1

Кардиналы играли в шары на лужайке возле виллы Полетти. Оттавиани нанес удар по своему тяжелому шару, и тот, пролетев над безупречно ухоженной ярко-зеленой травкой, приземлился с необыкновенной точностью, сместил шар Веццы и угнездился рядом с маленьким блестящим и ослепительно белым шариком, или «точкой». Вецца тяжелой шаркающей походкой двинулся к плетеному креслу и медленно опустился в него. Кашлянул, отер слюну с сухих потрескавшихся губ.

— А как насчет того, чтобы уступить старику, дать ему выиграть? Куда девались благородство и приличие? — с тяжелым вздохом откинулся он на спинку кресла, потом пошарил в кармане мешковатых фланелевых брюк, достал пачку сигарет и дешевую пластиковую зажигалку. — Мне надоела эта игра... Знаете, врачи говорят, что эти штуки запросто могут и убить.

Полетти насмешливо закатил глаза.

— Сигареты — вот что вредит вашему здоровью.

— Да не сигареты, глупышка вы эдакий! Уж я-то точно знаю. Я о другом. Об этих чертовых зажигалках. Говорят, они взрываются. И человек вспыхивает, как свечка. — Он прикурил. — Что ж, на этот раз Бог миловал. — Он кивком указал на Оттавиани. — А наш друг жульничает. Всегда жульничал. Когда наконец я усвою это? — Носки у Веццы спустились, обнажив безволосые тощие лодыжки и икры, совсем не сочетающиеся со столь грузным телом. — Считает, ему позволено жульничать из-за больной спины. Ни малейшего понятия о чести.

Антонелли, который был партнером Оттавиани, уселся на траву. Жаркие лучи солнца пробивались сквозь дымку.

— Знаешь, Джанфранко, — сказал он, — играя в шары, мухлевать невозможно. В этом смысле игра в шары — чистой воды абстракция. В отличие от всей остальной жизни.

— Она меня не волнует, — сказал Оттавиани. — Никогда не умел проигрывать. Он немало поднаторел в этом деле, стал настоящим мастером по части делать хорошую мину при плохой игре...

— Я проигрываю только в играх, друг мой. И всегда выигрываю в жизни, в мире реальности. — Вецца открыл в улыбке крупные и неровные желтоватые зубы, напоминающие кукурузные зерна.

— Мир реальности! — насмешливо фыркнул Полетти. — Да вы понятия не имеете, каков он, этот мир! Реальность столь же чужда...

Тут его перебил кардинал Гарибальди:

— К слову, о реальности. — Маленькие блестящие глазки на круглом лице смотрели настороженно. — Как обстоят дела с расследованием убийства той монахини?

— Да никто ее не убивал, — пробормотал Антонелли. — Погиб священник, вернее, мужчина, одетый священником.

— Я не об этом. Я говорю о монахине, убитой в Америке. Впрочем, бог с ней. Меня интересует та девушка, которую чуть не убили. Есть новости?

Кардинал Полетти подталкивал шары к тяжелому мешку из рогожки, в котором их принесли.

— Да никаких новостей. Даже личность священника установить пока что не удалось. Если, конечно, этот тип был священником. Кстати, он был одноглазый и...

— Нисколько не удивительно, — вставил Вецца, — после такого падения.

— Да нет, он был одноглазым еще до того, как свалился с балкона, — устало вздохнув, заметил Полетти. — И, естественно, сильно изуродовался, упав с такой высоты.

— А вот тут ошибаетесь, друг мой! — Вецца погрозил ему морщинистым пальцем. — Изуродовался он вовсе не от падения. При приземлении. Потому, что на него сразу же наехал то ли автобус, то ли грузовик.

— Меня не это интересует, — сказал Антонелли и затеребил поля шляпы, затенявшие глаза. — Почему он пытался убить эту монахиню, сестру Элизабет? Вот в чем вопрос. Да, все мы, конечно, знаем, она была ближайшей подругой покойной сестры Валентины... А это, в свою очередь, означает, что, возможно, она как-то связана с Дрискилом. Но зачем ее убивать? К тому же мне очень не нравится, что американцы играют во всем этом деле такую активную роль. Это никогда до добра не доводило.

— Да не такие уж они плохие ребята, — дипломатично заметил Гарибальди. — Когда узнаешь их поближе.

— Бог ты мой! — воскликнул Оттавиани. Уголок его рта слегка кривился, боль редко оставляла его в покое. — Вот уж невинность и простота, что хуже воровства! Американцы — это просто чума, позорное пятно на роде человеческом! Их копы мародерствуют в китайских лавках, ни традиций, ни соблюдения правил игры... Короче, они мне не нравятся! Но они хорошенько встряхнули этот мир. Считают нас хитроумными и подлыми интриганами, придумывающими разные заговоры... да они нам просто льстят! Лично я за последние двадцать лет не встретил ни одного сколько-нибудь хитроумного кардинала. Все мы просто дети в сравнении с нашими предшественниками. А американцы даже сами себя толком не понимают. Пребывают в счастливом неведении, даже не подозревают, какие на самом деле они мерзкие и злобные свиньи! Да, они мне очень не нравятся!

— Тогда тебя, без сомнения, не обрадует следующая новость, — сказал Гарибальди. — Дрю Саммерхейс здесь, в Риме.

— Господи Иисусе, — пробормотал Полетти. — Возможно, Папа уже скончался, и Саммерхейс узнал это раньше нас!...

— Чего это он здесь вынюхивает? — подозрительно спросил Вецца.

— Профессиональный стервятник, — сказал Полетти. Он стоял на коленях и укладывал шары в мешок. День выдался на удивление теплый и солнечный для ноября.

— А мы, стало быть, нет? — с улыбкой спросил Оттавиани.

Полетти не обратил внимания на эту ремарку.

— Папа умирает, а вскоре на тот свет за ним последует и Саммерхейс. Он здесь для того, чтобы протолкнуть своего человека... Кстати, не мешало бы знать, кто он такой, этот его человек?

Оттавиани пожал плечами и ответил как бы за всех:

— Скоро узнаем.

— Инделикато попросил меня пересчитать людей по головам. Хочет знать, на кого можно опереться, на чьи голоса рассчитывать, как уговорить остальных. — Он оглядел присутствующих. Солнце слепило глаза. Он заслонил их ладонью.

— В таком случае, — задумчиво пробормотал Вецца, — разумно было бы послушать, что скажет нам Саммерхейс. Чтобы знать, на что рассчитывать...

Оттавиани оскалил зубы в злобной усмешке.

— Нет, воистину, алчность умрет только вместе с человеком. И с возрастом она не проходит. Экспонат номер один, наш старый, очень старый друг Вецца. Про остальных умолчим.

— Насколько я понял, Фанджио спутался с чужеземцами, — сказал Гарибальди. Он, точно губка, постоянно и жадно впитывал разнообразные, порой самые дикие, сплетни и новости. — Обещает доступ всем подряд: марксистам, африканцам, японцам, эскимосам, латиноамериканцам, методистам, тореадорам. Ну а Д'Амбрицци, разумеется, скрытен и холоден. Ни намека, говорит, что еще об этом не задумывался... А на самом деле знает куда как больше, к тому же у него полно должников. И если действовать умело, сочетание шантажа с благодарностью вполне может обеспечить ему папский трон. И если за ним стоит Саммерхейс, сюда добавятся еще и деньги.

— А кто работает на него извне? Точно Саммерхейс?

Антонелли закинул ногу на ногу, оглядел свои спортивные туфли, поморщился при виде пятна от травы.

— Лично мне кажется, после смерти Локхарта этим человеком должен был стать кто-то из американцев. Саммерхейс, Дрискил...

— Дрискил болен, — возразил Полетти. — А Саммерхейсу лет двести, если не больше. Одна надежда, — добавил он, — что этот «некто» выступает в более легком весе.

— Деньги, — вставил Вецца, — всегда много весят.

— Но я же говорю вам, Дрискил очень болен, — продолжал твердить Полетти. — Дочь его убили. Сын на грани полного безумия. Нет, мы должны склониться в пользу Инделикато. Уж он-то знает, как действовать в кризисной ситуации.

— Дрискил, — сказал Оттавиани, — мог передать полномочия Саммерхейсу и остаться дома. Надо выяснить позиции Саммерхейса.

— Но это же старикашка, хрупкий, как осенний лист! — воскликнул Полетти. — Разве стоит принимать его всерьез? Неужели действительно так необходимо знать его позицию?

— Что он там затеял, на нем не написано, — кисло заметил Оттавиани. — А ну, все ко мне, если поддерживаете Д'Амбрицци. Те, кто за последние нововведения в индульгенциях, направо, те, кто не согласен, налево... Нет, все гораздо сложней. Кстати, Саммерхейс тоже был в Париже.

— А Д'Амбрицци только что вернулся из Парижа.

— Вот именно. И они там договаривались, поверьте мне. — Полетти отвернулся, над городом сгущались тучи. — Итак, кого будем теперь поддерживать? Инделикато или Д'Амбрицци? Ведь каждый из нас представляет много голосов.

— Нет уж, увольте, — затряс головой Вецца. — Мне с Саммерхейсом не по пути.

— Есть хоть один чистый во всех отношениях кандидат?

— Что за наивность, ей-богу! Стоит затеять эту гонку, и ты уже по уши в грязи. Так что не обольщайтесь.

— Но неужели они настолько замараны, что это может повредить им при голосовании?

— Я же сказал, по уши в грязи, как никто!

— Как Каллистий?

— Тает на глазах, — ответил Полетти. — Но пока еще держится.

— Он собирается вмешаться?

— Неизвестно.

— Да, похоже, Инделикато выбрал самое подходящее время.

— Возможно, это ослабит напряжение.

— Ерунда. Он только подогреет страсти. Напряженная обстановка ему на руку. Сам-то он никогда не сломается.

— Ну, если он считает, что сломается Д'Амбрицци... ему придется ждать чертовски долго.

— Суть в том, что кто-то должен начать искать опору в народе.

— Суть в том, что один из кандидатов должен выбыть из борьбы. Или Инделикато, или Д'Амбрицци. Или же стоит начать поддерживать кого-то еще... В противном случае победить может полное ничтожество. Ладно, посмотрим, как там сложится дальше. И что мы можем сделать.

— Начать опираться на народ? О чем это ты? Инделикато уже опирается, на нас. На меня! — Полетти поднялся. — Хочу, чтоб вы прослушали еще одну запись. Второй беседы понтифика и Д'Амбрицци...

— Мне становится как-то не по себе, когда слушаю эти записи...

— Ну, ты у нас всегда был большим снобом, Гарибальди. Если тебе не по себе, не слушай. Играй в шары, тренируйся, оттачивай мастерство, не засоряй себе слух.

— Господи, я же сказал, просто не по себе!Не надо переворачивать с ног на голову. Расслабься. — Гарибальди пожал узкими, округлыми, как у женщины, плечами. — Идемте. Это наш долг, пусть и тяжкий, прослушивать все эти записи.

— А ты научился приспосабливаться, мой друг.

В библиотеке стоял полумрак. Кардиналы расселись за низким столом. Им подали кофе, и они пили его и ждали, пока Полетти вставит пленку в магнитофон. Но вот он нажал коротким волосатым пальцем на кнопку, и все услышали голос кардинала Д'Амбрицци:

— Ты же Каллистий. Вспомни первого Папу по имени Каллистий — и поймешь свое предназначение...

— Не знаю...

— Слушай меня, Каллистий! Будь сильным!

— Но как, Джакомо, как?...

— В мире, где бессчетные угрозы Церкви плодятся, точно сорная трава, повсюду, начиная с Нила с этой их богиней-кошкой и кончая феей в облике морского конька у кельтов, только Каллистию было дано постичь истинное предназначение Церкви. Римская империя распадалась, повсюду царил хаос... но Каллистий понял, что главное дело Церкви — спасение. Как завещал Христос, спасение всех грешников... Подчеркиваю, всех. Даже самих себя, если мы согрешили. Пришло время раскаяться и спастись, так сказал первый Каллистий. И тогда против него выступил Ипполит, назвал его защитником шлюх, за то, что он собирался даровать прощение проституткам и развратникам, которые раскаялись. Мало того, назвал самопровозглашенным антипапой. Но Каллистий был прав. Спасение — это было все... И когда Каллистия убили на улицах Рима, Понтиан продолжил его дело...

— Зачем ты говоришь мне все это?

— Сделай спасение работой нашей нынешней Церкви. Отгороди ее от всего мирского, от политики, денег, борьбы за мирскую власть и ее давления. Сосредоточь в своих руках власть моральную! Обещай спасение вечное, не только богатым и сильным мира сего. Заботься о душах людских... и тогда убийства прекратятся, и наша Церковь... эта Церковь будет спасена!

— Тогда скажи мне, Джакомо...

Пленка подошла к концу, голос кардинала Д'Амбрицци перешел в невнятный шепот, а затем и вовсе пропал. В комнате воцарилась тишина. Ветер шевелил тяжелые шторы.

И вот наконец Вецца сказал:

— Кто из них более сумасшедший? Не понимаю. В том-то и весь вопрос. — Он близоруко всмотрелся в панель управления слуховым аппаратом, постучал по ней ногтем.

— Да, этого Д'Амбрицци не разберешь, — тихо заметил Антонелли. — Ни на секунду не поверю, чтобы он всерьез утверждал то, что мы только что слышали. И никакой он не сумасшедший. Надо бы выяснить, чего именно он хотел добиться от Папы... И помните следующее: нет на свете более умелого манипулятора сердцами и умами людей, чем наш Святой Джек... Каллистий стал инструментом в его руках. Но для чего именно он хочет использовать Папу — вот загадка.

— В этих стенах мы в безопасности и можем говорить откровенно, — вставил Полетти.

— Где гарантия, что Д'Амбрицци или Инделикато не наставили тебе «жучков»?

Вопрос Гарибальди застал Полетти врасплох. Гарибальди торжествующе улыбнулся и облизал полные чувственные губы.

— Зачем ты его пугаешь? — сказал Антонелли. — Все нормально, Полетти. Продолжай.

— Просто я хотел сказать, то, что мы только что слышали, напоминает безумные бредни времен Иоанна XXIII. Он тоже собирался все реформировать. Собирался лишить Церковь господства в мире, силы и богатства. Вряд ли стоит напоминать, какие действия нам пришлось предпринять тогда. Малоприятная была задача. Слава богу, я тогда еще не был кардиналом...

— Счастливчик, — пробормотал Вецца. — Убийства, вот что тогда...

— А вот я застал Иоанна Павла I, — перебил его Полетти. — Бедняга, его полностью дезориентировали, и сколько глупостей он натворил.

— Ладно, это все в прошлом, — проворочал Вецца. — Что вы предлагаете? Наверное, опять убийства. Кровь, кровь, повсюду жажда крови. — Казалось, он говорит сам с собой. — Но Каллистий умирает... Зачем совершать убийство? Достаточно подождать несколько часов или дней. Тогда и придет наше время.

С минуту-другую в библиотеке стояла тишина. Кардиналы сидели, опустив головы, и избегали встречаться взглядами.

И вот наконец тишину прорезал пронзительный и скрипучий голос Оттавиани. Точно острым ножом скребли по стеклу.

— Речь теперь не о Каллистии, Господь да облегчит ему страдания, — сказал он. — А вот наш Святой Джек пребывает в самом добром здравии...

* * *

Отец О'Нил приехал к Дрискилам к вечеру, когда вокруг начали сгущаться серые сумерки. Хью Дрискил позвонил ему сам. Голос у него звучал слабовато, но по интонации Персик понял, что старик не так плох, как он предполагал. Дрискил сказал, что находится дома вот уже двое суток и близок к умопомешательству. Ему одиноко, ему нужна компания, он хочет, чтоб Персик побыл с ним какое-то время. И еще он хотел поделиться с ним какими-то соображениями, но отказался говорить об этом по телефону.

Дверь отворила Маргарет Кордер, личная секретарша и надежный щит Хью от всего внешнего мира. За ее спиной высилась сиделка, богатырского телосложения женщина в ослепительно белом халате, настороженно косившаяся время от времени на дверь в Длинную залу.

— О святой отец, — тихо произнесла Маргарет, — боюсь, он ведет себя не самым лучшим образом. Думаю, ему нужна мужская компания, но все его обычные посетители настолько поглощены работой... Словом, вы как раз то, что ему сейчас нужно. Чтобы было с кем поговорить, а не продолжать управлять миром, ну, вы меня понимаете. А нашу бедную няню он вообще к себе не пускает. В буквальном смысле. Он не в самой лучшей форме, но, уверяю, сил у него достаточно, чтоб устроить сущий ад и полностью отравить нам существование. — Персик помог секретарше надеть норковое манто, зарплата вполне позволяла ей купить такую роскошную вещь. — Я буду в «Нассау Инн». Практически все время там.

— Вы просто сокровище, — с улыбкой заметил Персик.

— Для меня это каникулы, падре. Я привыкла работать. И чем была вынуждена заниматься весь сегодняшний день?...

— Ах, мисс Кордер! Вы, должно быть, знаете уйму всяких секретов. Просто удивительно, как это до сих пор вас еще не похитили!

— Падре!

— Да я просто пошутил. Он что, действительно так несносен?

— Вы только с ним не спорьте. — Она вздохнула. — Выпивка, сигары, тут мы не можем его остановить. А когда попробовали, лицо покраснело, так и налилось кровью, и мы испугались, не дай бог, еще удар хватит. А это хуже сигар и выпивки. Сестра Уордл будет поблизости, или здесь, в холле, или на кухне, так что если что понадобится, зовите. А как связаться со мной, вы знаете. Закажу ужин в номер, возьму хорошую книжку. Вы когда-нибудь читали книги отца Данна?

— Да, конечно. Ведь он мой друг.

— Я его просто обожаю! Что за изощренный, изобретательный ум! И потом, как может священник так много знать о сексе?

Персик покраснел и стал похож на шестнадцатилетнего юнца.

— Сила воображения делает порой чудеса. Иного объяснения у меня нет.

— Ну, надеюсь, у вас тут будет все в порядке.

* * *

Лицо у Хью Дрискила осунулось. Морщины в уголках глаз стали глубже. Когда Персик приблизился к дивану, он отложил в сторону один из альбомов для фотографий в темно-зеленом кожаном переплете. Персик мельком успел заметить лицо Вэл. Цветной снимок теннисного корта, стройные и загорелые ее ноги, коротенькая юбочка вздулась от ветра, и видны маленькие белые трусики. Она улыбалась и щурилась, прикрыв ладонью глаза от солнца. Двадцать... да нет, двадцать пять лет тому назад. Невыразимо больно было думать о том, что ее уже нет в живых.

— Присаживайтесь, святой отец. Хотите выпить? Угощайтесь. — На журнальном столике стояли бутылка виски «Лэфройг», графин с водой, серебряное ведерко со льдом. — Смешивайте по вкусу, не стесняйтесь. Я намерен подержать вас у себя. Будете выслушивать мои жалобы о том, какой печальный оборот приняли события к концу жизни. И мне плесните чуток. Что-то в горле пересохло. — Он наблюдал за тем, как Персик смешал себе в бокале виски со льдом, затем налил и ему, в тяжелый граненый стакан. — Врачи, сестры, это совершенно чудовищное существо, что находится сейчас в доме, — они обращаются со мной так, словно я умираю. Да какая, черт возьми, разница, когда это случится? Маргарет по природе своей спасительница жизней. И все, как вы могли заметить, идет не самым лучшим образом... Скажу более того, жить, по-моему, вообще не стоит. Просто надо доделать несколько вещей, перед тем как уйду. О Господи, Персик, куда только девается время? Просто тает, сжимается, и все. Типичные жалобы каждого умирающего. Ладно, чему быть, того не миновать. Дочь моя мертва. Меня пытаются убедить, что в этом замешана Церковь. Сын вообще бог знает где, разоблачает Церковь и выставляет себя на посмешище... У меня, знаете ли, есть друзья в Риме, время от времени получаю от них весточки. Да... — Слова он произносил немного невнятно, глотая слоги. Впрочем, Персика удивило другое. Никогда прежде Хью Дрискил не был столь многословен. Просто поток сознания. Он всегда был молчалив, любил выражаться кратко и эмоций при этом не выказывал. На старике был темно-красный халат с синим кантом и синими же инициалами на нагрудном кармане. Он приподнял стакан, в нем звякнули кубики льда, и жестом указал в дальний конец комнаты, в сторону холла, где несла дежурство сестра Уордл. — Она меня боится. Понимает, кто я. Бедняжка. Я был с ней груб. Сказал, что ей не мешало бы побриться. Сам не понимаю, что это на меня нашло...

— Она может воспользоваться одноразовым станком, — заметил Персик.

Хью Дрискил расхохотался глухим хрипловатым смехом.

— О Господи, Персик! Не обижайтесь, но мне кажется, Бог создал вас не для духовного сана.

— Другие тоже иногда так говорят.

— Вы невинная душа. Неважный материал для священника. Зато человек хороший. Вы очень хороший, добрый человек. Дочь вас любила... вы были таким славным мальчиком. Скажите, а вы любили Вэл?

— Да, любил.

— Что ж, все сходится. Она мне говорила то же самое. И еще говорила, что вам можно доверять...

— Когда говорила, сэр?

— Сэр? Какой еще сэр? Перестаньте, Персик. Говорила во время последнего нашего разговора. Перед тем, как погибла.

— Правда?

Хью Дрискил рассматривал снимок девочки, щурившейся на солнце. Потом стал медленно переворачивать страницы. Перед Персиком проходила вся история семьи, только вверх ногами. — А вот и вы. Стоите под новогодней елкой рядом с Вэл... счастливые то были дни... Нам ведь не дано предвидеть свое будущее, верно, отец?

— Если бы мы могли, — заметил Персик, — то никогда бы не были счастливы.

— А вот и моя жена. Здесь она с кардиналом Спеллманом... незадолго до своей смерти. Вот уж несчастная была женщина, моя Мэри. Впрочем, вы ведь ее знали...

— Ну, нельзя сказать, что знал. Я был тогда еще слишком молод. И переехал сюда уже... после.

— Да, верно. Так о чем это я? Если честно, вы немного потеряли. Мэри была со странностями. Никогда не умела правильно обращаться с детьми... И еще знаете что? Я как-то плохо помню ее лицо. Мне должно быть стыдно, верно? Да, конечно, последнее время с памятью у меня не очень. Но суть в том, что память далеко не всегда является желанной гостьей. К примеру, мне вроде бы говорили, что Папа того гляди сыграет в ящик...

— Вам лучше знать, чем мне. У вас такие связи. Кардинал Д'Амбрицци...

— Да, что верно, то верно. Старина Джек звонил мне несколько раз. Что ж, друг мой, пришла пора сказать вам ужасную правду. Сейчас буду пытать вас клещами, как во времена инквизиции... — Он криво улыбнулся. — Помните ли вы вашего предшественника в Нью-Пруденсе, отца Джона Траерне. Помните?

— Отца Траерне? Да, конечно, помню.

— Так вот. Я знал его достаточно близко. В последние годы он превратился в упрямого и чрезмерно любопытного старого шута. Позвольте рассказать вам о нем одну историю. Персик, сегодня вы играете роль моего сына... которого на самом деле у меня никогда не было. Мой сын должен был стать священником, а вместо этого занялся футболом и адвокатурой... Впрочем, не буду и дальше чернить его в ваших глазах, вы ж его друг... — И Хью Дрискил протянул стакан, давая понять, что ему надо подлить виски.

Персику не нравилось, какой оборот принимает этот разговор. С того места, где он сидел, был виден двор, ярко освещенный фонарями. О'Нил видел, как его старенькую битую машину засыпает снег, что шел не переставая с момента приезда. Прогноз по радио обещали неутешительный, с Огайо и Среднего Запада надвигался циклон, и первый обильный зимний снегопад был обещан именно на сегодня. При этом почти не было ветра, и вся сцена за окном напоминала рождественскую открытку. Персик подлил в стакан Дрискила виски, добавил льда и воды.

— Этот святой отец время от времени получал от меня изрядные суммы. К тому же он знал, что это я выплачиваю ему содержание в Нью-Пруденсе. Он был ирландцем и вместо благодарности, естественно, возненавидел меня всеми фибрами души. Он всегда хотел казаться более значимой персоной, чем был на самом деле, хотел показать, что вовсе во мне не нуждается... ну, вы знаете такой тип людей. Маленький человечек, ненавидящий свою жизнь... Вот и допился до смерти. Скажите, святой отец, а вы много пьете?

— Нет, сэр. Не слишком этим увлекаюсь.

— Однажды он явился ко мне, сильно навеселе, и поведал, что монсеньер Д'Амбрицци — тогда тот еще не был кардиналом — приезжал к нему в Нью-Пруденс. Ну, вам известно, что Д'Амбрицци жил у меня после войны. Так вот, Траерне со злорадством и гордостью объявил, что у них с Д'Амбрицци появился большой секрет. Что якобы теперь им известно нечто такое, чего не знаю я. Жалкая душонка, этот Траерне! — Хью Дрискил так крепко сжал в руке стакан, что костяшки пальцев побелели. За время болезни он сильно исхудал. Вены на руках вздулись и походили на корни, кожа приобрела пепельно-серый оттенок. — Не мог преодолеть искушения, вот и проболтался мне, ну, знаете этот тип людей. Еще и алкоголь подогрел, виски от него несло просто за милю. Короче, он сообщил мне, что Д'Амбрицци стал его большим приятелем, что он приехал к нему в Пруденс и отдал на хранение какие-то очень важные бумаги... Чтобы хранил, пока не придет время, пока они не понадобятся... И еще якобы Д'Амбрицци просил священника никому и никогда не показывать эти бумаги... Прошли долгие годы, Д'Амбрицци стал кардиналом и теперь практически управляет Церковью. А этот жалкий старик, Траерне, вдруг сильно напился, пришел ко мне и выложил все! — Он засмеялся и покачал головой.

Сиделка сдалась, прошмыгнула на кухню. Снег на улице повалил еще сильней. Персику вдруг страшно захотелось убраться отсюда, и как можно скорей. Куда глаза глядят, лишь бы не оставаться здесь.

