На стыке двух эпох

[24]

Человек, проживший большую жизнь, склонен к воспоминаниям и размышлениям. Случайная встреча иногда молнией озарит весь пройденный путь. Неожиданно воскресит ожившие многоликие тени прошлого, вновь зазвучат навсегда, казалось, умолкнувшие голоса…

Самые яркие мои воспоминания связаны всегда с книгами. С тех детских лет, когда я, мальчиком, помогал отцу переплетать книги в его крошечной мастерской. Днем учился в гимназии, вечером работал.

И вот на Международной книжной выставке 50-летия Октября у меня произошла удивительная встреча с книгами, с давними моими друзьями.

В детстве были у меня свои любимые книги. Среди них – особо запомнившийся мне большой атлас зверей, животных, птиц и рыб в их ярких многоцветных природных окрасках.

Придя на выставку, я неожиданно увидел такой же только что изданный многокрасочный атлас. Перелистал его и неожиданно нашел очень поразившую мое детское воображение рыбу-меч. Вспомнилось: уже будучи студентом Петербургского университета, я как-то рассказал про рыбу-меч моему профессору зоологии В. М. Шимкевичу. Он улыбнулся, через несколько дней пригласил к себе домой и, также улыбаясь, раскрыл предо мною такой же точно экземпляр моего детского атласа, отыскал в нем рыбу-меч и здесь же, не отрываясь, прочитал о ней небольшую лекцию…

Так началось для меня на выставке книг неожиданное путешествие в страну моего детства, потом – юношества и зрелости. Вспомнилось, как доморощенным способом я сшивал в отцовской мастерской растрепанные листы до отказа зачитанных книг и часто с иглой в руке застывал над страницами пушкинских сказок и стихотворений, «Антона-Горемыки» и «Гуттаперчевого мальчика» Григоровича, «Слепого музыканта» Короленко, позже – над романами Гончарова, Тургенева, Достоевского. Все эти писатели были еще живы, когда я родился…

Как же радостна была мне встреча на книжной выставке и с «Гуттаперчевым мальчиком» Григоровича, и со «Слепым музыкантом» Короленко, поразившими меня в детские годы глубоким гуманизмом, правдою и красотою созданных ими образов, волнующей музыкой чудесного русского языка.

Д. В. Григорович был секретарем Общества поощрения художества, и там мне пришлось встретиться с ним в 1898 году. Мог ли я думать, что через много десятилетий буду рассказывать в моей книге о декабристах и их героических женах, что отец его, русского писателя Григоровича, был женат на француженке Сидонии Ле-Дантю, а сестра ее, Камилла Ле-Дантю, тетка писателя, была женою декабриста В. П. Ивашева… И мог ли я представить себе, что моим частым гостем будет в советское время ее правнучка Е. К. Решко…

Мог ли я тогда вообще представить себе, что через три четверти века сам стану писателем и на Международной книжной выставке увижу написанные мною книги. На выставке, посвященной 50-летию Октября…

Это будило новые воспоминания: ведь пятьдесят лет тому назад, в 1917 году, я присутствовал в Таврическом дворце при рождении этого нового мира, новой эпохи человечества. На протяжении одиннадцати лет был специальным корреспондентом в Государственной думе всех четырех созывов.

Был свидетелем всех этапов крушения самодержавия, одним из редакторов вышедших 27 февраля 1917 года, в первый день революции, «Известий революционной недели», в течение семи дней осведомлявших население Петрограда о ходе революции. Мы, журналисты, и жены наши из окон машин под обстрелом засевших на чердаках жандармов и полицейских разбрасывали газеты эти по улицам и площадям восставшего Петрограда…

Два сохранившихся у меня комплекта этих газет я подарил Музею В. И. Ленина и библиотеке имени В. И. Ленина, третий передал Г. И. Петровскому для Музея Революции [25]Петровский Григорий Иванович (1878–1958 гг.)  – политический деятель, депутат 4-й Государственной думы, председатель фракции большевиков. С 1917 года нарком внутренних дел Советской России. В 1919 г. Председатель Всеукраинского ревкома. В 1919–1938 гг. Председатель ВУЦИК. С 1940 г. заместитель директора Музея Революции СССР. В 1926 году г. Екатеринослав в честь Г. И. Петровского переименован в Днепропетровск (Украина).
. Со времен четвертой Государственной думы, членом которой он был, у нас на протяжении десятилетий сохранялись добрые, дружеские отношения. Помню, я встречал большевистскую пятерку, вернувшуюся в дни Февральской революции с каторги в Таврический дворец – Петровского, Бадаева, Шагова, Самойлова, Муранова.

В те бурные дни победившей революции я слушал в Таврическом дворце Владимира Ильича Ленина, докладывавшего свои знаменитые «Апрельские тезисы» на собрании большевиков – участников Всероссийского совещания рабочих и солдатских депутатов.

Одно воспоминание влекло за собою другое. Петровскому я подарил находящуюся сегодня в экспозиции Музея Революции фотографию. На ней он изображен в момент, когда охрана Таврического дворца выводила его из зала заседаний за обструкцию во время выступления главного военного прокурора Павлова по запросу о ленских расстрелах в 1913 году. Сцена эта происходила у самой ложи журналистов, где я, как всегда, занимал свое место.

Предо мною точно пронеслись две эпохи: век нынешний и век минувший. Между ними – революционный водораздел 1917 года. Сорок лет моей жизни прошли в дореволюционной императорской самодержавной России, уже более полувека я – гражданин Советского Союза…

* * *

На одном из стендов выставки я увидел томик избранных произведений Александра Блока… Мне вспомнился мой первый день в Петербургском университете, в сентябре 1898 года.

По обычаю того времени, я уже на другой день после окончания гимназии облачился в серую студенческую форменную тужурку с голубыми петлицами и темно-зеленую фуражку с таким же голубым околышем.

В этом студенческом обличье я прямо с вокзала отправился в университет и смело вошел в одну из аудиторий университета. Лекцию читал очень известный впоследствии ученый-гистолог Александр Станиславович Догель.

Помню слово в слово, как начал он свою лекцию:

– Господа студенты! Сегодня вы начинаете новую главу вашей жизни. Помните, что жизненный путь усеян не одними розами, на нем встречаются и шипы…

Это было наивно и сентиментально – так люди мыслили еще в те далекие мирные годы конца прошлого столетия, – но мне, юнцу, слова эти показались значительными: я даже записал их тогда… Сегодня, через семьдесят лет, я сказал бы иначе:

– Жизненный путь усеян не одними шипами, на нем встречаются иногда и розы…

Час прошел быстро. Влекомый шумным студенческим потоком по огромному, почти полукилометровому университетскому коридору бывшего здания двенадцати петровских коллегий, я направился из аудитории главного здания в амфитеатр Химического института университета. Студенты всех факультетов заполнили его в то утро. Было молодо и шумно. Но общее волнение достигло крайнего напряжения, когда из маленькой двери, над которой во всю стену была начертана периодическая система химических элементов, вышел ее создатель, Дмитрий Иванович Менделеев…

Это была неожиданная встреча с гением… Раздались аплодисменты… Дмитрий Иванович жестом руки остановил их… Меня поразило, что гений был небольшого роста, в обыкновенном форменном вицмундире с золотыми пуговицами…

Производила впечатление его большая, ниспадавшая на плечи львиная грива седых волос, сливавшаяся с седой бородой. И необыкновенно мудрые, молодо смотревшие глаза…

Рядом со мною сидел в то утро студент, невольно обращавший на себя внимание своим необычным, строгим классическим римским профилем.

Мы еще не знали, кто он, но скоро читали его первые стихи: «Муза в уборе весны постучалась к поэту», а после Кровавого воскресенья 9 января 1905 года уже вся передовая Россия читала его стихи и поэмы, в которых отражался отблеск грядущей революции:

Этот юный студент был будущий поэт Александр Блок, поступивший в Петербургский университет в том же 1898 году, что и я, и так рано, – я хорошо помню этот печальный августовский день 1921 года, – ушедший из жизни… В нашем доме бывала в двадцатых годах жена Блока – Любовь Дмитриевна, дочь Д. И. Менделеева. Читала поэму «Двенадцать» так, как учил ее муж…

Среди нас находился и поступивший тогда в университет студент Павел Елисеевич Щеголев, будущий замечательный пушкинист, автор классического труда «Дуэль и смерть Пушкина»… Так началось то чудесное утро, первое утро моего большого путешествия в новый век, в новый мир, в новую эпоху человечества.

Позже мне приходилось часто встречаться и беседовать с П. Е. Щеголевым. Дружеские отношения связывали меня и с другим замечательным пушкинистом начала веха, Николаем Осиповичем Лернером…

* * *

Незадолго до Международной книжной выставки в печати отмечалось столетие со дня рождения известного дореволюционного издателя И. Д. Сытина. Я работал в издававшейся им газете «Русское слово» и на посвященных ему вечерах в Центральном доме литераторов, и у журналистов делился воспоминаниями о встречах с ним.

Среди книг я увидел прекрасно изданную Государственным издательством политической литературы книгу о Сытине, и воскресли в памяти его рассказы о том, как он пришел из деревни в Москву искать счастья. Здесь он создал крупнейшее в тогдашней России издательство, выпускал популярнейшую в то время газету, ему принадлежала нынешняя Первая образцовая московская типография, в которой работало три тысячи человек.

Особенно ярко запомнилась мне одна встреча с этим удивительным русским самородком. Это было в 1909 году.

Я жил тогда в Петербурге. Из петербургского отделения «Русского слова» раздался звонок:

– Арнольд Ильич, приехал Иван Дмитриевич… Просит вас зайти сейчас.

Сытин встретил меня приветливо, полувопросом, полуимперативом:

– Ну что же, поедем в Константинополь… Там началась младотурецкая революция… Выехать нужно завтра…

Государственная дума, где я работал постоянным специальным корреспондентом, была распущена на каникулы, такая поездка улыбалась мне, и я дал согласие.

– У вас есть наличные деньги? – обратился Сытин к заведывавшему отделением. – Нет?

Он вынул из кармана крупную сумму денег и передал мне:

– Вот вам на дорогу. Нужно будет еще, телеграфируйте, вышлем.

На другой же день я выехал в Одессу, оттуда морем. На пароходе оказался попутчик, корреспондент «Одесских новостей».

Остановка в Афинах, и мы в Константинополе. Столица Турции бурлила. Ощущалось жаркое дыхание революции. Была пятница, день селямлика. Восставший народ валом валил в Илтдыз-киоск, в парк, окружавший дворец, где обитал последний султан Турции Абдул-Гамид, вошедший в историю под именем Кровавого.

Наняли парный экипаж и влились в этот бурный поток. На мосту через Золотой Рог вытянувшиеся цепочкой солдаты неожиданно остановили нас, получили установленную за переезд через мост плату, и мы продолжили путь.

На площади перед дворцом войсковые части готовились к параду. Предстоял торжественный выезд султана из дворца в находившуюся неподалеку мечеть. Перед войсками гарцевал на белом коне Энвер-бей, возглавивший младотурецкое восстание.

Мы послали ему наши визитные карточки. Он подъехал к нам и, обращаясь по-французски, пригласил занять места в дипломатической ложе. Сопровождавшему его офицеру предложил доводить нас.

Вскоре начался выезд султана. В тот день народ впервые за десятилетия увидел его. Мне хорошо запомнилось зловещее мрачное лицо Абдул-Гамида, в красной феске на голове, с большой аккуратно подстриженной крашеной черной бородой.

Первую открытую карету пышного выезда занимал султан с молодой женой и наследником. Министры в красных фесках и мундирах, при орденах, бежали рядом с каретой, от времени до времени прикасаясь к ее покрытым пылью колесам, символически – праху следов падишаха.

Позади, в таких же открытых каретах, помещались старшие жены и приближенные.

Султан был вскоре свергнут…

Из Константинополя я направился в Египет. В годовщину открытия Суэцкого канала присутствовал в качестве журналиста в Каире на большом приеме во дворце Хедива.

Было душно, солнце нестерпимо палило, и всех пригласили на парадный спектакль в парке. На открытой сцене шла «Аида», опера, как известно, написанная композитором Верди по особому заказу, для торжеств в день открытия Суэцкого канала. Пели приехавшие в Каир по приглашению артисты миланского театра Ла Скала. Дирижировал Тосканини, партию Радамеса исполнял Энрико Карузо.

Мне довелось не раз слушать «Аиду» в прославленных московском Большом и петербургском Мариинском театрах, слушал шестьдесят лет тому назад в Париже, в знаменитые дягилевские русские сезоны.

Но ни один из этих спектаклей не оставил во мне такого сильного и яркого воспоминания, как этот, на родине Аиды, в насыщенный негой южный вечер, на берегу Нила, среди облитых лунным светом пальм – на краю Сахары, на виду у гигантского сфинкса и Хеопсовой пирамиды… И был я тогда на шестьдесят лет моложе, мне было всего тридцать…

Вся эта поездка была изумительна: после Египта – Малая Азия, Смирна, где, по преданию, Гомер слагал на берегу ручья свои песни, Яффа, Иерусалим.

Древний мир, поникшие руины, застывшие страницы библейских легенд и – мирная тогда жизнь на нашей планете… Окунувшись в эти далекие воспоминания, я неожиданно увидел портрет Сытина в посвященной ему «Жизни для книги»… Мне приходилось видеться с ним и в советское время. Как-то мы повстречались на улице Горького. Он пригласил меня зайти к нему, в принадлежавший ему у Пушкинской площади дом, где помещалось «Русское слово» и где он сам жил. В обширном кабинете, на камине, стояла небольшая бронзовая статуэтка – русского человека, в поддевке и высоких сапогах, подстриженного под скобку.

– Это мой благодетель, хозяин крошечной книжной лавки у Ильинских ворот, приютивший меня, когда я пришел из деревни в Москву, и научивший уму-разуму.

И тогда рассказал мне за чашкой чаю, как тепло и ласково принял его Владимир Ильич Ленин, когда он пришел к нему, через несколько дней после революции, в Смольный.

Ленин встал из-за стола, подал Сытину руку и сказал:

– Рад видеть вас, Иван Дмитриевич, что скажете мне?

– Владимир Ильич, вы знаете, что я полуграмотным парнишкой пришел из родной деревни в Москву. Здесь создал дело, которым всю свою жизнь служил просвещению русского народа. Все оно отошло к народу – так и должно быть… Ну, а с Иваном Дмитриевичем Сытиным что будете делать?

– Ивана Дмитриевича будем просить продолжать свою службу народу и помогать нам своим огромным опытом, – ответил Владимир Ильич.

И тут же выдал на бланке председателя Совета Народных Комиссаров, за своей подписью, охранную грамоту на неприкосновенность квартиры Сытина в принадлежавшем ему доме…

* * *

Совсем иные видения – далекие и близкие – пронеслись предо мною, когда я увидел на стенде издательства «Детская литература» написанную мною на 84-м году жизни книгу «Набережная Мойки, 12. Последняя квартира А. С. Пушкина», на 86-м – «Во глубине сибирских руд… Декабристы на каторге и в ссылке» и на стенде «Науки» – томик написанных на 88-м году этюдов о Пушкине – «“Все волновало нежный ум…” Пушкин среди книг и друзей».

Вспомнился октябрь 1900 года. В царскосельском лицейском садике открывался памятник Пушкину – юный лицеист сидит в задумчивой позе на чугунной скамье. Сегодня этот памятник широко известен, тогда мы впервые увидели это прекрасное творение скульптора Р. Р. Баха. Мне, начинающему репортеру, редактор «России» В. М. Дорошевич, знаменитый фельетонист, мой газетный учитель, поручил дать в «Россию» отчет об открытии этого памятника. Я приехал в Царское Село задолго до торжества. У памятника встретился с известным историком литературы С. А. Венгеровым, поэтом И. Ф. Анненским и критиком А. М. Скабичевским. Больше поэтов и писателей не было. Вокруг покрытой белым полотнищем фигуры поэта собрались учащиеся царскосельских гимназий.

На открытие памятника Пушкину приехал его старший сын Александр Александрович. Ему было тогда 68 лет. Генерал-лейтенант, командир одного из гвардейских полков, он мало чем напоминал своего гениального отца, но привлекали его живые глаза, обрамленное седой бородой лицо в очках, приветливая улыбка.

Когда мы обратились к нему с вопросом об отце, он скромно ответил:

– Мне было всего четыре с половиной года, когда скончался отец. Что я могу сказать вам о нем?.. А вообще… Я ведь только сын великого человека…

Отчет об открытии царскосельского памятника был моим первым литературным трудом о Пушкине. Я долго и любовно работал над ним. Было в нем строк восемьдесят. Не могу судить сегодня о его литературных достоинствах, но, видимо, они были не очень высоки, и не слишком велик был тогда интерес к этому большому празднику русской культуры: из моего отчета редактор поместил в столбце газетной хроники ровно три строки. В библиотеке имени В. И. Ленина я разыскал недавно газету «Россия» с этим первым моим репортерским «отчетом».

* * *

Незадолго перед тем у меня произошла еще одна удивительная, связанная с Пушкиным встреча. Это было на одном из собраний Географического общества, отчет о котором я должен был дать в газету.

Председательствовал известный ученый, океанограф, впоследствии почетный академик Юлий Михайлович Шокальский. Вместе с ним на собрание приехала его мать Екатерина Ермолаевна, стройная, восьмидесятилетняя женщина, с умными, ласковыми и теплыми глазами. Присутствовал еще прославленный путешественник Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, импозантный старик в белоснежных бакенбардах, с лорнетом в широкой черной тесьме.

Собрание проходило так, как всегда проходили и сегодня проходят собрания ученых обществ, и окончилось около десяти часов вечера. Но никто не расходился, и меня поразило, что речь зашла почему-то о Пушкине, причем чувствовалось, что всех объединяют какие-то связанные с поэтом глубоко личные воспоминания.

* * *

Совсем недавно, месяцев девять назад, я получил от моего друга, поэта Б. А. Шмидта, подарок: он поделился со мною куском воспетой Пушкиным, погибшей в 1965 году, в Тригорском, Ели-шатра. На нем его рукою надпись: «А. И. Гессену, к его 90-й весне. Ель-шатер. Апрель 1968».

Мне вспомнилась эта виденная мною много лет назад могучая ель – символ пережитых Пушкиным в Тригорском радостей. Ей он посвятил изумительные по яркости и поэтической фантазии стихи:

Эта драгоценнейшая реликвия украшает мой рабочий стол. Работая, я иногда беру ее в руки, мне кажется, она насыщена ароматом михайловских и тригорских рощ и вся пронизана звуками пушкинской звонкой свирели.

* * *

Я рассказал, как я стал в мои предельно поздние годы писателем, как пришел к моим книгам о Пушкине и его спутниках, декабристах. И невольно вспоминаю прочитанную в детстве автобиографическую повесть датского сказочника Андерсена. Он предпослал ей строки: «Я рассказал здесь сказку моей жизни, рассказал ее искренно и чистосердечно, как бы в кругу близких людей».

Жизнь человека часто в самом деле складывается чудеснее и фантастичнее любой сказки. Мне кажется, что, вступив только что в мое десятое десятилетие, вспоминая и снова переживая мои былые яркие страницы, все виденное и слышанное в двадцати трех странах мира, встречи мои с выдающимися людьми двух эпох, и я рассказываю здесь сказку моей жизни. Сказку о моем путешествии из далекого прошлого полукрепостнической России последней четверти ушедшего века в настоящий день нашей великой Родины, где самые дерзкие мечты человечества становятся былью. И часто удивляюсь: как много может вместить в себя жизнь одного человека.

Мне хочется сказать, заканчивая, что изо дня в день целеустремленный труд, всегда радостная работа с книгой и над книгой, ежедневное общение с Пушкиным и его творчеством, непреодолимое желание щедро отдавать людям все накопленное не дают мне стареть, сохраняют молодость души и сердца. И в осень жизни, которая может быть так же прекрасна, как и осень в природе, все это является неиссякаемым источником оптимизма, воли к жизни, больших радостей и подлинного счастья…

 

«Бронзовый» Пушкин

[26]

Шестьдесят три года тому назад в столетнюю годовщину со дня рождения А. С. Пушкина в царскосельском лицейском садике заложен был и через полтора года в погожий осенний день открыт памятник А. С. Пушкину.

Я только что переехал тогда из глубокой провинции в Петербург, поступил в университет и начал работать в газете «Россия», которую возглавляли два крупнейших фельетониста того времени – В. М. Дорошевич и А. В. Амфитеатров.

Мне предложили поехать в Царское Село и дать в газету отчет об открытии памятника. Приехал я рано, возле памятника было еще совсем немного людей. Автор памятника, скульптор Роберт Романович Бах был уже здесь. Он сидел поодаль и, видимо волновался: сумел ли он отразить в облике поэта те чудесные мгновения первых творческих восторгов, о которых говорили высеченные на монументе пушкинские строки:

Памятник открыли в скромной и совсем не торжественной обстановке. Были еще живы дети поэта, но приехал лишь старший сын Александр Александрович. Ждали президента Российской академии наук, великого князя Константина Константиновича, но он не приехал.

Из литераторов присутствовали лишь историк литературы С. А. Венгеров, критик А. М. Скабичевский и живший в Царском Селе поэт И. Ф. Анненский.

Открыл торжество старейший лицеист Л. Ф. Кабенко, впоследствии директор Петербургской публичной библиотеки.

Скрывавшая Пушкина пелена спала. Сейчас царскосельский памятник широко известен, но в этот день мы впервые увидели прекрасное создание Баха.

