И вот для Тани наступили удивительные, невероятные дни.

Слава буквально гналась за ней по пятам, не давая никакой передышки.

Где бы Таня не появлялась, к ней оборачивались десятки любопытных лиц, за ней наблюдали сотни неотвязных глаз... По крайней мере, так ей казалось.

Таня стала избегать людных улиц. По утрам она уже не бежала в школу, беспечно помахивая портфелем и радуясь попутным встречам с подругами. Она кралась окольными переулками, проходными дворами. Замешавшись в толпе, она стремилась украдкой проскользнуть через вестибюль, где с алого бархата, в ослепительных бликах, на нее пристально, в упор, смотрел ее собственный портрет...

Стоило ей заскочить в маленький продмаг по соседству с домом, как вся очередь расступалась, пропуская Таню к прилавку. Если она противилась — очередь обиженно гудела, если она покорялась — непременно отыскивался какой-нибудь чудак, не знающий Таню в лицо, и в ответ на его протесты Танины заступники наперебой объясняли ему, что это и есть та самая Таня, что если ты уж такой грамотный, то читал бы газеты, и (уже вполголоса) что Таня сирота, живет вдвоем с матерью, а мать — всего-то билетерша в кинотеатре, и часто болеет, и к этому прибавлялись еще многие подробности. После таких разъяснений виновный суетливо помогал Тане укладывать в сетку пакеты с вермишелью и сахарным песком, а сама Таня пулей вылетала из магазина, забыв о сдаче. Но Таню тут же возвращали, чтобы она сдачу взяла, а как-то даже прислали сдачу на дом: барак, где жила Таня, теперь стал известен всем.

Почти не случалось, чтобы Таня шла из школы одна, ее преследовали первоклассники; одни тянулись за не хвостом, другие забегали вперед, третьи носились вокруг стремительные, как метеоры. Какой-то малыш тайком подсунул ей в кармашек редчайшую марку Великого герцогства Люксембург. Тане дарили спичечные наклейки фантики, ленточки, зеркальца и скрученные из проволок рогатки. А в тот день, когда выяснилось, что она коллекционирует открытки, добрая половина пирожков в школьном буфете осталась не распроданной, зато из ближних киосков исчезли все кинозвезды. Правда, выбор здесь был довольно ограничен, и Таня получила устрашающее количеств портретов Никулина и Быстрицкой.

Она очень переменилась, это замечали в классе. Она стала замкнутой, мрачной, почти не улыбалась. На уроках она сидела молча, прямо, и все в ней было натянуто, напряжено. Она вздрагивала, когда учитель называл ее фамилию. В любой хорошей отметке ей чудилась поблажка, каждый неудачный ответ грозил погрузить всю школу в траур. Ее глаза, быстрые, озорные, смотрели теперь холодно, тускло и казались промерзшими до самой глубины. Она была в центре общего внимания, но никогда не испытывала такого одиночества. Ее хотели видеть пионеры соседних школ, с ней желали встретиться члены городского общества юных историков, ее приглашали к себе воспитанники колонии для малолетних преступников, чтобы провести конференцию на тему: «В жизни всегда есть место подвигам».

Дома Таня запирала дверь на крючок, сдвигала занавески, выключала репродуктор. Но все эти предосторожности не приносили ей покоя. Таня садилась за учебники, однако с каждым параграфом убеждалась, как мало она знает, как мало помнит за прошлые годы. Она не привыкла к продолжительным, систематическим занятиям. Вскоре у нее начинала туманиться голова, ее клонило в сон. А по ночам она лежала с раскрытыми глазами и слушала, как грохочут, проносясь мимо, товарные составы.

Ей переслали из редакции несколько писем. Они начинались одинаково: «Здравствуй, Таня! Я прочитала в газете о твоем замечательном подвиге». А дальше... «Ты заставила меня впервые задуматься о своей жизни,— писала ей незнакомая девочка,— Мне тоже хотелось бы совершить что-то. хорошее, важное для людей, но я пока не знаю, как это сделать! Расскажи мне, пожалуйста, какая ты, кем мечтала быть, как ты стала такой, какая есть?»

Что могла она рассказать этой девочке?

А пионерам из соседних школ? А юным историкам? А малолетним преступникам?

Она меньше всего думала об опасности своего положении. Да и с какой стороны могла нагрянуть опасность?.. Ее случайные спутники по вагону рассеялись по далеким городам, вряд ли до кого-нибудь из них дошла газета с очерком. А если дошла?.. Но ведь поверили же они два месяца назад ее выдумке, поверят и газете!.. Одна только бабка могла заявить, что не посылала в редакцию никаких писем, но где та бабка?..

Нет, иные мысли терзали Таню по ночам. И далеко не последнее место в них занимал Женя Горожанкин. С тех пор, как Женя провел свой поразительный эксперимент, она подозревала, что он кое-что знает или о чем-то хотя бы догадывается...

И теперь, прежде чем заснуть, Таня подолгу ворочалась у себя на диване, подолгу лежала, стиснув руками подушку и глядя в темноту, а иногда и плакала. Все это, естественно, настораживало и пугало ее маму.

