Каким-то образом посреди всего этого сумасшествия экспедиция продолжалась.

Но мониторы по-прежнему выкидывали из люков. Техническая команда трудилась изо всех сил.

Я шел по грязному от мусора коридору в трюм медицинского наблюдения.

Доктор Шрайбер поместила "наш самый интересный экспонат" - так она его называла - в "номер-люкс", как из вежливости именовалась обитая войлоком клетка. Не потому, что мы его боялись - именно так она выразилась, - а чтобы он не поранил себя.

- Он же человек, - сердито сказал я.

- Вы с ним не говорили, - возразила Шрайбер.

- Для этого я и пришел.

- Он ненормальный. Он… - Шрайбер покачала головой, не в состоянии подобрать нужное слово. Это ее злило. - Послушайте. Он испуган, все мозговые функции нарушены, он превратился в нечто враждебное.

- Мне все равно необходимо поговорить с ним.

- А по-моему, вам лучше оставить его в покое.

- Он знает этих существ. Он был там. Жил с ними. Он может ответить на вопросы, ответы на которые не знает никто другой.

- Вы не получите никаких ответов. - Она злилась, как будто я покушался не только на ее власть, но и на ее репутацию специалиста. - На этот раз эксперт я, капитан Маккарти.

- Согласен. - Я кивнул. - Но я тот парень, который должен отчитаться перед дядей Айрой. - И, понизив голос, добавил: - Не вмешивайтесь, пожалуйста.

Шрайбер отступила в сторону.

- Только не говорите, что я вас не предупреждала.

Я толкнул дверь в клетку.

Доктор Джон Гайер из Гарвардской научной экспедиции сидел на мягком полу голый и играл со своим пенисом, тихонько хихикая над какими-то своими галлюцинациями. Голос у него был высокий, режущий ухо. Я приближался к нему медленно, внимательно разглядывая его.

Его кожа была загорелой и дубленой. Темно-красные линии выпуклыми рубцами разукрашивали все тело. Они вились вверх и вниз по рукам и ногам, по всей спине и животу, шее и лицу и черепу, словно татуировка дикаря. Царапины это были или, наоборот, накладки - сказать я не мог. Пучки, растущие на голове, напоминали перья. Они были живые!

Тело покрывал легкий слой меха - чуть гуще пуха — бледно-красного, почти розового цвета. Длинные тонкие волоски шевелились, словно от сквозняка, только сквозняков здесь не было. Я вспомнил о той штуке, что выросла на обожженных ногах Дьюка, и о Джейсоне Деландро в камере.

Интересно, так бы выглядело их заражение на последней своей стадии?

Не глядя на меня, даже не подняв головы, не встретившись со мной глазами, он сказал:

- Я тебя вижу. Ты блестишь! Ты пахнешь, как пища. Неплохо. Неплохо.

Я присел перед ним на корточки.

- Привет, - сказал я. - Меня зовут Джим. Джим Маккарти. А вас?

- Блестящий, блестящий, яркий и блестящий. - Он широко развел руки, словно специально демонстрируя мне спиральные завитки вокруг сосков и пурпурный мех, покрывающий его грудь и живот. - Я тебя вижу! - Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза - ощущение было такое, будто неожиданно передо мной оказался совсем другой человек. - А этот когда-то был Джоном Гайером, - проговорил он странно мертвым, монотонным голосом.

- Доктор Гайер, я хотел бы с вами поговорить.

Я протянул ему руку для пожатия, но он просто уставился на нее.

- Роззззв… - изумился он, и голос его снова стал пронзительным и скрипучим. - Хорошенький. Споешь со мной сегодня ночью?

- Спасибо, Джон. Ценю ваш комплимент, но я женат. - Я убрал руку. - Джон, вы меня понимаете?

Он дико улыбнулся, склонив голову набок:

- Я понимаю вас абсолютно отчетливо. Это вы не понимаете, верно?