Вскоре после открытия царскосельского памятника мне пришлось присутствовать на одном из заседаний Русского географического общества. После заседания мы разговорились со знаменитым путешественником Петром Петровичем Семеновым-Тян-Шанским. Речь зашла о Пушкине. Оказалось, что Семенов-Тян-Шанский десятилетним мальчиком стоял у гроба поэта, был знаком со всеми детьми Пушкина и рассказывал о том, как 6 июня 1880 года присутствовал вместе с ними на открытии московского памятника поэту. Он был знаком с автором памятника А. М. Опекушиным и передавал интересные подробности о том, как создавался памятник.

Памятник этот должен был поставлен в Петербурге, но когда на сооружение его уже были собраны по подписке, по рублям и копейкам 106 575 рублей, выяснилось, что «…в Петербурге, уже богатом памятниками царственных особ и знаменитых полководцев, мало надежды найти достойное поэта и достаточно открытое место для памятника Пушкину…». Так доложил на заседании комитета по сооружению памятника его председатель академик Я. К. Грот.

В Петербурге не нашлось места для памятника национальному поэту России! И тогда решено было поставить его в Москве, куда Пушкин всегда уезжал, когда ему невыносимо и душно становилось в пышном и холодном Петербурге. Забегая вперед, скажу, что лишь в советском Ленинграде было найдено «достойное поэта и достаточно открытое место» для памятника Пушкину – на площади Искусств, перед Русским музеем.

На создание проекта московского памятника были объявлены один за другим три конкурса. Перед скульпторами поставлена была задача создать памятник, «отвечающий идеалу простоты и единства, которые желательно видеть осуществленными в памятнике поэту, отличавшемуся именно этими чертами творчества». В конкурсах приняли участие виднейшие скульпторы того времени С. С. Пименов, М. М. Антокольский, П. П. Забелло и другие. Судьями были И. Е. Репин, Н. Н. Крамской, В. В. Стасов. Принял участие в конкурсе и победил А. М. Опекушин.

Проект Опекушина, не отвечавший установившимся академическим канонам, был встречен официальными кругами Петербурга враждебно.

«Чему же учат в Академии художеств, – писала тогдашняя реакционная газета «Голос», – когда на пушкинском конкурсе всех академиков заткнул за пояс какой-то крестьянин Опекушин!»

Опекушин работал над созданием образа Пушкина восемь лет. Памятник был открыт в Москве 6 июня 1880 года при огромном стечении народа и поразил всех своей величавой красотой.

Эти далекие воспоминания закончу рассказом о моей новой встрече с баховским Пушкиным.

…Рвавшихся к осажденному Ленинграду гитлеровцев только что изгнали из города Пушкина (бывшее Царское Село. – А.К.).

В царскосельский лицейский садик пришел взвод красноармейцев с ломами, лопатами и веревками. Памятник Пушкину при приближении фашистов был спрятан под землю. И первое, сто сделали освободившие город бойцы, – пришли освободить Пушкина.

Начали рыть землю, осторожно вскрывая лопатами пласты земли. Наконец, показалась голова поэта. Он казался усталым, на лице лежали какие-то тени.

Молодой красноармеец долго смотрел на хорошо знакомые черты поэта, потом вынул из гимнастерки белый носовой платок и, придерживая голову рукой, любовно очистил от земли прекрасное лицо. И потом тем же платком украдкой смахнул слезу.

 

Три памятника

[27]

Мысль о создании памятника Пушкину возникла у его лицейских товарищей еще в 1860 году. Было собрано по всероссийской подписке 106 575 рублей.

Первый памятник Пушкину, созданный скульптором А. М. Опекушиным, был поставлен в 1880 году в Москве.

Проект Опекушина официальными кругами Петербурга был встречен враждебно. Он не соответствовал издавна установившимся канонам академического искусства. Да и сам скульптор, выходец из крепостных крестьян-лепщиков деревни Рыбницы Ярославской губернии, не импонировал правительству.

На следующий день после открытия памятника А. М. Опекушин пришел на Тверской бульвар и долго стоял у созданного им из бронзы Пушкина. Сюда же пришел и И. С. Тургенев. Он обнял Опекушина.

– Точно солнце озарило мое сердце! – вспоминал этот день скульптор.

Созданный А. М. Опекушиным памятник известен сейчас всей стране. Он производит большое впечатление своей величавой простотой. Поэт стоит в крылатке, склонив голову набок, в задумчиво-созерцательной позе. Одну руку он заложил за жилет, другой держит за спиной шляпу.

* * *

26 мая 1899 года – сотый май со дня рождения Пушкина… В этот день был заложен памятник Пушкину в Царском Селе, в небольшом садике при лицее, где поэт учился.

В конкурсе по созданию памятника приняли участие виднейшие скульпторы того времени: Бах, Чижов, Позен, Беклемишев. Победителем вышел Бах.

Памятник этот теперь широко известен. На гранитном пьедестале – чугунная скамейка. Опершись головой на правую руку, поэт сидит в задумчивой позе. Его лицейский сюртук расстегнут, на скамейке – лицейская фуражка.

Царскосельский памятник Пушкину был открыт в 1900 году в скромной обстановке.

* * *

Созданный молодым советским скульптором М. К. Аникушиным вдохновенный бронзовый Пушкин встал в дни 250-летия города на одной из красивейших площадей Ленинграда – площади Искусств.

Трудно было найти лучшее место для памятника поэту. Пушкин находится здесь в окружении Русского музея, Малого оперного театра, Государственной филармонии, театра комедии. Здесь же, на площади, и дом М. Ю. Виельгорского – поэта, композитора и музыканта, у которого Пушкин не раз бывал. И сама площадь – чудесное творение Карла Росси, с которым Пушкин когда-то вместе жил в старой Коломне, на Фонтанке, в доме Клокачева.

Памятник Пушкину М. К. Аникушина дополнил великолепный ансамбль Росси, и сегодня уже трудно представить себе площадь Искусств без Пушкина…

* * *

Три памятника Пушкину – три запечатленных в бронзе образа любимого поэта. Но какие они все разные!

Царскосельский памятник – это юный Пушкин. Памятник прекрасен по замыслу и композиции, но изваянное Бахом лицо юного поэта слишком серьезно и мужественно. Это не тот пятнадцатилетий мальчик-лицеист, который только что прочитал в актовом зале Лицея «Воспоминания в Царском Селе» и стремительно убежал, спасаясь от похвал и поцелуев Державина.

Памятник в Москве…

Серьезный, ушедший в себя, глубокий своим внутренним содержанием поэт. Это Пушкин зрелых лет, который в годы ссылки и изгнания писал:

И, наконец, великолепный, оживший в бронзе, необычайно выразительный образ Пушкина на площади Искусств. Он весь порыв и вдохновение, живой и обаятельный Пушкин, народный поэт – именно таким он запечатлен в наших сердцах.

* * *

В Москве, на том месте, где стоял когда-то старый деревянный дом «коллежского регистратора Ивана Васильевича Скворцова», в котором родился поэт, сейчас высится многоэтажное здание школы имени А. С. Пушкина.

К ней примыкают небольшой сад и два сохранившихся еще с пушкинских времен одноэтажных флигеля.

В школе и в саду ежегодно, 6 июня, собираются многочисленные потомки тех друзей и почитателей Пушкина, которые праздновали день рождения поэта при его жизни. День обычно заканчивается в Библиотеке имени Пушкина на Бауманской площади.

Уже девять лет в саду перед школой стоит небольшой гранитный камень с надписью, что здесь, на месте рождения поэта, будет сооружен памятник.

В будущем году исполняется сто шестьдесят лет со дня рождения Пушкина. Жители Москвы ждут открытия этого памятника.

 

Мой путь к Пушкину

[28]

Пушкин… В последнем, 1900 году прошлого столетия мне довелось встретиться со старшим сыном поэта Александром Александровичем при открытии памятника лицеисту Пушкину в царскосельском лицейском садике.

Передо мною сидел на чугунной скамейке в распахнутом лицейском сюртуке юный поэт. Против него с большой теплотой и любовью во взоре, стоя, смотрел на отца 67-летний генерал. Он был в парадном мундире, при орденах, с лицом, обрамленным седою бородою, в очках – командир Нарвского уланского гвардейского полка.

Прощаясь, он ласково протянул мне руку в ответ на мои вопросы к нему об отце…

Меня постигла в тот день величайшая удача… Я возвращался в Петербург под сильнейшим впечатлением этой необычной, я бы сказал, встречи сказочной. Я размышлял дорогой об удивительной судьбе и происхождении этой ветви Пушкина и его детей.

Ведь великий наш поэт был внуком, а сын его, блестящий генерал, правнуком арапа Петра Великого, Абрама Петровича Ганнибала…

Вскоре после этого у меня произошла еще одна, не менее удивительная встреча – с дочерью Анны Керн, Екатериной Ермолаевной. Это произошло на одном из заседаний Географического общества, где председательствовал сын ее, внук Анны Керн, знаменитый ученый, океанограф, почетный академик Юлий Михайлович Шокальский.

В девичьи свои годы мать его, Екатерина Ермолаевна, часто встречалась с Пушкиным. Ей было 19 лет, когда поэт погиб.

Ею увлекался М. И. Глинка. По ее просьбе он написал музыку к посвященному Пушкиным ее матери стихотворению «Я помню чудное мгновенье…».

В тот вечер, когда я встретился с нею, ей было уже около восьмидесяти. Прощаясь, я поцеловал ей руку. Присутствовавший при этом известный путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский, взяв меня под руку, тихо сказал:

– Молодой человек! Вы только что поцеловали руку, к которой прикасались Пушкин и Глинка… Вспоминаю, мне было девять лет, когда я присутствовал с отцом у гроба Пушкина, и эта самая значительная страница моей жизни… Запомните и вы этот вечер… Десятилетия пройдут, но этой встречи вы никогда не забудете…

С тех пор протекло 72 года.

Мне было тогда 22 года, я работал репортером в газете «Россия», возглавлявшейся моим учителем в литературе В. М. Дорошевичем… Сейчас я встретил уже мою 95-ю весну, но эти две встречи тех дней всегда вспоминаю с волнением неописуемым… Они, конечно, явились первым моим шагом на большом, долгом и радостном пути моем к Пушкину…

* * *

Не могу не рассказать сегодня об удивительной моей встрече тогда с гениальными людьми ушедшей эпохи. Это было в 1898 году.

Я только что приехал в Петербург из маленького – всего пять тысяч жителей – городка Курской губернии, где родился, учился в гимназии и одновременно помогал отцу, переплетчику, в его мастерской…

Уплатив три копейки, я взобрался на империал конки, запряженной тремя лошадьми, и отправился в Петербургский университет. Это был единственный в то время способ передвижения по Невскому проспекту…

В университете я прослушал первую лекцию. Ее читал известный ученый, гистолог Александр Станиславович Догель. И затем, влекомый шумной студенческой волной, оказался в амфитеатре большой химической аудитории университета, где должен был читать лекцию Дмитрий Иванович Менделеев.

