ЧЕТВЕРТАЯ ЗАТЕЯ КОМАНДОРА

По-моему, научиться водить машину не сложнее, чем, например, научиться кататься на велосипеде. Что ни говорите: одно дело — два колеса, а другое — четыре. Опять же, ногами педали крутить не нужно. Помню, сколько я синяков и шишек набил, сколько спиц из ободов высадил, сколько «восьмерок» сделал, пока наловчился с горем пополам объезжать все столбы, ямы и деревья, которые почему-то упорно лезли под колеса моего велосипеда, — страх! А машина… Отец несколько раз показал мне что к чему, и я поехал. Не верите? Ну, смотрите…

Наш «Москвич» стоит на большом, ровном, как стол, лугу, с которого уже скошена трава, и мы толпимся сбоку, поглядывая сквозь опущенное стекло на Жеку. Жека сидит за рулем. На щеках у него от волнения горят красные пятна, и руки на пластмассовой баранке чуть вздрагивают. Это — плохо. Шоферу волнение противопоказано. Шофер должен быть спокойным и уверенным в себе и в своей машине, — вот первая заповедь, которую отец вдалбливает нам каждый день. Поэтому он и не дает Жеке команды трогаться, ждет, пока тот успокоится, и рассказывает ему что-то смешное. Что — мы не слышим, отец говорит вполголоса. Он сидит рядом с Жекой, для страховки, хотя на этом лугу никакой страховки не нужно — вокруг ни души, ни столба, ни камня, а тормоза надежные.

Постепенно Жека успокаивается. Отец кивает: «Поехали!» Жека включает зажигание, отпускает ручной тормоз. Затем выжимает сцепление, включает первую скорость и нажимает на акселератор. Машина трогается, Правда — толчком: Жека слишком резко отпустил педаль сцепления. Мотор глохнет. Ну, что ж, все сначала: зажигание, сцепление, скорость, газ. Порядок. Счастливого пути.

Самое трудное для меня лично — переключать скорости: никак не могу научиться отпускать сцепление плавно, мягко. Как ни странно, лучше, чем у всех, это получается у Леры. И машина у нее не «рыскает», как вот сейчас у Жеки, из стороны в сторону, а идет по кругу ровненько, как по ниточке. Только мне да ей отец разрешает включать четвертую передачу и ездить со скоростью до 40 километров. Ребята пока держат километров 20–30.

Сделав два круга, Жека тормозит. И тормозит он пока очень резко, нужно было чуть пораньше сбросить газ, тогда машина сама остановилась бы прямо возле нас. Видно, об этом ему отец и говорит. Но все равно Жека счастлив. Его губы так растягивает улыбка, что он сам себе на ухо пошептать может.

— Ребята! — кричит Жека, вытирая о штаны потные ладони. — Она же слушается руля лучше, чем Витька нашей классной! Чуть тронешь влево — и она влево, вправо…

— И она вправо! — насмешливо подхватывает Витька.

Мы все уже привыкли к тому, что машина послушна каждому твоему движению, один Жека никак не может привыкнуть.

— Садись, Ростик, твоя очередь, — говорит отец и устало улыбается.

Так вот, научиться водить машину по широкому и ровному, как стол, лугу — дело не хитрое. А ты попробуй провести ее по дороге, где мимо проносятся сотни других машин, где на каждом шагу висят грозные знаки, где прямо тебе под колеса может выскочить коза или какая-нибудь растяпа-девчонка, которой начихать на всякие там правила уличного движения… Или в городе, по улицам… Нет, об этом мы и не мечтаем. Для этого нужно дождаться, когда тебе исполнится восемнадцать лет и ты закончишь автошколу. Потому что водить машину — это даже не полдела, а так — одна десятая. Нужно знать ее, нужно уметь по гулу мотора определить, чем она больна, от любой болезни вылечить, нужно… Впрочем, далеко я зайду, если начну перечислять все, что нужно, чтобы стать настоящим шофером.

И все-таки нам интересно. Чертовски интересно водить по кругу нашего «Москвича», уступая друг другу очередь за баранкой, и смазывать его, и свирепо надраивать восковой пастой, и до оранжевых кругов в глазах накачивать колеса, и клеить старые камеры… Особенно когда рядышком — река и ты можешь в любую минуту окунуться в прозрачную воду.

Так вот, замкнув на замок нашу штаб-квартиру, мы до самого вечера только этим и занимались: гоняли по лугу машину и купались. Затем Лера достала наши кульки с едой, и тут командор сказал:

— У нас в запасе дней семь-восемь, нужно дать краске высохнуть как следует. У меня идея: давайте отправимся на это время путешествовать.

— На машине? — У Жеки загорелись глаза.

— Нет, на плоту, — ответил отец. — Во-первых, в машине всем нам будет тесновато, а во-вторых, на плоту интереснее. Увидим больше. Рыбу будем ловить, загорать, купаться. Если доберемся до Крупицы, свожу вас в наш бывший партизанский лагерь. Согласны?

— Еще бы! — выдохнул Витька. — Только на плот бревна нужны, а где их возьмешь?

— Бревна есть. — Ростик сжал в руке вареное яйцо так, что оно хрустнуло и сплющилось. — Возле кинотеатра старые бараки рабочие рушат, неужели десяток бревен пожалеют?

— Не пожалеют, — сказал отец. — Я тоже эти бараки имел в виду. Утром с прорабом говорил: можно хоть два десятка бревен взять. И досок старых, и гвоздей. Только одно условие: самим выломать и самим вывезти.

— Я папу попрошу, пусть грузовую машину достанет, — вскочил Жека. — У них на базе любые машины есть, договорится…

— Вот и прекрасно, — улыбнулся отец. — Так что — поработаем?

У нас еще ныли мозоли па руках от шпателей, рубанков и кистей, но хотел бы я видеть человека, который откажется от такой работы! Наверно, это самый выдающийся тунеядец на всем земном шаре. К счастью, среди нас таких не водится. Отправиться в путешествие на плоту по Березе — да об этом можно было только мечтать!

Все сразу засобирались домой. Про ужин забыли. Один лишь Казик уныло жевал бутерброд.

— Не отпустит меня мама, — сказал он с набитым ртом. И глаза у Казика были такие, словно он вот-вот заплачет.

— Ничего, я с ней поговорю, — пообещал отец. — Под мою ответственность, может, отпустит.

— Не отпустит. — Казик упрямо мотнул головой и взял пирожок с капустой. — Я ее знаю… — Он откусил полпирожка и басом прогудел: — А я тогда удеру из дому, вот и все.

— Там видно будет, — уклончиво сказал отец. — Ну, собирайтесь. Нужно еще инструмент раздобыть, голыми руками там много не наработаешь.

Назавтра, часов в восемь утра, до зубов вооруженные ломами, кирками, топорами и гвоздодерами, мы пришли к старым баракам. По два в ряд, они стояли в низине, за кинотеатром, друг против друга, четыре длинных, приземистых барака с розоватыми облезлыми стенами. Местами со стен обвалилась штукатурка, сквозь частую решетку дранки виднелись черные, подгнившие доски. Людей из бараков уже выселили, поснимали рамы и двери, и теперь они смотрели на нас черными провалами оконных проемов, словно дожидаясь, когда их разберут на дрова, а бульдозеры разровняют площадку под новый дом.

Несколько рабочих снимали битый шифер и куски проржавевшей жести с крыши крайнего барака. Снизу им что-то говорил невысокий плотный человек в куртке и сбитой на затылок серой кепке.

Это и был прораб.

Завидев нас, он подошел и пожал отцу руку.

— Подмога пришла? Однако, ничего не будет, братцы. Идите в домоуправление, договаривайтесь с начальством. Получил вчера строжайший приказ: ни одной щепки отсюда на сторону не давать.

— Как же это так, — растерялся отец. — Да мы ж с вами вчера…

— Правильно, — перебил его прораб, — вчера утром говорили. А приказ я получил вечером. Да вы не смотрите на меня так, — взмолился он. — Что мне, гнилья этого жалко, что ли? Разрешит Боровик — хоть все четыре барака вывозите; баба с воза, коню легче. А не разрешит — не обессудьте. Знаете его… Припишет расхищение социалистической собственности, ходи потом, доказывай, что ты не верблюд…

Прораб дернул за козырек свою кепку и отошел к бараку.

— Дела-а, — озадаченно протянул отец. — Ну, что ж, пошли к Африкану Гермогеновичу.

В узком коридорчике перед дверью домоуправа толпились люди. Мы заняли очередь. Стоять пришлось долго. А когда перед нами остался только один человек, Африкан Гермогенович сам выкатился из кабинета.

— Товарищи, больше сегодня приема не будет! — с порога сказал он. — Вызывают на совещание.

— Товарищ Боровик, — поймал его за рукав отец, — всего два слова…

Африкан Гермогенович щелкнул ключом в двери.

— Не могу, дорогой, в следующий раз. Начальство вызывает, и без того, понимаешь, опаздываю.

— Тогда пойдемте, — вдруг усмехнулся отец. — Дела у нас такие, что мы их и на ходу сможем решить.

Африкан Гермогенович вздернул подбородок и снисходительно посмотрел на отца.

— Ничего я, дорогой, на ходу решать не буду. У меня для этого служебный кабинет есть. Видишь, — он ткнул коротким пальцем в жестяную табличку, — прием посетителей ежедневно от 9 до 13. Завтра в это время и приходите. Общий привет!

Боровик энергично махнул рукой и засеменил по коридору. Но мы сгрудились у дверей, наставив на него свои ломы и кирки, и он, побагровев, заорал на все домоуправление:

— А это что еще здесь, понимаешь, за детский сад? А ну, марш по домам, не мешайте людям работать!

Мы стояли, как глухонемые, загородив проход, и вид у нас был, наверно, достаточно решительный, потому что Боровик растерянно затоптался на месте: не расшвыривать же нас, чтобы выйти из домоуправления, а уступать дорогу мы явно не собираемся.

Кто-то из женщин из начавшейся было расходиться очереди засмеялся. Африкан Гермогенович густо побагровел и нервно глянул на часы.

Отец снова осторожно тронул его за локоть.

— Разрешите нам взять десяток старых бревен и досок со старых бараков, — сказал он. — Нам больше ничего не надо.

Африкан Гермогенович подозрительно закрутил головой.

— Опять, понимаешь, какую-то авантюру затеяли? Под моими окнами голубятню построить хотите? Или космодром?..

— Что вы, — засмеялся отец. — Наоборот, я хочу ребят со двора увезти. В путешествие на плоту. А материала нету. Разрешите, Африкан Гермогенович. Мы и вашего сына с собой возьмем.

— А он у меня к брату в деревню едет, так что нам, понимаешь, это дело ни к чему. — Боровик снова посмотрел на часы. — Ни бревен, ни досок я вам не дам. Они денег, понимаешь, стоят. Люди на дрова покупают. Или как материал для ремонта. Имеете желание, выпишите в бухгалтерии, оплатите, потом возьмете. Вот так. — И он с такой прытью ринулся к двери, что мы невольно расступились.

— Да, — вздохнул Витька, — плакало наше путешествие…

— Ничего подобного, — резко сказал отец. — Погодите, я зайду в бухгалтерию.

В бухгалтерии отец пробыл минут пятнадцать. Вышел веселый, с бумажкой на три кубометра старых бревен и досок.

— Сейчас оплачу, к вечеру нужно будет у Африкана Гермогеновича подписать и — порядок. Завтра начнем работу.

— Много платить? — проворчал Ростик.

— Мало, — засмеялся отец. — Больше разговоров, чем денег.

— Все равно, — сказал Ростик, — мы вам все отдадим. До копейки. Я на почте объявление видел. Им почтальоны нужны, «Вечернюю газету» разносить. Берут и школьников. Вернемся, заработаем денег и рассчитаемся.

— Очень рад, — пожал плечами отец. — Но об этом мы поговорим потом.

День пропал впустую. Заседание у Африкана Гермогеновича затянулось, на работу он так и не вернулся. Пришлось идти к нему домой, чтоб подписал разрешение.

Назавтра мы снова направились к баракам. Прораб, не читая, сунул бумажку в карман.

— Больше вопросов не имею. Отбирайте все, что вам нужно. Только глядите не поубивайте друг дружку. Вон с того крайнего барака и начинайте.

Прежде чем приступить к работе, мы облазили весь барак, прикидывая, что пригодится для плота. Годились половые доски, потолочные балки, угловые столбы.

— На целую флотилию трех кубов хватит, не то что на один плот. — Отец достал складной метр и занялся какими-то подсчетами. Потом расставил нас по местам. Он, Ростик и Витька должны были подпиливать столбы и балки, я и Жека — взрывать полы, Лера — выравнивать гвозди.

Мы с Жекой зашли в крайнюю комнатку. Была она небольшой, шага три с половиной в длину, четыре в ширину, поклеенной еще не успевшими выгореть голубыми, с серебристыми цветочками, обоями. В левом углу стояла печка с плитой, плита и дверцы уже были выдраны. На полу валялись какие-то бумажки, мусор, пластмассовый голыш с оторванной рукой. Совсем недавно здесь жили люди. У них была маленькая девочка. Она играла с этим голышом, а когда уезжала, наверно, забыла. А может, просто бросила? В новой квартире у нее будут новые игрушки. А вот я почему-то больше люблю старые. Мы, когда переезжали, все оставили, но я несколько своих самых старых игрушек взял…

— Ну, давай начинать, что ли, — сказал Жека. — Чего ты задумался?

— Да так как-то… — Я поднял голыша и выкинул в окно. — Тут люди жили, а мы — ломать…

— Эх ты, чудак! — Жека всадил лом в хрустнувшую доску. — Сразу видно, что сам в бараке не жил. А мы жили, знаю… Когда наш барак сносили, у всех просто праздник был. Мамка плакала от радости. Да я их все готов поломать, чтоб ни одного на земле не осталось!

— Я вовсе не об этом… — пробормотал я. — Ладно, поехали. Да не кроши доски, они нам еще пригодятся.

Ломать — не строить, ломать легче. Подцепил киркой доску, подналег — трррр! — трещат, вылазят из балки гвозди. Щипцами их — раз, два! — и за окно, Лере. А она себе железяку какую-то приспособила и стучит молотком — на весь Северный поселок звон идет. Веселый звон, серебряный…

К концу дня мы запасли столько бревен, досок и гвоздей, что их и впрямь хватило бы на целую флотилию. Затем подкатил ЗИС-130 — Антон Александрович уговорил приятеля-шофера помочь нам. Мы быстро погрузили свою добычу в кузов и через четверть часа очутились на реке.

У нас уже давно было на примете подходящее местечко для «верфи» — узкий заливчик с песчаным дном, надежно укрытый от посторонних глаз густыми зарослями лозы. Когда шофер уехал, мы тут же торжественно назвали заливчик «бухтой Удачи», будущий плот — «Кон-Тики-2» и с жаром принялись обсуждать проект строительства, предложенный командором.

 

ПОДНИМАЕМ ПАРУСА

— Внимание! Команде «Кон-Тики» по местам стоять! — на всю округу разносится зычный голос отца, и эхо подхватывает: «ать», «ать», «ать»! Он высится на корме, у бизань-мачты, едва не упираясь головой в рею, — никогда в жизни не видел я отца в таком удивительном наряде. Голова наискосок повязана огненно-красной косынкой, на груди — и где только выкопал? — трещит полосатая матросская тельняшка, на ногах — высоченные рыбацкие ботфорты. На широком кожаном поясе с надраенным якорем болтается вместо кортика охотничий нож в чехле, за плечом — малокалиберка, в уголке рта торчит погасшая трубка с головой какого-то страшилища. Насмешливые глаза сурово прищурены и устремлены вдаль.

Наш командор похож на предводителя шайки отважных корсаров, и в смысле живописности мы мало чем ему уступаем. Правда, у нас нет таких шикарных косынок, наши головы прикрыты от палящего солнца завязанными по углам носовыми платками, зато мы по пояс голые, черные, будто начищенные гуталином, от загара, босые, в подкасанных до колен штанах. Общий вид несколько портит Лера — на ней круглая соломенная шляпа с огромными полями, ковбойка в желтую и зеленую клетку и синие велосипедные штаны на молниях. На боку у Леры толстая сумка с красным крестом. Медикаментов столько, будто каждый из нас всю эту неделю должен питаться только пилюлями и антибиотиками.

— По местам стоять, с якоря сниматься! — рявкает командор, и мы с Витькой, поднатужившись, выволакиваем из воды угловатую булыжину, которая служит «Кон-Тики-2» якорем.

— Вперед помалу!

Жека и Ростик налегают на шесты.

— Поднять флаг и парус!

Лера, сломя голову, кидается к мачте и дергает за хитроумно переплетенные концы. Над мачтой взлетает голубой треугольник флага с черной стрелой, а следом медленно разворачивается сшитый Людмилой Мироновной из четырех простыней и перекрашенный алый парус, в центре которого нарисована белилами симпатичная физиономия Кон-Тики. Парус мы подняли для форсу — ветер заблудился где-то у «ревущих сороковых», не ближе.

Торжественное отплытие нашего плота происходит, как говорится, при огромном стечении народа. Надо ж было, чтоб именно в это время в «бухту Удачи», где обычно, кроме нас, не бывало ни души, нелегкая принесла ребят из городского лагеря купаться. Рассыпавшись по берегу, они смотрят на плот, на нас, на нашего командора и на все, что мы делаем, как на бесплатное цирковое представление с участием Карандаша, Олега Попова и Никулина.

— Эй вы, мокроступы! На полубаке кашу раздают!

— Капитаны кислых щей! Будете топиться, держитесь за воду!

— Пижоны, коров на берегах не распугайте!

— Откройте Америку! Через форточку!

Это еще далеко не самые обидные шуточки, которыми они нас осыпают, как репейником. Мы с молчаливым достоинством несем тяжкое бремя славы. Кричат-то они отчего? От зависти, понятно!

Вообще-то, по-честному говоря, если бы мы были не на плоту, а на берегу, вряд ли и мы сохранили бы серьезность и невозмутимость, столь подобающие незабываемому моменту отплытия отважного экипажа из пяти корсаров и командора в неизведанные голубые просторы. Я говорю: из пяти, потому что родители Казика все-таки вырвали из наших славных рядов своего рыдающего сына и влепили ему двадцать с гаком суток… пионерского лагеря «Сосны». Ходатайство отца о передаче Казика «на поруки» было отклонено Валентиной Ивановной самым решительным образом.

Так вот, мы готовы были поверить, что «Кон-Тики-2» способен вызвать, мягко говоря, улыбку: несмотря на все наши старания, плот получился излишне громоздкий и неуклюжий. Конечно, окажись у нас под руками бальсовые деревья, все было бы по-другому. Но, поскольку снаряжать экспедицию на Амазонку нам не по карману да и времени маловато, пришлось обойтись «местным материалом». Он страдал только одним недостатком: очень уж разнокалиберными были бревна и по длине, и по толщине, и это не могло не сказаться на конструкции.

В силу разных важных причин манильские тросы для вязки плота нам пришлось заменить обыкновенными бельевыми веревками, а медные гвозди — необыкновенно ржавыми железными. Так нужно ли удивляться, что «Кон-Тики-2» похож на своего знаменитого предка, как балалайка на гусеничный трактор! Тем более что мы вовсе не собираемся покорять Тихий или там Атлантический океан. С нас хватит и акватории Березы. Сами понимаете, зазнайство, переоценка собственных сил — это к добру не приводит…

Сооружая свой плот, мы не столько заботились о красоте его линий, сколько об устойчивости и плавучести. Переворачиваться, утешая себя мыслью, что в Березе не водятся аллигаторы… нет уж, увольте! Поэтому мы оснастили его своеобразной воздушной подушкой — четырьмя камерами от трактора «Беларусь». Конечно, от этого плот проигрывал в смысле маневренности — камеры торчали по бортам, как огромные бублики, — но уж зато устойчивость у него была — мое почтение! Эти камеры могли спасти нас даже от самого свирепого шторма, если таковой вдруг случится, но… не от насмешек нечаянных «болельщиков». И мы мужественно решили не обращать на них внимания.

Итак, наш плот имел метров шесть в длину и три с половиной в ширину, водоизмещение, вернее, вес груза, который плот мог нести, не затонув, я даже не берусь подсчитать. Во всяком случае, по-моему, мы могли прихватить с собой слона средних размеров, и ему не угрожала бы опасность завершить свой жизненный путь на дне Березы.

В центре, завернутые в брезент и принайтованные веревками, лежали наши рюкзаки с запасом продуктов на неделю и одеждой; самые необходимые вещи: палатка, спички, фонарь, ножики, котелки и ведро — были уложены в два ящика, надежно приколоченные к палубе, чтобы случайно не смыло водой. В третьем ящике стояла паяльная лампа и канистра с бензином — на тот случай, если мы решим варить еду, не причаливая к берегу. Для этого на корме обит жестью специальный пятачок.

— Лево руля!

Я немного отвлекся воспоминаниями и описаниями — ведь отплытие продолжается!

Мы с Витькой налегли на румпель — длинную жердину с приколоченной на конце доской-лопастью, но плот, как капризный жеребец, почему-то повернул не налево, а направо. Потом его вообще развернуло поперек течения и стало потихоньку крутить на одном месте.

— Шесты! — Отец сам бросился к румпелю и мощным гребком выровнял плот. Но в это время Жека вогнал свой шест в песчаное дно. Плот дернулся влево, выскользнул из-под Жеки, и он повис на своем шесте посреди реки к неописуемому удовольствию «болельщиков», как соломенное чучело, вопя дурным голосом и дрыгая ногами.

Если бы Жека не дрыгал ногами, мы тут же сняли бы его, а так шест медленно наклонился, и он плюхнулся в воду, окатив нас целым водопадом брызг.

— Человек за бортом! — Лера схватила надувной резиновый круг, «конфискованный» у Вовки-маленького (по-моему, они только тем и занимаются, что «конфискуют» у него все игрушки!) для нужд экспедиции, и ловко кинула Жеке.

Смех на берегу перешел в рев. Командор схватился за голову и протяжно застонал. Мы с Витькой повалились на корму, как парализованные. Плот снова начало разворачивать.

— Внимание! — Лицо у отца стало цвета его косынки. — Право руля!

Жека подплыл к плоту. Ростик подал ему руку и вытащил на палубу.

Отфыркавшись, тот запрыгал на одной ноге, чтоб вытряхнуть из уха воду.

Берег уже не смеялся и не выл. Берег сопел и икал.

— Пр-р-р-р-р-екратить! Еще право руля! Пр-р-р-рямо!

— Прямо пойдешь, голову свернешь! — вдруг громко, с подъемом произнес густой мужской голос: это неожиданно заговорил транзисторный приемник «Атмосфера-2», привязанный к мачте. Утром мы полчаса не могли выжать из него ни звука и, наверно, оставили включенным, теперь его прорвало! — Налево повернешь…

Командор метнул на транзистор такой злобный взгляд, что тот испуганно поперхнулся, будто живой человек, прохрипел еще что-то и замолчал.

На этот раз уже, как потом выяснилось, до самой своей гибели.

— Лево руля! Еще лево!

Наконец-то маневр был выполнен по всем правилам. Плот выровнялся, легкий ветерок зашлепал обвисшим парусом, и течение медленно потащило нас вперед, подальше от хохота, свиста и оскорбительных воплей всякой сухопутной публики.

Отец стащил с головы пиратскую свою косынку и вытер пот.

— Команда… Босяки вы, а не мореходы! Отплыть по-человечески не сумели! Перед всем честным народом опозорились!

Мы промолчали и дружно налегли на шесты.

Плот идет нормально.

Командор снова повязывает голову косынкой — жарко! — и уже мягче, добрее говорит:

— Авральное состояние отменяется. Жеке и Ростику заступить на вахту. Остальным отдыхать.

Я уступаю Жеке скользкий шест, боком прохожу на нос, ложусь на теплые доски и опускаю в воду руки. Медленно, словно во сне, на меня наплывает зыбкая линия горизонта. Где-то за отмелями, за кучерявыми кустами лозы, за вербами, которые по колено забрели в воду, небо сливается с рекой. Река там синее неба, на быстрине она завивается белыми бурунчиками. Слева медленно тянутся уставленные стогами луга; стога похожи на каких-то огромных серых птиц, присевших отдохнуть перед дальней дорогой. Правый берег и здесь крутой, лесистый, кое-где на поворотах подмытые деревья обрушились вниз, их зеленые вершины купаются в реке, а корни еще изо всех сил цепляются за землю. Солнечные блики дрожат на воде и слепят глаза, и вода чуть слышно журчит между бревен, обгоняя нас, и по ней косматыми табунами плывут облака…

И так тихо, так хорошо было вокруг, что, уж не знаю отчего, у меня к горлу комком подступили слезы. Наверно, оттого, что я подумал о маме: как здорово было бы, если б сейчас она сидела на плоту рядом со мной… Все на свете: и облака эти, и реку, и солнечные блики, и звонкие голоса птиц — отдал бы я, чтоб только увидеть ее… это так жестоко, так несправедливо, что ее нет с нами…

Я лежал, прижавшись щекой к влажным от брызг и теплым доскам, и солнце жгло мне затылок, а потом на него опустилась тяжелая папина ладонь. Видимо, он догадался, о чем я думаю, а может, и сам в это время думал о маме, потому что сел рядом и чуть слышно сказал:

— Вот так, Тимка… Вот такие пироги, сынок… И ничего с этим не сделаешь. Давай, брат, ополосни лицо и смени Ростика, он устал.

 

ПО ОБВИНЕНИЮ В ШПИОНАЖЕ

К первому прибрежному селу, Нивкам, мы подплываем с трепетом — еще слишком свежи в памяти проводы, которые нам устроили в «бухте Удачи», и мы опасаемся, что встреча будет не лучше. Мы давно свернули парус: из-за полного безветрия он абсолютно бесполезен, а зверская морда бога солнца лишь привлекает к нам повышенное внимание. Жека предложил спустить флаг — может тогда нас оставят в покое, но тут уж мы возмутились. Дудки! Пусть свистят, пусть орут, пусть тычут пальцами — флаг мы не спустим!

Растерявшийся от дружного отпора, Жека поспешно взял свое купитулянтское предложение назад.

Как мы и предполагали, наш «дредноут» очень заинтересовал местных мальчишек. Примерно за полкилометра от деревни нас встретила целая армада плоскодонок, челнов-долбленок и даже одна моторка. Они окружили плот кольцом, как почетный эскорт. Мы внутренне приготовились отбить первую атаку.

Однако ребята были настроены миролюбиво. Они наперебой расспрашивали, кто мы и куда держим путь, сколько бревен ушло на плот и как устроено рулевое управление, рассказали, где нужно опасаться мелей. Они проводили нас до первого поворота и умчались, ловко выгребая против течения, а у нас отлегло на душе: все-таки неприятно быть мишенью для насмешек.

— Это ж люди! — сказал Ростик. — А то — дикари!

И мы охотно с ним согласились.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы причалили и стали на привал. Отдали якорь, надежно привязали плот к скрипучей, изогнутой, как лук, сосне и вышли на сушу. Мы пробыли на шаткой палубе больше полдня, и первое время нас покачивало, как заправских морских волков.

Мы быстро насобирали хвороста и разожгли костер. Пока дежурные, Лера и Жека, варили кашу из гречневых концентратов со свиной тушенкой, разбили палатку, натаскали сена. Пообедали, а заодно и поужинали — полведра каши как корова языком слизнула, напились чаю.

Спать еще было рано. Отец и Ростик разбирали удочки и спиннинги, дежурные спустились к реке с посудой. А мы с Витькой пошли в разведку — нужно же осмотреть место, где мы проведем первую ночь!

Между соснами вилась усыпанная хвоей тропинка. Вечерело. На западе сбились в кучу легкие розоватые облака, солнце садилось в них, как в подушку. Тени от деревьев стали длинными, они покачивались на потемневшей у берега воде. Над рекой потянулись прозрачные паутинки тумана. Вдалеке глухо рявкнул гудок теплохода — мы даже вздрогнули от неожиданности.

Попетляв над берегом, тропинка круто нырнула в лес и неожиданно вывела нас к высокому кирпичному забору. За ним был пионерский лагерь. Мы догадались об этом еще до того, как услышали голоса ребят, разглядели флаг, обвисший на тонкой мачте, и разноцветные домики под соснами. Просто мы хорошо знали, что такие неприступные, как стены средневековых замков, заборы строят только вокруг пионерских лагерей.

Мы решили обойти лагерь — а вдруг наткнемся на что-нибудь интересное? — и осторожно двинулись вдоль забора.

Территорию лагерь занимал большую. Мне уже надоело зря бить ноги, как Витька дернул меня за рукав.

— Тс-с-с…

На углу, упиравшемся в густой молодой ельник, виднелось какое-то сооружение. Покатая крыша чуть-чуть поднималась над забором. Оттуда доносились два голоса: один — изнутри сооружения, унылый, и страшно знакомый, другой — со двора, петушиный и задиристый.

Мы с Витькой подползли поближе и прижались к стене.

— Слушай, Толик, будь человеком, раздобудь что-нибудь пожевать… — отчетливо услышали мы ноющий голос, посмотрели друг на друга и улыбнулись: да это ж Казик! — И что это у вас за лагерь такой паршивый, что человека голодом морят! Называется, ужин принесли — даже коту червяка заморить не хватит!

— Вот обжора! — удивился Толик. — Тебе ж нормальную порцию дали. Я, например, свою не съел. Котлета осталась…

— Котлета… — застонал Казик. — Где она? Давай ее сюда!

— Нету, — засмеялся Толик. — Дежурные унесли.

— Ну да, лучше собакам выкинуть, чем человеку отдать, — с горечью вздохнул наш бедный голодный друг.

— А ты не человек. Ты шпиён и диверсант, — злорадно ухмыльнулся Толик. — Тебя вообще кормить не нужно. Чтоб не шпиёнил.

Мы с Витькой насторожились. Вот тебе раз! Казик — шпион и диверсант! Кажется, что-то интересное…

— Толик, я больше никогда не буду шпионить! — торжественно и мрачно сказал Казик. — Чтоб мне больше ни одного пирожного не съесть, если вру. Добудь мне где-нибудь кусок колбасы и батон, и, когда меня выпустят, я отдам тебе за это свой ножик. У тебя в жизни не было такого ножика. В нем два лезвия, вилка, ложка, шило, штопор и ножницы. И перламутровая ручка с колечком.

— Пой, пташечка, пой… — недоверчиво протянул Толик. — Хочешь, чтоб я с поста ушел. А слыхал, что мне начальник штаба приказал? «Глаз с двери не спускай, потому что это очень важный шпиён и диверсант». Расскажи свои военные тайны, тогда, может, я тебе и принесу колбасы. Мне мамка в воскресенье краковской привезла. Целое кольцо.

— Да ты что, ошалел! — возмутился Казик. — Чтоб я своих ребят предал?! Да я лучше с голоду опухну и покрою ваш лагерь несмываемым позором. А колбаса у тебя сгниет, ты ж ее и за всю смену не съешь. Принеси, а… Никто не заметит, что ты с поста уходил. Я буду тихо сидеть, как мышь. А ножик отличный, тебе все завидовать будут.

Наступила пауза: Толик задумался.

— Ладно, кидай свой ножик, — наконец сказал он.

— Я ж тебе сказал: после игры. Когда ваши на меня накинулись, я его под камень сунул. Выпустят — возьму и сразу тебе.

Толик присвистнул.

— Так я тебя тогда и увижу! Нет, посиди уж голодный. Мне колбаса самому пригодится. Она копченая, долго не портится.

— Значит, ты мне не веришь? — заревел оскорбленный до глубины души Казик. — Да знаешь ли ты, кот в сапогах, что я еще никогда не нарушал своего слова! — Казик громко, на весь лес, сглотнул слюну. — Ну и подавись ты своей колбасой. Дождусь, пока ты сменишься, потерплю, пусть другому мой ножичек достанется. Не все ж такие недоверчивые ишаки, как ты.

Ругань подействовала — Толик заколебался.

— Почему ж — другому? — протянул он. — У другого, может, и нет ни фига. Вечером в воскресенье наши ребята все в кучу свалили, что родители привезли, и зараз поели. А я свою колбаску припрятал. Мало когда пожевать захочется…

— Знаешь что, — перебил его Казик, — не хочу я твоей припрятанной колбасы. Понятно? Меня от нее вытошнило бы, вот что я тебе скажу.

— Ладно, ладно, — проворчал часовой, чувствуя, что перламутровый ножик с двумя лезвиями, вилкой, ножницами, шилом и штопором безвозвратно уплывает от него. — Сейчас притащу. А ты мне скажешь, где тот камень, под которым ты ножик спрятал, я его сам найду.

Казик промолчал.

Под ногами у Толика зашуршала хвоя, затрещали сухие ветки. Витька подсадил меня, и я осторожно заглянул за забор. Чернявый мальчишка, класса, должно быть, из четвертого-пятого — нашли кого поставить караулить Казика! — повесив за плечо деревянное ружье, вприпрыжку шел в глубь лагеря.

Витькина голова тоже вынырнула над забором. Мы огляделись.

Казик сидел в кирпичной будке, пристроенной прямо к забору. Видно, раньше в ней был какой-то склад, потому что дверь закрывалась на тяжелую завалу, а узкое оконце над дверью было зарешечено. Решетку затянула паутина. Надежная каталажка, ничего не скажешь. Можно и такого растяпу-часового ставить.

Мы спрыгнули назад. Витька осторожно постучал камешком в стену.

— Казик, ты нас слышишь?

— Ну вот, уже от голода слуховые галлюцинации начинаются, — пробормотал Казик. — Нет, не возьму я его колбасу. А может, взять?.. А ножик не отдам. Будет знать, жадина…

— Казик, это не галлюцинации. — Я тоже постучал камешком. — Это мы с Витькой. Наши все на плоту, мы стали на привал недалеко отсюда и случайно на тебя нарвались. Как ты сюда попал?

— Тимка! — заорал Казик. — Витька! Неужели это вы, ребята?!

— Не ори, а то сюда сбежится весь лагерь, — прошипел Витька. — Скоро вернется тот лопух, твой часовой, а нам еще нужно выработать план действий. За что тебя посадили?

— Я вам сейчас все расскажу, ребята! — Голос у Казика вздрагивал от возбуждения. — А у вас с собой пожевать ничего нету? В этом лагере так погано кормят. В нашем мне всегда давали две порции…

— Ты зря теряешь время… — разозлился я. — Сейчас тебе принесут еды. Отвечай на наши вопросы.

— А что тут отвечать… — вздохнул Казик. — Это лагерь «Орленок», наш подальше, километра за полтора. Прямо по этой тропинке. У нас с ними военная игра. Завтра утром — решающий штурм. Я — начальник разведки. Мы у них сегодня все разнюхали — и где засады, и где огневые точки, и минные поля… А потом я влопался…

— Как?

— Черт меня к столовой понес… Понимаете, дело к обеду, есть охота — ужас! А у них пончики жарили. Самые мои любимые, с яблочным повидлом. Ну, я и не выдержал. Пробрался кустами, а на подоконнике, в кухне, целая гора. Окно открыто, я — раз! — штук пять, а тут на меня их ребята как навалятся! Оказывается, они уже давно за мной следили. Вот и все. А пончики в песок упали, так их и затоптали…

— С тобой еще кто-нибудь был? — спросил Витька.

— Саша и Костя, они удрали. А план со всеми обозначениями у меня остался. Я его под стельку сандалеты засунул, они не нашли… Слушайте, ребята, вы меня отсюда не вызволите, это факт. Иначе, чем через дверь, из этой каталажки не вылезешь, а ключ у их начальника штаба, у физрука…

— А как же ты собираешься колбасу получить? — перебил я Казика.

— Через решетку, тут стекло выбито. Послушайте, дело не в этом. Мой план обязательно должен попасть к нашим, от этого зависит завтрашнее наступление. Посмотрите: если Толика еще не видно, пусть кто-нибудь перелезет через забор. Я выброшу мою сандалету. Дуйте в наш лагерь. Пароль: «Ракета», отзыв: «Подосиновик». Там все нарисовано понятно, они разберутся. А после игры обменяют пленных, и я прибегу к вам.

— Лады! — ответил Витька. — Тимка, подсади.

Я сел на корточки. Он залез на меня и потянулся к краю забора. И в это мгновение на нас набросилась целая толпа мальчишек. Мы и ахнуть не успели, как оказались связанными по рукам и по ногам.

— Ни звука! — грозно сказал парень в синем тренировочном костюме. — Дима, Андрей… реквизируйте у лазутчика сандалеты.

— Казик, уничтожь план! — заорал Витька, ужом извиваясь под тремя мальчишками, которые, мешая друг другу, зажимали ему рот. — Уничто…

Когда нас втащили в каталажку, двое мальчишек терзали новые Казиковы сандалеты. Сам он стоял в углу и что-то торопливо жевал.

— Растяпы! — крикнул парень. — Сейчас проглотит план. Забрать!

Мальчишки бросили подранные сандалеты и навалились на Казика. Он сопел и пыхтел, а потом вдруг выплюнул на пол целый ком бумаги.

— Вот дурак… Если б это наш план, а чего мне ваш есть? Фу, гадость… Можете брать, теперь он мне ни к чему.

— Верно, — согласился парень и повернулся к своим. — Ну, я был прав, когда велел оставить засаду? Я ведь вам говорил, что это, — он кивнул на Казика, — важная птица, и они обязательно попробуют его выручить. Значит, пароль — «Ракета»? А отзыв — «Подосиновик»? — Парень нехорошо усмехнулся. — Немедленно направить разведчиков в расположение противника. Выберите ребят поменьше, прошмыгнут — никто и не заподозрит.

Мы с Витькой потирали намятые бока и подавленно молчали. Вот так влипли! Не только Казика не выручили, а еще больше подвели: ведь это из-за нас они узнали пароль! И как теперь самим выбраться?

— Послушайте, — сказал я парню, — мы не имеем к вашим лагерям никакого отношения. Мы приплыли на плоту «Кон-Тики-2» и должны завтра на рассвете двинуться дальше. Раз так все получилось, вы нас отпустите и играйте сами. Мы обещаем хранить полный нейтралитет.

— Вон как ты заговорил! — засмеялся мальчишка, которого называли Андреем. — А чего ж вы сразу о нейтралитете не подумали? Ведь если бы мы вас не поймали, они бы завтра нас разгромили. И только потому, что вы бы передали план. Так что по законам военного времени вы арестованы до окончания боевых действий.

— Но тогда хоть сообщите на плот, что вы нас арестовали, — проворчал Витька. — Темнеет, они будут волноваться. Еще, подумают, что с нами что-нибудь случилось…

— Это другое дело, — согласился парень в спортивном костюме. — Передадим. Ну, все, ребята, засада снимается. Пойдемте разрабатывать операцию. Замкни их как следует, Андрей. Принесите батона и колбасы главному шпиону. А Толика, за то что пост оставил, от игры отстранить. С выговором на линейке.

— Нового часового поставить?

— Не нужно. Отсюда они не выберутся, даже если те, с плота, решат их выручить.

Они вышли. Залязгали запоры. Мы все трое переглянулись и понурили головы.

— Когда эта вся ерунда закончится? — сердито спросил я у Казика.

— Завтра часов в одиннадцать, — ответил он.

— Вы не огорчайтесь, ребята… Вместе веселее, одному мне совсем плохо было. А еды они скоро много притащат! На всех хватит!

— Иди ты со своей едой! — отмахнулся Витька. — Неужели отсюда невозможно удрать?

— Абсолютно! — пробормотал Казик. — Как из Петропавловской крепости. Я уже тут все осмотрел.

Принялись за осмотр и мы: к счастью, перед уходом Андрей нас развязал. Никакой это был не склад, а просто сторожка: вдоль стен стояли ведра для мытья полов, бачки с керосином, лампы… На полке я нащупал коробку спичек и зажег одну лампу: в сторожке уже было сумеречно.

Витька подергал дверь, подтянулся и потряс решетку. С таким же успехом он мог трясти высоковольтную мачту. Витька спрыгнул и заметался по «кутузке».

— Думайте, — прошипел он. — Думайте! Мы обязательно должны удрать! Нужно предупредить твоих, чтоб сменили пароль, — хорошенькую свинью мы им подложили!

Мы думали. О чем? Я, например, о головомойке, которую нам устроит отец, — из-за нашего ареста срывался весь график движения. Витька, конечно, о том, как отсюда выбраться. О чем думал Казик, я не знаю, но спорить готов, что не о побеге.

— Эй вы! — вдруг послышалось за дверью. — Держите! — И в оконце влетел объемистый сверток.

Казик поймал его и зашуршал бумагой.

— Не хотите? Ну, ладно, тогда я сам перекушу.

— Я знаю, что нужно сделать! — шепотом сказал Витька, когда Казик расправился со свертком и затих, растянувшись на полу. — Нужно рыть подкоп. Тут кладка в один кирпич, ну, в полтора… Запросто подкопаем. Только как оторвать доску от пола?

— А это что? — вскочил Казик и ткнул пальцем под полку.

Под полкой, будто специально для нас приготовленные, лежали кирка с длинной ручкой и куча граблей.

— Чудаки! — Витька аж затрясся от смеха. — Куда они нас посадили! Вот умора!.. Не пройдет и двадцати минут, как мы будем на свободе…

Пронзительно звонко пропел горн свою песню: «Спать, спать, спать по палатам! Спать, спать, спать всем ребятам!» Но нам было не до сна. Мы поставили зажженную лампу на пол и уселись вокруг нее. Нужно было обождать, пока лагерь заснет.

— Ну, как тебе в твоих «Соснах» живется? — спросил Витька у Казика.

— Нормально. — Наевшись, Казик заметно повеселел.

— Вожатый хороший. Купаться водит, игру вот затеял. Ну, и шамовка соответствующая. Конечно, не то что у вас на плоту, но жить можно.

Мы немного поболтали, а затем Витька встал и осторожно поддел киркой крайнюю от стены доску.

— Лезь к окну и следи за лагерем, — приказал он Казику.

— Есть, — ответил тот, подтянул какой-то ящик и прилип к решетке. — Давай действуй, никого нету.

Витька налег на кирку. Доска сухо затрещала.

— Смелей, — подзадорил его Казик. — Они уже все дрыхнут без задних ног.

Витька так рванул доску, что кирка слетела с ручки, и он грохнулся на пол, чуть не опрокинув лампу. Я помог ему встать. Морщась от боли, Витька протянул мне ручку кирки.

— Попробуй ты. Ну и инструмент…

Я насадил кирку, подергал в одном месте, в другом, и доска отскочила. Под ней была земля. Можно рыть подкоп.

— Сдери верхний слой, — шепнул Витька. — Дальше должен быть песок. Место высокое, сосняк…

Разрыхлив киркой верхний слой и обрубив старые сосновые корни, я выгреб землю. Получилась приличная ямка.

Вскоре мы уже углубились настолько, что кирку пришлось снова снять с рукоятки, иначе было не повернуться. Песок выгребали руками, щепками, крышками от банок с керосином.

Работали по очереди, на всякий случай кто-нибудь торчал у решетки.

Если разобраться, мы подкапывались под забор. Он ведь и служил нашей темнице задней стеной. Здесь даже фундамента не было, так что дело у нас шло довольно быстро. Минут через двадцать — тридцать лаз был готов. Я первым протиснулся сквозь него, за мной — Казик, замыкающим — Витька. Прижимаясь к мокрой от росы траве, мы заползли в ельник и только там почувствовали себя в полной безопасности.

