Внезапно мы вырвались из преисподней, и мир снова стал голубым. Мы с изумлением переглядывались, а лимонно-желтое солнце светило сквозь иллюминаторы.

Мы неожиданно почувствовали себя чистыми. Мы плыли в свежем голубом небе, оставив позади все случившее-ся в каком-то другом, ужасном, розовом кошмарном мире. Я огляделся вокруг и увидел нервные улыбки. Как и мне, всем хотелось захихикать – значит, мы были еще живы.

– Мы спаслись, да? – прошептала Валада.

Ее вопрос не нуждался в ответе. Опершись рукой на стекло, я смотрел в прекрасное, новое, залитое солнечным светом небо. Как легко быть благодарным за такие маленькие радости!

Мир внизу был накрыт огромным розовым ковром, наползающим мягкими клубами на четко прочерченный горизонт. Прямо под нами из глубины высвечивало зловещее оранжевое зарево. Даже без черной копоти оно выглядело жутко.

Как далеко оно распространится? Не имеет значения. Тот мир уже мертв. Надо отнестись к этому как к интересному экологическому эксперименту и выбросить из головы – это просто еще одно оружие против злокачественного хторранского заражения.

Мы всплывали к вершине неправдоподобно яркого голубого неба. Я посмотрел на часы. Еще нет и половины десятого. Все произошло чересчур быстро…

Самолет сделал два захода. В первый раз пилоту не понравился угол сближения, он сделал вираж, чтобы поймать нас на другом направлении. Вторая попытка удалась. Воздушный крюк зацепился на трос, скользнул по нему до соединительного узла, защелкнулся; включились, подъемники. Трос натянулся, и нас рывком протащило по небу.

Им понадобилось много времени, чтобы втянуть нас внутрь. Пилот должен был снизить скорость, но так, чтобы, с одной стороны, не потерять высоту, а с другой не тащить нас за собой, как мешок картошки по булыжной мостовой. В основном это ему удалось, но все-таки мы почувствовали облегчение, когда наконец с тяжелым ударом ввалились в брюхо самолета и грузовой люк захлопнулся под нами.

Голос в моем наушнике сказал: – Добро пожаловать на борт, капитан. Рад, что вы все здесь. Надеюсь, в пути не сильно трясло. Мы постарались затащить вас помягче. Но остаток пути, обещаю, будет несравнимо более гладким. Меньше чем через час мы опустим вас на землю в целости и сохранности. Прошу прощения, но сегодня мы не можем доставить вас прямо в Хьюстон. Нам бы и хотелось сделать вам такое одолжение, но это чуть в стороне от наших краев. Мы высадим вас в Сан– Антонио, а там вы пересядете на вертушку и к ужину будете дома. И это, черт меня возьми, самое большее, что мы можем для вас сделать. Надеюсь, вы не обидитесь, если я попрошу вас посидеть до конца пути в гондоле. Так будет лучше – для всех нас. В продовольственном шкафу есть обычный набор закуски и выпивки. Да, чуть не забыл: кто-нибудь нуждается в медицинской помощи?

– Нет, мы в порядке, – заверил я. – Спасибо, что забрали нас. Кто вы?

– Ах, вы действительно хотите знать это. – Голос прозвучал скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Да, хочу, – прямо ответил я.

– Ладно, могу сказать, – медленно, но без обиняков заявил он. – Но тогда мне придется нажать на большую красную кнопку, которая открывает грузовой люк… и ваша гондола просто-напросто вывалится наружу. Знаете, эти штуки стукаются о землю гораздо сильнее, когда к ним не привязаны парашюты. Вот что я скажу: почему бы вам не считать, что вас подобрала Голубая Фея?..

– Я вас понял. Спасибо.

– Конечно, поняли, я уверен. На этом все, связь кончаю.

Зигель смотрел на меня широко открытыми глазами. Как и остальные. В ответ на их недоуменные взгляды я неопределенно пожал плечами и мрачно покачал головой: – Я не знаю. Ваши догадки ничуть не хуже моих…

– Во дела! – воскликнул Зигель с преувеличенным уважением. – Эти феи могут быть крутыми!

… На самом деле мои предположения были намного убедительнее. Просто не хотелось высказывать свои подозрения вслух.

Мы замолчали, каждый погрузился в собственные мысли. В основном мы думали о Рейли, Уиллиг и Локи.. Валада начала тихонько всхлипывать. Лопец обняла ее за плечи и притянула к себе, успокаивая как могла, но и сама выглядела чертовски расстроенной. Зигель просто спрятался в раковине собственных переживаний, угрюмо надувшись. Я же думал о другом. Со своими переживаниями я разберусь позже. Наедине с собой.

