Сегодня с самого утра в Доэзиа со всех концов кантона Геригерика прибывают старейшины и знахари. Впереди каждого носильщик несет его скамеечку. Знахари никогда не передвигаются без этих украшенных резьбой скамеечек — знака их прерогатив, — переходящих от отцов к сыновьям.

Сразу по прибытии в деревню они размещаются как могут по хижинам своих родственников. Еще не было случая, чтобы тома в какой-нибудь деревне не нашел родственника. А законы гостеприимства священны. Вуане встречает всех, кто приходит приветствовать нас, бесконечными заверениями в дружбе: никогда не следует пренебрегать возможным союзником.

Около полудня Мамади Гилавоги, в неизменном берете и крагах, торжественно въезжает шагом на своей белой лошади. Рядом с ним идет его лучшая жена. Сзади следуют четыре или пять других жен… Он оставляет свою лошадь бою. Тома заимствовали это слово из лексикона белых, но придали ему совсем другое значение: у них на боя возложены важные обязанности. Бой Мамади — один из его «худших племянников» — нечто вроде камергера.

Поболтав минутку с нами, Мамади, веселый и торжественный, поднимается на большую площадку и открывает заседание.

Мы остаемся в хижине, чтобы показать, что не собираемся вмешиваться в прения. Собрание созвано прежде всего для выдвижения кандидатов в кантональные вожди; паш вопрос будет обсуждаться лишь как дополнительный. Мы не сможем отстаивать свое дело: когда нас позовут, решение старейшин будет уже принято.

Время тянется крайне медленно. Наше приключение становится испытанием выносливости нервной системы.

На площади у одной из хижин напротив нас расположился какой-то диула. Его товары разложены на циновке, лежащей прямо на земле, или подвешены на крючок под соломенным навесом.

Мы сидим перед нашей дверью и ждем.

Стройная молодая девушка в пестрой набедренной повязке ходит мимо нас взад и вперед. Она — малинке и гораздо привлекательнее большинства женщин тома. Мы невольно следим за ее движениями. Диула уголком глаз наблюдает за нами. Это одна из его жен, которая забавляется ролью соблазнительницы.

Через минуту диула пересекает площадь и подходит к нам. Он знает, что у нас есть чудодейственные лекарства, и просит вылечить его глаза. Мы закапываем ему по нескольку капель в каждый глаз, и он удаляется, вполне удовлетворенный.

Лишь к вечеру мы с облегчением видим, что к нам направляется Вуане. Старейшины послали его за нами. По дороге он быстро дает нам советы, как себя вести. Мы должны признать, что знаем секреты тома, и вновь обещать, что не будем их разглашать.

Длинные полосы тумана цепляются за вершины сейб. Темнеет. Окутанные синевато-зелеными, как вода в аквариуме, сумерками восемьдесят знахарей сидят полукругом на площадке и ждут нас. Мамади встает, подходит к нам и просит меня объяснить собранию, чего мы хотим. Официальный переводчик кантона будет точно переводить мои слова.

Я повторяю старейшинам то, что уже объяснял Вуане и Зэзэ: мы хотим знать жизнь тома, разделять ее с ними, чтобы понять их и иметь возможность им помочь. Один из главных знахарей уже провел нас в священный лес; если они считают это святотатством, то мы готовы уплатить требуемый обычаем штраф и пройти через любое искупление, полагающееся по законам предков. Мы никогда не прибегали к силе, да у нас и оружия нет — нет даже кун-купа, хотя без него невозможно передвигаться в лесу. Мы не хотим действовать также хитростью и будем снимать только то, что разрешат нам сами тома. Если они хотят, мы вновь подпишем такое обязательство, какое уже дали Зэзэ.

Закончив речь, я усаживаюсь в стороне под деревом, рядом с моими товарищами.

Старейшины одни за другим берут слово. Одни настроены благосклонно и время от времени улыбаются нам, другие возмущены и не желают нас замечать. Особенно возмущен один из них, безобразный карлик, который ходит взад и вперед неровными шагами и в негодовании размахивает ручкой от зонтика.

К концу дня еще ничего не решено. Как всегда, когда речь идет о важных делах, тома оставляют себе ночь на размышления.

Весь вечер наша хижина набита старейшинами, они расспрашивают нас о Париже и о Франции. Им особенно хочется еще раз услышать то, о чем им уже рассказывали их демобилизованные земляки. Сильно жестикулируя, мы стараемся подыскать понятные для них сравнения. Их восхищает метро. Некоторые солдаты-гвинейцы входили туда с утра, а выходили лишь с последним поездом. Мы предлагаем им представить себе поезд из Конакри в Канкан, но только более скорый и притом мчащийся под землей. Описания современных зданий и Эйфелевой башни, которые мы сравниваем с поставленными одна на другую огромными хижинами или сейбами, исторгают у слушателей проникновенное «эгов!». Мы открываем бутылку^вина, и алюминиевая кружка идет по кругу.

Когда они уходят, Вуане сообщает нам свой новый план: он хочет предложить блюстителям культа организовать в Тувелеу праздник покаяния, предназначенный только для мужчин; все будут довольны, и мы сможем, конечно, присутствовать при других тайных обрядах.

* * *

С первыми лучами солнца собрание возобновляется без нас. Идут часы. Наконец возвращается торжествующий Вуане — ему удалось убедить старейшин.

— Идите на площадь, они сами скажут вам об этом.

Высокий, высохший, как пергамент, старик в феске и белом бубу, очевидно, духовный глава собрания, с мрачным видом сообщает нам результаты обсуждения. По решению блюстителей культа Вуане и Зэзэ принесут в жертву быка, петуха и барана. Мы можем войти в священный лес и присутствовать при тайных обрядах мужчин, но на свой страх и риск: при виде Великого Духа должны умереть все нетатуированные, равно как и все те, кто ввел их в его владения. В принципе при церемонии покаяния должны были бы присутствовать все знахари, но ввиду этой, реальной с точки зрения тома, опасности туда пойдут только те, кто ничего не боится.

Достаточно бросить взгляд вокруг, чтобы понять: нам не удалось добиться единодушного одобрения. Многие лица остаются хмурыми. Наши открытые противники уступили большинству, но не изменили своего отношения ни к нам, ни тем более к Зэзэ и Вуане.

— Они устроят заговор против нас, — озабоченно говорит Вуане. — Дай мне сто франков, чтобы купить красное бубу; когда против тебя заговор, надо надеть красное бубу. Ночью твои враги видят тебя во сне в красном и ничего не могут больше сделать.

Вуане не объясняет происхождения этого поверья, но он вполне заслужил, чтобы его гардероб пополнился.

У Мамади очень довольный вид. Ему удалось удовлетворить нашу просьбу/не вмешиваясь в обсуждение и не применяя своей власти.

Перед отъездом к себе в деревню он заходит проститься. Его сопровождает официальный проводник. Это довольно робкий молодой человек в элегантном белом костюме и батниках на трехслойной каучуковой подошве. Он выражается изысканно, и обороты его речи напоминают стиль Ково.

— Я с удовольствием выпил бы немного вина, — весело говорит Мамади.

В углу нашей хижины всегда стоит наготове бутылка. Разговор становится очень сердечным и оживленным. Мамади рассказывает нам о своем участии в войне с рифами , о захвате Касабланки. Наступает ночь, но он все еще здесь и решает отложить отъезд до завтра.

Мы уже описали нашим гостям все, что их особенно интересует в нашей культуре, — подачу через краны горячей и холодной воды, средства транспорта, особенно безмоторные, то есть с реактивными двигателями, и, разумеется, метро, лифты, рестораны…

Нам в свою очередь хочется заставить их разговориться о большом лесе, о его животных, и тома с воодушевлением рассказывают об охоте на пантер и антилоп.

Вуане слушает со снисходительным видом. Он ненавидит переводчика: тот оспаривает у него руку одной из дочерей Мамади.

— А слоны, — подсказываю я Мамади.

Я заметил, что большие сигнальные трубы, заменяющие в деревнях городские барабаны, сделаны из полых бивней слона.

— Я никогда не видел слонов, — признается Мамади. — Здесь никто ни разу их не видел. Они водятся только на том берегу Вейла.

К огромному удивлению тома, я рассказываю нм, что белые научились дрессировать этих толстокожих, и объясняю, что такое цирк. Дрессировщик, кладущий голову в львиную пасть, вызывает у них полное восхищение.

— Но ведь белые ничего не боятся, — замечает Мамади. — Я даже слышал, что они устраивают гонки на грузовиках.

— И на велосипедах, — Заявляет Вуане, которому всегда хочется, чтобы последнее слово оставалось за ним. — Когда я жил в миссии у белых отцов, я выиграл большую гонку.

* * *

Назавтра после полудня мы отправляемся назад в Тувелеу.

Вуане щеголяет в новом бубу. Это рубашка фирмы Лакост цвета бычьей крови, которую он приметил вчера на лотке диулы.

Небо свинцово-серое, и торнадо целый день следуют одни за другим. С каждой неделей они будут все чаще и чаще. Приближается сезон дождей.

Ночью, под потоками воды, мы идем босиком в Тувелеу. Воды в речках прибыло вдвое. Мы скользим по мокрой глине тропинок, спотыкаемся об огромные ветки, сорванные ветром. Кустарник хлещет нас по лицу. Путь освещают только молнии, почти непрерывно бороздящие небо. Время от времени я различаю впереди Вуане, его мокрую черную шляпу, надвинутую до ушей.

— Внимание, — говорит он, оборачиваясь при переходе через ручей, — внимание, это жжется!

Промокшие до костей, измученные, мы приходим в деревню.

Вуане будто выкрашен суриком: его рубашка совершенно вылиняла.

Он видел, что мы изо дня в день делаем какие-то заметки, и неожиданно объявляет:

— Белые, которые ходят в чаще, как звери, — этою я еще никогда не видел. Вы слишком много мучились. Нужно, чтобы я написал о ваших мучениях.

— Но ты но умеешь писать, — возражает Вирэль.

— Ты напишешь за меня. Я скажу тебе, что нужно написать.

* * *

С утра над лесом тянутся большие черные тучи. Можно ли будет снимать? А ведь сегодня должна состояться большая церемония покаяния. За последнюю неделю Зэзэ и Вуане становятся все беспокойнее. Они обошли всю страну тома, чтобы звено за звеном разрушить разрастающийся заговор, нити которого теперь плотно опутывают нас, и посоветоваться со знаменитыми гадателями. Зоги и гадатель делят у тома область магии менаду собой. Зоги, хранитель и блюститель тайн племени, знает все обряды жертвоприношений, умеет бороться со злыми Духами, передаст волю Афви и, если он еще и колдун, может кого-нибудь сглазить; но предсказывать будущее и определять характер и время жертвоприношений — это дело гадателя. Менаду знахарями и гадателями, функции которых постоянно переплетаются, часто возникает соперничество.