— Ну, теперь держитесь! — Витька взъерошил волосы, вытряхивая из них песок и шильник, и погрозил кулаком в сторону лагеря. — Мы вам устроим военную игру…

— Ничего не будет, — послышался в темноте голос отца, такой неожиданный, что мы от испуга прижались друг к другу. — Мы сохраним нейтралитет. — Отец посветил фонариком, и мы увидели рядышком с собой под елочками Ростика, Леру и Жеку. — Мы как раз ломали голову, как вас выручить, но коль вы выбрались сами, — тем лучше. Казик пусть отправляется в лагерь, а мы — на плот. На рассвете снимаемся с якоря. Не будем вмешиваться в чужую игру, мы только все испортим.

— Глеб Борисович, — взмолился Казик, — возьмите меня на плот.

— Не могу, брат, — ответил отец. — Дисциплина есть дисциплина. И потом — завтра ваш лагерь пойдет в бой. Если ты не вернешься, это будет просто дезертирство.

Казик запыхтел от огорчения.

— Тогда погодите, — прошептал он. — Там ведь остался план всех укреплений «Орленка», правда, он немного пожеванный, но я все восстановлю! Сейчас я за ним слазаю.

— Но это будет несправедливо… — начал было отец, однако я перебил его:

— Это будет справедливо. Им удалось узнать пароль, Казик унесет план. Постой, я сам его притащу, а то ты еще застрянешь в дырке…

Уходя, мы забыли погасить лампу, и я без труда нашел мокрый комок бумаги. Эх, и пожалеет завтра тот Андрей, что не унес его!

А потом мы проводили Казика до лагеря и сами обходной тропинкой двинулись к плоту.

Жалко, что отец объявил нейтралитет, мы б этому «Орленку» показали, как нужно играть!

 

ВЫСТРЕЛ НА ЗАРЕ

Отплыли мы на рассвете: побоялись, что ребята из «Орленка» хватятся, прибегут и всыплют нам за подкоп и все остальное. Быстро уложили палатку, собрали одеяла, посуду и снялись с якоря.

Река подхватила плот на свои упругие плечи и медленно понесла его сквозь зыбкий вязкий туман к далеким кострам, разгоравшимся на востоке. Вдоль реки, как вдоль длинного коридора, тянуло влажным низовым ветром. Мы накинули на плечи одеяла, вывернули поближе к фарватеру, чтоб случайно не наткнуться на мель, и поставили парус. Парус поймал ветер и надулся от радости, наверно, ему уже давно надоело висеть толстой колбасой под реей. В предутренних сумерках он казался не алым, а черным, и отсыревший флаг хлопал над ним тяжёлым глухариным крылом. Веселее зажурчала под бревнами стылая вода, и вскоре наша стоянка, оба лагеря с их «войной», «шпионами» и «каталажкой» остались далеко за поворотом.

Отец с Ростиком ладили на корме спиннинги. Витька выбивал чечетку в «вороньем гнезде», высматривая встречные суда и баржи, чтобы заблаговременно отвернуть к берегу, — бочка гудела где-то вверху глухо, как барабан. Лера дремала, свернувшись калачиком на сене, мы с Жекой несли вахту у руля.

Так мы плыли без происшествий и приключений, а небо над нами серело, словно какой-то добродушный толстяк-маляр подмешивал и подмешивал в густую синеву белила, и костры на востоке разгорались все жарче, подсвечивая снизу перистые облака, и в этом дрожащем свете одна за другой медленно гасли звезды. Слева и справа от фарватера покачивались бакены, у них слезились и мутнели зеленые и красные от бессонницы глаза. Со свистом рассекая воздух, звонко шлепались блесны, а потом Витька перестал выбивать в бочке чечетку и закричал:

— Ребята, солнце всходит!

За черными ольховыми кустами, за серым луговым разнотравьем, за фиолетово-сизым ячменным косогором медленно всходило солнце. Оно проклюнуло горизонт, как желтый пушистый цыпленок яйцо, и во все стороны от него брызнули веселые лучи, до блеска отмытые холодной росой. Будто подожженный, вспыхнул наш парус, и бог солнца древних полинезийцев, намалеванный на нем, широко улыбнулся солнцу, и зыбкая дорожка перечеркнула реку, словно ножом вспоров порозовевший туман.

— Солнышко, солнце, выгляни в оконце! — Витька в своей бочке словно ошалел; я подумал, что вот сейчас он высадит днище и рухнет на палубу. — Там твои детки кушают котлетки! А у нас котлеток нет, у нас тушенка на обед…

В этой восторженной пулеметной трескотне я расслышал, как кто-то сдавленно прошептал:

— Ой, мамочка-мама…

Голос был незнакомым, хриплым. Я скосился и увидел Леру. Она стояла у мачты, вытянувшись на цыпочках, словно хотела заглянуть за линию горизонта, туда, откуда выкатывался и выкатывался мохнатый огненный шар, и прижимала кулаки ко рту, наверно, чтобы не закричать, а глаза у нее были — как два солнца, и растрепанные рыжие волосы, в которые набились сухие травинки, — солнце, и даже веснушки — по маленькому круглому солнцу. Меня просто жаром обдало, такая она вся была солнечная. И мне захотелось сделать что-то такое… такое… Что-то необыкновенное! Засвистеть во всю мочь, чтобы над рекой закачались кусты! Заорать, чтоб эхо донесло мой голос до самого Черного моря! Забраться к Витьке в «воронье гнездо» и ласточкой прыгнуть оттуда в воду! Чтоб Лера оторвала глаза от солнца, и взглянула на меня, и улыбнулась мне, а может, даже похлопала по плечу, как когда-то Жеку. Но я не засвистел, не закричал и не прыгнул в воду. На костыле, вколоченном в мачту, висела малокалиберка. Я сорвал ее и, не целясь, выстрелил.

Я не видел пролетавшую над плотом чайку — она вынырнула откуда-то из-под солнца, белая, с черными перышками на груди, с поджатыми красными лапками, — и не думал, что попаду в нее. Я вообще ни о чем не думал, нажимая на крючок малокалиберки. Просто нажал, и чайка, даже не сложив крыльев, вдруг изменила линию полета: пошла круто вниз и камнем рухнула в воду прямо у нас за кормой.

И стало тихо, будто все оцепенели. И чайка медленно плыла за нами, не приближаясь, но и не отставая, но теперь это уже была не белая птица с черными перышками на груди, а что-то непонятное, похожее на ком смятых газет.

— Что ты наделал! — Лера закричала так пронзительно, что у нее сорвался голос, она поперхнулась и засипела: — Что ты наделал?!

Лера стояла у мачты, прижав кулаки ко рту, как и несколько секунд назад, но все ее веснушки погасли, и глаза погасли, и рыжие лохматые волосы с сухими травинками погасли, и была она не солнечная, а серая, будто не в чайку, а в нее выстрелил я в упор из этой проклятой малокалиберки.

Отец бросил спиннинг, даже не выбрав из воды всю жилку, и взял у меня винтовку. Он взял ее за ствол двумя руками, размахнулся и изо всей силы ударил прикладом о бревна. Удар был что надо — приклад разлетелся вдребезги, а ствол у прицельной рамки согнулся дугой. Затем он молча выкинул остатки малокалиберки в воду.

— Зря вы это, Глеб Борисыч, — не оборачиваясь, сказал Ростик. Он широко отвел правую руку со спиннингом, и тяжелая блесна, рыбкой сверкнув на солнце, шлепнулась под самыми кустами у берега. — И ты, рыжая коза, не голоси, тут и так воды хватает. Ружья для того и делаются, чтоб стрелять. Хорошая была винтовочка… И выстрел хороший. Отличный выстрел… Я ж видел — он даже не прицелился.

За один раз Ростик сказал больше, чем порой за целый день. Но, кажется, никто, кроме меня, не обратил на это внимания.

— Подлый выстрел… — угрюмо ответил отец, подобрал свой спиннинг и принялся сматывать жилку. — Бессмысленный, никому не нужный, а оттого подлый вдвойне.

— Никому не нужный… — повторил Ростик. — Значит, если бы это была не чайка, а утка, которую можно съесть, все было бы в порядке?

— Нет, — отрезал отец. — Это была бы подлость, даже если бы над нами летел ястреб-стервятник…

— Ну… — протянул Жека, — это вы загнули. Тоже сравнили…

— А я не сравниваю. Я удивляюсь. Неужели вы не понимаете, что оборвать в такое утро дурацким выстрелом жизнь… неважно, чью: птицы, зверя — на это способен только ничтожный, жестокий человек…

— Только фашист… — просипела Лера и вытерла рукавом лицо.

— Я не нарочно, — подавленно пробормотал я. — Я не думал…

— Погоди, — перебил меня Ростик. — Такое утро, другое утро… Вы меня извините, Глеб Борисыч, но это смешно… Тысячи охотников в «такое» утро убивают тысячи всяких птиц и зверей. Что ж, по-вашему, все они подлецы?

— Я этого не говорю. — Отец потер небритую колючую щеку; я вдруг заметил, что щетина у него серая и виски будто солью присыпаны: седой… — Я никогда не охотился и не понимаю этой страсти, хотя, наверно, в ней что-то есть. Я не понимаю этого, я выбросил бы все ружья к чертям собачьим, если уж тебя интересует мое мнение. Я признаю только два случая, когда человек может убивать: защищаясь от хищного зверя или добывая себе пищу. Все остальное — дерьмо: слепой азарт и мясозаготовки. А стрельба по тому, что просто украшает землю — вдвойне дерьмо, подлость и преступление.

— Я с вами не согласен. — У Ростпка сузились глаза и еще больше заострилось лицо. — Мы ведь мужчины. А у настоящего мужчины должны быть твердая рука и меткий глаз.

— И доброе сердце, — сказал отец. — Обязательно доброе сердце. Иначе никакой это не настоящий…

— Но ведь на земле еще полным-полно фашистов… — Ростик оперся на спиннинг, как на палку, и исподлобья смотрел на отца. — Они могут снова полезть на нас. И мы должны уметь стрелять, чтоб они опять не дошли до самой Москвы… Чтоб отцы других ребят не ездили на инвалидных колясках, как мой… А мы хнычем над убитой чайкой, будто девчонки… — Ростик презрительно покосился в Лерину сторону; она стояла, привалившись к мачте и закрыв лицо руками. — Вы ведь взяли винтовку не затем, чтоб она висела на мачте для украшения нашего плота?

— Конечно, нет. — Отец сел на бревна и свесил в воду босые ноги. — Я тоже хочу, чтоб вы умели стрелять и росли настоящими мужчинами. И малокалиберку я взял, чтоб научить вас стрелять. Но не по птицам, Не по зверью, а по мишеням. Вот ты говорил о фашистах… У нас в отряде был Миколка Лунев, сын командира. Чуть постарше вас, в 1943 году ему исполнилось пятнадцать, и Миколку приняли в комсомол. Однажды в разведке он подобрал и притащил в лагерь щенка. Уж не знаю, чья пуля раздробила ему заднюю лапу, партизанская или немецкая, одним словом, когда Миколка подобрал щенка, тот истекал кровью. Миколка разорвал рубашку и перевязал ему лапу. А в лагере доктор Софья Максимовна сделала щенку операцию. Гипса у нас не было и в помине, и она положила его лапку в лубки — Миколка сам выстрогал две подходящих дощечки. Он возился со своим щенком, как нянька: кормил, купал, на ночь брал к себе на нары. Он жалел его — ведь щенок был инвалидом! Молока у нас не хватало даже для тяжелораненых, но Софья Максимовна каждый день приносила Миколке кружечку: весь госпиталь оставлял по капельке для щенка… Господи, боже мой, и хоть бы тот щенок был каким красивым, породистым, что ли! А то пегий, лопоухий, шелудивый, а морда, ну такая глупая, глянешь — оторопь берет! Это ж надо такой уродиной родиться! К тому же лапка плохо срослась, так и ковылял на трех.

Отец замолчал и поболтал ногами в воде. Долго раскуривал свою трубку.

— А что дальше? — спросил Витька из «вороньего гнезда».

— Ничего. — Отец окутался облаком дыма. — Осенью сорок третьего началась блокада. Мы уходили Мурашковскими болотами, группа, в которой был Миколка, прикрывала отряд. Они бились до последнего патрона, а стрелять Миколка умел… Сколько их там полегло, фашистов, пока его вражья пуля не нашла… А ведь он за всю свою жизнь ни одного воробья из рогатки не подстрелил, ни одной белки не «ухлопал», ни одной утки не «срезал», хотя и был ворошиловским стрелком. Нет, Ростислав, нельзя ради баловства стрелять в птиц и зверей и быть хорошим, честным человеком. Если хочешь знать, самыми лучшими солдатами бывают не злые и жестокие люди, а добрые: им есть за что воевать. Например, такие, как твой отец. Он ведь очень добрый человек. А солдатом был настоящим. Вот такие пироги…

— Кончайте, — сказал я. — Кончайте этот разговор, я ведь не хотел ее убивать. Я сам не знаю, как это получилось, я хотел просто выстрелить… ну, вроде как салютовать солнцу. Она вылетела прямо из-под солнца, я ее даже не видел. В жизни я не стал бы в нее стрелять… что ж мне теперь — топиться, что ли?! Ну, дайте мне по морде, но перестаньте тянуть душу…

— А все-таки хорошая была винтовочка, зря вы ее поломали… — проворчал Ростик, он будто и не слышал моих слов.

— Пожалуй, зря, — неожиданно согласился отец. — Я и Тиму когда-то ударил зря, выходит, опять погорячился. Думал, что нарочно. Нервы, брат… Понимаешь, я просто бешеный становлюсь, когда такое вижу. Вот, думаю, паразиты! Научи их стрелять, так они… Ладно, давай спиннинговать, неужто ни одной щучки на поджарку не вытащим?

Я лег на палубу и с головой завернулся в одеяло. «На палубе матросы курили папиросы, а бедный Чарли Чаплин окурки подбирал…» — вынырнула откуда-то и намертво прилипла веселая песенка, и я замотал головой, чтоб от нее избавиться, но из этого ничего не вышло. Песенка звучала все громче и громче, ее насвистывал маленький грустный человечек с усиками, в мятом котелке и в подранных штиблетах, а потом подхватили скрипки, и это было так невыносимо, что я зажал зубами край одеяла. Почему я, черт меня подери, такой невезучий! Вечно влипну в какую-нибудь историю… Я даже переживать не умею, как все люди: хочу ругать себя за чайку, а в голову лезет всякая дребедень, и никуда от нее не деться, хоть ты волком вой! «На палубе матросы курили папиросы, а бедный…» — будто в каждом ухе по маленькому патефончику, а иголки заело, и пластинки крутятся на одном месте. С чего бы это Ростик так разговорился? Он ведь сам муравья не обидит, обойдет. У него в сарайчике два кролика живут. Ангорские. Толстые, пушистые, как подушки. Как-то крольчиха заболела, так Ростик чуть с ума не сошел. Вычитал в какой-то книжке, что полынь помогает, к черту на кулички за той полынью бегал. В ветеринарную лечебницу возил… «…а бедный Чарли Чаплин окурки подбирал. Тара-тара-та-там…» Как это он сказал: «…чтоб они опять не дошли до самой Москвы…» Я вспомнил Ростика в тире. Вот он стоит, широко расставив ноги и прижав к плечу приклад винтовки, бледный от напряжения, и целится не в зверя, не в птицу — в того толстомордого фашиста, который принес столько горя и дяде Косте, и Ростику, и всем нашим людям. Вот кого он ненавидит: того фашиста! И всех фашистов на земле, тех, кого не перебили до конца в сорок пятом. И все мы их ненавидим, хоть и не всаживаем пулю за пулей в жестяную мишень. Нет, Ростик, больше они никогда не дойдут до Москвы! Мы им переломаем ноги раньше, чем они сделают хоть один шаг по нашей земле. Это точно. Не веришь моему отцу, спроси у своего. И вообще… «На палубе матросы курили папиросы…» Ой, мамочка-мама, чего я поучаю Ростика, если сам в себе разобраться не могу? Ну, что, мне так уж жалко ту чайку? Нет, винтовку жальче, если по совести. И выстрел был мировецкий. Правда, нечаянный, и гордиться тут особо нечем, а подумаешь, и вроде защекочет что-то: приятно. Выходит, я на самом деле скверный человек, только притворяюсь хорошим? «…а бедный Чарли Чаплин окурки собирал. Тара-тара-татам…»

Под байковым одеялом было душно, колко и потно. В рот налезли тысячи волосинок и кололись, словно я проглотил ежа или гнездо с осами. И я подумал, как это было бы здорово, если бы ученые сделали такую машину, вроде рентгеновского аппарата. Чтоб запихнуть в нее человека, посветил, поколдовал и — все ясно-понятно и не над чем голову ломать. Этот — хороший человек, а этот — гад и подонок, и никаких дураков, то есть никаких сомнений. И чтобы каждому выдавали такую табличку: «отл.», «хор.», «поср.», «пл.». А для всяких предателей, доносчиков, убийц, фашистов: «очень пл.». Одним словом, кол с минусом. Вот такие пироги. И какая бы тогда настала замечательная жизнь! Всех «пл.» и «очень пл.» собрали бы в кучу и отправили на необитаемый остров, чтоб они там перевоспитывались. А если они и поубивают друг друга — тоже не беда, человечество от этого не пострадает. «На палубе матросы курили папиросы, а бедный Чарли…» Ну, тех, кто «поср.», подтягивали бы до уровня четверочников и пятерочников, как у нас в школе. Конечно, они бы исправлялись, а куда ты денешься, если тебя будут окружать одни только хорошие и очень хорошие люди! И вообще, как влепят тебе табличку «пл.», тогда запоешь!

Интересно, а какую табличку выдала бы та машинка мне? Конечно, я не самый распоследний гад, это ясно. Но и на «хор.», пожалуй, не вытяну. Вот чайку убил, и вообще… Пожалуй, больше, чем на «поср.», рассчитывать не приходится. Да, не очень весело… «…а бедный Чарли Чаплин окурки подбирал. Тара-тара-татам…»

Уж не знаю, до чего я додумался б, видно, вообще заехали бы шарики за ролики, если бы вдруг не раздался восторженный голос Ростика:

— Есть! Щука есть! Щу-ка-а!

Этот торжествующий вопль будто разбудил меня. Я выпырнул из-под своего одеяла и задышал всей грудью, словно с другой планеты вернулся. Солнце уже поднялось куда как высоко — с самой гонкой сосны не дотянешься! Туман таял под ним, как снег, и росой с прибрежных кустов стекал в реку. За кормой что-то плюхалось, взметало брызги, удилище в руках у Ростика ходило ходуном и выгибалось дугой, тормоз катушки визжал, как моторный катер, видно, щука попалась здоровенная! Все толпились на корме, только Витька сверху, из «вороньего гнезда», подавал советы и указания:

— Отпусти, отпусти чуток, а то жилку порвет! Поводи, поводи ее! Чтоб воздуха заглотнула, она тогда сразу мягче станет! Ох, и крокодилище ж! Держите его, иначе эта зараза в воду стянет!

Ростик стоял, широко расставив ноги и чуть откинувшись назад, и метр за метром накручивал на барабан звенящую жилку. Щука то уходила в глубину, то резко бросалась к берегу, к кустам, и тогда Ростик немного отпускал, чтоб она и впрямь не порвала жилку, но затем снова подтягивал «крокодила» все ближе и ближе. Когда до плота оставалось метров пятнадцать, щука вдруг свечой выпрыгнула из воды и ввинтилась в воздух. Мы ахнули, когда увидели ее: не рыба — полено. Изогнувшись, она замотала головой, словно хотела избавиться от блесны, и тяжело плюхнулась назад. Ростик резко наклонил удилище вниз и отпустил катушку.

— Врешь, не уйдешь! — шептал он, и у него горели уши.

Видно, рыбина потратила на прыжок все свои силы, потому что всплыла и пошла за жилкой, как бревно, только хвостом чуть пошевеливала. Отец подставил сак, щука равнодушно вошла туда до половины, и он, поднатужившись, вывернул ее на плот.

— Килограммов двенадцать, не меньше, — отдуваясь, сказал отец. — Поздравляю, брат, и завидую: сроду таких не ловил.

Я таких не только сроду не ловил, но и не видел, да и все наши ребята тоже. Это и не щука даже была, а вправду крокодил. Наверно, на Березе такая разновидность щучьих крокодилов водится, а ученые о них и не подозревают! Ну, подумайте сами, что это за щука: больше метра в длину, чешуя у хребта — в трехкопеечную монету, сама зеленовато-бурая, будто мхом обросла, пасть — футбольный мяч войдет, а из пасти, как усы, оборванные поводки свисают. Да она железом нашпигована, будто в нее прямой наводкой из пушки лупили! И как она Ростиков поводок не порвала!

— Я забросил, а тут — «борода»… — Ростик все еще сжимал в руках спиннинг, он просто задыхался от счастья, от редкостной своей удачи. — Ну, распутал кое-как, а блесна-то тянулась потихоньку. Поднял рывком со дна, вдруг как ударит! Чуть удилище не вышибло! Все, думаю, плакала моя блесенка! Засела, видно, на корче, буду тянуть, пока не оборвется или якоря не обломаются. А потом повернул ручки — сама пошла. Пронесло… А она как рванет, как рванет…

Он осторожно провел рукой по хребту рыбины, стряхнул слизь и счастливо рассмеялся. А щука тяжело шевелила жабрами и судорожно зевала: не хотел бы я сунуть руку в эту пасть, до отказа набитую острыми, как бритва, зубами.

Отец косился на щуку, а сам шлепал и шлепал блесной. Вытащил щуренка, граммов на триста, еще одного, такого же, потом окуня. Смотал жилку и усмехнулся.

— Да, такое чудо не часто удается заарканить. Ишь, и меня зуд разобрал!

