Двумя часами позже мы подъехали к роще волочащихся деревьев и остановились недалеко от нее.

Все камеры и сканеры на обеих машинах вылезли наружу и закрутились, ловя в фокус безмолвные деревья, застывшие без движения посреди сухого летнего дня. Далекий горизонт был чистым и голубым; утренний бриз развеял почти всю розовую дымку, и перед нами расстилался вид на бесконечность. По контрасту с безлюдным пейзажем, окрашенным в кроваво-красные и ржавые тона, зловещая глубина пустого неба производила угнетающее впечатление – мне казалось, будто за ней что-то прячется.

Мы сидели внутри машин, изучая экраны и потея. Телескопические объективы передавали лишь дрожащие тепловые потоки, восходящие от земли; колеблющиеся образы на экранах таяли, однако больше никакого движения снаружи не наблюдалось. Даже ветер заполз в какой-то закуток и умер.

Мы сидели. Ждали. Обдумывали ситуацию. Я чуть приоткрыл люк, чтобы принюхаться. Потом задраил его и, вернувшись к своему терминалу, снова уставился на экраны. Откинувшись на спинку сиденья, я сцепил пальцы на затылке. Позвонки приятно хрустнули, и этот хруст отдался по всему телу вплоть до кончиков пальцев. Потом я снова наклонился вперед и выдохнул. Картинки на экранах оставались без изменений. Они светились как маленькие голубые листы обвинительных актов. Из переднего наблюдательного фонаря вывалилась Уиллиг и уселась напротив меня – круглолицее маленькое создание, гладкое и розовое. В прежние времена ее сочли бы слишком низкорослой, слишком старой, слишком толстой и слишком жалостливой для армии. Теперь такие вещи не принимались в расчет. Существовала работа, и ее надо было делать. Любой желающий работать приветствовался. Однако внешность Уиллиг вводила в заблуждение – эта женщина была сама деловитость. Строгая мужская стрижка ежиком, а под формой – комок стальной мускулатуры; если бы вы посмотрели не на нее, а на то, что ей поручали, то, наверное, поняли бы, что более беспощадной женщины, чем эта маленькая бабушка, на планете нет.

– Кофе? – спросила она.

– Вообще-то я люблю кофе. Вопрос только в том, что в этом термосе.

– Зеленовато-коричневая бурда, – констатировала Уиллиг, но все же налила мне кружку.

Я отхлебнул глоток и сморщился. Вкус у эрзаца был препротивнейший.

– Ужасно?

Она ждала моей реакции, прежде чем налить себе.

– По вкусу напоминает слоновью мочу, причем слон либо болен, либо ведет беспорядочную половую жизнь.

Уиллиг, несмотря на бабушкины манеры, ничуть не смутилась. Я всегда уважал ее за это. Она просто моргнула и сладким голосом произнесла: – Я и не знала, что вы эксперт по слоновьей моче. Где вы изучали медицину? – Она налила себе полкружки, отпила глоток и решила: – Я склоняюсь в пользу беспорядочных половых связей. Если бы слон был просто болен, чувствовалось бы больше аромата.

– Именно это я и люблю в вас, Уиллиг. Вы никогда не дадите шутке умереть своей смертью. Вы преследуете ее, как висконсинец барсука, пока она не выбросит белый флаг и не сдастся.

– Барсука? Барсука? – проворковала она. – Нам-то с вами не понадобятся вонючие барсуки?

– Знаете, – медленно проговорил я, стирая дезинтегрирующей салфеткой зеленовато-коричневую смесь со своей рубашки. – Я мог бы отдать вас под трибунал за игру подобными словами.

Она фыркнула.

– Если вы не отдали меня под трибунал за кофе, то уж за маленькую невинную шутку наверняка не отдадите.

– Маленькую невинную шутку? В трех словах – сразу три лжи. – Я вставил кружку в держатель рядом с консолью терминала и снова откинулся на спинку сиденья, чтобы подумать; сиденье предупреждающе скрипнуло.

– Ладно, капитан. – Уиллиг упала в свободное кресло боевого поста номер два; ее голос стал серьезным. – Что мы ищем?

– Не знаю, – честно признался я. – Я даже не знаю, важно ли это. Надеюсь, что да – потому что это оправдает наше пребывание здесь. Но лучше бы нет – потому что, если здесь происходит нечто, чего мы не понимаем, то мы рискуем больше, чем нам кажется.