Он погладил голову. Перьеобразные завитки на ней мелко задрожали.

- Верно, не понимаю. Но хотел бы понять. Объясните мне.

Он рассмеялся пугающим смехом сумасшедшего, который то затихал, то усиливался.

- Пожалуйста, - настаивал я.

Оборвав смех, он искоса взглянул на меня и покачал головой. У него снова вырвался смешок, похожий на рыдание.

- Ты не можешь видеть то, что вижу я. Ты не поймешь. - А вы объясните, - продолжал настаивать я.

Он не ответил, снова занявшись своим пенисом. Он изучал его — оттягивал крайнюю плоть, слюнявил палец, трогал им головку и пробовал палец на вкус. Я похлопал себя по карманам, поискал, чем бы его отвлечь. Шоколад? Да!

Остатки от плитки "Херши", кусочек свадебного подарка капитана Харбо. Я отломил квадратик и положил его на пол.

Он долго смотрел на него, пристально, изучающе, явно узнавая шоколад.

Наконец потянулся и взял. Поднес к носу и стал шумно обнюхивать. Потом неожиданно рассмеялся, упал на спину, по-прежнему держа кусочек шоколада перед носом, и лежа продолжал вдыхать его аромат…

- Да, да, да… - Он бросил его в рот и долго сосал, постанывая и катаясь по полу клетки. Потом внезапно снова сел. - Еще! - потребовал он, протянув руку.

Я покачал головой:

- Нет, больше не дам. Сначала расскажите мне.

- Линии червей! - Он указал на меня. - У тебя нет линий червей. Ты не можешь говорить. Ты не можешь слушать. Ты весь блестишь, но не можешь видеть! Вырасти линии червей, и мы будем разговаривать. Мы будем обниматься, целоваться, петь вместе. Мы будем делать детей. Дай мне мой шоколад.

- Линии червей? Расскажите мне о линиях червей.

Он стал ребячливым.

- Тебе это не понравится, - пропел он. И сказал еще что-то. Что-то пурпурное и алое. Слов я не понял, но язык узнал.

Я разглядывал его еще некоторое время. Хотелось понаблюдать его в динамике, но меня ждали дела, которые не терпели отлагательства. Когда мы вернемся, я попрошусь в группу по изучению Гайера. Он знает.

И я тоже хотел это знать. Больше всего на свете.

Внезапно в голову пришла кошмарная мысль: единственный реальный путь узнать то, что знает Гайер, - стать таким же, как он. С линиями червей. С перьями. С красной шерстью. И возможно, пребывающим все время в хторранских галлюцинациях.

Но я и так был достаточно сумасшедшим и не испытывал большого желания стать еще ненормальнее. Если бы только существовал какой-нибудь способ общаться с Гайером на человеческом языке. Я вспомнил Флетчер и ее стадо.

Возможно, у нее есть какие-нибудь идеи. Если ничто не поможет, мы могли бы сломать Гайеру руку и посмотреть, что изменится.

Я встал, почувствовав, как хрустнули мои колени. Гайер снова развел руки, демонстрируя мне свою заросшую грудь.

- Блестящий, блестящий! - засмеялся он, словно греясь в лучах яркого солнца.

Я печально вздохнул и вышел. Когда-то этот человек был умницей. Теперь он годился только для зоопарка.

 

"Горячее кресло", передача от 3 апреля (окончание):

РОБИНСОН…Хорошо, значит, вы хотите сказать, что если человек с вами не согласен, то он просто не понимает, о чем говорит, так? Тогда вы самонадеянны - и даже больше, чем я думал.

ФОРМАН. Нет, вы явно не хотите меня понять, Джон. Там, где есть несогласие, имеется информация, которая остается неизвестной либо одной, либо другой, либо обеим сторонам. Несогласие, чего бы оно ни касалось, как сигнальный флаг - он показывает, что знаний в данной области пока недостаточно. Несогласие возникает тогда, когда чья-нибудь вера оказывается под угрозой. Например, сейчас, в нашей дискуссии, вашей системе убеждений угрожают информация и идеи, которые ей противоречат, и вы демонстрируете нежелание согласиться. Это не совсем совпадает с несогласием, но в вашем случае приводит к тем же результатам.

