1

Все началось с телеграммы…

Последние несколько лет после развода с Дигби я жил в Кембридже, штат Массачусетс, и пришел к выводу, что, хотя и не могу возродить в душе ощущение безмятежности студенческой жизни в Гарварде, все же в этом местечке я обрел некоторый покой. Я записался в библиотеку Уайднер, приучился удовлетворять свои потребности в промтоварах в местном универмаге, пользовался услугами находившихся поблизости нескольких книжных и писчебумажных магазинов, а также газетных киосков, приобретал табак в «Лиавитт и Пирс»; читал за завтраком «Кримсон» и «Нью-Йорк таймс», совершал прогулки по Бойлстон-стрит мимо Элиот-хаус, где я когда-то обитал, и вдоль реки Чарлз, возле которой страстно влюбился в женщину, ставшую поначалу причиной моего развода, а затем покинувшую меня.

В Кембридже я чувствовал себя самим собой: здесь мне ничто не напоминало о Дигби. Этот город был полной противоположностью Нью-Йорку, где присутствие Дигби ощущалось на каждом шагу, поскольку у нее была масса друзей, и где она была более известна, чем я.

В то памятное январское утро я сидел за письменным столом у себя в кабинете, глядя на прошлогоднюю траву во дворе и серые пятна снега, похожие на проплешины. В глиняной кружке передо мной дымился кофе, в тарелке лежала ноздреватая английская сдоба. Тут же, на столе, возвышалась стопка желтых линованных листов именного блокнота, исписанных моим неразборчивым мелким почерком. Работа над романом «Мятеж», начатая мной в Гарварде во время студенческих волнений, шла быстро. Вот уже шесть месяцев я не употреблял спиртного и теперь был уверен, что с этим покончено навсегда. В тридцать четыре года я почти разорился, но средств еще оставалось достаточно, чтобы спокойно встретить завтрашний день.

Итак, весьма довольный собой, я наслаждался мыслью о том, что, собрав волю в кулак, все-таки сумел выжить. И тогда-то, словно для того, чтобы сбить с меня спесь, зазвонил телефон.

– Говорят с телеграфа. Мистера Джона Купера, пожалуйста, – произнес женский голос.

– Купер у телефона.

– Вам телеграмма от… э-э-э… Сирила Купера.

– Прочтите, пожалуйста, – бодро сказал я, одновременно испытывая щемящее и липкое чувство страха, которое неизменно вызывают слова «вам телеграмма».

И в ответ услышал:

– «Срочно будь Куперс-Фолсе двадцатого января. Бросай все. Семейному древу нужен уход. Выше голову, братишка. Сирил».

Голос любезно предложил повторить текст. Я с готовностью согласился и второй раз прослушал его уже с облегчением: по крайней мере, никакой катастрофы. Уставившись в окно и размышляя о том, что бы все это могло значить, я спросил, откуда отправлена телеграмма.

– Из Буэнос-Айреса, – ответила телеграфистка голосом, интонация которого была профессионально отшлифована.

Поблагодарив, я машинально потянулся за жестянкой с табаком, туго набил трубку душистым «Балкан собрани», поднес большую кухонную спичку и полной грудью втянул дым, ощущая аромат смеси и наблюдая как тлеющие хлопья латакии поднимаются над вересковой чашечкой трубки.

Первое, размышлял я, – никакой липы. Никто, кроме Сирила, не раскошелился бы в международной телеграмме на три лишних слова: «Выше голову, братишка».

Второе – «срочно» в обиходе Сирила было не просто словом. Оно сохраняло свое истинное значение.

Третье – двадцатое января отнюдь не приблизительная дата. Это точный срок, когда мне надлежало по вызову Сирила прибыть в Куперс-Фолс, причем явка обязательна и никакие уважительные причины с моей стороны не будут приняты во внимание.

Четвертое – телеграмма была не только загадочной, она была намеренно интригующей, тем более что суть дела в ней не сообщалась. Помимо всего этого, Сирил никогда ничего не делал просто так, и если в данном случае он о чем-то умалчивал, темнил, значит, на то имелись свои причины.

Пятое – Буэнос-Айрес. Буэнос-Айрес невообразимо далек от привычных Сирилу деловых районов, в основном европейских. И тем не менее у Сирила, очевидно, были веские причины для пребывания именно в Буэнос-Айресе.

Допив вторую кружку кофе, я взял чемодан, аккуратно сложил в него свои пожитки и направился в гараж к «линкольну».

 

2

«Линкольн» сохранился у меня еще с тех времен, когда денег было в изобилии. Даже оказавшись перед фактом нахлынувших личных и финансовых неурядиц, я холил и лелеял его, оберегая от порчи, цепляясь за него, как за своего рода талисман. Машина служила для меня источником радости. Мой «линкольн» образца 1966 года тихо рокотал, пожирая при этом массу горючего. В его боках цвета вороненой стали отражалась серая картина мира, в салоне всегда поддерживалась нормальная температура, и я чувствовал себя очень уютно на его просторном кожаном сиденье. Мне и в голову не пришло добираться до дому каким-либо иным способом.

На заправочной станции тщательно проверили уровень бензина, масла, коробку передач, тормоза, аккумуляторы, и я отправился в дорогу.

За первый день я проехал всего лишь триста восемьдесят жалких, насквозь провьюженных миль. Снег вихрем перелетал через шоссе и уносился, не успевая намести сугробы. Мысли мои, естественно, сосредоточились на Сириле.

Мой брат Сирил Купер, двумя годами старше меня, и в юности, и позже, став зрелым мужчиной, обладал необычайным обаянием, целеустремленностью и, если называть вещи своими именами, самой что ни на есть откровенной алчностью. Эта алчность, этот неприкрытый восторг от того, что вся его деловая активность представляла реализацию теоретических положений, полученных в Гарварде, помогли ему невероятно разбогатеть. Однако благодаря врожденной порядочности Сирил не нажил себе врагов – явление весьма редкое для человека с таким капиталом. В сферу его деловых интересов входили: шотландское виски, многочисленные магазины модной одежды, оборудование для видеозаписи, специализированное издательство, реклама, торговое судоходство под либерийским флагом и застройка участков в Англии, Франции и Испании. Когда ему исполнилось двадцать лет, он взял у деда денег взаймы и с тех пор неуклонно, ступенька за ступенькой, поднимался по лестнице, ведущей к положению магната.

Я продолжал свой путь в сгущающихся сумерках и, попыхивая трубкой, невольно перешел в своих размышлениях о брате, всегда деятельном и жизнерадостном, к остальным членам семьи, в которой вырос не только он, но и я, совершенная ему противоположность – книжник и нелюдим, не говоря уже о нашей маленькой сестренке Ли, погибшей во время бомбежки в Лондоне.

Куперс-Фолс основал мой предок в северной части Миннесоты – в одной из самых живописных излучин реки Сент-Круа, в верхнем ее течении неподалеку от бурных, пенящихся водопадов, которые не замерзают даже в трескучие морозы. Этот первый из Куперов, мой тезка Джон, сколотил состояние на постройке железных дорог и торговле пшеницей, что в итоге породило изрядное количество миллионеров, а соответственно – и процветающий город Миннеаполис. Однако Куперы жили на удивление тихо, пока мой дед, «закусив удила», не принялся наверстывать упущенное предками время.

Остин Купер, мой дед, был деловым, целеустремленным человеком и с наступлением двадцатого века все больше и больше богател. Он водил дружбу с финансовыми магнатами, такими как Карнеги, Рокфеллер, Форд, Меллон. И однажды им овладела навязчивая идея, требующая воплощения, подобно тому как застрявший в теле шрапнельный осколок, образовав нарыв, в конце концов выходит наружу вместе с гноем и кровью. В двадцатые годы, часто бывая в Германии, он проникся сочувствием к судьбе немцев, изнывавших, как он выражался, под ярмом контрибуций, наложенных победителями в «большой войне». Многие его современники разделяли эту точку зрения, да и позже некоторые историки придерживались мнения, что этот явно несправедливый мирный договор привел лишь к новой «тридцатилетней войне», длившейся с 1914 по 1945 год.

Однако, по-своему воспринимая ход истории, Остин Купер не ограничился простой записью в своем дневнике. Во время последующих поездок в Германию дед начал выискивать со свойственными ему проницательностью и упорством людей, которым, по его убеждению, предстояло стать глашатаями новой, восставшей из пепла Германии. Он установил тесный финансовый контакт с фирмой Круппа и стал, таким образом, своего рода связующим звеном между немецкими и англо-американскими денежными тузами.

Остин Купер, увлекшись политикой, со временем почувствовал интерес к себе политических лидеров, которые, по его убеждению, обладали способностью направить Германию по пути, предначертанному ей судьбой. Как американец, он был полезен этим «новым людям», ибо беспрепятственно вращался в кругах, куда они не имели доступа в силу социальных условностей.

Так Остин Купер начал свое «послушничество» у двух очень озлобленных немцев, стремившихся к переделу мира. Один из них, «герой большой войны», импонировал ему чувством собственного величия; другой, ладить с которым было куда труднее, – своей гипнотической силой.

«Герман Геринг. Адольф Гитлер. Остин Купер. Сирил Купер. Буэнос-Айрес. Выше голову, братишка» – эти фамилии и слова продолжали вертеться у меня в голове, когда поздним вечером в мотеле я лежал на кровати, на высоко взбитых подушках, уставший до такой степени, что не мог ни думать, ни читать, ни даже смотреть телевизор. Но мне и не спалось – я испытывал напряжение во всем теле от многочасовой езды в непроглядной метели и продолжительных раздумий о судьбе нашей семьи, – и в душу закрадывалось неясное ощущение тревоги и чего-то неизвестного.

В Куперс-Фолсе, на своей родине, я не был несколько лет и даже не позволял себе предаваться воспоминаниям о семейной истории.

Надо беречь силы – впереди еще много миль, несколько часов пути. Может, стоило лететь самолетом? Но нет, всякий, кто хорошо знал меня, не задумываясь сказал бы, что я предпочту «линкольн».

В конце концов я завернулся в одеяло и, прислушиваясь к завыванию ветра за окном, уснул.

А на следующий день меня хотели убить.

 

3

Этот день был такой же, как и предыдущий, только еще труднее и утомительнее. Я ехал на запад в серой, крутящейся метельной пелене, сводившей до минимума видимость, а соответственно и скорость. В пути мой «линкольн» то и дело обгонял какие-то странной формы предметы, которые я совершенно не мог различить при тусклом свете фар. По радио безостановочно предупреждали о необходимости воздержаться от любых поездок, перечисляя временно закрытые школы и перенесенные мероприятия. Но мне и в голову не приходило переждать непогоду, я боялся опоздать: Сирил назначил встречу на двадцатое, значит, двадцатого я должен быть на месте.

В Индиане и Иллинойсе погода немного прояснилась, и я на какое-то время дал волю «линкольну». Судя по сводке погоды, сразу за Чикаго, после поворота на иллинойское шоссе, и на следующем перегоне в Висконсин меня поджидал буран. Сейчас же, пока светило мглистое солнце, я мог несколько расслабиться. Напряжение от многочасовой езды при нулевой видимости сильно утомило меня.

Может показаться странным, что только теперь, в 1972 году, проезжая по местам, откуда пошла Америка, я предаюсь воспоминаниям о детстве, проведенном в Куперс-Фолсе у деда, имя которого в тридцатые годы – в период перевооружения Германии – стало синонимом американских приверженцев фашизма, тех, кто изъявлял солидарность с целями и задачами национал-социализма в Европе.

В середине тридцатых годов, еще до моего рождения, насаждавшийся в Германии антисемитизм как-то не прижился у нас, в восточных штатах, во всяком случае, он не являлся проблемой. С широко распространенной тогда точки зрения, этот вопрос всегда был, есть и будет, поэтому каждая страна, учитывая богатство, влияние и деловую хватку евреев, сама должна решать, как ей поступать с ними. По мнению моего деда, евреев следовало воспринимать только как партнеров по бизнесу, но, как любому бизнесмену, им нельзя полностью доверять. И конечно же, не было никаких оснований не ладить с ними. Их существование – реальный факт, и если дед не стал бы лезть из кожи вон, чтобы выручить из беды какого-нибудь еврея, то и портить кому-то из них жизнь он не видел смысла. Просто они – сами по себе, а как им решать свои проблемы – их личное дело. То же самое он говорил и о католиках.

Остин Купер не был ни махровым расистом, ни оголтелым фанатиком. Под маской колоритной личности, созданной падкими на сенсацию журналистами, скрывался хладнокровный реалист, глубоко убежденный в том, что Европа – этот недужный, шатающийся колосс – может возродить свое прежнее величие, что в конечном счете послужит прогрессу мировой экономики и личному благополучию Остина Купера. Он делал ставку или на новоявленного энергичного вождя, или на коллективное политическое руководство, которые возродят ее былую гордость и достоинство. Годы кризиса, а также личная причастность к фашистскому движению в Германии, Италии, Испании и Англии убедили Остина Купера в том, что национал-социализм – единственно верная идеология, и если она сулит войну, значит, быть войне! Деньги переживут войну, разбухнут на войне. Войны были всегда. Человечество любит воевать. Задача состоит в том, чтобы заставить войны приносить доход.

Меня, ребенка, не ведавшего, что такое политика, все это никак не касалось, за исключением одного обстоятельства: Остин Купер, «американский фашист номер один», как окрестили его «Либерти» и «Коллиерс», приходился мне дедом. У моего брата Сирила и у меня были с ним теплые, дружеские отношения. По молодости мы не испытывали стыда за его профашистские деяния. Для нас он был просто худощавый, пожилой человек, исключительно элегантно одетый, немногословный, но точный в высказываниях, который щедро снабжал нас деньгами, дарил книги и, при всей своей серьезности, был на удивление смешлив и до преклонных лет любил играть с нами в гольф на огромной лужайке перед домом.

Однако если нам, детям, он представлялся всего лишь величественным, доброжелательным старцем, то моего отца он ставил в невыносимо тяжелое положение. В глазах общественного мнения дед был главным американским нацистом, фотографии которого нередко появлялись на первых страницах газет: то он приветливо болтает с Адольфом Гитлером, то едет в огромном открытом лимузине с Герингом и Шпеером, то выходит после совещания с Адольфом Круппом и, улыбаясь, скрепляет рукопожатием бог знает какую дьявольскую сделку.

Все это было совершенно чуждо моему отцу, Эдварду Куперу, который в 1932 году окончил Гарвардский университет и помышлял стать художником. Бывая в Германии вместе с дедом в двадцатые годы, в период быстрого возрождения Берлина, потом в тридцатые – уже в совершенно иной атмосфере, он встречался с великими мира сего, решавшими, как перекроить Европу, и люто возненавидел все, за что ратовали нацисты вкупе с его родным отцом. Таким образом, в то время как Остин Купер, наш дед, был глашатаем нацистских идей в Америке, наш отец, Эдвард Купер, всю свою недолгую жизнь боролся с фашизмом всеми доступными ему средствами и в 1941 году, будучи офицером английских ВВС, сложил голову в воздушном бою над Ла-Маншем. Ни его тело, ни обломки его «спитфайра» отыскать так и не удалось.

Газеты писали тогда: один, живой, предал свою страну и ее идеалы, другой, его сын, погиб за свободу.

Восьмого декабря 1941 года по личному указанию президента около нашего огромного особняка, выходящего окнами к живописной реке и водопадам, носившим имя Остина Купера, была выставлена вооруженная охрана. Она была снята лишь через несколько месяцев после окончания войны. Так охраняли, оберегали Остина Купера от возмездия со стороны тех, у кого имелись причины желать ему смерти.

 

4

Чикаго лежал передо мной, огромный, курящийся дымами, и в морозном небе над ним тучей нависал грязно-желтый индустриальный смог.

Как только я повернул на север, налетел сильный, порывистый ветер, хлестко ударил по ветровому стеклу. «Линкольн» содрогнулся, принимая напор ветра на свои мощные литые бока. Снег вихрем несся по стылым полям, ветер со свистом взметал его вверх, превращая солнце в едва различимое тускло-серое пятно.

Я свернул с шоссе и, поставив автомобиль на стоянке, вошел в кафе фирмы «Фред Харви». В кафе не было ни души – стояла мертвая, неземная тишина, словно не кафе открыл здесь Фред Харви, а космическую станцию. На миг мне почудилось, будто я оказался единственным живым существом в царстве автоматов.

Наваждение рассеял приход официантки. Она, приветливо улыбаясь, заметила: «Надо же, еще день, а темно, как ночью» – и удалилась. Вскоре появились двое мужчин. Они сели за столик, заказали кофе. Один из них, высокий, лысеющий, в дубленке, подойдя ко мне, спросил, не одолжу ли я ему почитать газету «Трибюн», лежавшую около меня на стойке. Я ответил, что газета не моя и он может ее взять. Мужчина улыбнулся, кивнул в сторону огромного, во всю стену, окна, за которым проносился снег, скрывая автостраду, и спросил с дружелюбной слабой улыбкой:

– На север едете?

– Да, до самой Миннесоты.

– Вы можете не доехать, – грустно сказал он, будто всем нам грозил один общий враг. – Погода мерзкая, а к северу, говорят, и того хуже.

– Похоже, что так, – согласился я.

– Да-а, не повезло. – Он закурил сигарету и стал длинными пальцами вертеть газету. Этот человек походил на ковбоя, перегоняющего стадо домой сквозь ветер и снегопад. – Спасибо за газету, – поблагодарил он и вернулся к своему спутнику.

Они еще мирно попивали кофе, когда я, натянув перчатки, вышел из кафе и направился к машине. На мне был мой любимый свитер с высоким воротом, плотный, связанный какой-то старушкой на Гебридах из толстой чистейшей шерсти и очень мягкий.

«Линкольн» завелся мгновенно, и я, убедившись, что все узлы работают нормально, медленно поехал по площадке мимо черного лимузина, стоявшего рядом с батареей заправочных колонок. Те двое из кафе тоже вышли на улицу, и высокий, в дубленке, помахал мне на прощание, когда я начал осторожно спускаться в белесый провал, который и оказался шоссейной магистралью.

Мной опять завладели воспоминания: сначала о Сириле, потом о Дигби, и я – уже в который раз – представил себе, как впервые везу ее в Куперс-Фолс… Мой отец беседует со мной так, как ему никогда не довелось при жизни, а дед медленно, расчетливо примеряется ударить по крокетному шару, и мне даже слышится гулкий удар молотка по шару…

Ранние сумерки окутали меня, пуще повалил снег, и видимость почти исчезла. Шоссе, покрывшись раскатанным снегом и ледяной коркой, стало скользким. За целый час мне попалось всего с полдюжины машин, и я уже пересек границу штата Висконсин, как вдруг сбоку, слева, всего в нескольких футах от меня, неожиданно возник черный лимузин. Он начал съезжать в мою сторону, и, прежде чем я успел что-либо предпринять, раздался удар, от которого «линкольн» медленно сполз с дороги, не в состоянии удержаться на укатанном снегу.

Словно пара конькобежцев, мы плавно двигались сквозь пургу, все ниже сползая в бесконечное белое пространство, покрытое настом. Я крутанул руль и сбросил газ в надежде, что зимние покрышки каким-то чудом затормозят движение. Черный лимузин наконец оторвался от меня, отъехал в сторону и остановился впереди у кромки кювета, в то время как я продолжал скользить вниз. Но вот я ощутил твердую опору под колесами, быстро перевел рычаг на первую скорость и резко нажал на педаль акселератора, стремясь вновь поймать управление. Как ни странно, маневр удался. «Линкольн» выровнялся, пропахал полосу рыхлого снега и с трудом выбрался на обочину, поднимая снежные шлейфы. По-видимому, с момента столкновения и до того, как я опять выехал на дорогу, прошло всего несколько секунд, но мне показалось, что минула целая вечность. От пережитого страха я весь дрожал, по телу струился пот. Я сидел, стиснув руками руль, судорожно глотая воздух.

Из снежной мглы вновь возник черный лимузин с тускло светящими сквозь метель фарами. Он начал сигналить. Высокий человек в дубленке, сидящий в машине, махал руками, указывая на обочину. Лимузин проехал немного вперед и остановился. В свете фар я увидел, как распахнулись обе дверцы, те двое вылезли из машины и, пригибаясь от ветра, побежали ко мне. Открыв дверцу, которая жалобно скрипнула, я вышел из машины и сразу ощутил всю силу ветра и пронизывающий холод, который прохватывал через свитер, хотя, когда я покинул кафе, ни того ни другого не чувствовалось. Человек в дубленке прокричал:

– Как вы, целы?

За воем ветра его едва было слышно. Снег щипал мне лицо и глаза.

– Да вроде бы цел, – ответил я.

– Как понесет, разве остановишь, – пробурчал его спутник, низкорослый крепыш в синем ратиновом пальто. – Виноват, друг, извини.

Мы стояли, осматривая повреждения: содрана краска, сильно помяты дверца и крыло.

– Проклятье! – выругался я.

– Пойду гляну сзади. – Высокий в дубленке спрятал лицо в овчину воротника и зашагал к тыльной части «линкольна».

Крепыш поманил меня к переднему колесу, тыча пальцем в крыло. Он стал на колени и схватился за него, оттягивая от колеса. Я опустился на снег рядом с ним. Но крыло не задевало за покрышку, и я повернулся, чтобы сказать ему об этом.

Однако я так и не успел вымолвить ни слова, потому что ощутил тупую боль в голове. Я услышал звук удара по черепу, услышал, как кто-то глухо крякнул у меня над ухом, почувствовал холод, ткнувшись лицом в снег, и дальше – ничего.

 

5

Долго ли может человек оставаться в живых, лежа в снегу при температуре ниже нуля, не знаю. Но я выжил, хотя оцепенел от холода. Очнувшись, поднял голову и ударился о днище «линкольна»: каким-то непонятным образом я очутился наполовину под машиной. Уцелел же я благодаря тому, что удар, которым верзила угостил меня, был нанесен довольно неумело, а тепло огромного двигателя, сохранившееся, несмотря на мороз, не дало мне замерзнуть до смерти.

Постанывая от боли, я медленно выбрался из-под машины. Наши фильмы и телевидение притупили в нас понятие опасности реального физического насилия, ибо кино- и телегерои, оказываясь его жертвой, неизменно остаются в живых. Я всегда подозревал, что нас пичкают убогой полуправдой. Но лишь теперь, бессильно прислонившись к искалеченному боку «линкольна» и ощущая страшную боль в голове, я убедился в этом. Правда оказалась куда ужаснее, чем я мог себе представить. Ведь эти двое оставили меня на дороге, обрекая на смерть, на верную смерть. Мое спасение – чистая случайность. Внезапно вернулось ощущение холода. Я открыл дверцу и, с трудом забравшись на сиденье, повернул ключ зажигания. «Линкольн» ожил вместе со мной, обдав кожаное нутро потоком теплого воздуха, отмораживая ветровое стекло. «Линкольн» спасал мне жизнь.

Голова была липкой от крови и на всякое прикосновение пальцев отзывалась резкой болью. Я старался успокоиться и собраться с мыслями. Немного согревшись, я вылез из машины, отер снегом кровь с лица и рук, отметив при этом, что крыло не задевает переднего колеса.

Я продолжал свой путь. Ночь стояла темная. Видимость не позволяла ехать со скоростью более сорока миль. При мысленном воспроизведении, словно в замедленной съемке, одного из моментов сцены нападения мне вдруг пришло в голову, что черный лимузин может вернуться и эти неизвестные повторят все сначала, пока не прикончат меня.

И только заметив сквозь вьюгу красные огни автоколонны, разгребавшей заносы на шоссе, я почувствовал себя в относительной безопасности: ведь эти люди, управлявшие большими машинами, – обыкновенные труженики, которые выполняют свою работу, и они в любую минуту смогут защитить меня от опасности. До самого Мэдисона я ехал медленно, упорно держась за колонной снегоочистителей, пока передо мной в светлом ореоле не возник город. Конечно, следовало бы заглянуть в какую-нибудь местную больницу, чтобы мне осмотрели голову… Но вместо этого я съехал с шоссе, повернул направо, пересек ответвление дороги, ведущей на юг, и, преодолев крутой подъем, подъехал к гостинице «Ховард Джонсон», оранжевую крышу которой можно было различить сквозь снегопад.

После нескольких вежливых, но слегка недоуменных взглядов из-за моего помятого вида мне дали комнату окнами на автостоянку позади гостиницы. Эта автостоянка упиралась в смутно маячившую отвесную стену утеса, по высоте в несколько раз превышавшую саму гостиницу, и хорошо освещалась. Белый снежный круговорот был пронизан светом фонарей, на машинах лежал дюймов в шесть толщиной, а то и больше, снежный покров, намерзший на крышках, капотах, багажниках. Я стащил с заднего сиденья чемодан, поднялся в свой номер и увидел портье, включавшего повсюду свет. Его глаза улыбались из-за очков в роговой оправе, а стрижку под бобрик я не видел уже много-много лет.

– Вот решил зайти посмотреть, все ли здесь в порядке. – Он мотнул головой, точь-в-точь как тот тип в дубленке в кафе «Фред Харви». Я даже подумал, что сейчас последует замечание о погоде. – Что можно ожидать в такую ночь, как эта? Весь день нам звонят коммивояжеры, застрявшие где-то из-за снега, отменяют заказы на номера. Впрочем, большинство из тех, кто здесь находится, остаются еще на сутки. Так что, собственно, мы ничего не теряем, – добавил он философски, увидев, как я швырнул чемодан на постель. – Отопление здесь, – указал он на циферблат в стене, – а тут туалет. Цветной телевизор, если желаете смотреть программу Карсона. Есть такие, что ни одной передачи не пропустят. – Он кивнул на сложенное на постели одеяло: – Вот принес вам еще одно, чтоб не мерзли.

– За одеяло спасибо. А у вас, случайно, нет экседрина? Мне определенно требуется экседрин от головной боли.

Портье удалился, а я встал у огромной, от пола до потолка, застекленной стены, пристально оглядывая стоянку, покрытую пушистым белым ковром. Прислушиваясь к свисту ветра далеко внизу, я поймал себя на мысли о том, что среди автомашин боюсь увидеть черный лимузин с вмятиной на боку. Лимузина не было, зато появился улыбающийся портье, дал мне экседрин и заметил, что я что-то слишком бледен…

– Да, пожалуй, немного бледен, – согласился я, – но это из-за головной боли. И тело ломит.

– Тогда вам лучше сразу же лечь, – посоветовал портье. И, уже стоя в дверях, добавил с улыбкой: – У нас тут гуляет грипп. Не грипп, а настоящий убийца. Что ж, желаю хорошо выспаться.

«Настоящий убийца! О боже!»

Приняв экседрин, я уснул не сразу. Перед глазами стоял тот верзила в дубленке, улыбался мне, а в ушах звучали его слова о том, что я могу и не доехать до Миннесоты. Но почему эти двое напали на меня? Садисты? Непохоже: таким наверняка доставляет наслаждение сам акт убийства – уж они-то довели бы дело до конца. Тогда, может, грабители? Но ведь они ничего не взяли: ни документы, ни деньги, ни кредитные карточки, – ничего. И все же они продуманно завлекали меня в ловушку, а потом пытались убить. Чем же можно объяснить их поведение?

За стеклянной стеной сыпал снег, и косые тени скользили по комнате. Постепенно мной овладел сон.

 

6

Когда двадцатого января рано утром я выехал из Мэдисона, направляясь на север, голова еще болела, кожа над левым ухом вздулась и до него нельзя было дотронуться. Учитывая то, что со мной произошло, я чувствовал себя вполне удовлетворительно, особенно после хорошего завтрака из яичницы с беконом.

Механик на автозаправочной станции «Тексако» поднял капот и, осмотрев двигатель, сказал, что все в порядке, если не считать вмятин и царапин на корпусе машины. «Линкольн» урчал по-прежнему ровно, явно демонстрируя свое полное пренебрежение к экономии топлива. С востока на студеном небе поднималось яркое солнце. Температура упала до десяти градусов.

Итак, двадцатое января. Сирил, должно быть, подъезжает к Куперс-Фолсу, возможно, уже сейчас приземляется в аэропорту Сент-Пол в Миннеаполисе. Сегодня вечером я наконец узнаю, чего он хочет, какова причина такой срочности.

Сейчас мне известно ничуть не больше, чем тогда, когда я выезжал из Кембриджа. Тревожил текст телеграммы, который прочно засел в голове: «Срочно будь Куперс-Фолсе двадцатого января. Бросай все. Семейному древу нужен уход. Выше голову, братишка. Сирил».

Но эти слова ни о чем мне не говорили, ни о чем, за что можно было бы зацепиться. Слова «семейное древо», надо полагать, относились к политической эксцентричности деда, но с какой стати ему вдруг «нужен уход»? Остин Купер тихо скончался в свои восемьдесят с лишним лет на руках давнишнего друга нашей семьи Артура Бреннера. Именно Артур и известил меня о его смерти несколько лет назад. Помнится, он написал, как мирно отошел Остин в небытие и как он, Артур, стоял у его смертного одра. На правах адвоката деда и близкого друга моего отца, хотя он и был намного старше его, Артур оповестил меня не только о смерти деда, но и о гибели моего отца, матери и маленькой сестренки Ли.

В свое время он, используя личные связи в Гарвардском университете, устроил туда отца, а позже помог ему поступить на службу в Королевские военно-воздушные силы Англии. Я тоже попал в Гарвард не без его содействия. И сам же Артур Бреннер заметил после кончины Остина Купера, что теперь наконец-то репутация нашей семьи восстановлена. Пройдут годы, сказал он, и принадлежность деда к нацизму забудется, сотрется из памяти людей и героизм отца, семья рассеется по свету и Куперс-Фолс останется лишь точкой на карте, без всяких ассоциаций с нашей фамилией.

Время подходило к полудню, я ехал дальше и дальше на север, приближаясь к дому. Солнце скрылось, небо стало серым – цвета моих замшевых перчаток. По радио передали, что на Дакоту и западные районы Миннесоты надвигается снежная буря. Дорога на север пролегала вдоль реки – естественной границы между Висконсином и Миннесотой. Начинало темнеть. Тепло ощутимо уходило из кабины, и я перевел рычаг отопления на более интенсивный режим, но это не помогло. Остановился заправиться. Механик, по всей видимости, никогда прежде не занимавшийся ремонтом «линкольнов», не сумел найти причину поломки отопительной системы.

Я опять выехал на автостраду, которая здесь сужалась до двух полос. Она тянулась сквозь густой ельник, подступавший почти к самой обочине. Я вновь подумал о человеке в дубленке, гадая, нет ли какой связи между двумя довольно странными событиями – телеграммой Сирила из Буэнос-Айреса и покушением на мою жизнь на завьюженной дороге в Висконсине. Да нет, ерунда. Наверняка я стал жертвой ошибки, нелепого совпадения, и только. Подобные акты насилия просто необъяснимы, когда вы начинаете анализировать их и приходите к выводу, что причину невозможно понять.

Приближаясь к городу, надо было сворачивать на местное шоссе, асфальтированное, но узкое и совсем не освещенное. Ночь была безлунная, на небе – ни одной звезды, дорога пустынна. Я выключил радио. Оставалось проехать еще сорок миль, как вдруг вентиляторы совсем перестали работать. Тепло в салон не поступало, а то, что еще оставалось, быстро выветривалось. Я остановился, достал с заднего сиденья свою дубленку и с трудом натянул ее, не вылезая из кабины, боясь попасть под секущий ледяной ветер. Снежные вихри гнало по намерзшей поверх асфальта корке снега. Ощущение было такое, будто машину стремительно окутывал густой туман.

Я снова двинулся в путь. В «линкольне» становилось все холоднее и холоднее. У меня замерзли руки – вначале закоченели, потом вовсе потеряли чувствительность. Я пробовал согреть ноги, топая о пол кабины. Дыхание инеем оседало на усах, нос замерз.

Минуя знакомые повороты, я знал, что ехать оставалось еще миль двадцать. Снова включил радио. Передавали, что температура очень низкая, что снежная буря надвигается и в Дулуте уже минус двадцать пять.

«Машина хочет прикончить меня», – подумал я. Вероятно, «линкольн», который вел себя так необычно, решил довершить то, чего не удалось тому бандиту в дубленке. Проклятие, что же все-таки случилось с отоплением? Я уставился на эмблему на капоте, будто надеясь, что каким-то чудом эта хромированная фигурка поможет машине пробиться сквозь стылую ночную тьму.

Но вот, находясь на грани отчаяния, я сделал последний поворот среди деревьев и сбавил газ. Наконец-то я увидел две каменные башни у въезда в аллею, ведущую к дому, – ворота моего детства, у которых мы с Сирилом столько раз поджидали школьный автобус. Я сидел в машине полузамерзший, но с победной улыбкой на лице: никто, ничто не убило меня. Сегодня все еще двадцатое января, и я наконец дома.

Тополя высились вдоль дороги, образуя естественную непроницаемую преграду между Куперами и остальным внешним миром. Справа у ворот стояла каменная сторожка с массивной дубовой дверью на длинных, старинных петлях.

В годы войны мы с Сирилом приходили сюда поиграть с солдатами, тоже молодыми, изнывавшими от скуки, но счастливыми от того, что не надо участвовать в операции «Омаха бич» и пахать брюхом песчаные отмели в Нормандии. Мы трогали их винтовки «гаранд», залезали в их «виллис» и несколько раз, что особенно запомнилось, ездили вместе с солдатами в город по заданию, мчались с ветерком в «виллисе», хохоча от радости и восторга. В доме до сих пор хранились фотографии, запечатлевшие нас с Сирилом в защитного цвета летней солдатской форме, при галстуках, по-армейски аккуратно выровненных с помощью зажима, со всеми знаками отличия и в фуражках, – все это одолжили нам солдаты охраны в один из праздников – День независимости.

На подъезде к дому снег лежал ровным, гладким настилом. Ветер сровнял его с окружающей лужайкой, и лишь смутные очертания сугробов у перил вдоль дороги указывали направление. Я рискнул, понадеявшись на свои новые зимние покрышки, и вот «линкольн» стал медленно, но верно, вгрызаясь в снег, прокладывать себе путь вперед.

Спустя несколько минут показался дом в обрамлении дубов и вязов, затенявших лужайку в летнее время, с верандой и шестью квадратными каменными колоннами, которые поднимались во всю высоту трехэтажного особняка до самой крыши с ярусом башенок, куполов и частоколом дымоходов, выступавших над ней неясными тенями.

Дом был погружен в темноту. Если бы Сирил уже приехал, он непременно зажег бы для меня свет в одной из комнат. Он не лег бы спать, зная, что я в пути и буду с минуты на минуту. Значит, его еще нет. По-видимому, задержался где-то из-за пурги. Следовательно, дом пуст.

Не выключая мотора, я вылез из машины и, утопая по колено в снегу, двинулся по целине. Заночевать я решил во флигеле, рядом с нашим небольшим озерком, по которому мы детьми ходили летом на парусной яхте, а зимой гоняли на коньках. Этот флигель был моим излюбленным местом в усадьбе. Однако сначала, несмотря на то что я промерз до костей и отчаянно устал, мне хотелось заглянуть в наш огромный старый дом. Пять лет… Пять лет я не был здесь, но все эти годы ключ от парадной двери висел у меня на кольце с другими ключами. Повернувшись спиной к ветру, гулявшему по веранде, я вставил ключ в замок, открыл дверь и вошел в холл.

Шаги гулко отдавались по паркету. Я потянулся к выключателю, повернул его. Тусклый желтоватый свет разлился по стенам. В свое время здесь горели старинные газовые рожки, которые впоследствии были заменены электролампами с желтыми плафонами. Хотя в доме давно никто не жил, существовала договоренность со сторожем, сорок лет прослужившим в нашей семье, что он и его жена будут приходить сюда раз в неделю наводить порядок.

Я стоял и смотрел в конец холла, где он расширялся и начиналась огромная пологая лестница. Во всю длину холла по обе стороны располагался целый ряд раздвижных дверей, открывавших взору обширные пространства затененных гостиных. Когда-то в детстве мы с Сирилом носились по этим комнатам, играя в салочки и прятки, поднимая порой такой невообразимый шум, что нашей няне или секретарю деда с трудом удавалось нас утихомирить. Я никогда не испытывал такого удручающего одиночества, как сейчас, стоя в этом пустом доме, среди гнетущей тишины, прислушиваясь к завыванию ветра и методичному лязгу полуоторванной железяки где-то в задней части дома.

Я прошел через первую гостиную, включив по пути свет, и оказался в библиотеке – моем прибежище в этом огромном доме еще с тех давних времен, когда я даже не умел читать. С разрешения деда я усаживался в огромное кожаное кресло, все потертое, потрескавшееся и невероятно древнее, и листал энциклопедии, исторические атласы и какие-то малоизвестные, забытые журналы, которые давным-давно перестали издавать.

Казалось, и теперь в библиотеке было тепло и уютно, словно дед только что поднялся по лестнице и ушел спать к себе в комнату. На холодной решетке камина, напротив его письменного стола с бронзовыми лампами, возвышались сложенные стопкой поленья. Книги и книжные полки во всю ширину стен были тщательно протерты от пыли. Между ними все так же висела карта Второй мировой войны, испещренная цветными флажками, обозначавшими положение на фронте. Подойдя к ней, я понял, что дед перед смертью повторно «провоевал» немецкий прорыв в Арденнах зимой 1944/45 года.

Еще одна цепочка флажков, но уже белого цвета, прочертила коридор, по которому предполагалось вывезти Гитлера в конце войны. Сохранявший трезвость мысли в любой обстановке, дед всегда называл тех, кто верил в возможность побега фюрера по этому маршруту, пустыми мечтателями. Гитлер умер, и, по мнению деда, он сам обрек себя на бесславный конец своими вопиющими крайностями, взбалмошностью, полным отсутствием чувства реальности и вполне заслужил смерть.

Несмотря на это, видное место на стене занимали фотографии деда в компании вершителей мировой политики, многие из них были с автографами. На одной он даже раскуривал символическую сигару с Уинстоном Черчиллем, прозябавшим в забвении и одиночестве в обстановке разнузданного политического авантюризма тридцатых годов. Будучи ярым политическим противником Черчилля, дед беспредельно преклонялся перед ним как личностью. Однако большинство фотографий тех времен запечатлело деда в компании нацистских лидеров: вот он и Гитлер беседуют, сидя в плетеных садовых креслах на фоне цветника в косых лучах заходящего солнца; вот он, Гитлер и Ева Браун сидят за обеденным столом и весело болтают, две немецкие овчарки дремлют у их ног; вот дед устремил взгляд на бутылку вина, которую демонстрирует Риббентроп с выражением такого спесивого высокомерия, что это вызывает смех; вот он возле невероятных размеров «мерседес-бенца» с неуверенной улыбкой на лице, словно хочет понять, чем вызвана нарочитая веселость стоящего рядом Геринга.

Было немало и семейных фотографий, в том числе и моей персоны. На одной из них я стоял с бейсбольной битой в руках, в фуражке клуба «Чикаго-кабз», с улыбкой глядя на деда, как всегда, одетого в элегантный дорогой костюм и при галстуке. Рядом фотографии отца, молодого и внутренне собранного, и матери – она весело смеется, держа на руках мою маленькую сестренку Ли…

Дом стонал от порывов ветра. Не имело смысла оставаться в библиотеке, чтобы предаваться воспоминаниям. К тому же я страшно устал. С сервировочного столика у стены, рядом с огромным вращающимся глобусом, я взял бутылку коньяка «Наполеон», выключил повсюду свет, вышел на улицу и закрыл дверь.

«Линкольн» вновь медленно двинулся вдоль железных перил, едва видимых в снежном вихре. Внутри «линкольна», как и прежде, стоял собачий холод. Я остановился у флигеля под голыми, черными ветвями дуба, которые летом давали тень. Вытащил из багажника чемодан, занес внутрь. На обтянутую сеткой террасу навалило много снега, и при свете фар стало видно, что за флигелем уход был хуже, чем за особняком. Повсюду лежала печать некоторого запустения, и, войдя в комнату, вдыхая слегка затхлый воздух, я понял, чего здесь недостает и что привлекло мое внимание в вестибюле и библиотеке. Запах сигар – в особняке по сию пору сохранялся этот аромат.

Мебель здесь была дачная – белая и плетеная, с цветистыми подушками сочного зеленого и желтого тонов. Флигель основательно промерз, и я положил поленья в камин гостиной, проверил, не забит ли снегом дымоход и нет ли в нем птичьих гнезд, разжег огонь, прислушиваясь к потрескиванию березовых и дубовых поленьев. Потом прошел в спальню, отметил с удовлетворением, что постель застелена, и здесь тоже разжег камин.

По мере того как становилось теплее, я ходил по дому, приоткрывая окна, чтобы освежить воздух в комнатах. Наведался в кухню, обнаружил необходимые съестные припасы и приготовил на газовой плите кофе в стеклянном кофейнике. После этого раскурил трубку, набитую «Балкан собрани», и аромат кофе и табака поплыл по дому, смешиваясь с запахом горящей древесины, изгоняя затхлость нежилого помещения. Я налил в бокал коньяк и поднял тост за свое возвращение.

Далеко за полночь, прихватив чашку кофе, потрепанную, с загнутыми углами книжку Вудхауза «Замок Блэндинга», которая лет сорок пролежала в книжном шкафу, коньяк и трубку, я прошел в спальню. Лег в кровать, навалив под спину гору подушек, и натянул одеяло до самого подбородка. Рядом тускло горела настольная лампа, а по стенам и потолку метались тени от потрескивающего огня в камине. Я читал, прислушиваясь к гудению ветра, потягивая кофе с коньяком, курил трубку и испытывал такое же чувство уверенности и безопасности, как когда-то в далеком детстве.

Меня уже не беспокоило, где сейчас Сирил, не мучили мысли о человеке в дубленке. «Все образуется, – думал я, – утро вечера мудренее, утром все выяснится».

Почувствовав изнеможение, я выключил лампу и заснул глубоко, без сновидений.

 

7

В то утро я чувствовал себя прекрасно, ощущая легкость и свежесть после хорошего отдыха. Голова, правда, слегка побаливала. Постояв минуту-другую возле камина и понаблюдав за тлеющими углями, я надел теплое белье, достал из шкафа носки, натянул вельветовые брюки, сапоги для верховой езды с высокой шнуровкой, чистый, без следов крови, свитер и вышел на крыльцо.

Морозный воздух вызвал поток воспоминаний. Неестественно белесое небо сливалось с ландшафтом, и их разделяла лишь тонкая цепочка елей где-то вдалеке, как на абстрактной картине. Тишина стояла мертвая, ни единого звука, кроме свиста ветра, ни единого движения, только летящая по насту снежная пыль. Термометр у двери показывал ноль градусов. Постояв с минуту, я вернулся в дом, надел дубленку и теплые рукавицы.

«Линкольн» спокойно сидел в снегу, изысканно красивый, величественный, израненный. Его колею и мои следы замело выпавшим за ночь снегом, который хрустел под ногами, когда я, стараясь по возможности идти по дорожке, огибал лужайку, проходя мимо беседки, мимо пруда.

Остановившись под елями, я оглянулся на дом. На мгновение мне почудилось, будто над крышей поднялось облачко дыма. Нет, должно быть, ветер сдул с шифера немного снега. Спустя некоторое время я снова обернулся, но уже не увидел никакого облачка – пелена снега, поднятого ветром, отделяла меня от здания. Я посмотрел на часы – девять утра. Было сухо и немного ветрено. Легко шагая по дороге, я решил, что дойду до города пешком. С обеих сторон поднимались могучие ели, образуя естественный коридор, высоко над головой кружился снег, ветер трепал верхушки деревьев. Быстро пройдя целую милю, я вскоре подошел к огромному прямоугольному парку на окраине города. За все это время мне не встретилось ни единой живой души, ни единой машины.

В этом парке проходили наши летние каникулы. Мы с Сирилом росли в духе почитания наших национальных героев и возвышенных идеалов. В центре парка на пьедестале высился бронзовый солдат-пехотинец «большой войны». Вскинув руку с зажатой в ней винтовкой, он звал в атаку своих бесчисленных невидимых товарищей. Внизу пьедестала на мемориальной таблице перечислялись фамилии ребят из Куперс-Фолса, погибших в самых различных местах.

Я шагал все дальше и дальше и вскоре вышел к той части парка, за которой начинался деловой квартал. Занесенный снегом, он казался необычно тихим и безлюдным. У тротуара стояло не более десятка машин, и лишь одна проехала мимо меня, осторожно прокладывая путь в снегу. На этом же углу был воздвигнут памятник американцу девятнадцатого века – высокая худощавая фигура со строгим бородатым лицом и книгой в руке. Первый Купер из Куперс-Фолса, один из моих предков, на века застыл в бронзе, обреченный вечно созерцать сонный мирок городка с этого утопающего в зелени уголка городского парка.

Не вполне осознавая, куда и зачем иду, я миновал аптеку, кафе, внушительного вида мрачноватое здание городской гостиницы, которая была точно такой же, как и во времена моего детства: богатой, роскошной, скорее похожей на клуб, чем на гостиницу, олицетворявшей собой деньги – фетиш нашего достославного городка. Рядом с ней крохотная библиотека выглядела прянично-затейливым домиком, миниатюрной копией фестонно-витиеватой деревянной постройки, очень модной во времена моего детства. Стоя перед зданием библиотеки, я испытывал восторг от сказочного очарования этого домика.

Почти машинально я поднялся по ступенькам и открыл дверь. Внутри было душно: стоявший посреди комнаты газовый обогреватель работал на полную мощность. За конторкой никого не оказалось, но едва я успел снять пальто и перекинуть его через спинку стула, как со стороны, где высились полки с подшивками нашей местной газеты «Лидер», начиная с самого первого номера, вышедшего на рубеже 50-х годов XIX века, послышались какие-то звуки, а потом кто-то произнес:

– Здравствуй, Джон Купер. Как жизнь?

Я обернулся на голос – он показался мне знакомым и увидел Полу Смитиз, прелестную женщину, у которой несколько лет назад был роман с моим братом Сирилом.

– Неужели это ты, Пола? Сколько лет, сколько зим! – сказал я, чувствуя, что невольно улыбаюсь, глядя на нее. Мы с Полой не виделись почти пятнадцать лет, и за это время она сделалась намного красивее. Но и тогда она была очень хороша собой. – Как ты поживаешь? И что ты здесь делаешь?

– Живу прекрасно, Джон, просто прекрасно. – Лицо у нее было бледное, нежное, волосы темные, длинные и прямые. Она носила очки в черной оправе квадратной формы, и они ей очень шли. – Поверишь или нет, но я теперь работаю библиотекаршей. Как видишь, под старость потянуло на родину. – Она широко улыбнулась, глядя мне в глаза.

– А мне говорили, ты уехала в Калифорнию. Так ведь, кажется, в Калифорнию? Вышла замуж за журналиста… – Я всматривался в ее лицо.

Она взяла в руки кипу старых номеров «Нэшнл джеогрэфикс».

– Совершенно верно. Только он отправился во Вьетнам спецкором от «Лос-Анджелес таймс» и в Лаосе напоролся на мину, хотя в это время ему полагалось отдыхать в Сайгоне. И я неожиданно стала вдовой. – Она положила журналы на упаковочный ящик и пальцем сдвинула очки на лоб. – Это случилось три года назад. После его гибели я некоторое время жила в Лос-Анджелесе, работала в филиале библиотеки. Но боже мой, ты когда-нибудь бывал в Калифорнии, Джон? Это какой-то современный Дантов ад: автомагистрали, путепроводы, подземные переезды, машины, машины, машины, солнце печет невыносимо, смог, орды болельщиков – кто за бейсбольную команду «Доджерс», кто за футбольную «Рэмс», кто за баскетболистов «Лейкерс», наркоманы и совершенно невообразимое одиночество. – Она на минуту задумалась, губы ее слегка дернулись в нервной улыбке. – Непостижимо. Люди совершают невероятные поступки только потому, что безумно одиноки. Поступки, за которые после становится жутко стыдно, которые, когда о них думаешь, точат твой мозг и способны свести с ума…

Она спросила, чем я занимался, и я ответил, что жил обыкновенно, как многие: женитьба, измена, создание книг, работа на телевидении, наша профессиональная болезнь – алкоголизм, развод, злоупотребление снотворным, потом долгое, мучительное возрождение. Словом, все как полагается. Она засмеялась, качая головой.

– Хочешь кофе? Здесь страшная жарища, правда? Эта проклятая штуковина не подчиняется мне. – Она бросила сердитый взгляд на калорифер. – Я пробовала открыть окна, когда ты вошел.

Я пробрался между ящиками с книгами и распахнул окна. В промежутке между зданием библиотеки и низкой каменной оградой намело высокие сугробы.

– Сливки, сахар?

– И то и другое, – ответил я. Мне было хорошо и уютно.

Мы с Полой уселись за ее столиком, подставив ящик под дверь, чтобы не закрывалась. Она закурила сигарету, жестом указала на ящики и стопки каталожных карточек.

– Я вернулась прошлой осенью, живу дома с мамой. Здесь так спокойно. Немного скучно, но в общем-то я довольна – это дает мне возможность не думать о том, о чем лучше забыть. На работу сюда я попала через историческое общество штата. Мамина приятельница узнала о моем приезде, и, я думаю, они решили подыскать для меня какое-нибудь полезное занятие, спокойное, но стоящее. А тут в течение многих лет не было библиотекаря. С тех самых пор, как умерла старушка Дарроу. Ты помнишь ее? И вот я здесь, по уши в книгах и в пыли, составляю картотеку. – Она пустила струйку дыма на стопки карточек. – Этим не занимались лет пятьдесят! С ума сойти. – Она засмеялась. – У меня такое ощущение, что это труд всей моей оставшейся жизни, наказание за мои грехи, которых скопилось чересчур много. – Уголки ее широкого рта с бледными губами снова слегка дрогнули в усмешке.

На Поле была клетчатая юбочка, как у шотландцев, застегнутая большой золоченой английской булавкой, голубая, с глухим воротом рубашка из оксфордской ткани, начищенные до блеска мокасины и синие гольфы. Такой была форменная одежда студентов Университета Уэлсли в конце пятидесятых годов, когда она его окончила. Однако в библиотеке Куперс-Фолса этот наряд не казался старомодным, ибо время в нашем городке как будто замедлило свой бег. Так думал я, глядя на Полу, и вдруг понял, что эта мысль не покидала меня со вчерашнего вечера, с того момента, как я вошел в наш старый громадный дом. Все это утро время тоже стояло на месте, и, пока мы болтали с ней, я пришел к выводу, что Пола Смитиз – на редкость обаятельная женщина. Теперь меня не удивляло, почему она так нравилась Сирилу. Многие годы я не испытывал ни малейшего влечения к женщине, тем приятнее было осознавать, что оно вновь рождается. Было что-то трогательное и в том, что она и по сию пору носила наряд прошлого десятилетия.

Выкурив трубку и допив кофе, я поднялся и сказал, что пойду домой на встречу с Сирилом. Я рассказал ей о телеграмме.

– Мне известно, почему ты приехал. – Она снова стала серьезной, и я не понял отчего.

– Ты знала, что я приезжаю?

– Да. Я знала об этом раньше тебя. Сирил сообщил мне, что свяжется с тобой, надо, чтобы ты приехал, потому что вам необходимо встретиться. – Она говорила спокойно, но потом начала заметно нервничать: встала, закурила сигарету, бросила спички на заваленный стол.

– Так вы с ним поддерживаете связь?

– О да. Мы не теряли друг друга из виду, даже когда я была замужем. После смерти мужа… Сирил был… очень добр ко мне, навещал меня в Лос-Анджелесе. – Она стояла ко мне спиной, делая вид, будто изучает корешки книг на полке. – А неделю назад здесь, в библиотеке, я обнаружила кое-какой материал, доставленный сюда в коробках после смерти вашего деда. Книги, старые бумаги… С их помощью можно восстановить некоторые пробелы в истории нашего города… Памятные вещи Остина Купера, словом, всякий безобидный хлам, который так и оставался нераспакованным, пока я не наткнулась на него на прошлой неделе. – Наконец она повернулась ко мне лицом. – Я просмотрела все это очень тщательно, но не сразу. Поначалу я их просто перелистывала, и вдруг что-то в них меня насторожило, я даже не поняла, что именно. – Она прошла мимо меня и остановилась по другую сторону стола.

У меня слегка заныло под ложечкой. Я выскреб из трубки пепел и снова набил ее табаком из кожаного кисета.

– Что же ты там нашла, Пола?

– Что я нашла? Во-первых, дневники вашего деда. Ты представляешь, что он мог там написать! Полный ежедневный отчет о своих поездках по Европе и о бесчисленных встречах с людьми, которые канули в вечность. Комментарии по адресу ряда нацистов, например итальянских – его очень занимал граф Чиано, – нескольких англичан. Кроме дневников пачка писем на немецком. – Она снова поглядела на меня. – Я не знаю немецкий. А ты?

– Нет. – Я раскурил трубку. – У меня никогда не возникало особого желания тратить время на немецкий и вообще на немцев.

– А еще там оказались какие-то документы, по виду – официальные директивы со сломанными печатями, насколько я могла понять, исходившие из Берлина. И небольшой металлический ящик, вполне заурядный… но он заперт, и я отложила его до лучших времен. – Она замолчала и взглянула на меня вопрошающе.

– Продолжай, Пола. Как Сирил узнал об этом?

– Ах да, Сирил. Сирил узнал об этом, поскольку он звонит мне каждую неделю, где бы ни был – в Европе ли, в Африке, отовсюду. Недели две назад звонок был из Каира, до этого – из Мюнхена, Глазго, Лондона… Каждую неделю вызывает междугородная, и это всегда – Сирил. На прошлой неделе он позвонил из Буэнос-Айреса, и я сообщила ему о своей находке…

– И как он реагировал на это? – Ее рассказ заинтересовал меня.

– Странно, – сказала она, припоминая. – Сначала он долго смеялся, а когда я спросила, почему он смеется, ответил, что просто очень забавно – жизнь сконструирована до мелочей, деталь за деталью. – Она задумчиво вспоминала свой разговор с Сирилом. – Так и сказал – «деталь за деталью». Потом велел никому об этом не говорить. Ни одной живой душе. – Она села в скрипучее деревянное вращающееся кресло.

– Что он еще сказал?

– Ничего существенного. Сказал только, что свяжется с тобой и что приедет сюда на этой неделе. Сказал, что хочет поговорить со мной лично, не по телефону. И сказал еще, что для него это не новость, а что именно «не новость» – не уточнил.

Я сидел, попыхивая трубкой, и Пола заметила, что мой вид с трубкой в зубах действует на нее успокаивающе. Я ответил, что у каждого есть своя слабость. Она рассмеялась, потом спросила:

– Как ты думаешь, что он имел в виду?

Городские куранты пробили двенадцать. Звук тонул в сугробах снега.

– «Жизнь сконструирована до мелочей, деталь за деталью…» Ни черта не понимаю, – ответил я. – Ясно одно: то, что ты обнаружила – а что это такое, одному богу известно, – подтверждает какие-то соображения Сирила. Но каким ветром его занесло в Буэнос-Айрес? И почему он не приехал сюда двадцатого?

– Пурга, – сказала Пола. – Вполне логичное объяснение.

– Да-да, конечно. Пурга. – Я выколотил из трубки золу. – Слушай, бросай все – и пойдем перекусим.

– Не могу. Мне надо закончить намеченную на сегодня работу. Я очень добросовестная, – улыбнулась она.

– Тогда, если не возражаешь, я заберу тебя по дороге домой. Ты поедешь со мной. Устроим Сирилу сюрприз, нагрянем оба разом. Согласна?

– Согласна.

– Он ничего больше не говорил?

– Только то, что всегда.

– А именно?

– Что он любит меня, Джон.

 

8

Выйдя из библиотеки, я опять двинулся по Мейн-стрит. Ветер дул мне в лицо, и снег слепил глаза.

Голова немного болела в том месте, куда меня двинул тот тип в дубленке. От попытки разобраться во всем, что рассказала мне Пола Смитиз, головная боль усиливалась, поэтому я решил заглянуть к доктору Брэдли и стал подниматься по лестнице на второй этаж в приемную, размещавшуюся над аптекой. И дом, и приемная, и запах лекарств – все это опять напомнило мне о детстве.

Доктор Брэдли легонько надавил пальцами на нежную, податливую опухоль над моим ухом. Я поморщился.

– Ага, больно? – Он вел себя так, будто последний раз осматривал меня на прошлой неделе.

Доктор заметно постарел, и неудивительно: ему уже, пожалуй, за семьдесят, хотя он отлично выглядел – выше шести футов ростом, костюм с жилетом, золотые запонки, нос точно банан и проницательные, умные глаза за очками в золотой оправе. Дышал он ровно, говорил всегда с легкой улыбкой в уголках широкого, тонкогубого рта. Гарри Брэдли немало повидал на своем веку.

Он еще раз кончиками пальцев ощупал опухоль:

– Похоже, кто-то ударил тебя… э-э-э… уж не кочергой ли? Во всяком случае, чем-то тяжелым и острым, поскольку рассечена кожа. Дело дрянь, но, я думаю, все обойдется. Была тошнота? Позывы на рвоту? Ну-ка, давай выкладывай все по порядку. Как это произошло?

Пока я рассказывал, он закончил обрабатывать рану, выписал рецепт и потом откинулся на спинку кресла.

Снег за окном повалил еще гуще. Брэдли слушал, не сводя с меня глаз, крепко сжав руками подлокотники кресла.

– Ты не сообщил об этом в полицию в Мэдисоне? – В голосе его слышалось недоумение.

– Нет, – покачал я головой. – Я знаю, мне надо было это сделать, но, боже мой, стояла ночь, я устал как собака! Все же кончилось благополучно, и я мечтал только об одном: как можно скорее лечь и заснуть. К тому же мне не хотелось рисковать – я мог застрять в больнице в Мэдисоне на несколько дней.

– Нетерпение, – произнес Брэдли тихо. – Прямо напасть какая-то. Я помню ту ночь, когда принимал роды у твоей матери у вас в доме. Твой дед был возбужден, места себе не находил от нетерпения. – Доктор Брэдли улыбнулся, поднялся с кресла. Годы ссутулили его. – Когда я наконец спустился по этой длинной лестнице, он стоял в холле: глаз не сомкнул, все ждал известий. Узнав, что родился мальчик, то есть ты, он потащил меня в библиотеку, растолкал твоего отца, спавшего на кушетке сном праведника, и мы втроем выпили за твое здоровье бутылку шампанского, которую дед целую неделю выдерживал на льду специально для этого случая.

Он ободряюще похлопал меня по руке, велел побольше спать, принимать таблетки, если головная боль усилится, и показаться снова дня через два. Доктор не поинтересовался даже, зачем после стольких лет отсутствия я вновь оказался дома. Вероятно, время в его возрасте уже не имело особого значения.

Часа в три я вновь зашел в библиотеку. Пола печатала каталожные карточки. Широко улыбнувшись, она сообщила, что на сегодня выполнила задание и через пять минут будет готова. Пока она занималась собой в задней комнате, я прошелся взглядом по полкам с детективами, отметил несколько небанальных вещей с броскими заголовками и стал что-то мурлыкать себе под нос. Мне и в голову не пришло попросить ее показать коробки с бумагами из нашего дома: все, что касалось фашизма, для меня являлось древней историей.

Мы отправились домой в ее автомобиле, шикарном желтом «мустанге» с откидным верхом. Пола называла его своим символом свободы. Она приобрела машину в Калифорнии и сама перегнала через всю страну в Куперс-Фолс. Попутно мы остановились у магазина, где я пополнил запас продуктов для кладовой во флигеле. Снег расходился не на шутку, покрыв дорогу толстым слоем. Сдутые ранее с верхушек деревьев шапки намело заново. Солдат в парке – теперь едва заметный – все так же шагал вперед, а мой предок все так же продолжал читать свою книгу.

На подъезде к дому снег стал глубже. Лужайка превратилась в каток. Нам потребовалось несколько минут, чтобы добраться до флигеля, но «мустанг», этот малорослый, но упорный шельмец, прошел-таки. Продраться сквозь такую метель – все равно что выиграть сражение, и мы с Полой обменялись торжествующими улыбками, стоя в передней и с шумом отряхивая снег.

– Похоже, что его еще нет, – заметила она. – Я приготовлю кофе. Или ты предпочитаешь что-нибудь выпить?

– Только кофе. А пью я теперь исключительно коньяк и портвейн.

– У тебя есть все основания гордиться собой, Джон – Она прошла на кухню, и, глядя на нее, я восхитился ее длинными, стройными ногами. Пола обернулась, почувствовав мой взгляд. – А почему бы нам не разжечь камин? – предложила она.

Я чиркнул спичкой, разжег кучку поленьев в камине в библиотеке и стал греть над огнем руки. За окнами сгущалась темнота. За раздвинутыми тяжелыми портьерами открывалась бесконечная снежная пустыня.

Пола принесла кофе.

– Знаешь, Пола, меня начинает беспокоить отсутствие Сирила. Почему он до сих пор не приехал?

– Послушай, а что, если позвонить на телефонную станцию и спросить, не было ли междугородного звонка? Потом на телеграф. Ты ведь отсутствовал, и никого не было, чтобы передать тебе, а он, возможно, пытался с тобой связаться.

Ни на телефонную станцию, ни на телеграф не поступало никаких сообщений или звонков. Оставалось одно: ждать и коротать вечер в пустых разговорах и случайных воспоминаниях. Мы сидели и пили горячий кофе. В камине потрескивали поленья.

Наконец, чтобы убить время, я решил подняться на второй этаж, чтобы взглянуть на свою старую комнату, полистать книги на полке и убедиться, все ли там осталось по-прежнему.

– Можно, я пойду с тобой? – попросила Пола. – Мне совсем не хочется оставаться здесь одной. Ты не против? А то этот ветер действует мне на нервы.

Я включил свет в вестибюле, щелкнул выключателем, зажигавшим лампы в коридоре второго этажа. Безрезультатно. Видно, лампочки наверху перегорели.

– Как-то странно снова оказаться здесь, – заметил я. – У меня прямо мурашки по коже бегают.

– Понимаю. Я не была тут с тех пор, как Сирил… привел меня однажды сюда давным-давно.

Она поднималась вслед за мной по лестнице – той самой, по которой тридцать четыре года назад спускался доктор Брэдли с радостной вестью о моем рождении. Лестница осталась прежней. Дом тоже совсем не изменился. В коридоре мы остановились, давая глазам привыкнуть к мраку.

– Джон, посмотри, там горит свет.

Я оглянулся и увидел слабый отблеск и полоску света на полу и на стене. Что-то лязгало с задней стороны дома. Я нащупал выключатель, но он не работал.

Мы медленно двинулись на свет, я слышал за собой прерывистое дыхание Полы. Свет выбивался из-под двери бывшей дедушкиной спальни. Чем ближе мы подходили, тем больше мне становилось не по себе. Я нервно хихикнул:

– Просто смех, и только! С какой стати мы идем на цыпочках?

Мы оба с облегчением засмеялись, она взяла меня за руку и сжала ее холодными влажными пальцами. Мы вошли вместе.

Сирил сидел в одном из двух вольтеровских кресел возле окна. Глаза его были закрыты, а сам он как-то склонился в сторону, голова опустилась на плечо, левая рука неподвижно вытянулась вдоль подлокотника.

– Сирил! – невольно вскрикнул я.

Пола, не выпуская моей руки, закусила губу:

– О боже мой…

Не было никаких сомнений, что мой брат Сирил мертв.

 

9

Доктор Брэдли приехал через полтора часа. Вынырнув из снежной круговерти, он вошел в прихожую и стал шумно отряхивать снег, сетуя на невыносимый мороз.

– Какое несчастье, – сказал он, когда я принимал у него тяжеловесное пальто «в елочку». – А тут еще машина не заводилась. Такой чертовский холод не может вынести ни человек, ни зверь, ни машина. Где Пола? Вначале надо заняться ею, а уж потом осмотреть покойного. – Последняя фраза прозвучала для меня дико: ведь он говорил о моем брате Сириле.

Пола сидела в библиотеке, уставившись на огонь. Она выпила немного коньяку и перестала плакать. Все эти полтора часа, пока не было доктора Брэдли, мы с ней просидели в библиотеке, потрясенные, печальные, чувствуя себя отвратительно. Первой моей реакцией было скорее изумление, чем скорбь, вероятно, вследствие шока от неожиданности, что мы нашли Сирила в таком положении.

Я налил себе коньяку и вышел в гостиную, пока доктор Брэдли занимался Полой. Вскоре он появился. Выглядел Брэдли уставшим, лицо осунулось: годы брали свое.

– Она скоро придет в себя, – сказал доктор. – Стойкая женщина. Хотя для нее это тяжелый удар. Насколько близки они были с твоим братом?

– Довольно близки, очевидно, – ответил я.

– М-да, – произнес он, беря свой черный кожаный саквояж, так хорошо знакомый мне с детства, с ровными рядами пузырьков, пилюлями, стетоскопом и прибором для измерения давления. – Да, в жизни все бывает. – Уже в холле доктор обернулся ко мне: – Где он?

Я кивнул в направлении лестницы. Доктор стал подниматься, жестом пригласив меня следовать за ним.

Наверху он некоторое время молча смотрел на мертвое тело моего брата. На Сириле были джинсы и белая рубашка с закатанными рукавами. С запястья свисал именной браслет, подаренный ему на четырнадцатилетие. На столике между креслами стояла бутылка «курвуазье» и фужер с остатками коньяка на дне. Кровать была слегка примята, будто Сирил успел на ней вздремнуть.

Брэдли склонился над трупом, всматриваясь в мертвые глаза, оттянул веки. Дотрагиваясь до Сирила, он непрерывно покачивал головой. Я прошел к окну. Мой взгляд, блуждавший по комнате, остановился на камине: обугленные поленья, теперь уже холодные, почерневшие… Не от них ли я видел сегодня утром дымок перед тем, как отправиться в город?

– Сколько времени он мертв? – опросил я.

– Да уж порядочно, – ответил Брэдли, насупив брови и в упор посмотрев на меня из-за очков. – Может быть, сутки. Точнее сказать трудно, пока не произведем вскрытие.

Я тупо кивнул.

– Джон, – Брэдли задумчиво потер пальцем длинный бананообразный нос, глядя на тело Сирила, – тут кое-что такое… одним словом, по-моему, что-то тут неладно, но я не могу понять, что именно. Судя по всему, у него остановилось сердце, он упал в кресло и умер. – Он снова покачал головой. – Однако… ты, говоришь, понятия не имел, что он дома?

– Нет. Я думал, он еще не приехал. Вчера вечером я заходил в дом, но его не было.

– Почему ты так уверен?

– Потому что я его не видел и не слышал.

– Надо сообщить в полицию. Пожалуйста, не смотри на меня так. Мой долг – поставить власти в известность. Кроме того, следует выяснить, когда и отчего он умер, – доктор тронул меня за рукав, – хотя бы для собственного удовлетворения. Необходимо сделать вскрытие. Тебе придется согласиться, мой мальчик.

Я кивнул.

Пока доктор Брэдли звонил по телефону, я спустился в библиотеку, подбросил дров в камин и передал Поле наш разговор.

– Значит, доктор Брэдли считает, что здесь что-то нечисто?

Она сидела, поджав под себя ноги, приникнув к спинке кресла, и дрожала. На улице завывал ветер.

– Кто знает, – ответил я.

– Интересно, что его привело сюда? Какая жестокая ирония: проделать путь из Буэнос-Айреса, чтобы поговорить с тобой и со мной… и вот мы здесь, а он мертв. Просто абсурд, какая-то бессмыслица…

От ее слов мне сделалось не по себе. Я положил руку ей на плечо.

В дверях остановился доктор Брэдли, достал из жилетного кармана часы на золотой цепочке:

– Я позвонил Олафу Питерсону. Он у нас человек новый, при тебе его здесь не было. Теперь он шеф нашей немногочисленной полиции. Раньше служил в уголовном розыске в крупных городах. Приобрел известность, раскрыв несколько сложных дел, связанных с преднамеренным убийством, женился на богатой женщине и, благодаря тестю, стал членом яхт-клуба «Белый медведь» в Миннеаполисе. Тогда же он оставил тяжкую работу в полиции. Сюда он приехал на свою ферму, чтобы отдохнуть в тиши нашего захолустья, а мы упросили его в качестве консультанта помочь нам наладить дело в местной полиции. И теперь платим ему номинальную зарплату – доллар в год, чтобы он оставался начальником полиции. Похоже, это ему нравится.

– И что он сказал?

– Сказал, что подъедет посмотреть, если удастся вытащить машину из снега. Метель-то усиливается.

Я поставил граммофонную пластинку с одной из сонат Бетховена. Мы сидели в библиотеке молчаливые, не в состоянии отделаться от мысли, что там наверху в кресле лежит Сирил, недвижимый, мертвый… Со стен библиотеки на нас взирали именитые нацисты и дед. Но вот сквозь рев метели донесся звук подъезжавшей машины, свет фар пронизал снежные вихри. Теперь у подъезда стояли уже три автомобиля, и снег все сильнее и сильнее заносил их. Открыв дверь, я увидел черный «кадиллак», а за рулем человека с сигарой. Не выпуская сигары изо рта, хозяин машины поспешил к дому.

– Здравствуйте, меня зовут Олаф Питерсон.

Мы обменялись рукопожатиями.

 

10

Олаф Питерсон приехал сюда в такую пургу не затем, чтобы стоять и вести пустые разговоры о погоде в Миннесоте. С ходу спросив Брэдли, где находится труп, он стал быстро подниматься по лестнице. Мы с доктором последовали за ним, а Пола осталась в библиотеке. Питерсон был среднего роста, в элегантном замшевом пальто цвета ржавчины, с симметричными лацканами на пуговицах, смуглый, почти брюнет. Он казался скорее выходцем с Ближнего Востока, чем скандинавом с берегов какого-нибудь фиорда. Густые черные усы спускались вниз по углам рта. Словом, выглядел он совсем не таким, каким я его представлял.

Снова оказавшись в спальне деда, я наблюдал за Олафом Питерсоном. Он внимательно осматривал место происшествия, зажав подбородок смуглой волосатой рукой. Ногти на его лопатообразных пальцах были тщательно ухожены. Он расстегнул пальто, и под ним оказался темно-синий рыбацкий свитер, надетый поверх желтой сорочки. Ее воротничок поднимался до подбородка: у Питерсона была очень короткая шея.

– Ваш брат? – спросил он.

Я кивнул.

– Труп обнаружили вы? Ничего здесь не трогали?

Я опять кивнул.

– Мисс Смитиз… – Он помолчал, перевел глаза на Брэдли: – Как фамилия ее покойного мужа? Филлипс?

Брэдли в свою очередь кивнул.

Питерсон приблизился к столу, уставился на фужер и закрытую бутылку «курвуазье», потом опустился на колени, осмотрел ее в свете лампы. Поджав губы, стал размышлять вслух – к этой его особенности мне пришлось привыкать.

– В порядке предположения допустим, что бутылка была непочатой и он сам откупорил ее. В доме нет постоянных обитателей, которые могли бы прикладываться к ней время от времени, и тем не менее осталось только полбутылки. – Он посмотрел на нас снизу вверх и широко улыбнулся, как посредственный клоун, довольный своей плоской, избитой остротой и смехом публики. – Таким образом, либо Сирил Купер сам хватил изрядно, либо… – Он помолчал для большего эффекта и выпалил: – Либо кто-то еще пил вместе с ним! А коль скоро тут был кто-то еще, не мешало бы с ним потолковать. – Физиономия Питерсона снова засияла, но в ту же секунду улыбка исчезла, и он серьезно посмотрел на меня: – Это та сторона детективной работы, мистер Купер, которую я обожаю. Самая легкая ее часть, мистер Купер. Надо думать, для вас смерть брата была большим потрясением. Кстати, а сами вы не убивали его? Нет, вряд ли.

– Я проделал весь этот путь сюда из Бостона по его вызову, – ответил я. – Он хотел встретиться здесь со мной двадцатого.

– И вы опоздали, мистер Купер. – Он больше не смотрел на меня, а энергично помешивал кочергой золу в камине.

– Нет, к вашему сведению, я не опоздал. Я приехал вечером. Поздно вечером.

– Тогда почему же вы его не обнаружили сразу, позвольте вас спросить?

– Потому что его здесь не было. По крайней мере…

– Значит, вы заходили в эту комнату?

– Нет, я…

– Но вы были в доме? Вы ночевали здесь?

– Нет.

– Нет? Мне показалось, вы сказали, что приехали вчера вечером. Должно быть, я ослышался… – Он продолжал стоять ко мне спиной.

Брэдли тем временем достал из золотого портсигара сигарету, постучал концом о крышку.

– Я действительно приехал вчера вечером. Зашел в дом около одиннадцати, походил внизу какое-то время, потом взял бутылку коньяка и поехал во флигель у озера, там и заночевал.

– И брата вы не видели?

– Естественно, нет.

– Здорово мело, мистер Купер?

– Да, здорово.

– И вы не заметили следов машины, ведущих к дому?

– Нет. Был совершенно ровный наст. И сугробы.

– Но очень темно?

– Да, очень. Ни луны, ни электрического света.

– Та-ак. – Он наконец-то соблаговолил повернуться ко мне лицом. – Значит, вы не заметили никаких следов, которые говорили бы о приезде вашего брата, потому что, как я полагаю, он приехал раньше вас, мистер Купер, и все следы, которые он оставил, к тому времени замело. – Он снова расплылся в улыбке. – Пожалуйста, поймите, это только догадки, одни догадки, мистер Купер. – Улыбка исчезла с его лица. – Но готов руку дать на отсечение, что я прав. – Он повернулся к Брэдли, слушавшему его с легкой усмешкой. – Я повидал на своем веку чертовски много трупов, доктор, и сказал бы, что этот человек мертв уже по крайней мере целые сутки. – Он посмотрел на свои маленькие, изящные, квадратной формы золотые часики. – Вы же, мистер Купер, тоже находитесь здесь около суток. Странное совпадение, не так ли? Вы проделали весь этот путь сквозь пургу и приехали сюда, возможно, за несколько минут до смерти своего брата. – Он покачал головой. – Откуда прибыл ваш брат, мистер Купер? Насколько мне известно, он здесь давненько не появлялся. Откуда он взялся?

– Из Буэнос-Айреса, – ответил я. – Во всяком случае, телеграмма пришла оттуда.

– С ума сойти, из Буэнос-Айреса! – удивился он. – Стоило мчаться бог весть откуда, чтобы в родном доме умереть. Глупо, не правда ли?

Мы спускались вслед за ним по лестнице, когда Брэдли поинтересовался, как моя голова. Прежде чем я успел ответить, Питерсон спросил не останавливаясь:

– А что с вашей головой, мистер Купер?

– Кто-то пытался убить его прямо на дороге, – ответил за меня Брэдли.

– Вы шутите! – Питерсон застыл на нижней ступеньке с выражением неподдельного изумления на смуглом лице и слабой, неуверенной улыбкой под густыми черными усами. – Вы определенно шутите!

– Нет, мистер Питерсон, – ответил я раздраженно, – какие уж тут шутки?! Мне очень приятно, что это забавляет вас, и тем не менее это правда.

Питерсон хохотнул и прошел через гостиную в библиотеку, где сидела Пола, склонившись над толстым томом из полного собрания сочинений Диккенса. Он улыбнулся ей, бросил на ходу какую-то фразу, которую я не расслышал, и плюхнулся в кожаное кресло перед камином.

– Я полагаю, друзья мои, у вас найдется пара свободных минут? – Теперь он стал олицетворением смирения. – Все это ужасно интересно. А посему мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Думаю, часам к двенадцати мы закончим. Идет? – Сейчас он был полон дружеской теплоты. Перемена в поведении Олафа Питерсона наступила так неожиданно быстро, что у меня от этого снова разболелась голова.

– Могу приготовить кофе, – предложила Пола и слабо улыбнулась мне. – Я чемпион мира по варке кофе. Похоже, я только и делаю, что готовлю его.

– Прекрасная мысль, мисс Смитиз. – Питерсон поглядел на меня, на Брэдли, потом на нее. – Приготовьте кофе, пожалуйста. Нам он сейчас ей-богу не повредит. – Пола вышла. – Вы говорите, она близкий друг вашего брата?

– Да.

– Очень близкий?

Я кивнул.

– Даже так. – Он закурил до смешного тонкую сигару. – Теперь расскажите мне все по порядку о покушении на вашу жизнь, мистер Купер.

Я рассказал.

– И вы не обратились в полицию или в больницу, а прямехонько отправились в гостиницу, нырнули в постельку и на том успокоились? – Его темные кустистые брови поползли на лоб.

– Совершенно верно, – ответил я. – Я устал, инцидент был исчерпан, а если бы наутро мне стало хуже, я обратился бы к врачу.

– Однако, мистер Купер, речь идет не просто о вашем здоровье. На вас совершено покушение. Вы видели тех, кто покушался на вас, знаете их машину и заметили повреждения у нее на корпусе после неудачной попытки столкнуть вас в кювет. – Он смотрел на меня мрачно, исподлобья. – И все же вы не удосужились сообщить об этом в полицию. Или хотя бы патрульному на дороге. – Он скривил губы под щеткой усов. – Ваш поступок, мистер Купер, в данном случае граничит с преступной глупостью.

Я сидел, уставившись на отблески огня в камине.

– А между тем вы далеко не глупый человек, мистер Купер, не правда ли? Верно я говорю?

– Послушайте, Питерсон, у меня голова была занята совсем другим. Я остался жив и мог двигаться, мог снова вести машину. К тому же в ту ночь была страшная метель… Не знаю, понятно ли я объясняю, но в такую пургу все казалось нереальным, не таким, как всегда. В другое время я, вероятно, именно так бы и поступил, как вы говорите. Но в ту ночь – нет. И если вы считаете, что ваше участие в расследовании этого дела заключается в том, чтобы выговаривать мне, что я преступно глуп, то не лучше ли нам расстаться, Питерсон? Собирайте свои манатки, свои идиотские тонкие сигары, свое замшевое пальто и этот ваш драгоценный парик и катитесь отсюда ко всем чертям! – Голос у меня дрожал, и я замолчал, чтобы перевести дух.

– Неужели вы заметили? – поразился Питерсон. Лицо его выразило явное беспокойство.

– Что заметил?

– Да парик… Разве так заметно?

– Пусть это вас не беспокоит. Я когда-то работал в Нью-Йорке на телевидении. Там быстро начинаешь безошибочно разбираться в таких вещах. Впрочем, ваш парик хоть куда, Питерсон.

– Двенадцать сотен зелененьких отвалил, а он – нате вам, враз разглядел. – Олаф Питерсон щелкнул пальцами. – В один миг! Ну и ну! Так на чем мы остановились? – продолжил он как ни в чем не бывало. – Ах да, что же вас тогда занимало? О чем это вы размышляли так напряженно, что оставили полицию в неведении относительно двух молодцов, которые хотели вас укокошить?

Впервые за этот вечер Питерсон прошелся взглядом по стене, всматриваясь в развешенные на ней фотографии. Гиммлер, Геринг и Гитлер взирали на нас сверху со снисходительной улыбкой.

– Я думал о своей семье.

– Вот это мне понятно, – сказал он, скорчив гримасу. – Ну-ну, и что же вы думали о своем семействе?

– Ничего конкретного. Это были просто воспоминания. Признаться, я редко думаю о семье, давно уже выкинул ее из головы. Но по дороге сюда у меня было достаточно времени, чтобы предаться воспоминаниям. Я думал о брате. Гадал, для чего он вызвал меня, зачем ему понадобилось со мной встретиться. – Я стал нервно вертеть в руках трубку. В это время в комнату вошла Пола с чашками кофе.

– Значит, вам даже неизвестно зачем? – удивился Питерсон. – Вы проделали весь этот путь, даже не ведая зачем? Ну знаете, мистер Купер, с вами не соскучишься.

Когда Пола подавала мне чашку, я взглянул на нее. Она едва заметно покачала головой. «Ладно, – подумал я, – наверное, не стоит упоминать о найденных ею в библиотеке бумагах. Хотя со временем, конечно, об этом придется кому-то рассказать».

– Нет, он ни словом не обмолвился о причине. Просто написал, что нам надо встретиться здесь двадцатого, я и приехал.

Питерсон отхлебнул кофе, улыбнулся Поле.

– Таковы у нас с Сирилом отношения, – пояснил я.

– Были, – уточнил Питерсон.

– Были, – повторил я.

– Как его голова, доктор?

– Все обойдется, но кто-то здорово саданул его, Олаф. Надо признаться, ему очень повезло.

Питерсон встал и, не говоря ни слова, исчез в коридоре, ведущем в кухню.

Доктор Брэдли смял сигарету в пепельнице, другой рукой удерживая чашку с кофе на подлокотнике кресла. Пола закрыла глаза. Лицо ее осунулось, но было спокойным.

– Нужно кое-что сделать, Джон, – сказал Брэдли. – Надо доставить Сирила в город, чтобы утром произвести вскрытие. Думаю, необходимо сообщить Артуру Бреннеру. Уж кому-кому, а ему следует позвонить не откладывая. Он при вас, Куперах, от рождения до гробовой доски, почти что родственник.

– Вы полагаете, что надо позвонить сейчас? – спросил я, взглянув на часы. – Уже почти двенадцать.

– Полагаю, Артур наверняка еще не лег: либо возится со своим фарфором, либо читает. Позвони, это твой долг перед ним.

 

11

Артура Бреннера мучила простуда. Его голос, обычно басовитый, глубокий, звучал гнусаво и то и дело прерывался кашлем или чиханием. Я слышал, как он шмыгал носом. Артур был человеком уравновешенным, осмотрительным. Первоклассный юрист, до войны он какое-то время был дипломатом, а во время войны – офицером разведки. Теперь же, слушая меня и сопя в трубку, он повторял: «Ясно… ясно… понимаю» – и одновременно задавал четкие и точные вопросы.

Я рассказал ему о приезде Олафа Питерсона, о том, что вскрытие произведут утром, что никто из нас представления не имеет, почему и когда умер Сирил. В течение всего разговора Артур шумно потягивал свой любимый пунш.

– Я-ас-но, – медленно произнес он. – Надо все делать так, как считают нужным Олаф и Брэдли. Ну а нам с тобой тоже необходимо кое-что обсудить. Например, вопрос о наследстве Сирила, между прочим, весьма значительном. Главное, чтобы его смерть не выбила тебя из колеи. Тебе хорошо известно, что смерть – неизбежный финал жизни, порог, который рано или поздно каждому из нас суждено переступить. Поэтому не падай духом и приезжай ко мне утром. Я вначале загляну к Брэдли за пенициллином, потом буду у себя в конторе. Да, Джон, я рад, что ты снова дома. Спасибо за звонок.

Артур Бреннер принадлежал к категории людей, незаменимых в кризисных ситуациях. Пожалуй, это был самый методичный и невозмутимый человек из всех, кого мне приходилось встречать на своем веку. Цельный, чуткий, здравомыслящий как в практическом, так и в философском смысле, неколебимый как скала. На него всегда можно было опереться в трудную минуту.

Питерсон возился в кухне, хлопал дверцами шкафов, гремел посудой, шелестел бумагой. Брэдли стал надевать пальто.

– Пора домой. – Он зевнул, ободряюще стиснул мне руку. – Завтра вызовем кого-нибудь из похоронного бюро. Сегодня больше ничего нельзя сделать. Все, что можно, сделано. – Он пожелал Поле спокойной ночи, и я пошел проводить его до дверей. – Я дал ей слабое успокоительное, она быстро уснет, – сказал он и снова похлопал меня по руке, потом сел в машину, несколько минут возился с двигателем, который никак не заводился, но затем все-таки ожил и машина двинулась сквозь сугробы.

Когда я вернулся в библиотеку, Питерсон сидел в кресле, посасывая очередную тонкую сигарку.

– Ну что ж, мистер Купер, пожалуй, сегодня я отнял у вас достаточно много времени. – Сейчас он показался мне очень рассудительным и не таким назойливым. – Однако, прежде чем уйти, мне хотелось бы кое-что уточнить… Когда вы приехали вчера вечером, то заходили в кухню?

– Нет. Я заглянул в гостиную, прошел в библиотеку, постоял минуту-другую в холле и вышел. Никуда больше не заходил. – Голова у меня снова болела, в глазах была какая-то резь от усталости.

– Вы не курили сигару? – Он взглянул на столбик пепла на конце своей изящной сигарки.

– Нет.

– И не пили коньяк, пока находились в доме?

– Нет.

– Пройдемте со мной в кухню на минуту, пожалуйста. Извините, мисс Смитиз.

Я двинулся за ним по коридору.

Он указал на фужер на столе. Дверца шкафа над ним была распахнута.

– Не дотрагивайтесь до него, но посмотрите внимательно… Прекрасно, мистер Купер. Теперь подойдите к краю стола и нажмите на педаль мусорного бачка.

В бачке оказались какие-то отбросы, окурок сигары, пепел.

– Что дальше? – спросил я.

– Спасибо, мистер Купер. – Он расплылся в широкой белозубой улыбке. – Ровно ничего. Но, пожалуйста, запомните, что вы там видели. Завтра, возможно, мы поговорим об этом. О, не беспокойтесь! Это игра. Всего лишь игра.

В прихожей он энергично напялил свое замшевое пальто.

– Загляните завтра ко мне в контору. Все станет более или менее ясно, получим результаты вскрытия, прояснится картина этого печального события. Вы собираетесь ночевать здесь?

– Нет, я буду ночевать во флигеле.

– О да, разумеется. Что ж, пожелайте от меня спокойной ночи мисс Смитиз. – Он остановился в открытых дверях, и холл мгновенно наполнился леденящим холодом. – И постарайтесь хорошенько выспаться. На вас лица нет.

Когда я вернулся в библиотеку. Пола внимательно разглядывала фотографии на стенах.

– Боже мой, Джон, – произнесла она, как только я плюхнулся в кресло за столом своего деда. – Это просто непостижимо. Музей какой-то. Я слышала о политических связях вашего деда, знала, что он был фашистом, но, когда смотришь на эти фото, начинаешь с ужасом понимать, что все это слишком реально, точно в документальных киножурналах. – Я кивнул и осушил чашку остывшего кофе. Она продолжала возбужденно: – Остин Купер с Гитлером, Остин Купер с Риббентропом, Остин Купер со Шпеером, Остин Купер с Герингом, Остин Купер с Муссолини, Остин Купер бог знает с кем! Удивительно, почему нет фотографии Остина Купера, пожимающего руку самому дьяволу?

– О, она, должно быть, где-нибудь все же есть, – ответил я.

Пола вновь повернулась ко мне:

– Это беспокоит тебя?

– Нет, ничуть. Я никогда не задумывался над этим.

Она снова опустилась в кресло, уставившись на меня остекленелым взглядом:

– Как тебе Питерсон?

– Хитрый, дьявол. К тому же самовлюбленный и немножко сумасшедший. – Я зевнул. На улице продолжал свистеть ветер, снег тихонько постукивал в окна, но я уже привык и не реагировал на это.

– Интересно, какие у него мысли? Зачем он повел тебя в кухню? – Она тоже зевнула, покачала головой.

– По-видимому, чтобы порисоваться. – Я сам не был уверен, действительно ли я так думаю или мне только хочется так думать. – Произвел наверху маленький подсчет, сколько осталось коньяка в бутылке, ну прямо Шерлок Холмс. В кухне ткнул меня носом в фужер, потом в мусорный бачок. Не знаю, зачем ему это понадобилось, но комедиант он настоящий. Ничего, завтра ему так или иначе придется мне все объяснить.

Пробило час ночи. Я направился в кухню, проглотил таблетку от головной боли. Пола, услышав журчание воды из крана, пришла ко мне и выпила успокоительное.

– Мне пора домой, – сказала она.

– Хорошо. – Помогая ей надеть пальто, я спросил: – Пола, а как насчет документов, которые ты нашла? Я полагаю, рано или поздно Питерсон все равно узнает о них.

– Совсем не обязательно. – Она застегнула пальто, взяла сумку, перчатки. – Какое отношение они имеют к Питерсону?

– Никакого, если Сирил умер естественной смертью. Однако, судя по реакции Брэдли, когда он осматривал тело, и по тому, как рыскал повсюду Питерсон… Право, не знаю, Пола, но если в смерти Сирила есть что-то подозрительное, тогда Питерсон захочет получить ответы на кучу вопросов. Наверняка он спросит, с какой стати Сирил решил приехать сюда из самого Буэнос-Айреса. – Мы стояли в холле, глядя друг на друга. И опять мне подумалось, что Пола очень привлекательна и что Сирил знал толк в женщинах. – Ладно, поговорим об этом утром. Артур скажет, как нам лучше поступить.

Мы вышли на улицу и попробовали завести ее машину. На ней лежал толстый слой снега, и я начал сгребать его ладонью. Снег был сухим, мягким, точно пух, и ужасно холодным. Пола села за руль, включила зажигание. Раздался неприятный скрежет, потом еще и еще. Я обошел машину, чтобы очистить заднее стекло. Скрежет становился все тише. Я вновь подошел к Поле. Она поглядела на меня со слабой улыбкой.

– Еще один сюрприз.

– Слишком холодно, – заметил я. – Она не заведется. Бросай это дело. Придется ночевать здесь.

Наше дыхание стыло в воздухе. От мороза потрескивали голые ветви деревьев, склонявшиеся над нашими головами, ветер швырял снежную пыль нам в лицо.

Содрогнувшись, Пола сказала:

– Я не в состоянии оставаться одна в доме с Сирилом. Пойми, Джон, я просто не могу.

– Не беспокойся, мы переночуем во флигеле.

Тропинку к флигелю совсем замело. Нередко в газетах читаешь, что в такие ночи люди сбиваются с пути в двадцати ярдах от собственного дома и замерзают в снегу.

Проваливаясь по колено в сугробы, мы прокладывали путь вперед. Пола шла за мной, стараясь ступать след в след. Луна едва проглядывала, никакого освещения не было. Наконец мы с трудом взобрались на крыльцо.

– Боже, – выдохнула Пола, – неужели пришли?

Все вокруг становилось каким-то нереальным. Казалось, будто мы в другом мире, полном холодного мрака, таящего смерть и угрозу. Мы безумно устали. Первым делом я разжег камины в гостиной и спальне, налил себе и Поле по рюмке коньяка, проверил запоры на дверях.

– Ты можешь ложиться в спальне, – сказал я, когда огонь в каминах разгорелся. – Я устроюсь здесь на диване.

– Хорошо, – вяло произнесла Пола. – Кажется, успокоительное начинает действовать. От него у меня ползают мурашки по спине, вверх-вниз, вверх-вниз, – хихикнула она. – Ты должен простить меня. Я немного расклеилась. – Она помолчала. – Прошло всего несколько часов, как мы нашли Сирила. – По щекам ее потекли слезы.

Мы стояли на пороге спальни. Я обнял ее, прижал к себе.

– Все образуется, – сказал я. – Утром снегопад, даст бог, прекратится, мы поедем в город, и тогда хоть что-то прояснится.

– Надеюсь. – Она повернула ко мне лицо, и я поцеловал ее. Губы у нее были сухие, и она прильнула ко мне, словно дитя. Я погладил ее по волосам и велел ложиться спать, а сам вернулся в гостиную. Диван стоял напротив камина, от которого по комнате распространялось приятное тепло. Я достал из стенного шкафа одеяло, бросил его на диван. Потом отпер дверь, высунул голову и взглянул на термометр. Он показывал минус двадцать восемь. Впрочем, когда я шел к флигелю, мне показалось, что было гораздо холоднее: градусов шестьдесят-семьдесят. Видимо, таково было воздействие фактора холодного ветра.

Я снова запер дверь и вернулся в спальню. Пола лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, и улыбалась мне.

– У тебя все в порядке?

– Да, – медленно кивнула она, – все в порядке. Спасибо тебе, ты очень славный. – Голос ее звучал тихо, едва слышно. – Завтра мы еще поговорим.

Я подошел к стулу, взял свой халат. Она высунула руку из-под одеяла, дотронулась до меня и невнятно пробормотала:

– Поцелуй меня на ночь.

Я наклонился и коснулся губами ее щеки, а она улыбалась и выглядела совсем юной и ужасно беззащитной – женщина, которая столько пережила за свою жизнь, но сумела справиться со всеми невзгодами и сохранить чистоту и непосредственность. Недаром мой брат Сирил любил ее.

– Утром мы обо всем расскажем Артуру, – проговорил я, стоя в дверях, – уж он-то знает, как нам дальше быть. Артур обо всем позаботится.

Но Пола уже спала и не слышала меня.

 

12

Мы с Полой стояли в снегу в чистой морозной дымке серого утра, глядя, как люди из похоронного бюро выносят из дома тело Сирила и вкатывают носилки в черный катафалк. Молодые ребята, выносившие гроб, поскользнулись, упали в снег вместе со своей ношей и вполголоса выругались. От мороза и ветра их щеки пылали здоровым румянцем. Один из них подошел ко мне, буркнул что-то и протянул бумагу, которую я должен был подписать. Ручку пришлось долго встряхивать: чернила застыли и не поступали в перо. Катафалк вскоре уехал.

Мой «линкольн» завелся только со второй попытки, потому что температура упала до сорока. Я дал возможность двигателю поработать вхолостую несколько минут, и, пока мотор прогревался, мы вернулись во флигель, чтобы выпить кофе с гренками. Мы почти не разговаривали. Пола изредка застенчиво улыбалась мне, точно вспоминала наши вчерашние поцелуи, а не смерть Сирила.

Мы уселись на переднее сиденье, и я плавно нажал педаль акселератора. «Линкольн» слегка пораскачивался в снегу, затем двинулся вперед. Это был долгий путь по глубокому снегу, но, поскольку я ехал на малой скорости, машина продолжала пробиваться все дальше и дальше, мимо деревьев, по широкой дуге к шоссе. На нем уже успели проложить колею, и я прибавил газу.

Вся жизнь Артура Бреннера делилась на две части, причем обе они доставляли ему огромное, неиссякаемое удовольствие: адвокатские дела в конторе на втором этаже гостиницы в Куперс-Фолсе, где он, кроме того, писал статьи и давал советы тем, кому нужна была его консультация, там же он лепил фигурки, домашнее увлечение искусством изготовления фарфора, расписывал их, обжигал. Мне приходилось слышать, как он отвечал на вопрос о своем хобби: человек, обладающий терпением, крепкими нервами и твердой рукой, чтобы работать с фарфором, вполне подходит для деятельности адвоката, в которой приходится преодолевать все те юридические ловушки и опасности, которые зачастую представляет собой закон.

И вот теперь он стоял перед нами, придерживая распахнутую дверь. Он выглядел таким же, каким я помнил его и каким надеялся увидеть: высокий, крупный, с поредевшими седыми волосами над выпуклым лбом, с ясной улыбкой на широком добром лице, которая делала его намного моложе своих семидесяти лет; порой он казался непоколебимым и неподвластным времени. Сейчас Артур улыбался, пожимая руки Поле, потом мне. В конторе было уютно: раздвинутые портьеры пропускали в комнату яркий, хотя и сероватый утренний свет; потолок высокий, футов четырнадцать, широкое окно с видом на Мейн-стрит.

Он подвел нас к трем стоявшим у окна мягким креслам, обитым ярким ситцем, и, когда мы уселись, опустился сам всем своим грузным телом весом в двести пятьдесят фунтов.

– Вначале позволь мне выразить соболезнования по поводу смерти Сирила. Печальное возвращение домой. Страшное дело. – Он вскинул свою массивную голову и внимательно поглядел на меня из-под тяжелых век. – Ты-то как? Выглядишь прекрасно, хотя Брэдли сказал, что на тебя напали бандиты и бросили умирать посреди дороги. Неужели такое могло быть?

Я повторил ему загадочную историю, произошедшую со мной. Он сидел, поглаживая тщательно выбритый подбородок, покачивая головой и в наиболее драматические моменты поглядывая на меня. Чиркнул спичкой, начал неторопливо раскуривать сигару, катая ее во рту языком. Когда я кончил свое повествование, он подался вперед и, глядя поочередно то на меня, то на Полу, удивленно поднял кустистые брови.

– Неужели такое могло быть? – повторил он и вздохнул. – Конечно, могло. В жизни полно случаев насилия, бессмысленных, жестоких, психопатических. И все же… Даже мысль об этом неприятна мне… Ты чувствуешь себя лучше? Прекрасно. Тебе повезло, что эти подонки оказались такими неумелыми. – Он прищурился, словно вглядывался куда-то в даль, мимо меня. – Просто непостижимо, что после такого невероятного приключения ты все-таки здесь.

Мне вдруг вспомнилось это нападение в деталях. На секунду показалось, будто все повторяется: я ощутил удар, почувствовал, как «линкольн» скользит под откос в сугроб…

Артур продолжал говорить, но я его не слышал…

– Вы что-то сказали, Артур?

– Я спросил, почему Сирил назначил тебе встречу здесь? В чем причина?

– Именно об этом нам и хотелось поговорить с вами. Понимаете ли, я не имею представления, ни малейшего. – Пола смотрела в это время в окно, погруженная в свои собственные мысли, в свою скорбь. Я подумал, не сломит ли ее такой удар, ведь для нее это тяжелое, невыносимое горе, и продолжал: – Я бы вообще ничего не узнал, если бы вчера вечером не заглянул в библиотеку. По чистой случайности. Я зашел в библиотеку и там встретился с Полой.

Пола мгновенно очнулась от своих дум. Оказывается, все это время она внимательно слушала.

– Я сообщила Джону две вещи относительно Сирила. Я сказала, что мы много лет были любовниками и Сирил звонил мне каждую неделю независимо от того, где находился. И еще сказала, почему Сирил просил его приехать домой.

Артур Бреннер с удовлетворением откинулся назад, в ситцевое раздолье своего кресла. Положил правую ногу на расшитую узорами скамеечку. Нос у него покраснел от насморка, и он вытащил из рукава джемпера пачку бумажных салфеток. На нем был толстый джемпер с кожаными пуговицами, рубашка в яркую клетку и вязаный коричневый галстук. Сморкаясь, он содрогался всем своим могучим телом, и, глядя на него, я вновь почувствовал себя мальчишкой.

– Так почему же, Пола? – спросил он тихо, ободряюще. – Почему Сирил просил Джона приехать домой?

– Из-за того, что я нашла в коробках, – ответила она. – В тех коробках, которые были доставлены из имения Остина Купера. Понимаете ли, они пролежали там лет двадцать, если не все тридцать, и хранились, по-видимому, где-то на чердаке… или в подвале, это не важно. – Она откашлялась, играя тонким серебряным браслетом. – Потом эти коробки переправили в библиотеку, чтобы библиотекарь рассортировал их. На первый взгляд там не было ничего интересного: старые журналы, книги. Но поскольку библиотекарь работал временно, их, не разбирая, просто поставили в хранилище в подвале библиотеки. Никто не удосужился заглянуть в них, пока я не спустилась туда недели две назад.

– Но, моя милая, – терпеливо сказал Артур слегка хриплым от простуды голосом, – что именно вы обнаружили в этих коробках? Надеюсь, не любовные письма Остина? – Хохотнув, он взял Полу за руку, которая потонула в его огромной ладони. – Вряд ли они стоили того, чтобы из-за них приезжать домой.

– Там были дневники, мистер Бреннер, дневники, которые Остин Купер вел во время поездок по Германии, Франции, Испании, Англии и Скандинавии в двадцатые-тридцатые годы.

Артур покачал головой, как бы говоря: недостаточно убедительно.

– Что нового можно еще узнать? Все давным-давно известно. – Он достал огромную черную сигару. – Больше ничего?

– Нет, еще кое-что.

– А именно, милочка?

– Документы на немецком. Я, конечно, не могла их прочитать, но там есть имена, очень известные имена – некоторые, правда, мне встретились впервые. И эти бумаги адресованы Остину Куперу. Несколько конвертов с печатями, но без марок, словно они никогда не предназначались для пересылки по почте. Все они… как бы это сказать… выглядели очень… очень официально, что ли. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

Артур медленно поднялся с кресла, осторожно ступая, подошел к окну и уставился на улицу. Порывы ветра поднимали тучи снега, отчего свет становился неровным, колеблющимся, но, однако, было довольно светло. Вокруг головы Артура клубился густой сигарный дым.

Пола вопросительно посмотрела на меня.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – промолвил наконец Артур. – Но при чем тут эти документы? Вы утверждаете, будто именно из-за них Сирил просил Джона приехать домой? Странно, я бы даже сказал, очень, очень странно.

– Сирил рассмеялся, когда я сообщила ему о них, а потом сказал, что это очень забавно: жизнь сконструирована до мелочей, деталь за деталью. Он просил никому об этом не говорить, ни одной живой душе, и добавил, что свяжется с Джоном и сам прилетит сюда на этой неделе, чтобы поговорить со мной лично, а не по телефону. – Она слабо улыбнулась. – Он казался таким счастливым, что мы снова увидимся… Много месяцев мы общались только по телефону.

Бреннер обернулся, выжидательно глядя на нее.

– Он звонил мне каждую неделю, – пояснила Пола, – отовсюду: из Каира, Мюнхена, Глазго, Лондона. А последний звонок был из Буэнос-Айреса.

Артур хлопнул ладонью по спинке кресла.

– Никак не пойму, какого черта ему понадобилось ехать сюда с другого конца света, вызывать Джона из Кембриджа – тоже не ближний конец – ради найденной вами связки каких-то старых нацистских бумаг Остина? Никому теперь нет никакого дела до нацистов, между прочим. – Он чихнул, держа наготове бумажную салфетку. – А эта его торжественно-высокопарная телеграмма: «Семейному древу нужен уход…» Какого дьявола он хотел этим сказать? Потом он тайно приезжает домой, поднимается наверх, выпивает коньяк и умирает. Ей-богу, будь он сейчас здесь, я выдал бы ему по первое число. К чему вся эта таинственность?!

– Дело в том, – заметил я, – что мы не знаем, зачем он решил приехать и зачем вызвал меня. Нам известны лишь кое-какие факты, но неизвестно главное: зачем.

Упираясь руками в подлокотники, Артур медленно опустился в кресло. Если не считать моментов, когда его мучили приступы подагры, Артур Бреннер вовсе не казался стариком.

– Вам известно не хуже меня, Артур, что Сирил Купер никогда не был взбалмошным. И если он хотел, чтобы я приехал, значит, у него были на то веские основания. Весь вопрос в том, что мы не знаем, какие именно.

Пола поглядела на меня, потом на Бреннера, провела рукой по большой английской булавке на юбке и сказала:

– Надо полагать, Сирил знал что-то такое, чего не знаем мы.

– Разумеется, милочка, – согласился Артур. – Он наверняка знал, ради чего приехал, а это сейчас самое главное. Кстати, он оставил завещание, – продолжал Артур, меняя тему разговора. – В общем-то довольно справедливое, Джон. Ты наследуешь все, то есть почти все. Несколько миллионов долларов, мой мальчик. Что ты на это скажешь? – Его широкое лицо расплылось в улыбке, глаза заблестели. – А вам, моя душечка, – уставился он на Полу своими бледно-голубыми глазами, – он оставил четверть миллиона. – Я заметил, как у него на глазах выступили слезы. Он быстро зашмыгал носом, высморкался, украдкой смахнул их с уголков глаз. Куперы были его семьей, его родными.

Пола тихо заплакала, теребя подол юбки. Я же как-то не вполне еще осознал, что вдруг стал мультимиллионером. Все это казалось мне в какой-то степени абсурдом. Это были личные деньги Сирила. Наши семейные капиталы целиком были вложены в различные благотворительные фонды.

– Что ж, я думаю, нам не мешает взглянуть на эти документы, будь они неладны, – сказал Артур мрачно. – Сущая ерунда и пустая трата времени. Но ничего другого нам не остается, как по-твоему, Джон?

– Думаю, что так. Придется взглянуть на эти чертовы бумаги.

Уже одна мысль о том, что предстоит копаться в нацистском прошлом Остина Купера, казалась невыносимой, но я даже не представлял, насколько мне ненавистно все это. Только сейчас, сидя в мягком, обитом ярким ситцем кресле, я осознал это, и на меня нахлынуло чувство отвращения. Какое мне, в конце концов, дело до политических чудачеств Остина Купера? Но тут, оказывается, ничего не поделаешь. От прошлого не уйти. До поры до времени оно таится, дожидаясь своего часа, и в какой-то момент дает о себе знать.

Артур посмотрел на часы, медленно подошел к столу, взглянул на календарь:

– В час у меня деловое свидание, после этого надо непременно вздремнуть. Что, если часов в пять, Пола? Джон, ты можешь зайти сюда, скажем, в четыре тридцать, и мы отправимся в библиотеку вместе. Как вы, Пола?

– Хорошо, в пять я буду на месте… Я уверена, Сирил хотел бы, чтобы в такую минуту мы обратились именно к вам. – Она вытерла слезы. Меня радовало, что Сирил оставил ей какую-то сумму. По крайней мере, отныне Поле не придется больше ни в чем нуждаться.

Мы вышли от Артура вместе, и уже в холле я услышал, как кто-то громко произнес мое имя. Обернувшись, я увидел за стойкой клерка, который, подобострастно улыбаясь мне, одному из Куперов, сказал, что меня просят к телефону.

Звонил Олаф Питерсон.

– Как ваша голова, мистер Купер?

– Неплохо, – ответил я безразличным тоном.

– Рад слышать. Нам было бы очень неприятно потерять еще одного Купера. Вы ведь последний Купер, если не ошибаюсь, самый что ни на есть последний…

– Вам что-нибудь от меня нужно, мистер Питерсон?

– О да, нужно. Вы могли бы заглянуть ко мне в контору? Она находится в здании суда. Мы получили результаты вскрытия, и я думаю, они покажутся вам… э-э-э… занятными. – В его голосе почувствовалась усмешка. Этот человек был абсолютно лишен чувства такта.

– Занятными, мистер Питерсон?

– Даже очень. Почему бы вам не зайти сейчас? Я накормил бы вас обедом. Что вы на это скажете?

– Хорошо, сейчас буду.

Мы с Полой спустились по ступенькам к «линкольну», стоявшему, как я только сейчас заметил, в зоне с указателем: «Стоянка запрещена». Я пересказал ей разговор с Питерсоном. Пола ахнула:

– Убийство!

– Не будем спешить с выводами, – неуверенно сказал я.

Я медленно вел машину сквозь снежную завесу, пока не остановился перед библиотекой. В необъяснимом порыве я наклонился к Поле, повернул ее лицом к себе и поцеловал. Она не отстранилась.

– Мне нравится целовать тебя, – сказал я.

– Это все из-за моих денег, – ответила она.

– Нет, нет, неправда!

– В таком случае, мне тоже приятно тебя целовать. Должно быть, причина этому – обаяние Куперов. Я прошла полный курс, Джон. – Она отодвинулась, чтобы вылезти из машины. – Очень странно целоваться с тобой так. Как во сне.

– Я понимаю. И тем не менее это явь.

– Знаешь, когда мы пытались сообразить, зачем приехал Сирил… там, у Артура…

– Ну?

– У меня была своя теория на этот счет. – Она сдержанно рассмеялась. – Я подумала, может, он приехал из-за меня.

Я не знал, что ответить. Она сжала мою руку:

– Встретимся в пять.

Хлопнула дверца, и Полу поглотила метель.

 

13

Контора Питерсона располагалась на втором этаже в старом здании суда. Громко поскрипывал под ногами рассохшийся деревянный пол, шипели и булькали радиаторы. На вешалке в прихожей висели мокрые от растаявшего снега пальто. Из-за двери, ведущей в архив, слышался дробный стук пишущей машинки. Оказавшись в коридоре, я почувствовал себя как в склепе.

В приемной Питерсона сидела пожилая женщина. На столе перед ней, рядом с пишущей машинкой, на вощеной бумаге лежал недоеденный бутерброд. Чувствовался запах кофе. Как и многие другие обитатели Куперс-Фолса, женщина показалась мне знакомой.

– А, мистер Купер, – сказала она. – Мистер Питерсон ждет вас. Он поручил мне выяснить, с чем вам приготовить бутерброд – с индейкой или ростбифом – и какой вы предпочитаете кофе… – Она выжидательно улыбалась, как та добросердечная дама, которая много лет назад учила меня и Сирила танцевать.

– Индейка, сливки и сахар! – выпалил я и прошел в кабинет Питерсона. Он сидел за столом на вращающемся стуле, положив ноги на подоконник. В комнате было душно – бурлил радиатор. На Питерсоне был темно-синий свитер с глухим воротом, и из-за своей приверженности моде он обливался по́том. Он смотрел в окно на падавший снег, на коленях его лежал открытый роман Дэшиелла Хэммета «Стеклянный ключ».

– Знаете, Купер, – сказал он, не глядя на меня, – от такой пурги, от такой вот по-настоящему дикой пурги в моей голове происходят странные вещи. Вам ясно, о чем я говорю? – Он поднял на меня взгляд, усмехнулся и тут же снова стал серьезным. – Я смотрю на весь этот снег и начинаю понимать, насколько ничтожны люди перед стихией. Я сидел и думал, действительно ли так важно найти того человека, который убил вашего брата… Какая, собственно, разница, черт возьми?! Что от этого изменится? Так или иначе, все мы когда-нибудь умрем.

– Но его-то убили, – заметил я.

Он кивнул. Поискал в карманах сигару, но не нашел.

– Элис, – позвал он, – у вас не осталось моих сигар?

– Нет! – крикнула она в ответ.

– О боже, – вздохнул он. – Вы сказали Элис, что будете есть?

– Да. Но мне показалось, вы пригласили меня в ресторан?

– Не в такую погоду, Купер, – ответил он, потирая глубоко сидящие глаза и одновременно поворачиваясь к столу, на котором громоздились папки, конверты, письма. – Надо быть ненормальным, чтобы выйти на улицу в этакую пургу.

– Вы говорили что-то об убийстве.

– Точно, говорил. Вашего брата отравили каким-то производным никотина. Я плохо разбираюсь в судебной медицине. Просто принимаю на веру слова специалистов. Но кто-то сделал это, причем перед самым вашим приездом. – Он поворошил бумаги на столе. – Я оказался совершенно прав в отношении коньяка. – Он поймал мой взгляд, провел пальцем вокруг ворота. – Ваш брат выпил очень мало. Следовательно, большую часть выпил кто-то другой.

Я сидел онемевший.

– Забавная маленькая деталь… – продолжал размышлять вслух Питерсон. – Проклятье! Хоть бы одна сигара осталась. У вас, случаем… да нет, вы курите трубку, верно?.. Таким образом, очень похоже, что тот, кто отравил вашего брата, – впрочем, не исключено: он мог отравиться и сам, хотя это мало вероятно, – пил коньяк вместе с ним, всыпал ему яд и потом все убрал со стола.

В дверях появилась Элис с подносом в руках и, поставив его на груду бумаг между нами, неслышно удалилась.

– Вы помните нашу вчерашнюю маленькую экскурсию в кухню?

Я кивнул.

– И что я вам показал там?

– Фужер и какой-то мусор, – ответил я, с трудом сдерживая раздражение от его невыносимого самодовольства, и уставился на фотографию на стене, изображавшую команду «Викинги Миннесоты». На другом фото был портрет негра-футболиста: огромная голова и обтянутые белой спортивной майкой широкие плечи. Надпись на фото гласила: «Олафу Питерсону от его друга Алана Пейджа».

– Совершенно верно, фужер и какой-то мусор. Так вот… вы давайте ешьте свой бутерброд, он вам не повредит. Может, не очень-то вкусный, но, во всяком случае, не отравленный. Так вот… Я обратил внимание на фужер, когда заглянул в шкаф, поскольку все остальные бокалы были покрыты пылью. Ясно? Только один тот фужер оказался чистым – кто-то, очевидно, вымыл его. Это и навело меня на мысль, что ваш брат пил коньяк не один.

Он вонзил зубы в бутерброд с индейкой и листочками салата и шумно отхлебнул кофе.

– Как я уже сказал, мистер Купер, подобного рода предположения – что могло быть и чего не могло – самая увлекательная сторона дела. Ненавижу охотиться за людьми, стрелять в них, сажать за решетку. Фу! Отвратительное занятие для человека… А теперь в отношении мусора, окурка сигары и пепла. Сигары обнаружены у вашего брата в кармане пиджака, так что они нам ни о чем не говорят, Но ясно одно: он не мог выкурить две сигары, сбегать вниз и выбросить окурки в мусорный бачок. В это трудно поверить, вы согласны? Следовательно, в спальне с вашим братом находился кто-то еще, кто тоже пил коньяк и потом постарался скрыть факт своего пребывания, спрятав свой фужер в буфет, предварительно стерев уличающие его отпечатки пальцев, а также выкинув содержимое пепельницы в бачок – две довольно жалкие попытки замести следы. Однако у этого второго, кто бы он ни был, не возникло, по-видимому, мысли, что кому-то придет в голову сомневаться в причине смерти.

Питерсон был прав. Бутерброд с индейкой по вкусу напоминал картон, но это было неважно. Меня больше занимало, как бы во рту не вскочили пузыри от чересчур горячего кофе. Манера Питерсона говорить заставляла меня забывать, что речь идет о моем брате. Я выудил из кармана пузырек с таблетками от головной боли, которые прописал мне доктор Брэдли, и попросил воды. Питерсон тут же позвал Элис.

– Голова все еще беспокоит?

– Да, немного.

– Это от напряжения. Но не мешает сделать рентген, так, на всякий случай. Эти проклятые травмы головы могут сказаться позже, спустя несколько дней, недель, а то и месяцев. Однажды меня ранили в голову, так потом целый год мучили приступы тошноты.

Элис принесла воду в картонном стаканчике, который тут же потек.

– Пейте скорее, – посоветовала она, – а то обольетесь.

Вода, как и следовало ожидать, оказалась тепловатой.

– Я только что разговаривал с Бреннером, – продолжал Питерсон. – Он сказал, что вы стали миллионером. – Ухмылка тронула его губы.

– Насколько я понимаю, вам это чувство знакомо, – заметил я не без ехидства.

– Ай да Купер! Один-ноль в вашу пользу. Впрочем, существует некоторая разница между моим новоприобретенным состоянием и вашим.

– Какая же?

– Мое не делало меня потенциальным убийцей.

Я поморщился:

– Не забывайте про мою голову и собственную теорию, что напряжение усиливает боль.

– Я говорю серьезно.

– А мне наплевать, серьезно вы говорите или нет, Питерсон. В высшей степени наплевать!

– Вы сказали, что не убивали своего брата. Теперь мне придется кое над чем задуматься.

– Держу пари, вы сейчас этим со мной поделитесь.

– Вы любите врать?

Я засмеялся, поскольку ничего другого мне не оставалось.

– Встаньте на мое место. Я не имею ни малейшего представления о ваших отношениях с братом. Может быть, вы его ненавидели, может, он был сукиным сыном, откуда я знаю? Но у меня есть точные сведения, что в вашей семейке была куча нацистов, и одному богу известно, что еще спрятано у вас в чулане.

– Не куча, а один нацист, – поправил я.

– Я также знаю, что вы находились в доме в то самое время, когда, по всей вероятности, был убит ваш брат. Теперь оказывается, что по завещанию вы после его смерти получаете целое состояние, что, вполне логично, ставит вас в положение первого подозреваемого в убийстве.

– Не могу с этим спорить, но повторяю: я Сирила не убивал.

– Да верю, верю. Должно быть, так оно и есть. Но вам ясно, в каком затруднительном положении оказался я? Вы понимаете, какая теперь передо мной стоит дилемма?

Я отложил бутерброд, оставил недопитый кофе и поднялся.

– Сядьте, сядьте, – примирительно сказал Питерсон. – Я должен выложить, что меня волнует. Мне это просто необходимо. Никогда не обращался к психиатру, но всегда был несдержан, крайне импульсивен. Не могу не выложить все, что на уме. Мою жену это приводит в бешенство. Она у меня психолог. Ну ладно, садитесь и не напускайте на себя такой оскорбленный вид. Будет только хуже.

Он порылся в ящиках стола, нашел одну из своих тонких сигарок, щелкнул золотой зажигалкой «Данхилл», затянулся и откинулся на спинку кресла.

– Есть, конечно, и другие предположения. Как в отношении тех двоих, что подстерегали вас на шоссе? Пока я не вижу никакой связи между покушением на вас и убийством вашего брата, за исключением одного: вы – братья и оба стали жертвами насилия в течение суток, плюс-минус пара часов. Однако тут перед нами возникают большие «но»… Например, кто мог знать о вашем приезде и о приезде вашего брата? Из-за чего кому-то потребовалось убрать вас обоих? Я крепко над этим думал, но ничего не придумал. Ничего. Слишком много неизвестных. – Он сокрушенно покачал головой, видимо удрученный тем, что впустую затратил столько усилий. – Прежде всего, почему приехал ваш брат? Вот что меня бесит! Неясно также, зачем ему понадобилось вызывать вас сюда. Не знаем мы, и ради чего он летал в Буэнос-Айрес. Я спрашивал об этом Бреннера. Он ответил, что, насколько ему известно, у вашего брата нет никаких деловых интересов в Буэнос-Айресе, да и вообще нигде в Южной Америке.

– Не имею ни малейшего представления об этом, – ответил я. – Я не в курсе его дел. Знаю только, что он много ездил по свету.

– Где же он побывал, например?

– В Каире, Мюнхене, Глазго, Лондоне. Всюду проворачивал массу сделок. Работа для него была радостью, праздником. Это была интересная жизнь, и он прожил ее хорошо.

– Каир, Мюнхен, Глазго, Лондон. – Лицо Питерсона выразило отвращение. – Элис, – заорал он, – уберите, пожалуйста, весь этот хлам отсюда!

Из конторы мы вышли вместе. Молча спустились по лестнице. У двери он остановился и улыбнулся мне:

– Да, должен вас предупредить. Не уезжайте из города. Мы имеем убийство и покушение на убийство. Я уже сообщил в полицию в Висконсине, дал с ваших слов описание тех двух бандитов, а также их машины. Возможно, их взяли на заметку, тогда можно будет начать рассмотрение всех этих занимательных предположений.

Он натянул свое замшевое пальто, и мы вышли на крыльцо здания суда. После жарищи в конторе дышать холодным воздухом было особенно легко и приятно.

– Мне уже сорок три, – сказал Питерсон, натягивая перчатки, которые плотно облегали его кисти и имели небольшие дырочки на уровне суставов, что, на мой взгляд, было вовсе не по погоде. – Когда-то меня считали вундеркиндом в полицейском управлении в Миннеаполисе. Был вундеркиндом, почитай, пятнадцать лет – слишком долгий срок. Большинство полицейских недолюбливало меня, и, если честно, я был довольно никудышный полицейский. Но у меня был нюх на убийства. Раскрыл пару крупных преступлений и несколько преступлений поменьше – из тех, что обычно остаются нераскрытыми, поскольку всем наплевать либо на убитых, либо на убийц. Мне же было не наплевать, Купер, причем не из высокоморальных соображений. Вовсе нет. А потому, что убийство – это самый отчаянный, безумный шаг, единственный выход для людей, доведенных до крайности сложившимися обстоятельствами. Расследование убийств – моя страсть, только и всего. Расследование любого случая убийства, – продолжал он, – похоже на работу компьютера, который действует по собственной схеме и просто отказывается работать, пока в него не заложат нужную программу. Но стоит только сделать это, как компьютер оживает, начинает гудеть, клясть тебя на чем свет стоит и мигать экраном перед твоей мордой. – Все это время Питерсон смотрел вниз на снег и вдруг вскинул голову с характерной для него стремительностью. – О, вы, должно быть, поняли, что я просто перефразировал стариннейшее клише детективной литературы: любое преступление – это складная картинка, надо лишь правильно совместить ее разрозненные части. Вспомните, с каким азартом восклицал Шерлок Холмс: «Что ж, Уотсон, игра началась!» И Шерлок Холмс был абсолютно прав. Только моя аналогия с компьютером более современна, а я гораздо откровеннее Холмса, когда открыто признаюсь, что получаю удовлетворение, раскрывая убийства.

Его «кадиллак» стоял у обочины, покрытый снегом. Питерсон отворил дверцу.

– Хочу повидать миссис Смитиз, вернее, мисс Смитиз. Боже, – сказал он, глядя на крутящийся снег, – кто способен размотать этот клубок? Может, она сообщит мне что-нибудь, чего я не знаю. А я не знаю почти ничего. – Он помахал мне рукой в перчатке и захлопнул дверцу.

Я стоял и наблюдал за ним. Двигатель не заводился. После нескольких тщетных попыток Питерсон вылез из машины, что-то бормоча себе под нос.

– Перестаньте улыбаться, – наконец расслышал я. – Лучше идите и сделайте рентген своей черепной коробки.

Доктор Брэдли провел меня в стерильно чистую маленькую клинику постройки сороковых годов, сделал мне снимок, и после этого мы отправились в кафе выпить по чашке кофе. Там было пусто и тихо. Только из кухни доносились какие-то звуки. Одна из официанток сидела в конце стойки и курила сигарету.

– Поскольку я патологоанатом округа, – начал Брэдли, – именно мне пришлось делать вскрытие трупа Сирила. Питерсон сообщил тебе о результатах. Люди считают, будто врачи перестают реагировать на подобные вещи, но это неправда. Я производил вскрытие трупа человека, которого принимал при рождении, и поверь, это было очень печально. – Он вздохнул и покачал головой. – Кто-то убил его, и я полагаю, что наш долг узнать, кто это сделал. Но, как ни странно, мне кажется, я не получу большого удовлетворения, когда мы найдем этого убийцу.

– Почти то же самое недавно говорил Питерсон.

– А именно?

– Он сказал: какая, собственно, разница…

– Странное высказывание для полицейского.

– Питерсон вообще довольно странный человек.

– Ты его недооцениваешь.

Пробираясь к машине, я гадал, почему все-таки Сирил оказался в Буэнос-Айресе. Уже подойдя к «линкольну», я передумал ехать, пересек пустынную скользкую улицу и направился к зданию суда, окна которого желтыми пятнами тускло светились сквозь падающий снег. У меня от ветра заболели уши – хорошо известное жителям Миннесоты явление.

Элис что-то печатала на официальном бланке.

– Он у себя? – спросил я.

– А, добро пожаловать снова, – улыбнулась она. – Да, у себя. Сейчас доложу.

Дверь в кабинет Питерсона была закрыта. Когда я вошел, Питерсон, прикрыв глаза, говорил по телефону.

– Вот как? – услышал я. – «Дженсен-интерсептор»? Да-а… ничего себе.

Я сел.

– Нет, пока никаких корреспондентов. Я не сообщал в газеты. Я не обязан докладывать в Миннеаполис, когда что-то происходит здесь, в Куперс-Фолсе. Ты знаешь это не хуже меня. Убийство мое, Дэнни, и боже тебя упаси проболтаться. К тому же не хватало еще, чтобы эти безмозглые идиоты заблудились и замерзли где-нибудь. Так-то вот, Дэнни, пока. – Он открыл глаза. – У меня чересчур рьяный помощник, Купер, просто спасу нет от его бесконечных дурацких идей. Между прочим, снимая отпечатки пальцев в вашем доме, он заглянул в гараж и обнаружил, каким образом ваш брат добрался сюда. На шикарном маленьком темно-коричневом «дженсен-интерсепторе», вот как! – Он хлопнул рукой по столу и расплылся в улыбке. – Извините за мои слова, Купер, но ваш брат понимал толк в вещах. «Дженсен»! На ладони поместится, а двадцать две тысячи вынь да положь! – Лицо его помрачнело. – Надо понимать, машина тоже отойдет вам.

– По-видимому.

– Кстати, что, собственно говоря, вы тут делаете?

– Мне пришла в голову одна мысль.

– Вот как, Купер? И какая же?

– Почему бы не проследить весь путь Сирила? Почему бы не узнать, когда он прилетел из Буэнос-Айреса, что он делал там, с кем виделся, откуда прибыл туда…

Питерсон сидел, закинув руки за голову, и с улыбкой смотрел на меня.

– Признайтесь, я, вероятно, произвел на вас впечатление полного тупицы? Не стесняйтесь, говорите откровенно, я переживу… И самомнения у меня хоть отбавляй, верно?

– Нет, вовсе нет. Для полицейского, во всяком случае.

– А если так, то как по-вашему, чем я занимался весь сегодняшний день, Купер? Плевал в потолок, может быть? Или гонялся за Элис вокруг стола?

– От вашего остроумия, Питерсон, я глупею.

– Это заметно. Но будьте уверены: мы стараемся найти ответы на все ваши вопросы.

– Похвально.

– Видите ли, я тут разработал отличнейшую версию. Хотите послушать?

– Полагаю, у меня нет другого выбора.

– Я считаю, причину, по которой ваш брат примчался сюда, надо искать в Буэнос-Айресе. Какова она, я не знаю. Но если, сидя здесь, все равно невозможно выяснить, зачем он приехал домой, остается шанс узнать, с какой целью он летал в Буэнос-Айрес. Вот почему и ради чего я превышаю смету на служебные телефонные разговоры. С минуты на минуту меня должны соединить с полицией в Буэнос-Айресе, и будем надеяться, они говорят по-английски.

– Будем надеяться.

– А теперь идите, Купер, идите с богом. Я свяжусь с вами.

Я остановился в дверях, возле которых добросовестно подслушивала Элис.

– Вы разговаривали с Полой? – спросил я Питерсона.

– Моя машина не желала заводиться, помните? На улице было слишком холодно. Телефона в библиотеке нет. Стало быть, я не разговаривал с мисс Смитиз и, откровенно говоря, еще не знаю, о чем ее спрашивать.

Я пожал плечами и вышел. Было только четыре часа, а на дворе уже сгустились сумерки. Еще раньше я заметил огонь в гараже Джонсона и решил заехать, чтобы Арни Джонсон быстренько проверил, что случилось с отоплением в моей машине. Окна в конторе Артура Бреннера, выходившие на улицу, светились. Я подумал, что он, должно быть, уже успел вздремнуть, но решил к нему не ходить: пришлось бы пропустить рюмку-другую, а мне не хотелось начинать пить. При такой напряженной обстановке ничего не стоило опять покатиться по наклонной.

Я забрался в машину. Она не заводилась. Я вылез, несколько раз выругался по поводу погоды и направился в гараж пешком. Арни возился с автофургоном.

– Какое несчастье, – сказал он после того, как мы поздоровались. – Просто ужасно, как вышло с вашим братом, мистер Купер. Конечно, смерть не спрашивает, но, бог мой, ведь убийство!

– Да, действительно ужасно. Но откуда ты узнал об этом, Арни?

– Спрашиваете! Вы должны знать этот городишко. Всем уже известно, я думаю. У нас это быстро делается: барышни на коммутаторе в гостинице – они ведь не могут не подслушать, сестры в поликлинике, секретарши в суде. Такие вещи просто невозможно утаить. Еще хорошо, дороги замело, а то нам не отбиться бы от газетчиков из Миннеаполиса. Черт побери, впервые со времени Второй мировой войны дороги непроходимы. Что верно, то верно – начисто выведены из строя. В автодорожном департаменте только руками разводят: черт, мол, с ними, все равно погода ожидается еще хуже, а не лучше. Магистрали просто забиты брошенными машинами. Так что, я полагаю, только нам, местным жителям, известно о случившемся. Но в Куперс-Фолсе, будьте уверены, каждый знает об этом.

Я сказал Арни о своей машине, он сел в тягач, и я видел, как он подъехал к «линкольну», подцепил его крюком и притащил в гараж. Когда он закрыл двери гаража, я поведал ему, как по пути сюда попал в аварию. Еще я сказал, что нужно починить отопление. Арни заверил меня, что все будет сделано, и я вышел на улицу. Из-за встречного ветра дорога до гостиницы показалась мне в полтысячи миль.

«Интересно, какая сейчас погода в Буэнос-Айресе, – думал я, – и говорят ли тамошние полицейские по-английски?»

 

14

Мы с Артуром Бреннером пробирались по заснеженным улицам. Вокруг не было ни души. Артур выглядел громадным и неуклюжим в своем сером подпоясанном пальто, которое наверняка было пошито еще в двадцатых годах. Ветер несколько утих, но Артур всю дорогу ворчал и шмыгал носом.

– У вас совсем больной вид, – заметил я. – Вам следовало оставаться в постели и пить горячий пунш.

Он кивнул и хмыкнул:

– Я просто слишком стар, Джон. Мне уже семьдесят, хотя даже не верится. Когда ты начнешь жалеть себя, вспомни обо мне, одиноком семидесятилетнем старике, оставшемся с глазу на глаз со своей старостью. Это в самом деле грустно, но ничего не поделаешь. А теперь еще на меня свалилась эта нелепейшая история. Как по-твоему, Сирил мог покончить с собой? Допустим, из-за какой-нибудь неизлечимой болезни?

– Не думаю. Тогда остался бы какой-нибудь сосуд или пузырек, что-то, где хранился этот яд, но ведь ничего подобного не обнаружено. И потом вся эта странная история с фужерами…

– Питерсон рассказывал, – снова проворчал он. – Она мне кажется малоправдоподобной. Хотя, пожалуй, в ней есть кое-какой смысл. Питерсон – человек неприятный, но далеко не глупый, в этом надо отдать ему должное. Но зачем мы с тобой тащимся в эту пургу из-за каких-то дурацких бумаг, которых, возможно, вообще не существует? Я заранее знаю, что там может быть: связка личных писем от Геббельса, Гиммлера, Геринга. Не исключено, что и от самого Гитлера. Они представляют интерес разве только для собирателей автографов. С исторической точки зрения там нет ничего заслуживающего внимания, раскрывающего сомнительное прошлое твоего деда. Одним словом, это ненужный бумажный хлам, который Остин просто не успел выбросить много лет назад.

– У вас есть какие-нибудь соображения по поводу случившегося с Сирилом? Что все-таки произошло?

– Я не имею ни малейшего представления, зачем он приехал домой, и ни малейшего понятия, почему кто-то убил его. Мне вообще неясно, кому и зачем понадобилось убивать его. Все это для меня лишено здравого смысла. Впрочем, я уже не так молод, как раньше, возможно, я просто дряхлею, – продолжал брюзжать он. – В моем возрасте ко всему начинаешь относиться с безразличием.

Изящное старое здание библиотеки в конце улицы казалось теплым и дружелюбным пристанищем. Окна ярко светились, и мне вспомнилось, как там было тепло, когда я накануне вошел туда с холодной улицы и нежданно-негаданно увидел Полу Смитиз. И сейчас, поднимаясь по лестнице и открывая дверь, я думал о ее губах, о том, как целовал ее.

Я вошел первым, Артур следом за мной.

Пола сидела за своим столом, положив голову на руку, вытянутую поперек блокнота для записей, и, похоже, дремала. Предыдущая ночь, длинная и тяжелая, надо полагать, измотала ее вконец.

– Пола, – позвал я. – Пола, проснись.

Слыша за собой простуженное сиплое дыхание Артура, я взял ее за плечо, чувствуя, как у меня волосы поднимаются на затылке. Что-то было не так.

– Пола, – повторил я, тряся ее за плечо.

Никакого ответа, ни малейшего движения.

Артур наклонился над моим плечом:

– Что, обморок?

Глаза у нее были закрыты, лицо спокойное, и каким-то седьмым чувством, каким обычно угадывается худшее, что случается в жизни, я понял: Пола Смитиз мертва.

– Артур, – мой голос звучал, словно чужой, откуда-то издалека, – она мертва.

Артур взял меня за руку и усадил в кресло. Меня тошнило. Ноги дрожали. Внезапно до моего сознания дошло, какая в библиотеке стоит жарища. Я весь взмок от пота.

Артур склонился над Полой, оттянул веки, пощупал пульс. Потом долго стоял, не сводя с нее пристального взгляда.

– Ты совершенно прав. Девочка мертва.

Он извлек из кармана пальто помятую серебряную фляжку и протянул мне. Я сделал глоток коньяка и почувствовал, как он возвращает меня к жизни. Артур присел на край стола, расстегнул пальто. Выражение сетующего на жизнь старца теперь исчезло с его лица, оно стало напряженным.

– Дай-ка и мне, – сказал он, беря фляжку. Глотнул, вытер рот огромной ладонью.

– Что нам дальше делать? – спросил я спустя некоторой время.

– Не знаю. Телефона здесь нет, а надо бы сообщить Питерсону. Так положено. Он тот человек в Куперс-Фолсе, который в первую очередь должен узнавать о событиях подобного рода.

– Я думаю, нам следует взглянуть на те коробки, которые она собиралась нам показать. Убедиться, на месте ли они. – Я замолчал. Мысли мои путались, я с трудом соображал. – Если их там нет, если они исчезли…

– Ну-ну, Джон, – хрипло сказал Артур, – не будем забегать вперед.

– Если их там нет, – повторил я, – тогда станет ясно, почему убили Полу. Понимаете?

– Если ее убили. Если! – Артур говорил очень уверенно. – Не надо торопиться с выводами.

– А по-вашему, у нее случился инфаркт?

– Я думаю, можно обойтись без грубостей.

– Простите, – извинился я, искренне огорченный, – но все-таки давайте поищем эти коробки.

Вдвоем мы быстро осмотрели весь первый этаж, однако ничего достойного внимания не нашли.

– Совсем забыл, они на складе в подвале, – вспомнил я. – Она говорила, что обнаружила их в подвале.

Нам никак не удавалось найти дверь, ведущую в хранилище. Мы были разочарованы.

– Где же, черт побери…

И тут я увидел дверь. Восьмифутовый стеллаж с газетными подшивками отходил от стены дюйма на два. Я потянул его на себя, и перед нами открылся проход в стене куда-то в темноту. В проходе болтался шнур освещения. Я дернул за него, и тут же загорелись две тусклые лампочки: одна над лестницей со ступенями из узких каменных плит, другая – внизу в подвале.

– Идемте вместе, Артур, прошу вас. Мне не хочется лезть туда одному.

Низко пригнувшись, он начал спускаться со мной по ступенькам. Держаться приходилось за монолитную каменную стену хранилища. Над нашими головами, всего в каких-нибудь шести футах от земляного пола, нависали балки. Согнувшись, мы остановились посреди слабо освещенной комнаты без окон, с запахом сырого грунта и очень холодной. Артур чихнул и выругался:

– Проклятье!

Вдоль двух стен высилась груда коробок, одинаково запечатанных клейкой лентой. В одном углу стоял табурет, несколько пустых старых деревянных книжных шкафов, а посередине – три картонные коробки, потрепанные от времени, с откинутыми крышками. Разрезанная клейкая лента свисала по сторонам. На каждой коробке черным фломастером печатными буквами было выведено: «Остин Купер».

– Ага, вот они! – Артур отогнул посильнее крышку и заглянул внутрь коробки.

И тут где-то в темном углу послышался шорох. Я испуганно вздрогнул.

– Нервы, – заметил Артур, доставая из коробки роман «Унесенные ветром». – Это крыса, Джон, всего лишь крыса или мышь.

– Коробки наполовину разобраны, – сказал я. Откуда-то потянуло сквозняком, и я услышал, как порывы ветра сотрясают старое здание.

– Да, – согласился Артур.

Мы просмотрели все коробки, но обнаружили только книги и несколько альбомов с семейными фотографиями.

– Никаких нацистских документов, никакой дипломатической переписки. – Артур с сомнением поглядел на меня. – Было ли вообще что-нибудь? Может, это просто игра ее воображения?

Я отрицательно помотал головой.

– Понимаю, понимаю, – сказал он примирительно. – Но нет смысла действовать вслепую.

– Почему вслепую? – Я указал на третью коробку. В ней под пустыми папками, почти незаметный, лежал небольшой серый металлический ящик. – Я уверен, именно его она имела в виду.

– По-моему, она не упоминала ни о каком металлическом ящике, – заметил Артур, кашляя в кулак.

– Она рассказала мне о нем при нашей первой встрече. Да-да, о металлическом ящике она говорила весьма определенно. Держу пари, это тот самый и есть. – Я вынул ящик из коробки, надавил на замок. Ящик оказался плотно закрытым и запертым на ключ.

Артур в растерянности взглянул на меня:

– Ну, тогда я просто не знаю…

Над нашими головами скрипнули половицы. Сначала я подумал, что это ветер. Но скрип повторился, послышались шаги. Кто-то остановился у стола около Полы.

– Нам лучше подняться наверх, – спокойно сказал Артур.

– Там кто-то есть.

– Тем более. Кроме того, не можем же мы торчать здесь вечно. Наверное, кто-нибудь из читателей зашел взять книги.

Осторожно ступая, мы поднялись по каменной лестнице. Когда мы спускались в подвал, газетный стеллаж сам по себе задвинулся за нами, и теперь, как только мы начали отодвигать его, послышался спокойный мужской голос:

– Выходите очень медленно. Иначе я могу пристрелить вас.

Осторожно отодвинув панель, мы увидели футах в десяти от себя Олафа Питерсона с револьвером в вытянутой руке, направленным прямо в необъятную грудь Артура Бреннера.

Бесстрастное выражение лица Питерсона сменилось чем-то вроде легкого раздражения и удивления. Он опустил револьвер. Бреннер шагнул в помещение, а за ним я, прижимая к груди металлический ящичек.

– Просто абсурд какой-то, – сказал Питерсон, обращаясь скорее к самому себе. – Машина с грехом пополам завелась, я отправляюсь в библиотеку в надежде застать мисс Смитиз. Еду к ней без особых причин, просто рассчитывая узнать еще что-нибудь. И что же? Открываю дверь и попадаю в аттракцион «хижина сюрпризов»: мисс Смитиз сидит за столом мертвая, по всем признакам, задушенная, а Эббот и Костелло рыскают в подвале… – Он поднял руку. – Ладно, извиняюсь. В отношении Эббота и Костелло я, конечно, малость переборщил: само вырвалось. Сегодня выдался такой долгий и трудный день. – Он повернулся к нам спиной, подошел к обогревателю, потом к столу, за которым в прежнем положении находилась Пола.

– Вы понимаете, господа, здесь, в Куперс-Фолсе, за последние сорок лет не было ни одного убийства. В течение сорока лет! Но вот Джон Купер возвращается домой, и стоит ему повернуться, как он тут же натыкается на очередной труп. Ну и дела-а… нечего сказать. – Он понизил голос, глядя на Полу. – Что же случилось на этот раз?

– У нас с Полой была здесь назначена встреча, – ответил я. – Мы приехали сюда полчаса назад и нашли ее в таком положении.

– И что вы делали эти полчаса, Купер? Что? Чем вы занимались в подвале? А вы, Бреннер? Почему вы не вернулись к себе в контору? Что, что, что здесь происходит, черт побери?! Объясните же мне, господа, объясните!

– Это довольно длинная история, – ответил я.

– В этом я не сомневаюсь.

– Потребуется немало времени, чтобы…

– Боже мой! – Питерсон сокрушенно покачал головой и сжал пальцы в кулак. – Здесь даже телефона нет. Кто бы мог поверить, что в библиотеке нет телефона! Вы, друзья, присаживайтесь – на стул, на ящик, на что придется, а я схожу позвоню Дэнни, чтобы он пришел сюда, зайдя предварительно за Брэдли. – В дверях он остановился, засопел, что-то обдумывая. Затем неожиданно на его лице появилась типичная для него ухмылка, коварная и хищная. – Дело осложняется, Купер! – С этими словами он скрылся за дверью.

– Придется ему сказать, – заметил я.

Артур кивнул, под подбородком и на щеках заколыхалась дряблая кожа.

– Другого выхода нет, – согласился он. – Надеюсь, у него достаточно здравого смысла не разглашать это.

Питерсон скоро вернулся, похлопывая руками, чтобы согреться.

– Опять повалил снег. Итак, хотите начать свой маленький рассказ сейчас или подождем, когда приедем ко мне в контору?

– Лучше подождем. Это длинная история, и надо рассказать все по порядку.

Мы просидели в молчании, пока не появились доктор Брэдли и Дэнни, помощник Питерсона. Брэдли выглядел печальным и утомленным. Поймав мой взгляд, он устало улыбнулся и пробормотал:

– Приношу вам свои соболезнования, Джон.

Дэнни, у которого были густые кудрявые волосы и ясные голубые глаза, казалось, получал огромное удовольствие от всех последних событий. Питерсон велел ему во всем подчиняться доктору, а затем мы втроем укатили на его «кадиллаке».

 

15

В здании суда свет не горел. Мы поднимались вслед за Питерсоном по скрипучей лестнице. В помещении по-прежнему было нестерпимо жарко. Войдя к себе, Питерсон щелкнул выключателем, бросил пальто на стул и отворил окно, выходившее на улицу. Тотчас же в комнату ворвался снег, мелкий, но твердый. Он стучал по подоконнику и с шипением таял на радиаторе.

– Теперь нам никто не помешает, – терпеливо сказал Питерсон. – Я вас слушаю.

– Пола знала, зачем Сирил приезжает домой, – начал я, – и почему он хотел, чтобы я приехал. В коробках Остина Купера, доставленных в библиотеку, она обнаружила какие-то странные бумаги. Она сказала об этом Сирилу, когда он звонил ей на прошлой неделе, и на это он ответил, что собирается домой и хочет, чтобы я тоже приехал.

– Странные бумаги? Вы ведь писатель, Купер, могли бы выразиться более определенно, чем просто «странные бумаги»?

– Это были письма, документы. Пола сама не была уверена, что они имели какое-то отношение к политической деятельности моего деда, к его нацистскому прошлому… Ей удалось разобрать кое-какие имена, во всяком случае, так она мне сказала, но все эти бумаги были написаны по-немецки, поэтому она не могла их прочитать. Но когда она рассказала о них Сирилу, он решил приехать домой.

– Письма, документы?..

– Не только. Еще и дневники деда. А кроме того, металлический ящик, который оказался запертым.

– Тот самый, что у вас в руках? – заметил Питерсон.

Я протянул ему ящик, и он положил его на стол, постучав по замку.

– Мы откроем его. А вам что известно об этом, мистер Бреннер?

– Только то, что рассказал Джон.

– Вы не разговаривали с Полой Смитиз?

– Почему же, я беседовал с Джоном и Полой в гостинице.

– Значит, именно тогда вы видели ее в последний раз?

– Да, именно тогда я видел ее в последний раз.

Битый час Питерсон расспрашивал меня о каждом моем шаге с момента возвращения в Куперс-Фолс: в котором часу прибыл, о чем говорил с Полой при первой встрече в библиотеке, каким образом мы обнаружили тело Сирила, о чем беседовали в ночь убийства, как нанесли визит Бреннеру. Он то и дело задавал встречные вопросы, проверяя и перепроверяя мои ответы, после чего переключился на Артура. Затем он попросил кратко рассказать о фашистской деятельности моего деда, потом о моем отце: его карьере, женитьбе, взглядах, героической гибели. И так снова и снова. Что мы делали, войдя в библиотеку? Кто из нас первый увидел Полу? Обыскали ли мы как следует помещение библиотеки? Не нашли ли чего-нибудь еще кроме металлического ящика?

– Вы понимаете, что это означает, джентльмены? – Питерсон сел и сунул в рот сигару. – Это означает, что перед нами встает проблема, вот что это означает! Это означает, что моя жена будет очень недовольна, поскольку мне придется сегодня работать всю ночь. Это означает, что в нашем городе действует убийца, который за пару дней уже отправил на тот свет двоих. Я хочу сказать, нет смысла притворяться, будто нет никакой связи между этими двумя убийствами. Верно я говорю? Верно. Таким образом, мы имеем дело либо с каким-то психопатом, либо с человеком, у которого имеются на это весьма веские мотивы. – Он сделал эффектную паузу, раскурил сигару, глядя на нее, как на давнего друга, имя которого никак не мог вспомнить. – Лично я не думаю, что это какой-то психопат. Любой, кто придет к подобному заключению, сам должен быть идиотом. Нет, у кого-то были вполне основательные причины убить двоих, казалось бы, безобидных людей. Выходит, для того, кто их убил, они не были такими уж безобидными, верно я говорю?

В этой обыденной обстановке все происходящее казалось нереальным, действовало на нервы: убийство – настолько невероятная вещь, что рассудок просто отказывался его воспринимать. Сирил мертв. Пола мертва. Бред, да и только!

– Дальше. Что может означать пропажа документов? – продолжал Питерсон.

– Я устал, – сказал Бреннер. – Обязательно строить ваши гипотезы в моем присутствии?

– Мне нужен ваш совет как адвоката. Потерпите немного.

Артур в ответ только тяжело вздохнул.

Взглянув на меня, Питерсон повторил вопрос.

– Тот, кто убил Полу, забрал и документы, – ответил я.

– Выходит, ее убили из-за них? Из-за этих документов?

– Надо полагать, да.

– Значит, кое-что нам уже становится ясным? – спросил Питерсон.

– Пожалуй, – согласился я.

– Итак, мы пришли к выводу, что Полу Смитиз убили, потому что кому-то понадобилось заполучить какие-то старые нацистские документы. Ее убили, потому что, не исключено, ей стало известно содержание этих бумаг. Ее убили, потому что… для кого-то было выгоднее, чтобы она была мертва.

– Послушайте, Питерсон, все это напоминает странный вид психотерапии. Меня тошнит от нее.

– Купер, кто-то оборвал жизнь вашего брата и Полы Смитиз. Лучше уж пусть вас тошнит, но мы должны докопаться до истины, просто обязаны! – Он стряхнул с сигары в стеклянную пепельницу столбик пепла. – Почему убили Сирила?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Потому что ему было известно об этих бумагах. Именно из-за них он и приехал домой. Поэтому и вас вызвал. Помните: «Семейному древу нужен уход»? Но его убили, прежде чем он успел встретиться с вами, прежде чем он успел поговорить с Полой. Тот, кто выпивал с ним, тот и убил его. Кое-кто знал о его приезде. Вы знали. Пола знала. Теперь Полы не стало. Сирила тоже, и вы, судя по всему, также должны были сейчас лежать мертвым в снегу на висконсинском шоссе. Ага, наконец-то это вызвало у вас интерес, не так ли? Кто бы ни был тот, кто покушался на вашу жизнь, он является соучастником в этом паскудном деле, и ставлю на карту все деньги моей жены, что я прав.

Наконец допрос закончился. Артур устало пожелал нам спокойной ночи и, сгорбившись, с поникшей головой, шагнул в снежную пучину. Питерсон проводил меня до двери.

– Будьте осторожны. Я хочу, чтобы вы дожили до конца всей этой истории.

Я кивнул.

– Завтра предстоит тяжелый день. Возможно, мы получим какие-нибудь сведения из Буэнос-Айреса. Завтра же вскроем этот ящик. – Он хлопнул меня по спине. – Серьезно, Купер… Я очень огорчен смертью Сирила и Полы. Я тоже не совсем бесчувственный. Но это вызывает у меня азарт, и я ничего не могу с собой поделать. Такой уж характер. И вас мне жалко. Жалко, что вам приходится пройти через все это. Честное слово. Хотите, я отвезу вас домой? А может, вам лучше переночевать в гостинице?

– Нет, поеду домой. Возьму в гараже свою машину и вернусь к себе.

– Тогда увидимся утром. Надо организовать похороны. Надеюсь, Дэнни хоть как-то сумел утешить мать Полы. Боже, мне предстоит долгая ночь!

Я действительно зашел в гараж взять машину. Арни стал объяснять, что случилось с отопительной системой, но это больше не интересовало меня. Мне хотелось одного: поскорее добраться до дому.

Меня тянуло в наш большой дом. Я стоял за столом деда, глядя на кресла, в которых еще вчера вечером мы сидели с Полой.

«Чего она ждала от жизни? – думал я. – Как собиралась ее устроить? Должно быть, ей хотелось выйти замуж за Сирила: наверняка таковой ей виделась конечная цель. Муж погибает в Лаосе, а в лице моего брата она находит великодушного спасителя – первая любовь, юношеская мечта каким-то образом становится реальностью. И вдруг жизнь Сирила обрывается внезапно, бессмысленно и жестоко, и Поле предстоит пережить этот новый удар судьбы. Успела ли она по-настоящему осознать эту потерю, чтобы снова начать искать какой-то выход? Я обнимал ее и целовал, зная, что она в отчаянии. Мне хотелось утешить ее, дать понять, что есть человек, на которого она может положиться в горестный час».

Мне вспомнилась ее шотландская юбочка с огромной английской булавкой. Я испытывал к Поле теплое чувство. Благодаря ей я понял, что для меня еще не все потеряно. И вот кто-то задушил Полу, закрыл ее глаза и устроил так, чтобы именно я обнаружил труп. Это была безумная жестокость, и она вызывала боль в груди, растерянность, гнев и ненависть, но к кому?

На глаза у меня навернулись слезы. Я оплакивал Сирила, Полу, себя…

Пройдя на кухню, я приготовил кофе. Какая-то железяка по-прежнему колотилась о заднюю стену дома. Вернувшись в библиотеку, я уселся в кресло деда. Снаружи завывал ветер. Я снова поднялся, прошел гостиную и огромный гулкий коридор, по пути заглядывая в каждую комнату, всюду включая свет… Общая столовая, вторая гостиная, музыкальный зал, оружейная. Я постоял в музыкальном зале, разглядывая фотографии, расставленные на застекленных шкафчиках…

Мой отец в теннисном костюме: белые полотняные брюки, теннисный свитер с завязанными на шее рукавами, белая рубашка, распахнутая на груди. Он пожимает руку звезде немецкого тенниса фон Грамму, необычайно красивому блондину, голубоглазому арийцу.

Мать… На мой взгляд, она была самой очаровательной женщиной из тех, кого мне когда-либо приходилось встречать. В музыкальной комнате висело бесчисленное множество ее фотографий. Мне было всего шесть лет, когда она погибла во время бомбежки. Я даже не уверен, помнил ли я ее вообще. Не по этим ли фотографиям складывалось мое представление о ней? У нее был крупный, тонкий и прямой нос, волнистые светлые волосы и несколько угловатая фигура. На фото, сделанных на пляже в Каннах, видно, что у нее были длинные стройные ноги, плоский живот и упругие маленькие груди. Взгляд дружелюбный, и она смотрела прямо в камеру без всякого стеснения, без какого-либо самолюбования. На другой стене висел ее огромный портрет, написанный маслом моим отцом. Она была изображена в лиловом вечернем платье с глубоким вырезом. На лице обычное, характерное для нее выражение отрешенности, будто она смотрит куда-то поверх отца, на кого-то, кто стоит в дверях. Мой отец был очень талантлив как художник, и его любовь к ней выразилась в этой картине.

Ни отца, ни матери уже не было в живых. Хрупкая белокурая девчушка на фотографиях: то веселая, то тихая и серьезная, иногда сосредоточенно глядящая на маленького терьера у ее ног, – моя сестренка Ли, вылитая мать. Ее тоже нет. И только я, горестный неудачник, остался доживать свой век в одиночестве.

Я снова вернулся в библиотеку.

Раздался телефонный звонок. Звонил Артур Бреннер.

– Я подумал, вдруг ты уже дома и еще не лег спать. – Судя по голосу, он чувствовал себя еще хуже. – Я вожусь со своим фарфором и по твоему совету пью горячий пунш. Сейчас тружусь над тем, что должно увенчать всю мою работу в этой области: создаю копию «Атаки Флауэрдью». Ты знаешь эту историю? – Он явно хотел отвлечь меня от моих мыслей.

– Нет. – Я снова уселся в дедовское кресло. – И что же это за история, Артур?

– Атака Флауэрдью, – повторил он, – это пример необычайной храбрости, хотя абсолютно безрассудной, чистое донкихотство. Последняя атака английской кавалерии, во время «большой войны», разумеется. С саблями наголо англичане атаковали немецкие позиции, прорвали их, развернулись и поскакали назад. Сам Флауэрдью выполнил то, что задумал, и погиб смертью, уготованной ему судьбой. Всем нам суждено умереть, Джон.

– Я знаю, Артур.

– Как ты там?

– Держусь. Потрясен, понятно. Столько погибло людей вокруг меня.

– Все мы довольно скоро умрем, – пробормотал Артур. – Важно продержаться до конца, во что-то веря. Сложность, конечно, заключается в том, что нет ни черта, во что действительно стоило бы верить. Во всяком случае, мне так кажется. Дела оставляют желать лучшего… – Казалось, он хватил лишку пунша и мысли у него путались.

– Вам следует лечь спать.

– Да и я так считаю. Я старик, к тому же простуженный, и мне надо лечь спать. Ты совершенно прав.

– Завтра увидимся.

– Береги себя, – сказал он устало. – И не забудь прочитать молитву на ночь.

– Какую молитву, Артур?

– А ту самую:

– Хорошо. Я обязательно прочту ее перед сном.

– Тогда спокойной ночи, Джон.

– Доброй ночи, Артур.

 

16

Я сидел за столом, стараясь припомнить все, что произошло со дня моего приезда в Куперс-Фолс, пытаясь найти какое-то объяснение. Все в конечном счете сводилось к документам Остина Купера, сложенным в коробках, находящихся в хранилище библиотеки. Именно они заставили Сирила возвратиться домой, где он и был убит, прежде чем успел добраться до документов. Именно из-за них он срочно вызвал меня телеграммой, и только по чистой случайности я остался жив после покушения на меня на шоссе. И кто бы ни был тот, кто задушил Полу Смитиз, именно он выкрал документы, выкрал все, за исключением того металлического ящичка, который теперь намеревался открыть Питерсон.

Зачем и кому понадобились эти документы? Они касаются периода, который сейчас стал достоянием истории, касаются дела, похороненного под обломками Третьего рейха. И тем не менее из-за них по-прежнему гибнут люди.

Не знаю, сколько времени я подсознательно различал какой-то звук, доносившийся снаружи. И вдруг он исчез, и в море других звуков образовался провал. Я обратил внимание не на сам звук, а на то, что его не стало слышно.

Я подошел к окну. Из-за света в доме что-либо разглядеть во дворе было невозможно. Вглядываясь в темень, я вначале уловил лишь треск оконной рамы. Осколки стекла брызнули мне в лицо, а уж только после этого я услышал короткий гулкий щелчок выстрела, увидел, как расщепилась деревянная обшивка на противоположной стене у камина.

Я машинально бросился на пол, на четвереньках пополз к столу, протянул руку и погасил свет. И хотя особых усилий для этого не потребовалось, через пять секунд я буквально задыхался, скованный страхом: кто-то только что стрелял в меня. И вот, стоя на коленях у стола, я наконец со всей ясностью понял – собственно, мне давно следовало догадаться, а Питерсон об этом должен был знать, – что, поскольку их первая попытка убить меня не удалась, это вовсе не означает, что они отказались от своего намерения. Какой бы ни была причина, они хотели убрать меня, как убрали Сирила и Полу. По всей видимости, они считали, что я, пока жив, каким-то образом представляю для них опасность.

И вот теперь я был у них в руках. Нашарив телефон на столе, я снял трубку, заранее зная, что услышу безмолвие. Они оборвали телефонный провод сразу после моего разговора с Артуром. Я остался совсем один, отрезанный от мира. Меня трясло от страха, и я с трудом держал себя в руках.

Снаружи не доносилось ни звука, только выл ветер. Во рту ощущался гадостный кислый привкус, и, как ни странно, меня вдруг охватило чувство стыда. И чем дольше я лежал у стола, вспоминая погибших дорогих мне людей, тем острее оно становилось. Сирил. Пола. Отец. Мать. Маленькая Ли… «Ты прав, Артур, – думал я, – всех нас ожидает смерть. И моя затаилась среди сугробов совсем близко, во дворе».

Вряд ли то, что я испытывал, можно было назвать мужеством. Я далеко не храбрец. Однако, распластавшись на полу библиотеки, я почувствовал, как во мне нарастает ярость. Мне все это осточертело, я устал от того, что умирают мои близкие, что какие-то негодяи бьют меня по черепу, стреляют в меня, убивают хороших, порядочных людей. Я думал о том, что во дворе в снегу прячется какая-то презренная сволочь, которая хочет уничтожить меня, считая, что я идиот, тупая мишень, цуцик, наложивший в штаны от страха, которого достаточно отсечь от его покровителей, чтобы спокойно и методично добить.

Эта ярость заставила меня импульсивно сжать кулаки. Все, кроме меня, были мертвы, и мне не оставалось ничего другого, как заставить этого сукина сына попотеть, прежде чем он добьется своего.

Приняв такое решение, я ползком, словно ребенок, добрался до гостиной, дотянулся до выключателя и погасил свет. Комната погрузилась в темноту. Подобно шахматисту, я начал продумывать ходы вперед. Скрытый темнотой, я мог проползти по всем этажам из комнаты в комнату, повсюду выключая свет. Так я и поступил: из гостиной пробрался в холл, затем по паркетному полу в столовую, во вторую гостиную, в музыкальный зал, в оружейную…

Оружейная!

По-прежнему снаружи не доносилось ни звука. Теперь, когда в доме стало абсолютно темно, я увидел из окна просветы между облаками, сквозь которые пробивался лунный свет. Держась поближе к стене, я осторожно подкрался к тому окну, из которого лучше всего был виден двор. Вначале я различал только отдельные черные силуэты и темные группы елей, скелеты деревьев повыше да белоснежное пространство. Не было ничего, что напоминало бы человека. Но наконец я увидел его.

Высокая фигура, точно призрак, возникла из-за каких-то кустов в сотне ярдов от дома, и я тотчас понял, что за звук слышал недавно. Оказалось, кусты – это вовсе не кусты, а снегоход, и звук – рокот его двигателя.

Я затрясся от злости: это долговязое пугало на своем снегоходе собирается убить меня! Мне остается либо смириться, прочитав молитву, как советовал Артур, и уйти в небытие, либо отправить на тот свет самого убийцу. На миг в голове пронеслась мысль бежать, но я был так разъярен, что тут же отверг ее. Что это изменит? Не сейчас, так потом он все равно уничтожит меня, как уничтожил Сирила и Полу. Выхода нет. А поскольку мне нечего терять, по крайней мере, я хотя бы попытаюсь убить его.

Положение само собой упростилось. Я приблизился к стеллажу с охотничьими ружьями, вынул двуствольный «браунинг» со светлым прикладом, поскольку он сразу бросился мне в глаза в тусклом лунном свете, выдвинул ящик, где хранились патроны, взял горсть и вернулся к окну.

Человек продолжал стоять в снегу. Я представлял себе его замешательство. Видя мой четкий силуэт в окне, он был уверен, что не промахнется при первом же выстреле. Наверняка винтовка у него с оптическим прицелом. И тем не менее он промазал. Теперь же он понимал, что я предупрежден, что я начеку, но не знал моих намерений. Может, я ранен, может, забился от страха под кровать. Он и понятия не имел, что я полон решимости убить его.

Он внимательно наблюдал за домом, а я напряг зрение, чтобы лучше видеть его фигуру сквозь мечущийся на ветру снег. Вернувшись в вестибюль, я натянул дубленку. Когда я снова глянул в окно, он уже забрался в свой снегоход, включил двигатель и стал зигзагами медленно приближаться к дому, оставляя позади снежный шлейф. Ярдах в пятидесяти от крыльца он снова остановил снегоход, вылез, повозился с винтовкой и прицелился в сторону дома, ведя стволом вдоль фасада. Опять послышался звон разбитого вдребезги стекла, и снова глухой хлопок, тут же поглощенный ветром. Верзила был явно озадачен. Он не знал, что делать дальше.

Я медленно приоткрыл парадную дверь, прячась за нее, осознавая каким-то непонятным, десятым чувством, что хозяин положения – я. Сердце бешено колотилось.

Следующая пуля ударила в лестницу, и вновь раздался такой звук, точно хлопнули бичом.

Я опустился на колени и выполз на улицу. Мне хотелось быть снаружи вместе с ним. Пусть знает, что я решил принять его вызов. Мой «линкольн» стоял как раз между нами, и трудно было сказать, видел ли долговязый меня. Но мне хотелось, чтобы он меня видел, чтобы он знал, что я здесь. До одной из массивных квадратных колонн было футов десять, поэтому я поднялся на ноги, глядя прямо на него, тогда как он, прижимая приклад к плечу, разглядывал дом сквозь оптический прицел винтовки. Как только он меня увидел, я шагнул за колонну и осторожно выглянул из-за нее. Снег летел мне прямо в лицо. Не отрывая от плеча приклад, человек выстрелил, и от колонны отвалился большой кусок. Услышав выстрел, я рванулся в другую сторону, к другой колонне. Он опустил винтовку. Я сошел с крыльца, стоял и разглядывал его: долговязый и тощий, с прямоугольными плечами. Он, в свою очередь, тоже пристально вглядывался в меня, вполне возможно, раздумывая, не бросить ли все это и уйти прочь. Я же отчаянно хотел, чтобы он остался, чтобы начал охотиться за мной: стоит ему начать преследование, и я, вне сомнения, перехитрю его. Но главное, мне невыносима была мысль, что он все равно впредь будет искать подходящий момент, чтобы прикончить меня, будет ждать, когда наступит вот такая же ночь и я останусь совсем один.

Он снова залез в снегоход и включил мотор. Я стоял совершенно неподвижно, спрятав двустволку за спину. Снегоход внезапно, точно от электрического шока, рванулся вперед: верзила решил на меня напасть. Я прыгнул с крыльца в сугроб, прямо в кусты рядом с домом. В какой-то миг промелькнула ужасная мысль, что я не смогу пробраться по такому глубокому снегу, однако мне все же удалось это сделать. Подгоняемый урчанием двигателя снегохода, который, вспарывая целину, преследовал меня по пятам, я прокладывал путь вдоль кустарника. Повернув за угол, я оказался позади дома.

У меня не было никакого конкретного плана. Мне просто хотелось запутать его: не имело смысла стрелять в него. Я мог промахнуться, и он потом задавил бы меня. Он не должен знать, что у меня есть ружье. Я собирался воспользоваться им в самый последний момент.

Я стоял в темноте, пока он разворачивался ярдах в двадцати от меня по огромной дуге, огибая группу деревьев далеко за домом. Небо на минуту расчистилось, ветер ненадолго стих, в лунном свете заискрился снег. Я бросился под укрытие елей, что росли вдоль дорожки, ведущей к флигелю.

Машина развернулась, заскользила по насту, изредка зарываясь носом в снег и вздымая при этом причудливой формы снежный вал.

Пробираясь по сугробам, я глубоко дышал, втягивая холодный воздух, вдыхая колкие снежинки. Слыша рев машины, нагонявшей меня, я ринулся сквозь кустарник, едва заметный, поднимавшийся всего на несколько дюймов выше железных перил у проезжей части дороги. Задыхаясь, совсем выбившись из сил, не в состоянии дальше бежать по снегу, я остановился. Он тоже затормозил, оставаясь в тени дома. Я слишком неожиданно скрылся из поля его зрения, и он пытался разглядеть меня среди всех этих причудливых теней и мечущегося по насту снега.

Взглянув в сторону флигеля, я заметил, что ветер сдул почти весь снег с дороги, разделявшей нас, и уровень ее понизился. У железных же перил, скрывая их, высились сугробы около фута высотой. Они громоздились по обе стороны дороги.

– Ну ты, сволочь! – заорал я. Встав во весь рост, я вышел из-за елей, пряча двустволку за спиной. – Ну, двигай сюда, стреляй! – Шатаясь, падая на колени, снова поднимаясь, я с трудом побежал вперед, удаляясь в сторону от изгиба дороги под углом сорок пять градусов.

Позади меня опять взревел мотор, и, обернувшись, я увидел, как лыжи врезались в снег и снегоход двинулся ко мне. Я специально выходил на открытое пространство, где верзила мог легко нагнать и убить меня. Но для этого ему оставалось пересечь дорогу…

Я стоял, судорожно глотая воздух, весь обледенелый, точно снежный человек. Глаза, казалось, замерзли, веки задубели от мороза. Но верзила поддался на мою уловку, он ехал прямо на меня, а я тем временем нащупал приклад ружья, прижимая его к телу.

Снегоход по мере приближения ко мне прибавлял скорость. Долговязый ехал стоя, крепко сжимая руль. Спускаясь в придорожную канаву, он наклонился вместе с машиной, а затем я увидел, как он плавно, даже грациозно начал отклоняться назад, чтобы вскинуть нос снегохода и перебраться через сугроб на дорогу.

И тут раздался ужасный треск, скрежет металла о металл – лыжи снегохода попали под железные перила и отлетели от него. Какую-то секунду машина еще скользила вдоль перил, затем опрокинулась через них. Двигатель продолжал работать, поднимая бешено крутящееся снежное облако. Но верзила уже исчез, разбив ветровое стекло, которое, должно быть, распороло пальто, а сквозь него и плоть моего преследователя. Он кувырнулся в порыве метели, издав короткий вопль, тут же заглушённый ветром.

Мотор заглох, наступила полная тишина, нарушаемая лишь воем ветра и шуршанием снежинок по насту.

Он лежал бесформенной массой ярдах в пятнадцати от меня – темная фигура, точно тень на снегу. Я поднял ружье на уровень пояса, направил на него. Эта темная масса вызывала у меня ужас, во рту и в горле так пересохло, что даже невозможно было сглотнуть: а что, если фигура поднимется?..

И действительно, масса шевельнулась, издала сдавленный звук, подняла руку, изрыгнула что-то на снег. Поднялась голова и откинулась назад, затем начал подниматься торс, с которого посыпался снег; и вот уже вся фигура, коленопреклоненная, точно пьяная, заколыхалась в снегу, как Нептун, выходящий из морской пучины.

– Помогите… – Масса еще раз сплюнула, рука потянулась к лицу. – Мое лицо… – Голос звучал глухо, невнятно, точно журчание воды в сточной трубе. – Что-то… с моим лицом… – Слова с трудом проталкивались сквозь бульканье, выходили с неимоверным усилием.

Словно парализованный, я застыл на месте, глядя, как затрепетали руки на груди и фигура выпрямилась во весь свой высокий рост. И тогда я нажал на спусковой крючок. Грохнуло так, будто где-то рядом взорвалась бомба. Отдача была настолько сильной, что двустволка чуть не вылетела у меня из рук. Первым выстрелом снесло большую часть левой стороны того, что раньше было головой. Второй выстрел пришелся несколько ниже. Тело подбросило вверх, потом оно осело на блестевшую под луной ледяную корку и неестественно изогнулось.

Когда меня перестало трясти, я ощутил чудовищную усталость. Бросив ружье в снег, я побрел к дому через огромное белое поле, чувствуя себя песчинкой в этой снежной вселенной. Мне ничего не хотелось, кроме одного – спать. Я даже не взглянул на ту тварь, которую убил.

 

17

Олаф Питерсон с сигарой в зубах, с кончика которой струился голубой дымок, стоял надо мной, вглядываясь в мое лицо. С минуту я не мог очнуться от сна. Я лежал на диване в библиотеке, а на улице все так же бушевала вьюга. Из разбитого окна тянуло сквозняком. Отчаянно болел затылок, и, когда я поднял руку, чтобы дотронуться до головы, на пол свалилась пустая бутылка из-под виски. Я вспомнил, что вчера напился до бесчувствия, до потери сознания.

– Который час? – спросил я. Язык у меня словно разбух и покрылся шерстью.

– Почти половина шестого, – проворчал Питерсон, покачивая головой. Он поднял с пола пустую бутылку, повернул ее вверх дном. – Что тут, черт побери, стряслось, Купер? Почему разбито окно? Почему не заперта входная дверь? Почему у вас не работает телефон? – Он остановился у разбитого окна. На нем было темно-синее пальто из плотной ткани, серый свитер. Во рту чернела сигара, на парике медленно таяли снежинки.

– Телефонный провод перерезали после моего разговора с Бреннером, – ответил я. – На это потребовалось совсем мало времени… – Я сел. – Зачем вы приехали?