Я занял место на одной из скамей амфитеатра. Близ меня сидел поступивший в том же 1898 году, что и я, еще никем не знаемый будущий великий поэт Александр Блок. И здесь же – такой же юный студент, будущий замечательный пушкинист Павел Алексеевич Щеголев…

С ним сложились у меня позже многолетние дружеские отношения… Все поразило меня в то незабываемое утро… На стене против амфитеатра была начертана во всю стену периодическая система Менделеева…

Прошло несколько минут, и из маленькой двери в стене показался сам Дмитрий Иванович, ее гениальный создатель.

На нас, юных студентов, он произвел впечатление неизгладимое.

Я и сегодня, через три четверти века, вижу его пред собою таким, каким видел в тот далекий день.

Гениальный ученый с мировым уже именем потряс нас своим внешним обликом: ниспадающая до плеч грива седых волос и мудрое, вдохновенное лицо глубокого мыслителя… Мы не могли оторвать от него глаз…

Весь под впечатлением этой неожиданной встречи с гением, я вышел из университета, перешел через Дворцовый мост и направился по набережной Невы к Летнему саду…

В то памятное утро все складывалось для меня сказочно. Утро это как бы предопределяло весь мой дальнейший необычный жизненный путь…

* * *

В Летнем саду меня ожидала в тот день еще одна незабываемая встреча…

В одной из аллей я увидел шедшего впереди меня человека с большой седой бородой, в осеннем пальто и высоких сапогах. В руках палка, на голове потерявшая уже свою форму черная шляпа. Он заинтересовал меня, и я стал невольно наблюдать за этим человеком…

Ускорил шаг, поравнялся с ним. Он повернул в мою сторону голову, бросил на меня мимолетный, проницательный взгляд и продолжал свой путь…

Я оторопел и замедлил шаг… Это был Лев Николаевич Толстой… Позже я не раз встречался с ним в редакциях, где работал, но эту встречу с ним в аллее Летнего сада и сегодня вспоминаю с большим волнением…

Так началось то необычайное и удивительное, первое петербургское утро моей жизни…

* * *

Невольно вспоминаю сегодня любопытную запись писателя А. И. Куприна. Ему довелось встретиться с человеком, видевшим Пушкина. Тогда же он увидел в Крыму на пароходе Льва Толстого и записал, что пройдут десятилетия и уже на людей, видевших Толстого, будут смотреть, как на чудо…

Толстой, как известно, скончался в 1910 году. Куприн вернулся в Россию после многолетней чужбины в 1937 году.

Я работал тогда в Гослитиздате, заведовал художественной редакцией. Меня вызвал к себе покойный директор Гослитиздата Н. Н. Накоряков и познакомил с А. И. Куприным.

Я улыбнулся и напомнил писателю, что мы с ним познакомились еще в начале века:

– Как давно это было… Не вспомните ли вы, Александр Иванович, студента тех лет с большой шевелюрой?.. Не узнаете?.. Мы встречались с вами в редакциях газет, а иногда «У Давыдка», в небольшом ресторанчике на Владимирской, 14, где в уютной, красной комнатке, с графинчиком на столе, вы нередко писали свои чудесные рассказы…

Слово за словом мы стали вспоминать те далекие дни… Вспомнили, улыбнулись, пожали друг другу руки, дружески обнялись.

Поражен был и директор Н. Н. Накоряков, присутствовавший при этой встрече…

Со дня этой новой и последней моей встречи с Куприным протекло уже тридцать пять лет. Они промелькнули как сон… Почти столько же протекло после записи писателя о чуде человеческого долголетия.

Это вынуждает меня рассказать здесь и о собственном долголетии и возразить Куприну по поводу его записи в дневнике о чуде. Никакого чуда здесь нет…

* * *

В 1899 году газета «Россия» направила меня, репортера, на собрание в общество поощрения художников, на Морской. Там я неожиданно оказался в окружении крупнейших художников той поры: Репина, Поленова, Крамского, Серова, Куинджи, Левитана, Сурикова, скульптора Антокольского.

Позже приехал Шаляпин, и Серов стал набрасывать эскиз его портрета, во весь рост, украшающего сегодня Московскую Третьяковскую галерею. Во время работы Серова над эскизом Шаляпинского портрета к нему подошел Владимир Васильевич Стасов, могучий гигант с большой седой бородой, и заметил:

– Валентин, ты рисуешь портрет артиста, молодца с волжских берегов, выражение глаз его такое, будто он только что спел «Элегию» Массне.

Серов улыбнулся, двумя-тремя штрихами придал глазам совсем иное, озорное выражение и снова улыбнулся. Улыбнулся и Стасов, дружески поощряя талантливого художника.

* * *

Рассказать о моей встрече в конце прошлого столетия со Стасовым побудило меня сегодня неожиданное обстоятельство. Только что я прочитал в журнале статью «С Маршаком» о пребывании этого замечательного поэта и писателя в ноябре 1963 года в Ялте.

Автор статьи Василий Субботин рассказывает, что В. В. Стасов, глава «могучей кучки», объединивший в своем лице художников, писателей, музыкантов, композиторов, родился при жизни Пушкина, мог знать Крылова, знал Некрасова, встречался с Тургеневым, дружил с Толстым.

Статья эта меня поразила. Я отнесся к сообщению автора с недоверием. Ведь я лично встретился в 1899 году в обществе поощрения художеств со Стасовым… Как же он мог родиться при жизни Пушкина?..

Между тем и автор статьи «С Маршаком» рассказывал, что однажды Стасов повез к Льву Толстому маленького Маршака, в котором чутьем ощутил будущего талантливого поэта и писателя.

Оба они стояли у привезенного в Ясную Поляну фото: сверху – могучий великан с длинной, длинной седой бородой Стасов, улыбающийся стоящему внизу маленькому Маршаку…

Я стал проверять даты рождения и смерти Стасова и Пушкина и был поражен: Стасов действительно родился в 1824 году, за тринадцать лет до гибели Пушкина, в 1837 году, после дуэли. Со Стасовым же я встретился в 1899 году, за семь лет до его кончины, в 1906 году. Он скончался на 82-м году жизни.

Стасов, как известно, рос в доме родителей, в обстановке и окружении людей высокой культуры. Гибель Пушкина после дуэли потрясла тогда всю Россию, и Стасов, которому тогда было уже тринадцать лет, мог, конечно, выразить свое отношение к этому общему горю, постигшему в те дни Россию…

* * *

Обстоятельства, связанные с жизнью В. В. Стасова, неожиданно прервали нить моих личных воспоминаний о моем сложном и долгом пути к Пушкину.

Должен сказать, что образ Пушкина я с детских лет носил в сердце. В дни 100-летия со дня его гибели и 150-летия со дня рождения я встречался в Большом театре и в Доме литераторов с внучками и правнуками поэта. Сегодня встречаюсь с их потомками.

Почему же, спрашивают меня, был так долог мой путь к Пушкину? Почему так поздно я написал и выпустил мою первую книгу «Набережная Мойки, 12», о последней квартире Пушкина?

Нужен был, видимо, какой-то толчок, сильный толчок, чтобы пробудить меня к действию, к новой жизни, к Пушкину… Таким толчком явилось первое посещение мое последней квартиры поэта 10 февраля 1956 года в день памяти его гибели.

Я вышел тогда из квартиры Пушкина под сильнейшим впечатлением, сразу же бросился в публичную библиотеку и до глубокой ночи погрузился в ознакомление с материалами о жизни и творчестве поэта.

Вернувшись в Москву, я уже не мог расстаться с Пушкиным. Писал очерки и этюды о нем, выступал по радио и телевидению… Пять лет я посвятил этому, и лишь на 84-м году жизни выпустил первую мою посвященную поэту книгу.

Сейчас выходят уже четвертыми изданиями две первые мои книги: «Набережная Мойки, 12. Последняя квартира А. С. Пушкина» и «Во глубине сибирских руд…». Печатаются и скоро выйдут две новые мои книги: в издательстве «Детская литература» – «Жизнь поэта» и в издательстве «Наука» Академии Наук СССР – второй томик моих этюдов о Пушкине среди книг и друзей «Рифма, звучная подруга…».

Пушкин явился для меня неисчерпаемым источником не только больших радостей и счастья, но, думается мне, и долголетия…

В журнале «Дошкольное воспитание» читатели познакомятся с отдельными очерками и этюдами первых двух глав моей книги «Жизнь поэта».

* * *

В последний вечер восемнадцатого столетия, 31 декабря 1800 года, у Пушкиных собрались гости. Стол был парадно накрыт. Ждали наступления Нового года, нового, девятнадцатого столетия.

Поэты читали стихи, хозяйка дома Надежда Осиповна, «прекрасная креолка», внучка арапа Петра Великого, вполголоса подпевая, исполняла на клавесине романсы.

Ровно в полночь раздался звон часов. Первый удар, за ним второй, третий… последний – двенадцатый… Гости подняли бокалы, поздравили друг друга:

– С Новым годом! С новым столетием!

Звон бокалов и громкие голоса гостей разбудили спавшего в соседней комнате маленького сына Пушкиных, Александра. Ему было всего полтора года. Как гласит легенда, он соскочил с кроватки, тихонько приоткрыл дверь в комнату, где собрались гости, и в одной рубашонке, ослепленный множеством свечей, остановился у порога.

Испуганная, за ребенком бросилась няня, крепостная Пушкиных Ульяна Яковлева. Но мать Надежда Осиповна остановила ее.

Тронутая неожиданным появлением сына на пороге нового века, она взяла его на руки, высоко подняла над головой и сказала, восторженно обращаясь к гостям:

– Вот кто переступил порог нового столетия!.. Вот кто в нем будет жить!..

Это были вещие слова, пророчество матери своему ребенку…

 

Друзья поэта

[29]

Пушкин умирал…

Он лежал в кабинете на диване в окружении книг своей библиотеки.

В соседней гостиной находились его близкие друзья – поэты и писатели, с которыми он только что трогательно и взволнованно простился.

У постели умиравшего безотлучно находились врачи, и среди них – В. И. Даль, его друг, писатель и врач, с которым он сблизился во время поездки на места пугачевского восстания.

– Мне приятно видеть вас, – сказал ему Пушкин, – и не только как врача, но и как близкого мне человека по общему нашему литературному ремеслу…

Положение его ухудшалось. Он попросил принести детей, благословил их, попрощался с ними.

– Кто еще приходил навестить меня? – не раз спрашивал он среди тяжких страданий.

– Кого хотелось бы вам видеть? – спросил его доктор Спасский.

– Мне было бы приятно видеть их всех, но у меня нет сил говорить с ними, – сказал Пушкин.

И затем тихо промолвил, обращаясь к книгам своей библиотеки:

– Прощайте, друзья!

Вот с этими друзьями поэта мы знакомимся при посещении хранилища личной библиотеки, рукописей и рисунков Пушкина в Пушкинском доме Академии наук СССР.