– Но у вас есть идея, не так ли? Сумасшедшая догадка? – продолжала настаивать Уиллиг.

– И да и нет. У меня есть предположения. Есть вероятности. Есть прыщ на заднице, который необходимо почесать. Чего у меня нет, так это информации. Что бы я ни предпринял, я не собираюсь бросаться куда бы то ни было очертя голову. – Поймав ее взгляд, я добавил; – Не буду гадать. Слишком легко ошибиться. Это чертово заражение меняется так быстро, что мы не можем считать что-либо невозможным только на том основании, что никогда раньше этого не видели. Я думаю, мы знаем достаточно много, чтобы понять, как много мы не знаем. Прежде чем мы что-нибудь предпримем, я свяжусь с Зелеными Горами. Просто на всякий случай.

– Просто на всякий случай, – эхом отозвалась Уиллиг.

– Вот именно.

– Пошлем зонды?

– Возможно. – Я почесал бороду. Я не брился уже две недели, и борода как раз дозрела до ненавистной стадии нестерпимого зуда. – Но зонд может возбудить квартирантов, что нежелательно. Мне необходимо увидеть червей.

– Не хотите вызвать луч? Простерилизовать все вокруг. Потом мы пойдем и посмотрим на их тела. – Она повернулась вместе с сиденьем и набрала команду на своем терминале. – Прямо сейчас на нужной позиции находятся два спутника. Можно попросить их сделать триангуляцию и ударить сразу двумя лучами; эти твари так никогда и не узнают, от чего сдохли.

– Об этом я уже подумал. Но лучи творят что-то невероятное с метаболизмом червей. Иногда те просто взрываются. И уж наверняка лишаются своих полос. А мне хотелось бы взглянуть на их расположение.

– Что такого важного в этих полосах?

– Не знаю. Никто не знает. Но почти все верят, что они должны что-то означать.

– И вы тоже?

Я пожал плечами.

– Помните того мертвого червя, которого мы видели? На нем было три маленьких белых полоски. Таких раньше не встречалось. В Зеленых Горах отсутствуют какие-либо сведения о белых полосах. Возможно, эти полоски и есть ключ к разгадке. А может, нет. Не знаю. Кстати, как раз в области «я не знаю» и совершаются открытия.

– Прошу прощения, – сказала Уиллиг, – но это уже выходит за рамки моего понимания. Единственные полосы, в которых я разбираюсь, – на сержантских нашивках.

– Не беспокойтесь, это-то вам и положено знать. – Я протянул кружку за добавкой.

– А вы, как я погляжу, мазохист.

– Просто надеюсь, что при отравлении мне не придется принимать решения. Вся ответственность ляжет на вас или Зигеля.

– В таком случае, лучше расскажите об этих полосах, – предложила она.

Я знал, чего добивается Уиллиг. И не возражал. Иногда лучший способ решения проблемы – рассказать о ней другому человеку. Даже если он не поймет вас, но, излагая проблему в очередной раз, объясняя ее как можно доходчивее, вы можете спровоцировать внутреннее озарение, которое высветит путь из логического тупика.

– Вы никогда не видели живого червя, не так ли? – начал я. – Картинки не дают верного представления. В натуре их цвета несравненно ярче, их мех постоянно меняет оттенки. Иногда он переливается и сверкает, порой он темный – но цвет всегда насыщенный. А самое любопытное в том, что полосы смещаются и плывут, словно на экране рекламного стенда или по борту дирижабля. Обычно полосы образуют более или менее постоянный рисунок, почти не двигаются, но стоит червю возбудиться, как они начинают мелькать, как на неоновой вывеске. Когда червь сердится или атакует, все полосы становятся красными. Хотя и здесь вариаций множество. Причину мы не знаем.

На лице Уиллиг отразилось недоумение, и я пояснил: – Вам же известно, что мех червя – не мех в буквальном смысле, а очень толстый слой нервных симбионтов. Теперь мы уже знаем, что эти симбионты реагируют на внутренние раздражения точно так же, как на наружные. Одна из реакций проявляется в изменении цвета. Некоторые считают, что по цвету полос можно узнать мысли и чувства червя.

– И вы тоже?

Я пожал плечами.