РОБИНСОН. Да, да, да. Но что общего это имеет с демократией?

ФОРМАН. Все. Демократия работает только тогда, когда население образованно и информированно. Настоящая просветленность возможна только в том случае, если население образованно и информированно. Хотите — верьте, хотите - нет, но мы с вами на одной стороне.

РОБИНСОН. Образовано и информировано кем? В том-то и вопрос. Кто контролирует этот ваш так называемый круг идей?

ФОРМАН. А кто контролирует экологию Земли? Кто контролирует любую экологию? Все и никто. Вы не можете контролировать экологию, вы в ней живете - либо ответственно, либо безответственно. То же самое верно и для экологии идей. Раз вы носитель идеи, значит, вы участник.

РОБИНСОН. Экология идей?

ФОРМАН. Абсолютно верно. Любая идея - как живое существо. Она бывает большой, маленькой, молодой, старой, ядовитой и опасной, успокоительной и спасительной, сильной и бессильной. Некоторые машины летического интеллекта моделировали экологию идей и получили очень забавную картину. Идеи, вызывающие согласие, - травоядные, в основном не причиняющие вреда. Идеи, которые вызывают несогласие, - хищники, которые черпают свою силу у травоядных идей. Они вызывают распри, страх, панику. Экология идей приводит к экологии действий. Идеи не могут существовать сами по себе, они - выражение более крупных процессов. Точно так же, как не существует одной коровы, не существует и одной идеи. Все связано со всем, поэтому, кстати, не существует секретов.

РОБИНСОН. Другими словами, вы считаете несогласие стаей гиен, пожирающих стадо газелей?

ФОРМАН. Если судить по вам, то это выглядит именно так.

РОБИНСОН. И еще я говорил, что несогласие - это один из путей, с помощью которого можно установить истину.

ФОРМАН. Согласен. Вы правы. В экологии идей все время появляются новые идеи, и мы постоянно подвергаем их проверке. Некоторые из новых идей оказываются недостаточно сильными и отмирают. Другие приспосабливаются, растут, эволюционируют, выживают и укрепляют всю экологию. Процесс притирания идей друг к другу в точности напоминает притирку людей — так получаются новые люди и новые идеи.

РОБИНСОН. Итак, позвольте мне сказать то же самое, только напрямую. Вы не занимаетесь промыванием мозгов ни с президентом, ни с Конгрессом, ни с армией. У вас нет ни тайного плана, ни тайной группы. Вы просто добренький старенький философ с сердцем из чистого золота, который делает все это из огромной любви к человечеству, я прав?

ФОРМАН (улыбается). Что ж, можно сказать и так.

РОБИНСОН. Ну, а если честно - я вам не верю. И не думаю, что вы заслуживаете права на ответственность.

ФОРМАН. Согласен с вами. Я не заслуживаю права на ответственность. И не знаю, заслуживает ли его кто-нибудь из нас. Но все равно остается работа, которую необходимо делать, и пока не пришел кто-нибудь лучше меня, нам друг от друга никуда ни деться. Так что давайте просто работать.

В более крупных гнездах часто обнаруживаются скопления медузосвиней численностью в тысячи особей, которые проедают себе путь сквозь самую плотную почву и глину. Их настойчивость - или неразумие - простирается до того, что они пытаются грызть даже скальные основания. И если дать им достаточно времени, то они вполне могут пройти сквозь камень; их зубы так же тверды и остры, как у тысяченожек. Размеры медузосвиней колеблются от трех сантиметров до трех метров, но, как правило, они достигают тридцати сантиметров.

"Красная книга" (Выпуск 22. 19а)