* * *

Открывая большим ключом огромную стальную дверь комнаты-сейфа, девушка тихо сказала:

– Это – святая святых. Здесь сердце Пушкинского дома…

Строго и чинно стоят здесь книги в высоких, до потолка, шкафах, принадлежавших в недавнем прошлом профессору С. А. Венгерову, редактору собрания сочинений Пушкина. Высокие, светлого дерева шкафы, большой письменный стол, за которым в конце прошлого века работал драматург П. П. Гнедич, старинные кресла у стола, бронзовый бюст поэта на возвышении – вся эта торжественная обстановка хранилища производит большое впечатление. Но нас охватывает глубокое волнение, когда девушка раскрывает двери одного из шкафов, и мы оказываемся лицом к лицу с книгами, которые Пушкин держал в своих руках, разрезал своим ножом, читал.

Пушкин имел обыкновение читать книги с карандашом или пером в руках, и многие страницы их испещрены пометками поэта. При этом он вписывал в особую тетрадь те или иные заинтересовавшие его выдержки из прочитанного.

Отметки Пушкина на книжных полях дают возможность судить о том, какие темы его больше всего интересовали.

Очень много пометок в «Песне ополчения Игоря Святославовича, князя Новгород-Северского» А. Ф. Вельтмана, в мемуарах Байрона, опубликованных в 1830 году Томасом Мором, в сочинениях Вольтера и других.

Многочисленные отметки на «Записках о службе А. И. Бибикова», изданных в 1817 году, дают возможность предполагать, что Пушкин пользовался ими при работе над «Историей Пугачева». На многих страницах поставлены вопросы и рукою поэта написано: «Вздор!», «Откуда?». Слова «велел бить монеты с именем императора Петра III, рассылал повсюду Манифесты» Пушкин перечеркнул и написал: «Вздор!.. Пугачев не имел времени чеканить деньги и вымышлять затейливые надписи».

На чистом листе в томике стихотворений Андре Шенье издания 1819 года вписаны неизданные французские стихи этого поэта.

Многочисленными пометками испещрены страницы Байрона на французском языке. Рядом Байрон на английском – подарок с надписью на польском языке: «Байрона Пушкину дарит почитатель обоих А. Мицкевич».

В томике произведений Гейне остался лежать листок с записью, сделанной Пушкиным: «Освобождение Европы придет из России».

На втором томе басен Лафонтена надпись: «13 июля 1817, в Михайловском» и цитата из Лагарпа, карандашом, на обороте титула: «Не нужно хвалить Лафонтена, его нужно читать, перечитывать и снова перечитывать».

На некоторых книгах имеются шутливые надписи. Например, на одной из страниц «Собрания 4291 древних русских пословиц» рукою Пушкина вписана пословица: «В кабак далеко, да ходить легко. В церковь близко, да ходить склизко».

Особо отмечены в этой книге 47 пословиц. Сорок восьмую – «Ворон ворону глаза не выклюнет; а хоть и выклюнет, да не вытащит» – Пушкин записал на оборотной стороне письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 года – даты последней лицейской годовщины, на которой присутствовал поэт.

Две шутливые пословицы написаны Пушкиным на полях французской книги «Физиология вкуса»: «Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом»; «Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность».

* * *

Из составленного Б. Л. Модзалевским каталога пушкинской библиотеки мы узнаем, что в ней было 1523 названия в 3560 томах, из которых 529 названий на русском языке и 994 – на четырнадцати иностранных.

В каталоге 22 раздела, и охватывают они самые разнообразные отрасли знания: историю, изящную словесность – поэзию и прозу, драматические произведения, народную словесность, теорию словесности, историю литературы, историю церкви, географию, путешествия, описания государств, статистику, этнографию, естествознание, медицину, юридические науки, языкознание, лечебники, месяцесловы, письменники, песенники, поваренные книги, руководства к играм.

В библиотеке имеются старинные издания, отпечатанные еще в конце XVI века, и очень редкие книги. Среди них – один из немногих уцелевших экземпляров первого издания (1790 года) «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением и обрезом. В тексте много отметок красным карандашом.

* * *

В книгах пушкинской библиотеки ярко отразились душа и мысли поэта. Невольно вспоминается, как, посетив кабинет Онегина,

Приходят на память еще две строки из «Евгения Онегина»:

На одной из страниц изданной в Париже в 1835 году книги Мармье «Etudes sur Qoethe» против строк о еврейской, арабской и персидской поэзии мы видим сделанную Пушкиным резкую отметку ногтем…

Два часа среди книг личной библиотеки Пушкина… Мы точно перенеслись в прошлый век, в пушкинскую эпоху, встретились с живым Пушкиным, ощутили биение его сердца.

 

Волшебные сказки

[30]

Над колыбелью маленького Александра склонились две добрые феи. Не сказочные – земные, две русские женщины: бабушка Мария Алексеевна Ганнибал и няня Арина Родионовна.

Обе они с детских лет лелеяли Сашу, а няня стала для него как бы второй матерью; до конца дней не расставалась она со своим питомцем. Пушкин относился к ней нежно и посвятил ей несколько стихотворений.

С детства окунулся Александр Пушкин в мир волшебных сказок, старинных былей и небылиц, пословиц и поговорок, которые замечательно рассказывали няня и бабушка.

В сельце Захарове под Москвой, где мальчик жил летом с бабушкой и нянею, он часто слышал, как на заре пастух играет на свирели. И вся эта прелесть сельской жизни, поэзия бабушки и няни слились у него в один милый, незабываемый образ, и в зрелые годы он писал:

В стихотворении «Муза» Пушкин так вспоминал свои первые детские стихи – он писал их в Захарове, часто на коре берез:

«Девой тайной» Пушкин называет Музу – богиню поэзии.

Учась в Царскосельском лицее, Пушкин не раз вспоминал сказки няни о мертвецах и подвигах Бовы. В одном из стихотворений он пишет:

Советские дети очень любят сказки Пушкина. А ведь сказки эти маленькому Саше рассказывала няня, он заслушивался ими и позже, когда ему было уже двадцать пять лет и царь сослал его в Михайловское за его вольнолюбивые стихи.

В долгие зимние вечера, когда за окном бушевала метель, а в печной трубе гудел ветер, Пушкин любил слушать «шепот старины болтливой», как называл он сказки.

От Арины Родионовны Пушкин услышал впервые и про избушку на курьих ножках, и про тридцать витязей прекрасных, и сказку о мертвой царевне и семи богатырях, и о попе и работнике его Балде.

Часто, когда на душе было грустно, просил няню, как в далеком детстве:

Семь сказок записал Пушкин в свою большую тетрадь со слов няни. Позже, расцветив их своей чудесной поэтической фантазией, превратил в замечательные поэмы и песни, которыми все мы, и дети и взрослые, зачитываемся сегодня, через полтора столетия.

Все эти записи хранятся, как величайшее сокровище, в Пушкинском доме Академии наук СССР. Здесь собрано почти все написанное рукою Пушкина, все рисунки, которые он часто делал на полях рукописей. Среди них – стихи, посвященные Арине Родионовне, и два ее письма. Пушкин очень дорожил ими и хранил в особом ларце.

 

Ель-шатер

[31]

Недавно ушел из жизни еще один свидетель пушкинского вдохновения: это знаменитая Ель-шатер в Тригорском.

Она родилась в тот год, когда юный Пушкин уезжал в Царскосельский лицей.

Тоненькая, прямая, она тянулась к голубому весеннему небу в самой глубине Тригорского парка. Ель росла на небольшой поляне и на фоне светлой легкой листвы лип и дубов казалась стройной и статной красавицей с тонкой талией.

В разные годы являлся Пушкин под сень михайловских и тригорских рощ. Ель-красавица в первый раз увидела поэта, когда он был еще беспечным, веселым юношей. Только что окончив Царскосельский лицей, Пушкин приехал в Михайловское и провел много чудесных дней в соседнем селе Тригорском у хозяйки усадьбы Прасковьи Александровны Осиповой.

Возвращаясь в Петербург, Пушкин вписал в альбом Осиповой стихотворение, в котором прощался с Тригорским:

Лишь через семь лет он вернулся под его липовые своды, вернулся не вольным поэтом, а опальным изгнанником.

Уже в зрелом возрасте поэт с грустью вспоминал михайловские и тригорские рощи:

Возмужала за эти годы и ель. Темные густые ветви ее опустились до самой земли, образуя шатер. Они-то и дали ей имя: Ель-шатер.

Два года жизни ссыльного поэта были печальными и радостными по-своему. Муза и рифма, звучная подруга, не расставались с ним. Его навестили любимые лицейские товарищи Дельвиг и Пущин. Здесь мимолетным видением явилась пред ним Анна Керн…

В 1830 году, в свою изумительную Болдинскую осень, Пушкин в «Евгении Онегине» благодарно вспоминает Тригорское и его обитателей:

Ель-шатер становится символом пережитых в Тригорском поэтических радостей. Пушкин вспоминает, как явился в Тригорское Языков «и огласил поля кругом очаровательным стихом». И заканчивает строфу тремя изумительными по яркости и поэтической фантазии стихами:

Ель-шатер больше чем на столетие пережила своего поэта. Она поднялась к концу своих дней на высоту сорока метров. Широко раскинувшиеся во все стороны темные ветви придавали дереву сказочный вид, образуя настоящий зеленый шатер, под которым могли укрыться от дождя больше десяти человек…

В начале нашего века красавица стала болеть. Не выносила больше сильных морозов. Преобразилась и внешне – ветви ее приобрели своеобразную, благородную седину.

В сороковые годы ель сильно пострадала от нанесенных ей фашистами пулевых и осколочных ранений. За ней ухаживали, ее, как человека, лечили. Но поправиться она уже не могла.

В яркий майский день 1965 года ель закончила свою жизнь. На месте, где росла Ель-шатер, поставили надпись, рассказывающую людям историю ее жизни, и посадили стройную десятилетнюю елочку, по своей форме очень напоминающую знаменитую Ель-шатер.

 

Возрождение из праха

[32]

Хранитель знаменитой «Тайной вечери» в монастыре Санта-Мария делле Грацие рассказывал в свое время Оресту Кипренскому, что Наполеон, придя с войсками в Милан, несколько часов подряд в глубокой задумчивости провел перед гениальным творением Леонардо да Винчи: уничтожающие силы войны стороной обошли великое создание искусства.

Этот эпизод невольно вспоминался, когда после изгнания гитлеровцев мы стояли перед гигантским остовом творения Растрелли – разрушенным Екатерининским дворцом в городе Пушкине, бывшем Царском Селе: варвары ничего не пощадили…

Мы в Пушкине. Кругом кипит жизнь. Люди заполняют чудесный парк, где все овеяно памятью великого русского поэта, приходят к бронзовому юноше-Пушкину, который по-прежнему сидит на скамейке в лицейском садике, заходят в восстановленный лицейский актовый зал и «келью», где жил поэт. Полной жизнью живут и «огромные чертоги» Камероновой галереи: здесь открыта большая пушкинская выставка.