Танина мама, Серафима Ульяновна, была и в самом деле болезненной женщиной, этого соседки не преувеличивали. У нее имелись почти все болезни, известные ее участковому врачу. И каждая из них была не сама по себе, а связана с каким-нибудь этапом в ее жизни. В детстве, например, в трудные военные годы, она с подружками собирала на путях уголь — и на нее свалилась целая глыба антрацита. С того времени у нее часто и до ломоты болела голова. Потом она работала проводницей, и постоянная сухомятка и беспорядочность в питании повредили ее желудочно-кишечный тракт. По слабости здоровья она перешла в кинотеатр, но на контроле, в дверях, постоянно тянуло сквозняком, и ее стали одолевать кашли, насморки, бронхиты и ревматические боли в суставах.

Как всякий опытный в болезнях человек, она предпочитала советам врачей разнообразные травы, примочки, настои и притирания. Поэтому, заметив, что Таня худеет, бледнеет и лишается аппетита и сна, она принялась за свои домашние средства. Но Тане от них не сделалось лучше. Наоборот, вскоре Серафима Ульяновна заподозрила совсем неладное...

Это произошло в связи с тем, что ей пообещали новую квартиру. И не просто пообещали, а накрепко. Ей обещали, вообще говоря, уже много лет, но когда кинотеатру «Орбита»— а случалось это не часто — выделяли жилплощадь в строящемся микрорайоне, тут же кто-то припоминал, что Серафима Ульяновна живет в камышитовом доме, предназначенном к сносу. То есть из этого следовало что ей все равно предоставят квартиру, и не за счет кино театра, а за счет горсовета. Ей тогда предоставят однокомнатную секцию со всеми удобствами, с ванной, кухней и горячей водой. А пока надо проявить сознательность, надо уступить тем, кто живет не в камышитовом доме и не имеет поэтому столь надежных перспектив. И билетер Ларионова соглашалась уступить, соглашалась потерпеть соглашалась проявить совершенно необходимую для билетера сознательность.

И вот, когда в газете появился очерк, и все в кинотеатре «Орбита» стали поздравлять Серафиму Ульяновну с тем, что она вырастила такую замечательную дочь, тут-то многим кинулась в глаза строчка в газете, в которой Нора Гай без всякого намека описывала «маленькую, тесную, и уютную» комнатку Ларионовых. В этой строчке многие почувствовали упрек. И хотя нашлись и такие, кто напирал на слова «но уютную», сам предместкома сказал, что нет, Серафима Ульяновна непременно получит секцию в новом доме, который вот-вот будет сдаваться, и что мало этого, Серафима Ульяновна получит бесплатную путевку в Трускавец или Железноводск. Против этого никто не возражал, потому что после резких слов предместкома все вокруг обратили внимание на то, как Серафима Ульяновна худа и желта.

В этот день Серафима Ульяновна шла домой вся в помыслах об однокомнатной секции, о которой они столько мечтали вместе с Таней. Но когда она рассказала дочке о радостной новости, Таня повела себя как-то странно. Вначале она обхватила Серафиму Ульяновну обеими руками, расцеловала, закружилась по комнате — а потом, неизвестно почему, вдруг померкла и объявила, что никуда не хочет переезжать. Она при этом утверждала, что в новых домах тонкие стены, все слышно, куда же Серафиме Ульяновне с ее больной головой; или что стены там такие, что в них не забьешь и гвоздя — Тане будет негде развешивать свои открытки; и что кухня им не нужна, только морока с этой отдельной кухней — то раковина засорится, то кран потечет...

В общем, она несла такую чепуху, что Серафима Ульяновна заглянула дочери в глаза, пощупала лоб, ничего подозрительного не обнаружила и от этого встревожилась еще больше. Она дала Тане выпить на ночь липового цвета с медом и три ложки крутого отвара на эвкалиптовом липе. Спорить с Таней она не стала, но решила присмотреться к дочке получше.

Таня же, наутро пробегая через вестибюль, с ненавистью скользнула взглядом по своему портрету, пришпиленному к алому бархату четырьмя кнопками, и возможно, даже погрозила бы ему кулаком, если бы не почувствовала вдруг, что за ней наблюдают. Она обернулась и увидела Рюрикова. Он стоял в двух шагах от нее — маленький, с огромным портфелем под мышкой, держа наперевес плотно скатанный, длинный рулон с картами и сжимая его рукой наподобие древка копья. Это делало его похожим на Дон-Кихота, только пониже ростом.

Оба смутились. Но Андрей Владимирович, в отличие от Тани, не стал скрывать причину своего смущения. Он сказал ей приблизительно так.

— Да,— сказал он,— я наблюдал за вами...— (Он обращался к ученикам, независимо от возраста, только на «вы»). — Я наблюдал за вами, Ларионова, все это время, и должен признаться — боялся за вас... Испытание славой — самое тяжелое испытание для человека. История знает, как много людей не выдерживало его. И я боялся, что... Но я рад своей ошибке. Вы не зазнались, у вас не вскружилась голова... Более того, я заметил, как вы смотрели на свой портрет... И мне кажется, что все это вам неприятно...

С этого дня Таня стала пользоваться черным ходом, чтобы миновать вестибюль, а если ей и случалось проходить мимо портрета, не поднимала на него глаз.

Однако она еще не знала, что несчастья, связанные с портретом на алом бархате, для нее только начинались... Впрочем, не только для нее...