Это была одна из вещей, которым я научился на модулирующей тренировке. То чувство, которому ты сопротивляешься, ни за что не оставит тебя в покое. Если не дать себе пережить его, можно попросту завязнуть. Оно будет преследовать тебя повсюду, поскольку не получило завершения. Но если дать ему свободу – полную свободу, а не механическую игру в пересказывание своих проблем, – тогда энергия, вложенная тобой в переживания, высвободится и со всей этой историей будет покончено раз и навсегда. Она перестанет глодать твой мозг – просто растворится в прошлом.

Я очень долго не понимал, о чем толкует Форман, но когда попросил его объяснить, в чем суть, он лишь посоветовал не мучить себя. «В реальной жизни понимание похоже на утешительный приз, его получают даже те, кто приходит к финишу последним. Так что просто сиди и жди, – сказал он. – И ты поймешь».

Я сидел и ждал. Позже мы занимались упражнением, процессом, изгнанием нечистой силы, если угодно. Называйте это, как хотите. Это упражнение нельзя выполнить неправильно. Всего лишь требовалось прийти в комнату и выслушать инструкцию. А по инструкции полагалось вспомнить все ужасные вещи, которые кто– либо когда-либо сделал вам. Вспомнить о случаях, когда вас предавали, когда вы попадали в безвыходные положения, когда вам отказывали, вами играли, обманывали, когда вас принуждали, ограничивали, оскорбляли – о всех тех случаях, когда вас ломали и обходились со зверской жестокостью.

Форман и его помощники неслышно ходили по проходам между рядами стульев, шепотом спрашивая, поглаживая, подталкивая, настаивая: «Кто вас обидел?» «Кто вас ударил? Кто причинил вам боль? Кто повалил вас и держал, заставляя плакать от бессилия? Вы помните этот момент? Помните, что вы при этом чувствовали?» "Думайте о работодателе, который обещал вам золотые горы, о человеке, всегда говорившем правильные вещи, и о том, как однажды он оказался лицемером, негодяем и злопамятным трусом – не напоминал ли он тех живодеров со школьного двора, которые изводили вас каждый день, дразнили и задирали до тех пор, пока просыпаться по утрам и идти в школу не стало для вас мучением? Вспомните, в чем вы провинились перед ними? Вы смешно выглядели, или одевались не так, или просто не хотели быть такими, как все…

А вот еще. Подумайте о любимом человеке. Который жестоко обошелся с вами. Который бросил вас ради другого, потому что ему или ей нравилось трахаться с другим или другой больше, чем с вами. Думайте обо всех, кто вас бросил. Припомните каждый случай, когда у вас не было возможности сказать прощай – или поквитаться.

А ваши мать и отец? Какие чувства вы испытываете к ним? Может быть, между вами осталась какая-то недоговоренность? Что-нибудь вроде злобы или сожаления? Чего вы им так и не простили?

Вспомните все злодеяния против вас – и все подлости, совершенные вами в ответ. Вы держали всю эту злобу в себе много лет и держите до сих пор? И когда она выйдет наружу, не лопнет ли ваше лицо? Может быть, она всегда проявляется в неподходящий момент? И направлена на совершенно посторонних людей? А знаете почему? Потому что всю жизнь вы подавляли в себе всю вашу злость, все ваши страхи, всю вашу печаль…

Знаете, сколько уходит энергии, чтобы сдерживать это? Расходуется вся ваша энергия. Вся ваша жизнь. Итак, прямо сейчас я говорю вам: перестаньте сдерживаться. Так будет правильнее. Не сдерживайте больше слезы. Пусть они текут. Пусть нахлынет все разом. И течет, течет, течет. Теперь у вас есть возможность выразить все, чему вы сопротивлялись всю жизнь…" И мы это сделали. Я удивился самому себе. Мне и в голову не приходило, сколько боли накопилось внутри за всю мою жизнь. Я думал, что давно справился со всем этим. Мне казалось, что я могу справляться с собой. Однако здесь и сейчас, в самой середине модулирующей тренировки, из меня извергся водоворот слез и ярости. Он излился подобно темной маслянистой крови, захлестнувшей гнездо волочащихся деревьев. Все пропиталось, залилось, погрузилось и в конечном итоге утонуло во все-затопляющей трясине. Звуки высвобождающейся энергии, боли, скорби, безумия, должно быть, напоминали то, что слышалось в Дахау.