— А может, мы ее назад в реку выпустим? — У Ростика хитро блеснули глаза. — По вашей же теории… Тоже — украшение… ну, не земли, так воды, какая разница…

Отец выбил о палубу трубку.

— А что, — спокойно сказал он, — можно б и выпустить. Толку с нее, как с козла молока. Мясо жесткое, деревянное, на уху мелочь, что я вытащил, в сто раз вкусней. Вреда от этой щуки особого в реке не было, она ж там вроде как санитар… Но теперь выпускать опасно. Блесна твоя глубоко засела, пока тащил, все у нее там порвало. Достать не достанешь, обрезать — голодной смертью помрет. Болеть будет, еще других рыб заразит… — Отец сунул пустую трубку в рот. — Щуки и всякой другой рыбы в реке много, спиннингами да удочками ее не повытянешь. А зверя или птицу любую можно выбить. Дай только ружья таким шалопутам… Думаешь, зря государство заповедники да заказники создает? Чтоб люди и через сто лет могли увидеть зубра или там осетра не только на картинке. И спорить тут не о чем, такие пироги. Охота есть охота, рыбалка есть рыбалка… А убийство есть убийство, и иначе это не назвать. Давайте поворачивать к берегу, вон местечко подходящее. Пора завтрак готовить. Кто у нас сегодня главные кашевары? Тима и Виктор? Ну-ну… А из щуки мы чучело сделаем. Поставим в своей штаб-квартире, пусть все любуются и завидуют.

 

БРАКОНЬЕРЫ

К полудню жара и духота стали просто невыносимыми. Мы разделись до плавок, но все равно было такое ощущение, что ты в парной, закутанный в горячие влажные простыни. На плоту оставался только вахтенный, остальные, уцепившись за бревна, мокли в воде, вялые и сонные, словно рыбы на кукане. Ветер снова улетел к «гремящим сороковым», флаг обвис, парус сморщился — старым и брюзгливым стало у «Кон-Тики» лицо, будто и ему было жарко. Ласточки-береговушки черными тенями летали над самой водой, предвещая дождь, но небо было чистым и блеклым, как застиранная простыня. Только где-то за тридевять земель, у самого горизонта, громоздились безобидные рыхлые облака, похожие на стадо давно не стриженных баранов. Отец то и дело с тревогой поглядывал на них и наконец приказал дневальному, Жеке, поворачивать к берегу. Мы было взбунтовались: ведь нам еще плыть да плыть! — но отец, видно, вспомнил про свое командорское звание и мигом подавил бунт.

— Разговорчики! — рявкнул он. — Идет гроза, нужно выбрать защищенное место, разбить палатку, хорошенько заякорить плот, натаскать хвороста. Работы часа на полтора — успеть бы… Вы мне свои анархистские замашки бросьте, флибустьеры, на рее вздерну!

Можно смело сказать, что с того «исторического» мгновения, когда вспыхнувшая в подвале двухсотваттная лампочка положила конец «эпохе плаща и кинжала», мы все реже и реже вспоминали о тайной организации «Черная стрела», а отца называли командором, только когда хотели подразнить. Слишком много всякой всячины навалилось на нас: ремонт штаб-квартиры, езда на «Москвиче», разборка барака, строительство плота, а теперь еще это путешествие, с приключениями и без… Будешь тут помнить о каких-то детских играх!

Из-за дальнего поворота навстречу нам выскочил пассажирский теплоходик. Был он весь такой аккуратный, беленький, чистенький, словно игрушечный. Пассажиры толпились на палубе, махали нам руками, смеялись. Капитан, молодой, загорелый, с тоненькими черными усиками, в белой нейлоновой рубашке с подвернутыми рукавами и щегольской фуражке с крабом и лакированным козырьком — картинка, а не капитан! — высунулся из рубки, сдернул с носа зеркальные светофильтры и крикнул:

— Эй, на плоту! Куда путь держите?

— К острову Пасхи! — сложив руки рупором, заорал Витька.

— Счастливого плаванья! Не напоритесь на рифы в проливе Лаперуза!

Ах, какой он был остроумный, этот лакированный капитан! Лера даже сделала ему книксен и послала грациозный воздушный поцелуй. Люди на палубе схватились за животы, а капитан скрылся в рубке и сердито загудел. Обиделся… Не понимает, чудак, изящного обращения!

Волны, разбежавшиеся от теплоходика, захлопали по нашему плоту упругими ладонями, изо всех сил пытаясь взобраться па палубу. Дудки, мало каши ваша посудина ела! Вот когда утром и вечером «Ракета» пролетает — это другое дело. Тут мы сами удираем подальше. В первый раз не успели — все барахло намокло. Пришлось потом по вантам развешивать, сушить. «Цирк!» — хохотал Витька.

Нет, тут и доказывать нечего: путешествовать на плоту — это здорово. Особенно когда лежишь на палубе, подстелив душистого сена и чуть не уткнувшись лицом в воду, и ловишь взглядом шустрых, как ртутные шарики, мальков, слюдяной блеск песчинок на дне, мерное пошевеливание водорослей, протянувших откуда-то из глубины осьминожьи щупальца… Или когда запрокинешься на спину, и река укачивает тебя, и кажется, ты ощущаешь, как медленно поворачивается земля вокруг своей оси, и река, и плот вместе с нею, и все плывет, плывет, а жаворонок как повис над головой черной точкой, так и висит, будто гвоздем к небосводу прибитый… Но когда мимо проносятся «Ракеты», а обычные тихошлепы-теплоходы и даже буксиры-толкачи проходят по фарватеру воплощением человеческой мечты о скорости, потому что сам-то ты ползешь медленней, чем на волах, ты вдруг начинаешь завистливо цокать языком и с ученым видом рассуждать о дизельных и реактивных двигателях, лошадиных силах, воздушных подушках и прочих достижениях отечественного, а также зарубежного судостроения. И счастье твое, если в это время капитан или командор плота — называй, как хочешь! — сидит на корме, посасывая трубку. Потому что тихоходнейший десяток обшитых досками бревен опять начинает тебе казаться самым уютным, надежным и интересным местом на земле… извиняюсь, на воде.

Так вот, мы подвернули к правому берегу и поползли, подталкиваясь шестами и высматривая место для стоянки. И вдруг оттуда, где река словно бы уходила под землю, потому что прямо по курсу широкой полосой поднимались лозовые и ивовые джунгли, донесся протяжный и глубокий, как вздох, взрыв: бум-м-м!

— Уже гремит? — удивилась Лера и, приложив к глазам козырьком ладонь, посмотрела на небо.

— Не похоже. — Отец выбил о край бревна трубку и бросил на брезент. — Или у берега рвут корчи, или… Или это своеобразное завершение нашего утреннего разговора. Слушайте приказ. Виктору, Жеке и Лере подогнать плот вон к тому лесочку и стать па привал. Времени не терять, готовиться к грозе, и нешуточной. Старшим назначаю Виктора. Ростик и Тима — за мной.

Пригнувшись, он нырнул с плота и размашисто поплыл к берегу. Мы с Ростиком переглянулись и бросились за ним.

Цепляясь за коренья, отец выбрался наверх и подал мне руку.

— Бежим наискосок, срежем дугу.

Если бы мы сообразили обуть кеды! Про носки, например, я уже не говорю, хотя они тоже нисколько не помешали бы нам доплыть до берега, но коды… Их и искать не нужно было, стояли возле ящика с паяльной лампой и бензином, ну, что стоило хоть на ходу схватить!.. А так — колючая иссохшая трава, острые камни, растопыренные, словно ежи, сосновые шишки… И некогда присматриваться, куда лучше поставить ногу, быстрей, быстрей, длинными прыжками, и вдруг будто током прошьет — такая боль! Подожмешь на мгновение ногу, а на одной далеко не ускачешь, и снова во весь дух вперед! Потому что еще раз бумкнуло там, за поворотом, здорово бумкнуло…

Вот и лесок, где приставать Витьке с ребятами, молодой сосонник, чистый, будто подметенный. Но это только кажется, что он будто подметенный. Сквозь междурядья вдали проблескивает река, но какие ж они длинные, эти междурядья! И как больно, наотмашь, хлещут ветки, а хворост стреляет под ногами, и каждая хворостинка сделана из одних лишь острых сучков, а шишек в тысячу, нет, в миллион раз больше, чем там, на открытом месте. И губы сухие, шурпатые, по ним больно провести языком, и дышишь, как та Ростикова щука на плоту, потому что расстояние в полкилометра с такой скоростью мы не бегали даже на школьном стадионе. Мы вообще не бегали на стадионе расстояний в полкилометра, — шестьдесят метров, сто от силы, а где они остались, те сто? Не там ли, где я споткнулся о камень, сбил ноготь и содрал кожу с локтей? Или там, где Ростик наступил на колючую проволоку? Краем глаза я видел, как он подпрыгнул и вскрикнул, а потом отбросил эту проволоку и, прихрамывая, побежал дальше. Кажется, именно тогда я его обогнал. Он здорово бегает, ничего не скажешь, да и я не слабак — стометровку за 12,6 по секундомеру, но за отцом мы оба не смогли угнаться. Ноги у него железные, что ли, у отца, — шишки так и выпрыгивают из-под пяток, будто выстреленные…

Мы отстали от отца метров на двадцать. Задыхаясь, скатились с обрыва и очутились по пояс в воде: здесь глубина начиналась прямо у берега. С ногами творилось что-то непонятное: сначала будто обдало кипятком, через мгновение стало так легко, хоть ты беги этой же дорогой назад, а затем они тупо заныли.

Но прислушиваться к этому не было ни времени, ни возможности.

Мимо нас вниз по течению медленно плыла рыба. Мы стояли не в воде, а в рыбном месиве, в котле с ухой, только больно уж необычной формы был этот котел, и выхлебать его не смог бы ни один обжора в мире. Вывернутые взрывом из омута, оглушенные, покачивались в этом «котле» лещи, плоские и широкие, как лопаты; тусклым старинным серебром отливала их чешуя. Догорали ярко-красные плавники окуней-горбылей Полосатые щуки и щурята казались деревянными и раскрашенными — хоть бы одна зашевелилась! Под силу это оказалось только золотистому язю, он вдруг сделал несколько судорожных движений хвостом и плавниками и опустился вниз, исчез, но метров через восемь вода снова вытолкнула его на поверхность, словно не принимала, словно не нужен он был реке, такой беспомощный, такой вялый, и язь, и уже не язь…

И всех этих королей, принцев, князей и разбойников речных глубин окружала блистательная свита из плотвы, красноперок, подъязиков и подлещиков, уклеи и прочих безродных верховодок. И было их — маленьких, очень маленьких, крохотных, совсем мальков — как шильника в сосновом бору: белая дымчатая полоса.

Остолбеневшие, мы смотрели на эту рыбную похоронную процессию, когда снизу, из-за кустов, послышался скрип уключин и вынырнула синяя плоскодонка. В плоскодонке было двое. Один в стянутом к затылку коричневом берете и желтой шелковой майке, греб, он сидел к нам спиной. Второй — чернявый, в расстегнутой на волосатой груди зеленой тенниске, заправленной в черные, до колен, трусы, стоял на корме. В руках у него был сак. Этим саком, как огромным дуршлагом, он торопливо процеживал реку и швырял рыбу в лодку. Он был так занят этой работой, что даже не заметил нас.

— Поворачивайте к берегу. — Отец был бледным и спокойным, только голубая жилка часто-часто билась на шее. — Вы арестованы.

Чернявый от неожиданности присел. Второй выронил весла и обернулся.

— Африкан! — Я почувствовал, что задыхаюсь, как в том сосняке, когда в междурядьях уже проблескивала река, а воздуха не хватало даже на пять шагов. — Афри-ка-а-ан!

— Тимка… Ростик… — Африкан вскочил. Лодка угрожающе закачалась, и он снова шлепнулся в лодку, успев повернуться к нам лицом. — Глеб Борисыч… Как вы сюда попали?! Откуда вы?

— К берегу! — повторил отец и шагнул поглубже — течение потащило лодку назад, к кусту.

— Что, племяш, никак, знакомые? — просипел чернявый, удерживая лодку коротким кормовым веслом, и я вдруг догадался, что это — брат Африкана Гермогеновича, тот самый, к которому Таракан уехал в деревню: то-то удивительно знакомым показалось мне его лицо! — Суседи?! Слава те, господи! До смерти напужали… Орут, что тебе рыбоохрана. — Он снова заработал саком. — Лады, лады, не надсаживайтесь — поделимся. Чего уж там… Одно слово — суседи. Не стойте, раззявившись, подбирайте, что покрупней, да на берег… Тут на всех хватит! Подгреби, Африкаша, вон еще сколь несет. Свои люди — помиримся.

Африкан поерзал на лавке и взялся за весла. Он не верил, что мы — «свои люди», он знал, что этому никогда не бывать: мы чужее чужих. Но рыба еще плыла, и жаль было упускать добычу. И он начал грести, неудобно занося вперед весла и забирая к фарватеру, а сам не сводил с нас настороженных, юлящих глаз.

И тут мы совершили ошибку. Нужно было прикинуться, что от нас и впрямь можно откупиться десятком-другим рыбин, и мы взяли бы их голыми руками: руки-то у нас, действительно, были голые. Но отец не умел или не захотел прикидываться.

— Немедленно поворачивайте к берегу, а то я утоплю вас вместе с вашим корытом! — сжав кулаки, гаркнул он. — Ах ты, тварь ползучая, свояков вздумал искать! Считаю до трех. Раз!..

— Вона ты как заговорил! — набычился чернявый. — Хреновые у вас суседи, Африкаша. Ну-ну, попробуй утопи… Только гляди, чтоб самому раков не кормить!

— Два!

Чернявый отложил сак, нагнулся и вскинул ружье.

— Где два, там и три! Валяй, если жить надоело.

Сухо щелкнули взведенные курки, и два черных ствола, как два застывших зрачка, уставились на отца. Между нами не было и пятнадцати метров, промахнуться с такого расстояния невозможно.

— Ах ты, сволочь! — глухо сказал отец и шагнул вперед и в сторону, чтоб отойти от нас. — Ружьем грозишь…

Он пригнулся, словно для броска, но я схватил его за руку. Я вцепился в его руку мертвой хваткой, я повис на нем, чуть не сбив его с ног, и тут пронзительно заверещал Африкан:

— Дядя Клава, положь ружье! Положь ружье!

Африкан закачал лодку, и чернявый пошатнулся.

— Так ведь я понарошке, Африкаша, — хрипло засмеялся он. — Стану я об это дерьмо гадиться…

У меня почему-то стали ватными ноги. Я разжал пальцы на отцовской руке, и на меня начала медленно опрокидываться Береза. Она вставала на дыбы вместе с плоскодонкой, с прибрежными кустами, с поредевшими рыбами на воде, и я отступил перед этой громадой, споткнулся и упал. Ростик подхватил меня под мышки и потащил к берегу, а отец глубоко вдохнул воздух и нырнул. В то же мгновение чернявый дернул пускач — впопыхах мы даже не заметили подвесного мотора, прикрытого пиджаком, — и лодка рванула к левому берегу во все свои лошадиные силы.

— Съел?! — захохотал чернявый, когда отец вынырнул и растерянно закрутил головой. — То-то жа, голоштанная команда…

Отец повернул назад. Пошатываясь, вышел на берег. У него глубоко запали глаза и дергались губы.

— Все равно не уйдете… Хоть сто моторов ставьте. Под землей найдем.

— Не докажете! — Лодка описала дугу и лихо пролетела мимо нас. — Не пойман — не вор! А вам нас споймать — кишка тонка!

Набирая все большую скорость, плоскодонка скрылась за кустом. Африкан торопливо вытаскивал из уключин весла.

— Хоть бы катерок какой… — заскрипел зубами отец, сел на песок и сжал руками виски. — Хоть какая бы посудина. И как только решились, гады, — средь бела дня… Вот они, твои «настоящие мужчины», Ростик. Сильные, смелые… С ружьями, с моторами, со взрывчаткой… Всю землю готовы себе в карман запихнуть, после них хоть трава не расти…

Ростик угрюмо молчал. На потемневшей реке редкими искрами вспыхивали оглушенные мальки. Обычно оживленная, как большая дорога, сейчас река была пустынной — ни тарахтения буксирного движка, ни комариного звона катерного мотора. Будто вымерло все от истока до устья или заснуло.

— Из какой он может быть деревни, этот «дядя Клава»? — вслух подумал я. — Много тут до Крупицы деревень, отец?

— Четыре, — не поднимая головы, ответил он. — Заречье, Хвойники и Сычково на правом берегу, Бобры на левом.

— Зайдем во все четыре! — проворчал Ростик. — Не иголки, не затеряются. Тем более — фамилию знаем.

— Верно, — встрепенулся отец. — А теперь — к плоту. Вон какая туча наползла…

Сизая набрякшая туча уже затянула полнеба, в ней глухо ворочался с боку на бок гром. Тугим полотнищем хлестнул ветер, закачал кусты, погнал по воде крупную рябь. Мы побежали вдоль берега назад к повороту, где над густыми сосенками лисьим хвостом метался столб рыжего дыма: ребята разожгли костер.

 

КРУГОМ ВОДА…

Пока мы добежали до плота, от ясного солнечного дня не осталось и следа. Стало темно и зябко, будто сумерки опустились на землю. Потом вдруг послышался протяжный треск. Казалось, что ветер выдирает на крутояре огромное дерево; не выдержав напора, трещат, рвутся его корни. На бегу я задрал голову и увидел это дерево: его густая огненно-зеленая крона, искрясь, раскачивалась прямо над нами, ствол раскалывал небо, а перепутанные оборванные корни свешивались за горизонт. Дерево пульсировало, но по ветвям, стволу, корням его бежал не живой сок земли, а разряд электричества, наверно, он был мощнее всех электростанций мира, вместе взятых. Когда молния наконец погасла, из края в край прокатился такой грохот, что мы, не сговариваясь, прижались к глинистому обрыву. Вот так, наверно, грохотало, когда тысячи наших орудий разом повели огонь по Берлину. Или когда стартует космический корабль… Или когда взрывают атомную бомбу…

Подхлестнутая ветром, река бежала к устью, словно тоже спешила удрать от грозы. На серой воде крутились вырванные кусты, охапки сена, доски, коряги. Звонко щелкнули первые капли дождя, упругие, как мячики, они подскакивали вверх-вниз, примериваясь, как бы это получше, поудобнее устроиться. А затем, будто из дырявой бочки, хлынул ливень.

Река вспенилась, побелела, как крутой кипяток, аж пар закурился над ней. Она приступом шла на наш берег, валила с ног, и мы поскорей вылезли по осклизлому склону наверх.

— В палатку! — приказал отец, а сам побежал к плоту: взбесившаяся река готова была утащить наш «дредноут» вместе с сосной, к которой он был привязан.

Палатка темнела чуть в стороне от берега, между деревьями, но мы и не подумали свернуть туда, пока вместе с отцом не убедились, что плот закреплен надежно. Разве что лопнут все три каната или впрямь выкорчует сосну, но ведь тогда и мы ничего не сделаем — руками такую махинищу не удержишь. Нет, не похоже, высоко стоит сосна, воде туда не добраться. Да и канаты надежные…

Продрогшие, исхлестанные дождем и ветром, исцарапанные, мы на четвереньках вползли в палатку. И как же там было тепло, сухо, уютно! Ребята разбили палатку по всем правилам: туго натянули, глубоко забили колышки, обкопали ровиком, чтоб сбегала вода, устлали еловыми лапками и сеном. В центре, подвешенный за сучок, весело подмигивал фонарь «летучая мышь», в термосе был горячий чай, и вся наша одежда, совершенно сухая, горкой высилась на рюкзаках с харчами. Когда они все это успели, черти еловые!

— Молодцы! — Отец присел на корточки и растирался полотенцем. — Объявляю благодарность с занесением в судовой журнал.

Витька подкрутил в «летучей мыши» фитиль.

— А что у вас?

— А у нас в квартире газ, — не выдержала, откликнулась Лера. — Рассказывайте поскорее, не томите…

Мы прихлебывали из кружек обжигающе горячий чай и рассказывали про встречу с Африканом и его «дядей Клавой». А дождь стегал по упругим бокам палатки, и от блеска молний лица у ребят становились синими, страшными, как у книжных привидений, и без остатка растворялся в этом полыхании желтый язычок фонаря.

Гроза прошла так же внезапно, как и налетела. Вдруг разом выгорели молнии, словно полностью разрядились небесные аккумуляторы. Отдалился гром — теперь это была не артиллерийская канонада, не старт космического корабля, а просто где-то за рекой, на лесных делянках, разваливались штабеля бревен. Только ветер гнал по небу рваные тучи, как пастух гонит стадо коров, да шумел в сосоннике, собирая с хвоинок себе на бусы дождевые капли.

Мне казалось, что гроза бушует целую вечность, что уже, наверно, ночь или поздний вечер, но в палатке вдруг начало светлеть, светлеть, и, когда мы вылезли наружу, из-за последней тучки вынырнуло солнце. Оно было еще куда как высоко. Небо на глазах набрякало синевой, будто гром выколотил из него всю пыль, а ливень хорошенько выстирал и выполоскал, и после утреннего удушья было так свежо, что покалывало внутри.

Река потемнела, вздулась, по всему откосу наперегонки в нее сбегали мутные ручейки. На другом берегу, вытянув длинные клювы и высоко поднимая голенастые ноги, важно расхаживали два аиста, время от времени они задирали головы и громко клекотали.

— Что будем делать? — Отец глядел на реку и почесывал затылок. — Хорошо бы остаться здесь на ночлег, место обжитое. Да и вода к утру спадет. Оставайтесь, а…

— А вы? — Жека расковырял пошире сток и спустил воду, собравшуюся в ровике вокруг палатки.

— А я скакну в Заречье, в сельсовет. Это недалеко, километров пять-шесть. К ночи вернусь. Если задержусь — не маленькие, сами заночуете. Надо ж браконьерской ухи отведать, такие пироги.