Кажется, лишь Екатерининский дворец застыл в своем трагическом безмолвии. Но строительные леса уже начали закрывать изуродованную лепку фасадов. Много лет научные сотрудники дворца-музея собирали и изучали архивные материалы, пожелтевшие листы старинных планов и чертежей, сохранившиеся рисунки и акварели. В залах Екатерининского дворца устроена выставка, посвященная возрождению этого великолепного создания русского зодчества.

Идет восстановление наиболее сохранившегося северного корпуса дворца. В первую очередь воссоздаются пять «камероновых комнат» и «зеленая столовая» – один из ценнейших интерьеров дворца, отделанный в конце XVIII века по проекту Камерона, с орнаментами, медальонами и скульптурой, выполненными по моделям Мартоса.

Здесь по-прежнему стоит вывезенная во время войны и ныне возвращенная на свое место мебель русской работы середины XVIII века. Заново делается утраченный паркет. По старой фотографии выполнена живопись филенок на дверях. По найденным в архивах рисункам Камерона чеканятся новые ручки для дверей. Камин собран из частей, найденных на территории дворца. Встало на прежнее место прекрасное бюро из моржовой кости работы архангельских костерезов.

В «официантской комнате» закончена роспись под мрамор пилястров и реконструирован наборный паркет. Стены украшают сохраненные архитектурные пейзажи Гюбер-Робера.

«Голубая гостиная» принимает вид, какой у нее был до пожара 1820 года. Сгоревший тогда плафон заменили станковой картиной. После войны в результате научных и архивных исследований найдены материалы, позволившие воссоздать первоначальный живописный плафон Камерона. Новый шелк для обивки стен изготовлен в Москве комбинатом «Красная Роза».

«Китайская голубая гостиная» также восстанавливается по старым снимкам и случайно найденным за каминной рамой обрывкам китайского штофа с изображением охотничьих сцен. Фоновая голубая ткань выткана тем же комбинатом «Красная Роза»; тематика рисунков каждого полотнища установлена реставраторами по старым фотографиям.

Плафон и фризы «китайской гостиной» написаны заново по хранящимся в Эрмитаже рисункам Камерона и по аналогии с росписью «китайской оранжевой гостиной» в Ломоносовском дворце. Находившийся в «китайской гостиной» камин обнаружили в близлежащей деревне, в крестьянском доме, где жил немецкий офицер. Камин водворили на место.

Стены «предхорной» комнаты были обтянуты ярким, красочным шелком работы русских мастеров с изображением лебедей и фазанов. В фондах дворца нашли второй комплект такого же шелка, которым и покрываются обнаженные стены «предхорной». В комнате восстановлены живописный плафон и фризы. Возвращена на место старинная золоченая мебель.

Несколько лет назад автор этих строк видел, как два человека подбирали в руинах Петродворца, в хаосе повергнутых стен, уцелевшие обломки карнизов и лепных орнаментов, кусочки штукатурки с едва заметными следами росписи, обгоревшие части резной позолоты. Тщательно и осторожно стирали они пыль и грязь с обломков, которые сохранили следы прежней окраски дворцовых стен, подбирали и разглаживали обрывки тканевой обивки. Это были архитекторы В. Савков и Е. Казанская, авторы проекта реставрации Большого петергофского дворца. Полуобгоревшие искромсанные обломки представляли для них огромную ценность: они должны были помочь восстановить дворец в его первозданном виде. Так началась реставрация Большого дворца в Петергофе, превращение мертвого остова послевоенных руин в прежний великолепный памятник русского национального искусства.

Такую же большую и кропотливую работу проделал автор проекта реставрации Екатерининского дворца в городе Пушкине А. Кедринский – не только архитектор, но и инженер-строитель, художник, скульптор, археолог, человек, влюбленный в свой труд, в искусство восстановления памятников старины.

Реставраторы тщательно изучали старинные архивные документы. На их рабочих столах можно было видеть копии подлинных растреллиевских планов и чертежей, извлеченные из руин драгоценные обломки с едва сохранившимися следами былой красоты разрушенных дворцов.

После войны от великолепия дворцовых интерьеров сплошь и рядом оставались одни голые каменные стены. Все уничтожили фашисты, и все нужно было создавать заново. Из подвалов Екатерининского дворца саперы извлекли одиннадцать авиабомб, каждая весом в тонну: варварам мало было причиненных разрушений. На территории города и парка начали собирать фрагменты и детали внешней отделки и внутреннего убранства дворца. В соседних деревнях, где жили гитлеровские офицеры, находили разрозненные части мебельных гарнитуров и столовых сервизов, старинные картины, изделия из цветного камня, драгоценнейшие вазы и люстры – фашистские бандиты бросали награбленное при своем поспешном отступлении.

В Петергофе от Большого дворца после войны остался лишь обгоревший остов. Перед реставраторами стояла задача – не консервировать руины, как это сделали, например, афиняне с Акрополем, а воссоздать дворец в том виде, в каком он был в пору осуществления замысла самого зодчего. На основе изучения всех собранных материалов и документов нужно было убрать все позднейшие архитектурные наслоения. Нужно было проникнуться замыслами его создателя и видеть ансамбль в целом – торжественный апофеоз победам России в ее двадцатилетней Северной войне и борьбе за выход к морю.

Между тем все было в развалинах… Заново нарисовать линии кровли и фронтонов помогли сохранившиеся чертежи, снимки и зарисовки, но восстановить растреллиевские купола над угловой дворцовой церковью было исключительно сложно и трудно. Малейшее отклонение в рисунке их форм могло нарушить изящество силуэтов.

Помог случай. В руинах и обломках обнаружили исковерканный каркас луковки, завершавшей один из куполов. Это была ценная находка: исходный масштаб и форма. Реставратор В. Савков начал лепить одну модель за другой. Изучая снимки и зарисовки, он постепенно приближался к первоначальной, растреллиевской, форме купола. Наконец был готов макет купола. Подняли его на высоту. Сфотографировали с той точки, с какой снято было лежавшее перед реставратором фото, чуть-чуть подправили образующие линии, и стало ясно: растреллиевская форма купола найдена!

Но одно дело восстановить детали по сохранившимся, хотя и очень пострадавшим образцам, другое – воссоздать утраченную лепку, орнаменты балконных решеток, золотой декор куполов. Здесь помогают сохранившиеся изобразительные материалы, обмеры и так называемый, метод аналогии, когда детали восстанавливаются сопоставлением с фрагментами других сооружений того же зодчего.

Очень трудно бывает, когда нужно воссоздать декоративные материалы прошлых эпох или уникальную роспись. Так, к примеру, при восстановлении дворца Монплезир, первой постройки петергофского ансамбля, понадобилось стекло, уже изменившее от времени свою прозрачность. Реставраторы обратилась в лабораторию стекла Ленинградского технологического института. Опытному мастеру-специалисту предложили забыть на время всю современную технику и вернуться к петровской поре. И он изготовил стекло по данному ему образцу, «состарив» его путем особой обработки. Когда сопоставили осколок стекла петровского времени, найденный в руинах Монплезира, со стеклом, изготовленным мастером, оказалось, что оба образца неразличимы!

Подобная история произошла и с «лаковой каморой» Монплезира. Все украшавшие ее филенки с лаковой живописью «на китайский манер» погибли. В развалинах бывшего гитлеровского дота нашли несколько кусков полуобгоревших филенок. По этим единственно сохранившимся обломкам нужно было воссоздать всю «лаковую камору». Существовало мнение, что украшали ее китайские живописцы, но по ажурной технике письма роспись на найденной филенке напоминала палехские миниатюры. В Монплезир пригласили известного палехского художника А. Котухина. Тот посмотрел и сказал:

– Да ведь эта наша, русская работа!

Обнаруженная на обороте филенки надпись подтвердила его мнение: двести пятьдесят лет назад русские мастера создавали произведения искусства по привезенным из Китая образцам.

Палешане под руководством своего старейшего мастера Н. Зиновьева восстановили все филенки «лаковой каморы», украсив ее, как говорили в старину, живописью «на китайский манер». Писали они на специально обработанной фанере, материалы взяли другие, современные, но созданные ими росписи по общему своему характеру, стилю полностью отвечают заданию. Сейчас лаковый кабинет уже полностью восстановлен.

Такой же сложный путь прошли реставраторы и при восстановлении печей Монплезира, облицованных старыми голландскими изразцами: производство их на основании уцелевших фрагментов освоил мастер-керамист А. Богатов…

Так шаг за шагом реставраторы восстанавливают, казалось бы, погибшие произведения искусства.

Автор этих заметок впервые побывал в «камероновых комнатах» Екатерининского дворца более полувека назад и с тех пор не раз любовался их красотой. И если в человеческой жизни «мечтам и годам нет возврата», то здесь, в этих залах, чувствуешь, что искусство вечно и творения его не умирают. Здесь, в этом на первый взгляд хаотическом беспорядке восстановительных работ, среди собираемых фрагментов лепки и орнаментов восстанавливаемой росписи заново живет дух творчества ушедших веков. Руками, умением самоотверженных, влюбленных в свое искусство мастеров возрождается к жизни бессмертная русская красота.

 

Библиотека Пушкина

[34]

Рассказывая о работе Пушкина над «Современником», необходимо ознакомить читателя и с библиотекой поэта.

Книги были его друзьями, он никогда не расставался с ними, в кармане у него всегда была книга, когда он выходил из дому.

В библиотеке Пушкина было много печатных и старинных рукописных книг по истории Петра, широко представлена была литература по «Слову о полку Игореве». Все те книги, о которых Пушкин дал свои отзывы в «Современнике», имелись в библиотеке поэта.

При своих обычно стесненных материальных обстоятельствах Пушкин на покупку книг тратил много денег. С середины июня до середины июля 1836 года, например, Пушкин истратил на книги: 16 июня 58 руб., 18 июня 199 руб., 20 июня 5 руб. и затем в другом магазине 68 руб., 23 июня 40 руб., 25 июня 19 руб., 2 июля 316 руб. 75 коп., 7 июля 16 руб., 8 июля 9 руб., 17 июля 27 руб., 18 июля 198 руб. и т. д.

Ознакомиться с книгами библиотеки Пушкина – значит ознакомиться с мыслями, интересами и настроениями великого поэта, с его «друзьями».

* * *

Книги Пушкин любил с детства. По словам его младшего брата Льва, он уже в ранние годы тайком забирался в кабинет отца и проводил там ночи напролет за чтением книг. Без разбора мальчик «пожирал» все, что попадалось ему под руку.

Отец Пушкина рассказывал, что Александр уже в младенчестве своем обнаружил большое уважение к писателям. Ему не было шести лет, но он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин – не то, что другие.

«Одним вечером, – рассказывал отец, – Н.М. был у меня. Сидели долго; во все время Александр, сидя против меня, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз».

Обладая памятью необыкновенной, Пушкин уже на одиннадцатом году был хорошо знаком с французской литературой. Девяти лет он читал биографии Плутарха, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Своей начитанностью мальчик поражал лицейских товарищей.

Эту большую любовь к книге Пушкин сохранил до конца своих дней. Находясь в ссылке, он часто обращался к друзьям с просьбой прислать ему ту или иную книгу.

Почти с каждой почтой получал он книжные посылки, а живя в Петербурге, часто посещал известную книжную лавку Смирдина и вообще московские книжные лавки.

Уезжая в путешествия, Пушкин всегда брал с собой книги. На юг он взял Шекспира, в Болдино – английских поэтов, в Арзрум – «Божественную комедию» Данте. Возвращаясь в 1827 году из Михайловского в Петербург, Пушкин, перед неожиданной встречей на станции Залазы с лицейским товарищем Кюхельбекером, читал «Духовидца» Шиллера…

Пушкин жил всегда в окружении книг. Посетивший его как-то 15 сентября 1827 года сосед по имению, А. Н. Вульф, рассказывал, что он застал Пушкина за рабочим столом, на котором, наряду с «принадлежностями уборного столика поклонника моды», «дружно… лежали Монтеське с «Bibliothèque de campagne» и «Журналом Петра I», виден был также Альфиери, ежемесячники Карамзина и изъяснения снов, скрывшиеся в полдюжине русских альманахов».

Посетив тещу в 1833 году в ее родовом имении Яропольце, Пушкин пишет жене: «Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам и прибудут с вареньем и наливками».

В мае 1834 года Пушкин пишет жене, что он вместе со своим приятелем, страстным библиофилом и автором остроумных эпиграмм, С. А. Соболевским, приводит в порядок библиотеку и что «книги из Парижа приехали, и… библиотека растет и теснится».

Осенью 1835 года, находясь в Михайловском, Пушкин пишет жене, что вечером ездит в Тригорское и роется в старых книгах.

Пушкин жадно собирал книги, и его библиотека представляет тем большую ценность, что она дает возможность проникнуть во внутренний мир и в творческую лабораторию величайшего русского поэта.

Библиотека Пушкина между тем на протяжении десятилетий кочевала из одного места в другое. Наталья Николаевна после смерти мужа сразу уехала в деревню, дети были еще малы, держать книги было негде, и библиотеку отправили на хранение в кладовую Гостиного двора, а затем перевезли в подвал Конногвардейского полка, которым командовал второй муж Пушкиной, П. П. Ланской. Библиотеку перевозили затем из имения в имение, и в конце концов она попала в сельцо Ивановское, Бронницкого уезда, Московской области, к внуку Пушкина.

Литератор К. А. Тимофеев, встретив как-то в 1859 году в Михайловском кучера Пушкина, Петра, спросил:

– Случалось ли тебе видеть Александра Сергеевича после его отъезда из Михайловского?

– Видел его еще раз потом, как мы книги к нему возили отсюда, – ответил тот.

– Много книг было?

– Много было. Помнится, мы на двенадцати подводах везли, двадцать четыре ящика было; тут и книги его, и бумаги были.

«Где-то теперь эта библиотека, – записал свои впечатления К. А. Тимофеев, – любопытно было бы взглянуть на нее: ведь выбор книг характеризует человека. Простой каталог их был бы выразителен. Найдется ли досужий человек, который занялся бы этим легким, почти механическим делом? Если бы перелистать, хоть наудачу, несколько книг, бывших в руках у Пушкина, может быть, внимательный взгляд и отыскал бы еще какую-нибудь интересную черту для истории его внутренней жизни.

Может быть, и у Пушкина, как у его героя,

и по этим отметкам и «чертам его карандаша» внимательный и опытный взгляд мог бы уследить,

где он невольно обнаруживал свою душу

К. А. Тимофеев перефразировал здесь пушкинские строки из двадцать третьей строфы седьмой главы «Евгения Онегина»…

В 1900 году нашелся такой человек, «с внимательным взглядом», который занялся разборкой библиотеки Пушкина. Но это вовсе не был «досужий» человек, и дело это вовсе не оказалось «легким, почти механическим». Им занялся, по поручению Академии наук, крупнейший ученый и исследователь, написавший десятки серьезных трудов о жизни и творчестве Пушкина, один из основателей и руководителей Пушкинского дома Академии наук – Б. Л. Модзалевский.

Внук поэта, А. А. Пушкин, встретил его в сельце Ивановском очень радушно, и ученый имел возможность спокойно и серьезно выполнить стоявшую перед ним задачу. Библиотека оказалась, к сожалению, в весьма плачевном состоянии: многие книги были попорчены сыростью и изгрызаны мышами, многие были помяты или растрепаны.

Одну за другой перелистывал ученый страницы, к которым прикасались руки Пушкина, внимательным, любовным и опытным глазом изучал он каждую строку, каждую букву, каждый штрих, начертанный рукой поэта, и дал подробнейшее, в несколько сот страниц научно-библиографическое описание пушкинской библиотеки. Между страницами книг он нашел несколько автографов Пушкина.

При разборе библиотеки в ней не оказалось многого, что должно было бы быть налицо, судя по сочинениям Пушкина, его переписке и различным монографиям. В библиотеке вовсе не оказалось сочинений самого Пушкина, если не считать цензурного экземпляра его изданных в 1835 году стихотворений. Очевидно, родственники и друзья брали себе на память книги из его библиотеки, а при частых перевозках многое портилось и расхищалось.

Книги были уложены в тридцать пять ящиков и доставлены в Петербург 1 октября 1900 года, через шестьдесят три года после смерти поэта. Библиотека была приобретена Академией наук и хранится теперь в Пушкинском доме Академии наук, в Ленинграде. В музее-квартире поэта находятся лишь тщательно подобранные дублеты книг пушкинской библиотеки.

Некоторые принадлежавшие Пушкину книги были позже обнаружены в Ленинградской публичной библиотеке и у частных лиц. Изучение описи книг пушкинской библиотеки, произведенной в 1837 году опекой над детьми и имуществом поэта, показало, что в библиотеке находилось еще 187 принадлежавших Пушкину книг, не сохранившихся до наших дней. Всего, таким образом, в библиотеке Пушкина, вместе с приобретенными Академией наук книгами в количестве 1522 названий, находилось 1709 названий.

Среди книг библиотеки Пушкина находилась и рукопись «Истории Петра», над которой он работал в последние месяцы своей жизни. Рукопись эта была зарегистрирована жандармами во время описи бумаг после смерти поэта, но затем исчезла, считалась утерянной и лишь случайно была найдена.

История этой находки необычайна. 23 октября 1932 года внук поэта Г. А. Пушкин сообщил редактору собрания сочинений Пушкина, П. С. Попову, что при переезде в 1917 году в лопасненскую усадьбу, неподалеку от Москвы, его родственница, Н. И. Гончарова, обратила внимание на исписанные листы, которыми была устлана висевшая в усадьбе клетка с канарейкой.

Убедившись, что листы написаны рукой деда, Г. А. Пушкин стал выяснять, откуда они появились, и тогда только нашли затерявшийся в кладовой и уже раскрытый ящик с пропавшей рукописью «Истории Петра» – двадцатью двумя тетрадями большого формата. Его забыли в Лопасне в девяностых годах прошлого столетия при вывозе хранившейся там пушкинской библиотеки. Найденная «История Петра» была опубликована лишь через сто лет после смерти автора.

* * *

Что читал Пушкин, какие книги останавливали на себе его внимание, какие книги стояли на полках его кабинета?

Исчерпывающий ответ на этот вопрос дает составленный Б. Л. Модзалевским каталог пушкинской библиотеки. В нем двадцать два раздела. Их интересно перечислить и указать, какое количество книг имелось в приобретенной Академией наук библиотеке Пушкина, на русском и иностранных языках.

Изящная словесность, общий отдел (сочинения в прозе и стихах, собрания сочинений): 58 названий на русском языке, 183 на иностранных;

изящная словесность, проза (романы, повести, рассказы): 11 названий на русском языке, 80 на иностранных;

изящная словесность, поэзия: 44 названия на русском языке, 89 на иностранных;

драматические произведения: 24 названия на русском языке, 68 на иностранных;

народная словесность (собрания песен, сказок, пословиц, поговорок): 9 названий на русском языке, 18 на иностранных;

теория словесности: 6 названий;

история литературы: 12 названий на русском языке, 61 на иностранных;

языкознание (учебники, хрестоматии, словари): 51 название; философия: 45 названий;

история: 155 названий на русском языке, 222 на иностранных;

география: 2 названия по общей географии, 26 по географии России, 14 по географии чужеземных стран;

путешествия: 58 названий;

современные описания государств: 17 названий;

статистика: 5 названий;

этнография: 5 названий;

естествознание и медицина: 15 названий;

юридический отдел: 20 названий;

смесь (лечебники, месяцесловы, письмовники, песенники, поваренные книги, руководства к играм, разные описания и прочее): 107 названий;

альманахи: 17 названий;

периодические издания: 118 названий;

незначительное число названий было еще по двум разделам – богословию и истории церкви.

Всего в библиотеке 3560 томов – 1522 названия, из них 529 на русском языке и 993 на четырнадцати иностранных языках. Имеются старинные издания, отпечатанные еще в конце XVI века.

* * *

В библиотеке есть редкие книги. Имеется, между прочим, один из немногих уцелевших экземпляров первого издания (1790 год) «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением и обрезом. На книге рукою Пушкина написано: «Экземпляр, бывший в тайной канцелярии, заплачено двести рублей». В тексте и на полях этой книги много отметок красным карандашом.

В библиотеке много книг с дарственными надписями. Среди них сочинения Байрона, издания 1826 года, с дарственной надписью известного польского поэта Адама Мицкевича: «Байрона Пушкину посвящает поклонник обоих А. Мицкевич».

Пушкин знал много иностранных языков – французский и английский, немецкий, итальянский, испанский, латинский, греческий, славянские. Одни языки он знал в совершенстве, другие не переставал изучать на протяжении всей жизни. Имея в виду переводить «Иова», изучал древнееврейский язык.

По словам современников, Пушкин глубоко понимал и чувствовал особенности каждого языка. Одушевленный разговор его, по отзыву Н. А. Полевого, был красноречивой импровизацией… Он страстно любил искусство, имел на него оригинальный взгляд, и разговор его был тем более занимателен, что обо всем он судил умно, блестяще и чрезвычайно оригинально.

Пушкин имел обыкновение читать книги и журналы с пером или карандашом в руке, и многие книги его библиотеки испещрены пометками поэта. При этом Пушкин обычно вписывал в особую тетрадь те или иные заинтересовавшие его выдержки из прочитанных книг.

Собственноручные отметки Пушкина на полях книг дают возможность судить о том, какие темы его больше всего интересовали.

