И вот — машинка заряжена свежей лентой, чистая страница легла на валик, но я медлю приступать к новой главе. Может быть оттого, что после нее уже немногое останется досказать в этой странной, забавной и поучительной истории, а может быть просто мне горько за Таню: ведь сейчас произойдет с ней то, что неизбежно, рано или поздно должно было случиться, помимо ее собственной, моей или вашей воли... Но возможно суть совсем, не в том, и причиной всему не сочиненная за письменным столом история... Конец ее отраден и светел; такова ли жизнь? Осмотримся вокруг, заглянем в себя: сколько поводов находится всякий раз, чтобы ложь оставалась скрытой, или даже, сделавшись явной, продолжала тлеть, продолжала чадить,— не внушая ни стыда, ни раскаяния, ни душевных терзаний, скорее напротив...

Но так или иначе, вперед! Ведь когда дело касается других — любовь к истине превыше всего!..

Итак, в школе № 13 наступил заветный День Итогов!..

В этот торжественный День все школьное здание было убрано празднично и вместе с тем строго, без помпы, ведь речь шла об учебе, о трудовых буднях, поэтому во всем проявлялся спокойный, деловитый стиль. В классах и коридорах размещались экспозиции, стенды, выставки, в них было кое-что наивно, кое-что неуклюже, но все, все здесь делали сами ребята — не педагоги, не специалисты-оформители, не мастера из худфонда. И нигде не били в глаза лозунги, призывающие к активности и инициативе. Только в зале, над сценой, висело яркое полотнище, на котором было написано — размашисто и крупно: «ВСЕ ВОЗМОЖНО, ЕСЛИ ТОЛЬКО ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЗАХОТЕТЬ!».

И каждому посетителю, который эти слова прочел, остальное становилось ясно само собой.

Впрочем, что за холодное, казенное слово: посетители! Разве таким словом следует называть, например, пенсионеров, которые явились поблагодарить ребят за их внимание и заботу! Разве простым «посетителем» был пожилой, украшенный орденами, звенящий медалями офицер из военкомата, который пришел передать ребятам сердечное спасибо от инвалидов-фронтовиков! Разве «посетителем» был уже знакомый нам лейтенант милиции?.. По-прежнему скрипела на нем портупея, по-прежнему был он подтянут и строг, однако теперь он хотел, взойдя на трибуну, доложить собравшимся, что кочегарки в прилегающем к школе районе опустели, количество приводов в отделение резко сократилось, а сознательность учащейся молодежи заметно выросла!..

Были тут люди и вовсе неожиданные. Был, скажем, молодой ученый, член-корреспондент академии психологических наук, видом своим совсем ни в чем не напоминавший ни ученого, ни тем более, члена-корреспондента. Но едва собрались вокруг него участники ЮТа, с которыми не терпелось ему познакомиться, едва заговорил он с Женей Горожанкиным на узко профессиональные темы, как всем стало понятно, что это именно ученый, и притом еще член-корреспондент, а не футболист, за кого сначала его приняли.

Был здесь и один писатель — человек по характеру желчный и мрачный, таким, по крайней мере, считали его критики. Они считали, что из-за своего неудачного характера он не видит, как много прекрасного и удивительного нас окружает, поэтому в его романах преобладают черные, серые или, в лучшем случае, бледно-лиловые краски. Но им не приходило, наверное, в голову, что писателю до сих пор попросту не везло, он еще никогда не встречал такой замечательной школы, как школа № 13. И вот он теперь ходил по школе, заглядывал ребятам в глаза, и ему хотелось написать что-нибудь о детях, что-нибудь легкое, прозрачное, родничковое...

Короче, кого только не было среди гостей, приглашенных на День Итогов! Всех не перечислишь. Упомянем еще в двух словах о небольшой группе энергичных социологов. Они шумным роем носились туда и сюда, проводили мгновенные опросы, летучие анкеты, чтобы построить полноценную модель личности современного школьника, но им нужно было во что бы то ни стало разыскать, опросить и проанализировать Таню Ларионову, а ее-то они никак не могли заполучить в свои руки. Таня мелькала, кружилась, исчезала со скоростью электрона, и подобно электрону была всюду и нигде... Тогда упорные, не привыкшие отступать от намеченных планов социологи обступили ее маму, Серафиму Ульяновну, и она ответила почти на все вопросы, на которые сейчас не могла, по причине занятости, ответить ее знаменитая дочь. Потом Серафима Ульяновна, чрезвычайно смущенная, постаралась затеряться среди остальных родителей и родительниц и сохраняла полнейшее инкогнито до конца вечера...