– Когда червь становится красным, я уступаю ему дорогу. – Потом задумчиво добавил: – Все может быть. Но если это сигналы, то мы их пока не расшифровали. Однако именно поэтому в Зеленых Горах продолжают собирать коллекцию раскраски червей. Машины летиче-ского интеллекта пыхтят, перетасовывая их и пытаясь найти какие-нибудь точки соприкосновения между рисунком полос и характером поведения хторра. Пока известно только одно: красный цвет означает, что червь сердится. Но я не думаю, что подобное открытие тянет на Нобелевскую премию.

– Значит, мы сидим тут и паримся только потому, что вам захотелось увидеть полосы на боках у червей?

– Верно.

– И вы надеетесь, что они будут настолько любезны, что специально для вас вылезут из своих нор и разрешат заснять их прямо из машины с безопасного расстояния?

– Верно.

– А если они не вылезут?..

– Тогда не знаю. Я даже не знаю, имеет ли все это какое-нибудь отношение к мертвому червю. – Я с безразличным видом пожал плечами. – Однако это – самая непонятная вещь в здешних местах, поэтому мы начнем с нее.

– Понятно, – сказала Уиллиг. – Только на самом деле вы заняты другим: думаете, достаточно ли надежная у вас защита.

– Нет, я думаю, достаточно ли надежно я защитил всех вас. О себе я не беспокоюсь.

– О?

– Разве вы не знаете? Я уже мертв. Согласно закону средних величин я умер четыре года назад и умирал с тех пор по меньшей мере шесть раз.

– Для мертвеца вы чересчур бодро выглядите.

– Это вам только кажется, – парировал я и после паузы добавил: – Иногда я думаю, что с возрастом становлюсь мудрее. Потом понимаю, что нет – ума не прибавляется. Просто я становлюсь осторожнее. А потом до меня доходит, что и это не так. Просто во мне накапливается усталость.

Уиллиг понимающе кивнула.

– Только так и можно дожить до моих лет.

– М-м-м, – протянул я. – Сильно сомневаюсь, что когда-нибудь доживу до ваших лет. Если, конечно, в корне не изменю свою жизнь. – Нахмурившись, я задумался. – Честно говоря, я думаю, что больше никто не достигнет вашего возраста. Заражение будет постоянно держать нас на уровне отставших в развитии шестнадцатилетних подростков – запуганных, отчаявшихся и одиноких.

Уиллиг покачала головой.

– Мне так не кажется.

– Завидую вам. Вы – из другого мира. Вам достаточно лет, чтобы помнить, как он выглядел раньше. А я не помню. Не вполне помню. Школа, телевизор, я опробую компьютерные игры моего отца – вот и все. А потом все разом оборвалось…

Я с горечью уставился в кружку с эрзацем; с виду он был таким же отвратительным, как и на вкус.

– Хотите знать правду? – рассмеялась Уиллиг. – Стыдно признаваться, но служба в армии и борьба с вторжением стали самыми яркими событиями в моей жизни. Наконец я почувствовала, что в этом мире что-то зависит от меня. Я получаю удовольствие от жизни. Моя работа нужна. На меня надеются. Никто не говорит, что я ничего не умею. Теперь я участвую в большом деле. Эта война – самое лучшее, что мне когда-либо пришлось испытать. Я не хочу, чтобы она продлилась хоть один лишний день, но когда она закончится, мне будет ее не хватать.

– Уиллиг, – сказал я, – позвольте сообщить вам плохие новости. Или, вернее, для вас – хорошие. Эта война никогда не закончится. Самое большее, чего мы достигнем – это вооруженного противостояния. С того самого момента, как первая хторранская спора проникла в атмосферу Земли, мы пребываем в состоянии борьбы не на жизнь, а на смерть. И до тех пор, пока на этой планете останется хоть одно хторранское существо – должен вам сказать, что я даже предположить не могу, каким образом можно вырвать их с корнем, – до тех пор борьба не на жизнь, а на смерть будет для нас повседневной реальностью.

Уиллиг кивнула.