Но на этом упражнение не закончилось, далеко не закончилось. Одного за другим, по мере того как проходил пик эмоций, нас уводили в большую пустую комнату и, вручив дубинку, подводили к огромному, возвышающемуся над человеком манекену. Сначала я почувствовал себя глупо и смутился, но манекен начал говорить. Он лишь отдаленно напоминал живого человека: артикуляция не совпадала с тем, что он произносил грубым голосом. Но потом он начал говорить ужасные вещи, произносить ужасные слова. Он говорил сразу и мужским и женским голосом, этот глас сразу всех людей в мире произносил самые непереносимые слова, которые когда-либо я слышал: «Ты недостаточно хорош. Ты маленького роста. Ты недостаточно сильный. Ты некрасивый. В тебе нет талантов. Ты недостаточно умен». И тогда я поднял дубинку и стал бить, лупить, охаживать его. Я нападал, словно рехнувшийся, настолько осатанев от ярости, что даже не осознавал, чем занимаюсь. Мой мозг находился где-то в другом месте, а все, что осталось, было чисто физической вспышкой единственного чувства, которое я испытывал, – желания убить. И я лупил по манекену, пока он, всхлипывая, не повалился на пол, и я тоже опустился на пол, всхлипывающий, обессиленный, выжатый, беспомощно ползающий. Следующее, что я запомнил, – как мне помогли подняться на ноги и мягко подтолкнули к другому этапу упражнения, бесцельному хождению по кругу, как в стаде. Всех, кто прекращал буйствовать, безумствовать, изгонять нечистую силу – называйте это как хотите, – отправляли ходить по кругу и избавляться от этого, оставляли каждого наедине с собой парить в розовом бездумном блаженстве, отсутствующе бродить, подобно сумасшедшим в бедламе. Кружить до тех пор, пока мы опять не обретали свое вербальное "я" в той степени, чтобы беспомощно улыбнуться сквозь еще текущие по щекам слезы и потом, каким-то образом, снова прийти в себя, но уже ощущать себя по-другому: изменившимся, трансформированным.

Позже, гораздо позже, когда эта часть процесса закончилась и мы почувствовали себя очистившимися, цельными и приятно новыми и пустыми, я спросил Формана: «Что теперь будет?» – Что будет теперь? – переспросил он. – Теперь вы начнете накапливать новые проблемы. Только на этот раз, поскольку вы стали больше, то и проблемы будут больше, а справившись с ними, вы подготовите себя к новому набору проблем, еще более сложных.

– И так без конца? – подавленно ужаснулся я.

– Нет, почему же, конец будет, – сказал он.

– О, это хорошо – и когда же я его достигну?

– Когда умрешь, – сообщил Форман.

И все рассмеялись. Даже я. Шутка предназначалась не только мне – всем сразу Но он был прав. Это никогда не кончается, а просто продолжается, продолжается и продолжается. И это огорчало и злило больше всего – не важно, сколько конов ты выиграешь, все равно жизненная игра заканчивалась, когда тушили свет. Его выражение, не мое.

Однако я помнил, как легко было потом, когда упражнение закончилось и я избавился от всего груза. Я помнил, как приятно чувствовать пустоту внутри, себя. Гадал: состояние ли это просветленности или просто усталость? Хотя какая разница. Я находился в другом месте, и там мне не было больно.

