Это сновидение, или воспоминание, повторялось из ночи в ночь. Он был мальчиком, лет десяти или двенадцати, кажется. Шел по длинному коридору мимо витрин, полных маленьких фигурок, ему не интересных. Он шел к подсвеченной витрине, не похожей на все остальные. В ней было что-то особенное, волшебство, неодолимо притягивавшее к себе, и он невольно ускорял шаг.

Приблизившись, он различил, что витрина на самом деле – нечто вроде пузыря, величиной с голову, с маленьким окошком, и этот пузырь был неотразимо прекрасен. Он просунул голову в окошко, широко распахнув глаза от нетерпения, заранее зная, что увидит.

Вот оно!

Солдаты, рассыпавшись по одеялу и простыне, наступали. Он, маленький мальчик, укрытый одеялом до подбородка, смотрел, как они подходят, с ружьями, с саблями, он почти слышал хлопки выстрелов, в спальне пахло порохом… Вон там, у его ступни, – генерал Ли, а вот и Сэм Грант во главе своих войск. Они наступали, и маленький мальчик круглыми глазами смотрел на сражение в своей кроватке.

Потом он во сне или в воспоминании был уже не мальчиком, и шум сражения затихал, и кто-то что-то говорил, а он напрягал слух, чтобы разобрать слова.

«Прежде, когда политики были солдатами, они чего-то стоили. Теперь проклятые политики не стоят ни гроша, они посылают людей на смерть, они заставляют других убивать за них… Им нельзя доверять, сын, они – фальшивки, дешевые трещотки, и в большинстве своем они посылают на трудное дело других…»

Потом и этот голос затихал, и все исчезало… Не отец ли говорил с ним сквозь годы? Или кто-то, за кем он шел в бой… Кто?

Закончив одеваться, человек являл собой воплощение идеального ученого, овеществленное клише: очки в роговой оправе, прямые каштановые волосы с сединой, подстриженные так, что концами доставали до ворота голубой оксфордской рубашки с потайными пуговицами, украшенной приличным галстуком в коричневую и зеленую полоску. В подстриженных усиках тоже виднелась седина. Он надел мягкие брюки, немного оттянутые на коленях, и чуточку помятый креповый жакет. В петлицу был пропущен кожаный шнурок золотых часов, скрывавшихся в нагрудном кармане. На ногах серые прогулочные башмаки и тонкие хлопчатобумажные носки с узором в ромбик. На согнутой руке – недорогой коричневый дождевик.

Звали его, если верить водительским правам, Куртис Вестерберг. Постоянный профессор кафедры английского языка в университете Миссури. Сорок семь лет, проживает в доме 311 по Элм-драйв в Колумбии. Документы были высшего качества. Никто бы не угадал в нем Тома Боханнона, который, как гласило досье в Вашингтоне, погиб много лет назад за свою страну. Его досье в военном каталоге вычистили на совесть: ни отпечатков пальцев, ни упоминания многочисленных наград, ни истории. Таких заботливо вычищенных досье во всем каталоге было не больше десятка, и они хранились в особом файле, закрытом почти для всех.

Накануне он приехал на машине из Чикаго. В Сентс-Ресте спустился по ненадежным ступеням и вьющейся тропинке с Блафф-стрит и зарегистрировался в здании викторианской эпохи, превращенном в изысканный пансион, где гостям предлагали только завтрак. Выедет он оттуда завтра.

В первый вечер он переехал через реку Фивер в Иллинойс и отлично поужинал в Кингстоне. Переночевал у себя в номере. Утром, покинув сияние старой мебели, лимонный запах полироля и заманчивые ароматы кухни, пешком спустился по склону холма и неторопливо позавтракал в компании «Де-Мойн регистр», «Чикаго трибьюн» и «Ю-Эс-Эй тудэй». Новостей, способных вызвать в нем гордость за принадлежность к человеческой расе, было маловато. Но это уж как обычно. Не стоит об этом думать.

Послеобеденная прогулка привела его к магазину игрушечных солдатиков у Ратушной площади Сентс-Реста. Небо угрожающе потемнело. Жара и влажность в тот июльский день зашкаливали за девяносто: атмосфера напоминала год, проведенный им в тигриной клетке, когда он, как животное в зверинце, старался не замечать острых палок, которыми тыкали сквозь решетку женщины и дети. В магазине, где было чуть прохладнее от работающего кондиционера, под стеклом витрин в деревянных рамах стояли батальоны, полки, армии дюймовых и двухдюймовых воинов, тщательно раскрашенных вручную: от Древнего Египта до Вьетнама и войн в Персидском заливе. Тысячи крошечных солдатиков, свирепых, вооруженных до зубов, одетых в точно воспроизведенную боевую форму. Горцы в килтах. Французский Иностранный легион. Индейцы на быстроногих лошадях. Первопоселенцы, окружившие свои фургоны. Десантники Куонтрилла. Он видел собственное отражение в стекле – лицо, с детской жадностью разглядывающее сцены Гражданской войны. «Голубые» и «серые». Честный Эйб в шляпе-цилиндре, с рукой на лацкане… Роберт Ли, герой Юга. И конечно, великий человек – Грант. Он задумался над фигуркой Гранта, когда заметил у себя за спиной второе отражение.

– Чем могу помочь? Если хотите рассмотреть поближе, шкафчики открываются.

Крупный мясистый мужчина в обтягивающей телеса футболке вспотел на жаре. Пальцы и ладони у него были перепачканы краской. Снаружи раскатился гром. Первые капли дождя застучали по мостовой, забрызгали широкое окно.

– Подумаем… похоже, вы любитель Гражданской войны? Я не ошибся?

– Мальчишкой, да, увлекался. А теперь интересуюсь – нет ли у вас гессенских наемников времен революции? В зеленых с белым мундирах?

– А, позвольте вспомнить… – Он поправил очки на широком с капельками пота носу. – Ими мало кто интересуется. Только настоящие коллекционеры. Вы из тех, кто знает, чего хочет.

– Да, думаю, можно сказать и так.

– Бывший солдат?

– Очень давно.

Хозяин в тесной футболке медленно переходил от витрины к витрине, внимательно всматриваясь в каждую, то и дело поправляя очки на мясистом носу.

– Вот, гессенцы должны быть здесь. Но нету. Вы могли бы оставить заказ – не хотите? Я сделаю несколько и вышлю вам к концу недели. Видите ли, они у меня имеются, только не раскрашенные. Я бы оплатил почтовые расходы, раз уж у меня не нашлось нужного вам товара. Как насчет сервиса с улыбкой?

– Это замечательно, но, боюсь, с посылкой ничего не выйдет. Я еще точно не знаю, где буду. Путешествую по стране.

– Ну что ж, захватите с собой один из наших каталогов. Можете позвонить в любой момент. Гессенцы. Я вас запомню. Я – Майк. – Он протянул широкую влажную ладонь.

– Куртис, – сказал второй, пожимая руку.

– А все-таки я не могу отпустить вас без солдатиков. Вы там смотрели на генерала Гранта.

– Верно, смотрел. Мои первые солдатики были с Гражданской войны. Мне их дедушка подарил. А ему они достались от человека, который дрался при Чикамауге.

– Подумать только! – Глаза хозяина на миг подернулись мечтательной дымкой.

– Впервые мне принадлежало что-то, что стоило дороже дайма.

– А где они теперь?

– Ну, понимаете… – Вестерберг пожал плечами.

– Понимаю – вы были маленьким, вы их растеряли. – Майк широко улыбнулся. – Сколько раз слышал эту историю. Или мама их выбросила, когда вы уехали в колледж.

– Ну, не совсем, но что-то в этом роде.

Он рассматривал безупречную фигурку Уллиса Симпсона Гранта. Великий человек. Он вспомнил, как фигурка, пролетев через комнату, ударилась о стену, услышал голос матери: «Только не солдатиков мальчика, Фрэнк, это же солдаты Гражданской войны», увидел, как игрушечный Грант упал со стуком на линолеум, и уставившееся на него лицо отца – маску бессмысленной ярости. Медленно, не сводя с отца испуганных глаз, он потянулся к генералу Гранту, внезапно отцовская нога в сапоге стала подниматься, и мальчик отдернул руку, уже зная, что будет, и подошва сапога расплющила фигурку великого человека…

Теперь уже не важно, в чем было дело. Его старик был подонок, с наслаждением избивавший жену и сына, и в конце концов он получил свое и больше того. Боханнон не любил распускать слюни над историей своего детства: в этом проблема нынешнего поколения – небольшие беды в прошлом превращаются в долгую плаксивую историю, пригодную на все случаи жизни, которую они своими руками пустили под откос. Он давно перестал об этом беспокоиться, и о Гранте тоже особенно не задумывался, если на то пошло. Ни разу за эти годы, ни в Бейруте, ни в Конго, ни в тигриной клетке, где он провел год, пока они не совершили промах, выпустив его ради показательной казни, ни на заданиях спецслужбы, ни в маленьком сельском домике в Монте-Карло, примостившемся над Гран-Корниш, где ему позволяли передохнуть, иногда год-другой, пока он не оказывался нужен для нового задания, – пока не попал в Айову и случайно снова не столкнулся с Сэмом Грантом.

– Я возьму пару Грантов, – медленно произнес он. – Одного для себя, второго – в память о своем старике. – И улыбнулся Майку.

– Вот и хорошо. – Майк подскочил при особенно громком раскате грома. – Все началось с отца, да? – Он вынимал из ящика две фигурки.

Боханнон думал о Майке, прикидывая, насколько существенно, что Майк его запомнит. А он чертовски крепко запомнит весь этот разговор про Гранта и гессенцев.

– Да, и впрямь все началось с папаши. В некотором роде.

Майк проводил его до двери. Дождь прошел, и лучи пробившегося солнца заливали башни облаков и площадь расплавленным золотом, но на западе над утесом громоздились хребты лиловых туч.

– Не забудьте позвонить мне насчет гессенцев, ладно? Было очень приятно с вами побеседовать.

Он пристально оглядел Майка и его маленькую яркую лавочку.

– Вы счастливчик, Майк.

– О, я знаю.

– Нет, нет, вы даже не догадываетесь, – улыбнулся Боханнон. Он ощутил тяжесть смертоносного ножа в подпружиненных ножнах, пристегнутых под рубашкой у правого плеча. – В самом деле, вы даже не представляете, какой вы счастливчик.

Президент Чарльз Боннер сидел в кожаном кресле в полутемном кабинете борта номер один, почти не замечая пульсирующего гула реактивных двигателей, прихлебывая «Кетел уан» с мартини и уставившись в окно. Он полагал, что самолет пролетает где-то над Теннесси или над Кентукки; миссия возвращалась со встречи с генералами противостоящих сил в Мексике. Ничего не вышло. Правительство и мятежники, контролировавшие больше четверти территории (они вели бои на окраинах Мехико, угрожали Акапулько и гарнизонам на границе с Техасом), были непримиримы. Первые полагали, что худшее уже позади, вторые – что их не остановить. Боннер и госсекретарь Хьюберт Ласситер отправились в Мехико с предложением компромисса, который помог бы всем сохранить лицо, – и возвращались ни с чем. Результаты опросов убивали. Боннер вертел на языке ледяную водку и представлял неизбежную реакцию прессы.

«МИССИЯ БОННЕРА ПРОВАЛИЛАСЬ. Гражданская война бушует в Мексике. Хэзлитт бросает вызов слабости. Решения не предвидится». Это станет очередным кошмаром.

Он подтвердил свой доклад 19 января делом, утверждал, что международная политика склоняется не в ту сторону, и держался твердо, он отстаивал свою позицию, не думая о цене.

Ночное небо было разлиновано облаками, подсвечено туманной луной и зарницами грозы за горизонтом. Он переключил внимание на видеофильм на экране. Хамфри Богарт в «Победить дьявола». В этой мрачной эксцентричной комедии наверняка крылась подходящая мораль, только он никак не мог ее отыскать.

Линда Боннер, первая леди, спала. Она в этой поездке вымоталась не меньше него: посещение детских больниц, попытки утешить раненых и умирающих, для которых, в сущности, не было утешения, использование своего немалого политического влияния, чтобы добиться новых врачей, лучшего снабжения, дополнительных медицинских рейсов в зону боевых действий и из нее… Линда рухнула в постель через пять минут после посадки в самолет. Он завидовал жене, что та может спать.

Свежие газеты лежали на столе вместе с аналитическим обзором последних предварительных выборов, составленным Эллен Торн. Новенький, с иголочки доклад «Праймериз в Новой Англии» стал уже древней историей. Телевидение требовало окончить сезон предварительных выборов взрывом, первым шагом к предстоящему выдвижению кандидатов. Неделю назад вся Новая Англия пришла в волнение. Рейтинг действующего президента падает чуть ли не до нуля, когда против него выдвигают нового депутата от демократов – второго из богатейших людей в США по оценке журнала «Тайм», Боба Хэзлитта, «повелителя информационной империи», как окрестил его «Уорлд файненшл ревью», когда через месяц после январского доклада Конгрессу Хэзлитт бросил вызов Боннеру.

Обе стороны вливали в предварительные выборы десятки миллионов долларов, и Боннеру временно удалось запрудить наступающий прилив поддержки Хэззлита, свести кампанию к ничьей – именно к ничьей – перед предстоящим выдвижением кандидатов. Но провал в Мексике будет стоить ему еще одного-двух пунктов рейтинга – это по догадке. И по той же догадке он потеряет не одного из колеблющихся депутатов. В конечном счете все – сплошные догадки.

Чарли Боннер покончил с разбором, подготовленным для него Эллен Торн и группой социологов. Теперь он размышлял, почему Бог назначил такую судьбу именно ему. На столе лежали два обзора, разделывающих его, как орех на Рождество: первый отмечал усиливающиеся протесты против всякого вмешательства США в мексиканские дела; второй крикливо призывал к силовому вторжению и клеймил действующую администрацию за нежелание проявить силу. Чарли Боннер сознавал свое положение. В этом была его беда. Хэзлитт разыгрывал Тедди Рузвельта, размахивал дубиной и арсеналом тактического оружия – и пожинал урожай. Мысли президента против воли постоянно обращались к Хэзлитту, к предстоящему съезду партии и к борьбе, которая обещала быть беспощадной.

Состояние экономики работало против него. Людей в стесненном положении мучили страхи, а порой и уныние. Они досадовали и сердились. Они ощущали себя слабыми, покинутыми, практически бессильными перед паровым катком истории. И Боб Хэзлитт имел возможность объявить свою воинственную программу с одной стороны консервативной, а с другой – нацеленной на истинное благосостояние, какое он создал в городке Хартленд в штате Айова, где ни мужчины, ни женщины не оставались без работы, где дети были умны, здоровы и неизменно вежливы – следовательно, либеральной и выгодной всем. Эту политическую головоломку предстояло решать Чарли.

В докладе Конгрессу Боннер пытался внушить людям надежду, что они могут восстать и возвратить себе страну. Поверили они ему? Или им было все равно? Не слишком ли все это абстрактно? Не слишком ли далеко от обыденной жизни? Он не создавал новых рабочих мест. Он попытался призвать к оружию. Указать общего врага, против которого можно сражаться. Но достаточно ли этого? Что ж, оставалось утешаться тем, что сказать это было более необходимо, чем все прочее, что он мог сказать. И в этом вопросе он был в самом деле властен… В некотором смысле попал в больное место. Начало положено.

Мультимиллиардер из Айовы, магнат средств коммуникации вообразил, будто знает, что нужно народу. Естественно, учитывая его разросшееся эго, он пожелал стать президентом. Боб Хэзлитт. Летучий Боб с коллекцией старых военных самолетов. Летучий Боб в размотавшемся белом шелковом шарфе, в летном шлеме и кожаной куртке, точь-в-точь один из тех легендарных воздушных почтальонов двадцатых-тридцатых годов. Точь-в-точь дерзкий и героический разъездной агитатор. Хренов великий Уолдо Пеппер.

А в последние четыре месяца технологии, применения которых Боннер ожидал от республиканцев, обрушили на действующего президента товарищи по партии – демократы. Это уже не кошмар. «Больше напоминает Апокалипсис, – мрачно подумал он. – Смерть, Мор и Глад – названия фирм, поддерживающих неуклонное возвышение Боба Хэзлитта. А его избивают насмерть дубиной с надписью „Мексиканская война“ – как на той карикатуре, что давеча появилась в „Пост“. Боннер продает Америку в рабство – вот что они говорят».

Да еще в Мексике разразился новый скандал среди высших правительственных чиновников, за ним последовала череда убийств, и Хэзлитт выжал из них все возможное. Целый месяц Чарли даже не думал о республиканцах и их верном кандидате Прайсе Куорлсе, бывшем вице-президенте при Шермане Тейлоре, которого ссадил Боннер. За его головой охотились свои, демократы. Они откусывали куски от его ланча всю зиму и весну – и продолжили летом.

Агент секретной службы, выполняющий работу ночного стюарда, подошел к кабинету и мягко постучал в дверь. Президент поднял усталый взгляд и улыбнулся.

– Сегодня здесь наверху малость одиноко, – сказал он.

– Хотите еще коктейль, мистер президент? Или сэндвич?

– Нет, думаю, не надо. Этот стакан я допью до последней капли. А вот пара таблеточек «Адвилл» не помешает.

– Сегодня очень спокойная ночь, сэр.

Президент взглянул на молодого человека, свежего и наглаженного до хруста. Он знал своих служащих поименно, но никогда не обращал внимания, что Билл родом из Айовы. Теперь он заметил название штата на его именном бедже.

– Айова, – повторил он. – Айова последнее время не идет у меня из головы.

– Да, сэр, могу себе представить… Я помню, как вы приезжали туда в свою первую кампанию.

– Дважды.

– Да, сэр: на партийное собрание и потом во время большой предвыборной кампании. Мои старики оба раза вас видели.

– Тогда Боб Хэзлитт поддерживал меня! Кажется, это было целую вечность назад. Вы из какой части Айовы, Билл?

– Помните «Поле мечты», сэр?

– Я плакал каждый раз, как смотрел его.

– Ну вот, это в Дайерсвилле. Недалеко от Сентс-Реста – самого большого города в округе. А я из маленького городка между ними двумя. Эпуорт. Папа работал школьным инспектором в Западном Сенте.

– Никогда не забуду того места в фильме: «Это рай? Нет, это Айова». – Президент откинулся назад и почувствовал, что расслабляется. – Я выступал с речью в Дайерсвилле, на бейсбольном поле. На краю поля стояли ребята, наряженные в старую бейсбольную форму… Да, есть что вспомнить. – Он отхлебнул мартини. – Айова – невероятно красивое место, Билл. Ты должен гордиться, что ты «соколиный глаз».

– Я и горжусь, сэр. Ничего более похожего на Царствие Небесное я не видал.

– Ну, надо бы навестить твоих стариков, когда буду выступать там осенью. Я не шучу. Напомни мне. Приятно будет с ними познакомиться.

– Благодарю вас, сэр. Они будут в восторге.

– Ну что, Билл, не принесешь ли мне парочку «Адвилл»?

– Да, сэр, сейчас.

Опять Айова. Поле мечты… Летучий Боб Хэзлитт.

Какой бес подсказал Бобу Хэзлитту соваться в президенты? В конце концов, Говард Хьюз никогда в президенты не рвался. А вот Боб подхватил этот вирус. Теперь он нисходит с небес на одном из своих самолетиков времен Второй мировой, вроде Р-51 «Мустанг», разрисованном под тигриную пасть, и сообщает толпе в аэропорту, что его посетило видение – видение новой Америки, которая никогда ничего не будет бояться, никогда больше не подчинится чужому приказу, которая наплюет на проклятую ООН, – Америки, которая использует свою власть, чтобы создать лучший мир во всем мире… Но прежде всего для американцев. Простонародье проглатывает такое не жуя, а Боб Хэзлитт, в расчете на их любовь к подобному бреду, не скупится на обещания.