— Можете себе представить? Старый козел хранил тайну все эти годы, а потом напился, пришел ко мне и выложил все, чтобы показать, какая он значительная персона!... Он словно дразнил меня, твердил, насколько то важные были бумаги и что наверняка мне хочется взглянуть на них хотя бы одним глазком, вот жалкий старый алкаш! Тогда я сказал ему, что Д'Амбрицци писал все это в моем доме и что если бы он действительно хотел, чтобы я прочел им написанное, тогда бы показал мне их сам. А поскольку Д'Амбрицци не показывал, у меня нет ни малейшего намерения читать все это. Прямо так ему и заявил. — Хью отпил глоток виски и плотней запахнул на себе халат, точно его пробирал озноб. Лицо побледнело еще больше, глаза сверкали. — Но... все меняется. Мою дочь убили, мужчина, которого она, возможно, любила, тоже убит, наверняка тем самым человеком. Тем самым, кто пытался убить и моего сына... И возможно, здесь действительно замешана Церковь, откуда мне знать, черт побери? И вот теперь Папа умирает, Д'Амбрицци близок к тому, чтоб занять его место... Знаете, я тысячи раз перебирал все это в уме, пока лежал в больнице, и все время почему-то вспоминал, как Д'Амбрицци жил у нас, как он запирался в кабинете, все писал и писал... А потом отдал все бумаги на хранение Траерне, да так за ними и не вернулся... Вы слушаете меня, Персик?

Персик подошел к окну, стоял и смотрел, как падает снег, бесшумно образует сугробы, отбрасывающие голубоватые тени. Он глубоко засунул руки в карманы мешковатых вельветовых брюк и сжал их в кулаки. Лучше бы он никогда не слышал об этих чертовых бумагах!

— Да, конечно, я слушаю вас, сэр. Но...

— Подойдите, отсюда мне вас плохо видно. — Персик отошел от окна, приблизился и встал прямо перед ним. — А теперь колитесь, мальчик мой. Скажите, отец Траерне когда-нибудь говорил вам об этих бумагах? Или отец Килгаллен, ваш непосредственный предшественник? Может, он отвел вас в сторонку и сказал нечто вроде: «Послушай-ка, сынок, есть один маленький секрет, которым хочу с тобой поделиться», — а?...

— Нет, сэр, ничего такого не было, — ответил Персик и почувствовал, что краснеет.

— Ну, тогда, возможно, ты сам нашел эти бумаги, так ведь оно и было, да? Просто случайно наткнулся, удивился, что ж это такое, решил посмотреть... правильно? Ты ведь знаешь, никакое это не преступление. Он писал все это сорок лет назад.

— Но мистер Дрискил, я действительно не знаю...

— Ах, святой отец, святой отец. — Хью Дрискил слабо улыбнулся, точно улыбка причиняла ему боль. — У вас нет самого необходимого для священника качества. Вы не умеете лгать, никогда не умели. Вы человек честный. Так вам известно об этих бумагах или нет?

— Понимаете, мистер Дрискил, все это произошло чисто случайно, клянусь Богом...

— Понимаю, сынок. И в связи с этим хочу задать несколько вопросов. Да не волнуйтесь вы так! С вами все в порядке?

— Не знаю, сэр. Это правда. — Куда, черт возьми, запропастился отец Данн, даже посоветоваться не с кем.

Примерно полчаса спустя Персик вернулся к своей старенькой машине, упрекнул себя за то, что до сих пор не удосужился сменить резину на зимнюю, и поехал в Нью-Пруденс. Он получил четкие распоряжения. Забрать рукопись Д'Амбрицци и привезти ее обратно, Хью Дрискилу. Сегодня же. Невзирая на сильнейший снегопад. Все же было нечто в этом Хью Дрискиле... С таким человеком не поспоришь.

* * *

Вернувшись в Рим, сестра Элизабет в тот же день отправилась в квартиру на Виа Венето, предварительно позвонив в резиденцию Ордена на холме под названием Испанские Ступени. Дрискил и Данн приглашали ее поужинать в ресторане на том же холме, но она отказалась, сославшись на то, что сильно устала и надо еще заскочить в редакцию. Она также отвергла предложение Дрискила проводить ее вместе с Данном на квартиру, проверить, все ли там в порядке, просто в качестве меры предосторожности. Ничего с ней не произойдет, она уже убила одного нападавшего, убьет и другого, если возникнет такая необходимость. Все это она произнесла самым жестким и спокойным голосом, прекрасно понимая, что лишь храбрится и все это просто смешно. Но сходить туда надо, и их компания ей вовсе ни к чему.

Остановившись в холле перед дверью, она почувствовала, как бешено бьется у нее сердце. И, едва шагнув в квартиру, тут же включила свет. Яркий свет, никаких там неосвещенных уголков и теней! Подойдя к двери в ванную, она уже знала, что отмокать в теплой воде с солями и шампунями сегодня не будет. Пена, журчание воды, сладкая дремота — от этого сразу теряешь контроль над ситуацией. И вот она быстренько приняла душ, причем оставила при этом дверь открытой, чтобы видеть коридор.

Затем накинула халат, налила себе вина, поставила на огонь кастрюлю с водой для спагетти, наскоро приготовила соус. Но есть не хотелось. Она прошла в гостиную, уселась на диван, включила кассету фильма, музыку к которому написал Энио Морриконе. Но ничто не могло отвлечь ее от горьких мыслей, от воспоминаний о том, что произошло в Авиньоне.

Тогда, ослепленная гневом, она резко вскочила из-за стола, перевернула стул и просто убежала прочь. Пустой мелодраматический жест. Ее душили слезы, она чувствовала себя униженной и одновременно испытывала ярость, ненависть к этому мужчине за его безумное, ничем не оправданное презрение к Церкви, ее слугам, а стало быть, и к ней самой. Последний вывод напрашивался неизбежно. Его ненависть к Церкви была просто непростительна, беспричинна, дика по самой своей сути... Она истощила запас оскорбительных определений. Да как мог он, как смел так оскорбить ее? Почему она оказалась столь уязвима, доверилась ему, рассказывала о своей жизни? В чем заключался смысл всех этих его нападок? Просто чтобы сделать ей больно?

Нет, одной жестокостью этого не объяснить. И все равно, Бен Дрискил — просто дурак и свинья.

Хотя в глубине души она понимала: это не так.

Его боль была спрятана где-то глубоко и была неизмеримо больше той боли, что он причинил ей. Вопрос в том, должна ли она помогать ему и дальше?

Нет, вряд ли это возможно.

И, однако же, он сказал... Господи, может, она просто ослышалась или неправильно поняла?... Он сказал, что любит ее...

Что ей теперь делать?

* * *

Что бы она ни делала, всегда получалось только хуже. Она решила открыться перед ним, довериться и была уверена, что он воспримет все это правильно. А вышло иначе. И все теперь хуже некуда.

Ерунда! Не все. Зачем только черт надоумил ее связаться с этим Дрискилом?

Во время встречи с Кесслером он был так бледен, угнетен, весь дрожал. А Данн держался нормально, как всегда. Интересно, на чьей он все же стороне, этот отец Данн?

Амброз Кальдер. Да, крепкий орешек. Хотелось бы знать, что из его воркотни приняли на веру Бен и Данн?

Д'Амбрицци и Саймон Виргиний — одно и то же лицо? Полный абсурд!

Но тогда кто же стоял за ассасинами? Этим человеком никак не мог быть Д'Амбрицци, поскольку говорили они не о прошлом, а о настоящем. Она слишком хорошо знала кардинала, чтобы поверить, что он мог творить такое зло. Он не мог...

Тогда кто мог?

Курия? Группа заговорщиков внутри курии? Возможно, то был всего один человек, наделенный огромной властью. Инделикато? Оттавиани или Фанджио? Возможно, вовсе не знакомый ей человек? А может, это человек мирской, но близкий Церкви, наделенный огромной властью и деньгами, эдакий вариант Локхарта со знаком минус? Архигерцог? Или Коллекционер? Кто они такие?

А может, сонно подумала она, это сам Папа?...

Или же чья-то невидимая рука, направляемая столь же неведомыми и могущественными внешними силами, эдакая чума, пожирающая всех на своем пути? И возможно, достигнув своей цели, она остановит убийства, а потом, со временем, все забудется, тайна так и останется тайной, но уже не будет никого волновать. Сменятся поколения, а затем вдруг снова понадобятся наемные убийцы и, повинуясь приказу хозяина, нанесут новый удар.

* * *

Элизабет сидела за столом, с пустой тарелкой и пустым бокалом, смотрела на балкон, с которого упал пытавшийся убить ее человек. Она словно видела его воочию, страшный, затянутый молочной пленкой катаракты глаз, искаженное яростью лицо. Она снова ощущала в руке тяжесть серебряного подсвечника, слышала, как хрустнула кость, когда она нанесла удар по лицу... Как же убить свою память?...

Как же ужасно все получилось.

Люди не понимают, как важны для человека религиозного взаимоотношения с людьми вне стен Церкви. Как много они для них значат, какой уровень доверия предполагают, какие порей надежды могут разбудить.

Прискорбный факт заключается в том, что Элизабет разрушила отношения с Беном Дрискилом еще в Принстоне, разрушила своей неуверенностью, эгоизмом и страхами. Спряталась в Церкви, бежала от мира, который, как думала, не могла контролировать. Но мир все равно настиг ее, догнал, подверг опасности. Бен нравился ей, ее тянуло к нему, она восхищалась его храбростью. И накричала она на него тогда вовсе не потому, что он совершил что-то плохое, но из-за собственных сомнений, неуверенности в себе и в правильности выбранного пути. Она заставила его платить за свои ошибки, а сама продолжала терзаться сомнениями и предпочла спрятаться в стенах Ордена.

Орден, следовало признать, требовал от нее немногого, и она отдавала ему тоже совсем немного. В отличие от Вэл, которая отдавала неизмеримо больше, пыталась сделать сам Орден лучше и совершеннее. Она не стоит и мизинца сестры Вэл.

Но как могла Элизабет объяснить все это Бену, который еще в Принстоне видел лишь ее холодность и нежелание понять его? Теперь она понимала. Бен был прав. Его сестру только что убили, и когда сама она протянула ему руку помощи, а он охотно принял ее, то она вдруг сама же от него и отвернулась. Что ж, может, теперь, после Авиньона, они наконец квиты.

И вот она в Риме, и ей хочется лишь одного — спать. Что ж, утро вечера мудренее.

Но она заблуждалась.

* * *

— Может, все же объяснишь, что произошло с этой монахиней?

— Ваше преосвященство, он вовсе не собирался убивать ее. Я пытался доказать это ему, но...

— Значит, плохо объяснял! Мерзкая история, и с каждым часом становится все запутаннее!

— Хорстман говорил, этому человеку можно доверять...

— Но Хорстман не видел его целых тридцать лет! Хорстман сам старик и настоящий фанатик. Должно быть, просто сошел с ума. А может, с самого начала был сумасшедшим. И потом, не монахиню надо было убивать, а Дрискила!

— Но ваше преосвященство, разве это разумно? Особенно теперь, когда он здесь, в Риме?

— Не тебе судить, что разумно, а что нет! Может, стоит напомнить, что именно ты упустил тогда Дрискила?

— Он нам нужен сейчас, и мы ему нужны... мы непременно должны его выслушать. Вы уж извините, но это так...

— Хорстман должен был убить Дрискила в Париже. Или в Ирландии... Время поджимает. Папа может скончаться в любой момент. Мы должны быть уверены в исходе дела до этого...

— Скажите, есть хоть малейший шанс, что он объявит о своем желании?

— Ну, не знаю, хорошо ли это... Одно дело, если я получу его благословение. И совсем другое, если это будет кто-то еще. Уж лучше тогда пусть просто умрет. Так, ладно, что у нас дальше? Где Хорстман?

— Не понял, ваше преосвященство?...

— Он может снова понадобиться.

— Кто? Но это очень опасно, особенно теперь, когда все съехались в Рим. Кто у вас на уме?

— Тебе это не понравится. Зато поможет решить проблему...

Только тут он догадался, кого хотел назвать кардинал.

— Хорстман ни за что не согласится, ваше преосвященство.

— Сделает то, что ему скажут. Он запрограммирован на такие дела давным-давно, причем выдающимся экспертом. Он не человек. Он всего лишь инструмент.

— Простите, ваше преосвященство, но он все же человек...

— Нечего трусить. Мы почти у цели. И наша цель — спасение Церкви, заруби себе на носу.

* * *

Папа Каллистий уже почти не видел разницы между ночью и днем, светом и тьмой. Тьма наваливалась со всех сторон, окружала и давила все плотней, с каждым вдохом, каждым биением сердца. Он ощущал, как одна за другой отказывают все жизненно важные системы. Жизнь оказалась слишком короткой, а возможно, слишком долгой. Интересно, что ждет его дальше. Он очень устал. И разочаровался.

Все больше времени он жил прошлым, оттуда всплывали тени людей, которых он некогда знал, с которыми был дружен. Хорстман, брат Лео, Лебек, умирающий на кладбищенском дворе, вспомнилась также снежная ночь в горах, когда они ждали тот поезд. Саймон... Все они, похоже, собрались теперь возле его постели, кивали, отдавали дань уважения. Все они, живые и мертвые, пришли проводить его в последний путь...

Теперь уже слишком поздно становиться другим Каллистием. Слишком поздно пользоваться планом Д'Амбрицци. Он сказал об этом кардиналу, сказал, что времени совсем не осталось. А тот кивнул тяжелой головой и сказал:

— Попробуй продержаться еще немного.

...Каллистий дремал и что-то бормотал во сне, когда вошел его секретарь и бережно прикоснулся к плечу.

— Да, да... — пробормотал Папа. Во рту пересохло, язык еле ворочался. — Что там? Еще таблетки?

— Нет, ваше святейшество. Вот, вам принесли.

Каллистий увидел в его руке простой конверт.

— От кого это?

— Не знаю, ваше святейшество. Передал внизу, на вахте, посыльный.

— Ладно. Включи лампу. — Он кивком указал на тумбочку. — Спасибо. Позвоню, если что понадобится. А теперь ступай.

Оставшись один, он сунул руку в карман халата и нащупал флорентийский кинжал. Провел пальцем по острому, как бритва, лезвию. Потом вынул кинжал и увидел на кончике пальца каплю крови. Сунул палец в рот. Кровь была солоноватой на вкус. Затем он аккуратно распечатал кинжалом конверт.

Там был один листок бумаги, сложенный пополам. Он развернул его и увидел написанные от руки слова. И сразу же узнал почерк. Прочел, и на изможденном лице медленно расцвела улыбка.

"Ты все еще один из нас. Не забывай этого...

Саймон В.".

 

2

Дрискил

Спокойствие казалось обманчивым. Мир словно замер в ожидании, хотя и не знал, чего именно ждать. Но у меня возникло ощущение надвигающейся бури. Все мы ждали нового, еще более мощного удара стихии. Пока кардинал Д'Амбрицци остается в покоях Папы, спокойствие будет преобладать. Интересно, подумал я, действительно ли он умирает, этот бедный старик, возглавляющий Церковь, которую, судя по всем признакам, раздирают противоречия, или же это совсем другая история с неожиданно счастливой развязкой? Предсказать или предвидеть что-либо определенное было невозможно. На протяжении многих лет жизнь была столь скучна и рутинна, у меня на столе появлялись все новые папки с делами, мелькали лица клиентов с их тревогами и заботами, между отцом и мной продолжалась скрытая грызня. Ночами я просыпался в поту от увиденных во сне кошмаров, чаще всего снились иезуиты, болела нога, в том месте, где ее натерла цепь. Иногда снилась какая-нибудь женщина, встреченная на одном из благотворительных мероприятий, с которой я вступал в недолгие и ни к чему не обязывающие любовные отношения. Но теперь... теперь ничего предсказать было просто невозможно. Казалось, я вовсе утратил способность предвидения. Никогда еще в жизни не чувствовал себя таким растерянным и беспомощным. Кругом одни мертвецы. И вооружен я лишь игрушечным револьвером. Мне хотелось лишь одного, точнее, я был способен думать лишь об одном — о монахине.

Намерение держаться от нее как можно дальше, заниматься только своим делом, не думать и не вспоминать таяло на глазах. Что, наверное, было неизбежно. Авиньон перевернул все. Жить так дальше было невозможно. Да и как? Ведь я сказал этой женщине, что люблю ее. О чем я только тогда думал, выпалив это признание? Что ж, просто думал о том, что влюбился в нее. Это очевидно. Влюбился впервые в жизни. В монахиню. И вот теперь я вдруг забыл все страхи, что заставляли держаться как можно дальше от нее. Я вдруг увидел свет. И этому было одно объяснение. Неважно, что она монахиня. Важно, что она живая женщина и что я люблю ее.

Я позвонил ей, хотел извиниться, но не стал и вместо этого пригласил на прогулку в Сады Боргезе.

— Просто надо поговорить с тобой, а там посмотрим, как все сложится дальше, — сказал я. — Погуляем, и я прошу выслушать меня внимательно. Знаю, я должен извиниться перед тобой. Но дело не только в этом.

— Хорошо, — ответила она. И я уловил в ее голосе тень сомнения.

* * *

В Садах Боргезе я чувствовал себя в безопасности, народ валит валом, полно туристов, сроду не слышавших об ассасинах, а потому они смеются, болтают, сверяются со своими путеводителями. Здесь же гуляют женщины с детьми, толкают перед собой коляски. Сама вилла была построена в семнадцатом веке для кардинала Боргезе. А вокруг раскинулся огромный зеленый парк с пологими спусками, маленькими озерами, деревьями, цветами и лужайками. Под солнцем радостно сияла эспланада Пьяцца ди Сьенна. И сосны повсюду.

Мы шли прямо по траве, огибая одно из озер. Кругом смеялись и верещали дети. Элизабет не могла сдержать улыбки при виде их. Дети... Поглядывая на модников итальянцев в их тесно приталенных костюмах, солнечных очках, с плащами, небрежно перекинутыми через плечо, я чувствовал себя неуклюжим, нелепым, разбитым и вконец изможденным. Только утром разглядывал в зеркале свою физиономию. Под глазами круги, лицо осунулось, словно после тяжелой болезни. Ничего себе, хорош красавчик!...

— Итак, — сказала она, — что такого важного ты хотел сообщить мне, чтобы я слушала внимательно?

— Слушай, сестра, и услышишь... — Я попробовал выдавить улыбку, она смотрела вдаль, на гладь озера. — В Ирландии я понял несколько важных вещей и хотел бы с тобой поделиться. Они имеют отношение к нам обоим. Говорить об этом мне будет ох как непросто, и все же...

— Может, тогда вообще не стоит говорить, — заметила она. — Подумай хорошенько, Бен.

— Да думал, думал тысячу раз. Но легче не становится. Итак, первое... Там я сорвался. Увидел столько страшного и безобразного, и все это происходило прямо на глазах, и мне казалось, это происходит не со мной, а с каким-то другим, презренным и слабым человеком. Старину Бена Дрискила выпотрошили наизнанку. Я в этой жизни был бит не однажды, поверь, но ничего подобного тому, что было в Сент-Сикстус, со мной еще не происходило... — Мне хотелось раскрыться перед ней полностью и безоглядно, как раскрылась она передо мной тогда, в Авиньоне, хоть и понимал, что это делает меня уязвимым. Хотел показать, что я доверяю ей. В том и состояло мое извинение. — Я сбился с пути в тумане, океанские валы обрушивались на берег с такой силой, что содрогалась земля, и вот в пещере я нашел маленького человечка с перерезанным горлом и очень боялся выйти оттуда... но все-таки вышел.

Я знал, надо уносить ноги, и еще знал, что убийца подстерегает меня где-то в тумане. И его не видно... Хорстмана, я имею в виду. Он меня видит, а я его нет, и я понимал, что убить меня ему ничего не стоит. Понимал, что проиграл. И все равно вышел из пещеры, хоть и знал, что умру. Тогда я еще не сломался. Были силы посмотреть смерти прямо в лицо.

Я перевел дух, затем продолжил:

— И вот я блуждал в тумане, а потом увидел распятого на кресте брата Лео. Крест был перевернут вверх ногами, и сам он весь посинел, и повсюду кровь, и еще одна рука болталась и словно манила меня к себе. Я увидел, на что способен Хорстман, понял, что он меня переиграл, что мне ни за что его не остановить. Что я буду следующим... Это был не просто страх, Элизабет, нечто худшее. Я был опустошен. Чувствовал, что уже не могу бороться. — Мне так хотелось, чтобы она поняла меня. Хотелось, чтобы именно она освободила меня от этого невыразимо страшного греха — страха. — И мне начало казаться, что я стал с ним единым целым, с этим убийцей. Ведь убийца и жертва, они порой едины, точно между ними подписано обоюдное соглашение: один убивает, другой умирает.

И тогда я сломался и бросился бежать. Как испуганный мальчишка. Он был внутри меня, он сидел во мне, мой убийца... Я бежал и бежал, не мог остановиться и вдруг оказался в машине. И даже отъехав от этого места на многие-многие мили, никак не удавалось унять сердцебиение... До той поры я не знал, что человек может испытывать такой страх.

Я шагал вдоль озера, глубоко засунув руки в карманы и низко опустив голову, точно хотел остаться наедине со своей трусостью. А ведь тогда я был совсем один.

— Понимаю, — сказала она. — Не надо себя винить. Твоя реакция была вполне нормальной. — Она сделала едва уловимый жест, точно хотела прикоснуться ко мне. Но тут же отдернула руку.

— Я не просто боялся, — глухо произнес я. — Я потерял надежду и всякую волю к жизни. Не знаю, удастся ли обрести ее снова. Не знаю, где искать. Не уверен, что от меня будет какой-то толк дальше. Страх до сих пор сидит во мне, никак не удается от него избавиться...

— Ты обязательно найдешь себя, — сказала она. — И все с тобой будет в порядке. Ты сильный. Пошел в отца, такой же непобедимый. — Слова эти вылетели прежде, чем она спохватилась. Элизабет знала: с отцом меня лучше не сравнивать.

— Я понял еще одну вещь. Я действительно очень похож на отца. И неудивительно. Он создал меня, сформировал. Не любовью, не своим личным примером или одобрением... но тем, что меня презирал. Презирал за то, что считал моей слабостью, и превратил меня тем самым в черствого, злого, никого и ничего не прощающего сукина сына. Тут уж ничего не поделаешь. Я сын своего отца, и этим все сказано. И понял я это лишь после Ирландии... Меня от себя просто тошнило, зато я понял, чего хочу. Что должен делать, и сделаю это... Но внутри осталась лишь пустота. И есть только один способ заполнить эту пустоту...

— Послушай, — перебила меня Элизабет, — ты уже начал поправляться. Теперь ты знаешь, что делать дальше, а значит, обязательно соберешься. — Она пыталась улыбнуться, но не получилось. Предвидела, за всем этим последует нечто неприятное. Поняла, что встретился я с ней не только для того, чтобы извиниться за поведение в Авиньоне и восстановить дружбу. Она почувствовала, что внутренняя моя борьба продолжается, и посылала мне предупредительные знаки. — Ты ведь прекрасно понимаешь...

— Да, понимаю. В том-то и проблема. Есть только одно место в мире, где я хотел бы находиться...

— Пожалуйста, Бен, не надо, перестань. — Она даже отошла на несколько шагов, чтобы не слышать моего голоса. — Не стоит...

— Это ты, — сказал я. — Я хотел быть с тобой... Хотел выжить и быть с тобой. Хотел этого даже больше, чем убить Хорстмана. Проблема в тебе, Элизабет, и я ума не приложу, что мне делать. Все между нами пошло не так, но уже тогда я понял: если мы будем вместе, я еще смогу все исправить. И при этом я боялся тебя, опасался, как бы не сделать еще хуже, как бы не сказать чего лишнего, и я просто не находил выхода из этой ситуации. Католики...

Тут она развернулась и зашагала прочь.

— Черт! — крикнул я ей вслед. На миг показалось, точно я говорю на некоем незнакомом языке. — Я люблю тебя, Элизабет.

Элизабет на секунду обернулась. Показалось, она вот-вот заплачет. Лицо бледно, как мел, а слез не было. И еще оно выглядело каким-то опустошенным.

Я бросился следом, догнал ее, дотронулся до руки. Она отстранилась. И избегала смотреть на меня. С нами поравнялся какой-то одинокий священник, взглянул на наши лица, добродушно кивнул и прошел мимо, цепляя краями высоких черных ботинок за подол сутаны.

— Ты меня удивляешь, сестра, — сказал я. — Мне почему-то казалось, что ты к этому времени могла бы и сама догадаться... — И я медленно перевел дух.

Перед нами стоял на дорожке маленький мальчик с черной панелью управления в руках. По озеру медленно и картинно разворачивалась большая модель яхты, пытаясь поймать ветер в белые паруса. И вот они надулись, распрямились, и яхта полетела вперед.

Я присел на склоне холма, взял Элизабет за руку, притянул к себе, заставил сесть рядом. Говорить не было смысла. Я и так слишком много сказал. И терпеливо ждал. Она не сводила взгляда с белых парусов.

— Просто ты, наверное, знаешь, — выдавил я наконец. — И не замечать этого просто не имеет смысла. Объяснить, как это случилось, не могу. Просто влюбился в тебя, и все... Утратил всякую волю и силы, а потом вдруг понял, что я сын своего отца. И нашел тебя. Это все равно, что обрести надежду. Сокровище.

— Перестань, — глухим надтреснутым голосом произнесла она. — Пожалуйста, Бен. — Глаза ее блестели. — Это все неправильно, ты не должен говорить такие вещи. Я не для тебя, неужели не ясно? Да и как может быть иначе?... И ты не для меня тоже. Для меня вообще не существует мужчин. Ведь я все еще монахиня. — Тут она заплакала. — Господи, как же это больно!...

— Послушай...

— Нет, я не буду тебя слушать! — Заплаканные зеленые глаза так и вспыхнули гневом. — Если я хоть чуточку тебе дорога, ты должен прекратить все это. И никогда, слышишь, никогда, не смей больше так со мной говорить! Помни, кто ты и кто я... Ты просто обязан уважать меня!...