– Я это знаю. – В ее тоне появилась небывалая серьезность. – А теперь позвольте сообщить кое-что вам. Перед войной девяносто процентов людей – нет, девяносто пять – жили как трутни. Как зомби. Они ели, спали, делали детей. Других потребностей у них не было. Да у большинства и мысли не шли дальше завтрашнего обеда. Жизнь перестала быть жизнью; осталась только еда, деньги, время от времени секс – и больше ничего. В лучшем случае появлялось желание заполучить новую игрушку. В худшем – мы имели десять миллиардов профессиональных потребителей, пожирающих Землю. Может быть, не с такой скоростью, как хторране, но достаточно быстро. Вам хочется поговорить о качестве жизни перед заражением? Хорошо. Некоторые из нас ели хорошую пищу, пили чистую воду, у нас были сухие простыни и теплые сортиры. Мы имели под рукой три сотни развлекательных и музыкальных каналов. Наша работа тоже передавалась по каналам, так что мы даже могли не выходить из дома, если не хотели. И это жизнь? По-моему – нет. Это существование. Едва ли жизнь человека может быть более пустой и бессодержательной. Большинство из нас преследовало мелкие цели. Не переживало никаких истытаний, не рисковало, не стояло на распутье. Мы умирали от скуки, томились – и бежали к телевизору каждый раз, когда происходил по-настоящему острый кризис или авиакатастрофа, потому что это, по крайней мере, давало нам шанс хоть вчуже пережить участие в чем-то значительном.

Да, я знаю, что погибло огромное количество людей, – продолжала она. – Больше, чем можно себе представить. Да, я знаю, что большинство выживших настолько подавлены горем, чувством вины и одиночеством, что самоубийства стали главной причиной смертности. И еще я знаю, что мир полон зомби, не имеющих силы воли покончить с собой, и ходячих раненых, которые не могут смириться с тем, что жизнь перестала быть неотъемлемым правом.

Но если бы я могла одним взмахом волшебной палочки вернуть все назад, я не уверена, что поспешила бы это сделать. До заражения мы были овцами, ожидающими, когда их соберут в стадо и погонят на бойню. А теперь? Некоторые из нас учатся быть волками. И знаешь что? Это не так уж и плохо – быть волком. Мне нравится. И я уверена, что многим другим тоже. Дело не в острых ощущениях, хотя это неплохое дополнение, а в том, что ты чувствуешь себя живым, незаменимой деталью очень важного дела. Иногда меня просто ошеломляет грандиозность наших задач, но, по крайней мере, это то, ради чего ты должен жить на полную катушку – или не жить вообще. Принимая во внимание долгосрочную перспективу для разных биологических видов, думаю, что мы станем намного богаче, если научимся быть волками.

Глаза Уиллиг ярко блестели. Ее охватило почти что нездоровое возбуждение, а последовавшее рукопожатие было горячим и безумно крепким.

– Послушай, заражение может оказаться одним из самых счастливых событий в истории человечества. Наша борьба за выживание принимает такие масштабы, что впервые миллионы людей действительно думают о нашей экологии, нашей планете, нашем конечном предназначении. Да, ты прав, Джим. Даже если завтра хторране исчезнут, мы уже никогда не сможем вернуться на тот путь, по которому шли раньше. Никогда мы не сможем стать такими же самодовольными. Это заражение изменит вид человека разумного, и я думаю, что изменения пойдут ему на пользу. Ты, и я, и все наши потомки вплоть до… надцатого поколения – все мы будем жить так, что наши жизни на самом деле будут что-то значить.

Долгое время в отсеке стояла тишина. Я не знал, соглашаться с Уиллиг или нет. Я и не представлял себе, что могут существовать люди, которые испытывают подобные чувства. Это было настоящим потрясением.

Следовало поразмыслить.

Где-то в глубине души я опасался, что, возможно, она права.

Кэтрин Бет Уиллиг, бабка шестерых внуков, ставшая солдатом в том возрасте, когда большинство женщин начинают подумывать о пенсии, четко сформулировала то, что тревожило меня с момента первой встречи с червем. Это возбуждало. Это было приятно. Я наслаждался войной.

При этой мысли я встал с сиденья, открыл люк бронетранспортера и спрыгнул на хрустящую корку красной кудзу. Фруктовый аромат был настолько сильным, что почти перекрывал недельной давности смрад горпов. Слабый. запах мертвечины все еще висел в воздухе, и, наверное, пройдут еще недели, прежде чем он развеется окончательно, но я едва замечал его. Роща волочащихся деревьев выглядела выше и темнее, чем раньше.

Вторая машина стояла всего в сотне метров. Я вяло помахал рукой. Марано помигала фарами. Потом я снова уставился на деревья. Что там происходит, под ними? Слова Уиллиг не давали покоя.

Войной нельзя наслаждаться. Война по своей сути отвратительна – под соусом оправданий, объяснений, развевающихся знамен она еще в какой-то мере съедобна, но за патриотическими лозунгами, диаграммами и картами скрывается чистое безумие. Она означает добровольный отказ от нравственности, бешеный адреналиновый выплеск ненависти и мстительности; она – последний довод невежд, окончательный разрыв общения.