Очень много отметок имеется на книге А. Ф. Вельтмана «Песнь ополчению Игоря Святославича, князя Новгород-Северского», на мемуарах Байрона, опубликованных в 1830 году Томасом Муром, на сочинениях Вольтера и других. Многочисленные отметки на книге А. И. Бибикова «Записки о службе А И. Бибикова», изданной в 1817 году, дают возможность предполагать, что книгой этой Пушкин пользовался при работе над «Историей Пугачева». Интересен характер отметок Пушкина на полях этой книги. На многих страницах поставлены вопросы и рукой поэта написано: «Вздор!», «Откуда?».

Слова «велел бить монеты с именем императора Петра III, рассылал повсюду Манифесты» Пушкин перечеркнул и написал: «Вздор!.. Пугачев не имел времени чеканить деньги и вымышлять затейливые надписи».

На книге сочинений Андрея Шенье, издания 1819 года, переплетенной в красный сафьяновый переплет с золотым тиснением, на чистом листе после переплета рукою Пушкина вписаны карандашом на французском языке неизданные стихи А. Шенье. Это – переведенное им 17 сентября 1827 года на русский язык стихотворение «Близ мест, где царствует Венеция златая…». Во Франции стихи эти были впервые опубликованы в одном из парижских журналов лишь в январе 1828 года.

Во втором томе собрания сочинений Гейне, на французском языке, парижского издания 1834–1835 годов, включающем «Путевые записки», между страницами 162 и 163 оказался отрывок какого-то письма, на котором сохранилась лишь надпись: «22-го апреля 1825. Его Высокобл. А. С. Пушкину».

На этом отрывке Пушкин сделал запись на французском языке:

«Освобождение Европы придет из России, так как только там предрассудок аристократии не существует вовсе. В других местах верят в аристократию, одни, чтобы презирать ее, другие, чтобы ненавидеть, третьи, чтобы извлекать из нее выгоду, тщеславие и т. п. В России ничего подобного. В нее не верят, вот и все».

Запись эта – не выписка из Гейне, а, судя по всему, лично высказанная Пушкиным мысль, возникшая при чтении произведений немецкого мыслителя и поэта…

Подобно Татьяне, посетившей библиотеку Евгения Онегина, мы видим, что в библиотеке Пушкина

Такая отметка имеется на полях 54-й страницы вышедшей в 1824 году в Брюсселе книги Барри О’Меара «Наполеон в изгнании, или Отклики с острова св. Елены. Рассуждения о важнейших обстоятельствах и моментах его жизни и управления Францией». Пушкин сделал резкую отметку ногтем против строк: «Это всегда была моя главнейшая мысль – человек должен проявить больше всего истинной храбрости и смелости в тех случаях, когда на него обрушивается клевета, и в условиях, когда его постигают несчастья. Это помогает ему избавиться от них». Это были слова Наполеона… Много истинной храбрости и смелости проявил и сам Пушкин, когда на него обрушилась в ноябре 1836 года клевета…

На первом томе басен Лафонтена, парижского издания 1785 года, имеется дарственная надпись на французском языке, сделанная рукою отца, С. Л. Пушкина: «Моей дорогой Олиньке». И дальше неизвестною рукою цитата из Лагарпа: «Не нужно хвалить Лафонтена, его нужно читать, перечитывать и снова перечитывать». И в конце книги, перед переплетом, написано рукою Пушкина, юношеским почерком на французском языке: «13 июля 1817 года, в Михайловском».

На втором томе той же рукою: «Моей дорогой Олиньке», та же цитата из Лагарпа и на обороте титула надпись карандашом на французском языке: «Книга эта принадлежала Ольге Пушкиной, теперь она передана ею Александру Пушкину, чтобы он наслаждался ею в лицее, но, к несчастью, он забыл ее на столе».

В библиотеке сохранился переплетенный цензурный экземпляр третьей и четвертой частей стихотворений Пушкина, вышедших в 1832 и 1835 годах. На них имеются цензорские разрешения и печати. Пренебрегая ими, Пушкин внес в «Сказку о рыбаке и рыбке» две поправки.

В стихе «Пришел невод с золотой рыбкою» поэт зачеркнул слово «золотой» и на поле написал вместо него слово «одною».

Против стиха «Жемчуги окружили шею» он написал на поле карандашом: «огрузили»…

На некоторых книгах имеются иногда надписи шутливые. Например, «Собрание 4291 древних русских пословиц», издания 1770 года, испещрено карандашными отметками и крестиками, из них 47 особо отмечены Пушкиным. И на одной из страниц рукою Пушкина вписана карандашом еще одна пословица: «В кабак далеко, да ходить легко – в церковь близко, да ходить склизко».

Имеется еще на полках пушкинской библиотеки двухтомное сочинение в 786 страниц на французском языке, под сложным и многословным названием: «Физиология вкуса, или Размышления о гастрономии. Теоретическое и историческое сочинение о порядке дня. Издано парижским гастрономом, профессором, членом многих научных обществ. Четвертое издание. Париж. 1834».

Автор этой книги, из которой многие изречения вошли в обиход и сделались поговорками, – Антельм Брилль-Саварин.

Между страницами 18 и 19 вложен листок бумаги, формата книги, на котором чернилами рукою Пушкина написано:

«Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом».

Под этими словами написаны были Пушкиным и зачеркнуты слова: «Не предлагай своему гостю того, что сам…» Дальше идет запись рукою поэта: «Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность».

И, наконец, запись рукою Пушкина на французском языке: «Точность – вежливость поваров»…

На чистом листе одной из книг мы читаем шутливые стихи, видимо написанные Пушкиным в присутствии Анны Керн, которая поставила под ними справа свои инициалы: «А. К.».

Внизу, слева, она пометила дату: «19 окт. 1828-го года, С-П-г.».

19 октября 1828 года… Это был день, когда Пушкин, впервые после возвращения из ссылки, присутствовал в Петербурге на праздновании лицейской годовщины.

Судя по шутливым строкам и подписи под ними Анны Керн, которой Пушкин посвятил за несколько лет перед тем свое замечательное стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», поэт находился в то время в радостном, беззаботном настроении.

Так, в радости и в горе, дома и в пути, книги всегда были друзьями Пушкина. Среди них он всегда принимал у себя в кабинете литературных друзей.

 

Три сосны

[35]

Такими видел их Пушкин в 1824 году, когда приехал из южной ссылки в михайловскую, где ему суждено было еще провести «изгнанником два года незаметных».

Сидя на холме лесистом, глядя в озеро, он с грустью вспоминал «иные берега, иные волны» – только что покинутую Одессу, Воронцову…

Через год, в лицейскую годовщину 1825 года, в те дни, когда «роняет лес багряный свой убор», Пушкин писал лицейским товарищам:

И вспоминал друзей, которые «на берегах Невы»» его «сегодня именуют». Вспоминал всех, с кем впервые встретился четырнадцать лет тому назад, в первый «день лицея», и спрашивал:

Прошло одиннадцать лет… В 1835 году Пушкин приехал в Михайловское в предпоследний раз. Все было до боли знакомо, но как все изменилось! Вспомнилось, как встретили его михайловские рощи, когда веселым юношей он впервые оказался под их сенью и «беспечно, жадно приступал лишь только к жизни». И как после четырехлетней южной ссылки он приехал под их сень продолжать свою новую, северную ссылку:

Этими сохранившимися в черновиках стихами Пушкин хотел закончить свое написанное тогда стихотворение «Вновь я посетил…», но отбросил и закончил широко известным обращением – «Здравствуй; племя младое, незнакомое…».

Глубоких размышлений полно было написанное им тогда стихотворение «Вновь я посетил…»:

И жене Пушкин писал: «…делать нечего: все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел…».

Эти лирически выраженные размышления о жизни, о вечной и непрерывной смене бытия, о могучем росте новой жизни Пушкин отразил и в письме к своему близкому другу П. В. Нащокину.

«Мое семейство, – писал он, – умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую…».

* * *

Весною 1836 года Пушкин снова приехал в Михайловское. В последний раз. Приехал хоронить мать. В том тревожном и сумрачном настроении, в каком он находился после похорон матери, вдохновение не приходило. В те дни разрешен был к печати первый том «Современника», и Пушкин приглашал своих друзей принять участие в журнале.

Поэту Н. М. Языкову он писал:

«Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи: вода живая; наши – вода мертвая; мы ею окатили «Современника». Опрысните его Вашими кипучими каплями».

С Пушкиным Языков был в «поэтическом союзе». Дерптский студент, однокашник и товарищ А. Н. Вульфа, сына владелицы Тригорского П. А. Осиповой, Языков часто приезжал в Тригорское и посещал Пушкина. Он был его почитателем и посвятил ему не одно стихотворение.

Получив как-то от Осиповой цветы, Языков писал ей:

Семь стихотворений посвятил Языков своему пребыванию в Тригорском и Михайловском, и в одном из них – «Тригорское», обращенном к Осиповой, писал, вспоминая грозовую ночь на берегу Сороти:

Вот в такую сверкавшую зубчатыми молниеносными извивами грозовую летнюю ночь налетевшая буря сразила 5 июля 1895 года последнюю из трех воспетых Пушкиным сосен.

Поверженную сосну обнаружили на другой день. Ранним утром ее бережно подняли и перенесли в Михайловское. Здесь жил тогда младший сын Пушкина, шестидесятилетний Григорий Александрович. Он распилил ее на куски и раздал эти драгоценнейшие реликвии родным, друзьям и знакомым… В Михайловском и Тригорском царило в тот вечер грустное настроение: ушел еще один живой свидетель вдохновения и поэтического творчества Пушкина.

В 1899 году Михайловское было передано Академии наук, Григорий Александрович переехал в небольшое имение своей жены, Маркучей, на окраине Вильнюса. Сюда он привез с собой и бережно хранившийся им кусок ствола последней поверженной пушкинской сосны.

Здесь, в большом доме, где жили Пушкины, сегодня музей имени поэта. Вблизи дома, рядом с могилою жены, могила Г. А. Пушкина, скончавшегося 15 августа 1905 года.

Кусок от сосны, переданный Григорием Александровичем старшему брату, Александру Александровичу, хранится сегодня в семье проживающего в Брюсселе правнука поэта, Александра Николаевича Пушкина, директора издательства спортивной газеты. Он родился в Туле, был увезен в годы империалистической войны из занятого белогвардейцами Крыма в Турцию, оттуда попал в Югославию и с 1923 года проживает в Бельгии.

Хранящийся у него кусок сосны вправлен в две серебряные пластинки. На одной из них выгравированы строки пушкинского стихотворения:

На другой пластинке – надпись:

«Часть последней сосны, сломанной бурей 5 июля 1895 года. Село Михайловское…».

На месте трех погибших сосен выросли три новые сосны – их посадили потомки тригорских крестьян.

Уже не одно поколение нового века встречают они своим приветным шумом. И всякий раз чудится нам поэт, проезжающий мимо них верхом, при свете лунном, и его обращение к нам, «племени младому, незнакомому»: