По четвергам один из нас ездит в Масента за почтой, пользуясь грузовиком местного торговца, отправляющегося на рынок за припасами. Сегодня моя очередь, но на этот раз Жан сопровождает меня. Судя по последним письмам из Парижа, полученным дней пятнадцать назад, у него должен вот-вот родиться сын. Речь, конечно, может идти только о сыне. И едва грузовик сбрасывает нас на рыночной площади, Жан, увлекая меня за собой, огромными шагами спешит в почтовую контору.

Разборка вчерашней почты еще не кончилась, и Жан в нетерпении поносит почтовые власти Франции и Африки и обвиняет в разгильдяйстве служащих местной конторы, хотя они буквально из кожи лезут вон, чтобы ого удовлетворить. Наконец, перерыв по нескольку раз мешки с почтой и даже бандероли с газетами, они, широко улыбаясь, протягивают Жану телеграмму недельной давности. Жан бледнеет, лихорадочно вскрывает депешу, тут же, взбешенный, кладет ее в карман и, к великому разочарованию почтовиков, выходит, не говоря ни слова. Я благодарю служащих от его имени и догоняю Жана. Он смотрит прямо перед собой.

— Девочка, — говорит он. — И, как будто этого мало, они назвали ее Виржинией!

Я чувствую, что в этом «они» Жан объединяет все человечество. Это оно виновато в том, что у него родилась девочка и что ее назвали романтическим именем, которое кажется ему смешным!

Я ему рассказываю, что сам пережил подобное испытание во время экспедиции по Ориноко и Амазонке, и стараюсь убедить его, что люди ко всему привыкают.

Несколько наших друзей-европейцев, живущих в Масента, думали утешить Жана хорошей выпивкой, но добиваются лишь того, что мы опаздываем на обратный грузовик. Вечером они затягивают нас в кино на вольном воздухе.

На краю деревни, между двумя кусками брезента, прикрепленного к колышкам, маленький 16-миллиметровый аппарат отбрасывает весьма туманное изображение на кое-как натянутую простыню. Рокот динамо иногда заглушает голоса артистов и дребезжащие звуки музыки. Простые скамейки, переполненные зрителями, пошатываются на неровном земляном полу.

Публика состоит в большинстве из африканцев, которые, смотря документальный фильм о работах Пастера, со страстным интересом следят за борьбой между бациллами и микробами, подбадривая противников громкими выкриками. Фильм о кетче не вызвал бы большего энтузиазма. После первой части программы последовал без перерыва старинный водевиль, перипетии которого остались непонятными даже для нас.

Мы ушли до окончания сеанса, чтобы выпить пива у Форомо, «трактирщика № 1» Масента.

Форомо, высокий, широкоплечий, с веселым лицом, ведет нас к свободной кабинке.

— Укресливайтесь, господа, укресливайтесь, — говорит он, указывая на грубые скамейки. Затем он представляет нам своих именитых клиентов, в частности Коли Зуманиги, вождя кантона Баэзиа.

— Да, — подтверждает Зуманиги, поглаживая короткие усы, — вот уже семнадцать лет, как я командую кантоном.

— И ты ни разу не был отравлен? — Я задаю этот вопрос тоном человека, который в курсе дела. Кантональный вождь может нажить много завистников!

Зуманиги щурит блестящие глазки.

— Нет, я для этого слишком хитер.

Он присаживается к нашему столику. Коли знает о всех наших трудностях и предлагает свою помощь. Он даже приглашает нас на большой праздник девушек, который должен состояться в его деревне через несколько недель.

Коли уходит. Мы возвращаемся к нашим друзьям и проводим у них остаток ночи в ожидании, пока найдут грузовик, который доставил бы нас в Бофосу.

* * *

Тони и Вирэль ожидают нас на основной базе, куда уже снесли заснятую пленку и озвученные магнитофонные ленты. За два месяца нам удалось, сверх всяких ожиданий, заснять тайные обряды тома и записать дикую музыку Афви. Но главное еще впереди. Удастся ли нам присутствовать на церемонии инициации в Согору? Приближается период ливней, а дата этого торжественного праздника еще не назначена.

Скрытая оппозиция большинства знахарей и колдунов сводит почти на нет наши шансы. И тем не менее Вуане ничуть не сомневается, что мы будем допущены к «большой татуировке». Зэзэ Соховоги, главный распорядитель инициаций, уже семь раз руководил церемонией, и при его поддержке все возможно.