Мне были известны все речи. Все оправдания. Все высокие слова. Война – это яростный первобытный вопль, вместе с которым улетучиваются последние остатки рассудка. Она бросает благоразумие на алтарь фарисейства. Черт возьми! Я знал пацифистские молебны не хуже других и считал, что ненавижу войну.

Это был самый страшный момент с начала хторран-ского вторжения – когда я понял: да, мне нравится то, что я делаю.

И следом за этим страшным прозрением меня опалило раскаленным белым пламенем прозрения нового, столь же ужасного. Все, что я держал под спудом, выплыло наружу и разом навалилось на меня – едва не раздавив в лепешку.

Перед тем как началась война, я был жирным и эгоистичным подростком, злым и обидчивым, занозой в заднице для всех окружающих. Теперь же… Ну, жирным я больше не был и эгоистом, во всяком случае, тоже. Я потерял двадцать три килограмма и научился замечать окружающих. На этом мои достижения кончались. Я превратился в одного из тех людей, которых когда-то ненавидел. Я нарастил такую же толстую шкуру угрюмой озлобленности, которая пугала меня в других.

Я знал правду – просто не хотел признаться себе в этом.

Красота имеет лишь толщину кожи, а мерзость пропитывает до костей – свою злобу к червям я стал применять против людей, причем научился делать это так здорово, что это была уже не поза, а я сам, по сути маленький фашист, которому каждый приступ бешеной ярости доставлял истинное наслаждение. Я превратился в злобного, опасного типа, не способного на искреннее сострадание, любовь или нежность. Я стал точно таким же мерзавцем, какие мучили меня на школьном дворе; единственная разница между ними и мной нынешним заключалась в том, что в словаре моей жестокости реалии были намного страшнее, так как я располагал сокрушительной огневой мощью. И много раз демонстрировал, что не остановлюсь перед ее применением – в том числе и против людей, если понадобится. Свою гору трупов я уже оставил позади – дымящихся и истекающих кровью в грязи.

Слова разозленного Данненфелзера были справедливыми. Модулирующая тренировка не помогла мне достичь состояния просветленности – эффект оказался прямо противоположным. Она научила меня оправдывать, объяснять и извинять мои преступления против людей. Это было так мучительно, что я поневоле смеялся. Помогала ли модулирующая тренировка? Да, помогала. Я больше не сомневался в том, что я делаю.

Но не прекратил совершать дурные поступки – просто перестал истязать себя за них. Да, Джим, ты и в самом деле самовлюбленная, беспардонная, близорукая жопа. Перестань копаться в себе и используй свои таланты там, где они подходят больше всего. Надевай свои десантные бутсы и топай отсюда. Нам надо спасать целую планету.

Дерьмо!

Мы настолько увлеклись спасением этой долбаной планеты, что постепенно превращаемся в еще больших монстров, чем хторране. Нет. Не мы. Я.

Я – проклятый монстр. Убийца, педераст, моральный урод, чокнутый психопат, И это еще мои лучшие качества.

Не скажу за других, но я-то знал, где нахожусь. Я сидел в центре хторранских джунглей, испытывая одиночество и жалость к себе. Горло сводило от удерживаемой внутри бешеной злобы. Я не мог рискнуть выпустить ее наружу. Если я сейчас не сдержусь, то не думаю, что смогу остановиться.

Самую сильную боль причиняло осознание того, что я сам совершил это с собой. Я бросался на каждого, кто был рядом, пока не разогнал всех. Боль одиночества ревела внутри отчаянным громким ревом – ответом была издевательская тишина, в которой слышался лишь насмешливый отзвук моих собственных мыслей.

Но в одном Уиллиг ошибалась.

Война не была самым главным событием моей жизни.

Им была Элизабет Тирелли.

И я никогда не говорил ей об этом.

Если что и могло погрузить меня в меланхолию еще глубже – так только эта мысль. Я хотел немедленно залезть в транспортер и потребовать, чтобы нас срочно забрали отсюда. Хотелось прямиком полететь в Хьюстон, найти ее, где бы она ни была, вытащить с любого совещания или инструктажа, прижать к себе и сказать все. И упасть на колени, и умолять простить меня. И помочь мне стать лучше.