А ее искали. Прежде всего, ее необходимо было увидеть Норе Гай. Разумеется, она тоже присутствовала на торжестве, чувствуя себя кое в чем к нему причастной... Несмотря на то, что теперь Нора с успехом замещала Титаренко, уехавшего на годичные курсы повышения квалификации, она оставалась все той же милой, скромной девушкой, в любых обстоятельствах преданной своему журналистскому долгу. А помимо серии очерков о школе № 13, у Норы возникли еще кое-какие идеи и наметки, которые требовали безотлагательного осуществления...

Эраст Георгиевич, в элегантном костюме в мелкую полоску, просветленный, сияющий, артистичный, с небрежно подколотым к галстуку брелочком, приветствовал в нижнем вестибюле приглашенных, улыбался, шутил и принимал поздравления. Женщины называли его волшебником и чудодеем; мужчины были сдержаннее, недоверчивей, но факты... факты опровергали любые сомнения! Директор института усовершенствования, где раньше работал Эраст Георгиевич — купеческий особнячок с акацией под окном — добродушно потрепал его по плечу, окрестил «дезертиром», намекая на заброшенную диссертацию, и заметил, что пора, давно пора теоретически оформить накопленный опыт...

Однако Эрасту Георгиевичу было в тот вечер несколько не по себе. То ли от чрезмерных похвал, то ли от чего-то иного, но он не мог подавить какой-то тревоги, не мог избавиться от ничем не объяснимого состояния, когда явь кажется сном, который вот-вот нарушится, отлетит прочь... И даже Екатерина Ивановна Ферапонтова, стоявшая с ним рядом в вестибюле на правах если не первой, то уж второй хозяйки, даже она не могла помочь ему отделаться от гнетущего беспокойства...

Впрочем, беспокойство и даже тревогу — правда, иного рода — в этот день испытывали многие, и многим, очень многим казалось, что всем волнениям просто нет и не предвидится конца!.. Судите сами: вот-вот, с минуты на минуту, ждали появления представителей от гороно, чтобы открыть вечер в уже битком набитом актовом зале — и вдруг, в такой вот Момент, стало известно, что Рита Гончарова отказывается от своего выступления!.. Вдруг обнаружилось, что Алик Андромеда, президент Секции фантастических предложений и гипотез, от нервного перенапряжения начал заикаться— как же он сумеет прочесть собравшимся хотя и коротенькое, но все-таки сообщение о деятельности упомянутой Секции? Ансамбль Уличных Гитаристов, который возглавлял Виктор Шестопалов, явился в униформе: белые рубашки, черные бабочки... Но бабочки оказались не у всех, какая же это, униформа?.. Короче, каждую секунду возникала какая-нибудь неувязка, и весьма существенная, так что Совет Школьного Самоуправления просто потерял голову и сбился с ног, за все и за всех отвечая, и если он все-таки не полностью потерял голову и не окончательно сбился с ног, то это потому, что на сцене, за опущенным, пока занавесом, где в основном и происходила вся суматоха, по временам появлялся Андрей Владимирович, а по временам — Клавдия Васильевна, а по временам еще кто-нибудь из учителей, в том числе, понятно, и Теренция Павловна.

Учителя, разумеется, старались не показывать, как они волнуются и переживают за своих воспитанников, но это им не всегда удавалось. Рюриков — и тот иногда срывался и выхватывал у ребят молоток, чтобы подправить декорацию, или ножницы, чтобы из ленточек, без колебания пожертвованных девочками, выкроить бабочку для Ансамбля Уличных Гитаристов...

Единственным человеком, который сохранял почти невозможную в подобных обстоятельствах невозмутимость, был Женя Горожанкин, хотя для него День Итогов являлся совершенно особым по значению и важности днем...

Да, его лицо оставалось невозмутимым, холодным, бесстрастным — и в тот момент, когда он, сквозь дырочки в занавесе, заглядывал в переполненный, нетерпеливо шумящий зал, и когда он сам спускался в этот зал, чтобы, пройдя между рядов, сделать последние наставления своим друзьям и единомышленникам по ЮТу. Тем людям, которые имели в своей жизни дело с йогами, могло, вероятно, показаться, что выражением лица Женя напоминает индийского йога. Но если даже так оно и было, то этим всякое сходство между Женей Горожанкиным и йогами исчерпывалось.

Потому что никакие индийские йоги не мечтали, не дерзали мечтать о том, чего решил во что бы то ни стало добиться Женя Горожанкин!..

Они, эти жалкие знаменитые йоги, голодные, тощие, обросшие косматыми патлами, в конце-то концов только и делали, что с поджатыми ногами сидели по лесам и пещерам, предаваясь самосозерцанию и постигая седьмую ступень совершенства. Они и знать не желали, что творится вокруг!.. А для чего, для какой цели они использовали свое великое искусство!.. Для того, чтобы годами сосредоточенно разглядывать собственные засохшие пупки и не дышать, зарывшись по макушку в землю?..

Сегодня Женя и его товарищи проводили невероятный, захватывающий по научной смелости и масштабу эксперимент, один из первых в избранном направлении. В его задачу входило создание поля перекрестных воздействий, проецируемых на площадь всего зала. Особое, сказали бы мы, изящество этого всесторонне продуманного эксперимента заключалось в том, что его проведение не требовало никаких специальных устройств или условий; мало того, сидящие в зале, включая и члена-корреспондента академии психологических наук, даже не догадывались о происходящем. Это, пожалуй, и являлось главным внешним условием, которое гарантировало полную достоверность результатов эксперимента. Грубо говоря, они состояли в том, что эмоционально-волевым напряжением индукторов создавалось поле правды, в котором любая ложь оказывается попросту невозможной...

Женя Горожанкин, в точном соответствии с заранее выработанной системой, расположил по залу своих ребят — они-то и являлись в данном случае индукторами — а собственным примером стремился внушить им спокойствие, бодрость и веру в успех, без которых всякое, даже менее сложное и серьезное дело, заведомо обречено на провал...

...И вот, в пятнадцать минут восьмого, в школу прибыли представители из гороно, усталые, измотанные различными заседаниями, но, переступив порог школы, они забыли об усталости, повеселели и направились прямо в изнемогающий от нетерпения зал...

Теперь тут собрались все — родители, представители, гости, приглашенные, можно было открывать вечер — и вечер открылся.

Между прочим, в зале находились не одни приглашенные: в последнем ряду, забившись в угол, сидел Петя Бобошкин. Он ожидал начала вечера еще нетерпеливее, чем остальные, потому что боялся — вдруг его обнаружат и выведут из зала. И он поэтому не просто сидел, а скрывался, главным образом, от завхоза Вдовицына, для чего не поворачивал к нему головы и смотрел на сцену, не отрываясь и заслонив лицо ладошкой. Завхоз же Вдовицын стоял поблизости, но делал вид, что ничего и никого вокруг не замечает, и не садился на место, которое освободили для него ребята; он как бы находился в раздумье, когда ему покинуть зал, сейчас или чуть позже, но тем не мене из зала не уходил...

Итак, вечер был открыт... Но мы не собираемся описывать его во всех подробностях, то есть, например, перечислять состав президиума — отчасти не желая утомлять читателя, а отчасти потому, что президиума, в отступлении от всех традиций, вообще здесь не было: все гости в равной мере считались почетными и заслуженными. Кроме того, нам уже известно, о чем должны были рассказать ребята, а как они это сделали, как рассказали и что показали — это легче вообразить, чем описать.

Заметим только, что учителя, которые сидели в первых рядах, аплодировали своим ученикам вместе с остальным залом, но, пожалуй, не столь громко; ведь они чувствовали, что аплодируя ребятам, в то же время аплодируют себе самим, а это просто нескромно...