Она встретилась со мной взглядом, слезы на лице уже почти высохли. Никогда не забуду этот миг. Передо мной наконец-то была настоящая Элизабет. Но длилось это всего секунду, не больше. Она менялась, удалялась от меня, точно призрак. Я снова все испортил, довел ее до слез своим неловким прикосновением. Лицо ее побелело от напряжения, губы дрожали, в глазах читалась тревога. И тогда я не выдержал, притянул ее к себе и начал покрывать поцелуями это бледное лицо, мягкие, соленые от слез губы. Я ощутил, как решимость оставляет ее, как она трепещет в моих объятиях, и вызван этот трепет не только гневом и отрицанием, но и чем-то еще, более потаенным. Я целовал ее в губы и щеки, вдыхал запах ее волос. Элизабет...

И вот она отстранила меня, нежно, но твердо, и руки ее скользнули вниз, и прикрывали теперь груди, только что прижимавшиеся к моей груди. А потом она молча покачала головой. Нет, нет, нет. И вдруг я прочел на ее лице страх. Она меня боялась. В этот момент она словно превратилась в монахиню-еретичку, а на меня смотрела как на инквизитора, зная, что скоро сгорит, что языки пламени будут лизать ее, что конец уже близок.

Я все прочел на ее лице. Ее отказ. И тут же укорил себя. Я должен был предвидеть это с самого начала. Зря только доверился ей. Я прочел это в ее глазах, плотно сжатых губах. Она одна из них. Я доверился ей, сам виноват. Глаза ее смотрели словно сквозь меня, точно стали частью какого-то бесконечного кошмара о невозможности, бессмысленности любви. Она так и осталась монахиней, она не женщина, нет!

— Нам не о чем больше говорить, — прошептала она. — Ты ставишь меня в дурацкое положение.

Я тоже не знал, что сказать.

— Дрискил... — снова шепот, на сей раз еле слышный. — Пожалуйста, не смотри на меня так, Бен.

Я поднялся.

— Ну что, пошли? — И протянул ей руку.

Она отрицательно покачала головой. И тогда я двинулся прочь, мимо туристов и священников. Священников тут было множество. Еще бы, поворотный момент в истории. Папа умирает. В Рим приезжают все новые заинтересованные лица.

Ветер по-прежнему надувал паруса, мальчик визжал от радости. Отец смотрел на него с гордостью.

— Браво, Тони! Молодец, старина! — Англичане продолжали играть в свои игры.

Я обернулся и увидел, что Элизабет стоит у самого берета и плечи у нее вздрагивают. И что около нее стоит священник, видно, предлагает помощь или утешение.

* * *

Оставив ее, я слепо брел вперед, мне было все равно, куда идти и что делать. Главное теперь — взять себя в руки, и еще я изо всех сил старался понять, что у нас пошло не так на фоне этой идиллической обстановки. А потом напомнил себе, с какой целью приехал в Рим...

Разум подсказывал: не стоит обращать свой гнев против Элизабет, она такая, какая есть. Там, где у других женщин гнездились теплота и желание, у нее была лишь пустота и замкнутость. И я снова допустил ужасную ошибку, выставил себя круглым дураком. Прямо в привычку уже вошло.

Но самое странное заключалось в следующем. Тот факт, что она разом лишила меня всех глупых надежд и мечтаний, почему-то вызвал прилив бодрости. Вернул к той цели, которую я преследовал еще до появления в Париже. Терять мне снова было нечего. Осознав, какие чувства я испытываю к Элизабет, я как-то утратил решимость и последовательность. И страх я тогда испытывал лишь потому, что у меня вдруг появились самые веские причины жить. Еще бы, ведь я неожиданно понял, что влюбился. Но она нанесла удар в самое сердце, с той же жестокостью и резкостью, что и Хорстман, пытавшийся убить меня в Принстоне, и тем самым обрубила связывающие меня с ней и самой жизнью нити. Я ощутил, что свободен от нее. Возможно, тем самым она просто спасла меня. Теперь мне нужен был только Хорстман, никто больше.

Немного успокоившись, я вдруг понял, что одинок и что надо хоть с кем-то поговорить. Выбор был невелик.

Отца Данна я нашел в пансионе, где он снимал комнату; в отличие от меня он предпочел остановиться именно здесь, а не в роскошном номере отеля «Хэсслер». И мотивировал тем, что отель — это часть Ватикана.

— Да там из-под каждой двери несет предательством, неужели не чувствуете? Нет, Бен, «Хэсслер» не для меня, особенно сейчас. — Он сидел за простым столом у окна, оно выходило на узкую улочку. Курил сигару и разглядывал лежавший перед ним пакет в клеенчатой обертке. — Я видел, как вы подходите к дому, — сказал он и выпустил длинную струю дыма.

— Получили посылку? — Я кивком указал на пакет.

— Как видите. — Он развязал бечевку, снял клеенку, под ней оказалась тряпка, пропитанная смазкой.

На столе лежал пистолет-автомат 45-го калибра казенного образца. Серьезное оружие. Не игрушка.

— Что вы за священник такой?... — пробормотал я. Во рту у меня пересохло. Он взял пистолет, взвесил на ладони. Меня повсюду подстерегают одни неожиданности, подумал я.

— Священник, который собирается остановить их прежде, чем они остановят его. Я ведь вам уже говорил. Они убивают людей. Ваше оружие на Хорстмана впечатления не произвело. Может, и о моем подумает то же самое.

И он тихо засмеялся, завернул пистолет в тряпку и клеенку, а потом убрал сверток в чемоданчик и сунул его под кровать.

— Пошли прогуляемся, — сказал он. — Нам надо поговорить. Кстати, не люблю огорчать людей, но выглядите вы как после автокатастрофы. Может, расскажете, в чем дело, мальчик мой? Во всем люблю ясность. Повеселите меня.

* * *

Он неплохо знал путаную географию этого окраинного района. Я едва не испустил вздох облегчения, когда мы прошли по мосту и оказались в более людном месте. По пути он рассказывал мне о достопримечательностях, которые давным-давно перестали существовать.

— А вот это площадь Святой Аполлонии. Вон там, на том конце площади, некогда стояла церковь Святой Аполлонии. Теперь ее, разумеется, нет. Некогда там находили приют кающиеся женщины. В августе 1520-го к ним пришла дочь пекаря, девушка по имени Маргерита. Маргерита... теперь ее знает весь мир. Она была любовницей Рафаэля, с нее, дочери простого пекаря, он писал свое знаменитое плотно «Форнарина». Она же служила моделью при написании Сикстинской Мадонны. И «Женщины под вуалью». Дерзкие маленькие груди, соски, напоминающие бутоны розы. Через четыре месяца после смерти Рафаэля она стала монахиней... Она присутствует даже на последней его работе, «Преображение», что находится в галерее Ватикана. А писал он ее здесь, на этой площади. — Он продолжал шагать дальше, указывая то на одну достопримечательность, то на другую, и вот мы вышли на Виа делла Лунгаретта. Данн оказался прекрасным психологом, успокаивал и утешал меня неумолчной и занимательной своей болтовней.

Мы зашли в кафе выпить по стакану холодного белого вина. В центре площади плескал струями фонтан, играли ребятишки, и, выпив вина, я немного ожил.

— Смотрю, вы любите рассказывать разные истории, — заметил я. — Расскажите мне об этой вашей пушке.

— О, это нечто вроде талисмана. Сувенир, оставшийся после службы в армии. После войны я учился в Риме, ну и оставил пистолет одному своему другу. И буквально вчера заскочил к нему. Сидели, вспоминали старые добрые времена. Ну а потом я вдруг решил взглянуть на свой старый мушкетон. И обнаружил, что друг неплохо заботился о моем сувенире. — Он пожал плечами. — Да не придавайте этому значения, Бен. — Он жестом попросил официанта принести нам еще вина. Легкий ветерок обдувал площадь. Девочки заливались серебристым смехом, туристы бросали в фонтан монетки. — А теперь ваш черед. Расскажите, почему, придя ко мне, вы выглядели так, словно вас грузовик переехал. В чем проблема?

Говорить с Арти Данном всегда было приятно. Возможно, потому, что ничего его, похоже, не удивляло. И еще он застиг меня как раз в тот момент, когда мне хотелось выговориться. И вот я рассказал ему об Элизабет и себе, всю историю, начав с того снежного вечера в Парке Грэмерси, когда Вэл еще была жива. Рассказал и о том, как Элизабет внезапно появилась в Принстоне, как помогала мне пережить смерть сестры, как затем стала помогать в расследовании, где так пригодился ее живой острый ум. Как именно она пришла к выводу, что тут не обошлось без ассасинов, обозначив тем самым нашего врага, который до сих пор представал лишь в смутном образе пожилого седовласого священника с кинжалом. У нее все это сложилось в связный рисунок, как на гобелене. Она сумела выйти на Бейдел-Фаулера, ей удалось протянуть связующую нить между прошлым и нашими днями. Когда все, казалось, зашло в тупик, она продолжала двигаться вперед... и оказалась права. А потом я сказал ему, что влюбился в нее, и о том, что произошло в Садах Боргезе.

Он слушал внимательно и молча, потягивая вино. Ветер усилился, в воздухе запахло дождем. Ребятишки продолжали резвиться в брызгах воды от фонтана.

— Не горюйте, — сказал он. — Она женщина. Лорд Байрон сказал о женщинах одну очень мудрую вещь: «Чувства женщины подобны приливу и отливу, и когда приходит большая волна... только Господу известно, чем это может кончиться». Боюсь, тут нечего добавить.

— Но в данных обстоятельствах она монахиня, а я законченный идиот.

— Чепуха. Наша сестра Элизабет современная женщина. Просто она выбрала себе путь, который накладывает на человека определенные обязательства. А все остальное просто выбросите из головы. Церковь теперь другая, совсем не такая, как в нашем детстве. Даже когда вы были иезуитом, она была не такой. Она изменилась. Почти до полной неузнаваемости.

— Призвание есть призвание, — упрямо возразил я.

— Вот что, дорогой мой, — заявил отец Данн. — Речь у нас идет об очень умной, высокоинтеллектуальной женщине. Не о какой-то там неграмотной крестьянке, не о наивной дурочке, которой вдруг привиделся Христос, сидящий на дереве, и она вбила себе в голову, что должна стать Христовой невестой. Элизабет полна сомнений, и речь тут не о ее религиозности, она сомневается в правильности своего образа жизни, в своей способности принимать верные решения. — Он окинул меня взглядом, на губах играла терпеливая улыбка. — Она очень современная женщина, а потому пребывает сейчас в смятении и растерянности. И еще она обладает повышенной чувствительностью. Будь она деловой женщиной, ученым или домохозяйкой, все было бы проще. Но она монахиня, а это немного другой коленкор. Различия не так велики, но они есть. В наши дни Орден старается привлечь именно таких женщин. Они хотят уединения. А Ордену нужны активистки, элита, таланты. Зачем я говорю вам все это, Дрискил... вы же умный малый, могли бы и сами догадаться.

Он начал раскуривать сигару, я же пытался примерить все им сказанное к Элизабет.

— Женщины, которых привлекает в свои ряды Орден... Так вот, Орден не может удержать их всех. Да и не считает нужным. Теперь игра идет по новым правилам. И сестра Элизабет испытает на себе все вызовы нового времени. Она размышляет о любви, мужчинах, мечтает о детях, думает о своем истинном предназначении, своих страхах, своей слабости и уязвимости. Ее страшит не только то, что она может пасть в глазах Церкви, но и в своих собственных. Господи, Бен, вы же сами проходили через все это! Вспомните. И еще признайте, друг мой, быть настоящей женщиной в наши дни ох как непросто. Вы же неглупый человек, должны это понимать. — Он раскурил сигару и смотрел на меня, как смотрит профессор на ученика в ожидании ответа.

— Позвольте узнать, с чего это вы вдруг решили, что являетесь таким экспертом по части женской души? Все равно что монахиня будет рассказывать людям о контроле над рождаемостью, абортах и браке. Возможно, вы, черт возьми, вообще не имеете никакого понятия о том, что говорите.

— Хотите, расскажу вам одну историю? Историю о священниках и женщинах. Надо прочистить от паутины вашу несчастную забитую голову, друг мой. — Он выпустил безупречное ровное кольцо сигарного дыма, потом проткнул его в центре сигарой. — Выпейте-ка еще вина.

...Он поведал мне мучительно горькую историю о романе, который случился у него с замужней француженкой в Париже после войны. Он любил ее, она — его, мало того, у нее была дочь, к которой он успел привязаться. Все закончилось весьма плачевно. Мать и дочь трагически погибли, отец Данн страшно переживал. Он тихо говорил о том, что произошло с ним давным-давно, в центре площади шумел фонтан, нам подали еще вина, сигара погасла.

— Священники далеки от совершенства, — сказал он. — Они просто люди, мужчины. Мы боремся с теми же искушениями. Боремся с желанием заполучить власть, с одиночеством, с бутылкой, с похотью во всех ее многообразных проявлениях. Став кардиналом, Сальваторе ди Мона решил финансовые проблемы своей семьи. Я уж не говорю о Папе Каллистии. Так что не слишком удивительно, что столь многие люди стремятся стать кардиналами, в прямом и переносном смысле этого слова. И среди священников есть алкоголики, развратники, предатели. Они ничем не отличаются от большинства людей, находящихся под давлением. Можно привести множество имен... — Он пожал плечами. — К примеру, Д'Амбрицци.

— Д'Амбрицци?

— Только не говорите, что то, что рассказал Кесслер, так уж вас удивило. Кардинал — самый светский человек из духовенства. Настоящий принц Церкви. Обладает просто неслыханной властью, смею вас уверить. Подобно Локхарту, вашему отцу или Саммерхейсу, действует по ту сторону стены. Рыбак рыбака видит издалека. По-настоящему Д'Амбрицци любит только интриги, шахматные ходы.

— Д'Амбрицци... — еле слышно пробормотал я. Неужели это действительно он заказал убийство Вэл, подослал к ней священника с серебристыми волосами?... А потом он же убил Локхарта, Хеффернана... брата Падрака и беднягу Лео. А у меня в руках оказался игрушечный револьвер.

Мы вышли из кафе. В воздухе стлался почти прозрачный туман, пахло цветами и фруктами, как на каком-нибудь экзотическом базаре, в ресторанах и кафе было полно народу.

Данн показал мне церковь Святой Марии, сказал, что она считается старейшей в Риме. Именно здесь собирались первые последователи Христа, а основал ее первый Папа по имени Каллистий. Мы свернули за угол и оказались на крошечной площади под названием Пьяцца ди Сан-Каллистус, некогда то были владения Ватикана.

— И что же, нынешний Папа взял имя в честь именно этого Каллистия?

— Если и так, выбор оказался несчастливым, — заметил отец Данн и подвел меня через площадь ко дворцу. — Вот здесь, на месте этого дворца, некогда стоял дом, куда, как в тюрьму, заключили Каллистия, где его пытали. А потом просто выбросили в окно, во двор. Давно это было. В 222 году.

Мы стояли на мосту через Тибр. Туман перешел в дождь, капли его морщили поверхность мутных вод. Данн говорил о Д'Амбрицци и Саймоне.

— Во время войны он попал в свою стихию. Такого типа люди по природе своей предназначены для кризисов. Но теперь, мне кажется, он не слишком подходит для роли Саймона. Хотя, конечно, это еще не факт. Просто не знаю, Бен. — Он смотрел на темные, быстро бегущие воды реки под дождем.

Откуда-то издалека донесся раскат грома. Мы двинулись дальше. Делать было нечего, кроме как дожидаться конца совещания, в котором принимали участие Каллистий и Д'Амбрицци. Оставалось только ждать и размышлять о том, что может принести это ожидание.

— Пошли, — сказал он. — Хочу показать вам кое-что еще.

Десять минут спустя мы стояли на улице, напротив изрядно обветшавшего здания, где находились склад и магазин с маленьким ресторанчиком при нем. Уже стемнело, с реки дул холодный ветер. — Церковь владеет этим зданием, — сказал отец Данн. — Точнее, всем кварталом. Неплохое вложение капитала. А владелец некогда был простым священником в Неаполе. Давайте зайдем.

Я последовал за ним через узкий проход, мы обошли здание и оказались у тыльной его стороны. У металлической двери, приоткрытой на дюйм или два, был припаркован старенький, знавший лучшие времена автомобиль.

— Давайте заходите, — повторил он. — Не стесняйтесь.

Данн толкнул дверь. Мы шагнули в узкий плохо освещенный коридор, где пахло соусом для спагетти, моллюсками, чесноком, приправой из трав. Из комнаты в конце коридора донесся какой-то странный звук. Словно кто-то метал стрелы и доску из пробки. Мы остановились возле этой двери.

— Зайдем, — сказал отец Данн.

Мужчина выдергивал из доски стрелы. Обернулся на скрип двери.

Я так давно не видел его. С тех самых пор, как мы с сестрой нетерпеливо поджидали его у двери в надежде, что он наконец выйдет и поиграет с нами. На нем был темно-серый костюм в полоску, белая рубашка с темным галстуком и туго накрахмаленным воротничком, в котором утопали складки шеи.

При виде меня лицо его так и расплылось в широкой улыбке.

Он подошел, потом крепко обнял меня, прижал к себе.

— Сколько воды утекло, Бенджамин. Вы были тогда совсем еще крошками. — Он тряс меня, словно огромную куклу. У него до сих пор были на удивление сильные руки. — Бенджамин...

Потом он слегка отстранился еще раз как следует взглянуть на меня. Я смотрел прямо в глаза кардиналу Д'Амбрицци.

Зачем Арти Данн привел меня в стан врага?

 

3

Сестра Элизабет сидела за столом в пустом кабинете, глаза закрыты, руки лежат на толстой стопке бумаг. Из Садов Боргезе она пошла прямо в редакцию, где сестра Бернадин быстро и толково ознакомила ее с материалами, которые должны были пойти в следующий номер. Завершив доклад, сестра Бернадин привалилась спиной к каталожному шкафу, одним движением бедра ловко задвинула выдвинутый ящик и сказала:

— Конечно, это не мое дело, но ты в порядке? Выглядишь, точно тебя оттрепали хорошенько. Ты плакала, что ли?

Сестра Элизабет подняла голову и засмеялась.

— А-а, не больше, чем обычно, — протянула она. И, заметив тревогу на лице верной помощницы, добавила: — Нет, нет. Все нормально. Просто я устала.

— Наверное, это последствия шока после того вторжения в квартиру.

— Наверное.

— Тебе не мешало бы как следует отдохнуть, Лиз.

— Не волнуйся. Со мной все о'кей.

И вот она осталась одна и сидела за столом в кабинете, где царил полумрак, а из портативного радиоприемника «Сони» тихо лились звуки музыки. Затем она нехотя подняла голову и взглянула на зеленоватый мерцающий экран компьютера. Нажала на кнопку, открыла сравнительный файл по Инделикато и Д'Амбрицци, составлением которого занималась несколько недель тому назад. И вновь прочла их биографии, уместившиеся всего в нескольких строчках. И все же не совсем понятно, чем эти двое занимались во время войны. Сомнений в том, что Д'Амбрицци тогда занимался чем-то в Париже, нет. Как же ей хотелось хоть краем глаза взглянуть на записи, сделанные им в Нью-Пруденсе! Но в данный момент ее больше интересовало, чем занимался Инделикато. Работал в Риме. Был близок к Папе...

Она представила этих людей в образе полководцев, собирающих армии сторонников, и все с одной целью. Всю жизнь эти двое стремились к папскому трону. Д'Амбрицци и Инделикато, крестьянский сын и выходец из знатной семьи, они были связаны все эти годы, были одновременно братьями и врагами в сутанах.

Не включая света, Элизабет начала рыться в ящике в поисках наполовину пустой пропыленной пачки сигарет, купленной с полгода тому назад. Она разрешала себе выкурить две-три сигареты в месяц, не больше, и вот такой момент как раз сейчас и настал. Руки у нее дрожали, и когда она нашла пачку, та оказалась пустой. Лежала среди старых газетных вырезок, рулонов скотча, шариковых ручек и сухих крошек табака. Наверняка сестра Бернадин прикончила ее запасы. Господи, неужели я прошу так много? Мне немало пришлось пережить за последнее время, разве не так?

Я хочу курить, всего одну сигаретку! Неужели я прошу слишком много? А знаешь, что о Тебе говорят? Может, это и правда. Она сердито задвинула ящик, а потом увидела вдруг свои руки и уже не могла оторвать от них взгляда...

Сухие, костлявые, точно пергаментные, холодные руки с синими жилами... руки старой монахини.

Она заплакала.

Вспомнились руки Вэл, о, у нее они были совсем другие, сильные, загорелые, округлые. И теперь Вэл никогда не состарится, не превратится в бесполую старуху, оплакивающую семью и детей, которых у нее никогда не было...

Сквозь слезы она продолжала разглядывать свои руки.

Зазвонил телефон.

Она вытерла глаза салфеткой, подавила новые подступающие к горлу слезы, сняла трубку.

В ней раздался мужской голос, и она тут же узнала его. Монсеньер Санданато.

— Послушайте, сестра. Оставайтесь на месте. Не выходите из офиса. Ни с кем и ни при каких обстоятельствах. Дождитесь меня. Вы слышите, понимаете, что я говорю? Вы в опасности. Я должен срочно поговорить с вами. Уже выезжаю.

* * *

Санданато приехал минут через пятнадцать. Он задыхался, лицо было бледно и блестело от пота. Вошел, присел на край письменного стола и испытующе уставился на Элизабет лихорадочно горящими глазами.

— Где вы были? Сначала в Париже, а потом куда-то исчезли! Это безумие. Я страшно волновался.

— Мне очень жаль, — ответила она. — Но в Париже я случайно встретилась с Беном Дрискилом и отцом Данном...

— О Господи, — выдохнул он. — И что же дальше?

— И мы вместе поехали в Авиньон.

— Но зачем?

— А почему бы и нет? — Внезапно она рассердилась. — Что это вы устраиваете мне здесь допрос с пристрастием? Оба они хорошие люди. Может, вы со своим кардиналом, в отличие от меня, и не принимаете историю с ассасинами всерьез, но им удалось найти человека, способного пролить свет на все это...

— Какого еще человека? О чем это вы? — Он перегнулся через стол и взял ее за руку. — Сестра... простите меня, я веду себя как безумец. Но сейчас вы должны сказать мне всю правду. Мы у цели. Скоро мы освободим Церковь от всей этой нечисти, сестра. Очистим ее, обещаю. Но вы должны рассказать мне об этом человеке из Авиньона. Пожалуйста!... — Он крепко сжал ее руку.

И тут Элизабет испустила вздох облегчения, точно сбросила с плеч тяжкую ношу. И принялась рассказывать Санданато о встрече с Кесслером, он же Кальдер. В конце она осторожно заметила, что, по предположению Кальдера, Д'Амбрицци и Саймон одно и то же лицо. И уставилась на собеседника, ожидая взрыва возмущения.

Но его не последовало. Санданато поднялся и принялся расхаживать по комнате, сунув руки в карманы и удрученно качая головой.

— Вот что, сестра, вы с Дрискилом должны немедленно выйти из этой игры. Послушайте меня. Вы даже не игроки, вы просто зрители, и я не хочу, чтобы вас где-нибудь переехал грузовик без номеров. Понимаете?

— Нет. В данный момент я почти ничего не понимаю. Ни вас, ни Дрискила, ни всех остальных. Но я просто не могу поверить, что кардинал Д'Амбрицци может быть виновен...

— Обещайте, что бросите все это дело! Прошу вас!

— Черта с два я теперь брошу. Да и кто дал вам такое право, указывать мне? И почему вы с пеной у рта не бросаетесь опровергать версию Кесслера?

— Хорошо, — сказал он и театрально развел руками, стараясь успокоиться. — Я с пеной у рта не бросаюсь опровергать версию Кесслера, потому что она может оказаться правдой. Д'Амбрицци вполне мог быть Саймоном. Да.

— Что это вы такое говорите? Он до сих пор Саймон? Ведь это очень важно, Пьетро. Вы же любите этого человека, ближе вас у него никого нет...

— Давайте не будем затрагивать личные взаимоотношения, сестра. Давайте лучше поговорим о будущем Церкви... и о человеке, который может стать Папой. Теперь мы очень близки к разгадке. Убийства, которые удалось связать воедино сестре Валентине, ее убийство, покушение на вас...

— Мы? Кто это мы?

— Кардинал Инделикато и я! Да, именно так. Мы с его преосвященством работаем вместе с целью узнать правду.

— Вы и Инделикато?О, Господи, но ведь они же заклятые враги! Они ненавидят друг друга. Что происходит? С каких это пор вы с Инделикато заодно?

— С тех пор, как я понял, что Д'Амбрицци ведет Церковь не по тому пути. Когда я понял, что он вовсе не собирается выполнять распоряжение Папы найти убийцу сестры Валентины и всех остальных. Д'Амбрицци скрывает правду, запутывает следствие... а все потому, что он... он сам стоит за всем этим. Мы с Инделикато заметили, как он поступает с Каллистием. Старается изолировать его, подвергает своему внушению, водит за нос, а у Каллистия нет сил проводить самостоятельную политику. Мы разглядели истинное лицо Д'Амбрицци. И оно нас просто пугает.

— Но когда? Как давно?

— Неважно, сестра. Главное, чтобы вы поняли, как нелегко мне было осознать все это. Ведь он был мне как отец... Но Церковь должна стоять на первом месте. Думаю, тут вы со мной согласны. Всегда знал, что рано или поздно скажу вам всю правду. Поэтому и пытался объяснить вам необходимость очистить Церковь от зла, чтобы на смену ему пришло добро. Однако теперь не до разговоров, сестра. Надо действовать. — В сумеречном свете лицо его превратилось в маску с глубокими черными впадинами на месте щек и глаз. Лицо фанатика, готового умереть за свои понятия о Церкви. Такой человек готов на все.

Она пыталась осмыслить только что услышанное. Д'Амбрицци так долго был ее опорой и примером во всех отношениях, примером рационального подхода, здравого смысла и порядочности, человеком, отчетливо представляющим перспективы. Святой Джек, именно такой человек должен стать Папой.

— Так Кесслер был прав, — тихо заметила она. — Вы это хотите сказать? Что все, что говорил Бен, правда?...

— Не знаю, что там говорил Дрискил, но хочу, чтобы вы держались подальше от него и от отца Данна. Дрискил вполне способен сам о себе позаботиться и...

— Мне показалось, вы хотели, чтобы мы с ним оба вышли из этого дела.

— Мне плевать, что будет с этим Дрискилом, сестра! А вот вы мне небезразличны...

— Считаете, что я не могу позаботиться о себе? Так?

Он проигнорировал этот ее выпад.

— Сейчас нет смысла спорить об этом. Вы представляете серьезную угрозу планам Д'Амбрицци. Он может убрать вас не моргнув глазом... То, что вам удалось узнать за последние недели, может просто его уничтожить!

— Верится с трудом, — заметила она.

— А вы подумайте хорошенько.

— Ну, хорошо, допустим, вы правы. В чем заключается его позиция? Что вообще происходит?

Санданато достал пачку сигарет из кармана, закурил. Дым поплыл к письменному столу. Элизабет почему-то сразу расхотелось курить. Вот он закашлялся, смахнул с губы крошку табака.

— Д'Амбрицци, — щурясь, произнес он, — вознамерился завладеть всей Церковью, начав с самого ее сердца. Он централизовал свою власть, заручился поддержкой целого ряда кардиналов и представителей прессы. За ним американские деньги, одной ногой он твердо стоит в чисто материальном и политическом мире, другой — в Ватикане. А пресса так просто обожает его, сестра... Сам я люблю его, как и вы, как любила наша Вэл... но человек, которого мы любим и которому доверяем, использовал всех нас для достижения своих целей. Он единственный, кого слушает сейчас Папа. Каллистий находится у него под полным контролем, он контролирует все, мысли Папы, доступ к нему. Он уже договорился, что Каллистий выступит перед кардиналами и прессой и назовет Д'Амбрицци своим преемником. А потому намерен сохранять в строжайшей тайне свое позорное прошлое. Его надо остановить, сестра!

— И вы с Инделикато собираетесь его остановить, — сказала она.

— По мере своих сил.

— Тогда, выходит, вы с Дрискилом в этом союзники, — заметила она.

— О, нет, нет! Неужели не понимаете? Данн полностью контролирует Дрискила. С самого начала контролировал. Данн — известный интриган и манипулятор...

— С чего это вы взяли? Данн всегда...

— Не вижу в том ничего удивительного, Элизабет. Ведь Данн — человек Д'Амбрицци! Неужели не ясно? Вот почему именно Данн занялся расследованием с самого первого дня, еще в Принстоне... Он провел с Дрискилом первую ночь после смерти сестры, именно он первым обнаружил Дрискила в часовне рядом с телом сестры Валентины. Без Данна Бену Дрискилу и в голову бы не пришло заняться расследованием убийства Вэл, он его направлял, науськивал, утешал. — Он снова закашлялся от дыма, подошел к окну, выглянул на улицу. — Уверен, Данн знал, что сестра Вэл должна умереть... слишком уж близко она подошла к раскрытию тайны Д'Амбрицци... Она установила, что в прошлом он был связан с нацистами, знала, как он старается стереть саму память об этом прошлом. Данн нужен был Д'Амбрицци, чтоб присмотреть за Дрискилом в Принстоне...

— Но ведь когда Бена пытались убить, вы с ним вдвоем катались на коньках...

— Бен убедил Данна, что он расследует прошлое Вэл, пытается понять, что привело к ее убийству...

Слова и фразы так и сыпались, складывались в одну несуразицу за другой. Они сработали, точно бомбы с механизмом замедленного действия, взорвались разом и не давали никакой возможности осмыслить происходящее. Церковь распадается. Данн — злодей. Д'Амбрицци тоже злодей, а Папа является его пленником... и все это ради того, чтобы Д'Амбрицци избрали Папой. Да, кардинал проделал долгий путь в целых сорок лет, от ассасина до главного кандидата на папский престол.

Санданато хотел, чтобы она поехала с ним. Он отвезет ее в Орден, там она останется, пока все не закончится. Но она отказывалась. Он продолжал настаивать, и тогда в ней вспыхнули гнев и раздражение, и она начала на него кричать: «Все это безумие, у вас нет никаких доказательств...»

Тогда он попробовал объяснить все более рационально и спокойно. Вот как обосновывает свою позицию Д'Амбрицци. Папа тяжело и безнадежно болен; Церковь должна двигаться вперед, навстречу всему остальному светскому миру, должна осовремениться, и в этих вопросах он настоящий эксперт. В будущем он, как и Папа, видит Церковь неотъемлемой составляющей мировой власти. Но она состоит из живых людей, мужчин и женщин, в том числе из двух женщин, которым удалось слишком много узнать о его прошлом, о том, что он был связан с нацистами и ассасинами. И вот он начал устранять все эти препятствия. Нетрудно догадаться, если взглянуть на все это под правильным углом.

Элизабет велела Санданато уйти, он нехотя повиновался, предупредив напоследок, чтобы держалась подальше от Дрискила, Данна и Д'Амбрицци.

Дрискил. Оставшись одна, она почему-то думала только о нем. Из-за него все в ее жизни разладилось, пошло наперекосяк. И исправить ничего нельзя, и никакого выхода не видно, когда речь заходит о Дрискиле. Безнадежно.

Час спустя она вышла из редакции на улицу. В лицо ударил холодный ноябрьский ветер. Кругом темно и тихо, все учреждения давно закрыты. Она прибавила шагу, а когда дошла до угла улицы, у обочины, рядом с ней, притормозил сияющий лаком черный «Мерседес».

Из нее вышел священник в черном дождевике, из-под которого виднелся белый воротничок-стойка.

— Сестра Элизабет?

— Да?

— Папа прислал за вами машину. Прошу вас. — И он распахнул перед ней дверцу.

— Папа?...

— Прошу вас, сестра. Времени у нас очень мало.

Он подхватил ее под локоток, она шагнула в машину и уселась на заднее сиденье. Священник сел рядом с водителем. Машина отъехала.

— Но Ватикан совсем в другой стороне. Что происходит, отец?

Он обернулся и мрачно кивнул.

— Простите, но нам по пути придется заехать еще в одно место.

— Куда?

— Скоро увидите, сестра.

Машина, набирая скорость, катила по каким-то окраинным улицам, где было темно и безлюдно. Они направлялись к Тибру.

Водитель дал гудок, свет фар выхватил из тьмы целую стаю бродячих кошек. Они бросились врассыпную, спасая свои жизни.

 

4

Дрискил

Я все еще пытался сообразить, почему оказался здесь, как вдруг дверь отворилась и в просторную скудно обставленную комнату ввели сестру Элизабет. В комнате было холодно, пыльно и присутствовали лишь трое: Данн, Д'Амбрицци и я. Вдоль длинного исцарапанного стола были расставлены стулья, в углу был еще один стол, поменьше, письменный. Никто почти ничего не говорил.

Элизабет сопровождал священник, втолкнул ее в комнату и ушел, притворив за собой дверь. На ней было пальто с поясом, через плечо свисала на ремне сумка. Она выжидательно взглянула на нас, хотела что-то сказать, но затем увидела Д'Амбрицци и передумала. Он подошел к ней, улыбаясь, проводить к столу. Секунду-другую она упиралась, но он оказался настойчив.

— Прошу, садитесь, сестра. — Он не был похож на самого себя в этом сером костюме в полоску. Все в нем изменилось. Даже в самой его позе — обычно он стоял, слегка покачиваясь на каблуках и скрестив руки на широкой груди — читалась какая-то неуверенность, точно теперь он не знал, что делать со своими руками и ногами. И оттого выглядел он особенно невинно и обезоруживающе. Отец Данн перехватил мой взгляд на кардинала, и на лице его заиграла улыбка. Вот сукин сын, подумал я.

— Нижайше прошу простить меня за то, друзья мои, — начал Д'Амбрицци, — что привез вас сюда едва ли не силком, без предупреждения или объяснения. Но времени у нас в обрез, и вскоре вы поймете причину. Вряд ли стоит напоминать вам о том, что время сейчас... ну, скажем, необычное. И требует столь же неординарных мер. Примите глубочайшие мои извинения. — Все мы уже сидели за столом, он подошел, со скрипом придвинул к нему свой стул. Как-то непривычно было видеть его без верного помощника, Санданато. — И еще простите, что взял на себя здесь роль хозяина. Мне надо так много рассказать вам. Постараюсь предугадать все ваши возможные вопросы... надеюсь, вы понимаете, как я ограничен во времени. А поговорить предстоит о многом. — Он несколько неуверенно взглянул на наручные часы, обычно за временем следил у него Санданато. Затем оперся о спинку стула. — Ладно. Итак, начнем. Отец Данн — близкий и преданный мне друг. Это он поведал мне о ваших приключениях, Бенждамин. Египет, Париж, Ирландия, Авиньон. Он рассказал мне о найденной в Нью-Пруденсе рукописи. Знаю и о том, что вы считаете Августа Хорстмана убийцей. И, разумеется, он сообщил мне, почему именно Эрих Кесслер считает меня Саймоном Виргинием, сыгравшим столь важную роль во всей этой истории. Так что осведомлен я хорошо.

Однако считаю, вы заслуживаете объяснений. Почему я сказал заслуживаете? Вы, Бенджамин, заслужили право знать правду потому, что погибла ваша сестра. Вы, Элизабет, заслуживаете ее, потому что сами едва не стали жертвой. Вы оба заслужили правду благодаря решительности, которую проявили. Глупой, впрочем, решительности, на грани безумия, и все ради того, чтобы выяснить правду о событиях, похороненных под пылью времен. Честно говоря, я не предполагал, что в данных обстоятельствах можно проделать столь блестящую детективную работу. Но вы проявили упорство. — Он немного печально покачал головой, толстый нос смешно нависал над подбородком. — И тем самым затруднили мне задачу по отгадыванию головоломок, усложнили еще одну задачу — положить конец убийствам и тем самым, говоря словами верного моего Санданато, «спасти Церковь».

Он выдержал паузу, словно искал ответа, могущего удовлетворить всех нас, затем сдался. Глубоко вздохнул и уселся за стол.

— Да, — глухо произнес он, — я был Саймоном Виргинием. Я был тем человеком, которого Папа Пий послал в Париж в помощь Торричелли, чтобы организовать там группу партизан, борцов, защищающих интересы Церкви. Надо было завоевать доверие и поддержку со стороны нацистов с тем, чтобы Церковь могла получить свою долю награбленных сокровищ. Непростая, прямо скажем, задача, особенно если учесть, что такие люди, как Геринг и Геббельс, хотели прибрать к рукам все. И еще, должен признать, неугодная Богу задача. Но вы должны понять, что приказ исходил от самого Папы Пия, что придавало ему особую значимость, и миссия моя держалась в строжайшей тайне. Он сам сказал мне это... сказал, что доверяет мне работу, имеющую решающее значение для выживания Церкви. Вы даже не представляете всей значимости Папы тогда, особенно в глазах простого священнослужителя... И так получилось, что он выбрал именно меня, счел, что я достоин выполнить столь важный его приказ. Как же больно теперь говорить об этом! Но я по натуре своей был прагматиком и еще изучал историю. История, доложу я вам, не слишком приглядное место. История, если хотите выжить, это место обитания прагматика. Дом мирской Церкви. Я был еще и сторонником светской школы. Какой тогда из меня священник, скажете вы. Что ж, может, вы и правы. А может, нет. Но я был самым подходящим человеком для этой работы. И был готов делать что угодно, лишь бы это пошло на благо Церкви.

Он откашлялся.

— Простите, если что выпускаю. Просто пытаюсь сказать самое главное... Да, это я убил отца Лебека на кладбище. Почти не помню его лица, давно это было. К тому же он оказался настоящей свиньей. И шла война. Убить его... это было все равно, что казнить предателя, человека, выдавшего нас нацистам. — Он резко поднял голову, глаза из-под тяжелых складчатых, как у крокодила, век смотрели испытующе. — Ждете раскаяния? Боюсь, напрасно, не дождетесь... Как вы уже, наверное, выяснили из различных источников, меня в роли Саймона никак не устраивало сотрудничество с нацистами, в какой бы то ни было форме... Я просто делал свою работу, но вскоре начал активно работать с движением Сопротивления. А отношения с нацистами поддерживал лишь для отвода глаз, чтобы усыпить их бдительность, чтобы не лезли грязными своими сапогами в дела Церкви. Я стал настоящей головной болью для бедняги Торричелли. Он страстно хотел одного — выжить и пренебрегал реальностью. Все, что я делал и говорил, его просто пугало. Он попал между молотом и наковальней. Заигрывал с нацистами, угождал Церкви, вел дела с разными американскими мошенниками, которые, точно мухи на мед, слетались тогда в Париж.

Он снова взглянул на часы, выложил на стол руки. Пальцы распухшие, как у ревматика.

— Да, планировалось покушение на одну шишку, очень важного человека. Он должен был прибыть в Париж поездом. Отец Лебек знал о том, участвовал в составлении плана, но не одобрял его цель. Впрочем, решение принимал не он. И тогда он нас предал, и многие из наших людей были убиты в горах. Уверен, именно Лебек донес фашистам. Ну и я его казнил. Своим способом. — Словно для пущей убедительности он хрустнул костяшками пальцев. — И да, действительно, Пий прислал человека из Рима расследовать это дело, собирать против меня улики, как против человека, убившего священника и составившего план нападения на поезд... Выполнить задание Пия ему так и не удалось. Присланный из Ватикана человек знал, что последнее обвинение против меня просто беспочвенно. Но Пий был настроен против меня. Нацисты уже жаловались ему на мое нежелание выполнять их просьбы. И да, человека, присланного Пием из Рима, знали в определенных кругах под именем «Коллекционер». Он собирал информацию, улики, свидетельства, бог его знает, что он еще там коллекционировал. И приходилось ему трудно, поскольку я распустил команду ассасинов, к тому же в живых нас осталось всего несколько человек, и никто не знал, где они. Никто, кроме меня и самих этих людей, а я был единственным, кто знал их всех, за исключением одного человека по кличке Архигерцог. И да, действительно, существовал документ времен Борджиа, реестр имен тех людей, которые отдали все, рисковали всем ради Церкви. Список людей, которые убивали по папским приказам, во благо и во имя Церкви. Я отправил этот документ в Ирландию с двумя надежными людьми — братом Лео и лучшим своим человеком, самым надежным и преданным... Августом Хорстманом.

— Итак, они отправились в Ирландию, и больше я о них не слышал. В Париже у меня и без того хватало проблем — с Коллекционером. Он все ближе подбирался ко мне. Я чувствовал это, от страха просто волосы вставали дыбом. Поскольку я знал: он методично выстраивает против меня дело, которое могло бы удовлетворить Папу Пия. А тот, в свою очередь, мог наказать меня... причем самым страшным образом. И вот в отчаянии я обратился к вашему отцу, Бенджамин, старому и доброму своему товарищу по оружию, одному из агентов УСС, которые в те дни шастали по всей Европе, точно призраки, передавали информацию союзникам любым доступным им способом. И вот Хью Дрискил употребил все свое влияние и умение, чтобы вывезти меня из Парижа. А разъяренному Коллекционеру лишь осталось кусать локти. Хью привез меня к себе в Принстон и вместе со своим другом, великим Дрю Саммерхейсом, начал переговоры с Пием об условиях моего возвращения в Рим.

Он закурил одну из своих черных сигарет с золотым ободком, устало оглядел всех нас из-под тяжелых полуопущенных век. Он устроил настоящее представление.

— Теперь о рукописи. О том, чем я занимался все то время, когда вы с малюткой Вэл звали меня выйти поиграть в мячик или поработать в саду с вашей мамой. Зачем я писал все это? Одних переговоров между Пием и Хью с Саммерхейсом было недостаточно, поскольку Папа имел весьма веские личные причины ненавидеть и бояться меня. И потому мне нужна была дополнительная страховка, чтобы остаться в Церкви, и главное — в живых. И вот я сам выписал себе такой страховой полис. И оставил его сельскому священнику на хранение. Сделал также и копию, показать Пию и предупредить, что, если со мной что случится, весь мир узнает об ассасинах, о его сотрудничестве с нацистами и участии в дележе награбленных произведений искусства. Да, в рукописи мне пришлось использовать вымышленные имена, я опасался, что священник из Нью-Пруденса может прочесть мои записи и будет тогда слишком много знать, а с вымышленными именами сама история словно и недействительна. Хотя я описал все достаточно подробно, представил все доказательства, и детали ее мог проверить любой сведущий человек.

И вот ваш отец с Саммерхейсом подготовили почву для моего возвращения, я дописал свои мемуары, и, будьте уверены, то была горькая пилюля для Пия. Я смог вернуться в Рим, рукопись надежно защищала меня, висела над их головами, точно дамоклов меч, а потому проблем с карьерой у меня не возникло. Но все это, — тут он оглядел нас по очереди, — относится к прошлому, верно?

* * *

Я слушал его внимательно и долго, и все это время пытался соотнести сказанное с моими соображениями. Но вот Д'Амбрицци умолк. В комнате было жарко и душно, с верхнего этажа, где находилась кухня ресторана, доносился приглушенный шум. Я заговорил, и голос мой звучал неестественно громко и напряженно:

— То, что вы совершили в прошлом, меня не касается. И то, что вытворяла во время войны Церковь, меня не удивляет. Симпатизирующий нацистам Папа вполне вписывается в общую картину. Да, вы убили этого ублюдка Лебека. Но это старая история, не имеющая ко мне никакого отношения. Я здесь потому, что кто-то убил мою сестру...

— Вы здесь, Бенджамин, потому, что я послал за вами. Впрочем, продолжайте, сын мой. Смотрю на вас и вижу перед собой маленького мальчика. Нетерпеливого, всегда готового играть. Он все еще жив в вас, этот мальчик. Вы совсем не изменились. Хотите решить разом все проблемы...

— Хочу знать, кто убил мою сестру. Кто стоит за всем этим. Хорстман спустил курок. Ваш лучший человек, как вы изволили выразиться. Он же распорол мне ножом спину. Но кто послал его? Вы кандидат номер один, и в моих глазах вы просто толстый старик, который рвется к папскому трону. И никакой вы не великий человек, и тот факт, что вы кардинал, еще ни о чем хорошем не говорит! И никакой вы не Святой Джек, это уж точно!

Слушая меня, Д'Амбрицци улыбался и кивал, словно прощал мне все эти слова. Данн уставился в потолок. Сестра Элизабет не сводила взгляда со своих сложенных на коленях рук. Все так и замерли в ожидании.

— Я понимаю, — сказал Д'Амбрицци, — что могу вызывать у вас подозрения. Но не забывайте, именно я распорядился привезти вас сюда для разговора, для объяснения. Если бы я действительно был тем, кем вы меня считаете, мне проще было бы убить вас, верно? Раз уж я убил столько людей, почему бы не прикончить еще одного?

— Ну, причин тут может быть целый миллион, — заметил я.

— Только одна имеет значение. Я никого не убиваю, Бенджамин. Да, я был Саймоном. Но не я отдавал эти приказы Хорстману. Я вот уже сорок лет его не видел, с тех самых пор, как отдал ему в Париже конкордат Борджиа и велел спрятать. — Он, щурясь, смотрел на меня сквозь слои сигаретного дыма и походил в этот момент на Жана Габена из старого фильма. — А отсюда проистекает важный вопрос, не так ли? И мы должны получить на него ответ... Кто вновь задействовал его? — Он откинулся на спинку, стул жалобно скрипнул. Потом скрестил руки на груди и продолжал, щурясь, разглядывать меня.

— Кто? — подхватил я. — Кого мы ищем? Ну, во-первых, это должен быть человек, который знал, где его искать. Во-вторых, этот человек должен знать, что Хорстман наемный убийца на службе Церкви. И третье, это должен быть человек, которого бы Хорстман послушался. Возможно, прежде он получал приказы только от Саймона. Так что, на мой взгляд, только Саймон Виргиний мог активизировать старую сеть...

— Да, логично, — кивнул Д'Амбрицци. — Вот что значит адвокатская практика. Но так ли обстоит все на самом деле? Действительно ли все упирается в Саймона? Вы, конечно, можете и дальше придерживаться своей версии, Бенджамин. Вы всегда обладали независимым мышлением. Но давайте взглянем на проблему иначе. — Он подался вперед, поставил локти на стол. — Некто руководит Хорстманом, инструктирует его. Этот неизвестный и есть настоящий убийца, согласитесь...

— Не собираюсь сбрасывать Хорстмана со счетов. Он приставил «ствол» к голове Вэл, он же...

Д'Амбрицци кивнул, но продолжил:

— Почему убили всех этих людей? Тут я склонен согласиться с герром Кесслером. Убирали людей, знающих правду о том, что происходило в Париже во время войны, всех, кто знал о сотрудничестве Церкви с нацистами, об ассасинах и нашем злодее Хорстмане... Все эти люди представляли опасность для этого человека, а потому должны были умереть. Ну и кто же, по-вашему, должен был пострадать больше других, если бы вся эта история всплыла?

— Тот, кто убивал людей в Париже, — ответил я. — И это снова приводит нас к Саймону. Тому, кому есть что терять сегодня. К примеру, папский престол. Вы самая подходящая кандидатура, Святой Джек.

— Но разве Святой Джек единственный подозреваемый? — возразил Д'Амбрицци. — Может, за всем этим стоит еще какой-то мотив? Подумайте о выборах нового Папы. Мы имеем дело с весьма ограниченным по численности электоратом, с Конклавом кардиналов. А умирающий Папа — человек, обладающий огромным личным влиянием. Есть масса способов повлиять на электорат. И первый — это, разумеется, деньги. Потом обещание власти, доступа к Папе. Ну и, возможно, старейший из всех — страх. И знаете, чего больше всего на свете страшится Ватикан, весь церковный истеблишмент? Разрушения существующего порядка. Можно назвать иначе. Хаоса. Нет ничего на свете хуже хаоса. И самые влиятельные люди Церкви борются с хаосом. Хотят исключить его, подавить в зародыше и, поверьте мне, преуспевают в этом. Все они мечтают о человеке с железным кулаком. Церковь готова снести все, возвращение к самому темному прошлому, к репрессиям инакомыслящих, даже к инквизиции, лишь бы победить хаос. Есть те, кто до сих пор всерьез верит, что давно бы пора ввести законы инквизиции. Умирающий Папа, подобно всем остальным церковникам, тоже ненавидит хаос, тоже пребывает в поисках сильного человека. И мы должны задаться вопросом: кто больше других выигрывает от хаоса, страха и беспорядка? Ответ однозначен. Разумеется, тот, кто создает его. Это и есть ответ на все наши вопросы.

Заговорила сестра Элизабет, голос ее дрожал от волнения:

— Почему вы играете с нами в эти игры? Как возможно найти такого человека? Доколе еще будет продолжаться это безумие? Что, если это вы? Вам выгоден хаос? Вы имеете доступ к Папе... Господи, да послушать вас, так Церковь ничем не отличается от мафии, КГБ, ЦРУ! Нет, Церковь не такова!...

Д'Амбрицци выслушал ее с закрытыми глазами, согласно кивая тяжелой головой. Потом глухо откашлялся.

— Горькая истина состоит в том, что когда ставки очень высоки, когда дело доходит до борьбы за власть и контроль, между упомянутыми вами организациями почти не существует разницы. Об этом говорит история. И ваша подруга сестра Валентина прекрасно это понимала. Она хорошо знала «темные» стороны Церкви. Но понимала также и другое, что цели Церкви в корне отличны от целей названных вами организаций.

— В зависимости от того, как долго все это будет продолжаться, можете мне поверить. Мы подошли к бездне.

— И в таких ситуациях не до игр, верно?... Видите ли, я знаю, кто стоит за всем этим. Но если скажу, поверите ли вы мне? Не убежден. Однако скоро, очень скоро... Тут еще один существенный момент, предстоящий большой прием у кардинала Инделикато. Удивительно тонко чувствует время этот человек. Советую не пропустить.

— Прием? — удивленно спросил я. — О чем это вы?

— О Бен, эти приемы у Фреди стали настоящей легендой. Вылетело из головы, что именно он отмечает на этот раз, но смею вас заверить, вечер будет потрясающий. И еще уверен, он захочет видеть вас у себя. — Тяжелые веки опустились над глазами рептилии. — Не стоит пропускать ни в коем случае. У меня уже припасен для вас сюрприз, но узнаете о нем только на приеме. — Он со скрипом отодвинул стул. — А теперь... меня ждет водитель. Пора возвращаться к делам.

— Позвольте вопрос, — сказал я. — Вот вы говорили, что Пий вас ненавидел. Почему?...

Сестра Элизабет вскочила из-за стола.

— Кем был тот человек в поезде? И в чем состоял заговор Пия? Это касалось его плана снова задействовать ассасинов, так?

Д'Амбрицци остановился, медленно развернулся лицом к Элизабет, такой квадратный и мощный, несмотря на годы. На лице с крупными чертами читалось удивление.

— Но это же все связано! Пий имел все основания смотреть на меня с недоверием. И даже ненавистью. Ведь именно он... Папа Пий должен был находиться в том поезде.

— И вы собирались его убить?! — Это был шок.

— Да, мы собирались устранить Папу. Чудовищно, не правда ли? Но все в лучших старых традициях. Наш заговор стал известен под названием «заговор Пия». Все просто, когда знаешь ответ, верно? В массе объяснений есть смысл, но лишь одно из них бывает правильно. Помните об этом.

— Нет, погодите. — Сестра Элизабет, хмурясь, пыталась осмыслить услышанное. — Вы действительно намеревались убить Папу Пия?

— Он этого заслуживал, сестра.

— И тогда отец Лебек предупредил Ватикан. Пий не поехал, и вы убили Лебека...

— Я ведь уже сказал, да, это я убил его. Из-за него погибли наши люди. Правда, потом возникла одна проблема. Позже один знающий человек сообщил, что вовсе не Лебек предупредил Ватикан. Я убил не того человека. Впрочем, невелика была потеря...

— О Господи, — выдохнула сестра Элизабет.

Д'Амбрицци подошел к ней, взял за руку.

