В действительности невозможно построить забор, который остановил бы червя.

Взрослый хторр похож на танк «Паттон-6», только с пастью. Или просто сплошная пасть. Самое большее, на что можно надеяться, – это задержать его на некоторое время или, по крайней мере, сделать ему больно, чтобы он после попыток перелезть через преграду или подлезть под нее решил бы поискать путь вокруг забора.

Идея состояла в том, чтобы повысить цену завтрака.

Этим мы и занимались с Джеком Балабаном.

Снова воспользовавшись именем Дьюка и его личным номером, я реквизировал достаточное количество материалов и инструментов, чтобы перегородить самую узкую часть перешейка несколькими комбинированными рядами бритвенного полотна и ежовой ленты. Конечно, рано или поздно какая-нибудь из бухгалтерских программ дяди Аиры поймает меня за руку, но до того времени я, похоже, имел неограниченный кредит, вернее, Дьюк имел.

Установить хороший забор было мудрено, это так, но в случае удачи мы обеспечили бы разумную степень безопасности. Сначала предстояло проложить полосу бритвенного полотна из нескольких длинных витков, прочно прибитых к земле костылями через каждые полметра. Одно полотно не остановит червей, но уж точно не пропустит человека, если он придет с червями. Главное – не дать ренегатам добраться до ежовой ленты и проделать в ней проходы для своих внеземных партнеров.

Далее, сразу за бритвенным полотном, должен был идти первый ряд ежовой ленты. Она поступала в огромных мотках; вы ее раскатывали где нужно и пришпиливали костылями к земле. В итоге получалась широкая полоса алюминиевых шипов, расположенных на неравном расстоянии друг от друга и торчащих вверх и в стороны. Шипы были острыми, зловещими с виду и покрыты слоем микрокапсул с различными неприятностями: ядами, нервно-паралитическими гелями и разными бактериями, которым, похоже, нравились внутренности хторран.

Человек, при известной осторожности, мог бы преодолеть ежовую ленту, но червь – ни за что. Слишком маленькие и неуклюжие у них ножки. Червь не способен оторвать брюхо от земли. Низко расположенный центр тяжести не позволял среднему хторру перешагивать через препятствия, а его ножки представляли собой короткие пеньки, способные приподнимать тело лишь на такую высоту, чтобы оно могло скользить. Ежовая лента была для хторров неприятной штукой.

Черви, конечно, знали о таких заборах и, как правило, держались от них подальше. Только очень молодой и неопытный червь мог по собственной инициативе попытаться перелезть через подобное заграждение, и то лишь один раз; заборы представляли ценность как средство сдерживания, а не как оружие.

За первым рядом ежовой ленты шел еще один ряд бритвенного полотна, за которым следовала еще одна лента и третий ряд полотна. По теории, двойная комбинированная полоса способна охладить пыл у большинства червей и ренегатов.

Военные обычно рекомендовали девять линий бритвенного полотна и ежовую ленту между ними; а еще они советовали сооружать рвы и закладывать где только можно мины, да еще использовать роботов и полевую систему наблюдения. Траншейного экскаватора у меня не было, а ставить мины я побоялся. Роботы здесь были бы бесполезны, и полевая система наблюдения тоже – раз некому сидеть за мониторами.

До сих пор, как свидетельствовала статистика, заборы выполняли свою задачу. Даже такие маломощные, как мой, работали достаточно эффективно, чтобы оправдать расходы на постройку, хотя некоторые пессимисты и утверждали, что вокруг хватает мест для кормежки, так что червям пока не имеет смысла продираться через заборы.

Пессимисты, возможно, правы, но я сейчас ставил на статистику.

На наше счастье, сразу же за скальной грядой полуостров сужался до полоски шириной всего тридцать метров. По сути, он и стал полуостровом исключительно из политических соображений. Он был задуман и построен в виде продолговатого острова, похожего на полумесяц. Предполагалось также местное независимое самоуправление, но отцы округа испугались, что лишатся миллионов таких восхитительных налоговых долларов, и протолкнули постановление, требующее, чтобы кабели всех коммуникаций были доступны с поверхности земли. В результате строителям пришлось проложить соединительную полосу – узкий язык из уродливых каменных глыб. Соорудив его, Семья автоматически попала под цепкую юрисдикцию вышеупомянутых окружных отцов. До прихода хторран ходила шутка, что единственное, чего хотят члены Семьи, – это остаться сиротами. Хторр предоставил им такую возможность. В прямом и переносном смысле.

Моя идея состояла в том, чтобы проложить защитные линии сразу же за скальной грядой, а надежда – что ни одному червю не захочется лезть через камни и забор. Скалы сами по себе довольно неприятная штука. Но, с другой стороны, если червь все-таки будет настроен достаточно решительно, то и забор, скорее всего, его не остановит.

Может быть, Бетти-Джон права? Может быть, я действительно параноик?

И может быть, до сих пор подскакиваю среди ночи и дрожу при одной мысли о Джейсоне, Орри и Джесси?

Нет. Да здравствует статистика!

И я проголосовал за нее тремя рядами бритвенного полотна и двумя – ежовой ленты; это было все, что мы могли себе позволить, не считая прочувственной молитвы, чтобы этого хватило.

Оставалось только ждать, что хторры со мной согласятся.

Мы принялись за работу с утра пораньше – Томми, я, Джек и Голубчик.

Джек Балабан – сурового вида мужик с таким сильным валлийским акцентом, что, как правило, его было невозможно понять. При всей своей представительности он немного сутулился, словно за несколько десятилетий жизнь прибила его, но при этом был удивительно нежен с Голубчиком.

Голубчик же – парнишка на год старше и на полголовы выше Томми. Он был не то чтобы немым, но предпочитал общаться мычанием, свистом и другими звуками вместо слов.

Когда Голубчик видел автомобиль, он мог показать на него и испустить пронзительный вой турбины. Глядя на самолет или вертушку, он соответственно имитировал рокот их двигателей. Подобным образом мальчик мог описать корабли, катера, реактивные лыжи, мотоциклы и вездеходы. Ему нравилось подражать электронному звонку, заставляя людей бегать в поисках телефона, пока до них не доходило, что это опять Голубчик. А еще в его репертуар входила потрясающая гамма взрывов, птичьих трелей, щелканья и свиста.

Причем он явно отрабатывал свое мастерство на Джеке, потому что эти двое создали свой собственный язык, общаясь между собой не столько словами, сколько звуками.

Тем не менее они замолкали, когда я оказывался поблизости.

Наконец я не выдержал и прямо спросил Джека о причине.

Он отрицательно замотал головой.

– Я не питаю к тебе неприязни, Джим. Я не очень люблю тебя, но неприязни все же не питаю. В общем, и так и эдак.

– Я что-нибудь сделал не так?

Джек немного подумал, поглаживая усы. – Не-а.

Он натянул перчатки и, подняв моток бритвенного полотна, снова принялся разматывать его.

Подобрав газовый молоток, я не отставал от него.

– Тогда в чем дело?

– Тебе что, необходимо нравиться всем людям, которых ты знаешь? – спросил он.

– Если я кому-то не нравлюсь, я хочу знать почему, – ответил я. – Вдруг я делаю что-то не так.

– Ты такой же, как все американцы: слишком беспокоишься о том, что о тебе подумают, а не о работе.

Интересно.

Возможно, он прав. А возможно, нет. Вроде бы результаты меня волнуют больше, чем налаживание приятельских отношений. Во всяком случае, у меня нашлись бы способы доказать это.

– Не думаю, что это так. – возразил я. – Как раз сейчас мы вкалываем потому, что я надавил на Бетти-Джон. И мне не кажется, что она слишком полюбила меня за мою настырность.

– Ага, – согласился Джек, – это одна сторона дела. Но когда тебя и в самом деле интересует результат, ты не считаешься с теми, кого тебе пришлось побеспокоить.

Я решил, что за доводом Джека не скрывается четкая точка зрения. Он просто хочет хоть чем-то оправдать свою неприязнь ко мне, а если факты станут противоречить его убеждению, то он изменит не само убеждение, а его оправдания.

Некоторое время мы трудились молча. Забивание костылей требовало большого напряжения даже с газовым молотком.

Неожиданно Джек сказал: – Смерть матери тебя не очень-то тронула, верно?

– А тебе какое дело? – огрызнулся я. Джек покачал головой: – Никакого.

И вдруг «монетка провалилась». Я выпрямился и посмотрел на Джека. Лицо его было мрачным и неприязненным.

– Ты спал с ней, да?

Он не ответил, продолжая бороться с бритвенным полотном, но по тому, как он промолчал, я понял, что это так.

О чем-то похожем говорил Джейсон – как вытянуть из людей правду, – Большинство людей не говорят правду или говорят не всю правду, – рассуждал он. – Они приучены к этому. Если вы хотите добиться правды, нужно заставить их растеряться или обозлиться. Многие говорят правду только со злости. Так что если вам нужна откровенность, то сначала надо вывести человека из себя. Прием срабатывает почти всегда, однако возникает неудобство: на какое-то время вы оказываетесь лицом к лицу с по-настоящему рассвирепевшим человеком.

Гм.

Я сказал Джеку: – Она платила тебе по рыночной цене? С постоянными клиентами она не скупилась.

Вид у меня был притворно равнодушный.

Это было то, что нужно. Джек не стал увиливать.

Он положил моток полотна, выпрямился, отряхнул руки и оглянулся на мальчиков. Голубчик и Томми поодаль распаковывали остаток костылей.

Джек повернулся ко мне: – Тебе надо вдолбить, что ты идиот, или сам поймешь? – Окрашенные певучим валлийским акцентом, его слова ласкали ухо, несмотря на их грубость.

– Она была шлюха! – заявил я.

– Может быть, – согласился Джек, заставив меня вздрогнуть. – Мы все делали мерзкие вещи с тех пор, как настали плохие времена. – Стащив перчатку, он пятерней пригладил свои волнистые волосы, словно размышляя, как лучше высказать то, о чем он думает. – Но делать мерзкие вещи и быть мерзавцем – разные вещи. Твоя мать была прекрасная леди, но она осталась одна, и если искала удовольствий там, где могла их найти, то кто ты такой, чтобы заседать в святейшем суде? Твоя мать отдавала массу любви здешним детям, она сделала им много добра, и мне очень не нравится, как ты оплевываешь ее доброе имя.

– Думаешь, она была хорошая? Могу рассказать целую кучу историй…

– Разумеется, и я могу кое-что рассказать. На каждую твою дурную историю я выдам полдюжины хороших, для ровного счета.

– А знаешь, отчего она так любила этих детей? – Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. – Потому что была уверена, что ее любовь к самой себе от этого ничуть не пострадает. Я тебе расскажу, сколько у нее было любви! Моя сестра уехала в Австралию только потому, что не могла дольше выносить молчания собственной матери. И мне настолько обрыдло заставать в ее постели нового мужика всякий раз, как я появлялся дома, что в конце концов я перестал ее навещать. Ты же знаешь, что она отказалась от меня.

– Ты отказался от нее. Она нуждалась в тебе, парень.

– Это она так говорила. Она нуждалась. Ты что, никогда не замечал, что все в ее разговорах всегда сводилось к ней, к ее потерям и к тому, чего она хочет в данный момент? Мы ей были нужны только для сиюминутных прихотей. Ну а кто должен был заботиться о нас? Она не хотела. Она только требовала. Она кричала на меня каждый день, а вся моя вина заключалась в том, что я недостаточно ей давал. Почему, мол, я не хочу быть хорошим сыном? Она не оставила бы меня в покое. Довела бы до психушки. Почему, ты думаешь, я пошел в армию? Я мог бы воспользоваться освобождением, но это был простейший путь убраться от нее подальше.

– Она страдала, парень…

– А я не страдал? Она не обращала на меня внимания, так почему я должен был обращать внимание на нее?

– Это не одно и то же, парень. Ты потерял отца, и это трудно пережить любому. Но твоя мать потеряла больше; с этим твои утраты не идут ни в какое сравнение. Она потеряла любовника, супруга, товарища, спутника, друга. Ты потерял отца, а она лишилась смысла жизни. Все, что она когда-либо делала, она делала для твоего отца. Без него она стала одинокой – ты никогда этого не замечай, не так ли? Бедная женщина так страдала!

– Откуда тебе известно все это? – обозленно спросил я, зажав в руке костыль, как дубинку.

– Она сама мне сказала, – ответил Джек. – Нет, я никогда не спал с ней, хотя мог бы. Многие пользовались. Она была приятная дама – леди в полном смысле этого слова, – но утром они просыпались и уходили, а она вновь оставалась одна. Нет, ничего хорошего в этом не было. Они никогда не сели и не выслушали ее, не дали ей высказать все, что накопилось на душе. Она тянула к вам руки, Джим. К тебе и твоей сестре. Но Мэгги так переживала смерть своих детей, а ты настолько был поглощен собой, что вы не слышали ее. Она нуждалась в тебе – вот почему она так дергалась и металась. Она осталась голой, без жизненной брони. А потом, когда она нуждалась в тебе больше всего, ты удрал. Что ей оставалось делать? Вот она и принялась хвататься за каждого, кто мог ее поддержать хотя бы ненадолго, как утопающий хватается за любой мусор, что плавает на поверхности. Ты же замечал только судороги. Ты никогда не видел тонущего человека. – Он фыркнул. – Наверное, это произошло потому, что на какое-то время ты смирился с тем, что сам идешь ко дну.

– Ты – сукин сын, – холодно сказал я. – Ты не знаешь, через что я прошел.

– Ты прав, не знаю, и знать не хочу. Но думаю, что ты эгоистичный избалованный барчук, и мне не хочется терять на тебя время. Я помогаю тебе с этим забором только потому, что об этом меня попросила Бетти-Джонс А может быть, немного и из уважения к твоей матери, как, огреешь меня своим костылем или все-таки положишь его на место и займешься делом?

Я швырнул костыль ему под ноги. Это было глупо. Но Джек промолчал.

Так что я подобрал костыль и вбил его в землю, закрепив виток бритвенного полотна. Вбил газовым молотком по самую шляпку – следующие шесть тоже.

Джейсон был прав. Разозлить кого-нибудь весьма поучительно.

А потом я замер во фрустрации.

– Что стряслось, сынок? – неожиданно спросил Джек.

– Ничего, – огрызнулся я. – Все. Проклятье! Ненавижу быть неправым. – Я стоял, упираясь молотком в седьмой костыль, но не смог даже нажать на кнопку, вдруг ощутив неожиданную слабость и упал на колени. – Я постоянно тяну из себя жилы, чтобы сделать как можно лучше, но все всегда недовольны.

Я удержался, чтобы не сказать больше. Судорога сжала горло. Глаза жгло.

Поглядев на залив, я ожидал, когда фрустрация отпустит меня. Вода была темной, серой и грязной. Красные слизни? Не исключено. Я перевел взгляд на Джека. Он ждал.

– Ладно, у меня никогда не было возможности сказать ей «прощай». По крайней мере, отец и я… Но…

– Я был прав. Ты не плакал по ней, верно? Я сверкнул на Джека глазами.

– Иди к черту. Оставь меня одного.

С трудом поднявшись на ноги, я поковылял прочь, чтобы немного побыть в одиночестве. Остыть. Через кусты продирался Голубчик и цокал.

– Я не понимаю тебя. Почему ты не говоришь по-человечески?

Кажется, он обиделся и быстро подался назад, а я почувствовал себя еще большим болваном, чем прежде. Все правильно: сорвал злость на ребенке.

Кроме того, все, что сказал Джек Балабан, было правдой.

Я бросил ее, когда она нуждалась во мне больше, чем когда-либо. Точно так же я предавал всех, когда они нуждались во мне. Это стиль моей жизни: подобраться поближе, так близко, чтобы человеку было больно, – а потом предать.

Но прежде убедиться, что для этого есть хороший повод.

Хороший повод всегда снимет вас с крючка.

Забавная вещь, но я не мог заплакать.

Потому что не мог ее вспомнить. Я не помнил ее лица.

Передо мной стояла загадочная улыбка японца, что обедал тогда с нами. Я видел елейную хищную рожу человека, с которым она спала, Алана Уайза, или как там его звали. Вспоминал, как они удивлялись по поводу червей. Я вспоминал все, только какое мне дело до этой чепухи.

Вспоминалось лишь плохое: в тот раз она сделала то, в этот раз – это. Я был рад избавиться от нее.

Нет. Джек Балабан – глупый старый валлиец, который сюсюкает с детьми. Как я могу оплакивать человека, которого так ненавижу?

Проклятье!

Я пошел через кусты в том направлении, откуда появился Голубчик.

Однажды я позвонил доктору Дэвидсону в Атланту. В тот раз он подошел к телефону.

– Можно ли скорбеть по целой планете? Он не сказал ни «да» ни «нет».

– Ты не считаешь это возможным, если спрашиваешь.

Я был вынужден согласиться.

– Джим, – сказал он. – Земля – это часть тебя; холодные зеленые холмы Земли – часть всех нас и всегда будут ею. Мы не потеряли их. Просто надо отыскать их в своем сердце и сохранить, как картину того, что было когда-то.

– И еще когда-нибудь будет, – добавил я. Доктор Дэвидсон промолчал.

– Вы не согласны со мной?

– Я не знаю.

Голос звучал как-то странно. Безжизненно. Вяло. Он действительно не знал, и мне стало зябко. Человек, от которого столько зависело, не знал всех ответов.

– Если мы не способны скорбеть по планете, – сказал я, – как мы вообще скорбим?

– По частям, – ответил доктор Дэвидсон. – Нельзя делать все сразу. Скорби по очереди. Пожалей об огромных слонах. Потом печалься о зеленой траве. После – о лоснящихся дельфинах, смеющихся выдрах и пыльных кузнечиках. Плачь о золотистых бабочках, толстых морщинистых моржах и глупых утконосах. Проливай слезы по алым розам, высоким фикусам и стелющемуся зеленому плющу. Грусти о парящих в небе орлах. И даже о трусливых скорпионах, отвратительных жирных паразитах и крошечных диатомовых водорослях. Скорби о пурпурных горах, молчаливых айсбергах и глубоких синих реках. Плачь по всем ним по очереди, по одному дню. И храни их в сердце. Да, попрощайся с ними – но в скорби, – и сохрани их живыми.

Это имело смысл. В некотором роде.

По крайней мере, оставалась возможность продолжать.

Но… моя мать.

Я не мог скорбеть, потому что не мог ее простить.

А простить ее не мог, потому что не мог простить себя.

Джейсона.

Я был тем человеком, о котором моя мать постоянно предостерегала меня. Она должна простить меня первой, только тогда я смог бы простить ее. А она не могла этого сделать, потому что была мертва.

Поэтому я не мог плакать.

Только злиться.

Я смотрел вокруг и ничего не видел. И тут внезапно до меня дошел смысл цоканья Голубчика. Он имитировал звук шагов.

На влажной почве виднелись следы. С вмятинами шипов.

Ни мальчики, ни мы с Джеком не носили обувь с шипами.

Я не мог вспомнить никого, кто носил бы шипы.

По перешейку рыскали чужие.

Я сразу забыл о матери.

Пусть подождет, когда у меня появится для нее время.

Снова.