Ийка уже сколько раз пыталась проведать Скрипа и Прошу. Ей и подойти к ним не дают, выталкивают из палаты. Владик, который дружил с ней в изоляторе, бросается на нее первый – подлизывается к королю.

Сегодня Ийка пришла опять. Встретила взгляд Скрипа – улыбается. Не ступила и двух шагов, а к ней уже скачет на костылях Петух:

– Бей, пацаны!

А Владик ругнулся:

– Пошла отсюда, п...да! – Старался пнуть Ийку в живот. Ее тормошили, толкали к двери, били, но она сумела махнуть Скрипу и Проше рукой:

– Я все равно приду!

А Сашка-король – на подоконнике. В черных волосах блестит складной ножичек. Поперек лба – шрам. Харя намазана зубной пастой. Раздуваются огромные ноздри. Вместо переносицы – желоб, и одним рачьим глазом можно увидеть другой.

– Эй, вы! – он переводит взгляд с Проши на Скрипа и обратно. – Почему не крикнули, что она – п...да? Я сказал в прошлый раз!

Они молчат.

– Ладно. Я – добрый. – Сашкины глаза жутко сверкнули. – Покарать надо, а я подарки дам! Тому, – указал на Скрипа, – серьги! А этому – табачку понюхать.

Палата радостно загалдела. Глобус в своем головодержателе даже взвизгнул от восторга.

Скрип лежит на вытяжении. Его схватили за руки. Мочки ушей щиплют больно-пребольно. И втыкают в них заостренные спички. Рот зажали. Да если б и не зажимали, все равно громко крикнуть не даст петля Глиссона. Вырывается прерывистое мычание. Его заглушает хохот мальчишек. Слезы льются.

– Поссышь меньше! – хохочет Петух и, склонившись, плюет ему в глаза.

А Проше пихают в ноздри табак из окурков. Сашка и его подручные достают окурки из урн, что стоят на лестничных площадках между этажами. Там же берут пустые спичечные коробки. А спички выпрашивают у курящей няни Люды – якобы чтоб складывать из них "колодцы" и разные фигуры. Няня Люда думает: раз она дает спички без коробка – "баловаться с огнем" не смогут.

Проша пытается вертеть головой, но ее крепко зажали. Он было крикнул – горсть табаку и окурков сунули ему в рот.

– Пусть просрется! – приказал король.

От Проши отскочили. Какое чиханье, какой кашель напали на него! Во все стороны летят брызги, мокрые комочки табака.

– Ф-ффу... – Сашка выматерился. – Параша!

– Параша! Параша! – подхватила свита.

Мальчик прокашлялся. Поднял голову.

– Я – Проша!

– Ты ... – из Сашкиного рта полился мат, – ты ... Параша!

– Нет! Проша!

Король спрыгнул с подоконника как бешеный. Метнул глазами туда-сюда, схватил за ухо Петуха.

– Петушок-птичка, раздражает он меня! Отдаю на расстрел...

Прошу оставили в одних трусах, сволокли на пол. Сашка и "черная дивизия" ожесточенно стреляют в него шпонками.

– Ползи! Собирай шпонки! – кричит Петух.

Проша ползет на руках, волочатся тонкие посинелые неживые ноги.

– Ко мне ползи, Параша! Мне – боеприпасы! – Сашка, сидя на подоконнике, пуляет в голову, в голую спину. – Быстрей!

– Нет! – он прижался лбом к полу, прикрыл ладонями виски.

– Пли! Пли! Пли!

Шпонки звонко щелкают о тело. Оно все в розовых волдырях. Проша вздрагивает, вздрагивает – терпит.

– П...да тебя родила, а говоришь – мама! – король, схватив подушку, на которой сидел, подскочил к лежащему. Кинув его навзничь, накрыл подушкой лицо. Слабые руки Проши хватаются за мускулистые Сашкины ручищи. Тот гогочет: – Молодец – Светлана! Хорошо ногти обстригла!

Проша задыхается – то растопырит пальцы, то сожмет в кулаки, судорожно взмахивает ими, бессильно бьет душителя... А ноги – не шелохнутся.

Вот руки напряженно вытянулись вдоль тела.

– Это, как его... – сказал Петух, – не сдох?

Сашка-король помотал головой.

– Перед этим говно бы вышло! – и объяснил, что так бывало с котятами, которых он душил голыми руками.

Отнял подушку от Прошиного лица, вглядывается с любопытством. Обеими руками сильно надавил мальчику на грудь. Тот часто-часто, жадно задышал.

– Будешь ползать? Мне шпонки подавать? – поднял над ним подушку.

– Буду.

* * *

Наконец стрелять наскучило.

– А кто у нас такой печальный? – вдруг фальшиво-ласково произнес Сашка, передразнивая тетенек, что так говорят с маленькими.

Палата замерла, предвкушая новую радость. Король запрыгал на клюшках к Кириной койке. Тот, хмурый, лежит в гипсовой люльке.

– И чего это мы помалкиваем? У-тю-тю-тю...

– Йи-ги-ги-ги! – заржала свита. Кто-то захлопал в ладоши.

– Пацаны! А ведь этот ...й, – Петух указал на Кирю, – тоже не орал на девку, что она – п...да!

– И правда! Вот тварь!! – ругань сыплется со всех сторон.

Глобусу трудно говорить в головодержателе, но все-таки он выговорил:

– Я знаю. Он дико злой на короля.

А тот раскурил окурок. Зажав рукой Кирин рот, вдул дым в ноздрю. Мальчишка задохнулся, его забил кашель. Руки, как давеча руки Проши, безвредно ударяют по Сашкиному торсу.

– Кто курил? – король обводит взглядом палату. – Кирилл!

– А-аа-ааа!!! – палата взорвалась. – Кто курил? Кирилл! Кто курил? Кирилл!

Петух, Владик схватили мальчишку за руки. Он пытается не дышать, когда Сашка прижимает губы к его ноздре. Тогда тот зажимает ему не только рот, но и нос. Выждав, освобождает одну ноздрю. Едва не задохнувшийся Киря делает жадный вдох – и втягивает в себя дым. Кругом захлебываются хохотом, визгом. Кто может – скачет на месте.

Если б он был не в люльке, он корчился бы. А так – туго прибинтованный к массивной гипсовой раковине – совершенно недвижим. Недвижим в невыразимых мучениях.

Сашка-король оглядывает палату.

– Во кайфун! Полеживает – покуривает.

– У-у-ух-ху-ху-уу!!!

Глобус повалился к себе на койку, расшнуровал головодержатель. Крикнул неожиданно звучным голосом:

– О-о-ой! Сдохну от смеха!

– Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл!