Часто все получается не так, как предполагают люди. То, что неверующие называют просто случайностями, а верующие — волей Божьей, может иногда так изменить происходящее, как не мог бы себе представить ни один человек. Это касается и сильных мира сего, таких, как Эрик сын Эдварда, которые убеждены в том, что они сами кузнецы своего счастья. Но это касается и людей, которые ближе других стоят к Богу и потому лучше должны понимать Его намерения, — таких, как Генрих из Клерво. И для всех этих людей в ближайшие несколько лет пути Господни оказались неисповедимыми.

Когда отец Генрих, семь его спутников и мальчик, совершая путь на юг, пришли в Роскилле, он был полон решимости продолжить путь до самой резиденции цистерцианцев в Сито, чтобы поставить вопрос об отлучении от церкви Эрика сына Эдварда и его жены Кристины. Это было делом принципа, ибо цистерцианцев впервые принуждали оставить монастырь из-за прихоти какого-либо короля или королевы. Этот вопрос имел также решающее значение для всего христианского мира: кто повелевает церковью, сама церковь или королевская власть? Борьба по этому поводу продолжалась уже долго, но какая-нибудь варварская королева вроде Кристины могла об этом и не знать.

Варнхем должен быть возвращен любой ценой. Компромиссов здесь быть не могло.

Если бы отец Генрих и его сопровождающие пришли в Роскилле на несколько лет раньше или позже, то все шло бы так, как было задумано. Сомнений в этом нет.

Но они оказались здесь именно в тот момент, когда окончилась тяжелая, продолжавшаяся десять лет междоусобная война и к власти пришел новый могущественный род. Нынешнего короля звали Вальдемар; через какое-то время его станут называть Вольдемаром Великим.

Теперь ему наконец удалось убить обоих своих соперников, Кнута и Свенда, и перед решающей битвой он пообещал, что заложит цистерцианский монастырь, если Господь дарует ему победу. Его архиепископ, Эскиль из Лунда, хорошо знал об этом обете, потому что его вынудили благословить войну перед решающим сражением. А архиепископ Эскиль был давним другом не кого-нибудь, а самого святого Бернарда. И именно у святого Бернарда в Клерво он подружился с отцом Генрихом.

Когда они теперь встретились в Роскилле, датская церковь созвала синод, и они обрадовались не только нежданной встрече. Их также поразило то, как Бог может направлять человека, даже в малейших деталях.

Все части головоломки прекрасно складывались в одно целое. Цистерцианский приор приехал сюда именно в тот момент, когда новый конунг должен был либо выполнить, либо забыть данное Богу обещание об основании нового монастыря. Вместо того чтобы начинать многолетний обмен посланиями с Сито, они могли принять решение немедленно — на синоде присутствовали и архиепископ, и приор.

Сам конунг Вольдемар также почувствовал силу воли Божьей, когда его архиепископ сообщил, что священный обет может быть тут же исполнен, ибо Бог сам все устроил.

Вальдемар пожертвовал монастырю часть своего отцовского наследства — мыс, который вдавался в Лимфиорден на Юлланде и назывался Витскель. Синод, который практически уже собрался в Роскилле, благословил этот дар, и отец Генрих почти сразу же смог продолжить свое путешествие, словно он останавливался в Роскилле только для короткого отдыха. Теперь путешествие приобрело другую цель, нежели два родных монастыря Клерво и Сито.

Что касается вопроса о Варнхеме и отлучения от церкви Кристины и Эрика сына Эдварда, то случившееся не имело принципиального значения для его решения. Оставалось лишь предпринять практические шаги, так как теперь дело должно было решаться путем переписки и занять несколько больше времени. Следовательно, прежде чем продолжить путь до Витскеля, отцу Генриху нужно было написать несколько важных писем, и он быстро это сделал. Он написал в Варнхем, наказав двадцати двум из своих монахов взять достаточное количество скота и все книги и прибыть на строительство нового монастыря в Витскеле. Пять человек должны были остаться в Варнхеме, получив задание попытаться спасти постройки от разорения и одновременно рассказывать всем и каждому о предстоящем отлучении от церкви госпожи Кристины и Эрика сына Эдварда, чтобы это произвело на людей нужное впечатление.

Потом отец Генрих написал еще два письма, одно — в генеральный капитул цистерцианцев, а второе — Папе Адриану IV, в которых он описывал нечестивца и пьяницу Эрика сына Эдварда, хотевшего называться конунгом несмотря на то, что он позволил своей жене осквернить монастырь. После этого отец Генрих был готов к отъезду в Витскель, куда Господь, без сомнения, направлял теперь его шаги.

И куда Господь вел отца Генриха, туда же Он вел и Арна.

* * *

Вскоре Эрику сыну Эдварда пришлось ощутить на себе силу церкви. Завоевав одну из трех корон, к которым он стремился, конунг направил посланцев к лагманам Западного и Восточного Геталанда. Но ответ, который он получил, был уничтожающим. Слухи из Варнхема ползли, словно дым из котла: Эрика сына Эдварда и его жену Кристину скоро отлучат от церкви. Никому не нужен конунг, преданный анафеме.

К счастью, свей не знали о том, что происходило в Геталанде, или не понимали, что означает отлучение от церкви, вот почему положение Эрика как конунга свеев пока было прочным.

Следовательно, нужно было сделать два дела — одно легкое и одно сложное. Легким делом было послать гонцов к этому французскому монаху, который теперь обретался где-то в Дании, письменно покаяться, умолить монахов вернуться обратно в Варнхем, пообещать им поддержку со стороны короны, попросить о том, чтобы церковь Варнхема стала местом захоронения людей из его рода, заверить, что монастырю будут пожертвованы земли и все в этом духе. Его епископ Хенрик, который был священнослужителем практического склада, заверил Эрика в том, что другой вариант будет много хуже, чем все это, вместе взятое. А именно: конунгу придется пешком отправиться в Рим, пройдя последний отрезок пути в рубище и посыпав голову пеплом, идти босым и потом броситься к ногам Папы. Это было не только затруднительно и требовало много времени; нет никаких гарантий, что подобные уловки смогут обмануть Папу. А сделать все это напрасно будет, пожалуй, слишком обидно.

Гораздо проще умилостивить монахов, что можно сделать с помощью нескольких писем, нескольких красивых фраз и нескольких участков земли, которые все равно составляли лишь малую часть владений конунга. Это совсем не трудно.

Гораздо сложнее навсегда прекратить все разговоры о конунге-богохульнике. Эрик утвердился в давнишней мысли о крестовом походе в Финляндию, и епископ Хенрик нашел эту идею очень хорошей. Конунга, который сражается за святую веру, будут почитать все. Таким образом, дорога к оставшимся двум коронам лежала через Финляндию.

Свеям давно уже не требовалось доказывать свою воинственность ни себе, ни другим. Они с радостью присоединились к планам нового конунга о грабительском походе в Финляндию. Кроме всего прочего, они должны отдать должок — финны и эсты разбойничали вдоль побережья Свеаланда, и еще свежи были воспоминания о том, как они разграбили и сожгли Сиггуну.

Два года война проходила успешно. Свей взяли богатую добычу. Ворон летел на свежие раны.

Очевидно, что большинство из встреченных финнов уже были христианами, но им предоставляли выбирать: погибнуть от меча или быть окрещенными заново свейским епископом. На второй год войны в глубине страны были обнаружены и отдельные язычники.

Однажды воины Эрика, отклонившись от пути следования основного отряда, чтобы раздобыть еду, наткнулись на старуху колдунью. Странно было, что эта женщина говорила почти так, как говорят в Свеаланде, и что она совершенно не испугалась, когда ее взяли в плен. Напротив, она дерзко потребовала, чтобы ее отвели к королю, потому что у нее есть к нему предложение, от которого он вряд ли сможет отказаться. А если воины ее не послушают, то она навлечет на них вечное проклятие.

Воины сделали, как она сказала, хотя больше из любопытства, чем из боязни колдовства.

Когда Эрику сыну Эдварда рассказали о старухе, он решил, что встреча с ней может развлечь его, и, пока воины разбивали лагерь на ночь, приказал привести к себе колдунью.

Также он приказал, чтобы к королевской палатке пришел палач с топором и колодой. Ближайшие к нему воины собрались в ожидании предстоящего развлечения, колдунью вывели вперед и бросили ее на колени перед королем.

— Ну, колдунья! У тебя есть предложение, от которого я, конунг, не смогу отказаться, давай же его послушаем! — громко крикнул Эрик, обращаясь к грязной связанной женщине, стоявшей на коленях, и широко улыбнулся.

— Да, — хрипло произнесла женщина, поскольку один из воинов держал ее за горло, — у меня есть предложение, от которого умный конунг не откажется.

— Мы все хотим его услышать, но подумай о том, что палач стоит здесь не просто так, и вдруг я откажусь? — сказал Эрик, по-прежнему забавляясь.

— Тогда позволь мне встать и освободи меня, чтобы я могла говорить. Если ты ответишь на мое предложение отказом, я сразу же отправлюсь к палачу, — быстро и решительно проговорила колдунья.

Эрик махнул рукой воинам, чтобы они отпустили ее, и с прежней веселостью заявил о своей готовности слушать. Мужчин, которые стояли вокруг, происходящее очень забавляло.

Женщина с достоинством поправила волосы и откашлялась, прежде чем начать говорить.

— Мое предложение таково, конунг Эрик. Позволь мне погадать тебе по руке и сказать, кто ты есть и какое будущее тебя ожидает. Если ты сочтешь, что я сказала тебе неправду, или тебе не понравится мое предсказание, ты тут же можешь отправить меня к палачу. А если ты поверишь сказанному мной, то я потребую, чтобы мне дали лошадь и повозку — добраться до дома, откуда меня похитили.

Эрик задумался, а смех мужчин перешел в невнятное бормотание. Все считали, что женщина, которая столь уверена в своем гадании, что готова рисковать собственной головой, возможно, видит в будущем что-то хорошее. Но не все хотят знать свое будущее, ибо несчастье может случиться уже на следующий день: стрела из леса, в котором никто не видел стрелка, копье, случайно брошенное в конце битвы, когда исход уже решен. А если семью поразит чума, действительно ли стоит знать об этом? Чтобы смотреть в будущее, нужно обладать мужеством.

Эрик рассудил так, что просто отправить колдунью к палачу — значит, проявить трусость. Напротив, будет лучше, если он сначала выслушает ее, а потом прикажет обезглавить.

— Итак, — сказал Эрик сын Эдварда. — Я выслушаю твои слова. Если я сочту их хорошими, то вот тебе мое королевское слово, что ты вернешься домой с лошадью и повозкой. Если я сочту их ложью, то тут же прикажу палачу позаботиться о тебе.

— Да, — протянула колдунья. — Но мы должны войти в твою палатку, чтобы мои слова услышал ты, и только ты.

Среди воинов прошел недовольный ропот. Отправиться куда-нибудь одному с колдуньей — не к добру. Эрик заметил страх своих людей, и это разозлило его так же, как и дерзость женщины.

— А если я откажусь и велю гадать прямо здесь и сейчас?! — прокричал он грубо, тоном, каким обычно отдавал приказы.

— Тогда ты не узнаешь, кто ты и куда ведут твои пути, потому что твое будущее принадлежит только тебе и вряд ли ты сочтешь нужным посвящать в него всех остальных. Ведь потом ты и сам сможешь рассказать то, что услышал, — ответила женщина очень уверенно, и казалось, она уже знает, что Эрик согласится на ее предложение.

И он согласился. Нескромные руки воинов обыскали женщину, чтобы убедиться в том, что у нее с собой нет ничего острого. Эрик повернулся и вошел в палатку, а следом за ним туда втолкнули колдунью.