— Бедняжка. Бедная дорогая моя девочка. Вам приходится особенно нелегко. Мне страшно жаль. Но я твердо намерен положить конец всему этому кошмару.

— Кто пытался убить меня? — Она с трудом сдерживала слезы.

— Скоро, очень скоро все это кончится. Понимаю, как вы озабочены, как возмущены. Да, вы правы, это своего рода безумие. Священник, который хочет убить Папу, который задушил другого священника голыми руками... И однако этот священник является тем стариком, которого вы теперь видите перед собой, которого так долго знали, любили и которому доверяли. И, конечно, в голове у вас теперь путаница. Как отнестись к этому? Меня же давным-давно перестали волновать вопросы морали. Я делаю то, что считаю необходимым, правильным. Да, понимаю, это не вписывается в традиционный образ старого доброго священника. Но я никогда особенно и не старался быть просто добрым священником. Хотел прежде всего быть хорошим человеком. — Он взглянул на часы. — Итак, до встречи завтра вечером на вилле Инделикато, примерно в это же время. А теперь прощайте. — Он остановился в дверях, обернулся. — И будьте осторожны.

* * *

В тот вечер я сидел в гостиничном номере один и размышлял над версией Д'Амбрицци. Отец Данн отправился куда-то по делам, не словом не упомянув о том, что они как-то могут быть связаны с Д'Амбрицци. О том, чтоб пойти к Элизабет, не могло быть и речи. Сколько можно выставлять себя круглым идиотом? Мне олимпийские рекорды ни к чему.

Из головы не выходил образ Д'Амбрицци. Вот он поджидает в горах поезд с Папой Пием. От лихости и безрассудства этого плана просто захватывало дух. Что было бы, если бы покушение удалось? Нашла бы тогда Церковь в своих рядах другого, поистине великого человека, который раскрыл бы всю мерзость нацизма? Повлияло бы это на нравственное развитие Церкви? И если бы сама Церковь стала затем иной, возможно, и я стал бы тогда совсем другим человеком? Смог бы я стать священником, если бы Пия не существовало?...

Однако вся моя жизнь сложилась по-другому. За все приходилось платить самую высокую цену, и конца-краю этому не видно. Я потерял Церковь, потерял любовь отца и постепенно возненавидел их обоих. Что было бы, если бы покушение Д'Амбрицци на Пия удалось? Возможно, тогда и отец, и Церковь были бы со мной?

И я решил, что лучше не знать ответа на этот вопрос.

Однако кто же все-таки предал заговорщиков?

...Рана на спине зажила. Остался лишь длинный шрам. Боль время от времени я испытывал, но то были лишь глухие отголоски прежней острой боли. Я наполнил ванну такой горячей водой, что зеркало затуманилось от пара. Затем откупорил бутылку виски, отец Данн раздобыл ее в какой-то забегаловке, потворствующей вкусам исключительно бриттов. На вкус виски показалось почти сладким, но приятным, немного отдающим торфяным дымком; следовало признать, в жизни еще не пил такого хорошего виски. А называлось оно «Э'Драдур», и, как объяснил отец Данн, изготавливали его на маленьком заводе в Шотландии. Вообще, когда дело доходило до «огненной воды», Данн проявлял недюжинное понимание этого вопроса. Я лежал в ванне и подливал виски на кубики льда, пока не осталось всего полбутылки. Крепкий напиток снял напряжение.

Я очень устал, однако теперь мне казалось, что не стоит предавать происходящему слишком уж большого значения. Меня целиком поглотили все эти римские легенды и интриги, и если я вдруг выйду из игры, никто по мне скучать не будет. Мысль оказалась утешительной. Возможно, я вообще ничего не значу. Невелика будет потеря... И вообще, когда находишься в Риме, надо вести себя, как принято у римлян. Но кто будет о том судить?

Д'Амбрицци...

Что из сказанного им правда? Что вообще является правдой? Кто-нибудь помнит вообще, что такое правда? Я отмокал в горячей воде и мысленно пребывал в некоем иллюзорном мире...

Мне казалось, что я лежу и умираю на песчаном пляже, в тени пальмы плачет хорошенькая девушка. И еще там был полковник. Его тень надвинулась на меня, загородила солнце, лучи его сияли над фуражкой с приподнятой тульей и слепили меня. Лицо у полковника было глупое, и еще на нем были очки, а в руках пистолет...

В голове звучала печальная песенка Дональда Фейджена, я прекрасно понимал, что нахожусь в ванной, что вокруг пар, что рядом бутылка виски и лед в ведерке тает, и однако при мысли о том, что может произойти завтра, в животе все сжималось от страха. И одновременно я истекал кровью на пляже, самолет, который я нанял у костлявого мужчины в двухцветных ботинках, за мной все не прилетал, девушка предала меня, полковник тоже предал, и я должен был умереть. Я понимал, что вычитал все это в какой-то книжке, сюжет ее известен, один прощальный взгляд и... А песенка все продолжала звучать, и ясно было одно: меня убьет лихорадка, если не все эти выпущенные в меня пули...

Господи. Д'Амбрицци хотел убить Папу!

И убил Лебека. А потом выяснилось, что это совсем не тот человек.

А ему хоть бы что! Ни малейшего раскаяния.

Как можно?...

Может, все дело в войне? Ведь тогда шла война, она многое изменила. Прежние правила уже не действовали...

В конце концов я вышел из ванной и побрел к постели, лег, весь дрожа. Начал вспоминать Габриэль Лебек, смуглую ее кожу, округлые формы, понимая, что никогда ее больше не увижу. И одновременно страстно мечтая о том, чтобы она обвила меня сильными своими ногами, заставила погрузиться в себя, туда, где так тепло и безопасно... Я жаждал покоя и безопасности. Не так уж многого и требовал.

Можно ли чувствовать себя в безопасности на приеме у Инделикато? Вряд ли. Приглашения нам оставили у администратора гостиницы. Кардинал будет счастлив видеть нас у себя на вилле.

Завтра вечером.

* * *

Снова во сне ко мне пришла мама.

Все тот же старый сон.

Только на этот раз она оказалась ближе. Одета в тот же прозрачный халат или пеньюар, и сцена действия та же, за долгие годы я выучил ее наизусть. И она тянется ко мне, волосы встрепаны, на длинных пальцах с накрашенными ногтями поблескивают кольца, но на этот раз я вижу ее гораздо отчетливее, словно сняли одну из полупрозрачных занавесей, отделявших нас друг от друга.

Я растерялся и смутился, точно застиг ее в самый неподходящий момент, стал свидетелем чего-то очень личного, тайного и постыдного. Я не должен был оказаться здесь, и однако она знала, что я здесь, тянула ко мне руки, что-то говорила. Я чувствовал аромат гардении, ее духов, знакомых с детства, они запоминаются потом на всю жизнь, и еще улавливал в ее дыхании запах джина, мартини... И все это происходило впервые, прежде я не видел таких подробностей во сне... Вот она выбегает из спальни, за спиной виден желтоватый свет. Ночь, потому что на мне красный халат в клетку и пижама. Мне лет десять-двенадцать, и впервые я отчетливо слышу ее голос...

Прежде во сне я не различал слов. Сны всегда были отражением того, что засело в памяти, я помнил: что-то произошло, а потом забыл или просто подавил это воспоминание... Слова ее доносились словно издалека, она звала меня, повторяла мое имя, Бен, Бен, послушай меня, пожалуйста, Бен... Голос матери умолял, послушай меня, я же отстранялся от нее, в этот миг она вовсе не походила на ту маму, которую я знал и любил, женщину, совершенную во всех отношениях. Эта женщина пила, и плакала, и сжимала в руке платок, она умоляла о чем-то, звала меня, что-то ее напугало, возможно, поэтому голос у нее такой странный, надтреснутый... Бен, не убегай от меня, пожалуйста, дорогой, не надо, послушай...

Она звала и тянулась ко мне так настойчиво, и я приблизился и почувствовал, как она ухватила меня за руку, и пальцы у нее были такие сильные и заостренные, как птичьи когти. Как когти у той птицы, что я видел давным-давно, тельце насажено на прут железной изгороди, я видел испуганные глаза матери. И все смешалось в этом сне: птица, изгородь, надтреснутый голос мамы, ее рука, похожая на птичью лапку, тонкие косточки, комок перьев... А потом птица ожила и била крыльями, пытаясь слететь с железного прута, она умирала, а крылья все хлопали, трепетали беспомощно, и лапы вцеплялись в изгородь, и потом вдруг произошла метаморфоза, и птица превратилась... почему, почему? Наверное, потому, что это сон, подумал я. Птица превратилась в мужчину, ноги его болтались в воздухе. Он был весь черный, как та умирающая птица, он тоже умирал, фигура мужчины, черная на белом фоне, и тут я понял, кто это... Он умирал, он уже умер, и тело его колыхалось на ветру...

Отец Говерно.

В яблоневом саду. Но ведь я там никогда его не видел.

Зато увидел во сне. Почему? Я понятия не имел. Черт, ведь это же сон! Сон и еще нечто большее.

А потом я вдруг услышал собственный голос: Священник в яблоневом саду...

Прежде я никогда и никому этого не говорил, даже маме, то была запретная тема. Но я стоял и кричал эти слова маме прямо в лицо, и из глаз ее так и хлынули слезы, горестно покатились по щекам, и казалось, что лицо ее уменьшается, тает, точно я на глазах терял свою маму... И тут вдруг я услышал ее голос:

Ты, ты... ты сделал это... ты во всем виноват... ты... с самого начала... ты, только ты... я ничего не могла поделать... было слишком поздно... ты сделал это... бедный священник...

А потом она повернулась, побрела в спальню, затворила дверь.

Я стоял в коридоре, было жутко холодно и темно. Я весь дрожал и проснулся в постели, в гостиничном номере в Риме, весь в поту, дрожащий и разбитый. Тридцать лет я мучился этим сном, все эти годы пытался расслышать хоть слово из того, что она говорит, силился увидеть и понять, что происходит.

И вот теперь понял все. Все узнал.

Лучше бы не знал.

Мама дала понять, что это я виноват в том, что случилось с отцом Говерно.

Все это как-то связано. Отец Говерно, Вэл, все остальное. Почему Вэл так вдруг заинтересовалась Говерно перед самой смертью?...

И разве я был тут виноват?

* * *

Стук в дверь раздался часа в три ночи, и я лежал, пытаясь сообразить, снится он мне или нет. Потом поднялся и открыл дверь. На пороге стояла сестра Элизабет, как раз собиралась постучать еще раз. Я спросил, знает ли она, который теперь час.

— Неважно. А сколько сейчас?

— Три ночи. Начало четвертого.

— Ничего, не страшно. Как-нибудь переживешь. Дай же мне пройти.

На ней был плащ, промокший от дождя, на волосах блестели капли воды. Из-под плаща виднелся воротничок черной водолазки, на ногах туфли на резиновой подошве, тоже мокрые. Она проскользнула мимо меня в комнату. Впечатление такое, словно она спешит куда-то, но я знал, что оно обманчиво, просто она была страшно энергичная по природе своей.

— Зачем ты здесь? Что случилось?

— Не могу допустить, чтобы между нами и дальше продолжалась вся эта грызня и неразбериха. Нам надо поговорить, прежде чем все запылает синим пламенем. Весь мой мир рушится, Бен. Нет, нет, только не перебивай! Мы только что поссорились, и мне стало от этого еще хуже. Так что позволь объяснить, что я имею в виду. И не произноси ни слова, а лотом я задам тебе один, самый главный вопрос.

Я кивнул.

— Почва уходит из-под ног, я чувствую, прежняя моя жизнь кончилась. Думаю, что Вэл собиралась уйти из Ордена. Выйти замуж за Локхарта. Знаю, какие чувства она к нему испытывала, думаю, что те же, что и я к тебе... И меня это страшно тревожит. И моя вера в Церковь, похоже, разлетается ко всем чертям. Чего она стоит, эта вера, если Церковь творила такие дела?... Что произошло с нашей Церковью?

— Полагаю, это и есть твой главный вопрос. А ответ будет таков: Церковь все та же, что и прежде, просто раньше ты отказывалась это замечать. Не лучше, не хуже, точно такая же, как всегда.

— И потому я не знаю, во что дальше верить. Моя Церковь вдруг превратилась в загадку. Не знаю, есть ли в ней человек, которому можно верить. У Д'Амбрицци больше лиц, чем в портретной галерее, а я... я ищу человека, которому можно верить. Вот я и подумала о тебе...

— Послушай, я...

— Это еще не вопрос. Знаешь, обычно я человек очень организованный. Все у меня по расписанию, и голова на месте. Ты, конечно, можешь подумать, что это не так. Я слишком долго была монахиней, и, да, у меня выработались вполне определенные взгляды на все. На жизнь, на собственное место в этой жизни, чувства, веру. Не собираюсь утомлять тебя всем этим, но ты должен понять, насколько это серьезно для человека — следовать определенному освоенному образу мышления и верований. И вот я встретила тебя, полубезумного новообращенного, бывшего иезуита, которым руководят куда более сложные мотивы, который выстроил сумасшедшую линию самозащиты, ни с чем подобным мне не доводилось сталкиваться прежде... Но это вовсе не означает, что ты мне не нравишься, что ты мне безразличен, нет. Даже когда ты при всяком удобном случае обращаешься со мной, как с каким-то полным ничтожеством. Вот смотрю на тебя и думаю: тяжелый клинический случай, но, возможно, все же существует способ излечения... И теперь я хочу от тебя только одного — чтобы ты ответил на вопрос. А после этого посидишь, подождешь и подумаешь, правильно ли это, такая слепая животная ненависть к Церкви, которая, конечно, институт далеко не совершенный, но...

— И чего мне ждать?

— Ну, наверное, того, что я буду делать дальше.

— Так в чем вопрос, сестра?

— Ты всерьез говорил мне об этом тогда?

— Я много чего наговорил тебе, сестра. И кое-что определенно всерьез.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь.

— Слушай, если пришла сюда снова ругаться и спорить, знай, я не тот...

— Ты сказал, что любишь меня! И теперь я хочу, чтобы ты...

— Да, сказал. Хочешь знать, не выжил ли я из ума? Знаешь, я задаю себе тот же вопрос. Стоит ли того дело? Есть ли смысл снова приносить себя в жертву Церкви? Кому нужна эта вера во всякую ерунду?

— Мудрые люди никому не нужны, Бен.

— Не думаю, что я нужен тебе или кому-то еще на этом свете.

— Мне необходимо знать. Правду ли ты говорил, когда сказал, что любишь меня?

— А кто-нибудь прежде говорил тебе это? Мужчина, я имею в виду?

— Да. Но одно дело влюбленность в семнадцать лет, и совсем другое, когда это любовь. Что ты имел в виду под этим словом?

— Ну, начать с того, что мне уже далеко не семнадцать. Любовь, сестра. Имел в виду просто любовь. Прости, не хотел осложнять тебе жизнь, но я... я действительно люблю тебя. Только, ради бога, не спрашивай, почему или за что. Я не знаю... Любовь, она просто приходит и все. Может, это лишний раз доказывает мое безумие. Может, служит доказательством, что я могу полюбить, когда уже потерял всякую надежду. Чего вообще ты от меня хочешь? Ночь на дворе.

— Не надо больше вопросов. Я должна подумать. Мне нужно время. Дай знать, если вдруг передумаешь.

Она ушла прежде, чем я успел шевельнуться. Так и стоял посреди комнаты в пижаме и смотрел на дверь, за которой она скрылась.

Во что это я впутываюсь?

Нет, это просто невероятно.

Монахиня...

 

5

Дрискил

В вестибюле горели тысячи свечей, свечи освещали и бальную залу виллы Инделикато, построенной еще в шестнадцатом веке знатными его предками. Кто только не принадлежал на протяжении четырех столетий этой прославленной фамилии! Кардиналы, государственные деятели, ученые, банкиры, мошенники, поэты, генералы, воры — кровь Инделикато текла в жилах всех этих людей, и вот теперь на вилле собрались последние представители рода.

Сама вилла поддерживалась в безупречном порядке, штат постоянной прислуги составлял человек тридцать, не меньше. Теперь она была домом кардинала Манфреди Инделикато, который в глазах наиболее осведомленной римской элиты имел очень хорошие шансы стать преемником Папы.

Все было устроено с огромным вкусом и размахом. Мерцание свечей озаряло розоватый мрамор, камерный оркестр играл Вивальди, старинные гобелены отсвечивали золотыми нитями, из открытых дверей лился аромат сосен, представители духовенства при полных регалиях, женщины в элегантных нарядах «от кутюр» демонстрировали акры сливочно-белой плоти. Рядом с ними — седовласые мужи, которые могли позволить себе таких женщин, кинозвезды, члены Кабинета министров, шум голосов смешивался со звуками музыки. Сам воздух был пронизан возбуждением и ожиданием, продиктованными осознанием того, что Папа умирает сейчас у себя в покоях, и в этом возбуждении даже ощущался некий оттенок сексуальности.

Мы с сестрой Элизабет и отцом Данном прибыли в заботливо посланном за нами Д'Амбрицци лимузине. Поднялись по высокой пологой лестнице и тут же слились с толпой. Элизабет окружили какие-то ее знакомые, к Данну беспрестанно подходили священники, а потому я остался в одиночестве. Шампанское лилось рекой, длинные столы были уставлены изысканными закусками, еду и напитки также разносили на подносах официанты в смокингах. Свечи и электрические лампочки разливали вокруг розоватое мерцание.

Вилла была не только местом грандиозных приемов, но и частным музеем. Стены высотой футов в сорок были увешаны гобеленами и живописными полотнами великих мастеров, цена каждого наверняка составляла просто астрономическую сумму. Коллекция собиралась членами семьи Инделикато на протяжении веков, и плоды их трудов были теперь налицо: Рафаэль, Караваджо, Рени, Рубенс, Ван Дейк, Мурильо, Рембрандт, Босх, Хальс и так далее. Все это собрание казалось каким-то нереальным, в доме были сосредоточены просто несметные богатства.

Я медленно переходил из одной галереи в другую, любовался полотнами, потягивал из бокала шампанское и временами даже забывал, зачем я здесь.

Никто из нас не знал, чего ожидать от этого приема. Во-первых, почему нас вообще пригласили? Данн, прежде не обмолвившийся об этом ни словом, вдруг оказался близким другом Д'Амбрицци и заявил, что пригласили нас сюда потому, что Инделикато вместе с Д'Амбрицци занимался по распоряжению Папы поисками убийцы Вэл. И вот, поскольку мы занимались одним делом, Инделикато якобы захотел с нами познакомиться. Но почему Д'Амбрицци так настаивал на нашем присутствии? В ответ на этот вопрос Данн лишь пожал плечами. Очевидно, у Д'Амбрицци были какие-то свои личные причины, даром, что ли, он заявил, что в конце приема все выяснится. Что-то должно произойти. Просто мы не знали, что именно и как. При мысли об этом даже замечательное шампанское не лезло в горло.

Сестра Элизабет выглядела весьма эффектно в черном бархатном платье с квадратным вырезом и брошкой-камеей, которую, по ее словам, подарила Вэл. Волосы были зачесаны назад и перехвачены черной лентой. Мы встретились у входа в гостиницу «Хэсслер», и она одарила меня улыбкой. Никогда прежде не замечал, чтобы она так улыбалась. Словно между нами никогда не было конфликта. Глаза наши встретились, она взяла меня за руку, я помог ей сесть в лимузин. Я вспомнил о ночном разговоре в номере и почему-то сразу успокоился. Мы с ней словно начали все с чистого листа и, вне зависимости от того, какие решения будут затем приняты, могли прекрасно ладить.

Уже на приеме мы вновь столкнулись на широкой лестнице, перекинутой между галереями, и смотрели вниз, на все прибывающих гостей. Элизабет подняла на меня глаза.

— Какой истории ты веришь? — И тут она пересказала мне свой разговор с Санданато, подчеркнув его убежденность в том, что за всем этим с самого начала стоял Д'Амбрицци. Что будто бы Д'Амбрицци ставит своей целью полный контроль над Церковью и непременно тем самым разрушит ее. — Д'Амбрицци у нас или хороший парень, или плохой. Вопрос в том, как это узнать.

— Понятия не имею. Да все они плохие парни. Ладно, согласен, он подходит под все критерии плохого парня. И о том, что он хороший, мы знаем только из его утверждений.

— Ну и еще со слов отца Данна, — заметила она.

— Как убедительно! А на самом деле?... Не знаю.

— А что подсказывает тебе шестое чувство?

— Что я хочу провести немного времени наедине с герром Хорстманом. А уже потом буду думать о том, кто его послал. Есть все причины полагать, что это Саймон. Настоящий Саймон... Д'Амбрицци.

— Но Вэл... не мог же он приказать убить Вэл...

— А покушение на тебя? На меня? Это он мог приказать?

Она промолчала и отвернулась.

К нам приблизился средних лет священник с невыразительным и мрачным лицом.

— Сестра Элизабет, — сказал он, — и вы, мистер Дрискил. Его преосвященство кардинал Инделикато хотел бы с вами познакомиться. Прошу, следуйте за мной.

Мы поднялись следом за ним по лестнице, прошли в другую галерею, затем двинулись по коридору, где вдоль стен стояли стулья, обитые золотисто-зеленой парчой. На стенах — гравюры в рамках, внизу — столы из зеленого мрамора на позолоченных ножках, на них вазы со свежесрезанными цветами. Он остановился у двери и пропустил нас внутрь. Комната длинная, узкая, с высокими окнами и тяжелыми шторами на них, на полу — старинный ковер, в углу — элегантное бюро, на одной из стен — огромное полотно Масаккио. Понятия не имел, что в частных домах могут находиться такие работы.

В комнате никого не было.

— Momento, — пробормотал священник и скрылся за резной дверцей, что позади письменного стола.

Я кивнул. Взгляд упал на маленькое полотно, висевшее у окна, прямо над ультразвуковым прибором искусственного увлажнения воздуха, призванного препятствовать превращению предметов в пыль и прах. В центре картины зависла в воздухе призрачная фигура в накидке. Одна рука вытянута и указывает то ли на зрителя, то ли на художника.

При более близком рассмотрении под капюшоном вместо лица оказался череп, отбеленный и гладко отполированный. На заднем плане голые ветки деревьев, черные птицы на фоне красноватого, с отблесками, неба, точно где-то за горизонтом пылает пожар адского пламени. Меня поразила эта картина, наверное, потому, что фигура в плаще с указующим перстом вдруг напомнила сон о маме, о том, как она тянет ко мне руки, бормочет невнятные слова. Тут послышался шорох одежд, я обернулся и увидел, что в комнату входит кардинал Инделикато.

Лицо продолговатое, с впалыми щеками. Гладкие темные волосы точно прилипли к узкому черепу. Он пожал руку сестре Элизабет, потом подошел ко мне и повторил этот жест — на миг даже показалось, что он прищелкнул каблуками. С шеи на толстой серебряной цепочке свисает тяжелый серебряный крест, украшенный крупными камнями, по-видимому, рубинами и изумрудами. Он заметил, что крест привлек мое внимание.

— Нет, это не повседневная деталь моего костюма, мистер Дрискил. Семейная реликвия, оберег, считалось, что он защищает от вампиров и прочей нечисти, так мне, во всяком случае, говорили. Ношу только для показухи. Чем и является, боюсь, наше сегодняшнее мероприятие. Церкви приходится отдавать дань уважения современным средствам массовой информации. Сегодня у нас предварительный просмотр американской телевизионной программы, рассказывающей о том, «как работает Ватикан». Очень по-американски, не правда ли? Жизнь Ватикана изнутри... Американцы почему-то просто обожают все, что может сойти за историю, демонстрирующую нутро... института, предмета, человека, им неважно. И верят почти каждому слову. Впрочем, прошу извинить за болтовню. Хотелось бы выразить личные самые глубокие соболезнования по поводу безвременной кончины вашей сестры... Я не слишком хорошо ее знал, но она была человеком в высшей степени авторитетным, как в кругах Церкви, так и во всем мире. И да, моя дорогая сестра Элизабет, искренне сожалею, что вам довелось пережить столь ужасные минуты. — Он назидательно приподнял длинный тонкий палец. — Мы уже почти закончили наше расследование. Могу вас заверить, убийств больше не будет. Церковь на пути к спасению. — На губах мелькнула еле заметная улыбка.

— Рад слышать, — сказал я. — Путь к спасению — это прекрасно. Уверен, Вэл на том свете это известие принесет большую радость. А также Робби Хейвуду, брату Лео и всем остальным, кто погиб от руки герра Хорстмана...

— Да, да, понимаю ваши чувства. — Кардинал обернулся к сестре Элизабет, та старалась сохранять полную невозмутимость. И смотрела так, точно ей доставляло особый интерес изучать столь любопытный образчик под названием Cardinalus Romanus, словно хотела прочесть на его лице признаки смущения, осознания вины или, напротив, Полной невиновности, попадающей под версию Санданато. — Однако, — продолжил он, — вы должны помнить, что это сугубо дело Церкви. Не только потому, что лучше всего вести его силами Церкви... но и потому, что только так можно вообще его вести. В самом ближайшем времени Хорстман и его хозяин будут обнаружены, и ими займется Церковь. А пока что вынужден просить вас воздержаться от дальнейших самостоятельных действий. Это распоряжение Папы... он лично выразил такое желание. И вы двое должны устраниться, при всем уважении к вашим мотивам и чувствам. Могу ли я рассчитывать, что вы выполните это условие?

— Можете рассчитывать на что угодно, черт побери! — сердито буркнул я в ответ.

— Вы только осложняете все дело, — невозмутимо заметил он. — Меня предупреждали, что вы за человек. Вижу, что не напрасно. Но повторяю, вы ничего не сможете сделать, чтобы хоть как-то повлиять на исход всего дела. Спасибо за то, что пришли. — Он снова улыбнулся еле заметной злобной улыбкой. — Веселитесь, развлекайтесь. И не пропустите демонстрацию фильма. Там есть прелюбопытные вещи. Узнаете, что в действительности представляет собой современный Ватикан и как работает. И насколько обезоруживающе прост и приятен этот мир. — Он слегка склонил продолговатую голову.

— Так вы хотите сказать, это Д'Амбрицци, — сказал я. И не двинулся с места, хотя он пытался подтолкнуть нас к двери. — Должно быть, решили, что можете это доказать, но что будет толку от таких доказательств? Уж римская полиция вряд ли примет их к сведению. И принстонская — тоже. Хотите, чтобы все осталось в стенах Церкви. Папа умирает и, возможно, понятия не имеет, о чем вы говорите и что делаете. Так куда вы пойдете с этим своим делом, а?

Кардинал Инделикато слегка пожал плечами.

— Ступайте на прием, постарайтесь получить удовольствие. А теперь прошу прощения, но мне некогда. — Он обогнул меня, потом остановился в дверях, обернулся и окинул нас странным взглядом. И, к моему удивлению, не сказав больше ни слова, вышел.

* * *

Иерархи римской католической Церкви все прибывали. Они были повсюду. Были здесь и другие узнаваемые лица, не имеющие отношения к духовенству.

Стоя на балконе, я наблюдал за толпой внизу.

Кардинал Клэммер был здесь, не поленился прилететь из Нью-Йорка. Кардинал Полетти, заправляющий делами в курии, и кардинал Фанджио, ядовитый, как гадюка, напустили на себя самый невинный вид, и камуфляж этот был столь совершенен, что они и вправду казались чуть ли не ангелами. Присутствовали также кардинал Вецца, кардинал Гарибальди, горбун-кардинал Оттавиани и кардинал Антонелли с длинными белокурыми волосами. Были и другие, чьи имена вылетели из головы, однако я их узнал. В частности, голландца, которой ходил с помощью двух тростей, приволакивая ногу; немец с характерной короткой стрижкой ежиком; чернокожий мужчина ростом около семи футов. Их лица часто мелькали на экране и страницах газет. Разглядел я в толпе и Дрю Саммерхейса, а рядом с ним — маленького человечка с жутким шрамом на горле. Того самого, кто преследовал меня в Авиньоне. А затем в высокой арке, где играли тени, возникло лицо человека, которого я никак не ожидал здесь увидеть. То был Клаус Рихтер в темном деловом костюме. Он попивал шампанское и беседовал о чем-то с незнакомым мне священником. Все на своих местах: нацисты, произведения искусства, представители духовенства. Рихтер... Бывший фашист, любитель гольфа, один из мужчин на снимке, который украла Вэл из его кабинета. Интересно знать, по какому делу он находится в Риме? Наверняка оно связано с картинами старых мастеров и шантажом.

Тут ко мне подошел отец Данн. Пробормотал что-то, я повернулся к нему и вдруг заметил уголком глаза серебристые гладко прилизанные волосы, круглые очки, в стеклах которых отражалось мерцание свечей. Мужчина промелькнул в толпе, за спинами гостей. Я вытянул шею, но седовласый господин уже куда-то исчез. Отец Данн проследил за направлением моего взгляда.

— Что такое?

— Наверное, у меня галлюцинации, — ответил я. — Показалось, что вижу Хорстмана.

— Почему же галлюцинации? — Он криво улыбнулся. — Хотите сказать, его присутствие здесь вас удивляет? В таком случае это вы меня удивляете.

— Ни черта не понимаю...

— Все вы понимаете. И вообще, ведете себя крайне легкомысленно, учитывая обстоятельства. Хотите, угадаю? Вы помирились с сестрой Элизабет, верно?

Я кивнул, но все мысли мои занимал Хорстман. Возможно, он сейчас ожидает новых приказов от Саймона. За последнюю неделю он вроде бы никого еще не убил.

— Взгляните, — сказал Данн. И указал на вход, где наблюдалось оживление.

Кардинал Инделикато приветствовал кардинала Д'Амбрицци. Один высокий, тощий и мрачный, другой низенький, плотный, улыбающийся. Со стороны казалось, встретились два лучших друга. К ним, точно притягиваемые магнитом, тут же устремились другие кардиналы.

— Целое представление, — заметил Данн. — Сегодня Инделикато играет роль избранного. Всем своим видом говорит: Я буду Папой!И все, почти все, стараются продемонстрировать, что они на его стороне. Не налюбуюсь, ей-богу!

Час спустя гости постепенно перешли в бальную залу, где для избранных должна была состояться премьера телефильма. Кардинал Инделикато вышел сказать несколько слов. Он представил знаменитого американского телеведущего, от лица которого велось повествование. Приветствовали кардинала очень тепло.

Д'Амбрицци отошел в сторонку и присоединился к нам. Стояли мы в тени пальм в кадках. Данн обернулся.

— Ваше преосвященство...

Кардинал кивком указал на стоявшую неподалеку сестру Элизабет.

— А вот она все еще верит, что я не Джек Потрошитель. Надеюсь доказать то же самое и вам, Бенджамин. Сегодня, на этом приеме. Что же касается доброго моего друга Инделикато, он искренне считает, что положит сегодня же вечером конец карьере Святого Джека. — Он пожал плечами. — Что, если у него получится? Будет ли это трагедией для меня? Нет, вряд ли. Скорее трагедией для Церкви.

— А какой вы хотите видеть Церковь? — спросил я.

— Какой хочу видеть?... Ну, во-первых, не хочу, чтобы Церковь попадала в руки заплечных дел мастеров, так я их называю. В руки старой гвардии, ультраконсерваторов. Не хочу, чтобы ею командовал Инделикато, превратил в свою баронскую вотчину. В любом случае, слишком поздно. Вот, собственно, и все.

— Инделикато выглядит сегодня очень уверенно, — заметил я.

— Почему бы нет? Я ведь у него под каблуком, верно? Хорстман был созданием Саймона, все считают именно так. А я был Саймоном... Я пытался убить Папу, я возглавлял шайку убийц, я снова задействовал Хорстмана. Все вписывается в долгую и темную историю Церкви, и Инделикато считает, что может это доказать. Как, скажите, я могу предотвратить этот шантаж с его стороны? Для этого бы понадобилось вмешательство самого Всевышнего. Нет, разумеется, я верю в Бога. — Он улыбнулся, потрогал крест из слоновой кости на груди. — А Бог, как известно, склонен помогать тем, кто сам себе помогает. Так вы идете смотреть этот телефильм? — Мы дали понять, что не собираемся. — Я тоже. Пошли со мной. Только тихо. Хочу вам кое-что показать.

Он провел нас по безлюдному коридору к лестнице, которая спускалась в полутемный подвал, освещенный лишь несколькими лампочками, вмонтированными в потолок.

Тронул выключатель, вспыхнул яркий свет, и мы увидели стеллажи для хранения винных бутылок. Их были тысячи.

— Слышал, что у него лучший винный погреб в Риме, — сказал Данн.

Д'Амбрицци пожал плечами.

— Я в винах не очень-то разбираюсь. Лишь бы покрепче да цвета крови, и я доволен и счастлив. Крестьянин, что с меня взять. — Он шел вдоль стеллажей. — Не будем здесь ничего трогать. Хочу кое-что показать.

— А почему вы считаете, что нас здесь... не застукают? — нервно спросила Элизабет. И огляделась с таким видом, словно в подвал вот-вот ворвется группа спецназа. — Это же незаконно.

— Сестра, мы знакомы с Манфреди Инделикато вот уже пятьдесят лет. Знаем друг о друге буквально все. Его шпионы всегда следили за мной. Но он считает меня эдаким неуклюжим слоном в посудной лавке. Верит в то, во что хочет верить. Во всяком случае, он никогда не поверит, что и у меня тоже есть шпионы... причем все они из числа его личной прислуги. Иногда он использует против меня сведения, полученные от своих шпионов. Я же никогда этого не делаю. Просто накапливаю информацию, вдруг пригодится. — На лице возникла хищная крокодилья улыбка. — Использую ее лишь косвенным образом. Просто я хитрее Манфреди. — Он самодовольно кивнул. — Он собирается убить меня сегодня. Должен убить... так ему кажется. Но разве я нервничаю или трушу? Как вам кажется, сестра? Не волнуйтесь, будьте уверены, здесь мы в полной безопасности. Я бывал здесь и прежде. Видел несколько раз то, что собираюсь вам показать. Видно, лишний раз хочу убедиться, что это мне не пригрезилось. Идемте же.

В помещении царила прохлада, я вдыхал запах пыли и дерева и задавался вопросом: зачем мы здесь? Но вот Д'Амбрицци подвел нас к дальнему концу погреба, взялся за крайний в ряду стеллаж и сдвинул его в сторону. Раздался тихий скрип, стеллаж отъехал, за ним открылась дверь в другое помещение. Д'Амбрицци дал знак следовать за ним.

— Манфреди — человек самонадеянный. Другой бы на его месте установил систему сигнализации, целые ряды видеокамер слежения, особенно в наш-то век бурного развития технологий. Впрочем, тогда люди, устанавливающие эти системы, могли бы допустить утечку информации. Нет ничего хуже... Манфреди так уверен в своей неприкосновенности, так бездумно эгоцентричен, считает себя неуязвимым. Думает, что никто никогда не узнает об этом склепе и о том, что он здесь прячет. Но он глубоко заблуждается. Джакомо Д'Амбрицци знает...

Помещение оказалось гораздо просторнее винного погреба, к тому же здесь было гораздо чище и светлей. Два больших прибора увлажнения воздуха, фильтрационная система, приборы для измерения температуры, автоматические разбрызгиватели воды на случай пожара. Площадью помещение было с два теннисных корта.

— Перед вами, друзья мои, — сказал Д'Амбрицци, — художественные ценности, трофеи Второй мировой войны. И все это, заметьте, находится в подвалах Манфреди Инделикато. Идите, взгляните на эти ящики. Сюда. — Он провел нас между двумя рядами ящиков, стоявших на бетонном полу. — Вот, смотрите!...

На ящиках красовались орлы и свастики Третьего рейха, выведенные черной краской. На некоторых более блеклыми чернилами были написаны имена художников. Энгр, Мане, Джотто, Пикассо, Гойя, Боннар, Дега, Рафаэль, Леонардо, Рубенс. Конца-краю им не было. А часть ящиков была помечена надписью красными чернилами «Vaticano».

— Вполне надежное хранилище, — сказал Д'Амбрицци. — Он заботился о микроклимате. Очень любит изобразительное искусство. Это у него наследственное. И все эти сокровища могут храниться здесь длительное время. Потому что у части этих шедевров весьма сомнительное происхождение. Их можно хранить здесь еще целый век. Если Фреди станет Папой, он непременно позаботится о том, чтобы все это перешло к Церкви...

— А если Папой станете вы? — спросил я.

— Ну, я пока что об этом еще не думал. Но полагаю, что со временем что-нибудь да придумаю. Возможно, Инделикато захочет оставить все это у себя. — Он вздохнул. — Нельзя, чтобы такие сокровища принадлежали одному человеку. А поскольку они нам все равно не достанутся, не мешало бы вам хотя бы взглянуть на них, оценить, так сказать, размах, с которым действовал Инделикато. Если начнете тщательно осматривать содержимое ящиков, то увидите на ряде из них пометки. Для Геринга или Гиммлера, Геббельса, даже для самого Гитлера. Однако Инделикато все же присвоил их... и в ряде случаев, признаю, не без моей помощи.

— Но почему Инделикато? — спросила Элизабет. — Ведь во время войны он был в Риме, никак не был связан с парижскими ассасинами... Вы, а не он, следили за тем, чтобы награбленные сокровища достались Церкви.

— Просто меня они не слишком интересовали. А Фреди, он был правой рукой Папы Пия, когда затевалась вся эта история. Не один только Пий направил меня в Париж делать грязную работу. Пий посоветовался с Инделикато, тот предложил меня. Фреди хотел от меня избавиться. Уже тогда мы были соперниками. Он считал, что мне не выйти живым из той парижской передряги. Думал, что нацисты рано или поздно раскусят меня и убьют. И еще он очень пристально следил за моей работой.

— Он знал о ваших планах расправиться с Папой?

— Да, конечно. Именно к Инделикато поступила информация о заговоре. Именно он затем предупредил Папу, якобы «спас» ему жизнь и тем самым лишь укрепил свои отношения с Пием. Пий никогда этого не забывал.

— А кто сообщил Инделикато? Кто вас предал?

— Человек, которому я доверял, который знал все. Вначале я был уверен, что это Лебек. Теперь знаю, что это не так.

— Но кто же?

Он молча покачал головой. Он не хотел отвечать на этот вопрос.

— Каким же образом Инделикато заполучил все эти сокровища? — спросила Элизабет.

— Пий был человеком благодарным. Он отдал коллекцию Фреди на хранение, в знак доверия и награды за верность. Инделикато должен был сохранить ее для папства. А возможно, Инделикато шантажировал его... — При этой мысли Д'Амбрицци улыбнулся.

— Что ж, — заметил отец Данн, — Пий просто облагодетельствовал его. Ведь семья Инделикато всегда гордилась своей коллекцией. Всегда собирала произведения искусства.

И тут меня осенило.

— Коллекционер, — тихо пробормотал я.

Д'Амбрицци кивнул.

— Да. Именно Инделикато Пий послал в Париж на мои поиски, именно ему велел заняться расследованием убийства Лебека, истории заговора с целью покушения на самого Папу. Но сколько он ни старался, все мы молчали, никто из наших не раскололся. А потом я понял, что он меня просто убьет, чтоб избавиться, раз и навсегда. Да, Пий называл его Коллекционером. Так, вроде бы в шутку. Фреди послали в Париж за мной, но ничего у него не вышло. А как только кончилась война, именно Инделикато предложил Ватикану сделку. То, что вы называете «взаимным шантажом» с участием удравших нацистов. Фреди, он, как паук, плел свою паутину из крови и страха, залавливал в нее нацистов и Церковь, а предметом торга служили произведения искусства. Те дни и есть ключ к его возвышению. Вроде бы серьезный господин, аскет, некоронованный король курии. А на деле Инделикато был бизнесменом. Одному из нас, полагаю, вскоре предстоит умереть, так что другие должны донести все это...

— Ерунда, Джакомо! Иллюзии, вкус к дешевой мелодраме, вот что тебя ослепило! — В дверях за нашими спинами стоял сам его преосвященство кардинал Инделикато. — Что мне тебя бояться? Почему ты должен бояться меня? К чему эти глупые разговоры о смерти? Неужели не достаточно убийств? — На губах его играла еле заметная улыбка, черные глазки нервно обегали присутствующих. В этот момент он напоминал мне Санданато, фанатика и мученика. Похоже, слова Элизабет о том, что Санданато перебежал в стан врага, и это после верного служения Д'Амбрицци, были похожи на правду. Во всяком случае, если судить по выражению лица Инделикато. Эти двое были страшно похожи. Вот только амбиции были разные.

Д'Амбрицци терпеливо улыбнулся.

— Должен извиниться перед вами, друзья мои. Я знал, Фреди, что ты будешь следить за мной, и хотел, чтобы ты был здесь. Они бы никогда не пришли сюда, если бы я сказал им заранее. Зато теперь они видели все доказательства.

— Боюсь, ты создал у этих людей превратное впечатление. Все это дары Церкви от разных государств, пожалованные до и после войны. Я сдаю это помещение Церкви в аренду. Взял картины на хранение. Все это зафиксировано в соответствующих документах.

Д'Амбрицци рассмеялся.

— Зачем ты говоришь это мне, Фреди? Ведь я один из тех, кому немцы разрешили украсть все это! Нет, ей-богу, иногда ты просто смешон!

— И я прошу прощения, друзья мои. Однако вы должны понять, что наше соперничество подошло к концу. Мы с тобой уже старые люди, Джакомо. И нам давно пора забыть о прошлом. Будем мирно доживать свои дни...

— Неужели, Фреди? Ты и правда так думаешь?

— Конечно. Долгая война подошла к концу. У меня есть твои мемуары, история, которую ты написал и оставил в Америке много лет тому назад... Вернее, я ее получу в самом скором времени. И уничтожу. И, таким образом, вырву у тебя когти. А все остальное, все эти твои россказни о трагедиях прошлого так и останутся пустой болтовней...

— И через сорок лет после всех этих событий у нас будет Папа-фашист! — В голосе Д'Амбрицци звучала издевка. — Просто прелестно! И кто же доставит тебе эти мемуары?

Инделикато пропустил этот вопрос мимо ушей.

— Знаешь, ты просто заложник прошлого. И слово «нацисты» уже потеряло прежнее свое значение.

— Что ж, тем хуже для всего мира. Поверь, для меня значение это сохранилось.

— Ты законсервировался в прошлом. Для тебя до сих пор идет война, со всеми этими убийствами. Так вот, Саймон, пришло время положить конец твоим убийствам. А сам ты должен позаботиться о своей душе. На руках у тебя много крови. Слишком уж много убивал в прошлом. А вот меня, Джакомо, убить не удалось!

— Полагаю, ты говоришь все это для них. — Д'Амбрицци повернулся к нам. — Что ж, может, их и удалось убедить. А я скажу тебе вот что, Фреди. Прошлое — это ты!

Пока жив ты, живет и все зло тех дней. Ты дух зла, проникший в нашу Церковь. Зло. Чистой воды зло...

— Ах, бедный мой Джакомо! Сам по горло в чужой крови, покушался на Папу и смеешь называть меня злом! Лучше покайся, друг мой. Пока еще есть время.

Они так и впились друг в друга взглядами. На лицах ни тени улыбки, они напоминали в этот момент двух доисторических животных, готовых сойтись в смертельной схватке. После того, через что им довелось пройти, жалость и снисхождение неведомы.

Я решил нарушить молчание. И обратился к Инделикато:

— Кто предупредил вас о заговоре против Пия?

— Хорошо. Сейчас скажу...

— Нет! — вскричал вдруг Д'Амбрицци. — Не надо!

— Архигерцог. Человек, которого мы звали Архигерцогом. Он знал, в чем заключаются главные надежды Церкви. Знал тогда, знает и сейчас.

* * *

Кардинал Инделикато проводил нас обратно к гостям. Шел он рядом с Д'Амбрицци, подхватив его под руку. Следом шагали я с отцом Данном и Элизабет. Со стороны казалось, что эти двое стариков лучшие друзья. Но то был чисто светский ритуал. Возможно, этого же ритуала они придерживались на протяжении полувека. Возможно, эмоции тут вовсе ни при чем. Возможно, все чувства умерли в них давным-давно, и осталось одно политиканство. Как бы там ни было, мне хотелось знать, чем все это закончится.

Мы стояли в просторном холле перед входом в бальную залу, где завершался просмотр фильма. Но вот там раздались аплодисменты, лакеи распахнули двери, и из зала повалила толпа. Американский ведущий углядел Инделикато и пробился к нему. Они стояли и разговаривали о чем-то, нас отнесло в другую сторону. Все громко восхищались фильмом. Инделикато, склонив голову, улыбался еле заметной улыбкой и теребил усыпанный драгоценными камнями крест.

— Пошли отсюда к чертовой матери, — сказал я отцу Данну. — Просто не могу этого больше выносить. Нам обещали, что сегодня все закончится, что мы наконец узнаем правду... И где она? Злодеи решили объявить перемирие. И да, кстати, что имел в виду Инделикато, когда говорил, что вот-вот заполучит мемуары Д'Амбрицци? Вы же говорили, Персик их нашел...

Не успел Данн ответить, как на плечо мне легла рука Д'Амбрицци.

— Не уходите. Вечер еще только начинается.

В толпе мелькнул Санданато, он проталкивался к своему новому хозяину.

Д'Амбрицци подвел меня поближе к Инделикато.

— Видите?...

Санданато запыхался, был бледен, лицо его блестело от пота.

— Прошу прощения, ваше преосвященство...

Инделикато величественно обернулся к нему, улыбка на губах тут же увяла.

— Да, монсеньер?

— Я от Папы. Он послал за вами, ваше преосвященство. Хочет видеть вас, и немедленно.

Инделикато кивнул и отвернулся от телевизионщиков. Ведущий спросил:

— Означает ли это, ваше преосвященство, что понтифик сделал выбор в вашу пользу?

Секунду-другую Инделикато изумленно смотрел на американца, затем прошептал:

— Папа не обладает правом голоса. — Он торопливо прошмыгнул мимо него, подошел к Д'Амбрицци. — Ты слышал, Джакомо? Почему бы не выразить мне поддержку?

— Тебе лучше поспешить, Фреди. А то Каллистий может и передумать.

— Вечно находишь повод для глупых шуток.

— До свидания, Фреди.

Санданато, избегая взгляда Д'Амбрицци, дотронулся до рукава Инделикато.

— Желаете, чтобы я сопровождал вас?

Инделикато нарочито медленно покачал головой.

— Это не обязательно, монсеньер.

Известие молниеносно разнеслось в толпе гостей. Все кругом возбужденно переговаривались, настал исторический момент. Неужели папству Каллистия пришел конец? Неужели в свой последний час он все же назначил себе преемника? Имеет ли значение его последняя воля? Какие новости принесет утро?

На плечо Санданато опустилась тяжелая рука Д'Амбрицци.

— Отлично справился, Пьетро. Так и думал, что Каллистию сегодня может понадобиться посыльный. Что ж, так тому и быть... А теперь, может, присоединишься к нам за ужином? Нет, нет, никаких отказов я сегодня не принимаю.

 

6

Стоя у двойных дверей в гостиничный ресторан, сестра Элизабет размышляла о том, какие еще сюрпризы приготовил им сегодня кардинал Д'Амбрицци. Помещение было небольшим и уютным, освещали его две маленькие люстры. Посетителей обслуживали гостиничные официанты. Гостиница была удобным местом встреч для нее и Дрискила, он жил здесь же, она — напротив, через площадь, в штаб-квартире Ордена. По неким непонятным ей причинам Д'Амбрицци взял у нее обещание остаться на ночь именно там и ни в коем случае не возвращаться в квартиру на Виа Венето.

В данный момент кардинал беседовал с мужчиной с большой родинкой на носу. Элизабет сразу узнала в нем Дрю Саммерхейса, с которым познакомилась на похоронах Вэл. Дрискил стоял рядом и внимательно слушал, что говорит Саммерхейс. Выражение лица у Бена было самое невозмутимое, даже отрешенное, а вот глаза — несчастные, усталые, потерянные. Она считала, что слишком хорошо его знает и вправе делать такие выводы.

Д'Амбрицци же, выступавший в роди «инспектора манежа», просто блистал. Весь вечер прекрасно владел собой, занимал гостей, то же, впрочем, можно было сказать и о его поведении на приеме у Инделикато. Хотя само его прибытие на эту вечеринку, визит в тайник Инделикато... Она до сих пор не могла опомниться при виде помещения, битком набитого похищенными во время войны сокровищами. Интересно, как измеряется их стоимость в долларах? Возможно, за сорок лет она возросла в десять, да нет, в тысячу раз! Как бы там ни было, но коллекция уникальная и поистине бесценная.

Дрю Саммерхейс стоял у стеллажа с напитками с бокалом шерри в руке. Рядом с ним маячил какой-то низенький молчаливый человечек. В прошлом некто наверняка воспользовался ножом для чистки картофеля или опасной бритвой, чтоб полоснуть его по горлу. Шрам остался просто безобразный. Там же был и монсеньер Санданато, с ним беседовал седовласый господин с широкими покатыми плечами. Элизабет представили ему. Она увидела большие влажные глаза с пурпурными мешками под ними, звали господина доктор Кассони. Прогуливаясь по комнате, она столкнулась с пожилым господином, огромный нос которого был буквально усыпан бородавками. Это был журналист из Парижа по фамилии Патерностер. Отче наш... Клайв Патерностер.

«Интересно, находится ли здесь же Архигерцог?» — подумала она. Это было бы очень похоже на Д'Амбрицци, привести сюда Архигерцога, предателя, и представить узкому кругу лиц. Впрочем, предсказать поступки Д'Амбрицци было невозможно. Он подобен птицелову, только без сети, вечно залавливает какие-то редкостные экземпляры.

Расхаживал среди приглашенных и отец Данн, то с одним словом перемолвится, то с другим, а в следующую секунду он уже под боком у Д'Амбрицци и тоже попивает шерри. Беседовали на самые общие темы. Она была здесь единственной женщиной, как, впрочем, и всегда. Обменивались шутками по поводу телефильма, говорили, что Инделикато решил заняться саморекламой. Масса домыслов была высказана о здоровье Папы, хотя, наверное, то же обсуждали сегодня на каждом обеде в Риме. Говорили о том, какой цирк начнется, когда Каллистий умрет, как со всех концов света в Рим слетаются кардиналы, выбирать его преемника. Отец Данн не удержался и весьма ехидно прокомментировал амбиции архиепископа кардинала Клэммера. Тот якобы собирался стать первым Папой-американцем.

Обед проходил в тех же непринужденных беседах, хотя и чувствовалось некоторое напряжение. По-видимому, гости начали недоумевать, с какой целью их позвали разделить с кардиналом эту трапезу. Неизбежно заговорили о том, что Папа вызвал к себе Инделикато, и за столом тут же воцарилась нервная выжидательная тишина. Но тут Д'Амбрицци улыбнулся во весь рот и заявил, что нечего на него так смотреть, он понятия не имеет, что тем вечером пришло на ум Папе. И вскоре беседа вернулась в нормальное русло.

Элизабет пробралась к Бену и уселась рядом, он одарил ее благодарной улыбкой. Но глаза смотрели все так же потерянно, и он не произнес ни слова. Элизабет не выдержала и спросила, все ли с ним в порядке.

— Да, конечно, — ответил он. — Нет, разумеется, не в порядке. Неужели все этим и кончится? Сведется ни к чему?... — Говорил он тихо, но возбужденно, никто, кроме нее, его не слышал. Лицо оставалось невозмутимым. — Допустим, убийств больше не будет. Но неужели мы удовлетворимся этим? А как же тогда Вэл? А мы с тобой? Оба мы просто чудом остались в живых, и вот теперь тема, видите ли, закрыта. И ничего так до конца и не прояснилось.

Элизабет кивком дала понять, что разделяет его чувства.

— Нам просто затыкают рот. Что же делать?

Бен пожал плечами.

— Не знаю. И все же очень хотелось бы выяснить, кто отдавал приказы Хорстману. Всем, похоже, плевать. Возможно, я слишком наивен, но до сих пор хочу знать, кто хотел прикончить тебя и нырнул с балкона, кто дал Хорстману список жертв, кто этот ублюдок... И я хочу убить Саймона, кем бы он там ни оказался, а потом найти Хорстмана и убить и его тоже. Понимаю, это похоже на безумие, но я не успокоюсь, пока не доведу дело до конца. — Никогда прежде она не слышала такой горечи в его голосе. — Я привык отдавать долги. Я играл в футбол. Я был юристом. Им и остаюсь. Это просто нечестно. Они пытались убить нас, а мы должны сидеть сложа руки? Ни черта подобного! Я должен им отплатить! — Он усмехнулся. — Я заработал это право.

Она взяла его за руку. Жест показался абсолютно естественным. Все изменилось с тех пор, как она ворвалась к нему ночью в номер, набралась мужества объясниться, отбросив все свои глупые предрассудки и гордыню. Теперь она могла взять его за руку, сжать ее в своей и не опасаться, что ее вдруг потянет читать ему занудные лекции на тему того, что Церкви видней. Теперь между ними все было как тогда, в Принстоне.

Тут Д'Амбрицци призвал гостей к вниманию. Ужин кончился, официанты принялись убирать тарелки, а Элизабет даже не успела заметить, что ела. Напротив, через стол, сидел Санданато, напряженный, пытающийся взять себя в руки. Казалось, он никак не может сфокусировать взгляд. На лбу выступили мелкие капельки пота. Он отер его тыльной стороной ладони. Он переводил взгляд с нее на Д'Амбрицци. Д'Амбрицци, падший кумир Санданато...

Д'Амбрицци поднялся и заговорил, похоже, он пребывал в отличном настроении:

— Спасибо за то, что почтили меня своим присутствием. Вы, возможно, удивляетесь, зачем это я вдруг с такой настойчивостью приглашал вас сегодня... Не случайно, уверяю вас. Сестра Элизабет, вы были ближайшей подругой сестры Валентины. Бен Дрискил, Вэл была вашей единственной и любимой сестрой. А потому сестра Валентина послужила вам пропуском. Отец Данн, мой старый друг, доверенное лицо... в самые тяжелые критические времена я всегда обращался к вам за помощью и советом. И серия убийств, что началась полтора года тому назад, была для меня, старого крестьянина, страшным ударом. Дрю Саммерхейс, я знаю вас полвека, работал с вами, вместе с вами составлял заговоры и антизаговоры как в военное, так и в мирное время. Вы человек, на которого тоже можно положиться в критический момент. Клайв Патерностер, вы с Робби Хейвудом так много видели в своей жизни, так много знаете, что было бы просто нечестно вычеркнуть вас из последней главы этого повествования... Жаль, что Робби нет с нами сегодня, его бы очень позабавила эта мелодрама. Мой друг и личный врач доктор Кассони, вы являетесь также доктором Папы и не отказывались информировать меня о состоянии его здоровья. А здоровье понтифика — это ключ к разгадке всей таинственной истории. Ведь именно с началом его болезни начались и убийства.

Он откашлялся.

— И ты, Пьетро, монсеньер Санданато, мой преданный союзник в стольких сражениях, моя опора и сила... Пожалуй, нет на свете человека, более убежденного в необходимости спасения Церкви от врагов. А потому и тебя я решил пригласить сегодня. — Он улыбнулся и оглядел всех присутствующих.

— Одного человека вы пропустили, — сказал Бен Дрискил. — Вон того коротышку. Я уже видел... это он преследовал меня на улицах Авиньона. А нас почему-то не познакомили.

— Дрю? — вопросительно вскинул брови Д'Амбрицци.

— Это Марко Виктор, — сказал Саммерхейс. — Он, как бы это помягче выразиться, мой телохранитель. Сопровождает меня везде. И вот что, Бен, не надо было убегать от меня там, в Авиньоне. Вам незачем меня бояться... Надеюсь, вы это понимаете.

— Конечно, — насмешливо кивнул Дрискил. — Теперь мы друзья.

Сестра Элизабет знала, о чем он думает. Саммерхейс и есть Архигерцог. Вот сукин сын! Проснись же, Святой Джек, этот человек предатель...

— Ну вот, теперь, — сказал Д'Амбрицци, — все познакомились. И я могу начать свою историю, знать ее имеет право каждый из здесь присутствующих. Проявите терпение, друзья мои. Эта история в лучших традициях Борджиа, которую довелось и еще не раз доведется пережить нашей Церкви.

Элизабет была по натуре женщиной нетерпеливой. Но она с замиранием сердца ждала, когда Д'Амбрицци начнет свой рассказ. Лишь шепнула на ухо Бену:

— Вот оно, начинается.

— Будем надеяться, — шепнул он в ответ.

— Все мы озабочены сегодня состоянием здоровья нашего Папы. — Привычная обезоруживающая улыбка исчезла, как только Д'Амбрицци заговорил. — Скоро начнется очередной этап в истории Церкви. Будет избран новый Папа, ему и предстоит формировать наше с вами будущее и будущее всего мира. Но сперва любимый всеми нами Каллистий должен умереть. Мы с ним старые друзья, и Саль ди Мона моложе меня, однако опередил меня в смерти. Я знал о его болезни еще до того, как узнал он сам. Доктор Кассони обнаружил у него злокачественную опухоль, а также серьезные нарушения в сердечной деятельности. Он пришел ко мне и со всей прямотой спросил, должен ли сообщать эту печальную новость Папе. На что я ответил, что Каллистий — человек огромного мужества. И посоветовал сказать всю правду. Было это два года тому назад. Мы с Каллистием провели немало часов, вспоминая старые времена, размышляя о будущем... обсуждали, что сделали, что еще предстоит сделать, а также вещи, допускать которые ни в коем случае нельзя.

Большинство из вас знают о моей деятельности во время войны, в те дни, когда я исполнял папскую миссию в Париже. Я совершал поступки, которых требовала от меня война. В другое, мирное время я счел бы это невозможным, недопустимым, даже преступным. Но тогда... Сальваторе ди Мона знал об этом. В те дни он был рядом со мной, и никто не мог предположить, что он когда-нибудь станет Папой...

Итак, я узнал о его болезни, и вскоре начали происходить страшные вещи. Люди, знавшие о моей парижской миссии, погибали один за другим. Я провел свое расследование, выяснилось, что их убивали. Назвать это простым совпадением было нельзя. У кого-то были веские мотивы, и я должен был выяснить почему...

И тут ко мне пришла сестра Валентина и рассказала о своих открытиях. Ей удалось установить связь между этими убийствами. Она связала их, даже еще не понимая, не зная мотива. Она проделала огромную работу. Нашла бумаги Торричелли в Париже, говорила с Робби Хейвудом, копалась в секретных архивах в поисках исторических прецедентов, сложила вместе разрозненные сведения, пошла по следу похищенных нацистами во время войны сокровищ и Саймона. Не поленилась съездить в Александрию, выяснила, какие взаимовыгодные отношения до сих пор связывают Церковь и уцелевших нацистов. В кабинете Клауса Рихтера в Александрии она увидела на стене снимок сорокалетней давности и узнала на нем своего старого друга Джакомо Д'Амбрицци... — Он молитвенно сложил перед собой ладони. — Прошлое подстерегает нас на каждом углу, оживает и набрасывается на нас, когда мы меньше всего этого ожидаем. Одна из маленьких шуток Господа. Так и норовит указать каждому свое место.

Сестра Валентина выложила мне все это, сказала, что убеждена, что ассасины вновь взялись за дело, что у нее есть список закодированных имен и что имеются соображения, кто есть кто. Знала ли она, что Саймон — это я? Она этого не говорила... просто намекнула, что знает многое из того, что происходило во время войны. И вот теперь то же самое, сказала она, ассасины вернулись, снова убивают людей. Она хотела знать почему, но я должен был соблюдать осторожность. Должен был все отрицать. И я сказал ей, что она увлеклась мифом, что все это случайные совпадения... словом, примерно то же самое, что говорил недавно сестре Элизабет, когда она пошла по следу Вэл. И, разумеется, я подключил преданного моего Санданато. Именно он помогал мне запутывать двух этих замечательных женщин-детективов. Он был моим протеже, я учил его служить Церкви еще с младых ногтей, щедро делился с ним своим опытом и знаниями. И он немало помог мне в расследовании. Но я также обратился за помощью к своему старому другу. Попросил выяснить подробности пяти недавних убийств, а заодно проверить, чем занимается Вэл. Это деликатное задание я поручил своему коллеге и доверенному лицу отцу Данну. Он довел расследование Вэл до логического завершения, однако кто убивал и почему, так и осталось неизвестным.

Началось все это вскоре после того, как заболел Каллистий. И чем больше я размышлял, тем чаще приходил к выводу, что здесь и надо искать причину и следствие. Сестра Элизабет сказала мне в точности то же, однако я высмеял ее... Я уже повинился перед ней, она все понимает, надеюсь, что и вы поняли: после убийства Вэл я не хотел подвергать Элизабет опасности. Не хотел, чтобы она разделила судьбу подруги. Итак, я пришел к выводу, что начали череду убийств выборы нового Папы. Но как все это связано? При чем здесь жертвы из списка? Объединяло их одно — тот факт, что все они находились в Париже во время оккупации. Они кое-что знали или могли знать, поэтому их и убили... А отец Данн в характерной для него насмешливой манере заявил, что я самый очевидный подозреваемый. Ведь именно я мог стать новым Папой, а следовательно, хотел избавиться от компрометирующего меня прошлого. Я знал, что происходит, и при этом меня не убили! Убедительная, логичная версия, но только я, разумеется, никого не убивал.

А потом убили сестру Валентину, и Данн доложил о главном подозреваемом, священнике с серебристыми волосами. И тут я подумал, что им может быть мой старый товарищ Август Хорстман, которого я не видел с конца войны. Откуда он возник? Я знал, что одно время он жил в монастыре, в своей родной Голландии. Но кто еще об этом знал? И как мог Август, добрая праведная душа, превратиться в убийцу?

Ответ на этот последний вопрос вполне однозначен. Август слушался приказаний только одного человека. Только одного... Саймона. Но я-то знал, что не приказывал ему убивать сестру Валентину, которую знал еще малышкой, которая к тому же была дочерью моего старого друга Хью Дрискила... Кто мог сделать это за Саймона? Кто знал о его прошлом?

Монсеньер Санданато знал о моем прошлом довольно много, это правда. Но кто-то еще знал все. И именно этот человек, когда заболел Каллистий, переманил на свою сторону преданного и усердного моего Санданато... Нет, Пьетро, прошу, не перебивай, это сейчас совсем неважно...

Санданато вскочил на ноги и, весь дрожа, указал пальцем на Д'Амбрицци.

— Ты во всем виноват! Ты разрушитель Церкви! Ты и твой Кёртис Локхарт, который развел шашни с этой шлюхой монахиней, твоей драгоценной сестрой Валентиной, твоей дорогой Вэл, которая презирала все, на чем стоит Церковь и чему она учит! Она должна была умереть, неужели не ясно, она делала все, чтобы разрушить Церковь, переворачивала все с ног на голову! Она поддерживала попов-коммунистов, она ратовала за контроль над рождаемостью, она выступала против всего святого, была героиней в глазах слабых и бунтарей, готовых на все, чтобы подорвать устои Церкви! Она и такие, как она, и разрушат нашу Церковь! И, да помоги мне Господь, Церковь надо спасать!

Элизабет почувствовала, как Бен весь напрягся. Он с трудом сдерживался, чтобы не наброситься на обидчика.

Она придержала его:

— Погоди, Бен. Не надо...

За столом воцарилась мертвая тишина. Санданато, грозно сверкая глазами, смотрел на Д'Амбрицци. Дрожь сотрясала все его тело, словно разрядами электрического тока. Но вот он заговорил снова, на этот раз совсем тихо, точно разговаривал сам с собой:

— Она собиралась написать книгу о нацистах и Церкви, она бы уничтожила вас, ваше преосвященство! Она навлекла бы на всех нас несчастье, гнев и отчаяние! Ее надо было остановить, я прекрасно осознавал, в какую пропасть может скатиться Церковь, если...

— Сядь, Пьетро, — спокойно произнес Д'Амбрицци. — Сядь, сын мой.

Он подождал, пока Санданато не опустится в кресло. Лицо монсеньера было искажено мукой, слезы ручьем катились по щекам. Несчастный стал винтиком в безжалостной машине, и она его раздавила.

Но он этого не понимал. Не понимал, что его просто использовали.

Д'Амбрицци отвернулся, во взгляде его читалась глубокая печаль.

— Кто сбил с пути истинного моего бедного юного друга? Только тот, кто знал о прошлом не меньше моего. Человек, присланный в Париж Папой, человек по прозвищу Коллекционер. Инделикато. Это он пытался во время войны узнать об ассасинах. Он выслеживал меня, потом допрашивал и угрожал, но никогда не переступал черты... Потому что знал: у меня есть страховка. А я знал, что творили они вместе с Пием, какие тогда приказы поступали от Папы... Им тоже было многое известно, в частности о так называемом заговоре Пия.

Инделикато хочет стать Папой. Считает меня главным своим соперником и помехой. Это ему необходимо стереть все воспоминания о прошлом, уничтожить все свидетельства того времени. И вот он находит элегантное, почти математическое решение. Но почему бы ему не убрать меня, спросите вы? Ведь это куда как проще, несчастный случай, сердечный приступ... Гораздо проще, за исключением одной детали. Орудием запланированного убийства должен был стать человек, убивавший прежде по моему приказу. Хорстман. Но Хорстман никогда против меня не пойдет. И Инделикато абсолютно верно вычислил, Хорстман будет убивать ради Саймона... ради меня. Предстояло еще найти Хорстмана, но для Инделикато это не представляло особого труда, он успел установить местопребывание всех уцелевших после войны наемников. Однако найти Хорстмана было мало, надо его еще и уговорить. Убедить в том, что именно Саймон призывает его на новую битву за Церковь.

Выбора у Инделикато не осталось, он должен был соблазнить Санданато. Наш Пьетро был уязвим только в одном плане, Инделикато понял, что можно апеллировать к его фанатизму. Пьетро любил меня, восхищался моей способностью привлекать к служению Церкви и богатых, и бедных. Но при этом не считал меня человеком благочестивым и часто молился за мою грешную душу. Инделикато завербовал его еще в самом начале, как только узнал о болезни Каллистия, и твердо вознамерился стать новым Папой. И вот бедный Пьетро стал его шпионом и соучастником в кровавом убийстве. Для Августа Хорстмана Пьетро стал «голосом» Саймона. Все знают, что Пьетро был моей «тенью», знал обо всех моих действиях и самых сокровенных планах. Ему предстояло объяснить все Хорстману, и тот должен был поверить. Пьетро предназначалась роль кнопки на пульте дистанционного управления. Когда Санданато рассказал мне, что Хорстман едва не убил Дрискила в Принстоне, я уже был почти уверен в том, что Санданато работает на Инделикато...

Дрискил так и прожигал взглядом Санданато. Тот обмяк в кресле, точно жизнь выходила из него по каплям. Он не двинулся с места с того момента, как Д'Амбрицци приказал ему сесть. Бен Дрискил тоже впал в состояние, напоминающее транс.

— И что же, Хорстман подтвердил эту вашу версию? — спросила сестра Элизабет. — Или это всего лишь ваши домыслы?

— Можете не сомневаться, сестра. Я говорил с Августом два дня тому назад. Он рассказал мне все, что знал... В том числе и о том, как нанял человека, напавшего на вас. Бедняга, он должен был просто припугнуть вас, а вместо этого свалился с балкона. Простодушный, доверчивый человек, некогда он спас мне жизнь. Прошел через пытки в гестапо, позже наконец обрел свое скромное пристанище и жил бы спокойно и счастливо до конца дней... Но не вышло. Именно поэтому, сестра, я со всей ответственностью могу заверить вас, что убийств больше не будет.

С губ Санданато вдруг сорвался страшный, почти звериный крик, полный отчаяния и боли. Крик человека, который осознал, что навлек своим предательством столько бед, что поклонялся не тому божеству. Он вскочил, перевернул стул, пробормотал нечто невнятное и начал отступать к двери.

Тут и Дрискил тоже вскочил. Лицо его побелело от ярости.

— А ну, стой! — крикнул он.

Все присутствующие словно окаменели.

Д'Амбрицци приподнял руку. Санданато остановился, изогнулся всем телом. На губах его выступила пена. Глаза вылезли из орбит. И он не сводил их с сестры Элизабет. Та инстинктивно отпрянула, но взора не отвела.

— Ты, — прошипел Санданато, — ты же понимала меня... мы говорили, сестра. Соглашались, что Церкви необходимо очищение... зло на службе у добра... Неужели ты не можешь внушить им, что следует делать... — Голос его дрогнул. Он вытер губы рукавом сутаны. Лицо блестело от пота. — Скажи им! Ради бога, умоляю!...

— Я никогда не прощу тебя за то, что ты натворил... — Она покачала головой и отвернулась. — Да нет, ты просто безумен...

— Ступай, Пьетро, — сказал Д'Амбрицци.

Дверь тихо затворилась. Он ушел.

— Ваше преосвященство, — заговорил Дрю Саммерхейс сухим деловитым тоном, — может, вы все же объясните, что мы должны делать? Как быть с Инделикато? Это он привел в действие механизм уничтожения... И теперь находится у Папы. Наставьте нас.

— Все эти рассуждения о следующем Папе преждевременны. Со временем увидим, на все воля Божья, — спокойно и твердо произнес Д'Амбрицци.

— Да к чертям собачьим эту волю! Довольно с меня этой ханжеской болтовни! — громко и яростно воскликнул Дрискил. — Не Господь приставил «ствол» к затылку моей сестры! Не он перерезал горло брату Лео! Не Господних рук это дело. За все должен отвечать человек! Тот сумасшедший, который только что вышел отсюда на свободу, тот психопат-убийца, спустивший курок, полоснувший старика по горлу!... И, наконец, тот чертов маньяк, что сидит сейчас у Папы. Что делать со всеми этими убийцами, вот что скажите!

— А вы что предлагаете, мистер Дрискил?

— Где Хорстман? Вы с ним недавно говорили...

Д'Амбрицци покачал головой.

— Он ушел. Я отослал его, пусть живет тайно и тихо, под вымышленным именем. Я выслушал его исповедь и отпустил ему грехи. Его предали, и делал он то, чему его учили всю жизнь. Он мучается своей виной, более чем достаточное наказание.

— Возможно, для вас. Но не для меня. Только сам я могу за себя говорить... И кстати, вы не рассказали нам об Архигерцоге. В чем его секрет, кто он? Почему вы его покрываете? Ведь и он тоже вас предал... Обо всем знали только трое: вы, Архигерцог и Инделикато. И он предал вас Инделикато. Где он теперь? Его нет среди мужчин на том снимке, он не был убит. И Инделикато не стал использовать Хорстмана для его устранения. Знаете, я думаю, Архигерцог — это часть плана Инделикато... Думаю, он был союзником Инделикато и вашим врагом с тех самых пор, как раскрыл заговор Пия. Думаю, Инделикато и Архигерцог объединились в попытках помешать вам стать Папой, потому что им не нравился путь, по которому пошла Церковь... Они понимали, что вы на стороне Вэл, этого оказалось достаточно. Несколько человеческих жизней — невелика цена за возможность припугнуть курию и Ватикан, заставить кардиналов выбрать Папой Инделикато. Так почему вы молчите, покрываете этого Архигерцога?

Дрискил умолк, переводя дух, и не сводил глаз с Д'Амбрицци.

— Об Архигерцоге мне просто нечего сказать, — вымолвил кардинал после паузы. — Всё, забыли об этом. — Он оглядел гостей. — Мне нечего больше добавить. Я всем вам доверяю, верю, вы сумеете сохранить услышанное здесь в тайне. Критический момент в истории нашей Церкви подошел к концу. Время всех рассудит, уйдет Каллистий, придет новый понтифик. Жизнь продолжается, и очень скоро и нас самих, и все, что произошло, забудут.

Конец званого вечера получился каким-то смазанным. Все молчали. Никто, похоже, не понимал, что делать дальше. Неужели кардинал считал, что все его гости разойдутся по домам и спокойно заснут? Он стоял в дверях, пожимал руку каждому из людей, которых знал так давно, с которыми делил и радости, и печали. Держался он, как обычно, просто, неофициально.

Сестра Элизабет видела, что Бен чем-то озабочен. Целиком погружен в свои мысли, и лицо его мрачно. К ним подошел отец Данн.

— Что-то вы не слишком довольны, — сказал он.

— Это вас удивляет?

— Ну, разумеется, нет. С другой стороны, вы узнали почти все, что хотели. Спасибо и за это.

— Мне не слишком нравится то, что я узнал.

— А вы действительно думаете, что это должно было вам понравиться? Ведь подтвердились ваши худшие подозрения. Разве этого не достаточно?

Дрискил молча смотрел на него.

— Вы что же, думали, они поместят Хорстмана в тир? Чтоб вы и другие могли изрешетить его пулями? Перестаньте, друг мой, будьте же реалистом...

— Арти...

— Да, сын мой?

— Заткнитесь, пожалуйста.

— Грубо, — буркнул Данн. — Но я на вас не сержусь.

— А как быть с Санданато? — встревоженно спросила сестра Элизабет. — Нельзя же допустить, чтобы он бродил по Риму в таком состоянии.

— Ты права, — сказал Дрискил, играя желваками. — Возможно, мне следует его найти.

— Да забудьте вы о нем, — сказал Данн.

— Он может причинить себе вред, — заметила Элизабет.

— Он священник, — возразил отец Данн.

— Пресвятая Дева Богородица! — воскликнул Дрискил. — Этот человек убийца! Неужели до вас еще не дошло?

— Ну, не совсем убийца, — возразил Данн.

— Нечего его защищать, Арти! Он сообщник убийцы. Он нарочно вывел меня на лед тогда, в Принстоне. О чем я только думал? Он попросил меня пойти с ним покататься... сказал, что это пойдет мне на пользу! Боже мой!...

— Думаю, он просто сумасшедший, — сказала сестра Элизабет. — Все время вспоминаю, что он мне тогда наговорил... Тогда мне казалось, он хочет меня предупредить, но все звучало чисто теоретически. — Тут она увидела, что к ним направляется Д'Амбрицци. И добавила: — Сегодня остаюсь ночевать в Ордене. По его просьбе. — И она кивком указала на кардинала.

— Хочу поблагодарить за то, что терпеливо выслушали еще одну мою исповедь, — сказал Д'Амбрицци. — Хотел внести ясность.

— Но вы на время совсем забыли об Инделикато.

— Не совсем так, Бенджамин. Простите, сестра, мне необходимо поговорить с этими господами. Я попросил Дрю Саммерхейса и его... э-э... телохранителя проводить вас. — И с этими словами он взял Элизабет за руку и довел до дверей. — Спокойной ночи, моя дорогая. Завтра увидимся.

Элизабет ушла вместе с Саммерхейсом, и Д'Амбрицци обратился к Данну и Дрискилу:

— Хочу, чтобы вы прошли со мной.

— Как прикажете, — ответил Данн.

— Зачем это? И куда? — спросил Дрискил.

Д'Амбрицци вздохнул и посмотрел на часы. Была уже половина третьего ночи.

— В Ватикан. Мы должны повидать Папу.

Монсеньер Санданато брел в ночи куда глаза глядят. Начался дождь, но он его не замечал. В ушах стоял звон, сердце так билось в груди, что, казалось, вот-вот разорвется пополам. И еще казалось, он вовсе утратил способность мыслить.

Остановился передохнуть на площадке, там, где начиналась лестница. И не заметил высокого мужчину в черном дождевике и шляпе с низко опущенными полями. Тот затаился в тени.

Но вот монсеньер Санданато начал спускаться и не услышал шагов у себя за спиной.

Каллистий еще не спал, когда ему сообщили, что в приемной дожидается Инделикато.

— Пусть войдет. Потом посплю. И прошу не беспокоить.

Кардинал вошел и стоял перед ним, худой, измученный, мрачный. На груди висел тяжелый, усыпанный драгоценными камнями крест. «Малая толика фамильного наследства», — подумал Каллистий и улыбнулся про себя.

— К вашим услугам, ваше святейшество, — сказал Инделикато.

— Чего это ты такой кислый? — спросил Каллистий и позволил себе улыбнуться. Он лежал на постели, под спину подложены пышные подушки с монограммами. — Смотри веселей. Последнее, что хочет видеть умирающий во мраке ночи, так это кислую мину посетителя.

— Прошу прощения, ваше святейшество. Что я могу для вас сделать? Вы только прикажите.

— Тогда ответь-ка мне, Фреди, правда ли то, что я слышал о тебе недавно?

— Не понимаю...

— Мне говорили, будто ты антихрист, Фреди. — Папа тихо усмехнулся. — Правда ли это?

— Простите, ваше святейшество. Я вас не расслышал.

И вдруг Каллистий со всей пронзительной ясностью увидел свою комнату. Дождь за окном, письмо на постели, рядом с ним старый документ, тускло-желтоватый свет настольной лампы, на мерцающем экране телевизора с выключенным звуком идет футбольный матч. Он ощутил плотную ткань простыней, ощутил собственную руку, сжимающую край этой простыни, услышал шорох одежд Инделикато. Но он воспринимал все это лишь половинкой мозга. Второй его половиной он видел все, что происходило ночью в затерянной в снегах хижине, людей, застывших в ожидании, слышал завывание холодного ветра, слышал, как Саймон подбадривает их, ощущал запах оружия...

— А ты подойди поближе, Фреди, тогда услышишь. Это важно... — Он сжимал в пальцах древний пергамент. Казалось, он вот-вот раскрошится в прах. — Вот. Тут кое-что для тебя.

Кардинал Манфреди Инделикато приблизился к постели.

Наклонился взять документ. Увидел старинную сургучную печать.

Рука Каллистия бесшумно скользнула под простыни...

 

7

Дрискил

Я находился в самом сердце Ватикана, в Апостольском дворце. Вот уж никак не рассчитывал, что когда-нибудь попаду сюда. Казалось, здесь обитают только призраки. В коридорах ни души, лампы горят тускло, звук шагов заглушают толстые ковры. Стены увешаны гобеленами, на них исторические сцены, армии в походах и сражениях, целые стайки чего-то требующих ангелов и бог еще знает что. Казалось, гобелены полны звуков ярости, криков битвы и зазывного пения рожков, просто кто-то убавил громкость. Или же они просто не в силах кричать в полный голос.

Д'Амбрицци деловито вышагивал впереди, мы с Данном поспевали следом. В приемной сидел за письменным столом священник-дежурный. Д'Амбрицци тихо сказал ему что-то, и он не двинулся с места. Мы вошли в спальню.

Странно, просто вошли в дверь без всяких формальностей. Без стука. Без доклада.

И вскоре выяснилось, что никто бы нам и не ответил.

Поперек постели лежал лицом вниз кардинал Инделикато. Совершенно неподвижно. Даже с расстояния десяти футов было ясно, что он мертв. Я просто отметил этот факт, не задумываясь о последствиях. Отец Данн торопливо перекрестился и выдохнул:

— Господи Иисусе...

Д'Амбрицци склонился над другим человеком, я не сразу его заметил. Каллистий лежал под одеялом, придавленный весом мертвого тела. Я подошел ближе.

— Ваше святейшество? — пробормотал Д'Амбрицци. — Вы меня слышите? Саль... это я, Саймон. — Он выждал, прислушался, затем приложил пальцы к запястью правой руки Каллистия и начал прощупывать пульс. — Он жив. Просто без сознания, но жив. Помогите мне.

Данн молча наблюдал за тем, как мы с Д'Амбрицци перевернули тело кардинала Инделикато на спину.

В спальне стоял полумрак. Телевизор работал, но с выключенным звуком. По стенам метались призрачные тени. На миг показалось, что находимся мы на сцене.

Д'Амбрицци включил еще две настольные лампы вдобавок к той, что стояла у постели. Окинул внимательным взглядом мертвое тело, потом взглянул на меня и на Данна.

— Этот человек скончался от сердечного приступа.

Из груди Инделикато торчала золотая рукоятка кинжала. Мы с Данном переглянулись.

— Да, так оно и есть, — сказал Данн. — Фигурально выражаясь.

— Обширный инфаркт, — сказал Д'Амбрицци и медленно вытащил кинжал из груди покойного. Потом достал из коробки на столике несколько бумажных салфеток и старательно вытер ими лезвие. Пересек комнату, выдвинул ящик бюро, положил туда кинжал. — Флорентийская работа. Великие были мастера. — И он задвинул ящик.

— Сердечный приступ не часто сопровождается таким обильным кровотечением.

— Вы не врач, Бенджамин, и не можете судить о том, в чем не разбираетесь. — Он снял телефонную трубку. — Прямая линия. Не связана с коммутатором Ватикана. — Он набрал какой-то номер, стал ждать. — Доктор Кассони? Это Д'Амбрицци. Вы еще не в пижаме, нет?... Вот и хорошо. Я у Папы. Он без сознания, но дыхание вроде бы ровное. Так что вам лучше подъехать и взглянуть. И да, вот еще что, Кассони... У меня здесь труп. Инфаркт. Расскажу все, когда приедете. Поторопитесь. И приезжайте один, без помощника. Поняли меня?... Вот и молодец. — Он положил трубку и снова взглянул на тело Инделикато. — Мы пока что еще не знаем, кого понтифик предпочел бы видеть своим преемником. Но ясно одно, Фреди он не доверял. Вы согласны? — Он стоял и смотрел на продолговатое бледное лицо своего врага. — Плакать по Фреди никто не будет. Он был сушим дьяволом, проклятый сукин сын, и получил то, чего заслуживал. Пусть теперь Господь Бог с ним разбирается...

Повернувшись ко мне спиной, он набрал еще чей-то номер. Я обошел кровать, пытаясь осмыслить случившееся. Ясно одно, все проявили себя в свойственной им манере. Д'Амбрицци, Инделикато, Каллистий, бывший Сальваторе ди Мона, Хорстман, Саммерхейс, даже Данн и я. Каждый безупречно соответствовал своей роли.

В складках одеяла я вдруг заметил кусок пергамента с остатком сорванной красной восковой или сургучной печати. Я было потянулся к этому предмету, но вдруг наступил на лист белой бумаги, что торчал из-под кровати. Какая-то надпись в одну или две строчки...

Я прочел ее, и сегодняшняя шарада сразу прояснилась. Я сложил лист пополам и сунул в карман.

Д'Амбрицци меж тем говорил по телефону:

— Прошу прощения за столь поздний звонок, мой дорогой кардинал Вецца... Да, ваше преосвященство, боюсь, это важно. Фреди Инделикато нет больше с нами... Нет, я хочу сказать, его вообще больше нет. Мертв, Вецца, совершенно мертв... Да, естественно, страшная трагедия... Да, да, конечно, на ваш взгляд, еще совсем молодой. — Д'Амбрицци тихо хмыкнул. — Думаю, было бы неплохо, если бы вы подъехали. Мы в почивальне Папы. Я уже вызвал Кассони. Никто больше не знает. Чем скорей, тем лучше, дорогой Вецца.

Он положил трубку, и я спросил:

— Почему Вецца?

— Он мой союзник. Был моим человеком в стане врага. Член маленькой группы поддержки Инделикато, основанной кардиналом Полетти. Очень ценный человек. Знаете, до чего они дошли? Посмели поместить «жучок» в кислородный аппарат, чтобы подслушивать мои разговоры с Папой. Ей-богу, это правда. Но мы держали все это под контролем. Странно все же устроен наш мир, Бенджамин.

Мы ждали, прислушиваясь к слабому дыханию Папы, и тут Д'Амбрицци заметил кусок пергамента на постели. Откинул край одеяла, взял его.

— Сколько же из-за этого произошло несчастий. — Он на секунду умолк, сложил колечком толстые губы. — Нет, точней будет сказать, это и есть список несчастий. Конкордат Борджиа. Как еще можно назвать этот документ? Наверное, уставом или хартией ассасинов. Пий направил меня с этим документом в Париж. Тем самым как бы демонстрируя, что дает мне полную власть, доверяет действовать от имени и во благо Церкви. Потом я отправил конкордат на север, с Хорстманом и братом Лео, и вот теперь он снова здесь. Список имен...

— Как он сюда попал? — спросил я.

— Вчера Хорстман передал его мне. А я — Каллистию. Он ведь еще ни разу его не видел. А мне хотелось, чтобы он прочел там свое имя. Так что же теперь с этим делать? Спрятать в секретных архивах? — Вопрос был чисто риторический. — Нет, думаю, нет. Можно обойтись и без этой реликвии, как вам кажется?

И он положил бумаги в большую пепельницу на столе, щелкнул золотой зажигалкой. А потом поднес язычок пламени к краю старинного пергамента. Через несколько секунд история превратилась в пепел и дым. Данн молча покачал головой.

Д'Амбрицци поднял на него глаза.

— Да кому это нужно, отец? Никому. Ничего хорошего эти бумаги людям не принесли.

Мы сидели в креслах, смотрели по телевизору запись футбольного матча.

Затем появился доктор Кассони и принялся за свое дело.

Получалось, что кардинал Инделикато действительно скоропостижно скончался от обширного инфаркта.

* * *

Решили, что о кончине кардинала Инделикато будет официально объявлено через тридцать шесть часов. К тому времени я уже должен был находиться на борту самолета, лететь домой, в Принстон. Я знал, мне нужно время, чтобы хоть немного прийти в себя. И еще хотелось повидать отца. Много чего довелось узнать мне за время отсутствия, но никакого удовлетворения я не испытывал. Все с самого начала пошло как-то не так. Сколько свершилось зла, но ни единого злодея не было найдено. Даже Хорстман рассматривался теперь как жертва, слепое и безвинное орудие в мастерской схеме интригана Инделикато. Не знаю, возможно, эта схема разрабатывалась им вместе с Архигерцогом. Не знаю, как бы я теперь поступил с Хорстманом, будь у меня оружие, но все рассуждения на эту тему были бесполезны. Хорстмана отправили обратно, в безвестность и тьму, туда, откуда пришел. Я потерял шанс отомстить за сестру.

Существовала еще проблема монсеньера Пьетро Санданато. Что прикажете делать с ним, как его там ни называй — обезумевшим католиком, дошедшим до ручки фанатиком, просто сумасшедшим?... Чем он занимается теперь? Как может ужиться сам с собой, зная, что предал своего наставника, что косвенно виновен в смерти своего нового союзника? Впрочем, я полагал, что Д'Амбрицци, будучи человеком мудрым да еще облеченным властью, постарается сплавить его с глаз долой в какой-нибудь заброшенный монастырь. Не станет унижаться до мести, марать руки об это ничтожество, эту змею, которую пригрел на груди. И Санданато закончит свои дни в глуши и забвении.

Наверное, меня должен был поразить, даже шокировать тот факт, что Каллистий убил Инделикато, но, сколь ни покажется странным, я находил этот поступок по-своему логичным. Ведь он был одним из ассасинов, он отправился за своим командиром в горы, убивать Папу Пия.

И вот сорок лет спустя тот же самый командир напоминает ему, что он был одним из них, что тогда им не удалось покушение на Папу, но стоит ли препятствовать новому Папе, то есть ему, взойти на престол? Просто я хочу сказать, если уж вы решили, что можете убить человека, все остальное вопрос обстоятельств и достаточно сильной мотивации. Прошло сорок лет, и Каллистий, он же Саль ди Мона, не растерял этой решимости. Что ж, наверное, он был не первым умирающим Папой, решившимся на убийство. По-моему, это даже свидетельствовало о силе характера. Церковь, несомненно, выиграет, если ею будет править прогрессивно мыслящий убийца. Или же я окончательно утратил ориентацию на пути к Голгофе?...

* * *

Позже тем же днем меня вызвал к себе кардинал Д'Амбрицци. Новости о скоропостижной кончине Инделикато от сердечного приступа в прессу еще не просочились. Д'Амбрицци назначил встречу в Садах Ватикана, меня сопровождал туда круглолицый улыбчивый священник, без конца восклицающий, какой прекрасный сегодня выдался день.

Кардинал разгуливал по тропинке между пальмами, полы простой черной сутаны раздувались от прохладного ветра. Кругом трудились садовники. Он шел, низко опустив голову, точно разглядывал закругленные носы старомодных ботинок.

Я подошел. Он взял меня под руку, и какое-то время мы молча прогуливались по саду. Я ощущал странную близость с ним, точно мы были старыми добрыми друзьями, но на деле то была фантазия чистой воды. Я приписал это крайней своей усталости и нервному истощению. Вдруг он остановился и уставился на садовника, катившего перед собой тачку, полную жирной черной земли.

— Видите этого человека? — спросил он. — Руки у него грязные. Но, Бенджамин, я думаю о своих руках сегодня, в редкие моменты просветления, и нахожу, что они гораздо грязней. Просто я пачкал их гораздо дольше. Наверное, я чересчур часто мыслю метафорами, и, ей-богу, нет в том ничего хорошего. Грязные руки, чистые руки — какая, черт возьми, разница?... И все же я скажу, в чем состоит разница, если, конечно, желаете это услышать, Бенджамин.

— Не уверен, — ответил я.

Он пожал плечами и неожиданно усмехнулся.

— Разница в людях, Бенджамин. К примеру, я уже страшно скучаю по Санданато... В жизни бы не подумал, что он способен сотворить такое. Всегда был искренним и честным Пьетро... таким преданным. Да, мне его будет не хватать всю оставшуюся жизнь.

— Что вы с ним сделали? Отправили куда подальше?

— Я ничего не делал. Мой старый друг Август убил его прошлой ночью. Мне следовало бы предвидеть, что Хорстман может отомстить. За то, что Пьетро меня предал. Стоило ему узнать, что Пьетро исполнял роль Саймона... и тут он потерял всякий контроль над собой. Дело в том, что Август иногда отправлял мне послания, думал, они попадают к Саймону, которого он так долго знал. Но первым читал все это Пьетро, заставляя тем самым бедного Августа думать, что он по-прежнему работает на меня. И Август сделал то, что получалось у него лучше всего... убил Пьетро. Только что у меня была полиция. Одной-единственной пулей. Выстрел в затылок. Я тут же позвонил вам.

— В точности так же, как убил мою сестру...

— Что ж, теперь все кончено. Хорстман скрылся. Санданато убит. Инделикато мертв. Каллистий в коме, и Кассони говорит, что теперь ему уже не выкарабкаться. Что будет, Бенджамин, если нам начнет не хватать священников?

— Очень любопытно было бы посмотреть, — ответил я.

Он громко расхохотался.

— А вам, похоже, понравилась эта идея, верно? Только вот бедный Пьетро уже не сможет оценить юмора. — Он как-то странно взглянул на меня. — Не было у него чувства юмора. Возможно, главный его недостаток. — Он пожал плечами.

— Недостатков у него хватало, это точно, — заметил я.

— Согласен. — Голос старика звучал немного печально.

— Поскольку я являюсь язычником...

— Снова согласен.

— ...и не проявляю должного уважения к священнослужителям, могу я задать вам один довольно дерзкий вопрос? Наверняка ближайшей новостью будет ваше избрание на папский престол, верно?

— Возможно. Если я этого захочу, Саммерхейс сможет купить для меня эту должность. Но я еще не решил. Не знаю, что лучше для Церкви — Папа-долгожитель или напротив. Это вопрос, не правда ли?

Мы подошли к воротам, через которые я вошел в сад. Тут до меня дошло: Архигерцогу можно простить все, раз он способен купить папство!...

— А я, пожалуй, погуляю еще, Бенджамин. — Он поднял голову и смотрел на меня из-под тяжелых полуопущенных век. — Однако на прощание позвольте дать вам один маленький совет. Вы когда летите домой?

— Завтра, — ответил я.

Вряд ли мне пригодится его совет, впрочем, никогда не знаешь. Он ведь настоящий старый пройдоха, повидал на своем веку куда больше меня, так что, может, и стоит прислушаться. Солнце садилось, пальмы выглядели такими одинокими на фоне посеревшего неба.

— Простите себя, Бенджамин.

— Не понял, ваше преосвященство?...

— Вот мой совет. Отпустите себе грехи. Берите пример с меня. Неважно, что вы там натворили, необходимо понять, что бывают на свете вещи и похуже. Так уж устроена жизнь. У человека в этой жизни всякое бывает, и много плохого — тоже... И он порой совершает неправедные поступки. — Д'Амбрицци защелкал зажигалкой, пытаясь прикурить на ветру, наконец это ему удалось, и он с наслаждением затянулся черной сигаретой. — Простите себе свои поступки, свои грехи... Я не как священник вам это говорю и даже не как католик. Говорю как человек, который прожил долгую жизнь. Отпустите себе грехи, сынок.

* * *

Арти Данн заявил, что останется в Риме еще на несколько дней, наверняка замышлял какой-то новый хитроумный заговор с Д'Амбрицци, и вот он пригласил меня на прощальный обед. Мы ели, пили, потом вдруг разговор зашел о моих родителях, смерти Вэл и самоубийстве отца Говерно, который нашел свой последний приют за оградой кладбища. Что, разумеется, было несправедливо, поскольку погиб он от руки убийцы. Что ж, Бог велик и всемогущ. Арти попросил передать отцу большой привет и пожелания скорейшего выздоровления, а также поинтересоваться, прочел ли он оставленные ему книги. Я обещал. Он, в свою очередь, обещал позвонить, как только вернется в Нью-Йорк.

О смерти Инделикато и Санданато мы почти не говорили. Последнюю печальную новость Данн тоже узнал от Д'Амбрицци, и мы, не сговариваясь, решили обсудить ее позже, на трезвую голову.

— А знаете, Д'Амбрицци меня сегодня немного удивил, — сказал я. — Мы решили прогуляться до гостиницы пешком. Я спросил, будет ли он следующим избранным Папой...

— Прямо так и спросили? — Пушистые седые брови Данна поползли вверх. А глаза хитро сощурились.

— И он сказал...

— Что сказал?

— Сказал, что если захочет стать Папой, Саммерхейс готов купить для него эту должность. Саммерхейс!

— Доля истины тут есть, Бен. Это хорошо налаженный бизнес. И им всегда заправляли Саммерхейс, ваш отец, Локхарт, Хеффернан... и другие.

— Вы меня не поняли. Саммерхейс. Он же Архигерцог! Неужели не понимаете, как это... аморально? Сорок лет тому назад Архигерцог предал его Инделикато и Пию... и вот теперь он заявляет, что Архигерцог может купить ему папство! Лично я нахожу это просто возмутительным.

— А на мой взгляд, это не что иное, как эффективное использование людских ресурсов, — заметил Данн и подмигнул мне.

* * *

Я не знал, во что может вылиться расставание с Элизабет. Только в одном был уверен, что буду скучать по ней. И что наши отношения на этом не закончатся. А это самое главное. И я решил позвонить ей.

— Мне надо кое-что сказать тебе перед тем, как улечу. Что-то важное. От кардинала что-нибудь слышно?

— Да, да, — сдержанно ответила она. — Послушай, не надо сейчас ничего говорить. Возможно, нас подслушивают... Давай встретимся. Ты когда уезжаешь?

Я сказал.

— Ясно. — Я услышал, как она шуршит бумагами. — Слушай, я могу удрать с работы часа на два. Тебе удобно? Ты сейчас в гостинице?

— Да. Я свободен. Так что в любой момент, когда тебе удобно...

— Тогда внизу, у лестницы. Через пятнадцать минут.

Я пришел чуть раньше, стоял и ждал. Но вот появилась и она, запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Я обнял ее за плечи.

— Стой тихо, — сказал я. Она вопросительно подняла на меня глаза. — Такое впечатление, словно мы целый месяц не виделись. — Она улыбнулась, и я нежно поцеловал ее в губы. Самая естественная вещь на свете... На ней был темный блейзер с розеткой Ордена в петлице.

— Пошли, — сказала она и потянула меня за собой. — Что удалось узнать?

— Больше, чем хотелось бы, — ответил я.

— О смерти Инделикато знаешь?

— Знаю? Но Элизабет... я с Д'Амбрицци вместе переворачивал тело... и мы вместе увидели нож...

— Нож? Какой еще нож? О чем это ты?

— Если точней, флорентийский кинжал.

Она смотрела на меня, как на полного безумца. Потом ухватила за рукав и потащила в маленький парк. Ребятишки столпились у сцены передвижного кукольного театра. Там шло какое-то занятное представление. Пиноккио в сутане священника с воротничком-стойкой хвастался перед хорошенькой девочкой, какой он храбрый, от чего его длинный нос становился еще длинней. Визгливым голоском рассказывал о своих победах над злом, и тут за спиной у него возник огромный черный рыцарь верхом на лошади. Он скалился в хищной улыбке. Хорошенькая девочка с кудрявыми светлыми волосами хотела прервать болтовню, чтобы предупредить глупого Пиноккио об опасности, но не получалось. Рыцарь подбирался все ближе. Ребятишки, испуганные и одновременно истерически хохочущие, повскакали со своих мест и тоже хором кричали об опасности. Мы отошли в тихую аллею и уселись на скамью под деревьями, в кронах которых посвистывал ветер.

— Но, Бен, кардинал Инделикато умер от сердечного приступа. — Элизабет строго взглянула на меня. — Не далее как сегодня утром меня вызвал к себе Д'Амбрицци. Сказал, что во время разговора с Каллистием у Инделикато случился обширный инфаркт, и он умер, но они решили придержать эти новости до завтрашнего...

— А он говорил, как воспринял это Каллистий?

— Нет, но...

— Можешь мне верить. Я был там. Кардинала Инделикато убил... только сиди спокойно... убил Каллистий.

— Что ты такое...

Я рассказал ей все. Убийца Каллистий теперь находится в коме. Санданато погиб от руки Хорстмана. Элизабет не спорила и не удивлялась, слишком уж много довелось пережить ей за последнее время. Но переварить эти новости было сложно.

Когда я закончил, Пиноккио и рыцарь исчезли со сцены, а школьники в формах и ребятишки помладше, что гуляли с мамами, начали расходиться. Небо посерело, солнце скрылось за облаками. Ветер гнал на город холод. Рождество было уже не за горами.

— Не могу сдержаться. Воспринимаю всю эту историю прежде всего как журналистка. — Зеленые искрящиеся глаза Элизабет смотрели куда-то вдаль. Она провела рукой по густым рыжевато-каштановым волосам. Пальцы у нее были длинные, сильные, удивительно красивые. — Какая бы получилась статья! — Она усмехнулась. — Господи, да один финал чего стоит! Папа убивает...

— Инделикато убил Сальваторе ди Мона.

— Да, наверное, ты прав. И вот теперь он в коме. Так, значит, Д'Амбрицци мне солгал. — Она встала.

— И еще одно. Саймон велел ему сделать это. Убить Инделикато.

— Саймон... то есть Д'Амбрицци?

— Да. Он оставил записку. Напомнил Папе, что он один из ассасинов и должен исполнить свою работу. Я видел эту записку. Лежала на постели Каллистия.

— Наверное, Д'Амбрицци видит во мне прежде всего журналистку, — задумчиво произнесла она. — Поэтому и не сказал. Но должен был догадаться, что ты скажешь мне.

— Конечно. И еще он знает, что ты умеешь хранить тайну.

— И все равно, — сказала она, — толку мне от этого никакого. Ни единого доказательства, верно?...

Я провожал ее до редакции.

— Сколько же их еще, подобных историй? — тихо и задумчиво произнесла она. — О которых никто никогда ничего не узнает...

— Сотни? Таятся в разных пропыленных и укромных углах. — Тут я не выдержал. — О Господи! Как же я буду скучать по тебе, Элизабет!

— Конечно, будешь, куда денешься. Ведь ты вроде бы влюблен в меня, Бен.

— С чего это ты решила?

— Достаточно одного взгляда на твою унылую физиономию.

— Что ж, лицо — зеркало души. Слишком уж много всего случилось за последнее время. Есть все причины грустить, если вдуматься... И да, я люблю тебя, раз уж ты об этом заговорила.

— Тогда не печалься. Любовь — это счастье. Вэл бы то же самое тебе сказала.

— Если она взаимна, эта любовь.

— А это-то тут при чем?

Я улыбнулся.

— Да, действительно.

— Давай попрощаемся здесь, Бен.

Мы собирались перейти через площадь с оживленным движением.

— И все равно, удивительно... Это я о Саммерхейсе. Дело не только в том, что он может купить папский трон для Д'Амбрицци, но...

— Это ты о чем?

— Почему он был тогда в Авиньоне? Что там делал? Ведь он так и не объяснил. Почему взял с собой этого Марко?

— Какая разница? Все уже закончилось.

— Нет, такое никогда не кончается, неужели не ясно? Во всяком случае, если Саммерхейс действительно является Архигерцогом...

Не было смысла задерживать ее и дальше.

— Что ж, Элизабет. Давай, будь умницей, не болей... просто не знаю, что еще сказать. Мне пора.

— Передай отцу мои поздравления с Рождеством, Бен. И ты тоже будь умницей, ладно? Мне нужно... нам обоим необходимо время, чтобы как следует подумать. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Скоро встретимся и поговорим.

— Когда?

— Пока еще не знаю... в том-то и дело, Бен. Не торопи меня, ладно?

Я понимал, что она права.

И провожал ее взглядом, пока она переходила через площадь.

Она лишь раз махнула мне рукой, через плечо, не оборачиваясь.

* * *

Я поднялся на борт самолета, которым предстояло лететь домой. Опустился в кресло, и тут на меня навалилась смертельная усталость. И тогда я погрузился в состояние между сном и бодрствованием, и единственное, что не дало мне безропотно погрузиться в глухую тьму полного забвения, туда, где поджидали призраки, так это лица.

Я был окружен лицами людей, из прошлого и настоящего. Лица со снимка, спрятанного в барабане, чудесным образом ожили. А вот лицо человека, державшего фотоаппарат, оставалось в тени... по-прежнему было тайной. Я увидел Рихтера и подумал: интересно, кто теперь будет его партнером внутри Церкви, кто защитит его интересы теперь, когда Инделикато умер? Я увидел Лебека, он сидел у себя в галерее в Александрии, и лицо его окаменело от ужаса, а ужас был вызван моим появлением и тем, что я ему сказал. С Вэл у него получилось примерно то же самое... Потом я увидел красивую монахиню, наставившую меня на путь истинный, увидел, как мы с ней обедаем в ресторане. И, конечно, красавицу Габриэль, с которой мы уже никогда больше не увидимся. Лица обступали со всех сторон... вот мелькнул племянник Торричелли, хлыщ и пустозвон. Показался Патерностер со своим невероятным носом, бродяги, готовившие обед на костре под дождем на площади Контрескарп... Брат Лео, скалистые берега, затянутые туманом, и волны, от которых содрогалась земля, и моя душа снова умирала от страха... Арти Данн со своей историей о мемуарах Д'Амбрицци. Арти Данн, возникший тогда в Ирландии, словно джинн из бутылки... Сестра Элизабет, рыдающая в комнате Вэл дождливым парижским вечером... Авиньон, Эрих Кесслер, Саммерхейс и его коротышка-телохранитель, они то возникали, то пропадали, как миражи... Вот Хорстман настиг меня в маленькой церквушке, смеется над моим игрушечным револьвером, велит убираться домой... Элизабет открывает мне душу в Авиньоне, и мой гнев и ненависть к Церкви портят и искажают все, все, что было так дорого. А потом Рим...

Мы летели все дальше на запад, и за стеклами иллюминаторов сгущалась тьма. Кончился бесконечно яркий солнечный день. Я перекусил, выпил пару рюмок и просто не мог больше противостоять искушению. Провалился в глубокий темный сон.

И, конечно, там меня ждала она. Все то же самое действо, третий акт старой драмы.

И мама в роли призрака все та же, ничуть не изменилась.

По-прежнему зовет меня, оживляет в памяти все, что я пытался вычеркнуть. Снова говорит о несчастном отце Говерно...

Ты сделал это!... Это был ты! Ты, ты, ты сделал это...

И указывает пальцем на меня.

Она абсолютно уверена в своей правоте.