Очевидно, Хэзлитт признавал «балканизацию Америки», как характеризовал это сам президент. Чуть ли не каждая группировка по интересам в последнее десятилетие дружно действовала так, чтобы уничтожить саму идею разумного компромисса, или цивилизованной взвешенной дискуссии, или идею выбора большего блага. Теперь верх взяли истинно верующие. Мое дело, мои запросы, мои нужды – других дел, запросов, нужд больше не существует. Всех прочих – к черту. Великий Я должен стать первым и размахивать кулаками. Торжествующее варварство.

Боб Хэзлитт, гордость штата Высокой Кукурузы, сплотил вокруг себя тех демократов, которые боялись, что Америка становится слабой и нерешительной, позволяет остальному миру помыкать собой. Он собрал всех бедняг, тоскующих по прежним временам, когда семья была семьей, когда неписаный договор между компанией и работником что-то значил. А теперь им требовался общий противник: в походе Боннера против разведслужб, в его отказе применить силу для решения мексиканского вопроса они видели угрозу жизненным интересам нации. И они – миллионами – приходили к выводу, что Боб Хэзлитт – и никто другой – высказывает их мысли. Они поверили, что Боб был бы своим за их кухонным столом. Если у них еще остались кухонные столы.

Чарли Боннер представления не имел, что на самом деле говорит этот человек. Просто визг помех, разносящихся по всей стране. Беда в том, что смысл его слов явно лежал много глубже буквального значения. Люди, которые к нему прислушивались, как видно, читали между строк.

Но что они там находили?

В дверь тихонько постучали, и она открылась.

– Мистер президент? Чарли?

Это пришел Боб Макдермотт, глава администрации.

– Да, Мак… Меня занесло на миллион миль отсюда. Чем могу помочь?

– Чарли, мы только что получили несколько кадров и текст. Богом клянусь, это ужас… дьявольское землетрясение в Мексике. – Макдермотт держал в руках блестящие листки фотобумаги и страницу текста.

Президент взял листки и попытался разобраться в них, а Мак тем временем продолжал:

– Черт возьми, больше семи баллов, если судить по первым видам, которые нам передали. Чарли, волна распространялась от разлома Тихуана…

– Боже мой! – вырвалось у президента. – Это значит – американцы! Среди американцев есть жертвы? Ты это хочешь сказать?

– Есть, пока немного. – Мак первым прошел в рабочее помещение, где выплевывал страницу за страницей лазерный принтер. – Двенадцать погибших на нашей стороне границы. Но, черт его побери, на мексиканской стороне насчитали полторы тысячи, и это еще не все. Толчок захватил крупный гарнизон правительственных войск, взорвался склад боеприпасов. Освободители занимают селения, там грабежи, вырезают поддерживающих правительство штатских… Чарли, это серьезно. По их оценкам от землетрясения погибло три-четыре тысячи человек и бог знает сколько еще убито при грабежах и в боях.

– Знаешь, Мак, у меня такое чувство, что мне надо вернуться туда и повторить мирные предложения…

Макдермотт отчаянно затряс головой.

– Только через мой труп! Вы достаточно рисковали – если вернетесь, служба безопасности ошалеет, это раз, а во-вторых, и так все говорят, что вы опасно рискуете потерей престижа…

– Но, Мак, опасность опасности рознь. Политический риск ничего не значит, когда на весах жизни людей!

Мак нахмурился, покачал головой.

– Ни в коем случае. Возвращаться нельзя.

Президент стоял перед гудящим принтером, рассматривая снимки руин, рук и ног, торчащих из-под кирпичей и штукатурки. Окровавленные тела, американский пограничник в пропитанной кровью форме…

…Прямая передача шла в эфир, пестрела и искажалась атмосферными помехами, но он видел, как камера движется по трущобному району, который сровняло с землей. Матери вопили в камеру, поднимая своих младенцев как свидетельство несчастья. Господи, он так устал, а теперь надо разбираться с этими ужасами.

И тут он увидел фотографию маленькой девочки в окровавленном платье: неописуемо красивый ребенок, огромные глаза переполнены ужасом и горем, платьице разорвано, кровь стекает по рукам и ногам, она смотрит в неподвижную камеру, опустив тонкие руки, разведя ладони в жесте мольбы… умоляя кого-то понять, что случилось… помочь…

– Да, – кивнул Мак. – Тяжело, Чарли.

В глазах президента стояли слезы.

На горизонте загорался рассвет, серый, как абстрактное полотно.

– Доброе утро, мистер президент. Мы заходим на посадку, – негромко прозвучал в системе оповещения голос второго пилота. – В Вашингтоне утренний дождь. Температура – семьдесят шесть, а днем ожидается до девяноста пяти. Мы совершим посадку на авиабазе Эндрюс через тридцать одну минуту. Я буду держать вас в курсе, сэр.

Президент вряд ли слышал.

Самолет местной авиалинии попал в восходящий поток и подскочил вверх, взревев моторами. За крошечным иллюминатором вставали темно-лиловые тучи. Они пересекали Миссисипи. Как ни странно, Хэйз Тарлоу видел реку впервые. Он перелетал с берега на берег, но с высоты тридцать семь тысяч футов плохо видна планета внизу. А с высоты футов… – о черт, ну, скажем, сто – она видна слишком хорошо. Двадцатиместный самолетик хлестало дождем, а уж ветер… Вверх-вниз, туда-сюда, взад-вперед… Потом у самого кончика крыла в облаках вспыхнула дуга молнии, и в то же мгновенье самолет ушел к земле. Господи, неужто тут и конец Хэйзу Тарлоу?

Хэйзу Тарлоу было худо. В мятой оболочке мокрого от пота светлого льняного костюма, распустив галстук, он истекал потом, который с выпуклого лба, промочив седые брови, обжигал глаза, а потом стекал ниже, в рыжие с проседью усы, загибавшиеся к уголкам широкого рта. Розовое лицо быстро теряло цвет, становясь серым, как замазка. Он был уверен, что его вот-вот стошнит, и никак не мог отыскать мешочек, обычно приготовленный как раз на такой случай. Колени застряли под откинутой спинкой переднего кресла, в котором какой-то сукин сын, откинувшись до отказа, мгновенно погрузился в отвратительно крепкий сон. Хорошо бы стравить прямо на него, если до того дойдет. Кто бы мог подумать, что с обеденным пайком вот так легко может расстаться Хэйз Тарлоу, ветеран тысячи крутых дел, оказавшийся беспомощным против бури в желудке?

Он прилетел из Нью-Йорка утром, потом поболтался в аэропорту О'Хара, где заснул на солнце – и совершенно напрасно. Проснулся, чувствуя себя вроде собачьего корма. Спустился по ступенькам и с рюкзаком на плече добрел по асфальтовой площадке до этого самолетика, напомнившего ему жестянку с болтами фирмы «Эйр Америка», в которой он мотался несколько лет назад, разыгрывая дипломата в куче дерьма, завалившей Бангкок. Когда-то, очень-очень давно, он выпрыгивал из такого же самолетика над густыми джунглями, они выглядели сплошным ковром, и его рвало всю дорогу, а приземляясь, он растянул лодыжку.

Немногим удалось бы умаслить его взяться за эту работенку, но, подумать только, один из немногих как раз и попросил его. Сентс-Рест, Айова. Дело, конечно, политическое, а участвовать в подобных делах лестно для самолюбия. Он давно уже отбивал политическую чечетку, но теперь его место было ближе к вершине пирамиды, чем когда-либо прежде… Что показывает, до чего докатилась страна, если она взывает о спасении к Хэйзу Тарлоу. Ну, в нынешней каше прежние мерки не работают, никуда не денешься… А о политиках он и думать не хотел. Черт, политики всегда одинаковы, со времен Юлия Цезаря и поныне. Что меняется, так это пресса – средства массовой информации, как теперь говорят. Первый привкус крови в воде, гребешки на волне, увечья, разрушения и кровавые взрывы привлекают все больше народа, называющего себя журналистами, к какому-нибудь процветающему владельцу конторы, которому заниматься бы семейным страховым предприятием, или адвокатурой, или милой старой фермой… Люди, на взгляд Хэйза, посходили с ума.

Чарли Боннер сам может убедиться, каково это. Удовольствия ни хрена, и никогда не знаешь, кому можно верить. И можно ли хоть кому-нибудь?

Ну с чего его вообще потянуло в президенты? Вот вопрос. Что заставляет человека класть свою жизнь и жизни родных на алтарь служения обществу, только чтобы стать ответчиком в суде, где твое дело заранее проиграно? Сумасшествие.

Самолет резко качнуло. Кажется, вошли в новый грозовой фронт, молнии блестели вокруг, как лезвия газонокосилки. Хэйзу Тарлоу казалось, что крылья сейчас отвалятся к чертовой матери от вибрации.

Борозды вспаханного поля вдруг метнулись на них, как угрожающий кулак, и он задохнулся, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу, пока самолетик пытался выровняться, задирая нос, а потом крылья снова легли ровно, и поля с торчащими стеблями кукурузы опустились на уровень глаз, ободряюще застучали моторы, выходя на нормальный режим, и только тогда Тарлоу сообразил, что забыл выблевать, – простите за выражение. Самолетик катил по лужам, заливая иллюминатор брызгами, потом погасил скорость и развернулся к низкому аэровокзалу.

Первым делом надо позвонить Нику Уорделлу, чтоб заехал за ним. Потом работа. Дело срочное. Никаких попоек, сказал старик. Отправляйся, выслушай и возвращайся с докладом. И не трать времени на развлечения, Хэйз. Время у нас на исходе…

Он улыбнулся в усы и чуть не упал, споткнувшись на ступенях трапа. Закинув рюкзак на плечо, он зашлепал по лужам, чувствуя, как брызжет в лицо дождь.

Ну вот, опять выкарабкался.

Время, отпущенное Хэйзу Тарлоу, еще не совсем истекло.

В то время как Ник Уорделл забрал Хэйза Тарлоу из аэропорта Сентс-Реста и вез его в контору, Герб Уоррингер надел синий летний костюм и соломенную шляпу борсалино, вышел под послеполуденное солнце и уселся в плетеное кресло на веранде большого старого дома, стоявшего на одном из семи холмов, нависающих над Блафф-стрит и центральной частью Сентс-Реста. Большой дом блестел белой краской с зеленой отделкой. Кое-кто говорил, что при взгляде на этот дом снизу, из парка перед почтамтом, невольно думаешь, что его хозяин владеет всем городом. А Герб всякий раз отвечал: «Нет, не он, а его сосед справа». Он владел далеко не всем городом, но дом и вправду производил впечатление. Большой, как черт. Он купил его по дешевке, когда сорвал первый крупный куш, а спрос на недвижимость как раз упал. Отопление зимой и кондиционеры летом съедали целое состояние.

На флагштоке над ним хлопал флаг. Ветерок ветерком, но вечер опять жаркий, как пекло, и влаги в воздухе хватит, чтоб утопить кошку. Только что пролетела сильная гроза. На температуру воздуха она не повлияла. Девяносто градусов, а влажность близится к пределу. Он чувствовал распространяющийся на жаре запах своего лавровишневого одеколона. И новым дождем тоже пахло. Поджидая гостя, он дочитывал утреннюю газету. Эта утренняя газета принадлежала ему. И он был не в восторге от этой утренней газеты. Но он твердо держался правила, что если впутываешься в дела, в которых ничего не понимаешь, вроде издательской политики, то получаешь по заслугам.

Молодой редактор был без ума от айовского миллиардера – простите, конечно же, либерального айовского миллиардера, – вздумавшего потягаться с президентом Чарльзом Боннером за выдвижение от демократической партии. Летучий Боб Хэзлитт.

Герб Уоррингер был рядом с Бобом Хэзлиттом с тех далеких времен, когда они вместе вломились в электронный бизнес, предчувствуя появление из-за горизонта транзисторов, мощных процессоров и персональных компьютеров. Оба разбогатели на технологическом взрыве: Боб в сердце штата, в городке, который теперь назывался Хартленд, а Герб в самом Сентс-Ресте на Миссисипи. В то время поступало множество правительственных контрактов – «холодная война» достигла критической массы. Но Герб, в отличие от Боба Хэзлитта, не замахивался слишком широко. Герб делал ставку на электронику, которую он изобретал со своими инженерами, вволю забавлялся, пускал в производство и выгодно продавал патент. Для Боба Хэзлитта электроника составляла лишь половину ставки. Вторую половину составляло партнерство с правительством Соединенных Штатов. Со временем Герб Уоррингер согласился влить свое предприятие «Уоррингер электроникс» в куда более обширное предприятие Хэзлитта в обмен на пакет акций материнской компании, получившей название «Хартленд индастри», – и на крупную сумму наличными. Герб Уоррингер занял видное место в совете директоров «Хартленд», и жизнь продолжалась.

Он отложил газету, заслышав, как подъезжает снизу по улице такси фирмы «ААА». Он слышал, как хлопнула дверца и кто-то выругался под шум отъезжающего такси.

Человек, поднимавшийся по длинной лестнице с тротуара, показывался по частям, переступая со ступеньки на ступеньку. Лицо у него покраснело от усилий, он ловил ртом влажный воздух, как выброшенная из воды рыба. Его льняной костюм выглядел, как крик о помощи. Такие теперь не часто увидишь. Весь в морщинах. Распахнутый пиджак – словно потертое воспоминание прежних авантюр, на белой рубахе выделяются красные помочи. Пот тек с него ручьями, и краснолицый утирал лоб большим носовым платком. Выйдя на площадку лестницы, он замедлил шаг, остановился и снизу вверх взглянул на хозяина.

– Мистер Тарлоу, как я полагаю?

– Да, и если вы спросите, не жарковато ли мне, то будете шестидесятым на сегодняшний день, и я просто развернусь и пойду вниз по этой лестнице прямо в аэропорт, даже если придется пешком…

– Как я понимаю, это означает, что вам действительно жарковато. Тут штука в том, чтобы двигаться по-настоящему неторопливо. Поднимайтесь, посидите со мной. У меня припасен графинчик чая со льдом. Вам ведь ни к чему сердечный приступ?

– Это точно. Не желаю помирать в этом забытом богом месте.

– Ну, не такое уж оно забытое, мистер Тарлоу. Просто сегодня душновато. Факт тот, что я побывал везде и всюду, но Сентс-Рест остается самым красивым местом из всех, что мне пришлось повидать. Я бывал в Монтеррее и в Кейптауне, в Сиднее и на Лазурном берегу, в Биаррице в самый сезон и в Нью-Йорке в прекрасный осенний день… Я вдыхал запах горящих листьев на берегах Кембриджа, я плавал на лодке по озеру в Шварцвальде… Здесь лучше. Конечно, здесь я дома, и это может влиять на мои чувства. Надо любить реку, и утесы, и всю эту зелень… Если вы их любите, для вас нет места лучше Сентс-Реста.

Тарлоу до вечера просидел на веранде огромного старого дома Герба Уоррингера, выпил свою порцию чая со льдом, съел сэндвич с огурцом и холодной курятиной и привел в норму кровяное давление.

– Вы, конечно, знаете, кто меня прислал…

– Да. Он предупредил меня о вашем приезде. Очень предусмотрительно. Я с ним лично не знаком, но очень приятно, что к твоим опасениям серьезно относится такой человек, как он.

– О, он принимает вас очень серьезно. И более того.

Уоррингер надел свою прекрасную соломенную шляпу, его блестящие голубые глаза будто были подобраны под цвет ленты. И пахло от него хорошо: Тарлоу втянул в себя аромат лавровишни и решил, что запах внушает чувство надежности. Таким одеколоном пользовался его дед.

– А теперь не хотите ли немного прогуляться? Я намерен использовать вас на все сто, мистер Тарлоу. Я собираюсь рассказать вам одну историю. Она дорого обойдется мне в смысле денег и еще дороже – в смысле душевного спокойствия. Но это надо сделать, и время пришло. Но сперва я хочу показать вам свой мир, мистер Тарлоу. Я хочу, чтобы вы прочувствовали то, что для меня дорого… Почему я оплакиваю минувший век и испытываю страх перед новым, в тысячу раз более ужасным, чем мы могли представить. Я хочу, чтобы вы знали, ради чего я иду на риск, разговаривая с вами.

Тарлоу произнес:

– Иисусе! Звучит заманчиво.

Уоррингер улыбнулся.

– Я постараюсь не слишком вас мучить. Представьте, что вы прогуливаетесь по аллеям памяти.

Уоррингер опирался при ходьбе на полированную трость с набалдашником в виде головы бульдога. Почему-то это производило впечатление. Тарлоу виделось что-то от старого аристократа, хотя на самом деле этот человек выбился из низов.

– Вы уверены, что именно ради этого рассказа я прибыл в Сентс-Рест?

– До этого мы еще дойдем, мистер Тарлоу. А сперва общий план, контекст.

– Зовите меня Хэйз.

Герб Уоррингер с улыбкой кивнул, и они двинулись вниз по улице, держась в тени.

– Это – кусочек настоящей Америки, – говорил Уоррингер. – Этот подъемник всегда считался самой быстрой дорогой в гору – если не считать женитьбы на подходящей девушке.

Они стояли на маленькой деревянной обзорной площадке на одном из утесов, возвышавшихся над городом и над отрезком самой короткой в мире узкоколейки, поднимавшейся вверх по обрыву.

– Богатые всегда селились на холмах и оттуда перекликались с работягами на равнине. Не сомневайтесь, у меня всегда было полно знакомых внизу. Никогда не знаешь, когда тебе, живущему на равнине, понадобится друг. Мы все были вроде как связаны – холмы и равнина. Мы по-настоящему уважали друг друга. А, черт, теперь это все ушло. Теперь мало кто уважает других. Просто, живя на равнине, ты больше рискуешь, что тебя затопит наводнением.

Хэйз Тарлоу смотрел сверху на скопление церковных шпилей, по большей части черных, с узором белой пряничной глазури на половине высоты. Новый для него вид. Вдали блестело водохранилище на краю парка, который Герб назвал самым красивым из виденных им парков. Так или примерно так он, кажется, оценивал весь Сентс-Рест. Впрочем, глядя вверх по течению или за реку, на Иллинойс и Висконсин, Тарлоу должен был признать, что эта часть мира выглядит отлично. Вверх по Миссисипи поднимались баржи, и секция, кажется железнодорожного, моста разворачивалась на оси, чтобы их пропустить. Второй мост, выгнувшийся над рекой, как огромный черный динозавр, тянулся к Восточному Сенту, располагавшемуся в Иллинойсе.

– А вон там… – Уоррингер вытянул длинную руку и прищелкнул костистыми пальцами, – между деловой частью города и рекой – там был мой первый электронный заводик… Мы там производили радиоприемники «Соколиный глаз» – переносные приемники в чемоданчиках из настоящей кожи, с большими выдвижными антеннами. Я был тогда мальчишкой, помогал в бизнесе старшему брату. Потом его унесла река – была сильная буря, – а я отправился в колледж, подучился малость конструированию… – Голос его затих, потом он заговорил снова: – Народ уже позабыл, а ведь мы выпускали первые телевизоры, они продавались по всему Среднему Западу, наша реклама шла с местных телестудий в Чикаго, Цинциннати, Кливленде и Детройте… «Самый лучший обзор – у „Соколиного глаза“», – он сверкнул короткой улыбкой.

– Неплохой лозунг, Герб.

Уоррингер кивнул.

– Неплохой, если равняться на совершенство, – Он фыркнул, поддерживая образ крутого старого дельца. – Ну, теперь все это в прошлом. Прогресс, знаете ли. Старые одноэтажные цеха снесли, построили на их месте склады вроде обувных коробок. А стояли они вон там, у футбольной площадки на четвертой улице.

– Не вижу футбольной площадки.

– Точно, не видите. Но там была площадка. Перед пулелитейной башней. Вот пулелитейная башня – настоящая реликвия Гражданской войны. Они нагревали свинец и выплескивали расплав сверху, чтобы капли застывали в полете. Вроде бы так. Это было еще до меня. Пулелитейная башня стоит немножко на отлете, там, у противопаводковой дамбы. Замечаете железнодорожную ветку, прямо к башне? Когда-то по ночам Сентс-Рест звенел гудками поездов, мы под них росли, а иные под них и умирали. Тоскливый звук – вроде того, как поэты представляют вечность. – Он суховато хихикнул. – Давайте прокатимся.