– Я беспокоился за вас, Купер. Беспокоиться начал уже вчера вечером, когда наконец-то вернулся домой. Я сказал жене, что меня беспокоит этот недотепа, этот сукин сын, а она спрашивает: «Какой такой недотепа, какой сукин сын?» А я и отвечаю: «Какой, какой! Купер, конечно». А она и говорит: «Тогда возьми и позвони ему». И тут выяснилось, что телефон у вас не в порядке. Я имею в виду, всех поубивали, то есть всех, кто был с вами связан, остались только вы… да Артур Бреннер. Звоню Бреннеру, велю ему проверить запоры на дверях, принять другие меры предосторожности… Он, естественно, спросонья туго соображал после своих пуншей, но все-таки я немного успокоился. Что же касалось вас, Купер, то тут я не мог рисковать. Мне следовало предвидеть это. – Он посмотрел на меня и сделал кислую мину.

Я рассказал ему о событиях минувшей ночи. Все это навалилось на меня с неожиданной отчетливостью, наподобие ночного кошмара, который не перестает мучить вас, пока вы утром принимаете душ: телефонный звонок, выстрел, страх, ползание по полу на коленях, оружейная комната, преследование, фигура, приподнимающаяся из снега, грохот двустволки…

Еще долгое время после того, как я окончил свой рассказ, Питерсон сидел, уставившись на меня. Просто сидел, курил свою сигару и не отрывал от меня взгляда.

Я встал и подошел к окну. Небо на востоке стало чуточку светлее, хотя всюду вокруг по-прежнему стояла непроглядная тьма. Луна пряталась за тучами, свирепствовал ветер. Меня тошнило, желудок сводило судорогой.

Наконец Питерсон, вздохнув, поднялся:

– Идемте посмотрим, что осталось от того типа, которого вы убили. – И когда я уже застегивал дубленку, добавил: – Черт возьми, надеюсь, его еще не замело полностью.

Говорят, что, если на улице стужа, трудно определить, когда становится еще холоднее. Чушь собачья. Было минус сорок, скорость ветра достигала тридцати миль в час, и я не припомню, чтобы мне когда-либо в жизни случалось выходить в такую погоду. Наступило утро, и по мере того, как становилось светлее, открывалась непривычная картина… Точно это не Земля, а другая планета, давным-давно безжизненная. Выстроившиеся в ряд деревья, обсыпанные снегом, скрываются в метельной дымке. Лужайка покрыта ровным настом, который потрескивает и ломается под ногами…

Хвостовая часть сломанного снегохода уныло торчала из-под снега подобно останкам самолета, тридцать лет назад потерпевшего аварию в Ливийской пустыне. Гонимая по насту поземка завивалась вихрями вокруг его остова и мчалась дальше.

Убитый превратился в один из снежных бугров, но я хорошо знал, где искать. Питерсон принялся за работу и начал разгребать снег, пока не показалась рука, синюшная, ломкая. Снег теперь был цвета ржавчины, и Питерсон продолжал с остервенением копать дальше. Я стал помогать ему, чтобы не замерзнуть. Мы как бы разворачивали завернутый во много слоев бумаги какой-то жуткий подарок. Убитый не вызывал у меня никакого интереса. Однако я продолжал отбрасывать снег. Питерсон что-то бормотал себе под нос. Когда мы наконец откопали труп, небо стало совсем серым.

Человек лежал на спине, обе ноги были переломаны и неестественно вывернуты. Полголовы было снесено моим первым выстрелом, а лицо так сильно обезображено в результате удара о ветровое стекло, что убитого с трудом можно было узнать. Толстую дубленку разодрало в клочья моим вторым выстрелом; на ней запеклась кровь, и обрывки мышц прилипли к меху изнутри. На снегу вокруг была кровь – замерзшие рубиновые кристаллы – и кусочки плоти.

– Невероятно! – выпрямляясь, прокричал Питерсон, стараясь перекрыть свист ветра. – Просто невероятное месиво.

– Это тот верзила, который пытался убить меня на шоссе. Я узнал его, можете мне поверить.

Питерсон посмотрел на меня, словно хотел сказать, что он слышал все, ничего не пропустил. Потом взял винтовку убийцы, которую тот, по-видимому, сжимал в руках до последнего момента. Я нашел и поднял свою двустволку. Мы направились обратно к дому.

– Купер, – прокричал Питерсон через плечо, – от вас дьявольски много неприятностей! Господи. – Он вошел в дом. – Ума не приложу, черт побери, как мы затащим похоронные дроги сюда в такой снег. На всех четырех колесах моего «кадиллака» зимние покрышки, и все равно мне потребовалось целых два часа, чтобы добраться к вам. Вот незадача.

Мы пили кофе. Я нашел аспирин. В желудке все еще было отвратительно после выпитого вчера виски. Я уже отвык от виски и теперь боялся, как бы не вернуться к старому.

Вместе с Питерсоном мы перебрали одно за другим события прошедшей ночи, которые завершились гибелью того верзилы. Питерсон заверил меня, что с моей стороны это чистейший случай самозащиты и мне не о чем беспокоиться, но, конечно, придется написать официальное объяснение. Для опознания убитого, если при нем не окажется никаких документов, потребуется некоторое время, впрочем, об этом пока рано думать.

Питерсона больше всего занимал вопрос, имел ли человек, чей замерзший труп сейчас лежал в снегу, какое-либо отношение к убийству Сирила и Полы. Есть ли тут вообще какая-то связь? А если есть, то какая? Что было общего у Сирила, Полы и у меня? Почему кто-то так стремится убрать нас? Кто они, эти люди? Естественно, что теперь уже покушение на меня на шоссе нельзя считать единичным, случайным актом насилия. Это было намеренное преследование с целью прикончить меня.

– Они не успокоятся, Купер, – сказал Питерсон, дуя на кофе и поигрывая массивным золотым перстнем с печаткой, – потому что, насколько я понимаю, это люди весьма решительные, а вам до сих пор удавалось от них ускользнуть. Надо полагать, они крайне раздражены, что не сумели разделаться с вами.

– И что же мне теперь делать? – спросил я устало.

– Прежде всего покинуть этот дом. Переезжайте в город или поживите у Бреннера… Можете?

– Какое-то время, – ответил я.

– До тех пор пока мы что-нибудь не придумаем, Купер.

Он вышел на улицу к своему «кадиллаку» и связался по радио со «скорой помощью». Там ответили, что попытаются пробиться к нам.

Вернулся он с кислым видом. Это был уже совсем не тот прежний веселый старина Питерсон, которому все нипочем… Он опустился в кресло возле стола деда.

– Вчера вечером мы вскрыли этот металлический ящик. Там оказались бумаги со столбцами цифр, множество будто бы совсем невинных страниц с немецким текстом, листки с цифрами и отдельными словами на немецком, несколько схем, похоже, организационного порядка, вроде бы что-то военное, списки американских городов, списки крупных фирм, графики. Лично мне это ни о чем не говорит. И тем не менее мы совершенно уверены, точнее, почти уверены, что Пола погибла именно из-за них, из-за этого старого хлама. – В голосе Питерсона чувствовалось возмущение, чего до сих пор я не слышал. Углы его губ опустились, черные усы поникли. – Я начинаю приходить в бешенство от всего этого, Купер, – от того, что убивают граждан под самым моим носом, от того, что эти гады, кто бы они ни были, плевать на меня хотели. Я уже говорил вам: иногда происшествия доставляют мне удовольствие, они напоминают мне, что я все еще живу и надо шевелить мозгами. Но в данном случае это не так. Дело приняло нешуточный оборот. Вы согласны со мной?

Я не понял, был ли его вопрос просто риторическим, и на всякий случай ответил:

– Лично мне все это с самого начала не казалось шуткой.

Он откашлялся, кивнул:

– Конечно. Я понимаю. Какие уж тут шутки, когда дело непосредственно касается тебя. Я что? Я не был причастен. Мне представился любопытный случай, и было интересно. Теперь же я тоже вовлечен в это дело. Я знаю всех вас – вы для меня уже не просто какие-то актеры в этом маленьком представлении для моего развлечения. – Он сжал пальцы в кулак и стукнул себя по подбородку. – Вы понимаете, о чем я говорю, Купер? – Он прошелся по комнате, постоял, греясь у камина и глядя в огонь, перевел взгляд на отверстие в панели стены, проделанное пулей. Взял винтовку, из которой стрелял в меня долговязый. Некоторое время изучал ее, вертя в руках, читая все, что было на ней написано, и проворчал: – Маузер, калибр 7,65. Отличное оружие, хорошо ухоженное. Изготовлено на «Маузер верке» в Оберндорфе на Неккаре. Винтовка что надо. – Он вновь отошел к стене, оглядел еще раз отверстие, провел по нему кончиком пальца, потом посмотрел в прицел. – Оптический прицел фирмы «Цейс», пуля… пуля почти одиннадцать граммов, летит со скоростью около двух тысяч семисот футов в секунду. Как говорится, при такой скорости палкой от нее не отмахнешься, Купер.

Он вернулся к столу и погрузился в кресло. В жуткой тишине дома оно оглушительно скрипнуло. Потрескивал огонь, дробно стучал в стекло снег.

– Такая пуля убивает двумя способами. Если она попадает в какой-нибудь жизненно важный орган – мозг, позвоночник или в область сердца, – объекту каюк. Если же она не заденет ни один из этих органов, но поразит достаточно живой ткани, – объекту все равно каюк. Однако в первом случае вероятность попадания невелика. Чтобы она увеличилась, требуется оружие помощнее, пуля с еще большей скоростью полета, обеспечивающая широкое поражение… Вы следите за ходом моей мысли, Купер? Так вот. Сигналы от разорванных нервов вызовут короткое замыкание в вашем мозгу – и прости-прощай. Это один из видов шока. Есть и другой. Например, такой, при котором от удара пули лопаются вены и артерии, ведущие к вашему головному мозгу, – и все, конец… Так вот, наш покойный друг исключил всякий риск. На случай промаха, если не будет задет ни один ваш жизненно важный орган, он использовал мягкую пулю в тонкой оболочке, которая, взорвавшись у вас внутри, повредила бы значительную часть живой ткани и убила бы вас даже при попадании в плечо или бедро. Кроме того, скорость полета у нее такова, что при любом попадании пуля почти наверняка вызвала бы шок.

От монотонной речи Питерсона меня затошнило еще больше.

– Откуда вам, черт побери, все это известно? – спросил я.

– Жизненный опыт, – ответил он. – Ужасно, не правда ли?

Пока он рассказывал безразличным тоном, что этот убийца намеревался сделать со мной, я слушал и думал о том, что с верзилой сделал я сам: первым выстрелом ему, выходит, снесло солидную часть мозга, то есть жизненно важного органа, в результате чего наступила мгновенная смерть. Второй выстрел должен был повредить обширную часть живой ткани и вызвать шок, но к тому времени этот человек был уже мертв.

Питерсон, восседая за столом, делал какие-то записи. Я догадался, какие именно, прежде чем он заговорил об этом.

– Ну ладно, поскольку мы все равно сидим на приколе, Купер, давайте подытожим, что мы имеем. – Его голос вновь обрел утраченную было решительность и настойчивость. – Нам предстоит задать себе ряд вопросов. Вам не надоело меня слушать, а, Купер?

– Нет, я просто устал. – Мне не хотелось ему возражать. У меня не было на это сил. – И потом, я думаю над тем, о чем вы только что говорили. Я человек любознательный, Питерсон.

– Итак, мог ли этот тип, который покушался на вас, оказаться убийцей Сирила? И Полы? Одну минутку, я не утверждаю, что это именно он, я просто ставлю вопрос. Не исключено, что он мог продолжить свой путь после того, как они бросили вас умирать на дороге, приехать в Куперс-Фолс раньше вас и убить Сирила до вашего прибытия. Мог, Купер, а посему нам следует начать думать, что все эти события взаимосвязаны. С таким же успехом он мог убить Полу вчера днем, забрать коробки, спрятать их где-нибудь или передать своему сообщнику, тому коротышке в синем ратиновом пальто, а вечером приехать сюда, чтобы укокошить вас. Теперь возникают вопросы: почему, каковы мотивы, что было общего у Сирила и Полы?

– И он и она знали о коробках, – ответил я. – Только им двоим было известно об этих коробках, когда убили Сирила, если его убили точно двадцатого. Потом я встретился с Полой, и она рассказала о коробках мне.

– Однако, если именно это было общим для Сирила и Полы, тогда при чем тут вы – третья жертва по счету и первая по времени? Что общего у вас с Сирилом и Полой? Что знаете вы, о чем было бы известно им? Ничего, Купер, абсолютно ничего. Во всяком случае, относительно коробок. Вы не видели содержимого ни одной из них, а потому не представляете для них никакой угрозы, так ведь?

– Откуда я знаю? Спросите об этом того парня, что валяется там в снегу, – ответил я с деланно циничным безразличием заматерелого в передрягах бойца.

Питерсон встал, потянулся, отправился на кухню и вскоре вернулся с кофейником. Налил нам обоим по чашке и отнес кофейник обратно на кухню. Когда он снова вошел в комнату, его взгляд привлекла карта Второй мировой войны, принадлежавшая когда-то деду. С минуту он внимательно разглядывал флажки, обозначающие положение на фронтах, потом задумчиво спросил:

– Интересно, у войн вообще бывает конец?

– Не знаю, – сказал я. – Трудно поверить, но для некоторых они длятся всю жизнь. То и дело кого-нибудь обнаруживают: или несчастного идиота, который скрывается на чердаке в одном из домов в Берлине, или япошку на необитаемом атолле в Тихом океане. И они думают, что война все еще продолжается. Люди – странные существа.

Питерсон стоял у окна и маленькими глотками пил кофе.

– Однако те, кто хочет убрать вас с дороги, не знают, что вы ни о чем не имеете ни малейшего представления… повторяю, ни малейшего. Но они знают, что вы брат Сирила, а ему-то было известно об этих коробках. По крайней мере, ради этого он прилетел сюда из Буэнос-Айреса. Поставьте себя на их место. Раз Сирил знал о них – а что там такого особенного, для нас по сию пору тайна, – он вполне мог сообщить об этом вам. А поскольку такая вероятность существует, они считают, что вас тоже надо обезвредить, то есть прикончить. Сирил мог уведомить вас о них телеграммой. Мог позвонить вам по телефону из Буэнос-Айреса. Мог каким-либо другим путем дать вам знать о них. Эти коробки, столько лет пролежавшие в библиотеке, представляют для кого-то огромный интерес, Купер. Догадывалась Пола, что в них, или нет, – неважно. Коробки находились у нее, и, чтобы заполучить их, ее убили. Таким образом, как ни крути, все упирается в эти коробки. Что в них? Что в том металлическом ящике? Кто этот покушавшийся на вас тип? Кому еще, кроме вас, грозит опасность? Всякому, кто общался с вами. Доктору Брэдли? Бреннеру? Мне, будь я неладен? Чертов ящик у меня, значит, я вполне могу быть следующим на очереди в том проклятом списке. И уверяю вас, Купер, тот замерзший бифштекс во дворе, что сейчас лежит в снегу, орудовал не один, это как пить дать.

На лбу у Питерсона выступил пот, и он вытер лицо платком. Впервые я видел доказательство того, что у него тоже есть нервы. В то время как он говорил все это, стараясь убедить меня, какая мне грозит опасность, я думаю, ему самому открылись какие-то новые истины. Надо полагать, только сейчас он начал представлять себе масштабность всего происходящего, начал понимать то, чего я не мог осознать в силу своей безумной усталости, скорби и негодования по поводу случившегося.

До приезда «скорой помощи» мы больше почти не разговаривали, а когда санитары прибыли, чтобы забрать труп, я слышал, как Питерсон отдавал распоряжения.

– Осторожней, не разбейте его, – предупреждал он. – Труп, должно быть, стал очень хрупким от мороза.

Прошло не менее часа, прежде чем нам удалось завести мой «линкольн» и «кадиллак» Питерсона и выехать на дорогу, ведущую в город. Температура воздуха была минус двадцать пять градусов, и снег мело со всех сторон. Стоило отвести взгляд от красных задних огней идущей впереди машины – и только снег, снег, снег… Это было двадцать третьего января. Часы показывали половину второго.

 

18

Пока мы добрались до города, нападение на Артура Бреннера совершилось. Осада началась около двенадцати, продолжалась беспрерывно до часа дня, затем прекратилась.

В такую пургу, когда передвижение казалось почти невозможным, мы, ничего не зная о покушении на Бреннера, пожалуй, ехали бы еще медленнее, не начни Питерсон тревожиться о нем еще до нашего отъезда. Он позвонил к нему домой – никакого ответа. Позвонил в контору, расположенную в гостинице, – тоже. Выяснилось, что Бреннера никто не видел все утро. Питерсон с беспокойством посмотрел на меня, и мы поехали к Артуру. Его дом стоял на окраине, фасадом к реке, невидимый с дороги из-за холма, поросшего пихтами и елями. Узкий подъезд к дому, рассчитанный всего на одну машину, сегодня уже явно расчищали, но снегопад был настолько сильным, что дорогу вновь почти полностью замело мелкой снежной пылью.

За весь наш путь мы не обменялись ни словом. Меня мучила чудовищная изжога. Колени дрожали. «Кадиллак» со своими четырьмя зимними покрышками застрял на одном из узких поворотов, уткнувшись носом в сугроб, поднявшийся выше крыши машины. Мне приходилось слышать о таких снежных лавинах, которые, обрушившись с гор, хоронили под собой машины и тех, кто находился в них, обрекая людей на гибель, поскольку двери открыть было невозможно и смерть наступала либо вследствие отравления углекислым газом, если двигатель продолжал работать, либо от мороза, если двигатель выключали. Питерсон стал раскачивать машину взад-вперед, взад-вперед, пока не высвободил ее окончательно, однако часть снежного сугроба все же обвалилась и рухнула на капот с такой силой, что даже мы, сидя внутри, ощутили, как содрогнулся почти трехтонный «кадиллак».

Сделав последний поворот, сквозь снежную пелену мы различили дом – бесформенную громаду, сливавшуюся с серой метельной массой, нависшей над рекой внизу. Медленно, с невероятным трудом мы приблизились к дому и не увидели в окнах ни одного огня.

– О господи! – произнес Питерсон. В голосе его сквозил ужас.

Взрывом пробило брешь в фасаде здания, где обитал Артур Бреннер. Вместо двери зиял черный проем с рваными краями. Окна по фасаду были выбиты.

Питерсон остановил машину, и мы со всех ног бросились по снегу, проваливаясь по колено через ледяную корку, которая впивалась нам в ноги острыми краями, точно осколками стекла.

– Бреннер, – позвал Питерсон. – Бреннер! – В его крике звучали отчаяние, скорбь, страх и безнадежность.

Дверь, сорванная с петель, все еще дымящаяся, валялась в прихожей. Пол, припорошенный снегом, был усыпан осколками вдребезги разбитого зеркала и разлетевшейся на куски фарфоровой вазы с цветами.

Напротив двери и пробитой стены, на покрытой ковром лестнице, лицом вниз лежал Артур в такой позе, словно он пытался заползти наверх. На нем был толстый шерстяной халат. Никаких повреждений, похоже, он не получил, хотя лежал совершенно неподвижно.

Непостижимым образом Артур Бреннер не только остался жив, но даже почти не был задет – только ссадина на щеке. Отброшенный взрывной волной, он потерял сознание и всем своим массивным телом распростерся на ступеньках. Но вот его тяжелые веки дрогнули, он открыл глаза, посмотрел на нас и беззвучно медленно зашевелил губами.

– Они поставили на дверь мину-ловушку, – заметил Питерсон. – Дайте ему немного коньяка.

Коньяк, похоже, воскресил Бреннера: глотнув, он замотал головой.

– Я услышал колокольчик на дверях, открыл, и вдруг рвануло. Больше ничего не помню. Прихожу в себя, а вы тут.

– Слов нет, вам здорово повезло.

– Знаю, знаю. Они хотели убить меня.

Судя по всему, обошлось без неприятных последствий. Через несколько минут Артур уже был на ногах и, покачивая своей огромной головой, провел нас к себе в кабинет. Пока он, оставив нас, спустился в подвал, в мастерскую, посмотреть, в целости ли его фарфоровые фигурки, Питерсон быстро разжег камин, и когда старик вернулся, огонь уже горел вовсю. Щека у Артура была заклеена пластырем. Он улыбался, довольный: ни одна из его фигурок не разбилась.

Дав Артуру подробный отчет о том, что произошло со мной после того, как, пожелав мне спокойной ночи, он посоветовал прочесть молитву, Питерсон откинулся на спинку кресла, обитого ситцем, и наконец раскурил сигару.

– Все сводится к довольно удивительному факту, в который почти невозможно поверить. Мы – в осаде. Это война, и мы, отрезанные стихией, подвергаемся нападениям со стороны неизвестных нам сил. Мы уничтожили одного из них. Они убили у нас двоих и пытались ликвидировать еще двоих. Они атакуют нас в наших собственных домах, применяя огнестрельное оружие и взрывчатку.

Питерсон взглянул на нас. У меня было ощущение полной нереальности, хорошо знакомое любителям детективных фильмов, где опасность – всего лишь выдумка режиссера, не имеющая никакого отношения к вашей собственной жизни. Однако я ошибался. Это было не кино.

– Но почему? – тихо спросил Артур.

– Им нужен тот ящик, – ответил Питерсон.

– Не только, – добавил я, преодолевая смертельную усталость. – Они хотят убрать всех, кто мог видеть содержимое коробок. Всех, кто мог знать о них.

– Они напуганы, – вставил Питерсон.

– Я – тоже, – признался Артур.

К вечеру мы втроем сели в «кадиллак», пробрались через узкую дорогу и с огромным трудом доползли до города. Мы приняли вызов.

Когда мы наконец вошли в контору Питерсона в здании суда, нас уже дожидался мэр городка Рихард Ахо. Он был финн по происхождению. Этот сорокачетырехлетний бледный человек, владелец страховой компании, был одет в пурпурный спортивный костюм буеристов команды «Викинги Миннесоты». В руке он держал такого же цвета картуз с длинным козырьком. Именно ему принадлежал и тот пурпурный снегоход, что стоял сейчас у крыльца здания.

– Питерсон, – сказал мэр, когда мы остановились в приемной и Элис пожирала нас глазами. Сильно пахло крепким кофе. Шипел радиатор. Было пять часов вечера. – Питерсон, – повторил он, – что происходит в этом городе? Я приехал сюда, чтобы испытать свой новый снегоход, рождественский подарок Филлис, и слышу всякие идиотские истории.

– Какие идиотские истории, Рихард? – Питерсон снял пальто, повесил его на крючок. – Элис, бутерброды! – крикнул он. – Со всякой всячиной! И вы, Элис, просто душечка! – Он прошел к себе в кабинет. – Какие же идиотские истории вы слышали, Рихард?

Мы все собрались в кабинете. Сразу стало невыносимо душно.

– Будто кто-то погиб… вот какие. – Ахо пристально смотрел на Питерсона. – Прежде всего, один из Куперов, затем библиотекарша… Пола… э-э-э… Смитиз. Они действительно погибли? Убиты? – Он расстегнул стеганую куртку. – Боже, ну и жарища здесь у вас!

– Да, убиты. А этот вот парень, – указал Питерсон на меня, – это другой Купер, Джон Купер. На него тоже покушались, уже дважды, а прошлой ночью он подстрелил одного из них у себя перед домом. Сегодня днем кто-то подложил бомбу в доме Артура Бреннера. Взрывом разнесло весь фасад.

Ахо выслушал все это молча, с выражением недоумения на лице. Мне никогда не приходилось слышать об этом человеке, хотя он тоже родился в Куперс-Фолсе. Время от времени он поглядывал на меня и наконец заметил:

– Мистер Купер, похоже, несчастья следуют за вами по пятам.

Питерсон широко улыбнулся. Ахо сверлил меня своими угольно-черными глазами.

Я зевнул:

– Выходит, так.

Пока мы ели бутерброды, выяснилось, что наша телефонная связь с внешним миром прервана: бурей повалило телеграфные столбы по берегам Сент-Круа и во многих других важных пунктах нашего штата. Можно было связаться с Миннеаполисом по коротковолновой радиосвязи, но, поскольку эта маленькая война касалась только нас, мы не сделали этого. Питерсон заявил, что заниматься этим нет никакого смысла, ведь все равно к нам невозможно добраться: дороги занесены, самолеты не летают. Снегоходы могли бы пробиться, но только теоретически, а практически – вряд ли. Слишком большая стужа, а видимость при такой пурге равна нулю. Как это ни неприятно, мы полностью отрезаны от мира. Ахо согласно кивнул.

Из Буэнос-Айреса, куда Питерсон послал запрос, ответа пока не поступило.

Ящик лежал посреди стола. Питерсон слегка подтолкнул его локтем:

– Весь сыр-бор вот из-за этой штуковины. Она все еще у нас. И они все еще хотят ее заполучить. Для нас она не представляет никакого интереса, поскольку мы не знаем, что там.

– Не собираются же они уничтожить всех нас? – Ахо скривил губы.

Питерсон покачал головой:

– Не знаю.

– По их мнению, Артур убит, – заметил я. – Они, вероятно, думали, что он видел содержимое ящика и понял, что все это значит.

Бреннер высморкался, закашлялся. Чувствовал он себя еще хуже, чем прежде. Сидя в углу в кресле, поникший, с замотанным вокруг горла толстым шарфом, он выглядел на все свои семьдесят лет. Питерсон вытащил из стола флягу с коньяком и протянул ему.

– Им неизвестно, где сейчас находится ящик, – сказал он. – Почему вы не идете домой, Элис? – спросил он, когда Элис принесла еще бутерброды и свежий кофе. – Уже поздно.

– Я боюсь выходить на улицу, – ответила она. – Мороз, и повсюду шатаются бандиты. Я никуда не пойду. Останусь здесь, пока не кончится этот буран, – закончила она решительным тоном.

– В таком случае снимите номер в гостинице, – сказал Питерсон. – За счет городской казны.

– Вот это замечательно. Я так и сделаю, но некоторое время все же побуду здесь. Возможно, я вам понадоблюсь. – С этими словами она удалилась в приемную. Мы слышали, как она разговаривала с женщинами, работавшими в этом же здании, которые теперь собрались вокруг ее стола.

– Приятная секретарша, – заметил Бреннер.

– Итак, никто из них не знает, где находится этот проклятый ящик, – продолжал Питерсон. – Я считаю, нам лучше оставить его здесь, закрыть в моем сейфе, а самим отправиться в гостиницу и, как говаривал Джон Уэйн в своих ковбойских фильмах, там и окопаться.

Никто из нас не смог предложить ничего лучшего, поэтому мы, заперев здание суда на ключ, двинулись, прокладывая себе путь сквозь пургу, через улицу в гостиницу.

Мы с Артуром поселились в одном номере. Пили коньяк, и так все вместе просидели до полуночи. Разговор не клеился. Мы изрядно утомились. В полночь, когда у меня уже слипались глаза, Питерсон настоял, чтобы мы ложились спать.

Артур захрапел почти мгновенно. В душной атмосфере номера стоял аромат лимонного пунша, который он выпил перед сном. Я устал до такой степени, что ни о чем не мог думать.

 

19

Посреди ночи раздался оглушительный взрыв. Я открыл глаза. Пот струился по мне ручьями: в комнате было натоплено немилосердно. Бреннер спал сном праведника, глубоко дыша. Меня бил озноб. С минуту я не мог сообразить, отчего проснулся. Потом услышал новый взрыв. Значит, это не во сне, а наяву. Действительно взрыв. Я выбрался из-под одеяла, подошел к окну. Слышался натужный вой снегоходов. Уличные фонари отбрасывали желтоватый свет сквозь валивший снег, и за этим снегопадом горело здание суда. Пламя вырывалось рваными языками из окон. Последовал еще один взрыв, и в темноту выплеснулись новые потоки огня. Окно, перед которым я стоял, задребезжало.

Бреннер зашевелился. Я выбежал в коридор и забарабанил в дверь к Питерсону. Услышал отклик: «Войдите!»

Питерсон сидел в кресле у окна, устремив взгляд на улицу. Перед ним в ночи полыхал пожар. Ахо стоял в дверях ванной комнаты, на белых кафельных стенах которой играли яркие отблески пламени.