Но сейчас дело кажется Зэзэ настолько важным, что он, не колеблясь, советуется даже со своими врагами, возможно, из тактических соображений.

Зэзэ в последний раз расспрашивает гадателя нашей деревни, своего лучшего друга, старого Вэго. Сидя вокруг него в полутьме хижины, мы с тревогой ждем приговора судьбы. Вэго, присев на корточки на циновке, вынимает из маленького мешочка горсть разноцветной гальки, бобов, твердых и блестящих орехов. Он бросает их перед собой, быстро собирает несколько штук и выкладывает какой-то таинственный геометрический рисунок. Он снова запускает руку в мешок, и мало-помалу на земле получается настоящая страница каких-то письмен. Обхватив голову руками, Вэго размышляет; наши взгляды прикованы к нему. Наконец он поднимает бесстрастное лицо и говорит так медленно, что губы его едва двигаются. Вуане забывает переводить.

— Погоди, — говорит он, — потом.

Оракул лаконичен. Церемония должна состояться сегодня, даже если остальные знахари не придут; вечером мы перейдем через второй барьер леса, чтобы проникнуть в святая святых, куда доступ разрешен лишь посвященным высшей категории, и принести там в жертву собаку перед большой маской — воплощением Афви.

Плата за консультацию: зарезать на могиле предков красного петуха.

Сидя перед своей хижиной в крайне подавленном состоянии, Зэзэ до последней минуты ждет прибытия крупнейших знахарей и колдунов. Солнце клонится к закату. Бесполезно дальше обманывать себя. Те, кто хотел прийти, уже здесь. Все они — личные друзья Зэзэ; к ним присоединилось несколько, любопытных из соседней деревни.

Один из них, в старом мундире цвета хаки, подходит к нам:

— Я солдат Поэль Акои. Я вернулся с фронта, из Индокитая. Но я уехал отсюда нетатуированным, и тома не допускают меня ни на один праздник; если я пойду с вами, они ничего не скажут.

Мы не видим, почему бы нам не удовлетворить его просьбу. Жители Тувелеу, очевидно, не считают Ноэля Акои своим, но и не проявляют к нему никакой враждебности. По словам блюстителей культа, только шесть тома (а их приблизительно пятнадцать тысяч) не татуированы. Положение Ноэля Акои не из легких. Окончив курс в школе миссии, он продолжал свои занятия в Конакри, а затем поступил в армию. Был ранен, отправлен на родину. Вот уже два года как демобилизован. Он был обращен в католичество, отказался подчиняться законам фетишизма и живет в родной стране на положении иностранца.

— Я видел, — рассказывает он нам, — как в Индокитае пашут на буйволах, и хотел сделать то же самое у нас, чтобы обрабатывать большой участок. Но вся страна поднялась против меня, и отец сказал мне: «Если ты так жесток к животным, возвращайся к белым, здесь тебе нечего делать». И мне пришлось отступить.

Темный свод облаков прорывается, и луч солнца освещает деревню. В центре площади, где собрались все старейшины и все мужчины деревни, Зэзэ усаживается на свой резной стул. Два мальчика кладут к его ногам жертвенный нож и ритуальные предметы: связки гинзэ, орехи кола, черную «канарейку» и длинную прямую саблю — эмблему древней касты воинов. Седобородый слепец, старик из Тувелеу, встает и возносит хвалу предкам. Затем, раскинув руки, он вызывает духов леса. Монотонно звучат его заклинания. Толпа, подняв ладони к небу, в одни голос скандирует после каждой фразы: «Эгов!». Затем приносят красного петуха и приводят великолепного бычка и черно-белого барана с витыми рогами. Солнце снова прячется.

Я уже много раз видел, как убивают животных в стране тома, где жертвоприношения — обычное дело, но на этот раз меня охватывает какое-то тягостное чувство. Никогда еще подобная церемония не была столь откровенно жестокой. Одним долгим, точно рассчитанным ударом жрец перерезает животным горло. Бык со связанными ногами, истекая кровью, пытается подняться; голова его еще соединена с загривком позвоночником. Баран встает, спотыкаясь, но оседает наземь и корчится в предсмертных судорогах. Обезглавленный петух прыгает по могильным плитам, кувыркается и падает между двумя камнями. Мужчины растеряны и едва решаются взглянуть друг на друга. Все предсказания очень противоречивы. Молчаливая толпа медленно расходится, а небо над пей серое, печальное, как в день «всех святых» .

Косой луч солнца прорывается сквозь облака. В игре мрачных теней и яркого света ясно видна деревня. Дверь хижины-«снадобья», этого храма тома, открывается. Оттуда с трезубцами в руках выходят Зэзэ и Вэго, наценившие на себя все свои талисманы. За ними какой-то человек несет на плече большую деревянную статую женщины в шлеме с гребнем, одетую в сероватое бубу. На руках у нее медные браслеты, шею украшает ожерелье из мелких стеклышек.

Чувствуется приближение торнадо, но Вуане не выражает беспокойства: когда выходит Воллолибеи, дождя не может быть.