Чтобы обескуражить наших противников, Вуане решил просить поддержки у духов леса и принести сегодня утром в жертву своему духу-покровителю белого петуха. Мы сопровождаем Вуане. Он направляется к болотистому берегу реки, в которой женщины стирают белье. Оттуда мы идем по едва заметной тропинке, уводящей нас довольно далеко вниз по течению, к высокому водопаду в густой тени деревьев. В самом густом кустарнике между двумя большими камнями открывается узкий просвет, в глубине которого поблескивает черное озерцо. Вуане преклоняет колени перед этой щелью и, отбивая земные поклоны, начинает молиться духам. Затем он перерезает горло белому петуху, и тот, трепыхаясь, расправляет крылья и бросается в воду.

— Жертва удалась, — говорит Вуане вставая, — заговор провалится.

На обратном пути Вуане останавливается у маленького полуостровка. Там среди деревьев и кустов устроена узкая земляная платформа. В центре ее на большом плоском черном камне, под протянутой между двумя ветвями лентой из хлопчатобумажной ткани, расставлены в «канарейках» рис и пряности. Это жертвоприношение змее .

— Если змея принимает твои подарки, — говорит Вуане, — если она ест принесенные тобой яйца, она всегда тебе покровительствует. Змея никогда не обманывает.

И я вспоминаю: тома считают, что вода и змея существовали до человека и, следовательно, даже раньше Афви.

* * *

Лес накладывает на нас свой отпечаток.

Мы осунулись и обросли бородами. Целые созвездия крестиков липкого пластыря покрывают наши руки и ноги, разъедаемые плесенью кроу-кроу, которая неизбежно появляется в сезон дождей.

Несколько дней, проведенных в Бофосу, стали для нас чем-то вроде каникул. В харчевне Борэ можно найти красное вино, хлеб из Масента и даже консервы; хижина, обставленная мебелью из ящиков, предоставляет относительный комфорт, в болотистой реке мы купаемся — все это отдых от трудной жизни в чаще.

* * *

После этой короткой передышки мы с удовольствием возвращаемся в свою хижину в Тувелеу. За время нашего отсутствия Зэзэ, обнаруживающий гораздо больше беспокойства, чем Вуане, не раз обходит окрестные деревни, чтобы помешать деятельности сторонников Даразу.

Меня удивляет их ожесточение.

— Они думают, что вы хотите лишить тома их положения, — говорит мне Вуане.

Иногда мы сопровождаем Зэзэ. Он считает, что клевете наших противников лучше всего противопоставить дружелюбие.

Мы уже хорошо знаем тропы Геригерика, и у нас теперь много друзей в деревнях. По-видимому, тома слишком заняты, чтобы интересоваться нашей деятельностью. Каждый год после жатвы они забрасывают старые участки, и старейшины распределяют в лесу новые. Мужчины должны их раскорчевать, затем сжечь срубленные деревья. В это время днем в деревнях остаются только старики и дети — все трудоспособное население готовит землю к посеву. Этот тяжелый труд должен быть закопчен до больших дождей. Но по вечерам, когда жители возвращаются домой, они приходят сердечно приветствовать нас, и гостеприимство их неизменно. Нам кажется, что ничто не подтверждает тревог Зэзэ.

Путешествия по лесу убеждают нас в том, какое большое значение в жизни тома имеют жертвоприношения.

В каждой деревне мы видим ритуальные предметы, которых до сих пор не замечали.

На могилах предков лежат кресты из бревен, просверленные посередине и нанизанные на длинный стержень, словно наложенные один на другой турникеты.

На площадях стоят колышки, около них кучкой положены кольца. В хижинах к стенам прикреплены пучки лиан-вьюнков. Под навесами крыш висят гирлянды гибких лиан. Все эти талисманы защищают селение или семью от огня, от смерти, от болезней.

А вдали от деревень, в самой глубине лесной чащи, то там, то сям от главной троны отходят узенькие тропинки, ведущие к местам, где каждый мужчина приносит свои жертвы воде и змее.

Снова долгие дни ожидания в опустевшем Тувелеу, пока Зэзэ и Вуане справляются у знаменитых колдунов, как им быть дальше. Вынужденная бездеятельность становится невыносимой, и мы устраиваем нечто вроде амбулатории, в которой лечим порезы, венерические болезни, раны от разорвавшихся ружей местного производства, нарывы.