Оказавшись в палатке, она тут же упала на колени перед королем и попросила позволения читать по его ладони. Взяв протянутую руку, она принялась в молчании изучать ее. — Я вижу Англию... — начала она неуверенно.

— Кто-то из твоего рода... твой отец из Англии. Я вижу Рим и человека, которого называют Папой... нет, здесь линия прерывается. Ты собирался отправиться в Рим... босым... как это могло случиться? Ну да ладно, это путешествие не состоялось... да уж, твое будущее действительно интересно.

У Эрика сына Эдварда все похолодело внутри, когда он услышал истинные слова о своем английском происхождении и о том, как его почти заставили пойти к Папе. Он уже полностью поверил ей.

— Ну же, женщина! Я знаю, кто я есть, а теперь расскажи мне без утайки о моем будущем! — приказал он, и голос его почти не дрогнул. — Я вижу... я вижу три королевские короны. Новое королевство, на гербе которого будут три короны, и они будут существовать через тысячу лет повсюду в твоем королевстве. Поколение за поколением, король за королем будут носить твой знак. Три короны означают три области, которые соединились в могущественное государство, и через тысячу лет эти короны будут по-прежнему его символом, везде, на всех печатях, на всех документах.

— А что будет с Папой? — спросил Эрик сын Эдварда дрожа, почти шепотом. — Везде я вижу твое изображение... — тихо пробормотала женщина. — Везде твое изображение, твоя голова... голова святого, из золота на голубом небе. Ты начал с того, что погрешил против своего Бога... этот прерванный путь в Рим... потом ты сделал добро, и имя твое будет жить вечно.

— Что ты можешь сказать о моей смерти? — теперь уже благоговейно спросил Эрик сын Эдварда.

— Твоя смерть... твоя смерть. Ты действительно хочешь знать это? Немногие захотели бы.

— Да, скажи хоть что-нибудь!

— Я вижу не очень хорошо... — пробормотала женщина, и было заметно, что она внезапно испугалась говорить о том, что видела совершенно ясно. Но потом, взяв себя в руки, она снова продолжила уверенным голосом: — Твое имя будет жить вечно, и ни один мужчина, рожденный от женщины, и ни одна женщина в Свеаланде или двух гетских областях не смогут ни убить, ни ранить тебя, — быстро сказала она и поднялась с колен.

Эрик сын Эдварда, преисполнившись уверенности в том, что все его мечты осуществятся и ни один из его предполагаемых врагов не сможет убить его, вышел из палатки и громко приказал, чтобы этой женщине дали лошадь и повозку и чтобы никто не смел ее трогать или говорить с ней неподобающим образом.

Затем Эрик отправился домой, в Восточный Арос, думая о своем блестящем будущем, в котором он был теперь твердо уверен. И ему не нужно было бояться рожденных в Свеаланде, в Западном и в Восточном Геталанде.

Однако Магнус сын Хенрика не был рожден в этих областях. Он был датчанином.

Он был одним из многих датских стурманов, которых рассеяло по миру ветром войны после того, как Вольдемар наконец одержал победу в долгой борьбе за датскую корону. Бежав из Дании, Магнус поплыл по Балтийскому морю, на время остановился в Линчепинге для переговоров с королем Карлом сыном Сверкера, о которых никому ничего не было известно, а потом продолжил свое путешествие вверх вдоль побережья, вошел в озеро Меларен, затем в реку Фюрисон.

Магнус сын Хенрика застал короля Эрика сына Эдварда врасплох и своей рукой отрубил ему голову, которая, согласно колдунье из Финляндии, должна была стать вечным символом нового королевства.

Он провозгласил себя новым конунгом, поскольку убил старого, что в то время было обычным способом завоевания власти в Скандинавии, и поскольку его род по материнской линии восходил к королю Инге Старому.

Магнус сын Хенрика прожил после этого еще год. Эрик сын Эдварда остался жить вечно.

* * *

Чтение — основа всех знаний. Отец Генрих был твердо убежден в том, что даже такие люди, как он сам, главным занятием которых были запись или переписывание текстов, должны использовать два часа в сутки для чтения, которое является удобрением для души, своего рода дозволенным удовольствием.

Поэтому правила Витскеля о чтении были строгими. Даже братья, занимавшиеся ручным трудом — провансальские повара, каменщики, брат Гильберт и его подмастерья, брат Люсьен и те, кто помогал ему в саду, — каждый день должны были читать тексты, которые не касались впрямую их работы.

Для маленького Арна эта обязанность носила несколько иной характер; первые четыре-пять лет были направлены лишь на то, чтобы отточить его языковые способности. По этой же причине он всегда должен был говорить по-латыни с отцом Генрихом, по-французски с братом Гильбертом и на северном языке — со скандинавскими послушниками. Первые годы он трудился в основном над текстами псалмов, поскольку ему все равно нужно было их выучить. Дело в том, что у него было прекрасное сопрано, которое, если он пел первым голосом, придавало необычайную красоту утренним и вечерним службам.

Через пять лет монастырская церковь в Витскеле наконец была готова; ждали, что ее освятит архиепископ Эскиль, который для этой цели выехал из Лунда. После освящения церкви монастырь должен был получить собственное имя, потому что у всех цистерцианских монастырей были имена. Отец Генрих уже давно решил, что Витскель будет называться Vitae Scholae, Школа Жизни.

Безусловно, это имело отношение к Арну. В обычных случаях облатов уже не принимали в монастырь, и поэтому Арн был единственным ребенком в их кругу. Хотя все еще было неясно, почему Бог решил поместить этого ребенка среди цистерцианских братьев, легко было заметить, что "Школа Жизни" — название, которое буквально подходит к Арну. Все, чему он научится в жизни, он, возможно, получит здесь.

Теперь, когда мальчик в достаточной степени освоил язык, отец Генрих открыл для него большую литературу. Арну, как и всем другим, пришлось трудиться каждый день над обязательным чтением.

Отец Генрих был уверен в том, что для молодого человека мирская литература столь же важна, как и церковная. Однако здесь требовался контроль, потому что сперва Арн ходил в скрипторий без присмотра и иногда находил книги, не подходящие для мальчиков.

Например, польза Овидия заключалась, разумеется, в том, чтобы читать его "Метаморфозы" — около двухсот стихов о волшебных превращениях, которые открывали читателю мир легенд и культуры Римской империи. Напротив, не слишком хорошо было то, что в руках у мальчика оказалась Ars amatoria, "Искусство любви". Отец Генрих обнаружил Арна в углу поварни именно с этой книгой, при этом оказалось, что Арн реагировал на чтение способом, в котором вполне проявилась его мужская природа.

Отец Генрих, разумеется, назначил тогда подходящее наказание — холодные обливания, определенное количество молитв и что-то еще, но отнесся к этому совсем не строго. Напротив, он забавы ради рассказал обо всем брату Гильберту, который от души посмеялся над непреднамеренным грехом мальчика.

Однако запретные тексты Овидия были унесены в собственную келью отца Генриха, и с тех пор отбор книг для чтения Арна производился более осторожно и тщательно.

Например, мальчику прекрасно подошло бы чтение "Германии" Тацита, поскольку он сам был варварского происхождения. Согласно отцу Генриху, у Тацита, возможно, были некоторые внутриполитические причины для того, чтобы изображать германцев как идеальный пример для развращенных римлян. Но, как считал отец Генрих, все знания о прошлом человечества, даже относящиеся к языческим временам и обычаям, могли способствовать просвещению. "Послания" Горация и прежде всего его "Поэтика" были прекрасным примером того, чему действительно можно поучиться у классических писателей. В этих книгах, может быть, иногда слишком много теории, но тогда можно переключиться на "Энеиду" Вергилия, над которой как раз сейчас и трудился мальчик; с горящими щеками Арн прибежал рассказывать о Дидоне, царице Карфагена, и о том, как Вергилий спустился под землю и увидел будущее Рима.