— Не пойдет, — надулся Витька. — Берите и нас с собой. А то как самое интересное, так без нас…

— Что ж тут интересного? — удивился отец. — Это ж не цирк. Это — нужда, понимаешь? Нельзя мимо таких вещей проходить…

— Вам нельзя, а нам можно, да? Мы из этого Африкана-Таракана котлету сделаем!

— При чем тут ваш Африкан… Он, что ли, взрывчатку доставал? Наоборот, выстрелить не дал.

— Потому что струсил. — Ростик выдернул кол-распорку, палатка сразу обвяла, завалилась одним боком. — Он трус. Такой же, как его дядька. Поплыли, Глеб Борисыч, чего время терять.

— Поплыли так поплыли! — махнул рукой отец. — Давайте укладываться.

Уложились.

Увязались.

Отдали концы.

Плывем.

Но это уже не беззаботная прогулка, когда можно лежать, свесившись над водой, и высматривать, как на дне вспыхивают песчинки. Тихую, ленивую Березу словно подменили. Она крутит наш плот, как ей только хочется, швыряет от одного берега к другому, она смеется над нашим румпелем и жалкими потугами отца хоть как-то держаться курса. Как угорелые, носимся мы вдоль бортов, отпихиваясь шестами от рогатых корчей и обросших мхом валунов — лишь по белым бурунчикам можно догадаться, где они подкарауливают нас. Отец тревожно глядит вперед и хмурится: для любого встречного судна мы сейчас, как для машины пьяный велосипедист посреди шоссе, — попробуй угадай, куда его понесет в следующее мгновение.

Резкий толчок валит пас на палубу. Румпель выбило — тяжелая жердина пролетает над плотом, как копье, и вспахивает воду впереди нас. Бревна скрипят, словно их дерут тупые пилы, — мы с ходу влетели на каменистый перекат, — сквозь разъехавшиеся доски пузырями выдавливается вода.

Соскакиваем. Воды чуть повыше колена. Валуны скользкие от водорослей, оступишься — запросто сломаешь ногу.

Облегченный, плот чуток приподнимается, мы толкаем его, а за перекатом карабкаемся наверх.

— Без руля и без ветрил! — смеется Витька, и у него блестят разноцветные глаза. — А мачта гнется и скрипит!

Нет, мачта не гнется. Скрипит, это точно, но не гнется. Пока…

— Надо кончать это безобразие! — Отец выхватывает у Леры шест. — К берегу заворачивайте, к берегу.

Мы тычемся в воду шестами и не достаем дна.

— Ах ты, матушка Береза-река, до чего ж ты широка, глубока! — горланит Витька, размахивая бесполезным шестом.

— Сделай нам, Береза, одолжение! Помоги нам избежать плотокрушения! — словно только и ждала, подхватывает Лера.

Крутой поворот. Мы проходим его по прямой, как набравший скорость на спуске паровой каток. Река остается справа, а нас несет в заболоченную старицу. Ростик и Жека пробуют удержать плот, но у них вырывает шесты — увязли в грязи, не вытащишь.

Подминаем под себя правым бортом ольховый куст. Левый утюжит остролистый аир, топит желтые кувшинки, ножом-секачом врубается в камыш.

Стоп!

Приехали.

Дальше, как говорится, некуда.

поет Витька. Он весь, словно изнутри подожженный, так и светится. Рад-радешенек, что мы попали в такой переплет. Да и все мы, пожалуй, рады. Это ж все-таки путешествие по реке, а не по карте! Один лишь отец не разделяет нашего развеселого настроения.

— М-да… — ворчит он, оглядываясь и уминая пальцем в трубке табак. — Трепачи вы несчастные, послушал вас — теперь покукуем. Подвязывайте штаны у щиколоток да обувайтесь, чтоб ноги не поранить, полезем в болото тянуть бегемота… Ты оставайся, — кивает он Лере, заметив, что та тоже затягивает шнурки на кедах. — Хватит и этих ломовиков, сиди.

— Ну да! — Лера независимо встряхивает косичками, лихо прыгает с плота и по грудь проваливается в трясину. — Ой, мамочка!

Мы хохочем. Отец вытаскивает Леру, испуганную, сверху донизу облепленную жирной торфяной грязью, и машет нам кулаком.

— Не огорчайся, выберемся на реку — помоешься. Сейчас они все через эту процедуру пройдут. Предположим, что эти грязи лечебные и мы приехали на курорт…

Он поспихивал нас с плота, как лягушек, и ухнул следом.

…Да, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота. Грязь вязкая, как расплавленный асфальт, она засасывает нас, сдирает штаны, расшнуровывает кеды. Сделаешь полшага, всунешь руки до плеч в липкую кашу, подтянешь, и — еще полшага.

— Раз-два, взяли! — кричит Жека, красный от натуги.

— Три-четыре, сама пошла! — откликается Витька, шмыгая облупленным носом.

А «сама» идти не хочет. Не желает, и весь сказ.

До чистой воды метров пять-шесть. Надсаживаются насмерть перепуганные нашим вторжением лягушки. Под руками шныряет всякая любопытствующая живность: жучки, паучки…

«Др-р-р!..» — трещит на корче Ростикова рубашка.

— Букси-и-и-ир!

Лера влетает по перекладинам на мачту, стукается головой о «воронье гнездо», кричит и машет косынкой, а грязь стекает с нее и комками шлепается на палубу.

Шум движка стихает, сквозь траву мы видим, как буксир подворачивает к нашему берегу и останавливается на почтительном расстоянии.

— Что там стряслось? — На носу стоит старик в соломенном брыле и серой косоворотке. У него дремучая спутанная борода от самых глаз и трубный сиплый голос — чисто водяной!

— Кораблекрушение! — кричим мы. — Помогите!

— Плыви который, дам конец, — гудит «водяной».

Чавкая грязью, отец продирается к реке. Подплывает.

— Чего вас нелегкая в старицу занесла? — Старик кидает на воду «конец» — тонкий железный трос.

— Руль сорвало! — Отец вылавливает трос. — На браконьера охотимся. Рыбу глушил. Клава Боровик — может, слыхали?

— Какой Клава… Клавдий он. — Старик мнет свою бороду, кулак у него размером с кочан капусты. — Посудина у вас неподходящая для такой охоты. За ним той неделей рыбный надзиратель Фроликов за сети на моторке лётал — не уловил. Вяжи конец, выдернем — тады погуторим.

Отец привязал трос, мы влезли на плот.

— Держитесь, ребята. Дава-а-ай!

Дед повернулся к рубке:

— Помалу, Янка, а то растребушим всю ихнюю сооруженню.

Буксир запыхтел погромче и попятился. «Кон-Тики-2» с хрустом и скрипом пополз на чистую воду. Старик повернул ручку лебедки и перевесился через черный облезлый борт.

— Сычковский он, той «Мухомор». Над берегом, на круче, пятистенка его стоит, спытаете — любой покажет. Как дело было?

Отец рассказал.

— За Глуховским перекатом рванул. — Старик пожевал впалыми губами. — Богатеющее на всю Березу место. Виры там, лещ жирует, в стаи сбивается. Ведает реку, не нашего бога сын, при ней выкормился. Лезьте наверх, доставим вас до Сычкова. А то еще в какое болото занесет.

За буксиром тянулась лодчонка. Рядом с ней мы привязали плот. Цепляясь за размочаленную узловатую веревку, взобрались на палубу. Обшитая железными листами, она была заставлена бухтами троса и толстого кабеля, какими-то бочками и мерно вздрагивала под ногами. Мы протиснулись между бочками и подошли к рубке.

— Давай, Янка, припаздываем, — махнул рукой дед и поглубже насунул свой брыль.

Молодой парень в пятнистой от масла тельняшке кивнул нам из-за четырехугольного стекла, и буксир затарахтел на всю реку.

— Мы тому «Мухомору» прошлым летом за взрывчатку крепкую баню делали. — Старик упрямо называл Боровика «Мухомором». — Аж слезу пустил, каялся. Правда, с того часу вроде не гремело. Теперь, гляди, опять за старое взялся, нечистая сила.

Отец сел на бухту, набил трубку и протянул деду кисет. Тот покачал головой.

— Не балуюсь, девятый год как кинул. Кашель забивает. А взрывчатку он, видать, у лесников достал: им выдают — корчи рвать. Там и следы шукайте. На реке «Мухомора» ущучить трудней. У него мотор — зверь, другого такого на всю Березу днем с огнем не сыщешь. Как врежет — соли ему на хвост насыпь. Особливо с вашей посудины. Вот так, братка… Пока мы до Сычкова доскрипим, он рыбу сховает и — чихал на тебя с высокой колокольни. Вещественной доказательствы нету? Нету…

— Будут доказательства, — упрямо сказал отец. — Найдем.

— Дай бог. — Дед сделал рулевому какой-то знак, и буксир начал забирать к левому берегу. — Мужик он хитрый, как змеюка, голыми руками не возьмешь. Я вам так скажу — нечего вам в Сычкове делать. Хочешь, доставим прямо в Крупицу, к рыбному надзирателю Фроликову. А с ним уж добивайтесь до прокурора. Судить «Мухомора» за браконьерство надо — от это будет правильно!

Старик замолчал и вдруг весело чмыхнул:

— Да отмойтесь хоть, а то ненароком самих заарестуют. Чисто черти болотные…

 

БРАТЬЯ

Мы не послушались совета капитана буксира деда Кастуся и под вечер причалили неподалеку от Сычкова. Только попросили его рассказать обо всем инспектору Фроликову — пусть подъедет сюда. Не то чтоб мы все-таки рассчитывали найти у «дяди Клавы» «вещественную доказательству», но…

— Я в глаза его подлючие посмотреть хочу, — сказал отец. — Он же на меня ружье поднял, гад.

Хата Боровика стояла на отшибе от деревни: дед Кастусь показал нам ее еще издали. И вовсе никакая не хата, а здоровенный домище под железной крышей, обшитый тесом и покрашенный масляной краской. Он смотрел на реку с высокого бугра пятью большими окнами, в них дрожало и плавилось заходящее солнце, и отблески желтыми пятнами лежали на синих наличниках и зеленых кустах сирени в палисаднике. Палисадник обнесен невысоким штакетником, зато сразу за ним — вдоль всего двора с садом — тянулся глухой горбылевый забор, опутанный поверху двумя рядами колючей проволоки.

— Хоромы, — проворчал дед Кастусь, помогая нам отвязывать плот. — А сам с семьей в истопке ютится. От мая, почитай, и до сентября. Набил катухов — все под дачниками. Зашибалистый «Мухомор»…

На якорь мы стали в узкой бухточке. Над самой водой свешивали ветви старые дуплистые вербы. У них были такие корявые, скрученные-перекрученные стволы, будто деревья от долгого и слишком уж близкого соседства с водой заболели ревматизмом.

— Кто подежурит? — Отец вытащил из рюкзака чистую рубашку, встряхнул н, поморщившись, сунул назад — мятая, словно теленок изжевал. — Ладно, сойдет и так, не на свадьбу, — буркнул он.

— Я, — напросился Жека. — Ребята с Тараканом и без меня общий язык найдут, почитаю лучше.

Жека читал все ту же увлекательнейшую книгу под названием: «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Ну, как не пойти навстречу такому целеустремленному человеку!

Подъезд к дому «дяди Клавы» был со стороны деревни. Хорошо накатанная дорожка ответвлялась от проселка и упиралась в высокие ворота, как веснушками, осыпанные черными шляпками болтов; слева к воротам лепилась калитка, окованная полосками железа. Все добротное, тяжелое, ставленное на века.

Отец толкнул калитку, и мы вошли во двор.

Двор размером с футбольное поле делился на две неровные части плетнем. На меньшей, прилегавшей к дому, вдоль противоположной стороны забора, стояли в ряд рубленый сарай, обтянутый толью навес и низенькая хатенка с высокой трубой — баня. Немного сбоку — колодец с воротом, на добела выскобленной скамеечке стояло окованное толстыми обручами ведро с водой: вдруг нестерпимо захотелось пить. Чуть в сторонке — сложенная из кирпича печурка. Печурка топилась, две женщины в сарафанах колдовали над кастрюлями. Мужчина в пижаме сидел на корточках перед открытой дверцей и подкидывал в огонь щепки. У крыльца играли ребятишки лет четырех-пяти.

За плетнем с нацепленными на палки глиняными гладышами тянулся молодой сад. Под ближней к нам яблоней виднелся стол, накрытый белой скатертью и уставленный всякой снедью. «Дядя Клава», Африкан Гермогенович, Африкаша, толстая женщина в цветастом платье и толстая девчонка в сарафане ужинали.

Но все это мы рассмотрели потом, а вначале, когда вошли, я, например, вообще ничего не увидел, кроме оскаленной и жаркой собачьей пасти. Бурая овчарка с белым треугольником на груди беззвучно рванулась к нам, но короткая цепь отбросила ее назад, к конуре. Она перевернулась в воздухе и снова прыгнула — так и клацнули желтые клыки! — и столько силы, столько ярости было в ее прыжке, что, казалось, вот-вот лопнет цепь или ошейник, и пес бросится на нас.

— Джек, назад! Назад, тебе сказано! — «Дядя Клава» встал из-за стола и неторопливо направился к нам: красный, будто распаренный, все в той же зеленой, расстегнутой на груди тенниске, в темно-синих штанах-галифе и в хромовых сапогах. Он не семенил, как Африкан Гермогенович, ставил ноги твердо, вбивая каблуки в землю, и прищуренные глаза его смотрели спокойно, выжидающе.

Овчарка глухо заворчала и попятилась. «Дядя Клава» потрепал ее по жесткому загривку.

— Зачем пожаловали? Ежели насчет дачи, то не могу, до конца сезона все сдадено. — Он прикидывался, что впервые нас видит. — Попытайте по селу, может, где пристроитесь.

— Нам дача не нужна, — ответил отец. — Мы так… в гости. Или не ждал?

— Незваный гость хуже татарина, — ухмыльнулся он и открыл калитку. — Скатертью дорожка.

— Вон ты какой, Клавдий Боровик… — Отец весь подобрался. — Думаешь, что и управы на тебя но найдется?

— Глеб Борисыч, дорогой, какими судьбами! — послышалось радостное восклицание. Африкан Гермогенович в своем неизменном полотняном пиджаке колобком катился через двор, сладко жмурясь и облизывая жирные губы. Он с жаром потряс отцу руку и подмигнул нам. — А я гляжу, понимаешь, кто там препожаловал? А это ты! Да не один — с целым выводком. Проходите, дорогие вы мои, знакомьтесь… Клавдик, брат мой младший.

— Уже знакомы. Удосто…

— Вот и распрекрасно, — перебил отца Африкан Гермогенович. — Путешествуете, значит?! Хорошее мероприятие. Вот бы всех башибузуков с нашего двора пособирать да в лес, да на речку… Все бараки на плоты поотдавал бы! А то, которые в лагеря не поехали, только фулиганят… У нас же, понимаешь, чистый рай для всяких путешествиев! Какие места есть…

— Одним сегодня меньше стало. Ваш брат, Африкан Гермогенович, постарался. Сколько он рыбы сегодня за Глуховским перекатом уничтожил — никто и сосчитать не сумеет. Судить его будем.

«Дядя Клава» коротко засмеялся.

— А ты сначала докажи, потом пужай.

— За тем и пришел, чтоб доказать.

— С чем пришел, с тем и уйдешь!

Африкан Гермогенович всплеснул руками.

— Глеб Борисыч, милый, да что ты, понимаешь, говоришь! Какой же тебе Клавдик браконьер?! Не браконьер он, а тракторист-механизатор, труженик, можно сказать, колхозного изобилия. Господи, да что тебе — делать нечего, чтоб свой заслуженный трудовой отпуск, понимаешь, на всякое глупство портить! Половину ты на подвал угробил, а вторую — по судам будешь тягаться?! Ах, чудак ты, чудак, орден тебе за это, что ли, навесят? Ты лучше послушай, какой этот корреспондент прохвост! Ходил, ездил, одной пленки, понимаешь, с пуд перевел, тоже ж, наверно, штука дефицитная. А передал про нас, ну, двадцать слов. Я-то думал — распишет! — а он, кошкин сын, даже фамилий не назвал. Ни твоей, ни, понимаешь, моей… Вот тип, а? Мы к нему с чистой душой и, понимаешь, энтузиазмом, а он…

Африкан Гермогенович подхватил отца под руку и потащил к плетню. Гремучий бас его притих, стал мягким и вкрадчивым.

— Глеб Борисыч, брось ты это дело, по-соседски, по-товарищески тебя прошу. Ну, побаловался человек, так ведь, кроме тебя, свидетелей нету… А нам с тобой, понимаешь, рядом век вековать. Как это говорится: живи сам и давай жить другим. Вот, скажем, квартирку тебе подремонтировать — так это я с дорогой душой. И лаку польского добудем, и белилов югославских. Или там картошечки на зиму припасти, яблочков, той же рыбки к столу — Клавдик завсегда обеспечит, и цену божескую возьмет, не то что некоторые шкуролупы. Плюнь ты на эту самодеятельность, в реке рыбы много, на наш век хватит. Пошли, понимаешь, лучше к столу, тяпнем по маленькой, закусим, чем бог послал. Рыбка, она, понимаешь, плавать любит…

И Африкан Гермогенович жизнерадостно хохотнул.

Отец стряхнул его руку, как стряхивают черт знает откуда взявшегося клопа, и потер локоть.

— Послушайте, Африкан Гермогенович, — медленно, с расстановкой сказал он, — это я корреспонденту посоветовал к нам приехать. Чтоб легче и быстрей с его помощью детям подвал отвоевать. И беседки я с Антоном Александровичем той ночью переставил… Я вас обхитрить хотел, жалко было нервы и время тратить, чтоб убедить вас сделать то, что вам по службе положено. Сколько это за вами походить пришлось бы, чтоб килограмм белил или доску выпросить? Ой, много! А мы — люди занятые, нам на ерунду тратиться жалко. Вот я, грешным делом, и подумал: зачем стену лбом пробивать, если ее обминуть можно? Хитрил я с вами, а с вами хитрить нельзя! И обходить вас нельзя! С вами, Африкан Гермогенович, и с братцем вашим драться надо. Так, чтоб кровь из носу фонтаном… И не жалеть на это ни времени, ни нервов…

Он говорил и шел на Африкана Гермогеновича, будто вот сейчас, немедленно собирался осуществить свою угрозу, и тот пятился, пятился назад, пока не уперся в колодезный сруб. На лбу у него выступил пот, губы вздрагивали, словно он силился что-то сказать, но перезабыл все слова.

— Ты мне за это заплатишь! — наконец выкрикнул Африкан Гермогенович, брызгая слюной. — Ты мне за все заплатишь, и твой корреспондент тоже! Жулики… Прохиндеи!..

— Поговорили? — Клавдий Гермогенович дернул пса за ошейник, и он упруго вскочил на лапы. — Слышу, важнецкий получился разговор. А теперь — вон! Да поживей, голоштанная команда, собаку спущу!

— Не таким собакам хребты ломали, — спокойно ответил отец. — Пошли, ребята.

Мы медленно брели напрямик к плоту. Отсюда, с косогора, сквозь черные изогнутые вербы виднелась его мачта с подвязанным под реей парусом. От реки тянуло сырым ветром и гниющими водорослями. Где-то за деревней зазвенел катер.

Отец пригладил ладонью волосы.

— Ставьте палатку, ужинайте, да про меня не забудьте. Фроликов, видно, только завтра утром приедет, пойду пока кое с кем переговорю. — И легко зашагал к дощатой пристани.

 

РАЗГОВОР У КОСТРА

Сидим перед палаткой у костра, едим все ту же гречку с тушенкой и кормим комаров. Если бы кашей… С радостью всю отдали бы. Не жрут они каши, кровопийцы! А главное — ничего не боятся. Ни дыма, ни огня, ни репудина. Акклиматизировались! Приспособились!

Отца нет, дежурить никто не пошел — чего там дежурить, если до плота метров пятнадцать — двадцать, кому он нужен… Потрескивает хворост, стреляет в небо искрами, а за круглым освещенным пятачком топчется ночь. Словно стеной, отгородились мы костром от всего мира, и ничего не видно сквозь эту стену. Зато слышен каждый шорох. Никакой звукоизоляции. Скрипят вербы над бухтой — на ревматизм жалуются, сыро им, тоскливо. Река берег обшлепывает, приглаживает — шлеп да шлеп… На косогоре, у Боровиков, петух заголосил — голос заспанный, с хрипотцой. Наверно, вспугнули, рано еще петь петухами, ни один в селе не откликнулся. Где-то ниже по течению буксирный движок залопотал: ни днем ни ночью нет покоя речным капитанам.

Острый Лерин локоть упирается мне в бок. Лера лежит, подкорчившись и сунув под щеку руку, и смотрит в костер, а завитушки у нее над лбом тугие и рыжие, как жар.

— Ты на меня не злишься за чайку?

Лера молчит. Словно не слышит.

— Не злись…

Она вздергивает подбородок. Завитушки откидываются, но тут же, как тугие пружинки, возвращаются назад.

— Тимк, а, Тимк… Вот ты когда-нибудь думал, отчего все так получается?

— Что получается?

— Ну… одни люди хорошие, а другие — плохие. Одни — смелые, добрые, честные, а другие — трусливые, жадные, обманщики. Те — умные, а те — дураки. А еще есть пьяницы, бандиты, браконьеры… Отчего это так получается, а, Тимк?

— По-всякому, — уклончиво отвечаю я. — Умные — это просто. Учатся здорово, читают много — потому и умные. А которые наоборот — те дураки.