Сначала жители Тувелеу не очень-то доверяют нашему врачеванию, но нам удается вылечить несколько человек. Антибиотики — пенициллин или ауреомицин — оказывают молниеносное действие на не привыкшие к ним организмы, и с каждым днем все больше пациентов, главным образом женщин, приходит на «консультацию» к Жану Фиштэ, ловкость которого в обращении со шприцем выдвинула его на должность главного врача экспедиции.

Однажды вечером мы превращаемся в «неотложную помощь». К нам приносят мужчину, скрюченного и покрытого шрамами. Лицо и плечи — в открытых рваных ранах. Даже беглый осмотр показывает, что скрючен он от рождения. Но, кроме того, сегодня наш пациент упал с вершины пальмы.

Продезинфицировав раны и засыпав их сульфамидами, мы стягиваем их, как можем, лентами липкого пластыря (у нас нет хирургических скрепок). Раненый приходит в себя, а после стакана рома оказывается в состоянии говорить.

— Это уж третий раз он падает с пальмы, — поясняет Вуане.

Мы советуем раненому не повторять этих упражнений, которые ему, видимо, не удаются. Его левый глаз, не закрытый повязкой, выражает глубокую грусть.

— Он не может, это его занятие, — говорит Вуане, — Он сборщик плодов капустной пальмы.

* * *

Старейшины и знахари привыкли собираться в нашей хижине.

Даже в отсутствие Вуане мы можем вести с ними долгие беседы: почтенный старец Вуане Бэавоги слуишт нам переводчиком. Высокий рост, худощавость и благородство жестов, белые борода и волосы делают его немного похожим на фульбе. Еще в детстве, сразу после татуировки, он покинул деревню и нанялся на работу к белым. Со временем он стал доверенным лицом какого-то чиновника, сопровождал его во всех переездах по стране и теперь говорит почти на всех языках Гвинеи. После отставки Вуане Бэавоги вернулся в Тувелеу. Здесь все его уважают, удивляются его знаниям, хотя он и отказывается принимать участие в фетишистских праздниках.

Этому деревенскому скептику повезло больше, чем стрелку Ноэлю Акои: он живет без особых забот, воспитывая на свой манер внучат, целый рой которых всегда следует за ним, и присматривая за своим участком. Его изумляет паша аппаратура, особенно магнитофон, и он без конца расспрашивает нас о них, но не понимает ни нашего интереса к священному лесу, ни враждебного отношения знахарей к нам.

— Белые с их самолетами видят сверху все, что происходит, и знают уже все эти басни… Они не скрывают от нас своих секретов, мы должны открыть им наши.

К сожалению, не все тома разделяют эту точку зрения. Однажды вечером Зэзэ возвращается из очередного путешествия совершенно расстроенным. Даразу удалось убедить уже почти все население, что совершено грубое святотатство. Он уверяет, что мы засняли тайные обряды с единственной целью — открыть их женщинам и соседним племенам, что мы не сдержим ни одного из наших обещаний. Он хочет отстранить Зэзэ от участия в большой татуировке в Согуру и помешать нам присутствовать при этом обряде.

Искупительные жертвы и ритуальные приношения не умерили ярости наших противников, и я еще раз вспомнил предупреждение Проспера Зуманиги в Масента по поводу празднеств в Согуру.

…Чтобы видеть их, надо быть татуированным.

Мы не раз думали о том, чтобы пройти обряд инициации, и сегодня вечером решили сообща прямо поставить этот вопрос перед нашими друзьями-знахарями. Мы все хотим быть татуированными. Это испытание сблизит нас с тома и положит конец двусмысленному положению, которое становится все более тягостпым.

Как только Зэзэ и Вуане вошли в хижину, я решился:

— Ты говорил мне, что каждый мужчина, видевший Афви, должен быть татуирован. Мы тоже хотим быть такими.

Вуане остолбенел. Потом он взорвался:

— Это невозможно! Старик никогда не согласится!

Он даже не осмелился перевести мои слова.

Зэзэ положил руку ему на плечо, желая знать в чем дело. С первых же слов Вуане Зэзэ изменился в лице. Оба надолго застыли в молчании и ушли, не произнеся ни слова. Мы долго ждали их ответа, но они не возвратились.

Восемь дней подряд, утром и вечером, где бы мы ни встретились с Зэзэ или Вуане, мы заводили речь о татуировке.

Восемь дней подряд они вели нескончаемые разговоры со старейшинами деревни.

Их аргументы не лишены веса.

Никогда еще ни один белый не подвергался татуировке. Инициация связана с серьезным риском: некоторые тома не выживают. Что скажут другие белые в Масента или в городах, если произойдет несчастный случай? Кроме того, этот жест подчинения обычаям может либо примирить с нами наших противников, либо удвоить их ярость — они сочтут его высшим надругательством. Это палка о двух концах.

Мы вновь обещаем молчать и уважать данные нами обязательства. Мы идем на риск добровольно. Что бы ни случилось, знахарям не придется за это отвечать.

Но они упорно продолжают уклоняться от ответа.

* * *

— Я хорошо наточил свой нож, — говорит Вуане со странной улыбкой, — вам придется пострадать. Кожа белых не такая грубая, как у черных, а это и для черного нелегко.

Сегодня утром, войдя в хижину, он внезапно объявил:

— Вы будете татуированы этой ночью.

Блюстители культа приняли решение. На рассвете мы будем «пожраны великим духом».

Теперь уже Вуане весь день изводит нас. С каким-то садистским удовольствием он описывает различные фазы этой пытки.

Вечером мы идем за Вуане и Зэзэ в глубь священного леса к самому водопаду — его рокот заглушит наши крики. Я спрашиваю, сам ли Зэзэ будет татуировать нас.

— Нет, — отвечает Вуане, — старик теперь уже не делает этого, я работаю за него. Как окружной начальник в Масента, большой начальник белых, — тот ведь тоже не пишет сам, это делают за него другие.

Вэго будет присутствовать, чтобы держать нас и не давать шевелиться.

Мы стараемся шутить, представляя себе будущее испытание, но наш смех звучит фальшиво.

Мы долго готовим съемочную аппаратуру. Никто из нас не решается остаться наедине со своими страхами, и мы ложимся как можно позже.

Я ненадолго засыпаю, но вдруг просыпаюсь от страшного кошмара. Вуане, сойдя с ума, режет меня широкими взмахами ножа, а я не могу даже сопротивляться, так как Вэго со всей силой пригвоздил меня к земле; мои товарищи, окаменев от ужаса, ничем не могут мне помочь. Со сдавленным желудком, со стесненным дыханием я напрасно повторяю себе, что это лишь дурной сон, что татуировка — это не ритуальное убийство, что нет никакой реальной опасности. Больше я не в силах закрыть глаза.

Впрочем, я с непонятным удовольствием убеждаюсь, что ни один из моих товарищей не спит. Они вертятся с боку на бок, временами глубоко вздыхая. Я поворачиваюсь к Жану, лежащему в соседнем гамаке:

— Ты спишь?

Он приподнимается на локте:

— Нет, не больше твоего.

II в тишине ночи мы обсуждаем, как лучше всего провести киносъемку этой процедуры. Вскоре сюжет исчерпал, и каждый из нас возвращается к своей неизбывной тоске…

Я спрашиваю себя, который может быть час, когда раздается скрип: где-то дверь повернулась на своих деревянных петлях. Чьи-то шаги поскрипывают по гравию площади, приближаются к нашей хижине. Мы все четверо слышим их и встаем, едва лишь входит Вуане со свернутой циновкой под мышкой.

Не говоря ни слова, мы начинаем одеваться.

— Нет, — говорит Вуане, отбрасывая мою рубашку. — Без этого.

Мы только в шортах. Холод ночи охватывает голое тело. В темноте Вуане быстро ведет нас в сторону от деревни. У входа в священный лес он останавливается и зажигает лампу-молнию.

— Это здорово смахивает на смертную казнь, — говорит вполголоса Вирэль.

Мокрые ветви хлещут нас. Путь кажется бесконечным. На каждом шагу мы спотыкаемся о корпи, путаемся в лианах и раздираем кожу о колючки, но Вуане не сбавляет шага.

— Три часа, — вдруг говорит Вирэль.

И тут мы сразу же понимаем, что Вуане, как и мы, торопится покончить с этим делом и пришел раньше назначенного времени: татуировка долита состояться на рассвете.

Рев водопада все громче. Наконец мы протискиваемся в узкий проход между деревьями; Зэзэ и Вэго уже ждут нас там тоже с лампой-молнией.

Вуане куда-то уходит; Зэзэ и Вэго тихо разговаривают между собой. Мы не знаем, как держаться. Вирэль лихорадочно готовит аптечку, мы с Жаном — камеру и магний. Тони присел в ожидании. Через несколько минут Вуане приносит из чащи обломок ветки, усеянный крючковатыми шипами.