Такое именно ощущение испытывал Андрей Владимирович, и когда Теренция Павловна — она сидела с ним рядом — как бы между прочим заметила, что Эраст Георгиевич мог бы все-таки представить учителей работникам гороно,— Рюриков добродушно посмеялся и ответил, что они уже представлены... Да, представлены — не директором, а своими учениками!..

Тут же, поблизости, находилась и Клавдия Васильевна Камерон, время от времени прижимавшая к глазам платочек, и Дина Гавриловна, и физик Попов, и многие другие. И все было хорошо, празднично, оттого, что День Итогов удался, и всех трогало, когда с трибуны ребята произносили добрые благодарные слова о своих учителях, которым они обязаны всем, что знают и умеют.

Но мы переходим к главному для нашей повести моменту,— главному в том смысле, что он, этот момент, одновременно является и страшным падением для иных из наших героев, и вместе с тем — их высочайшим торжеством...

Не к чему повторять, что во всем зале не нашлось бы человека, который не знал в лицо или, в крайнем случае, не слышал о Тане Ларионовой — но ее появление на трибуне встретили такой овацией, как будто никто раньше не предполагал, что она здесь.

Маленькая девочка (такой казалась она посреди просторной школьной сцены), быстрая, тоненькая, похожая на тысячи своих сверстниц, с золотисто-рыжими волосами, перетянутыми голубой ленточкой — да, да, теперь ленточка была при ней! — она стояла у трибуны не то чтобы оглушенная, ослепленная, но тем не менее порядком растерянная от яростного, нестерпимого света, который хлынул на нее со всех сторон.

Каждый в зале видел ее по-своему. Для ребят она была Таней, Танечкой, Танькой,— личностью, конечно, выдающейся, но если разобраться, такой же, как остальные, не хуже и не лучше. Для группы увлеченных своим замыслом социологов — идеальной моделью современного школьника. Для Клавдии Васильевны — солнечным зайчиком, который выскользнул из-за кулис и замер на краю сцены: она казалась такой Клавдии Васильевне, во-первых, оттого, что Клавдия Васильевна смотрела на нее сквозь добрые, умиленные слезы; а во-вторых, потому, что Таня была в том самом ярко-желтом платье, которое мы однажды уже описывали, но что делать — у Тани было только одно выходное платье!

А Таня, что сама она испытывала в этот миг? На такой вопрос нелегко ответить. В основном она просто стояла и ждала, когда стихнут рукоплескания и она сможет говорить. Потом в сознании ее, на краткое мгновение, ожило, как, полумертвая от страха, шла она по школьному двору, к микрофону...

Наконец, аплодисменты отшумели. Она заговорила. О чем? О школе, которая теперь была ее школой, которую она любила, как любят лучшее в себе самом, то есть любовью трепетной, тревожной и строгой. Она говорила о ребятах — о том, как много можно сделать всем вместе, если только захотеть... И она указала на полотнище, где были написаны слова, ставшие ныне школьным девизом.

При этом Женя Горожанкин, который сидел на своем командном месте, рядом со сценой, лицом к залу — так ему было удобней поддерживать связь с индукторами — при этом Танином жесте он почувствовал неловкость и беспокойство: ведь это были его слова, там, над сценой... Впрочем, неловкость и беспокойство мог внушить ему и тот взгляд, которым весь вечер, неотрывно, наблюдала за ним Рита Гончарова,— она заняла место невдалеке...

Понятно, ей не было безразличным — как смотрит на Таню сейчас Женя Горожанкин, как он ей аплодирует. А он смотрел на нее неотрывно и хлопал ей громче всех. И Рита Гончарова жалела Женю Горожанкина... Она жалела и ребят, собравшихся в зале — они не знали о Тане Ларионовой того, что знала она, но больше других, разумеется, жаль было ей Женю Горожанкина...

И вот, когда Таня кончила, когда она сказала все, что намеревалась сказать, и ей снова захлопали, зааплодировали; зарукоплескали; когда сквозь эти рукоплескания пробился голос — резкий и звучный — одного из социологов, женщины, которая привстала со своего места и, блеснув очками, попросила Таню рассказать о своем подвиге, о том самом подвиге, про, который все, безусловно, читали в газете, но совсем иное дело — живой рассказ; когда Таня, неожиданно смутясь, вся вдруг поблекнув, как бы подавшись назад, тихо ответила, что... что ей нечего рассказывать, и ребята зашумели, закричали в ее поддержку, что не о том ведь речь, и если кому-то необходимо, на то есть газета; тут Рита Гончарова приподнялась и сказала:

— А это правда?..

Она это произнесла, не глядя на Таню, и получилось, что вопрос ее обращен ко всему залу. Его никто не понял, многие даже не расслышали... И Рита — она сама не сознавала, как это у нее вырвалось — ничего не испытывала, кроме страха, у нее от страха и ненависть-то куда-то улетучилась, пропала. Она хотела уже сесть, но тут на нее хлынули со всех сторон голоса: что, что она такое думала сказать?.. Какая правда?..

И тогда Рита Гончарова, которой больше ничего не оставалось делать, вскинула на Таню растерянные, испуганные глаза и звонким, отчаянным голосом выкрикнула:

— Это правда, о чем написали в газете?..

Пауза была совсем недолгой, совсем коротенькой... Таня успела только — да и то каким-то краешком сознания — подумать, что во всем зале нет ни одного человека, который бы не хотел, чтобы она сказала «да»...

И она прямо, в упор взглянула на Риту и сказала:

— Нет.

Но против воли голос ее прозвучал очень тихо. Так тихо, что почти затерялся, утонул в общем гуле.

Тогда она повторила — раздельно, четко:

— Это все неправда. Все это я сочинила, налгала...

Кое-кому показалось, что это шутка. Но Таня стояла посреди сцены, уронив руки, обреченно-спокойная, с мертвым, серым лицом.

И как волна, как вал, накрывающий с головой, по залу прошла, затопила его тишина.

Сначала умолкли передние ряды — там первыми расслышали, поняли, что сказала Таня. Потом, переспрашивая, с шуршащим шепотом, затихли те, кто был дальше... И уже не было ни ребят, ни учителей, ни друзей; не было гостей, не было приглашенных, не было никого в отдельности: были все и была Таня.

Так ей казалось... Все, кого она знала, были там.Здесь была она.

Бесполезно даже пытаться передать, что произошло затем. Теперь, но уже в обратной последовательности, начинаясь где-то в глубине зала, с каждым рядом взбухая от криков, от свиста и топота, шквальная волна возвращалась к сцене.

Таня видела, как вскочил, что-то беззвучно восклицая, Рюриков, как рвал на себе галстук, оснащенный брелочком, Эраст Георгиевич, стоя поперек прохода... Видела, как поднимаются, пожимая плечами, директора многих школ города, сидевшие впереди. Видела Нору Гай, замершую со своим блокнотиком. Видела ошалевшие глаза ребят, видела, как плачет Маша Лагутина, припав лицом к узкому деревянному плечу Алика Андромеды, обалдело глядящего куда-то в пространство...

Она все видела, слышала, все понимала в этот момент. И она стояла возле трибуны, не двигаясь, как бы ожидая, пока шквал позора и расплаты захлестнет ее, раздавит самым высоким гребнем... Она дождалась. И подойдя к трибуне, к микрофону, иначе голос ее был бы не слышен, сказала:

— Но никто ничего не знал, виновата во всем я одна...

И тут же спрыгнула — не сошла, а спрыгнула, легко, почти слетела, спорхнула — со сцены и все ускоряющимся шагом заскользила по проходу, между рядами, все быстрей, быстрей, и Эраст Георгиевич отпрянул, посторонился, уступая ей дорогу...

Она не слышала, что кричали ей вслед; не слышала, как кричал Горожанкин, прыгнув на сцену:

— Когда она вам лгала, вы хлопали!.. А сейчас, когда... правду?.. Правду — слышите, вы!..

Он бросился за Таней, но ему мешали чьи-то руки, чьи-то ноги в проходе, он споткнулся, замешкался, она успела выбежать из зала прежде, чем он догнал ее...