— Не скажи. — Жека сует в костер сухую еловую лапку, она взрывается, как ракета. — Вот у меня дед — он только свою фамилию подписывать умеет. Да и то печатными буквами. Выходит, по-твоему, он дурак? Да к нему, если хочешь, ученые агрономы на «Волгах» приезжают. Он каждую травинку по фамилии знает, каждую птаху по голосу. И когда дождь будет, и когда жито сеять, и как корову отходить, если она молодым клевером объелась…

— А про синхрофазотрон не знает! — смеется Витька, выскребая миску. — Эх ты, каша — пища наша, кто тебя выдумал…

— Много ты про синхрофазотроны знаешь, — пожимает плечами Жека. — Я ж сказал — неграмотный он. А умный. Умнющий! А можно быть ученым и таким дубарем, поискать — не найдешь.

— Он умный потому, что старый. — Ростик подтянул к подбородку колени и ссутулился. — Сколько твоему деду? Семьдесят восемь? Он всю науку от жизни взял. А ты попробуй найди сейчас молодого, но неграмотного — обязательно серый. Точно, точно!

— А я не согласный, — фыркает Витька. — Это люди просто родятся такими. Я где-то читал, что в каждом человеке есть такие штучки, гены называются. От них все зависит. Как они там, в тебе, перетасуются, такой ты и получишься. Дурак или умный, трус или смелый, рыжий или черный, сапожник или профессор по атомной энергии. И точка.

— Закрой поддувало и не сифонь, — вспоминаю я вычитанную где-то на железнодорожной станции смешную фразу. — Ну, может, еще черным или рыжим — это твои гены умеют. А чтоб сапожником или профессором — ими люди сами делаются. Вот пусть хоть сто раз в тебе все перетасуется на профессора, а упрут тебя в джунгли, как Маугли, и останешься лопухом недоразвитым. Таблицы умножения знать не будешь, не то что атомов.

— Слушай, — говорит Витька, и у него смеются глаза; в зыбком свете костра они кажутся не разноцветными, а черными, — вспомни ты «Конька-горбунка», если уж про Маугли вспомнил. «У крестьянина три сына. Старший умный был детина. Средний был и так и сяк. Младший вовсе был дурак». Он, конечно, самый умный оказался, но это неважно. Почему они такие разные? У одного ведь крестьянина… А нас с Леркой возьми. У нее по арифметике пятерки, задачки, как семечки, грызет, а я, бывает, аж посинею, пока решу. Думаешь, она больше меня арифметикой занималась? Ничего подобного. Или вот по музыке. Она на пианино дрынкает, а я только на пении рот открою, Марья Константиновна в сумочку за валерьянкой лезет. Так прямо и говорит, что у Лерки к музыке природные способности, а мне слон на ухо наступил. Если б это от одних только людей зависело, завтра все стали бы хорошими и передовыми, кому охота плохим жить! Все в космонавты записались бы…

— Не… — замотал головой Жека. — Мой батька так на своем автокране и остался бы. Ни фига мы еще не знаем, чтоб в этом разобраться. Тут и от природы, и от этих самых генов, наверно, и от людей. Но вот Пушкиным, Циолковским либо Репиным, это, по-моему, народ родиться. Потому что вон сколько всяких людей — и поэтов, и ученых, и художников. А Пушкин — один. И Циолковский — один. И Репин…

— Ну, ладно… — Лера прикусывает губу. — Пушкин, Репин, Циолковский… Но ведь это так просто: не красть, не подличать, не обижать слабых, не жить чужим горбом, не рвать себе куска пожирней… Ведь для этого вовсе не нужно быть гением, нужно быть просто человеком. Самым обыкновенным. Почему есть люди, которые не хотят быть людьми? Неужели не настанет время, когда на земле не будет ни одного «дяди Клавы»? Ни одного подонка, предателя, фашиста?!

— Обязательно настанет, Лера, обязательно! — Отец вошел в освещенный круг — мы даже не заметили, когда он вернулся, — сел на корточки и протянул к огню руки. — Это будет время прекрасных людей. Они и тогда, наверно, будут разными: умными и недалекими, красивыми и не очень, спокойными и вспыльчивыми… Но всех их объединит самое замечательное человеческое качество — доброта. Ты сможешь подойти к любому человеку, ты впервые в жизни увидишь его и ничего не будешь о нем знать, кроме главного — это хороший человек. Люди не свалились с луны, люди живут на земле тысячи и тысячи лет. От того первобытного человека, который жил в пещере и ел сырое мясо, до нас — дальше, чем до самой далекой звезды. Но разве назовешь людьми тех дикарей, что придумали душегубки и Майданек, делали абажуры из человеческой кожи и сбросили атомную бомбу на Хиросиму?! Вот ведь какая штука получается… Мир, в котором мы живем, меняется куда быстрее, чем мы сами, и ни сверхзвуковые самолеты, ни телевидение, ни атомные электростанции, ни умнейшие машины и станки, какие только создало человечество, сами по себе никого еще не сделали счастливым, умным, добрым, честным. Они служат добру или злу одинаково равнодушно. А людей делают счастливыми и несчастными другие люди. Мир всегда разделяла баррикада, по одну ее сторону те, кто хочет, чтоб все были братьями, а по другую — те, кто мечтает превратить людей в рабов, кто хотел бы заграбастать всю землю. И битва между ними идет тысячи лет. Но никогда еще на земле не было столько прекрасных людей, как сейчас, и с каждым годом их становится все больше. Худо, неуютно возле них всякой нечисти. Она приспосабливается, пятится в свои норы, и вымирает в них, как вымерли мамонты…

Костер догорал. Из-под раскаленных угольев еще вырывались хлипкие языки пламени, но по краям они уже затягивались золой. Возле палатки чернела груда хвороста, — но никому не хотелось за ним подниматься. Было тихо, ночная темень все туже и туже стягивала кольцо.

— И коммунизм наступит не тогда, когда у нас будет много машин, у нас их и теперь немало, и не тогда, когда молочные реки потекут в кисельных берегах, а когда на земле не останется ни одного плохого человека. Потому что коммунизм — это, прежде всего, хорошие люди, а уже потом — все остальное.

Отец потирал над костром озябшие руки. Ростик сгорбился, уткнув подбородок в колени. Жека и Витька лежали головами друг к другу, опершись на локти. Лера свернулась калачиком, у нее были закрыты глаза.

Я тоже закрыл глаза. И увидел перед собой баррикаду. Она пересекала весь земной шар, как черный обруч меридиана на глобусе. Мы стояли за этой баррикадой, плечо к плечу, — отец, Лера, Витька, Ростик, Жека, Казик, я, миллионы и миллионы людей. Белых, желтых, черных. Всех национальностей, какие только есть на свете. А по другую сторону баррикады жались всякие подонки. Белые, желтые, черные, в полоску, в крапинку… И мы — не мальчишки, а солдаты. Потому что любому гаду когда-то было тринадцать лет, и, может, он стал бы совсем другим, если бы еще тогда с ним беспощадно сражались его товарищи.

Набив свою трубку, отец прикурил от уголька. Усмехнулся.

— Что ж вы плот без охраны бросили? Сколько сейчас? Ого, без малого двенадцать. Тима, Виктор, заступайте на вахту. В три вас сменят Жека и Ростик, общий подъем в шесть, завтра у нас горячий день. Пароль: «Костер», отзыв: «Звезда». Все. Перекусить вы мне что-нибудь оставили или сами все слопали?

— Оставили, — глухо ответила Лера. — Сейчас подогрею.

…Посвечивая фонариками под ноги, идем с Витькой на вахту. «Собачья вахта» — так ее называют моряки, с двенадцати до трех больше всего спать хочется. Да ладно уж, в крайнем случае окунемся.

От плота на сушу мы перекинули доску. Точно помню. Но где она? А где сам плот?

Тонкие лучи фонариков обегают заливчик, дробятся на дегтярной воде.

Нету нашего плота.

Исчез.

Испарился.

Улетучился.

— Сюда-а! — отчаянно кричим мы с Витькой и сами бежим к палатке.

 

ПОЖАР

Ростик и Жека выхватили из костра горящие головни. Смоляки коптили, как неисправные керогазы, но света давали побольше наших фонариков. Желтые вытянутые языки дрожащими пятнами легли на воду, и мы столпились у берега, словно надеялись рассмотреть следы «Кон-Тики-2» или того, кто похитил наш плот.

Что его угнали, в этом мы не сомневались. Швартовался Витька. Никто лучше его не умел вязать хитрые морские узлы; уж коль они удержали плот во время грозы, когда взбесившаяся река, казалось, вот-вот в клочья порвет канаты, то теперь… В узкой бухточке почти не ощущалось течения. Жека бросил на середину кусок коры, и, освещенная факелами, она покачивалась на месте. Даже если бы мы не привязали плот к вербам, сам он уплыть отсюда никак не смог бы.

— Интересная история… — озадаченно проговорил отец.

Мы подавленно молчали.

— Это они! — Ростик кивнул в сторону косогора, на котором стоял дом «дяди Клавы». — Ну, я им, гадам, сейчас… — И серой тенью нырнул под вербу.

Отец в два прыжка догнал его и притащил назад.

— Еще чего не хватало! — сердито проворчал он. — Доказательства у нас есть? Никаких. А без доказательств, сами видели, как с ними разговаривать. Да и не они это, может… Какой им смысл? Если бы мы их уже на чистую воду вывели — другое дело, хоть как отомстить постарались бы. Но мы ведь еще ничего не сделали… Нет, с нами задираться Боровикам никакого расчета нету.

— Африкану расчет не нужен, он и без расчета любую пакость сделает! — рвался Ростик. — Плохо вы его знаете…

— Хватит! — прикрикнул отец. — Давайте лучше решать, что делать. Видимо, нужно подождать до утра, в такую темень вести поиски бессмысленно.

— Его до утра черт-те куда уволочет, — хмуро бросил Жека. — Ищи-свищи…

— Не думаю, — пожал плечами отец. — Разве что кто-то будет управлять. Река здесь извилистая, если пустили по течению, обязательно где-то близко к берегу прибьется. Что у нас там осталось?

— Все… — упавшим голосом произнесла Лера. — Продукты, рюкзаки с одеждой и обувью, аптечка, паяльная лампа, бензин… Никто ведь не думал…

— М-да… — запыхтел трубкой отец. — Ну, что ж, утро вечера мудренее. Дежурство за ненадобностью отменяется, пошли к палатке. А то и ее утащат.

— Постойте! — Витька не принимал участия в разговоре. Вооружившись фонариком, он ползал на брюхе по песку. — Ростик прав — это сделал Африкан. У меня есть доказательство.

— Да ну?! — Мы чуть не навалились на него всей гурьбой. — Какое?

— Вот какое! — Витька посветил себе на руку, и мы увидели выпуклую черную пуговицу, облепленную блестками песка. — Это пуговица с куртки Африкана. Видите, на ней рисунок, как на футбольном мяче, только у него такие пуговицы на куртке.

— Нат Пинкертон, — сказал я и пробежал пальцами по своим пуговицам, как по клавишам баяна. — Шерлок Холмс…

— Ну-ну… — Витька сжал кулаки. — Кто еще?

— Майор Пронин! — Я просто не мог остановиться. — Комиссар Мегрэ! Спасибо за находку, а то я думал, что так и придется без пуговицы щеголять. А может, это я угнал плот?

Витька подергал меня за полу куртки, тщательно сравнил пуговицы и плюнул.

— Держи, неряха… Нашел где терять!

— Пойдемте спать, сыщики, — засмеялся отец. — На рассвете двинем вниз по течению на поиски.

— На своих двоих? — вздохнул Жека.

— На своих двоих.

С шипением погасли в воде догоревшие факелы, и мы уныло поплелись наверх. Поднялись на бугор, и тут я увидел вдали на реке какую-то яркую точку. Не знаю почему, но у меня вдруг тревожно заныло сердце.

— Смотрите! — крикнул я. — Что это?

Отец оглянулся и схватил меня за плечо.

— Что-то горит! Неужели наш плот? Ростик, к палатке! Не оставляй ее ни на секунду! — И он побежал к берегу.

Мы ринулись за ним.

Вдоль берега шла хорошо утоптанная тропинка. Она смутно белела в темноте. Бежать было легко, не то что утром, и теперь я почти не отставал от отца.

Миновали пристань — черный пустой дебаркадер со сходнями, справа потянулись огороды, слева — густые кусты. Они начисто заслонили от нас реку. Было тихо. Слышался лишь топот ног и тяжелое дыхание.

Наконец огороды кончились, начался затяжной подъем. Я оглянулся: ребята растянулись цепочкой. Лера отстала. Ничего, как-нибудь дотопает, уже недалеко.

Обогнули поворот. У противоположного берега полыхал огромный кострище. Отец не ошибся: засев в камышах, горел наш плот. Огонь был таким ярким, что за ним исчезли звезды: пригодилась поджигателям наша канистра с бензином! Языки пламени вырывались из центра и тянулись к мачте, перевивая ее тугими бездымными жгутами. Веревки, поддерживающие на рее толстую колбасу паруса, перегорели, и он развернулся: когда ветер сбивал огонь в сторону, можно было разглядеть в тлеющем тряпье суровую сморщенную физиономию Кон-Тики. «Растяпы, — казалось, говорил он нам. — Проморгали плот…»

Всплеснула вода — это отец нырнул с берега, по тут раздался глухой взрыв: наверно, взорвалась паяльная лампа. В небо взметнулся огненный дождь. Огонь вспыхнул еще жарче, в воду обрушились горящие обломки, река зашипела. Красные тени заметались по ней, как испуганные птицы.

В воде было теплей, чем на берегу. Дегтярно-черная под кручей, она синела к середине и казалась багровой у плота. Подплыть к нему было невозможно — метрах в восьми уже забивало дыхание, обжигало лицо. Я попробовал поднырнуть: может, хоть что-нибудь удастся спасти! Высунул голову у самого борта, но тут же рванул назад: возле плота вообще было сущее пекло. К тому же он во все стороны стрелялся раскаленными угольями, они летали над рекой, как трассирующие пули.

Рядом со мной плюхались Витька, Лера и Жека. Сильное течение сносило их к повороту, к черным зарослям камыша и осоки.

Пронзительно заскрипела и наклонилась подгоревшая мачта.

— Осторожно! — крикнул отец: его голова виднелась в стороне от нас, у кормы. — Выходите на отмель.

Мы поплыли к берегу, возле которого засел плот. Едва успели выбраться на песок, как мачта рухнула. Сизый дым задернул все вокруг, а когда он рассеялся, огонь опал.

По мелководью мы подошли к плоту.

«Кон-Тики-2» больше не существовал. Дощатая палуба обгорела, у кормы, где были сложены наши рюкзаки с одеждой и припасами, еще плясали огоньки. Обгорели и лопнули огромные камеры, сгорел парус. Сгорели удочки и спиннинги, Ростикова щука, из которой мы так и не успели сделать чучело, отцовы ботфорты и Витькин транзистор «Атмосфера-2» — нам не удалось больше заставить его заговорить, несмотря на все Витькины старания.

Черпая ладонями воду, мы залили тлеющие уголья. Нечего было и думать тащить обгоревший плот ночью против течения к месту стоянки. Да и какой от него был бы нам теперь прок… Ведь не только плот — все наше путешествие сгорело. Никуда мы дальше этого Сычкова не уплывем и в партизанском лагере не побываем, да и как еще домой доберемся — вот вопрос…

По знаку отца мы поплыли на другой берег. За кустами я выкрутил одежду: меня знобило. Куртку отдал Лере: платье прилипло у нее к телу, а переодеться было не во что — шаровары и ковбойка там остались, в рюкзаке.

Еще несколько минут мы стояли на берегу и молча смотрели, как дымится наш плот.

— Теперь вы верите, что это сделал Африкан? — наконец сказал Витька.

Отец коротко кашлянул.

— Он или «дядя Клава», больше некому.

— А вы ж говорили — им с нами задираться расчета нету…

Отец вздохнул и обвел нас долгим взглядом.

— Выходит, ошибся. А может, нам и вправду не нужно было с ними связываться? Ну, устроили они за Глуховским перекатом рыбье кладбище, а нам-то какое дело? Наша она, что ли, рыба? Общая она, вроде как ничейная. Плыли бы себе да и плыли… Еще, глядишь, возле них на поджарку разжились бы… И плот был бы целый, и барахлишко наше…

— Что вы говорите, Глеб Борисович! — Голос у Леры дрожал, несмотря на мою куртку, у нее зуб на зуб не попадал. — Как это мы могли бы плыть да плыть… Да мы ж себя на всю жизнь за людей перестали бы считать! Чтоб у нас на глазах такая подлость делалась, а мы отворачивались!..

— Значит, все правильно. — Отец обнял Леру и прижал к себе. — В одном только мы виноваты: сразу дежурных у плота не поставили. С дисциплиной у нас пока слабовато, мушкетеры, вот что я вам скажу. Да и кто мог предположить… Зато крепче запомните, что зло — оно с кулаками. Ну да ничего, и у нас кулаки есть, так что еще повоюем. Посмотрим, кто кого… А пока пошли назад, тут больше делать нечего. Обсушимся, что-нибудь придумаем. Да и Ростику там не так тоскливо будет. Умирает, наверно, бедняга, от любопытства…

 

ИНСПЕКТОР ФРОЛИКОВ

Есть такая поговорка: «Беда одна не ходит, с собой другую водит». Эту поговорку будто специально для нас придумали. Вот уж и вправду, как посыпались на нас неприятности в день отплытия, так и провожают всю дорогу. Только успевай поворачиваться. «Каталажка», подстреленная чайка, встреча с «дядей Клавой» и его племянничком, гибель плота со всеми нашими припасами и снаряжением — было от чего пасть духом.

Но больше всего нас угнетало чувство собственного бессилия. У нас на глазах эти гады опустошили за Глуховским перекатом реку, у нас из-под носа увели и сожгли плот, а мы ничего не можем доказать. Мокрые, озябшие, мы молча сидим у костра, не зная, что делать, а они где-то за забором посмеиваются над нами или, насмеявшись, уже храпят, и чихать им на нас с самой высокой колокольни.

Да, тяжелые оказались у зла кулаки, а наши… Что в них проку, в наших кулаках, после драки…

От нашей одежды валил пар. Ночь медленно плыла над нами, высвечивая себе путь яркими точками звезд, и лунная дорожка пробивалась к реке сквозь черные кусты, стекая с неба дрожащим серебристым ручьем.

— Они должны сегодня ночью вывезти рыбу, — вдруг сказал отец. — Затащили они ее домой или припрятали где-то на берегу? Скорее всего, припрятали, квартирантов побоялись бы. Там у них снимает дачу один инженер, мой знакомый, он говорил, что Клавдий и Африкан рыбы домой не приносили. Они должны вывезти ее сегодня, иначе рыба пропадет… — Отец говорил вполголоса, будто советовался сам с собой, не зная, какое принять решение. Казалось, он просто забыл о нас, о том, что мы сидим рядом с ним у костра. — Не для себя ведь глушили, для рынка… На себя два заряда тратить не стали бы, одного б хватило. Значит…

— Значит, — перебил его Витька, — их нужно перехватить. Давайте устроим возле дома засаду. Они выйдут к утреннему теплоходу с рыбой, а мы их — цап! — и готово!

— Нашел дурачков, — послышался из кустов густой басовитый голос. — Так они тебе теплоходом и поплывут…

Ошеломленные, растерянные, мы вскочили на ноги. Отец направил в кусты тонкий луч фонарика.

— Кто идет? — хрипло крикнул он.

— Свои, свои! — В кустах затрещало, и к костру вышел невысокий мужчина в телогрейке, подпоясанной ремнем с якорем на бляхе, в кепке, надвинутой на самые глаза, и в блестящих резиновых сапогах. За плечом у человека, стволом вниз, висело охотничье ружье, на левом боку — потрепанная полевая сумка. Он окинул нас быстрым взглядом и подал отцу руку. — Инспектор рыбоохраны Фроликов. Явился, так сказать, по вашему вызову.

— Здравствуйте, — улыбнулся отец. — Ну и напугали вы нас! Значит, вы считаете, что они повезут рыбу автобусом?

— У него мотоцикл есть. — Фроликов снял ружье и присел поближе к огню. — ИЖ с коляской. Ну, рассказывайте…

Фроликов слушал и покусывал травинку. При свете костра я увидел, что он еще совсем молод, не старше Александра, брата Ростика. Круглолицый, с золотистым пушком на щеках, с белыми выгоревшими бровями, «рыбный надзиратель» нисколько не походил на грозных инспекторов, каких я рисовал в своем воображении. Он, видно, и сам чувствовал это, оттого и кепку так низко на лоб надвинул и говорить старался рокочущим басом, чтобы выглядеть постарше.

— Ясно, — сказал Фроликов, когда отец закончил рассказ. — Это ваша бригантина там, у поворота, догорает?

— Наша, — кивнул отец.

— Их работа. — Фроликов поскреб подбородок. — Ну, ничего, и за это ответят. А вы не горюйте, братва, — весело подмигнул он нам. — Сейчас главное — «рыбачков» не проворонить. Возьмем их, я вас на своей моторке до самой Крупицы подкину. Палатка у вас есть, ложки-миски уцелели, рюкзаков и харчей на дорогу добудем. Сходите в партизанский лагерь, а назад вас дед Кастусь на своем буксире отвезет. За милую душу прокатитесь… — Фроликов усмехнулся, и на щеках у него появились глубокие ямочки. — Вот так. Давайте лучше прикинем, что делать будем. Скоро светать начнет, самое время «Мухомору» свою добычу вывозить.

— А у вас какой-нибудь план есть? — осторожно спросил Витька.

— Есть. — Фроликов встал и снова забросил за плечо ружье. — Вдоль реки, вверх по течению, метров на четыреста тянутся кусты; если они припрятали рыбу — значит, где-то здесь. Дальше не спрячешь — открытое место. Вот там-то вы, Глеб Борисович, устроите засаду. Ваша задача — не пропустить мотоцикл. Дорога вдоль самого берега идет, справа — вода, слева — круча, никуда он не денется. Выйдете на дорогу — остановится, людей давить не осмелится. Люди — не рыба, шкурой отвечать придется… Я с двумя Шерлоками Холмсами буду его тут выслеживать. Все ясно?