Но, конечно, я этого не сделаю. Я слишком большой профессионал для таких поступков. Сначала мы закончим операцию – дикую, безрассудную авантюру, которую я затеял, которую никто не утверждал, которая, вероятно, вообще ничего не даст и закончится лишь тем, что подольет бензина в бушующий дома пожар страстей.

Если я здесь погибну, она никогда не услышит этих слов.

Так что лучше мне не погибать.

Почти в то же мгновение меня осенило. Можно записать посмертное послание. Чем не выход?..

Вполне подходит. Но меня мутило от одной мысли о записи. Я сел на ступеньку машины и сжал голову руками. Может быть, Уиллиг права насчет войны? Если бы не хторране, я так и остался бы пухлым эгоистичным подростком – на всю жизнь. Но если бы не эта война, я никогда не встретил бы Лиз.

Она так много значила для меня, а я сделал все, чтобы она была несчастлива. Я не заслуживал ее. Будет только справедливо, если она скажет, что никогда больше не захочет видеть меня.

Я весь в дерьме.

Волочащееся дерево – медленно передвигающийся гигант: его подвижность зависит от характера местности.

Средняя скорость волочащегося дерева на мягкой почве чуть меньше одного километра в день. Деревья предпочитают передвигаться в прохладные часы – на рассвете и ранним вечером. Наибольшую активность они проявляют в сырую погоду, их часто можно обнаружить поблизости от озер, болот, топей и речных дельт, однако при необходимости они способны пересекать и засушливые территории.

Волочащееся дерево может жить без непосредственного доступа к воде в течение нескольких недель. Само дерево имеет множественные запасные резервуары по всей сосудистой системе, плюс к этому оно способно извлекать дополнительную влагу и питательные вещества из экскрементов своих квартирантов.

Поскольку стада волочащихся деревьев несут значительную часть своей персональной экологии с собой, они необычайно жизнестойки и приспособляемы, но в то же время для поддержания экологии каждого волочащегося дерева требуется большое количество энергии. Питаясь за счет охоты, волочащееся дерево быстро истощает территорию: В поисках новых источников пищи оно вынуждено постоянно мигрировать. Ему постоянно необходимы новая почва и новые жертвы.

Волочащиеся деревья обычно передвигаются внутри ограниченного района по огромной спирали – сначала наружу, потом внутрь, к центру. Такие спирали могут иметь диаметр до сотни километров. Волочащееся дерево всегда ищет пахотные земли, источники воды, а также животной пищи – для своих квартирантов. Деревья будут пастись на данной территории до тех пор, пока она не истощится, потом они уходят по касательной и начинают новый большой круг.

Волочащееся дерево не столько шагает в прямом понимании этого слова, сколько сопротивляется падению. Просмотр ускоренных видеозаписей показывает, что волочащееся дерево постоянно подтягивает самые задние ноги, выносит их вперед и клонится, перенося на них центр тяжести, чтобы вся конструкция не опрокинулась. Дерево отращивает столько ног, или стволов, сколько ему требуется. Обычно волочащееся дерево имеет более сотни отдельных стволов-ног.

Корни дерева тоже играют значительную роль в передвижении. Молодые корни можно видеть у основания дерева – они выпячиваются, как амбулакральные ножки между иглами морского ежа; более зрелые корни извиваются, как усы вьюнковых и лианы. Старые же корни расстилаются вокруг дерева на первый взгляд произвольно. Они служат одновременно и механическими растяжками для высокого дерева, и чувствительными органами, определяющими качество окружающей почвы. Как показали эксперименты, волочащиеся деревья движутся в направлении почв с наиболее «интересным» для них химическим составом. Чем сложнее молекула, тем она интереснее для волочащегося дерева.

(Приложение IV, Раздел 942) По мере своего развития волочащееся дерево постоянно отращивает новые корни взамен тех, которые обламываются, когда оно переходит на другое место. Брошенные корни не умирают, но и никогда не превращаются в настоящее волочащееся дерево. Вместо этого они существуют как организм-хозяин для других хторранских организмов. Мигрирующее волочащееся дерево оставляет после себя разрастающуюся сеть корневых отростков, лиан и ползучих нервов, причем все они быстро становятся независимыми от родительского организма. В конечном итоге такие следы образуют каналы для передачи информации и миграции стад деревьев и многих других хторранских видов.

В настоящее время волочащиеся деревья считаются одним из главных векторов распространения хторранского заражения.

«Красная книга» (Выпуск 22. 19А)