Так однажды ночью… мы поругались, Лиз и я. Началось с дурацкого спора – мы шутили, куда денем все деньги, которые собирались выиграть в лотерею, но потом, непонятно как, разговор перешел в: «Это похоже на тебя…», а затем к: «Ты же знаешь, что твои поступки сводят меня с ума…» Вскоре мы уже бранились, упрекая друг друга в страшных вещах, и нам не было важно, кто прав, а кто виноват – мы оба были не правы и весь спор был настолько глупым, настолько мелким, что впору бы устыдиться. Только ни один не хотел признать это первым. Она кинулась в спальню и начала рвать простыни в клочья, а я заперся в ванной и стоял под душем прямо в одежде и матерился. Через некоторое время я сорвал одежду и швырнул ее в закрытую дверь, она громко шлепнула и влажно сползла на пол. Я лег в ванну и на полную мощность включил самую горячую воду. Но уже красный как рак, разваренный и распаренный, по-прежнему продолжал злиться. А потом вдруг вспомнил о всесилии процесса избавления, переживания, изгнания – называйте как хотите, – и недолго думая начал буйствовать прямо в ванне. Я колотил по воде и орал. Я гнал волну бешенства из живота, выдавливал ее из горла, напрягал тело изо всех сил. Меня поразило, каким узким каналом оно оказалось и как долго пришлось выпускать ярость через столь крошечное отверстие в окружающий мир. Я лягался и шлепал руками, разбрызгивая воду, старался производить как можно больше шума, помогая себе шипением пены и плеском бегущего из кранов кипятка. Воды на стенах и на полу было больше, чем в ванной, когда Лиз наконец сломала задвижку на двери и ворвалась ко мне, встревоженная, испуганная, плачущая. Она подумала, что у меня начался припадок – в известном смысле так оно и было, но только я вызвал его сам. К тому моменту, когда она сломала дверь, он уже закончился, и я, выдохшийся, повалился ей на руки, даже не в силах объяснить, чем занимался. Я обхватил ее, а она обняла меня, вся промокнув, и дело кончилось тем, что Лиз залезла в ванну, и я извинялся, что напугал ее, а она стащила с себя одежду, и мы заново наполнили ванну, и я объяснил, что специально довел себя до приступа ярости, а потом заверил Лиз, что злился вовсе не на нее, а на самого себя за тупость, слепоту и упрямство, и начал просить у нее прощения, а она начала извиняться передо мной, а потом мы оба рассмеялись над тем, как глупо себя вели, и посмотрели друг на друга и… Одно вызывало другое – мы прижались друг к другу щеками, обнялись, а затем остальные части наших тел тоже слились самым естественным образом, и наконец слились наши души – и мы стали снова теми, кем нам полагалось быть с самого начала. Я чуть не утонул в ванне. И это было бы хорошо. Я заслуживал счастливую смерть.

Вспомнив, что больше всего на свете люблю мириться с Лиз Тирелли, я улыбнулся.

Но тем вечером я узнал еще кое-что. Я понял, что могу справиться с печалью, или злостью, или страхом, или любой другой болью, которая может мне встретиться. Я мог справиться с ней самостоятельно, один, без всякой помощи, если понадобится – уединившись в собственной ванной. Единственное, что требовалось, – это тряпка и ведро.

Я всерьез не задумывался над багажом, накопленным мною за последние несколько дней. Еще не задумывался. Просто тащил его за собой, сделав мысленную заметку позвать первого попавшегося коридорного. Только никто не появлялся. Я знал, что сделаю первым делом, когда вернусь домой. Либо залезу в ванну, либо…

Это мысль. Можно спуститься в гимнастический зал. Там есть борцовские куклы. Одну можно представить себе генералом, а другую его коротышкой– лизоблюдом. А после… Не знаю, что сделаю после, но, по крайней мере, условия справиться с собой там лучше, чем где-либо. У меня имелась довольно неплохая версия, кем была Голубая Фея или, по крайней мере, кто ее послал. Где-то по пути должны были вмешаться люди дяди Аиры. Едва ли кто-нибудь скажет мне правду, но это и неудивительно. Почему группа дяди Аиры сочла нас – меня? – заслуживающими спасения? Или, может быть, дело не во мне? Может быть, у дяди Аиры имелись некие причины быть заинтересованным в материалах, которые мы везли с собой?

Неприятная мысль. Проклятье! Еще один повод для злобы – образцы в наших ящиках были для них важнее наших жизней. Но не прошло и часа, как я сам поступил точно так же. Я решил, что пробы важнее, чем жизнь Рей-ли, и Уиллиг, и Локи. Хотя достаточно ясно предвидел последствия этого решения.

Долго же придется сидеть в ванне. Слишком много надо выплакать.

Личинка ядовитой жигалки – не паразит. Она выполняет в организме хозяина уникальную пищеварительную функцию.

В кишечнике личинки можно обнаружить большие колонии пищеварительных бактерий. Хотя каждая отдельная личинка обычно служит хозяином только для одного определенного вида микроорганизмов, таких видов среди пищеварительных бактерий насчитывается много. В пробах из желудков червей присутствовало в среднем по меньшей мере от двадцати до тридцати разновидностей микроорганизмов, активных в данном организме-хозяине.

Эти симбиотические микробы расщепляют молекулы целлюлозы до усвояемых молекул крахмала и Сахаров, позволяя питаться пищей, которая при других обстоятельствах не усваивается не только самими личинками жигалки, но организмом, в котором они находятся. Таким образом, бактерии помогают переваривать пищу сразу обоим своим хозяевам.

«Красная книга» (Выпуск 22. 19А)