Питерсон даже не обернулся ко мне.

– Итак, Купер, как вам это нравится? Они только что взорвали мою паршивую контору. – Он мрачно хохотнул. – Настойчивые, сволочи, надо отдать им должное. Появляются среди ночи, в такой мороз, сдохнуть можно, сорок ниже нуля, и знай себе прут в темноте на своих снегоходах, а ради чего? Ради какого-то ящика. И поднимают на воздух целое здание.

Ахо чихнул и выругался, а я не знал, что ответить.

Вспыхнула спичка, запахло сигарой, которую закурил Питерсон.

Я взглянул на часы – четверть четвертого. Все тело ныло, голова болела. Меня по-прежнему колотил озноб. Послышались чьи-то голоса: это горожане, застигнутые пургой и вынужденные заночевать в гостинице, стали выползать из своих номеров в коридоры, разбуженные взрывом.

– Да входите же, не торчите в дверях, бога ради, – сказал Питерсон.

Бреннер тоже проснулся. Он стоял позади меня, закутавшись в свое толстое пальто, и шмыгал носом. Не говоря ни слова, он проследовал за мной в комнату.

Мы молча вчетвером смотрели сквозь вьюгу на разгоравшийся пожар. Пламя пожирало здание. Стена, поврежденная взрывом изнутри, с треском обвалилась. Нашему взору открылся кратер вулкана, пылающий желтым и оранжевым пламенем, полыхавшим в ночи.

– Интересно, забрали они этот ящик? – задумчиво произнес Питерсон. – Я положил его в сейф у себя в кабинете. Хотелось бы знать, взломали ли они вначале сейф, взяли ящик, а потом рванули здание – своего рода устрашающий жест. Или сразу устроили взрыв, полагая, что ящик в любом случае будет у них в руках? Любопытно…

Ахо сказал:

– Просто не могу поверить. Уничтожают Куперс-Фолс. Этой постройке более сотни лет.

– К сожалению, мы ничего не можем поделать, – ответил Питерсон. – Мы даже не видим их. Они пользуются непогодой. Делают свое дело и исчезают, а снег заметает следы. Как бы то ни было, их несколько человек, по меньшей мере двое, не считая убитого вами, Купер. – Он выпустил струю дыма. Мы молчали. Пожар полыхал вовсю. – Боюсь, нам так никогда их и не найти. Они совершают нападение и тут же исчезают – в этом весь смысл их действий.

Откуда-то издалека донесся еще один глухой удар, похожий на взрыв.

– Это еще что? – спросил Ахо. Задор мэра несколько утих, он начал воспринимать события спокойнее. – Вы слышали?

– Надо полагать, это библиотека. – Питерсон встал, потянулся. – Держу пари, они только что подорвали нашу чудесную маленькую библиотеку. Да, чисто работают, ничего не скажешь.

– Что же нам делать, черт побери? – спросил меня Ахо.

– Лично я сейчас оденусь и пойду взгляну, что там происходит. Город, должно быть, от этих проклятых фейерверков выглядит как в День независимости.

Артур Бреннер благоразумно решил вернуться в постель. Простуда совсем одолела старика, да и спина побаливала от удара при падении во время взрыва в его доме.

– Ты ничем не можешь помочь, Джон, – сказал он, натягивая одеяло до подбородка. – Ложись-ка лучше тоже.

– Да нет, Артур, любопытно, чем все это кончится.

– По-моему, мир просто сошел с ума, – просипел он. – Это чистое безумие, дьявольское наваждение.

В общем-то ничего особенного на пожаре я не увидел. Резкий ветер хлестал нам с Питерсоном в лицо. От мороза перехватывало дыхание. Три стены здания суда рухнули, горящие внутри лестницы создали настоящую геенну огненную. Улица между гостиницей и судом была усыпана обломками, снег почернел от сажи и пепла, в воздухе стоял густой, едкий дым, повсюду валялся мусор. Ревущее пламя полыхало на ветру, вспарывая стылое пространство точно ножом. В конце улицы отблеск пожара окрашивал снег розовым цветом. Вся картина сильно напоминала фотографию времен Второй мировой войны.

Мы подпрыгивали, хлопали себя по бокам в тщетной попытке согреться. Питерсон оказался прав: наша маленькая, изящная, сказочно прекрасная библиотека была разрушена до основания, ее разметало по снежному насту, а то, что осталось, горело негасимым пламенем. Сгорели книги, газеты, журналы – все, что оставила после себя Пола. Правда, некоторые книги валялись на снегу нетронутые – хоть что-то уцелело. Куски лепнины вогнало в снег, и они торчали из наста как скорбные вехи.

Мы молчали, не в силах перекричать свист ветра.

На рассвете снегопад прекратился. Небо висело над городом ясное, серовато-голубое, и ослепительно ярко светило солнце. Обледенелая снежная поверхность блестела, точно отполированный гранит. Мы собрались в гостинице за завтраком. Ресторан был переполнен: мир, казалось, сразу ожил. По улицам бежали машины, население Куперс-Фолса сгрудилось в горестном оцепенении, изумленно взирая на тлеющие остатки того, что некогда было зданием суда, на черный кратер подвала на месте библиотеки, где горки книг вспыхивали случайным пламенем в тот или иной непредсказуемый миг.

Помощник Питерсона завтракал вместе с нами. Он разинув рот выслушал наш рассказ о событиях, происшедших вчера, пока он лечился от гриппа. У всех нас, похоже, было одинаковое ощущение, что осада кончилась. Кто бы ни были те люди, они заполучили свой ящик, если смогли найти его в этих дымящихся руинах, а может, просто уничтожили его. Днем несколько пожарников по собственной инициативе сделали попытку погасить огонь, но тщетно. Вода из городского водопровода замерзала в шлангах, а несколько шлангов вообще лопнули с треском, будто поленья в костре, – резина мгновенно дубела и становилась очень хрупкой. В утреннем свете над автомобилями поднимались клубы выхлопных газов: водители не выключали моторы, так как не было никакой гарантии, что заглохнувшие двигатели удастся завести снова.

Питерсон со свойственной ему энергией развил бурную деятельность. Ветер и снег поутихли, и аварийные команды, выйдя на трассу, быстро восстановили телефонные линии. Питерсон тотчас связался с отделением ФБР в Миннеаполисе, с полицией штата и одному богу известно с какими еще органами охраны порядка. Он накатал серию отчетов для репортеров телевидения и прессы, которые вот-вот должны были нагрянуть сюда, записал показания Артура Бреннера, Рихарда Ахо и мои.

Питерсон не прекращал попыток выяснить через полицию Буэнос-Айреса, чем занимался Сирил в то время, пока находился там. Он вызвал доктора Брэдли освидетельствовать трупы, выписал разрешение на изъятие тел Сирила и Полы для погребения, навестил мать Полы, сообщил сотрудникам висконсинской полиции о покушении на меня на автостраде в этом штате. Одним словом, принялся переводить разгул ужаса и насилия в дни пурги на язык конкретных фактов, занесенных на официальные бланки, в официальные досье. Элис едва успевала поворачиваться: то лихорадочно печатала на машинке, то звонила по телефону, то бросалась к картотеке. Все это происходило в номере гостиницы.

К концу дня стали прибывать официальные лица из Миннеаполиса. На вертолете прилетел губернатор Миннесоты с несколькими помощниками. Прибыли репортеры на автомобилях и вертолетах, за ними – работники телевидения с передвижной телеустановкой. Этот поток разнообразных личностей, в мгновение ока заполнивших собой пустой, брошенный на произвол судьбы, промерзший до основания мир последних дней, на время вырвал Питерсона из наших рядов. Однако, прежде чем отдаться на растерзание общественно-бюрократического аппарата, он сумел устроить меня в конторе Артура Бреннера, которая размещалась в гостиничном номере. Когда он ушел, мы с Артуром уселись в нише у окна, в те самые кресла, в которые он усадил нас с Полой в тот день, когда мы пришли к нему за советом, и принялись созерцать панораму запруженной народом улицы, там, внизу под нами. Мы разговаривали, курили, потягивали херес. Еду нам приносили из ресторана. Здесь был совсем иной мирок, теплый и уютный, и нам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к покою, к окончанию «войны». Стало ясно: с возобновлением контакта с внешним миром мы, пережив пургу, осаду, словом, массированную атаку на Куперс-Фолс, вновь вышли из тьмы на яркий солнечный свет.

Вскоре после ужина к нам на чашку кофе заглянул доктор Брэдли, чтобы проверить наше самочувствие, и заметил не без сарказма, что, по всей вероятности, мы выживем; однако, когда мы принялись за кофе, я начал неудержимо зевать.

– Самое лучшее для тебя сейчас, – сказал он, потягивая кофе, – это лечь спать. Ты истощен физически. Последнее время ты находился в страшном напряжении и физически, и эмоционально, Джон, поэтому для тебя единственное средство привести себя в божеское состояние – это отдохнуть.

В конце концов я забрался под одеяло на одной из двухспальных кроватей Артура и закрыл глаза, прислушиваясь к журчанию голосов в соседней комнате. Два старых друга пили кофе, мирно беседовали, наверняка перебирая те неслыханные события прошедших дней, которые всколыхнули наш заштатный городок. Я лежал совсем тихо, но заснуть не мог. Зрела уверенность: я должен что-то сделать, что-то предпринять. Не оставалось сомнений: тот убийца был не единственным, возможно, он вообще не убийца и никого не убивал, а лишь предпринял неудачное покушение на меня. Здесь крылось, я был твердо убежден в этом, нечто гораздо большее, чем могло показаться на первый взгляд. Щупальца прошлого тянулись ко мне, но, к счастью, сон наконец-то сморил меня и я забыл об этом прошлом. Было в нем что-то и утешительное, и угрожающее, но что из того? Теперь – всему конец. Засыпая под мерный гул голосов из соседней комнаты, я знал, что лично мне прошлого бояться нечего.

 

20

Могилы пришлось выдалбливать отбойными молотками. Панихида была короткой: никто не мог долго выстоять на таком холоде, даже несмотря на натянутые над могилами палатки, которые обогревались электрическими калориферами, привезенными из похоронного бюро. Солнце ярко светило. Резкий ветер сек лица, точно косой. Людей пришло мало. На дорожке стояли автомобили с включенными двигателями. Сирила и Полу погребли на высоком утесе над самыми водопадами.

Мы приехали на кладбище прямо из церкви после очень короткой панихиды и, не в силах терпеть резь в легких, обжигаемых ледяным ветром, вскоре отправились обратно в город.

Над развалинами здания суда и библиотеки все еще клубился дым. Стоя на кладбище, мы видели, как он поднимался над городом подобно туману. Кто-то заметил, что гореть будет еще несколько дней. Всюду, даже на кладбище, ощущался запах гари.

Питерсон не отрываясь глядел на могилы. Щеки у него стали пунцовыми от мороза и ветра. На нем были огромные темные очки, предохранявшие глаза от слепящей белизны снега. Он попросил меня заглянуть к нему в его импровизированную контору.

Позже мы вместе пошли в ресторан при гостинице. Питерсон только отрицательно помотал головой, когда двое репортеров ринулись через вестибюль нам навстречу. Мы сели, заказали кофе.

– Каковы ваши дальнейшие планы? – спросил он.

– У меня нет никакой ясности, – сказал я. – Понимаете, это похоже на швейцарский сыр… Множество дыр, связанных цепью насильственных актов. Должно же существовать какое-то объяснение.

– Бесспорно, – согласился он и кивнул. – Но пусть этим теперь занимаются другие. А что вы собираетесь делать?

– Полечу в Буэнос-Айрес.

– Зачем? – Он поиграл чайной ложечкой.

– Видите ли, у меня появились кое-какие довольно существенные соображения, – ответил я. – По поводу этого ящика, этих бумаг, обнаруженных Полой, по поводу тех людей, которые стремились их получить.

– А точнее? Расскажите, что вы думаете обо всем этом?

– Я не могу понять, каким образом эти люди, эти убийцы… узнали о коробках. Это самое главное. Пола рассказала о них только Сирилу, одному Сирилу. Он не успел сказать мне о них. Пола тоже никому об этом не говорила, пока не приехал я. Однако меня не покидала мысль, что эти коробки являются как бы ключом… ко всему… – Я испытующе посмотрел ему в лицо, и он медленно кивнул, нахмурив брови. – Меня они пытались убить не из-за ящиков. Им стало известно о моем возвращении домой, а узнать об этом они могли только из телеграммы. Пронюхать же о ней они могли лишь в том случае, если следили за Сирилом. Сирил в то время находился в Буэнос-Айресе. В Аргентине, черт побери! Почему он там оказался, неясно, но он был там, и они знали об этом. Они прочитали телеграмму. А коробки и ящик тут ни при чем, они стали фигурировать позже… Думаю, телефонные разговоры Сирила прослушивались, и эти убийцы знали все, о чем сообщила ему Пола. К ее телефону они вряд ли подключались. Она для них не представляла никакого интереса – невинный человек, случайно попавший в эту историю.

Таким образом, с какой бы точки зрения я ни смотрел на последние события, я все время возвращаюсь к пребыванию Сирила в Буэнос-Айресе. Надо полагать, все началось там, а потом коснулось и нас. И я очень хочу знать, что все это значит, Питерсон. Мне просто необходимо это знать. Другой возможности докопаться до истины я не вижу, а посему еду в Аргентину. Я узнаю, что Сирил делал там. Я должен узнать о его прошлом.

– Это неразумно, – сказал Питерсон.

– Зато правильно.

– Возможно, и правильно, но не лучше ли плюнуть на все это и забыть?

– Почему?

– Это страшные люди. Они чуть не уничтожили весь город в центре самой могущественной мировой державы, убивали, выкрали, что им надо… а вы… вы хотите выяснить причину. – Он покачал головой. – Смело, но неразумно.

– Но ведь я прав.

– О да, я полагаю, вы правы.

Кофе давно был выпит.

С тех пор как у меня зародилась идея ехать в Буэнос-Айрес, мне даже в голову не могло прийти отказаться от этой поездки. Все случившееся так подействовало на меня, что я готов был снова приняться за алкоголь. И все же это было не самое худшее. Мне казалось, самое худшее, что я мог сделать, – это сесть в «линкольн», отправиться обратно в Кембридж и попытаться жить так, как жил раньше. Этого я боялся больше всего. Я был уверен, что не смогу вот так просто забыть то, что произошло в Куперс-Фолсе. Я представить себе не мог, что останусь наедине со своими страшными мыслями. Нет, я должен действовать! Должен ехать в Буэнос-Айрес и постараться спокойно выяснить, чем занимался там мой брат. Пока что дальше этого мои планы не шли. Мною двигало простое любопытство.

Таинственность событий, произошедших в последние дни, ставила меня в тупик. Сам я совершил нечто ужасное: убил человека. Этот факт, вкупе с гибелью Сирила и Полы, лежал на моей душе тяжким грузом. Я оказался втянутым в круговорот невероятных событий, открыл в себе такую черту характера, о которой даже не подозревал, и обязан был во всем разобраться. Меня преследовала жуткая картина: поднявшаяся во весь рост фигура того человека, его широкие плечи, с которых ветер сдувает снег… громкое эхо выстрелов моей двустволки… закостенелый от мороза труп, торчащие из шеи мышцы и сухожилия… И это учинил с ним я. Такое забыть невозможно.

Питерсон сказал мне, что установить личность этого субъекта не удалось. Черный «кадиллак» исчез, испарился. Не обнаружено ничего: ни снегоходов, ни колеи от лыж, ни места их стоянки, ничего… за исключением трех трупов, сорванной взрывом двери дома и сожженных дотла зданий суда и библиотеки.

Мне хотелось получить ответы на многие вопросы, вот почему я и собрался лететь в Буэнос-Айрес. Возможно, там я получу их. Это было единственное место, откуда я мог начать розыски.

Свой последний вечер в Куперс-Фолсе я провел в обществе Артура Бреннера. Пурга наконец кончилась. Ночной воздух был прозрачным и морозным. На сильном холодном ветру казалось, что температура опустилась градусов до семидесяти ниже нуля, но «линкольн», побывавший в руках Арни Джонсона, ровно урчал, несмотря на леденящий холод. Плотники обшивали тесом фасад дома Артура. Обугленные края когда-то белого фасада здания проглядывали из-под положенных на скорую руку фанерных заплат. Вставили временную дверь, и Артур встретил меня на пороге в просторной клетчатой рубахе и рабочих брюках из грубой ткани. Улыбающийся, спокойный, он усадил меня на мягкий диван перед камином, в котором потрескивали березовые поленья. Вспыхивая, закручивалась их белая кора. Он щедро подливал в рюмки свой лучший херес. Откровенно говоря, другого он вообще не держал. До моего прихода он работал в мастерской над «Атакой Флауэрдью» и тут же с жаром принялся описывать различные этапы работы с фарфором. Тепло комнаты убаюкивало, к тому же Артур сам приготовил жаркое с овощами и попотчевал меня вкусной и обильной едой со свежеиспеченным хлебом и красным бургундским вином. За трапезой мы почти не говорили о тех ужасах, свидетелями которых стали на минувшей неделе. Так, случайные глубокомысленные замечания, и только. Оба мы страшно устали. Однако, слушая Артура, я осознавал, что он какой-то отрешенный, что трагические события последних дней будто вовсе не трогают его. По-видимому, он был слишком стар, а смерть для него почти ничего не значила. Или, возможно, стоя у последней черты, он вообще сомневался в смысле жизни.

Было поздно. Мы слышали, как ветер раскачивал временно поставленную дверь и заплату на фасаде. Херес согрел меня и прояснил голову.

Когда я сообщил Артуру о своем намерении ехать в Буэнос-Айрес, он искоса поглядел на меня:

– Ты не должен туда ехать, ты совершаешь ошибку.

Я пояснил: хочу разобраться, в чем тут дело, зачем Сирил приехал домой, почему его убили. Я сказал ему о своих подозрениях, что за Сирилом следили, иначе они никак не могли узнать о коробках.

– Опять эти проклятые коробки, – проговорил он угрюмо, с неодобрением. – Лучше бы их совсем не нашли, пусть бы себе лежали, покрывались пылью и плесенью, пока мы все не умерли… Пусть бы никто никогда не узнал о них. Что бы в них ни было, черт побери! – Он чиркнул спичкой о каминный кирпич, раскурил сигару и бросил спичку в огонь. – Это означает смерть, – промолвил он. – Коробки – это смерть, Джон, надеюсь, ты это понимаешь… Держись от них подальше. Эти люди, я имею в виду этих убийц, скрылись. Они получили то, что хотели, и уехали. Брось все это, Джон. Пускай Питерсон делает то, что считает нужным. Пусть этим занимается Федеральное бюро расследований. А ты не вмешивайся. Я говорю серьезно, поверь мне.

Он подбросил полено в огонь, подлил в мой бокал хереса. Мы сидели молча. Часы на камине пробили полночь. Артур начал рассказывать о моем деде, о днях, проведенных вместе с ним в Германии в двадцатых и тридцатых годах. Остин был человек практичный, говорил он, прагматик, а не политик и не теоретик.

Меня и раньше, и теперь очень интересовало, что в действительности думал мой дед о фашистах. Конечно, мне хотелось услышать от Артура, что Остин Купер презирал их, хотя я отлично знал, что дед был человеком далеко не эмоциональным и не способным презирать кого-либо или что-либо. Столкнувшись с необычным явлением, он всегда задавал единственный вопрос: «Что это даст?» Его больше всего интересовал конечный результат. Тут все было просто и ясно. Но вот об отношении Артура Бреннера к фашистам я не имел ни малейшего представления.

Во дворе по-прежнему гудел ветер, по стенам прыгали тени от пылавшего в камине огня. Наконец я все-таки решился спросить его.

– Никакой особой любви ни к кому из них в отдельности я не испытывал. Твой дед тоже рассматривал их в целом, а не в смысле интереса к отдельным личностям. Для него они были политики, такие же, как все другие, не хуже, не лучше, разве только, пожалуй, более деятельные и решительные. Бесспорно, они производили довольно сильное впечатление… Естественно, твоему отцу приходилось на многое закрывать глаза. Это была для него настоящая трагедия. Что касается меня… Что касается меня, – повторил он, – я невольно восхищался ими. Не с точки зрения морали, конечно, а совсем в другом смысле. Я пытался смотреть на них объективно, можно даже сказать, перспективно, то есть в историческом плане – с дальновидной точки зрения выдающихся умов того времени.

Артур продолжал в том же духе. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы он так свободно и откровенно говорил о прошлом. Я мог представить его себе молодым человеком: массивный, с крупными чертами лица, он, прищурив глаза, дает безжалостную оценку людям типа Гитлера и Геринга, как бы взвешивая их на весах исторической целесообразности, занося результаты своих наблюдений в записную книжку… Благодаря такой способности рассматривать нацистских деятелей в их сущности, а не через призму лицемерной морали, Бреннер, должно быть, принес огромную пользу союзникам во время войны. Я вспомнил, что время от времени видел его в Куперс-Фолсе. Бывая в городе, он непременно навещал деда. И однажды «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью, в которой выражалось недоумение по поводу странной дружбы между высокопоставленным сотрудником разведывательных органов и известным американским приверженцем фашизма. Действительно, связь эта казалась довольно странной. Но исходила она от умения Артура четко разграничивать служение высоким идеалам и дружескую привязанность.

– Победители всегда одержимы в оценке моральной стороны действий побежденных, – сказал он, вертя в руках бокал с хересом и неотрывно глядя в камин. – В результате огромная часть сентиментальной ерундистики получает широкое хождение. Война, однако, никогда не считалась аморальным явлением даже на самом высоком уровне ответственности. Ее только считали разумной или неразумной в случае поражения или если поставленные цели не достигнуты. Война, развязанная Гитлером, тоже не была аморальной. Его стремление поставить Европу на колени – боже мой, это же абсолютно рациональная мысль, если принять во внимание политико-экономическую реальность, и психологически здравая, если учитывать национальные черты тевтонских народов. – Он поймал мой удивленный взгляд. – Нацистская идея своего превосходства вовсе не нова и не так уж необоснованна, Джон. Почитай нашу собственную историю… – Он повернулся к огню спиной. – Гитлер являлся олицетворением определенных устремлений немецкой нации, вызванных Версальским мирным договором. Но с чем я никогда не мог согласиться – так это с тем, что в его далеко идущих планах полностью отсутствует мораль. Вопрос нравственности был поднят в связи с евреями, цыганами – словом, со всеми теми народами, которые, по мнению Гитлера, подлежали уничтожению. Именно этот факт, вообще говоря, заслуживающий морального порицания, и есть величайшая стратегическая ошибка в его рассчитанном на тысячу лет вперед плане. Как он мог, почти обладая властью над миром, совершить столь грубый просчет? Невероятное недомыслие, Джон! Совершенно очевидно, ему следовало использовать евреев с их несметным богатством, умом и практической жилкой. Вобрав их в орбиту рейха, он мог тем самым объединить Европу и создать самый могущественный политико-экономический альянс из всех, какие знала история нашей планеты. Не смог он обойтись и без некоторых элементов мистики: например, он любил повторять легенду о погруженном в сон молодом Зигфриде, который восстанет с карающим мечом в руках, когда пробьет его час. К подобным вещам твой дед оставался равнодушным. – Артур улыбнулся, удовлетворенно кивнул. – Миф, музыка, мишура, торжественные марши во время массовых митингов не производили на него ни малейшего впечатления. Они вызывали у него только недоумение. Он считал их дешевым представлением, вульгарной показухой. Меня же все это занимало гораздо больше. Особенно поражала сила и энергия, с какой нацисты овладевали душами людей, подчиняли их себе. Потенциальная возможность достичь цели была просто колоссальной. Есть что-то удивительное в фанатизме, Джон, не устаешь восхищаться теми людьми, которые глубоко убеждены в своей правоте и готовы пойти на все ради ее торжества. – Он засопел, высморкал свой багровый нос. – Не то что у нас, конечно. У нас черта с два добьешься от кого-нибудь покорности и повиновения.

– Но боже мой, Артур! Ведь все они были ненормальными! – заметил я.

– О нет, Джон, – ответил он спокойно, с улыбкой. – Они не были ненормальными. Они, правда, позволяли себе переступить нормы общепринятой морали, но сумасшедшими их никак не назовешь. Это были волевые, сильные люди с некоторыми отклонениями, но в иные времена они наверняка правили бы миром. Они не были полоумными, Джон, можешь мне поверить, и понимали простые истины. Они, например, понимали, что смерть в конечном счете ничего не значит, и знали, я подчеркиваю, знали, что в их своеобразном социальном дарвинизме есть рациональное зерно. Я провел в их обществе достаточно времени, долгие годы своей жизни посвятил тому, чтобы уничтожить их. Мне многое о них известно… и поверь, Джон, со многими положениями, которые они выдвигали, трудно не согласиться.

Прежде чем мы с Артуром расстались, он еще раз попробовал отговорить меня от поездки в Буэнос-Айрес. Но я твердо стоял на своем.

– Не исключено, что эти люди продолжают следить за тобой, – сказал он, но уже без прежнего пыла.

– С какой стати? Они получили свои коробки. А тот железный ящик, если он не погиб во время взрыва, могли забрать с собой.

– Возможно, ты и прав, Джон, кто знает…

– Артур, вы – самый близкий друг и советчик деда. Как по-вашему, что могло быть в тех коробках? Почему кто-то заинтересовался ими?

– Не знаю. И в этом вся тайна, верно? Впрочем, как ты верно заметил, теперь коробки в их руках.

Когда я отъезжал от дома, Артур стоял у окна и махал мне рукой. «Сердечный человек. Надеюсь, мне еще доведется встретиться с ним», – подумал я.

Питерсон отвез меня в международный аэропорт, находившийся чуть южнее Миннеаполиса, дал мне письмо к капитану полиции Буэнос-Айреса, с которым был в контакте. До самого моего отъезда не поступило никаких дополнительных сведений: нападавших и след простыл; убитого мною так никто и не опознал; о его винтовке не было ни малейшей информации. Дом Куперов еще раз тщательно осмотрели снизу доверху – тоже не нашли ничего нового, что проливало бы свет на то, как погиб мой брат.

Когда мы преодолевали высокий холм, выезжая из Куперс-Фолса, позади нас открылся печальный вид тлеющих руин библиотеки и бывшего здания суда, черневших на снежной поверхности.

Мы ехали молча. Да и о чем говорить? Все уже было переговорено.

В аэропорту мы зашли в буфет и выпили по чашке кофе, сидя за стойкой и из широких окон наблюдая, как выруливают к взлетным полосам самолеты. Значительно потеплело. Взлетные полосы скрывались в густом сыром тумане, поэтому создавалось впечатление, будто громадные машины материализовались из ничего, неожиданно возникали перед нами, можно сказать, ниоткуда.

– Вы не знаете, что все-таки было в том металлическом ящике? – поинтересовался я.

– Нет.

– Значит, мы так никогда и не узнаем этого.

– О, я полагаю, узнаем… со временем.

– Как это понимать?

– А вот как. В ту ночь я оставил ящик у себя в конторе, Купер. Но он уже был пуст, потому что я раньше достал оттуда бумаги и сунул их в карман пальто. Хочу сам отвезти их шифровальщикам в Вашингтон. Люди из ФБР очень заинтересовались этим делом. Поводом к этому послужило одно лишь упоминание об Остине Купере. В ФБР не забыли о нем.

– Итак, ящик был пуст, – повторил я.

– Да, пуст, – усмехнулся Питерсон.

– Значит, наши «друзья» не получили эти бумаги. Значит, им известно, что бумаги не сгорели…

– Боюсь, что так, Купер. После пожара мы отыскали в пепле и развалинах мой сейф. Дверца была сорвана. Ящик исчез.

– Выходит, они знают…

– Знают.

Питерсон проводил меня до выхода на поле. Пожимая мне руку, он улыбнулся.

Самолет поднялся и вошел в полосу тумана, скрывшую от глаз аэровокзал. И только капли влаги оседали на стекла иллюминатора и стекали ручейками, оставляя мокрые полосы.

Стюардессы засуетились, принялись разносить обед.

«До скорой встречи» – это были последние слова Питерсона, когда мы прощались, Но одна мысль не покидала меня: они знают.