Они пропустили на выход стайку девчушек в шортах, с трубочками мороженого, и поднялись в миниатюрный трамвай. Уоррингер купил билеты, и они через турникет прошли в крошечный вагон с крутыми спинками сидений. Вагончик раскачивало на спуске вдоль высоченного утеса – рельсы прижимались к обрыву настолько тесно, что весь путь прошел в тени. Внизу они вышли, а их места заняли вошедшие седовласые туристы.

– Хотите мороженого, Хэйз? Это мой прощальный обход владений – не перечьте мне сегодня.

Завернув вафельные трубочки в носовые платки, они прошагали сквозь бывший когда-то шумным деловой район, и Уоррингер сказал:

– Большой универмаг дальше по шоссе основательно опустошил город. Им просто не выжить рядом с большими торговыми центрами. Так и идет по всей стране. А вот редакция газеты. Моей газеты. И телестудия. «Соколиный глаз» я продал «Хартленд», и они вместе выехали из города. Но я оставил себе для развлечения газету и студию.

Хэйз Тарлоу согласно кивал. Мягкий, домашний говорок Уоррингера завораживал. Для него этот взгляд на вещи был нов. Он плохо знал маленькие города, предпочитал места, где кипит жизнь, и, только перевалив за пятьдесят, начал понимать, что событий хватает повсюду. Просто он был слишком глуп, чтобы их замечать. Уоррингер словно приоткрыл окно, показав ему на минуту городок и его прошлое.

– Ну, конечно, – говорил Уоррингер, – социальное неравенство отчасти сгладили – что было плохо, стало не таким плохим, как бывало, но до хорошего еще чертовски далеко. Живем дольше, больше стало лекарств. Зато скоро придется сдавать на склад всех старых пердунов, потому что их развелось слишком много. Вроде меня. – Он усмехнулся старческой улыбкой. Слушая его, Хэйз Тарлоу почувствовал себя мыслителем. – Поезда у нас были отличные. Сядешь утром, позавтракаешь на настоящей скатерти с серебряного прибора, почитаешь газеты, выйдешь на вокзале Юнион в Чикаго, займешься делами, заглянешь в «Насосную» перекусить, успеешь на вечерний поезд обратно, там тебя угостят добрым бифштексом, подадут кофе и яблочный пирог… Глядишь, ты уже в Сенте. – Он покачал головой. – Нет, тот мир был лучше.

Хэйз Тарлоу спросил:

– Это я и должен передать на восток? Вы хотите, чтобы я сообщил об этом нашему общему другу?

– Это? Да нет, черт возьми, я же сказал, что это преамбула. Просто расставляю декорации для того, о чем собираюсь рассказать. Без понимания прошлого нельзя понять того, что я намерен рассказать о будущем. Существуют, друг мой, вещи похуже токсичных отходов, и они уже на подходе. Вот о них я и хотел с вами потолковать. Об этом и сообщите.

– И когда же вы думаете начать, мистер Уоррингер?

– Ну, кое-что я готов показать прямо сейчас – хочу, чтобы вы посмотрели – это важно. – Он указал на скамейку в парке напротив почтамта.

Когда они присели, Уоррингер, достав из кармана сложенный листок, передал его Тарлоу, и тот разгладил бумагу на колене.

– Это что? С виду просто каракули…

– Вот уж нет, не просто каракули. Это ключ ко всей чертовщине – что вы думаете?

– Тогда вы лучше объясните мне, что это такое.

В листве над ними сверкнула ярким оперением и скрылась птица-кардинал.

– Всему свое время. Но я хочу, чтобы вы запомнили эти каракули, как вы их называете.

– Запомнить у меня не получится. Можно я возьму с собой?

– Нет, хотя… а черт, ладно, берите.

– Тогда позвольте мне позаботиться об их сохранности. Сюда я летел на самом ужасном самолете, какой можно представить. Не хочу, чтобы на обратном пути они грохнулись вместе со мной. – Подняв голову, Тарлоу огляделся. – Зайдем-ка на секунду на почту.

– Хорошо, мистер Тарлоу. Знаете, вы заставляете себя уважать. Вы из тех, кто в важном деле не пренебрегает ни одной мелочью.

– Ну, жизнь меня кое-чему научила. – Двое понимающе улыбнулись друг другу.

Они вошли в здание почтамта и провели в нем не более пяти минут.

Выйдя на улицу, они остановились в тени.

– Заглянем в бар: съедите сэндвич и попробуете нашего местного пива, а там и солнце зайдет. Тогда покажу вам реку вблизи, сможете побросать камешки в могучую Миссисипи… А я тем временем, уж простите мой французский, запугаю вас до усрачки.

Новая масса серо-лиловых облаков надвинулась из-за утеса на потемневшее небо, и первые капли нового теплого дождя упали на пыльную мостовую у противопаводковой стены.

Он шел за ними пешком. Трудно вести слежку в одиночку, но дело упрощается, когда объекты не подозревают, что за ними следят. Полковник из спецслужбы – то было в очень недобрые старые времена, когда он был молод, а диктатор пожирал людей, которые смели ему противоречить, – полковник назвал его лучшим «призраком», какого ему приходилось видеть. Полковник имел в виду его способность быть совсем рядом, оставаясь невидимым.

Он видел, как они остановились у почтамта, видел, как зашли в бар при пивоварне. Через сорок пять минут Уоррингер поднялся, разминая ноги, а Тарлоу взглянул в сторону складов «Хартленд», украшенных огромным плакатом, с которого взирал на городок Летучий Боб Хэзлитт. Всякий, подъезжавший с запада по 52-му шоссе, обязательно его видел. Хэзлитт улыбался, подняв большие пальцы, а за ним бился на ветру размотавшийся летчицкий шарф.

Том Боханнон, называвший себя Вестербергом, переменил позицию под навесом автобусной остановки. В прежние времена Тарлоу непременно обратил бы внимание на человека, оставшегося стоять, после того как подъехал и отъехал автобус. Тогда, в Бейруте, Тарлоу вычислил бы его в мгновение ока. Но Сентс-Рест – не Бейрут, а Тарлоу больше не занимался мокрыми делами. И уж точно не догадывался, что сегодня за ним могут следить. В Сентс-Ресте, посреди штата Айова!

Уоррингер провел его под редкими каплями дождя через улицу, и они скрылись в туннеле под железнодорожными путями. Должно быть, на той стороне Уоррингер показывал Тарлоу старинную пулелитейную башню, выделявшуюся на фоне лилового неба, как памятник не позволявшей себя забыть войны. Они снова показались из туннеля, пересекли улицу перед его широким устьем и начали подниматься по крутой лестнице, ведущей на гребень дамбы. Хочет показать гостю Миссисипи.