— Ясно, — ответили мы.

— Кто останется со мной?

Мы с Витькой первыми вскочили на ноги. Фроликов снова подмигнул нам и сдвинул свою кепку на затылок.

— Годится. Гасите, хлопцы, костер. А вы, — кивнул он отцу, — идите на дорогу и шпарьте, пока кусты не кончатся.

— Есть! — ответил отец, как солдат отвечает командиру. — За мной, ребята. Только — тихо, а то вспугнем раньше времени.

Через мгновение они растаяли в кустах.

Мы с Витькой тут же забросали костер дерном и вытянулись по стойке смирно, ожидая дальнейших приказаний.

— Сворачивайте палатку. — Фроликов размял в пальцах сигарету. — Вы знаете, что мне покоя не дает? Зачем им ваш плот угонять понадобилось, поджигать его? Вы ж их заметить могли?! Скажем, могли дежурного оставить… Почему они на такой риск пошли, вы над этим задумывались, а?

— А чего тут думать, — проворчал Витька, выдергивая колышки. — Отомстить они нам хотели, это ж как дважды два… Вот и отомстили!

— А мне думается, ты не совсем прав. — Фроликов закурил, пряча огонек в кулаке. — Только ради того, чтобы отомстить вам, не стали бы они себя под удар подставлять. Никакого им расчета не было сейчас с вами связываться. Наоборот, чем быстрее вы отсюда убрались бы, тем для них лучше. А они, выходит, сами вас к Сычкову привязали: куда вы денетесь без плота? Еще больше против них обозлитесь… Что-то тут не то, братцы вы мои, что-то не то. Мне кажется, совсем другой вывод из этого можно сделать. А вот какой?

Мы с Витькой молча переглянулись: нам даже в голову не приходило — искать какие-то другие выводы. И чего он мудрит, этот Фроликов? Ясно же, что Африкан и его дядюшка просто рассчитались с нами, воспользовавшись тем, что мы, растяпы, не оставили на плоту дежурного.

— А вывод мы можем сделать лишь один, — задумчиво сказал Фроликов, — они вас отсюда хотели выкурить. Очень вы неудобное, с их точки зрения, место для стоянки выбрали. Нежелательно им было, чтобы вы на этом месте оставались, понятно? А ради этого и рискнуть стоило. Они ведь на что рассчитывали? Что вы возле плота и заночуете. Ну, какой вам на самом деле смысл был оттуда сюда тащиться? Никакой логики… А в чем логика? Чтоб дождаться рассвета да побыстрей увидеть, что осталось, что погибло, что можно в порядок привести… Так я рассуждаю или не так?

— Так, — ответил я и прикусил губу. Смутная догадка обожгла меня. Я уже понял, к чему клонит Фроликов, но боялся в это поверить. Слишком уж просто все получалось, неожиданно просто, и было обидно до слез, что мы сами не смогли до этого додуматься, что ничего бы, наверно, не сделали, если бы не вылез медведем из кустов к нашему костру «рыбный надзиратель», которого, на наше счастье, прислал из Крупицы капитан буксира дед Кастусь. — Выходит, они спрятали рыбу где-то здесь, неподалеку от нашей стоянки…

Фроликов кашлянул и прикрыл рот рукой.

— Все-таки дошло! Вот и я так думаю. Иначе в этом поджоге нет никакого смысла. Хулиганство, да и только. А «Мухомор» слишком хитер, чтобы бессмысленно рисковать. За одно боюсь: не забрали ли они свою добычу, пока вы к плоту бегали?

— А у нас Ростик оставался, — сказал Витька. — Он-то не пропустил бы…

— Ну, что ж, значит, нужно все изобразить так, будто вы клюнули на их удочку. — Фроликов затоптал окурок и набрал охапку хвороста. — Нагружайтесь топливом, там собирать времени не будет.

Лохматые облака задернули луну, ветер шумел в кустах, заглушая наши шаги, и ни огонька не было в окнах угрюмого дома на бугре, и ниже, там, где темнели дома деревни. На повороте, где виднелись неясные очертания нашего плота, мы быстро установили палатку и разожгли костер. Сухой, как порох, хворост ярко вспыхнул в ночи, и Фроликов удовлетворенно сказал:

— Вот теперь порядок. А они знали, где плот палить: сверху это место — как на ладони. Погодите, я сырого подкину, чтоб до утра огонь не погас. Чтоб уж «Мухомор» не сомневался, что вокруг пальца вас обвел.

Он притащил с берега два толстых сосновых чурбака и кинул в огонь. Затем сделал знак рукой, и мы пошли назад.

Неподалеку от бухточки, где вчера вечером «Кон-Тики-2» стал на свою последнюю стоянку, Фроликов остановился.

— Поднимись вверх к дороге, — сказал он мне. — Замаскируйся в кустах и наблюдай. Если что-нибудь заметишь — тихонько свистни. Витька будет неподалеку, я тоже, услышим. Нужно взять под обзор побольше места, чтобы ни со стороны деревни, ни с реки незамеченным никто подойти не мог. — Фроликов положил мне на плечо руку. — Не боишься один остаться?

— Еще чего, — разозлился я. — Да что я вам — девчонка, что ли!

— Тогда давай действуй.

Он с Витькой пошел дальше вдоль берега, а я нырнул в кусты.

Есть такое время перед рассветом, когда особенно сгущается темнота. Блекнут звезды, и луна скрывается где-то за дальним лесом, и не темно-синим, а черным кажется небо, и Млечный Путь тает на нем, как иней под первыми лучами солнца. Холодом тянет с реки, и холодная роса стекает за ворот при каждом неосторожном движении, и все вокруг наполнено шорохами, вздохами, чьими-то таинственными неразличимыми голосами. И ты прекрасно понимаешь, что это не волки и не медведи крадутся сквозь чащобу за твоей спиной, и не разбойники, готовые тебя убить, — скорее всего бормочет и хлопает спросонья крыльями какая-нибудь птица, но все равно как-то неуютно становится и хочется к ребятам, к отцу, к живому и радостному свету костра…

Я выбрал себе наблюдательный пункт за толстенной сосной, которая высилась неподалеку от дороги: сквозь редкий подлесок можно было различить серую ленту, сползавшую вниз, к реке. Отсюда хорошо был виден дом «Мухоморов»: огромным стогом сена темнел он на бугре, вот-вот его должна была осветить первая зорька. Я долго не сводил глаз с этого бугра, прижавшись к теплой шершавой коре сосны, а потом почувствовал, что у меня от усталости подкашиваются ноги, и сел на мягкий шильник. Мы обязательно поймаем «Мухомора». Поймаем с «вещественными доказательствами», и тогда он получит по заслугам. «Не таким собакам хребты ломали!» — вспомнил я слова отца и усмехнулся: никуда не денешься, «дядя Клава», сломаем и тебе хребет.

Сосна была теплой, казалось, она впитала в себя днем солнечные лучи, а теперь понемножку отдавала их. Моя рубашка высохла у костра, но все-таки меня знобило. Скорей бы солнце встало, окоченеешь до утра…

И вдруг я услышал вверху какой то подозрительный шорох. Я задрал голову и обмер: сверху по сосне, цепляясь за сучья, ко мне спускался… Африкан. Он держал в зубах огромного золотистого язя, и язь бил его хвостом по лицу: шлеп, шлеп… «Вот чудеса, — подумал я, — откуда он тут взялся? Когда он залез на эту сосну, ведь я уже вон сколько времени сижу под ней! Неужели они там, наверху устроили свой тайник?»

Нужно было свистеть и звать на помощь, но я не мог даже руки поднять, даже привстать. Я лежал на боку и смотрел па Африкана и на красавца язя, которого он сжимал зубами, и Африкан смотрел на меня и ухмылялся. На нижнем сучке он присел и сверху вниз бросился на меня.

Я рванулся в сторону и… открыл глаза.

Уже рассвело. Ветер торопливо гнал по небу набрякшие облака, стирая последние остатки ночи. По земле стлался туман, реденький, прозрачный, как паутина. На дороге, неподалеку от меня, стоял мотоцикл. Какой-то человек в длинном брезентовом плаще торопливо укладывал в коляску мотоцикла черный мешок. С мешка на дорогу тоненькими струйками стекала вода.

«Проспал! Проспал, проворонил, — подумал я. — Про-воро-ни-и-ил!»

Я вскочил на ноги. Человек уже застегивал ремни чехла. Видимо, подо мной хрустнула ветка — он оглянулся.

Это был «дядя Клава».

— Стой! — сдавленно крикнул я и бросился к дороге. — Сто-о-ой!

«Мухомор» вскочил в седло. Пронзительно, на весь лес застрекотал мотор. Мотоцикл рванул с места, как вчера рванула моторка, и… заглох. Прокатился с десяток метров по инерции и замер.

Я выбежал на дорогу.

— Сюда-а! — кричал я. — Все сюда а!

Вдали на дороге выросла фигура Фроликова. Он бежал к нам, срывая с плеча ружье.

«Дядя Клава» лихорадочно крутил ручки мотоцикла. Но машина стояла, как мертвая. Тогда он вдруг соскочил с нее и двинулся на меня.

Я был всего в нескольких шагах от него и уже не мог остановиться. На какое-то мгновение я увидел его глаза, налитые кровью, а вслед за тем его кулак обрушился мне на голову.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Идем по болоту, перепрыгивая с одной истлевшей кладки на другую, спотыкаясь на кочках, и черная густая жижа чавкает и хлюпает у нас под ногами. Стоит чуть оступиться, сойти в сторону, и она взрывается, забрасывая нас грязью, словно шрапнелью. Пот заливает глаза. Рюкзак с такой силой оттягивает плечи, будто набит кирпичами или сырым речным песком. Чтоб не упасть, сгибаюсь крюком. Тупо ноет в затылке — хорошо треснул меня «дядя Клава», ничего не скажешь. Если бы не подоспели Фроликов и Витька, убил бы, наверно…

Трудна дорога в бывший партизанский лагерь. Тучей звенят комары, какая-то мелкая мошкара забирается за шиворот, сквозь прилипшую от пота рубашку жигают оводни. Как ударит, словно током все тело прожжет. И до привала еще далеко, километра два, не меньше.

Давно осталось позади Сычково, голубая лента реки, наш черный, обуглившийся плот, на котором уже никто никогда не отправится в дальнее плавание. Его разберут па дрова, чтоб не вынесло течением на фарватер да не наскочил какой-нибудь буксир. Всего три дня нес он нас на своей широкой спине по красавице Березе, а жалко, словно бросили не груду обгоревших бревен и досок, а живого человека, верного и надежного друга.

Наверно, оттого, что нужно вглядываться в каждую кочку, прежде чем сделать следующий шаг, оттого, что жарит солнце и губы пересохли от жажды, вчерашние события кажутся далекими-далекими, будто их вовсе не было, будто они приснились мне там, под сосной, как приснился Африкан с золотистым язем в зубах. Не было ни короткой свалки на дороге, ни перевернутого мотоцикла, ни глухо прогремевшего выстрела, ни запыхавшихся ребят и отца, прибежавших нам на подмогу, ни здоровенных рыбин, хлынувших из мешка в песок, ни толпы возмущенных людей, которые провожали нас до самого сельсовета по длинной деревенской улице… Но все это было, было, и истошно голосила жена «Мухомора», призывая на нас все земные и небесные напасти, и брызгал слюной Африкан Гермогенович, размахивая кулаками перед лицом отца, и «дядя Клава» долго не мог подписать бумагу, которую составил инспектор Фроликов, — у него дрожали руки. А потом это все наконец закончилось, и Фроликов повез нас на своей моторке в Крупицу, хотя, по совести говоря, нам уже никуда не хотелось, ни в какие походы — только домой, так все устали и измотались.

Моторка неторопливо скользила по реке, огибая золотые плесы, солнце дробилось в прозрачной воде на тысячи маленьких солнц, и встречные буксиры весело гудели нам, словно знали, что это именно мы помогли Фроликову поймать «Мухомора», и благодарили нас за это от имени Березы. И потихоньку мы пришли в себя и развеселились. Особенно всех потешал «фонарь», который мне успел «подвесить» «дядя Клава». Я смеялся вместе с ними, пока не увидел свою физиономию в осколке зеркала, которое нашлось у инспектора; после этого мне стало не до смеха: здоровый синяк, лиловый с фиолетовым отливом, превратил мой левый глаз в узкую щелочку…

В Крупице Фроликов достал три вместительных рюкзака, притащил нам с десяток банок консервов и груду всяких концентратов. Кое-что мы прикупили: к счастью, бумажник с деньгами отец не оставил на плоту, а взял с собой. Переночевали в палатке на сене и рано утром, когда солнце еще не высушило росу, пошли к партизанскому лагерю. А теперь оно уже вон куда забралось, то солнце, чуть не в зенит, но до Сухой выспы еще далеко — у самого горизонта синеет сосновый остров, окруженный унылой равниной. Тускло блестит вода в предательских «окнах», попади в такое — засосет, если никто не поможет выбраться. Шуршат сухие метелки ситника. Купами зеленеет осока. Там, где чуть посуше, полно брусничника и клюквы. На ходу срываем твердые зеленые ягоды, от них деревянеет язык, но зато пропадает жажда.

В зарослях кустарников, на редких кривых березках звенят птицы. Им-то что, им-то не нужно месить эту грязь.

Нет, как хотите, а на плоту путешествовать куда интереснее!

— Это позавчерашняя гроза нам аукается, — говорит отец, с трудом выдирая ногу из трясины. — До нее тут суше было. И вообще — не пищать! Вам еще что — полдороги посуху прошли. Часть болот уже осушили, видали, какие возле Крупицы хлеба! А раньше кругом такие пироги были… Весной да осенью чуть не вплавь от самой околицы пробирались.

Редкими купами по болоту стоят осины, их стволы заплыли серыми осклизлыми лишаями, обросли мхом.

— Если мне не изменяет память, — останавливается отец, — вон в той осине есть небольшое дупло. Там во время войны был наш «почтовый ящик» — связные оставляли записки с разными сведениями. Ну-ка, проверьте, а вдруг и сейчас что лежит.

Мы бредем к одинокому дереву, хотя никто не верит, что в его дупле может что-нибудь сохраниться. Прошло чуть не четверть века — шутка сказать! Но проверить интересно, отчего ж не проверить!

Лера подходит к осине немножко раньше нас. А вот и дупло. Ничего себе — небольшое! Дырища — залезть можно. Влажная, черная… А вдруг в ней уж притаился или гремучка?..

Лера переминается, затем решительно сует руку вглубь. Рука погружается выше локтя. Лера шарит, шарит в дупле, а мы обступили ее и заглядываем через плечо.

— Есть! — вдруг кричит она и выхватывает руку, словно нечаянно нащупала проводок от мины. Осторожно разжимает пальцы, и мы видим у нее на ладони винтовочный патрон. Боевой патрон с пулей, бурый от ржавчины.

Витька выхватывает патрон и выворачивает пулю. Она выходит легко: металл проржавел и разлезается, как картон. В патроне ничего нет, пусто.

— Вовнутрь клали записку. — Отец отвернулся и смотрит куда-то в сторону. — Тут ведь сыро, а в патроне записка оставалась сухой…

Он берет патрон и прячет в карман.

И снова — болото, без конца и края. Хотя нет, уже виден край: все ближе и ближе молодой подлесок, все меньше пружинит земля.

С трудом волоча ноги, входим в рябую ольховую тень.

…И вот он перед нами — бывший партизанский лагерь. Большая, вытянутая в длину поляна. В центре — братская могила, обнесенная невысокой железной оградой. Остроугольный цементный обелиск с красной звездой, за ее левый луч зацепилась сухая сосновая ветка с шишкой, — и длинный ряд фамилий на белой, в розовых прожилках, мраморной доске. Третья сверху: «Лынев Н. А.», Миколка Лынев, сын командира, тот самый, который подобрал и выходил подстреленного щенка. Это он со своими товарищами прикрывал огнем партизан, пробивавшихся из огненного кольца.

Я закрыл глаза и вдруг отчетливо увидел в этом скорбном списке свою фамилию. Вернее, фамилию моего отца. «Ильин Г. Б.» Она вполне могла стоять рядом с фамилией Миколки Лынева: Миколка и отец были друзьями и одногодками и на все операции ходили вместе. А в тот раз командир оставил сына в группе прикрытия, а отца послал в группу, выносившую раненых. Отец уперся, он хотел остаться вместе с Миколкой, но командир сказал, что расстреляет его за невыполнение приказа. Вот как это случилось, мне сам Андрей Никитич Лынев когда-то про это рассказывал. Я еще маленький был, а помню. И отец выполнил приказ, и группа прикрытия тоже выполнила приказ, и вот все они лежат в братской могиле, все до одного, и отец лежал бы с ними рядом, если бы его не послали выносить раненых, и на доске была бы выбита его фамилия…

Сколько раз я слышал эти слова: «Они погибли за вас, за ваше счастье…» Но только здесь, у этой братской могилы, я до жути отчетливо понял, что это такое. Вот похоронены люди, которые погибли за моего отца, за его боевых товарищей, за меня. Все они погибли за меня. Чтоб я мог жить, учиться, радоваться солнцу, путешествовать на плоту. Чтоб мой отец стал инженером, налаживал свои автоматические линии, рассказывал мне о далеких боях… Они погибли за меня, а я… я должен за них жить. Я должен сделать все, что смогли бы, что должны были сделать они. Я — их вечный должник, и мой отец, и все мои друзья.

«Они погибли за вас…» — это, оказывается, очень понятно. Нужно только молча постоять возле невысокой оградки и немного подумать. О жизни. О людях. О себе. И еще нужно спросить самого себя: «А ты, если придется, сможешь так? Не струсишь?» И ответить: «Не струшу. Смогу».

По краю поляны, под рыжими соснами, стоят обвалившиеся, взорванные немцами землянки. За много лет землянки совсем заплыли песком. Толстым одеялом лежит на них прелая хвоя. Обугленные бревна торчат в разные стороны, как орудийные стволы.

— Тут был наш штаб. — Отец показывает на длинный бугор, по которому разбежались молодые елочки. — А вот тут, — он поворачивается к северу, — жили мы, подрывники и разведчики.

Две сосны, две родные сестры растут от одного корня над бывшей отцовской землянкой, — одна толстенная, другая тонкая, как хлыст. Тонкая змеей обвила толстую, и где-то вверху густо переплелись их кроны. Отец подходит к соснам, прижимается небритой щекой к шершавой коре и гладит ее, а я не свожу с него глаз. Я представляю, как он вместе с Миколкой Лыневым возвращался с задания, как вон там, за опушкой, их окликали дозорные, а затем, доложив командиру про взорванный эшелон, они шли сюда, под эти сосны. Мне не нужно раскапывать землянку, пусть ребята раскапывают, я и так знаю ее не хуже, чем нашу квартиру. Слишком часто вспоминал про нее отец. Я знаю, что дверь была низкой, чтоб войти, даже им, мальчишкам, приходилось сгибаться в три погибели. Вела она в яму, обыкновенную яму с бревенчатыми стенами, чуть поднимавшимися над землей, — единственное оконце пропилили в крыше. Долго не могли достать стекла, в дожди дыру затыкали тряпками. К зиме бревна, служившие крышей, засыпали землей и шильником. А с оконца по очереди сметали снег.

В землянке жило шесть человек, нары стояли вдоль узкого прохода в два этажа. В центре — печурка из железной бочки. Хорошая печурка, чуть-чуть хвороста подбросишь — аж загудит, докрасна раскалится. Зато к утру остынет — иней на трубе. Отец спал на «втором» этаже, под самой крышей: сколько он себе шишек во время тревог набил — ужас! Никак привыкнуть не мог, что бревна — над самой головой.

А что это там Витька нашел? Котелок помятый… Может, отцов? Нет, свой он узнал бы.

В лагере мы пробыли весь день. Раскапывали землянки, бродили по оплывшим траншеям, лазили в окопы, на сосны, служившие партизанам наблюдательными пунктами, слушали воспоминания отца о блокаде сорок третьего года. Как-то незаметно зашел разговор о том, что мы будем делать, когда вернемся домой. Надо разметить футбольное поле, отремонтировать качели и сделать «гигантские шаги». И еще — собрать книги для библиотеки — отличную библиотеку можно устроить в нашей штаб-квартире, весь двор за книгами приходить будет! — и организовать всякие кружки: фото, радио, ну и, конечно, автомобильный. Игры купим и фильмоскоп — малышам кино пускать. Потом — обязательно собаку завести, овчарку, хоть одну на всех, и рыбок, и кроликов, и голубей… Голубятню во дворе построим, у нас под окнами. А что, очень даже просто. Столбов натаскаем, досок и — построим. Павел Петрович поможет, такую голубятню отгрохаем — весь Северный поселок позавидует. А зимой каток зальем во дворе. Проводку протянем, чтоб свет был, и ворота хоккейные, настоящие… Хватит нашим портфелям за все отдуваться!

И так это мы здорово размечтались, что даже не заметили, как над лесом опустилась темнота. И тогда отец старыми партизанскими тропами повел нас на «железку».

Я никогда не забуду той ночи. Какая-то фантастическая машина времени вдруг перенесла нас почти па четверть века назад, и я почувствовал себя не Тимкой Ильиным, обычным мальчишкой из обычного двора, а Тимофеем Ильиным, партизаном-подрывником. Лямки рюкзака, как и утром, резали плечи, но теперь мне казалось, что в нем лежат не консервы и концентраты, а желтые бруски тола и моток бикфордова шнура. Стоило треснуть под ногой ветке, как я невольно вздрагивал, — вот сейчас из-за того куста полоснет немецкий автоматчик. А когда мы вышли к железнодорожному полотну и на нем внезапно вырос силуэт человека, я тут же отпрянул в кусты. Словно это был не путевой обходчик, неторопливо возвращавшийся домой, а фашистский часовой. По-моему, со всеми ребятами происходило что-то похожее. Во всяком случае, все тут же залегли.

— Вот так мы лежали в кустах, а часовые ходили вдоль насыпи навстречу друг другу, — шепотом говорил отец. — Пост размещался вон там, в будке, мы ее два раза забрасывали гранатами, а немцы отстраивали. Поворот, и место высокое, оттуда обзор хороший. Вот так… Мы оставались в кустах, а кто-нибудь один полз к самому полотну, чтоб снять часового.

Ветер гнал по небу облака, время от времени они мягкой шторой задергивали луну, и тогда становилось темно, хоть ты глаз выколи. Но затем луна выныривала, и мы видели, как дрожат на рельсах маслянистые блики. Где-то далеко, у самого горизонта, упала звезда. Она прочертила небосклон, как ракета, как сигнал к бою. И в то же мгновение за поворотом вспыхнули три огненных глаза и глухо застонала земля: шел поезд.

Он пролетел мимо нас, весело постукивая на стыках и сверкая освещенными окнами, — дальняя у него дорога… А когда-то… Когда-то точно так же спешил на восток немецкий поезд. Он вез на фронт танки, пушки, солдат… И отсюда, с того места, где я сейчас лежу, прижимаясь к жесткой траве, мой отец рывком метнулся на полотно, а его товарищи сжали автоматы, чтобы в случае чего прикрыть огнем. Глухо вскрикнул часовой, и на насыпи выросли расплывчатые тени. А затем они исчезли в этих же кустах, потому что за поворотом уже тяжело стонала земля. И тот поезд никуда не ушел. Огненный взрыв партизанской мины расколол ночную тишину, вздыбились и полезли друг на друга вагоны и платформы, со страшным грохотом обрушиваясь под откос…

Счастливого тебе пути, поезд! Как это здорово, что ты мчишь по мирной земле, что ты везешь ваших людей, а не чужих солдат, что мы лишь представляем себя партизанскими подрывниками…

 

«ТОЛЬКО НИКАКИХ ГЛУПОСТЕЙ…»

Ровно через неделю после исторического отплытия «Кон-Тики-2» в голубые просторы Березы мы возвратились домой.

Фроликов, как и обещал, устроил нас на буксир. Правда, не к деду Кастусю, дед ушел далеко в низовья, а к другому капитану, молодому парню, и тот доставил нас прямо в «бухту Удачи», откуда мы так недавно отчаливали.

— Завтра соберемся в штабе, — сказал отец, когда мы ввалились во двор. — А сейчас — всем мыться и отдыхать. — Он до хруста потянулся и мечтательно добавил: — Двадцать часов просплю, не меньше. За весь отпуск отосплюсь.

Ребята сочувственно переглянулись: действительно, спать нашему командору пришлось маловато. И во время ремонта, и во время путешествия.

К нашему возвращению у отца от отпуска осталось всего восемь дней. Однако отоспаться как следует ему не удалось. Помешало письмо, которое я выудил вместе с кипой газет из почтового ящика. Отец прямо в подъезде прочел письмо и поскреб затылок.

— Вовремя прибыли. — Он обиженно оттопырил губы и сунул письмо в карман. — Отзывают из отпуска. Просят завтра утром быть на заводе, такие пироги. Придется ехать в Гомель, срочная работа.

Я засмеялся.

— Что ж ты — такой незаменимый?

— Да ну тебя! — Отец забрал газеты и пошел по лестнице. — Иван Сергеевич, напарник мой, заболел. Белье в прачечную отнесешь?

— Отнесу, не беспокойся. Не забудь ключ от штаба оставить. Начнем пока сами что-нибудь делать.

— А он в буфете, там же, где ключи от гаража и машины.

Мы по очереди долго плескались в ванне, вначале отец, затем я, и когда я вылез, растираясь мохнатым полотенцем, отец уже спал, уткнувшись лицом в подушку.

Лег и я. Не включая света, долго лежал в сгущающейся темноте и день за днем вспоминал все путешествие. И хохот ребят-«болельщиков» на берегу при отплытии «Кон-Тики-2», и чайку, камнем рухнувшую в воду на восходе солнца, и взрыв, всколыхнувший реку, и унылое болото, по которому мы пробирались на Сухую выспу, и долгие разговоры у вечерних костров… И мне казалось, что за одну эту неделю я повзрослел больше, чем за весь минувший год.

Когда я проснулся, отца уже не было. На письменном столе лежали деньги и записка: «Убери квартиру, отнеси в прачечную белье, купи еды. Вернусь дней через пять-шесть. Будь здоров. Папа».

Я умылся, застлал постель, затем принялся за уборку. Повсюду — на полу, на подоконниках, на книжных шкафах — толстым слоем лежала пыль. Удивительно, откуда она берется? Как проникает сквозь двойные рамы, сквозь плотно закрытые двери? Всего неделю не были дома, а теперь — только успевай тряпку прополаскивать да воду менять.

Стоя среди сверкающих лужиц, я раздумывал, с какого угла начать мыть пол, когда в квартиру без стука ворвался Витька.

Взлохмаченный, взъерошенный, он еще из коридора крикнул:

— Отец дома?

— Уехал, — ответил я. — В командировку.

— Надолго? — Витька поскользнулся на мокром полу и чуть не влетел в таз с водой. — Он же в отпуске.

— Отозвали. Дней на пять. — Я предусмотрительно отодвинул таз. — А что случилось?

— Все пропало… Африкан в нашем штабе склад устроил.

— Какой склад? — удивился я. — Когда он успел? Да и вообще — ключ от подвала ведь у нас.

— Успел, пока мы в Крупице по болотам лазили. А ключ… У него таких ключей завались! Наш замок гвоздем можно было отомкнуть. А ты его попробуй! Запломбировал…

— Подожди, не кричи. — Я торопливо натянул кеды на мокрые ноги. — Пошли посмотрим.

Подвал был ярко освещен. У двери штаба, запертой на висячий замок, стояли Лера, Жека и Ростик. Они уныло поглядывали на эмалированную табличку, привинченную к доскам:

«Склад. Посторонним не входить».

Я подергал замок.

Железо глухо лязгнуло.

— Вот так… — вздохнул Жека. — А мы, дураки, старались…

Витька сжал кулаки.

— Это он нам за своего братца мстит. Мало плота показалось. Вот возьму сейчас ломик и выдеру этот замок к чертям собачьим вместе с пломбой, будет тогда знать…

— Не стоит, — рассудительно сказал Ростик. — Хочешь, чтоб нас опять в краже со взломом обвинили? Кто его знает, что он сюда понаставил, пришьет что-либо, тогда оправдывайся…

— А может, Африкан Гермогенович в городе? Давайте сходим к нему, — предложила Лера. — Поговорим… Должна ж у него быть хоть капля совести!

— Была у собаки хата, а у «Мухоморов» совесть, — проворчал Витька. — Он с нами и говорить не станет. Сами мы ничего не добьемся, нужно Глеба Борисовича ждать.

Витька грохнул со зла ногой в замкнутую дверь и пошел домой. А мы с Лерой все-таки отправились в домоуправление: лучше же, чем просто сидеть и ждать. Но там никого не было, кроме старенькой бухгалтерши. Заглядывая сквозь очки в какую-то длиннющую ведомость, она неторопливо перекидывала на счетах костяшки.

— В отпуске Африкан Гермогенович, — сказала бухгалтерша, оторвав глаза от своей ведомости. — С неделю назад к брату в деревню уехал. На двадцать четыре рабочих дня. Правда, дня два назад, было заглянул на часок, но опять уехал. А вы по какому вопросу?

Мы не стали объяснять ей свой «вопрос», а поскорей выскочили на улицу.

— Мы — туда, он — оттуда, мы — оттуда, он — туда! — ухмыльнулся Жека. — Ну, куда мы теперь? Может, тоже в Сычково?

— В райком комсомола, — предложила Лера.

Секретарь райкома, загорелая девушка в белой блузке с комсомольским значком, усадила нас вокруг своего стола. Покусывая кончик карандаша, внимательно выслушала длиннющий Лерин рассказ. Что-то записала у себя на календаре. Улыбнулась.

— Все уладится, ребята. Но придется обождать, пока ваш домоуправ вернется из отпуска.

— Но ведь это еще дней двадцать ждать! — завопил я.

— Что ж поделаешь, ребята. — Секретарь тряхнула коротко подстриженными волосами. — Сами понимаете: склад, материальные ценности… Без него никто не откроет. Правда, мы попробуем вашего Африкана Гермогеновича вызвать, но твердо не обещаю. — Она встала и пожала нам руки. — Только никаких глупостей не делайте, а то сами себе навредите. Договорились?

— Договорились, — за всех ответила Лера.

Прошло два дня. Два длинных скучных дня. Мы собирались то у нас, то у Крысевичей, пытались чем-то заняться, но все валилось из рук.

В довершение ко всему испортилась погода. Зарядил нудный, совсем осенний дождь. Даже мяч не погоняешь.

Не унывала только Лера. Чтобы растормошить нас, она где-то выкопала две старые географические карты и предложила сделать большого змея. Я открыл гараж, и мы принялись клеить раму. Вдруг Витька присвистнул и отложил стамеску: из своего подъезда вышел Африкан-младший.

Мы думали, что он в Сычкове, оказывается, нет, вернулся в город.

Африкан постоял, задрав голову и поглядывая на низкие тучи, затем поднял ворот плаща и направился прямо к нам. Подошел, прислонился к косяку.

— Здорово, братики-матросики!

— Привет от рваных штиблет, — буркнул Витька.

— Что, накрылся ваш штаб? — Африкан ухмыльнулся и щелчком сбил с рукава плаща дождинку. — Делали штаб, а получился склад…

Мы молча переглянулись. Витька засопел, но тоже сдержался.

— Это — что, это еще цветочки… — Африкан изо всех сил старался вызвать нас на разговор. — Вот вернется батя из отпуска, ягодки будут. Он вам устроит веселую жизнь! Осенью на площадке деревья посадят. Точно-точно. Это не беседки, их автокраном на другое место не перетащишь. И гаражи снесут. Придется Глебу Борисовичу свою машину под балконом ставить…

— Чему ты радуешься? — в упор глядя на Африкана, сказал я. — Что твой отец — плохой человек, этому, да? Так тебе ж плакать надо, а не радоваться. Если б у меня был такой отец, я от него в детдом удрал бы. Дурак ты, Африкан, и больше никто.

— От дурака слышу! — взвизгнул Африкан — видно, мои слова задели его за живое. — Батя к вам, как к людям отнесся, а вы… Доносчики, вот кто вы!

— Врешь! — Витька схватил стамеску и так решительно шагнул к Африкану, что тот отшатнулся. — Врешь, мы не доносчики! Мы прямо сказали, что вы — подлецы! Мелочные вы людишки, и месть ваша мелочная. Чихали мы на нее! Проваливай отсюда, пока по шее не надавали, не о чем нам говорить.

— Мало каши ели! — Африкан сунул руки в карманы и повернулся на каблуках. — Адью, братики-матросики. Ауфидерзейн.

Он ушел.

А мы еще немного повозились со змеем и отправились в кино: работа явно не клеилась.

 

СКВОЗЬ ДОЖДЬ И ТУМАН

На время, пока отец в командировке, Людмила Мироновна разрешила Витьке ночевать у нас, чтоб мне не было так скучно. Пришел он поздно, часов в девять, и мы засели за шахматы. Не успели доиграть вторую партию, как пронзительно зазвенел звонок. Кто б это мог быть? Неужели Ростик или Жека?

Я открыл. За дверью стояли Африкан-младший и Анна Михайловна, его мама.

— Заходите, — растерялся я.

Они вошли, и Анна Михайловна тут же прислонилась к стене, хватая открытым ртом воздух. Казалось, она вот-вот упадет. Промокший платок сбился у нее на затылок, пряди волос прилипли к щекам, с плаща стекала вода. Африкан стоял чуть сзади, насупившись и прикусив нижнюю губу. Видно было, что оба чем-то взволнованы.

— Папа дома? — отдышавшись, спросила Анна Михайловна.

— В командировке, — ответил я.

— Пошли, — сказал Африкан и дернул мать за рукав. Анна Михайловна закрыла лицо руками и заплакала. Громко, навзрыд. Я аж перепугался.

— Что случилось? Зачем вам отец?

— Долго рассказывать, — покачал головой Африкан. — Пошли, ма…

— Куда ты ее тащишь? — крикнул Витька. — Она ж чуть на ногах держится! Пройдите, Анна Михайловна, присядьте. — Он взял ее за руку и повел в комнату. Вздрагивая от слез, она послушно пошла за Витькой и тяжело опустилась в кресло. — Тимка, подай воды. Что с вами?

— У Африкана Гермогеновича… сердечный приступ. — Стакан дрожал в руках Анны Михайловны, и вода выплескивалась ей на плащ, будто он был еще недостаточно мокрым. — Это ж в такой спешке выехал — лекарства не взял. А как его сейчас отвезешь? Мы с Африкашей уже полгорода обегали. Последний теплоход в семь сорок ушел, а автобус — еще раньше, в пять пятнадцать. Такси не идут — далеко, мол, им всего на сорок километров от города разрешается, а в Сычково почти шестьдесят. Вот мы и подумали: может, Глеб Борисович…

— Пошли, мам… — Африкан шмыгнул носом и оглушительно чихнул. — Чего ты им все это рассказываешь? Они ж рады…

— Замолчи! — крикнула Анна Михайловна. — Не могут люди чужой беде радоваться. — Она затрясла головой и снова начала плакать. — Дай хоть минутку посидеть, а то у самой сердце выскочит.

— Да вы не волнуйтесь, Анна Михайловна, — сказал я. — В Сычкове медпункт есть, фельдшер, а в Крупице — целая больница. Найдут там для Африкана Гермогеновича лекарство.

— То-то, сынок, и дело, что такого не найдут. — Анна Михайловна вытерла краем платка лицо. — Раз уж телеграмму отбили: вези, мол, срочно лекарство, значит, ихнее не помогает. — Она подняла голову и с надеждой посмотрела на меня. — Тимочка, голубчик ты мой, а может, ты сам нас подкинешь? Дорога туда хорошая, асфальтовая, всей-то езды часа два в оба конца, а Африкаша говорил, что ты машину не хуже шофера водишь. Выручи, милый. А уж я тебе за это, сколько скажешь, заплачу… Помрет ведь Африкан Гермогенович, не доживет до утра…

У меня гулко, на всю комнату, стукнуло и оборвалось сердце.

— Боюсь, Анна Михайловна, — запинаясь, ответил я. — Дождь сейчас, туман… Я еще сам, без отца, никогда не ездил, даже в хорошую погоду. А в такую он меня и близко к баранке не подпустил бы. Вы не думайте, мне машины не жалко… Я вас боюсь не довезти.

— Пошли! — в четвертый раз крикнул Африкан. — Чего ты перед ними унижаешься?! Я ж тебе говорил не ходить сюда! Это из-за них отец, из-за них…

— Постоите! — Витька усадил привставшую Анну Михайловну в кресло. — У нас же есть хороший, настоящий шофер. Сейчас я сбегаю за Антоном Александровичем.

— Попробуй, — я почувствовал, что сердце у меня вернулось на прежнее место и стало легче дышать. — Это было бы самое лучшее. Скажи, что ключ от зажигания и технический талон дома. Но он не поедет на чужой машине, не имеет права.

— А оставлять умирать человека он имеет право? — рявкнул Витька и выскочил из квартиры.

Африкан все еще топтался у двери.

— Пройди, — сказал я. — Сядь.

Он покачал головой и отвернулся. По его лицу текли слезы. А может, это были следы дождя?

В подъезде хлопает дверь, и мы, все трое, вздрагиваем. Нет, шагов на лестнице не слышно, это кто-то с первого этажа. Что он, заблудился, Витька? Квартиру Антона Александровича найти не может? Почему они так долго не идут? А вдруг и Жекиного отца нет дома? Тогда что делать? Сесть за руль самому? Да я же врежусь в первую встречную: полоснет фарами включенными по глазам, ослепит и — вдребезги! Или — на мокром асфальте раскрутит, вынесет на левую сторону да какому-нибудь грузовику — под колеса… И пикнуть не успеешь. Мало что я там хвастался, какой из меня водитель… Это когда знаешь, что отец рядом, что он в любую секунду руль вывернет и с тормозами управится, тогда и повоображать можно. Но если все-таки Антона Александровича нету? Или он откажется? Да нет, не должен отказаться, не такой on человек! А все же? Останусь только я… Поведу или струшу?

Снова хлопает дверь, и снова мы вздрагиваем. Бух-бух-бух! — грохочут на лестнице шаги, и в квартиру влетает Витька. За ним входит Антон Александрович.

— Лекарство с собой? — спрашивает он у Анны Михайловны.

Она поспешно достает из кармана пузырек.

— Давай ключи. — Это уж мне. — Машина заправлена?

— Не знаю. Во всяком случае, в багажнике должны быть две запасные канистры.

Антон Александрович проводит рукой по своему ежику и стряхивает с ладони дождинки.

— Поехали. Если инспектор остановит, скажем, пусть сам везет. — Он подмигивает мне и берет ключи. — Слупит с нас твой батька шкуру за такое самоуправство. Квартиру замкни как следует.

Мы выходим к гаражу. Антон Александрович звякает в потемках ключами. Дождь еле моросит, но зато туман такой, что освещенные окна домов расплылись пятнами.

— Погодка… — ворчит Антон Александрович, хлопая дверцей машины. — Хороший хозяин собаку не выгонит.

Едем. Анна Михайловна сидит впереди, рядом с Антоном Александровичем, мы втроем — сзади. Сидим, тесно прижавшись друг к другу плечами, и я чувствую, что Африкан дрожит, словно ему холодно. Еще бы, такая у человека беда! Я не думаю, я просто не могу думать о том, сколько раз он нас подводил, сколько мы перетерпели из-за него и Африкана Гермогеновича, все это чепуха по сравнению с тем, как сейчас должно быть горько и трудно ему: где-то в Сычкове, за шестьдесят километров отсюда, умирает отец… И я крепче прижимаюсь к Африкану плечом, я чуть не наваливаюсь на него, чтоб передать ему часть своего тепла: мне кажется, что от возбуждения я весь горю, как раскаленная печь. И Африкан постепенно перестает дрожать, он откидывается на сиденье и закрывает глаза.

«Дворники» старательно и неутомимо сгребают со смотрового стекла дождевую пелену. Антон Александрович подался вперед, он похож на черную нахохлившуюся птицу. Большие, как лопаты, руки спокойно лежат на баранке, плечи сведены, чуть серебрится в тусклом свете лампочек на приборной доске короткий ежик. Вокруг — белесое месиво. В нем растаяли очертания улиц — по какой это мы едем, не могу узнать, — утонули дома. Редкие встречные машины идут медленно, словно наощупь, время от времени они тревожно вскрикивают, будто заблудившиеся в лесу дети. От крика этого у меня по спине ползут мурашки: все еще никак не могу избавиться от ощущения, что не Жекин отец, а я сам сижу за рулем и вглядываюсь в вязкий туман.

Выходим на магистраль.

— Сейчас пост ГАИ, — негромко говорит Антон Александрович. — Если пронесет — тогда все в порядке. Если нет… — И включает четвертую скорость.

Мы цепенеем. Мы боимся дышать, будто по шуму нашего дыхания там, в милицейской будке, смогут определить, что нас обязательно нужно задержать. А это — лишние объяснения, это потерянное время: сколько его уже потеряли Африкан и Анна Михайловна, пока метались по городу!

Справа от дороги, пробивая туман, светится желтый фонарь. Под ним смутно темнеют силуэты каких-то машин. Вот они уже остались позади. Растаяли. Исчезли.

— Пронесло! — Антон Александрович вытирает рукавом лоб и добавляет газа. — Через часок будем на месте.

И тут рука Африкана клещами сжимает мою руку.

— Ребята, — бормочет он, и я вижу, как блестят белки его глаз, — это все я, ребята… И с сарайчиками, и с плотом, и со штаб-квартирой… Но я больше никогда, слышите, никогда…

— Ладно, кончай, — свистящим шепотом отвечает Витька. — Будто мы не догадывались! А мы тебе лягушек подкинули. Вот так…

* * *

Лето пролетело как один день. Не успели оглянуться, а сверкающий солнечный круг уже замкнулся. «Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…» Сколько мы со своим командором когда-то планов насочиняли, а успели сделать — с гулькин нос. Ну, качели для малышей, книжек с полсотни собрали, рыбок завели — три аквариума. А голубятню еще не достроили, нигде мелкой железной сетки не достанем. И собаки еще нету. Правда, Африкан пообещал привезти из Сычкова щенка — помните, какой у «дяди Клавы» на цепи волкодавище сидел? Ну, вот, чтоб от такой собаки щенка заполучить, можно и потерпеть, пока Африкан к своему дядьке выберется. Во всяком случае, конуру мы уже соорудили. Роскошная конура, просто дворец, а не собачья будка!

За браконьерство Клавдия Гермогеновича судили. Мы выступали на суде как свидетели. В тюрьму его не посадили, но оштрафовали как следует. Десятому закажет!

Вот и все. А сегодня мы идем в школу: Витька, Лера, Ростик, Жека, Казик, Африкан и я. Все вместе. В 7-й класс «А». Мы выходим из своих подъездов медленно и важно, чуть помахивая новенькими портфелями, проходим мимо качелей, мимо покосившихся футбольных ворот, мимо яблонь, на которых уже давным-давно нет ни одного яблочка, а потом срываемся и бежим во весь дух, как первоклашки, которым не терпится поскорее сесть за парты. И когда я оборачиваюсь, я вижу возле беседки наших отцов. Они стоят, курят и молча глядят нам вслед.

Художник В. Тарасов