Как объясняет Вуане, имя статуи — Воллолибеи — означает: «Так он красив, что ты не сможешь отвести от него глаз до захода солнца». Разумеется, это несколько вольный перевод. Воллолибеи в Тувелеу — женская статуя; мужская находится в соседней деревне. Иногда устраивается большой праздник, чтобы их соединить, и они танцуют вместе под аккомпанемент голоса Афви. Сегодня Воллолибеи из Тувелеу осталась одна, потому что старейшины из соседней деревни не отозвались на приглашение Зэзэ, но воля духов должна исполниться, несмотря на все дурные предзнаменования, и процессия начинается.

Безразличный ко всему, подняв лицо к грозному небу, Зэзэ в трансе поет каким-то незнакомым нам голосом. За ним один из знахарей Песет на плече статую. Сзади следуют мужчины. Они снова начинают петь хором. Ураган рвется к деревне со скоростью мертвой зыби. Уже весь лес дрожит. Сорванные с макушек листья кружатся вихрем в знойном воздухе. Зэзэ противостоит всем злым силам, он отталкивает их своим трезубцем. Голос его приобретает небывалую звучность. Воодушевленные этой борьбой с разбушевавшейся стихией, мужчины завывая вторят ему. Вуане сотрясается в приступе истерического хохота.

— Никогда не бывает дождя при выходе Воллолибеи, — твердит он. — Зэзэ сильнее всех, он прогонит бурю.

Развязка кажется неизбежной. Шквальный дождь уже затопил ближние холмы, молнии все чаще и чаще полосуют черное небо. Голоса людей тонут в непрерывных раскатах грома. Воллолибеи ставят на землю. Еще более могущественная, чем Зэзэ, она одна будет бороться с торнадо.

Слишком поздно. На деревню обрушиваются первые струи частого, скрывающего все из виду дождя. Зэзэ кажется не растерянным, а разъяренным. Вуане на плечах уносит статую в хижину-«снадобье», и следом за ним мы впервые входим туда.

С перекладин потолка, покрытых, как лаком, слоем копоти, словно траурные полотнища, свешиваются длинные паутины, отягощенные пылью. В глубине ниши, заваленной талисманами, стоит старый сундук с глиняными сосудами Афви; по обе стороны от него возвышаются плетеные корзины, их стенки покрыты собачьими черепами. Зэзэ, Вэго и Вуане, сидя на корточках вокруг Воллолибеи, бросают орехи кола: они падают благоприятно. Следовательно, торнадо, который становится просто бешеным, не может считаться признаком гнева духов леса. Зэзэ приподымает бубу Воллолибеи, обнажает ее половой орган, и Вуане выдувает на него разжеванные орехи. Это жертвоприношение должно окончательно смягчить гнев статуи. Наши друзья немного успокаиваются. Зэзэ смотрит на нас в упор.

— Духи на нашей стороне, — передает он нам через Вуане. — Это злые колдуны напустили на меня дьяволов леса, но я не боюсь. Ночью я поведу вас в такое место, куда входят только посвященные. Вы увидите Великого Духа, а я принесу ему в жертву свою собаку.

* * *

В этот вечер, после грозы, лес кажется более густым, чем обычно: он словно душит деревню. К хижине приближаются чьи-то шаги… Входит Вуане и с большими предосторожностями ставит возле лампы-молнии старую бутылку из-под рома.

— Вставайте, — сухо говорит он, — я должен вымыть вам лица.

Мы уже знаем об этом обряде. Никто не может встретиться лицом к лицу с Великим Духом, не умывшись магической водой. Вуане наливает несколько капель себе на ладонь и по очереди натирает нас. Свежий, сладковатый запах этой жидкости слегка напоминает аромат влажного леса.

— А теперь идите.

Магниевые лампы, камеры, батареи давно лежат у нас наготове, и мы отправляемся за нашим проводником в темноту ночи.

В глубине поляны, на которой мы уже слышали голос Афви, виднеется узкая дорожка. Вуане поднимает лампу, срезает две зеленые, очень прямые ветки и бросает их крест-накрест на тропинку. Это магический барьер, переступить который не осмелится ни один тома; по ту сторону креста, в заросшей кустарником лесной норе нас ждут другие знахари. При свете лампы-молнии я вижу, что около них на земле лежит черная маска полукаймана, полубарана, почти в метр вышиной, липкая от крови жертв и шершавая от распыленных по ней кусочков орехов кола. Зэзэ, сидя на корточках, нежно гладит свою собаку, успокаивая ее.

Фиштэ нервно шарит в футляре камеры.

— Забыли кассеты, — говорит он тихо.

Церемония вот-вот начнется. Фиштэ, Тони и я должны заниматься съемками и не можем пойти за кассетами. Остается один Вирэль. Он берет лампу-молнию и уходит по дороге назад. Деревня совсем близко, он вернется самое большее через пять минут. До тех пор мы будем снимать на первую кассету.

Зэзэ выглядит нервным, встревоженным. Он сожалеет, что провел нас через второй барьер, но уже не может отступить. Продолжая ласкать собаку, он бросает орехи кола и почти неслышно Произносит первые заклинания. Внезапно ужасный крик пронзает ночь. Это Вирэль. Все мужчины вскакивают вне себя от ярости: ни один звук человеческого голоса не должен нарушать тишину священного леса. Вуане, считающий нас до некоторой степени своими учениками, пытается указать Вирэлю путь, подражая крикам животных. Тщетно. Вирэль, попав, без сомнения, в скверное положение, не отличает этих криков от других шумов леса и продолжает звать. Зэзэ и Вуане идут ему навстречу. Остальные злобно смотрят на нас.

Через несколько минут Зэзэ возвращается на поляну в сопровождении Вуане и Вирэля, потрясенного и с пустыми руками. Сейчас не время для объяснений. Наши друзья немедленно возобновляют церемонию, чтобы скорее с ней покончить. Зэзэ снова произносит заклинания и пробует лезвие ножа на травинке. Чьи-то руки хватают собаку, зажимают ей морду, чтобы заглушить визг, и торжественное жертвоприношение совершается. У всех блюстителей культа суровые лица.

Животное даже не бьется. Кровь заливает всю маску. Блюстители культа бережно кладут собаку на землю и покрывают ее голову большим листом.

Вэго раздевается догола и, наклонившись, проскальзывает под прикрепленные к тяжелой черной маске шкуры пантер и обезьян, закрывающие его почти до колен. Затем он выпрямляется, держа маску на уровне висков. На наших глазах воплощение Великого Духа оживает и начинает медленно кружиться перед Воллолибеи, которую поддерживает за руку Вуане. Кровь капля за каплей падает с маски на звериные шкуры. Церемония заканчивается в полном молчании. Мы расходимся, чтобы вернуться в деревню несколькими группами по разным тропинкам.

Мы уже долго лежим в гамаках, не произнося ни слова. Невольная оплошность Вирэля может стоить нам доверия колдунов и знахарей. Он прекрасно понимает это и решается прервать тягостное молчание.

— Завтра я пойду к Зэзэ и объясню ему, что случилось со мной в лесу.

Когда мы просыпаемся на следующий день, Вирэля уже нет. Он с самого рассвета в хижине Зэзэ и разговаривает с ним.

Мы садимся пить чай, когда Вирэль возвращается. За ним с довольным видом идет Зэзэ. Мы не хотим задавать Вирэлю вопросы сейчас, в присутствии знахарей, но как только остаемся один, спрашиваем его о случившемся.

— Я просто рассказал Зэзэ мой сегодняшний сон, — отвечает он. Вирэлю приснилось, будто он заблудился в священном лесу среди стволов и лиан и чувствовал, что задыхается, как вдруг перед ним появилась собака и дала ему понять, что он должен следовать за ней. Вскоре стало светать, запел петух, и Вирэль уже на заре вновь очутился на поляне возле принесенной в жертву собаки. Зэзэ ответил ему, что это, конечно, Афви разговаривал с Вирэлем во сне, что он умышленно заставил его заблудиться вчера ночью, чтобы явить ему свое могущество и задержать заклание собаки, которое в принципе долито совершаться только на заре.

— Потом он благословил меня, — закончил Вирэль, — и сказал: «Если бы у тебя была черная кожа, ты был бы таким н;е знахарем, как я». И я дал ему денег, чтобы он от моего имени принес в жертву красного петуха.

* * *

Объяснения Вирэля подняли его престиж, а вместе с тем и наш; Зэзэ забыл свое минутное раздражение. Каждый день он подолгу сидит в нашей хижине, рассказывая нам об обычаях тома. Ему нетрудно поделиться всеми интересующими нас сведениями, но он не всегда понимает смысл наших вопросов.

Заклание собаки в священном лесу произвело на нас большое впечатление, а большая черная маска с пастью каймана и бараньими рогами врезалась нам в память.

— Как называется эта маска? — спрашиваю я Зэзэ.

— Это Окобюзоги, племянник Афви.

Постепенно мне удается вытянуть из него почти все, что мы хотим знать. Окобюзоги получил свое имя по предку Зэзэ, основателю деревни, — тому самому, чей след отпечатался на большом черном камне. Это тайное воплощение Великого Духа леса. Женщинам и непосвященным под страхом смерти запрещается видеть его; появляется он только ночью. Иногда, в дни особенно важных церемоний, он покидает свои владения при дневном свете и обходит деревню. Женщины должны в это время убегать далеко в глубь чащи.

— Это самый важный из всех фетишей?

— Нет. Афви, который невидим, сильнее всех. Он — единство всех тома.

Мне теперь понятен гнев других блюстителей культа. Зэзэ открыл нам не свою личную тайну, как это сделал Вуане, показав Ангбаи, а великую тайну всего племени. Остальные фетиши менее важны (некоторые из них даже попали к тома от соседних племен), потому что магическая сила, которую они сообщают своим обладателям, может быть куплена жертвоприношением или дарами, или даже продаваться как простой товар. Воллолибеи, например, происходят из Сьерра-Леоне. Из всех персонажей священного леса, с которыми мы знакомы, только трое появились у самих тома: Ангбаи — «человек, покрытый шкурами», ланибои — «танцор на ходулях», и уэнилегаги — «человек-птица». Первые двое должны, под угрозой штрафа, говорить на языке тома; уэнилегаги — нем. Бородатая маска, страж священного леса, Бакороги заимствована у герзэ — соседнего народа, чьи обычаи очень близки обычаям тома, — и должна говорить только на языке герзэ. Завелеги, тоже «люди-птицы», у которых даже лицо спрятано под перьями, купили свой секрет у малинке.

— И, — прибавляет Вуане, — это очень сильное снадобье.

* * *

Я не вполне улавливаю, в чем смысл постоянного смешения понятий «маска» и «снадобье». Я не знаю, какой смысл вкладывает Вуане в это последнее слово, но терпеливо добиваюсь объяснения. Когда Вуане приносил в жертву «царицу» термитов, он возложил на Ангбаи талисманы и уменьшенную копию большой маски. Эти предметы и придают фетишу его ценность. Без них он не имеет никакой силы. Талисман же, напротив, даже один, сам по себе, сохраняет всю свою действенность. Зэзэ соглашается объяснить мне, из чего составляются эти «снадобья». В общем это очень напоминает самые нелепые рецепты белых колдунов, но с известной примесью экзотики: к обрезкам ногтей и волос добавляют иногда «царицу» термитов или кусочки человеческой кожи, взятые с трупа или собранные после обряда посвящения. Состав снадобий сильно различается в зависимости от назначения. Одно из самых редких и самых действенных снадобий называется, по словам наших информаторов, «дышащий гри-гри». Его приготовление требует большого количества жертв и одного трудновыполнимого условия: оно должно быть завернуто в красный фланелевый пояс, украденный у солдата-пехотинца.

— Если ты обладаешь этим снадобьем, — закапчивает Вуане, — тебя боятся все враги. Когда ты смотришь на него, ты видишь, как оно движется. Чтобы перенести снадобье с места на место, надо прижать его к себе и бежать не переводя дыхания. Если больше нет сил, надо положить снадобье на землю, передохнуть, а потом бежать снова.

Затем он рассказывает нам историю, достоверность которой для него неоспорима:

— Во времена силы начальник приказал знахарям прибыть в Масента и сдать все снадобья. Боясь репрессий, они повиновались, но по дороге, невдалеке от города, остановились, чтобы произвести последнюю магическую операцию. Самый могущественный из них вызвал духов леса: по его зову дьяволы лесной чащи вырвались из леса и подняли такой ветер, что были сорваны все крыши и разрушены многие хижины в Масента. Начальник послал к знахарям солдата с приказом разойтись по своим деревням: он не захотел хранить у себя столь опасные снадобья.

— И, — заключает Вуане, — все это описано в книгах канцелярии, в Масента.

Ночью мне не удалось рассмотреть «снадобье» Окобюзоги, и Зэзэ предлагает нам его показать. После жертвоприношения он оставил его в священном лесу.

— Теперь, — говорит он, — вы имеете право войти туда. Но женщины не должны вас видеть.

Вуане ведет нас окольной дорогой, и скоро мы вновь встречаемся с Зэзэ, присевшим на корточки перед маской на небольшой поляне. Окобюзоги покоится на ложе из банановых листьев, среди разостланных шкур. Днем маска кажется мне не такой страшной, как в ночь жертвоприношения, когда она была обрызгана свежей кровью, блестевшей при резком свете магния. Зэзэ указывает нам на черный горшочек, стоящий между рогами маски.

— Вот снадобье, дающее силу Окобюзоги.

Затем он раздевается, надевает маску и передает нам через Вуане, что мы можем его сфотографировать. Такой вызов обычаям — самое убедительное доказательство доверия и дружественного отношения Зэзэ к нам.

Возвратившись в деревню, Вуане останавливается перед большой хижиной.

— Здесь находится снадобье женщин. Посмотрите на него, но не трогайте и не задавайте вопросов: вы увидите его прямо против двери.

Внутри хижины три толстые старухи. Две прядут хлопок, из них одна, растрепанная, с подведенными каолином глазами, должно быть, носит траур по какому-то родственнику. Третья, присев на корточки перед котелком, варит рис. Три камня посреди пола образуют очаг.

Они встают нам навстречу и, кажется, очень довольны нашим посещением. С помощью Вуане мы обмениваемся обычными формулами вежливости. Женщины приглашают нас сесть и преподносят горсть орехов кола. Мы оглядываем всю хижину. Вдоль стен большой комнаты, побеленной каолином, тянется широкая лежанка, разделенная альковами, каждый из которых предназначен для одной женщины и ее детей. От копоти и ныли потолок так же черен, как потолок в хижине-«снадобье». В одной из ниш напротив двери я вижу что-то вроде маленькой, словно игрушечной хижины. Рядом с ней возвышается увенчанный глиняным горшочком столбик термитника, покинутого его обитателями. Выше, вдоль стены, сложены одна над другой жертвы, завернутые в циновочки. «Снадобье» женщин находится, конечно, внутри маленькой хижины.

Старуха, сидящая у очага, начинает чистить какие-то белесые овощи. Это грибы тропических лесов; у них очень длинные ножки.

— Сегодня вечером, — объявляет Вуане, — вы будете есть грибы. Я попрошу их у старухи, а вы сделаете ей подарок.

Мы переглядываемся, слегка обеспокоенные, но желание внести разнообразие в наш стол берет верх.

Вскоре Вуане делает нам знак, что пора уходить.

Старухи провожают нас до середины площади и осыпают благословениями, повторяя все время «балика».

«Валика» на языке малинке означает «спасибо». Это единственный иностранный язык, который знают тома. Так как мы сами иностранцы, то женщины говорят на нем, полагая, что он нам понятнее.

— Сегодня белые впервые вошли в хижину женщин, — говорит нам Вуане, — и они находят вас очень вежливыми.