Резко прогремел гром, и молния словно окатила лиловые тучи желтой краской. Поднимался ветер. Снова полил дождь. Нетерпеливо и требовательно грохотал гром. Он вышел из-под навеса и торопливо прошагал в темный туннель. Единственный огонек горел над дверью рядом с элеватором зернохранилища. С плаката над ним доброжелательно озирал прохожих Боб Хэзлитт. Стоянка под стеной дамбы пустовала. Он поднялся по лесенке и, как и следовало ожидать, увидел внизу справа двоих, пробиравшихся между валунами, составлявшими основание дамбы. Легкий всплеск адреналина заставил обостриться все чувства. Он слышал шорох ветра в листве окружавших бар деревьев, слышал далекий гудок поезда. Поезд подходил сзади, с запада. Боханнон двигался по гребню стены. На лицо падали теплые капли. С гребня стены он слышал шум дождевого шквала, приближающегося вдоль улицы. В кустах и деревьях, вдоль дамбы и у бара видел слабые желтые огоньки светляков. Они вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли, словно переговариваясь собственным тайным кодом. Поезд шумел ближе, но еще не показался.

Дождь уже почти их накрыл, и они собирались спрятаться под перекрытиями железнодорожного моста, перекинутого через великую реку к Иллинойсу. Он стал спускаться к воде. Тут его и накрыло дождем. Хлынуло как из ведра, он увидел, как они скрылись под мостом, и продолжал спускаться. Один из них помахал, прокричал что-то, но он, скользя и хватаясь за стальные перила, уже оказался рядом.

– В шторм хороша любая гавань, – проговорил он, задыхаясь, обычный человек, подобно им прогуливавшийся по дамбе.

– Подходящее местечко, чтоб переждать дождь, – кивнул Уоррингер.

Тарлоу отряхивался, как большой промокший пес. Уоррингер осматривал свою соломенную шляпу, вытирал с нее капли. При нем была прогулочная трость с набалдашником в виде собачьей головы.

– Вы же знаете эти летние грозы, – сказал подошедший. – Оглянуться не успеешь, как уже прошла. А шумит-то как!

Ветер метался среди опор, обрызгивая их дождем и взбивая гребешками речную воду.

Тарлоу перешел на другую сторону моста и застыл, уставившись в темноту. Свисток поезда прозвучал громче. Шпалы над головой задрожали и зазвенели. Гром гремел почти без перерыва.

Он прошел мимо Уоррингера и, поравнявшись – Тарлоу стоял спиной, глядя в ночь, – выхватил из рукава нож и воткнул его в грудь старика прямо под грудиной, закончив движение коротким рывком. Ощутил, как Уоррингер умирает. Быстрым, мощным усилием, как поднимают мешок с цементом, он сбросил тело в реку, и оно беззвучно кануло в водоворот, всплыло и закачалось на волне. Трость с собачьей головой плыла рядом. Он спрятал нож, ощутив, как липнет к предплечью густая кровь.

Тарлоу, налюбовавшись грозой, наконец обернулся и крикнул:

– Прямо конец света! Герб? Куда он подевался?

– Был здесь. Должно быть, вышел с другой стороны.

– Как же он ушел без меня? – Тарлоу вернулся и, черт возьми, явно заметил соломенную шляпу, качавшуюся на воде между камнями. – Что за чертовщина? – Мужчина сползал вниз, цепляясь за мокрую каменную кладку. Тарлоу окликнул его. – Боже, приятель, он упал – вы не видели, как он упал? Господи, лицом вниз!

Тело было уже рядом, когда Тарлоу повернулся, как видно, почуяв неладное. Его коренастая фигура застыла, он всмотрелся в лицо мужчины, узнавая. Нож уже входил в его тело, разрезая мышцу плеча и с силой втыкаясь в левый бок, но человек с ножом вдруг поскользнулся и упал навзничь на мокрые камни, и тут над головами заревел, загрохотал поезд, сотрясая опоры моста; Тарлоу высвободился, уже понимая, что у него пробито легкое, что он слабеет, чувствует вкус крови во рту, понимая, как мало у него шансов спастись, а незнакомец скатился к плещущей воде, ударился головой о камень и выбросил вперед руку, коснувшись шляпы и головы Уоррингера.

Тарлоу дышал с трудом, в груди дьявольски болело, он скользил и карабкался по каменной кладке, не задумываясь куда, просто в надежде скрыться в объятиях темноты, сам не понимая как, выбрался на гребень, споткнулся на верхней ступени, поразившись, что забрался так далеко, и тут услышал, как тот сукин сын настигает, тяжело дыша; он знал этого сукина сына, знал его, Тарлоу показалось, он бежит, но миг спустя он понял, что ползет на четвереньках, впереди поднимался темный силуэт башни, словно незнакомая церковь, спасительное убежище. Он промок насквозь, и гром гремел, как орудия в давних боях, поезд гудел, и ему подумалось: если это последнее выступление Хэйза Тарлоу, то декорации что надо, и он чуть ли не улыбался, когда дополз до подножия пулелитейной башни и привалился к нему, словно вернулся домой после долой дороги…

И увидел над собой огромный плакат.

«Любимый сын Америки. Боб Хэзлитт из Айовы».

Красивое лицо, голубые глаза и серебряные седины, распроклятый белый шарф… И старый самолет взлетает на заднем плане… Боб Хэзлитт.

Тарлоу понимал, что у него меркнет в глазах. Над ним склонялся человек. Он взглянул в знакомое по давнему прошлому лицо. Человек смотрел на него сверху, просто стоял и смотрел, роняя капли.

Тарлоу тихо выдохнул:

– Господи боже, это ты… надо же… Я тебя помню по Бейруту. Тот грязный маленький бар… Какого черта ты… здесь делаешь?

– Жаль, что мне пришлось этим заниматься. Просто такая работа, только и всего. Ничего личного, Хэйз.

Тарлоу сглотнул, пытаясь рассмеяться:

– Тебе жаль… хорошая…

Человек опустился на одно колено.

– Расслабься, дружище. Просто расслабься.

Он прижимал правую руку к сердцу Тарлоу.

Этот знакомый человек почему-то показался Тарлоу спасителем, готовым бережно выдернуть его душу из умирающего тела и выпустить на свободу в ночь. Мысль понравилась. Он поднял взгляд, мимо Боханнона впившись глазами в гигантское лицо Боба Хэзлитта, в его притягательную улыбку, в глаза… Дружеское лицо приветствовало… Оно было последним, что увидел Тарлоу.

Не сильнее, чем постукивание кончиком пальца, он ощутил нож, доставший до его сердца.