— Зажгите полный свет, — говорит он и кладет руку на плечо Вирэля, заставляя его сесть. Одновременно Вэго берет Вирэля за руки и заворачивает их вверх за голову; в его движениях обнаруживается нежность, о которой трудно догадаться по его лицу, напоминающему грубое изваяние. Вирэль вздрагивает от боли: шип вонзился около правого соска. Шип срывается. Вуане бесстрастно делает новый, более глубокий укол, приподнимает кожу и отрезает ее взмахом ножа. Выступает капля крови. В полусантиметре от первого надреза Вуане повторяет ту же операцию.

Он работает уже десять минут и, однако, только что закончил нечто вроде большой дуги с вершиной в середин о спины. Вирэль не издал ни звука, но его бледное, сведенное судорогой лицо, сжатые зубы, впившиеся в плечо Вэго ногти свидетельствуют о его страданиях. Не раз мне казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Но его воля оказалась сильнее.

Гаснет уже третий факел. Вуане делает последний рубец под правым соском и выпрямляется. С начала татуировки прошло четверть часа. Вэго отпускает руки Вирэля, тот поднимается и в изнеможении ложится на циновке, разостланной Вуане в тени.

Теперь очередь Тони, и я эгоистично думаю, что мое ожидание еще продлится…

На этот раз Вуане действует решительнее. Он наносит линию рубцов с большей уверенностью. Его волнение объяснимо: он первый тома, татуирующий белого. Капли крови цепочкой сбегают по спине Тони. Он покорно прижимается к бедру Вэго, который держит его за запястья. Немного беспокоясь, я спрашиваю его:

— Как?

— Идет, — отвечает он почти беззвучно, — но мне кажется, что меня режут бритвой на куски…

Наконец мой черед. Я тотчас же понимаю, что хотел сказать Тони. У меня такое впечатление, будто я слышу, как трещит мясо при каждом надрезе. Я силюсь сосредоточить свое внимание на чем-нибудь другом: на большой ночной бабочке, усевшейся около лампы, на Зэзэ, который сидит напротив меня, тоже в тени, с важным выражением лица, с магическим трезубцем в руке и, неизвестно почему, в черной фетровой шляпе Вуане. Мне хочется спросить Жана, как идет съемка. Я поворачиваю голову. Он наклонился к камере. Все плывет в глазах. В ушах шум. К горлу подступает волна тошноты. Я даже не знаю, в каком месте рубцует меня сейчас Вуане.

— Где он?

— Он только что кончил большую дугу.

Жан тоже проходит татуировку без особых происшествий; по крайней мере я в полубессознательном состоянии но обратил на него особого внимания.

Мы все растянулись на циновках. Неясный свет разливается над деревьями. Зэзэ выходит из тени и простирает над нами свой трезубец. Вуане переводит его слова:

— Вы были пожраны Великим Духом леса. На ваших телах навсегда останутся следы его зубов. Теперь вы мужчины, тома, как и мы.

Вирэль через силу встает, и бутылка рома, извлеченная из аптечки, переходит из рук в руки. Каждый делает долгий глоток.

— А мы? — строго спрашивает Вуане.

Я протягиваю ему бутылку.

Его рука немного дрожит. Он подносит горлышко к губам. Мы снова ложимся на циповкн и, подложив руки под затылок, смотрим, как рассвет пробивается сквозь листву. Я начинаю различать звон водопада и лесные звуки.

Жан вынимает пачку сигарет.

Мы следим глазами за кольцами дыма, теряющимися в сыром сумраке. В первый раз за эту ночь я ощущаю вкус табака.

Я испытываю что-то вроде смутной радости. Целый год мечтал я об этом испытании, которое должно открыть нам недоступную область.

Легкая дрожь пробегает по коже.

Жан встает.

— Можно, наверное, вернуться, — говорит он.

Мы встаем, одеревенелые, со стреляющей болью в спине. Всем хочется снова оказаться в тепле хижины. Осторожными движениями собираем мы свои вещи.

— Нет, вы оставайтесь здесь, — говорит Вуане. — Если какая-нибудь женщина увидит вас такими, она умрет. Я принесу вам гамаки и одеяла.

И хранители фетишистского культа оставляют нас одних в священном лесу. Занимается заря.