Приготовленный Вуане цыпленок с грибами — просто объедение. Утром ни малейшего признака отравления. Все обошлось благополучно.

Мы продолжаем расспрашивать Зэзэ о происхождении масок, но на этот раз смысл вопросов ускользает от него.

— Когда появилась земля, — говорю я ему, — лесные духи уже, конечно, существовали.

Зэзэ растерянно смотрит на меня; я, видимо, кажусь ему дураком.

— Да нет же, — отвечает он, пожимая плечами, — это все сделали мы, зоги.

Он объясняет мне смысл этого слова, которого я не знал. «Зоги» буквально значит «человек», но только в определенном смысле: «главный хранитель культа, повелитель духов леса, совершенный человек».

— При рождении земли, — добавляет он, — существовали только вода, змея и два снадобья: Белимасан и Зази.

Эти два слова означают, впрочем, одно и то же — громовый камень , но первое — для мужчин, а второе — для женщин.

Поскольку речь зашла о начале всех начал, я пытаюсь еще раз узнать легенды тома о сотворении мира и о первом человеке, но, как всегда, сталкиваюсь не с нежеланием рассказать, а с полнейшим незнанием. Самые далекие воспоминания наших блюстителей культа восходят лишь к поколению, жившему перед приходом белых. Воспитанный в традициях западной цивилизации, я не могу себе представить, чтобы люди никогда не задавались вопросом о своем происхождении. Может быть, потрясение, вызванное вторжением французских войск в эту страну, было так велико, что устная традиция, передававшая предания из поколения в поколение, прервалась и ее заменили рассказы о военных действиях, которые мы слышали буквально в каждой деревне.

Сейчас ночь, блюстители культа ушли. Сидя на ящике возле лампы-молнии, я перечитываю свои заметки и пытаюсь проанализировать все, что рассказали нам Зэзэ и Вуане.

Гадатель Вэго извещает Зэзэ о заговоре

Бубу-«снадобье», предмет вожделений Вуане, принадлежит Зэзэ, и только он один может пользоваться его магическими свойствами. Различные маски и их талисманы являются собственностью той или иной категории блюстителей культа. Воллолибеи-женщина из Тувелеу покровительствует деревне, но она неполноценна без своего мужского двойника из соседней деревушки. Даже сам Окобюзоги не простирает свое могущество за пределы кантона. Сила воздействия этих «снадобий», если пользоваться термином Вуане, основана, кроме приписываемых им магических свойств, на различных трюках, призванных нагонять страх (подражание реву хищных зверей, переодевания) и создавать атмосферу, благоприятную для проявления сверхъестественных сил. Но Афви, невидимый и всемогущий, объединяет всех тома. Их магия есть по существу феномен коллективного порядка. «Дух троих людей сильнее, чем одного», — сказал мне Вуане.

Если в такой замкнутой общине, какой является африканская деревня, группа мужчин собирается в священном лесу и принимает решение о наказании или о смерти одного из своих, то у последнего, как это нетрудно себе представить, мало шансов избегнуть предназначенной ему участи. Даже не прибегая к силе, одним простым внушением знахари могут заставить намеченную жертву выполнить их волю. Если же обреченный оказывает неповиновение, ему помогают умереть. Все знахари умеют пользоваться ядами, и Вуане во время наших прогулок по лесу показывал нам лианы, из плодов и коры которых извлекаются эти яды. Эти знания составляют часть арсенала знахарей и колдунов.

Я, кажется, понимаю беспокойство старого Зэзэ, хотя он и великий зоги, по поводу замышляемого его противниками заговора. Прежде чем прийти к равнодушию, которое он проявляет сейчас к верованиям предков или даже к отрешению от них, он их разделял. Он сам связан тайной, соблюдать которую обязывает других. Его положение главы блюстителей культа позволяет ему распоряжаться по своей воле коллективной магической силой тома, но он не может ни изменить этому миру, часть которого он составляет, ни уйти из него без риска получить ответный удар. Союз с нами ставит его в ложное положение: разглашение им тайны священного леса отталкивает от него большинство тома и заставляет их группироваться вокруг его противников. Зэзэ не может недооценивать силы, к помощи которых он так долго прибегал, и он страшится их.

Но разгадать магию тома не столь уж просто. Нам не удалось выяснить загадку нашей первой ночи здесь, в Тувелеу, молнии в Доэзиа и раздвоения Вуане в Сагпау. В то же время, когда Зэзэ говорит нам: «Это все сделали сами люди», он, конечно, выражает не личный взгляд на духов леса, а то, что думают все знахари; и когда он отгоняет торнадо своим трезубцем, повторяя магические формулы, переданные ему его предшественниками, то вериг в их действенность. Если его заклинания не дают желаемого результата, он, чтобы спасти положение, прибегает к своей сообразительности.

Я барахтаюсь в этих противоречиях, понимая, что в глазах тома они но выглядят таковыми и совершенно их не смущают. Любая реакция, которую я приписываю Зэзэ, любое объяснение, которое я даю его поступкам, имеют значение лишь для меня, белого. Сам он ставит перед собой гораздо меньше вопросов и во всяком случае формулирует их совсем иначе, чем я.

В эту самую минуту он, наверное, дрожит в своей хижине от страха, от непреодолимого страха перед возмездием созданных людьми духов, власть которых он, однако, и не думает отрицать. Женщины и дети боятся Бакороги, хотя знают, что под устрашающей маской скрывается какой-то мужчина; посвященные, завидев Окобюзоги, обращаются в бегство; сам Вуане боится Зэзэ, когда тот одет в бубу-«снадобье», и мечтает приобрести такое же. Его отношение к этим вещам не соответствует представлениям европейцев о логике. Нам эта игра мыслей может казаться ребяческой, но с ней следует считаться, если мы хотим попять тома. Мы пытаемся разрешить противоречия — тома просто живут с ними.

* * *

В последние дни Вуане все чаще думает и говорит о заговоре. Он ужо не может войти утром в нашу хижину без того, чтобы не сказать: «Против нас заговор» или: «Заговор потерпел неудачу», — в зависимости от результатов разведки в соседних деревнях. Мы уже заключаем пари о том, с каким заявлением придет он на следующий день.

Сегодня, однако, мы все проиграли.

— У меня есть идея, — объявляет Вуане, входя вместо с Зэзэ. — Нужно сходить к Даразу, великому шарлатану.

Для него это слово, произносимое с благоговением, озпачает одну из высших степеней магической власти.

Гадатель Даразу Коивоги из деревни Лнорэзиа, ио своему могуществу почти равный Зэзэ, руководит интригами, которые во имя закона предков плетут против нас. По зрелом размышлении Зэзэ и Вуане решили, что было бы тактически правильным встретиться с ним лицом к лицу.

Мы вышли из Тувелеу очень рано и уже прошли несколько деревенек.

— Стойте, — вдруг говорит нам повелительным тоном Вуане, — У Даразу ость дышащий гри-гри. Я должен вымыть вам лица магической водой, иначе вы не сможете ничего сделать.

Мы выполняем этот обряд. Немного погодя мы приходим в Анорэзиа. Деревня наполовину пуста. Высокая трава покрыла сплошь каменистую почву вокруг полуразрушенных хижин с провалившимися крышами.

Как всегда, в середине дня жители работают на своих полях, и все кажется вымершим. Наконец нам удается найти какого-то старика, и он показывает, где живет гадатель.

Даразу — жирный великан с хитрыми глазками.

Своим луноподобным лицом, тремя косами на бритом черепе (по старинной моде тома) он напоминает скорее азиата, чем африканца. Он отказывается разговаривать с нами без старшины деревни и шлет за ним в поле гонца. В ожидании великий шарлатан ведет нас в пустую хижину, садится напротив. Две его жены приносят нам калебасы со сведшей водой.

Вуане страшно вращает глазами и делает нам знак ничего не принимать. Но мы, все четверо, пьем, чтобы доказать паше доверие к Даразу. Затем мы долго неподвижно стоим перед гадателем, который даже не открывает рта.

Наконец приходит старшина деревни, сопровождаемый всеми старейшинами. Они окружают нас.

Вуане передает мою просьбу:

— Я хочу говорить только с Даразу или при старшине, если он на этом настаивает.

Старейшины растеряны. Споры у тома решаются большей частью силой, а мы — враги, но они убеждаются, что у нас нет оружия и что они ничем не рискуют.

После долгих колебаний Даразу решается и ведет нас на маленькую лужайку за пределами деревни. Я привожу ему по порядку все аргументы, которыми уже удалось убедить других знахарей. Чтобы но смотреть на меня, Даразу сидит рядом со мной, полуприкрыв глаза, наклонив голову, и веточкой что-то чертит на песке. Я сразу понимаю, что Даразу никогда не станет нашим союзником. В его глазах Зэзэ совершил непоправимую ошибку, заслуживающую примерной кары. Кроме того, он весьма заинтересован в том, чтобы занять место Зэзэ.

— Я не прошу тебя помочь пам, — говорю я наконец, — но просто ничего не делай против нас.

Даразу отвечает не сразу. На его губах появляется саркастическая улыбка. Сидящий напротив Жан с трудом сдерживает раздражение.

Наконец Даразу поднимает голову и излагает свою точку зрения. Он уверяет, что питает к нам самые добрые чувства, и утверждает, что обязательно пришел бы на церемонию в Тувелеу, если бы старшина его деревни разрешил. К несчастью, никто его не предупредил. Мы знаем, что он врет, так как видели его в Доэзиа. Он продолжает, и мы узнаем, что он якобы совершенно не против того, чтобы мы знали тайны леса, но он не хочет сам открывать их нам.

— Я слишком боюсь смерти.

Он явно хитрит. Мы ничего не сможем от него добиться, настаивать бесполезно. Сидящий рядом с ним старшина деревни, с тусклым взглядом, отвислой губой и подобострастным выражением лица, подтверждает слова Даразу бесцветными «эгов».

Смысл всей этой истории ускользает от него, это ясно, и он ограничивается тем, что механически поддакивает Даразу.

— Я ничего не буду делать против вас, — повторяет в последний раз великий шарлатан.

Ему хочется одного: чтобы мы ушли. Свидание закончилось неудачей. После обычных формул вежливости мы расстаемся. На обратном пути я догоняю Вуане, который с мрачным видом идет впереди нас по тропе, и делюсь с ним своим разочарованием.

— Люди из Анорэзиа очень хитры, — наставительно говорит Вуане. — Они назвали старшиной самого большого идиота. Поэтому, когда кантональный вождь дает приказ, который им неприятен, они ничего не делают, а потом говорят, что старшина не умеет управлять. Но когда старшину хотят заменить, они не соглашаются.