Чтение было основой всех знаний, всех чистых и мудрых мыслей. С этим могли согласиться все, это было очевидно. Но отец Генрих, возможно, отличался от многих других тем, что считал, что маленьким мальчикам нужно давать эти тексты вовремя, прежде чем они успеют закоснеть в теологической науке и потеряют способность читать, не думая о том, как нужно толковать этот текст — буквально, аллегорически, с моральной точки зрения или с точки зрения аналогии, — четыре способа, с помощью которых обычно толковали библейские тексты.

С другой стороны, нельзя было пренебрегать и теологическим образованием Арна. Пока существовало только два экземпляра наиболее читаемой в Школе Жизни книги — Glossa Ordinaria, глоссария к Библии, — которой постоянно пользовались все братья. Но отец Генрих следил за тем, чтобы Арн получил доступ к этой книге.

И чтобы избежать новых неприятностей, подобных неподходящим текстам Овидия, Арн теперь получал все книги прямо из рук отца Генриха. Кроме того, каждый день по меньшей мере час посвящался тому, чтобы научить мальчика пониманию Священного Писания.

Втайне отец Генрих радовался тому рвению, с которым Арн прибегал за новыми книгами или чтобы ответить заданный ему накануне библейский текст. Смысл заключался в том, чтобы научить мальчика работать и руками, и головой. Поскольку Божьи намерения в его отношении еще не были ясны, этот путь, во всяком случае, не мог быть ошибочным.

Между тем время, проведенное с братом Гильбертом, было для Арна более приятным, чем занятия в скриптории или работа с послушниками, где требовалась его помощь в кладке камня в местах, куда не мог добраться взрослый человек. С Гильбертом было и куда интереснее, чем на кухне, в гавани, с рыбаками во фиорде или в соборе, упражняясь в пении перед очередным большим праздником.

Отец Генрих думал, что он, будучи мальчиком, справлялся бы с этими заданиями по-разному. Но у маленького Арна он ничего подобного не замечал, похоже, тот с одинаковым желанием брался за все, что выражалось в названии монастыря: "Школа Жизни".

Таким образом, этот ребенок мог стать кем угодно. С точки зрения отца Генриха, у него была возможность закончить свои дни приором в монастыре. Но из него могло получиться и нечто совершенно противоположное, о чем втайне поведал брат Гильберт и о чем отец Генрих предпочитал не говорить вслух. Суть заключалась в том, что по-прежнему никто не знал Божьи намерения относительно судьбы Арна. Следовательно, нужно было продолжать жить, как и раньше, не забывая ни про душу, ни про тело.

Отец Генрих, взяв с собой книги, необходимые ему на сегодняшний день, в галерею рядом с садом, сидел, глубоко погрузившись в одну из классических теологических проблем: почему, если дьявол, в образе змея в раю, вовлек людей во грех, Бог должен был исправить это, родившись в человеческом облике, претерпев муки на кресте и умерев ради людей? Почему он не мог просто использовать свое всевластие?

Очевидно, что дьявол, как вор, привлек к себе человека красивыми обещаниями. А у вора нет никаких прав.

Но даже если исключить из уравнения дьявола, то остается долг человека Богу. Но почему же Бог не послал тогда на землю одного из своих ангелов?

Во-первых, потому, что никто из ангелов Божьих не смог бы поставить себя на место человека и, следовательно, уплатить этот долг. Но даже если бы случилось так, то, во-вторых, человек оказался бы в вечном долгу перед кем-нибудь из ангелов Божьих, а не перед самим Богом. Только воплотившись в человека, что было под силу лишь Богу, Он мог взять на себя бремя грехов человеческих и спасти людей.

До сих пор все было логично и понятно. До сих пор отец Генрих полагал это объяснение вполне приемлемым, поскольку оно устраняло все старые споры о правах дьявола.

Но этого объяснения было недостаточно, в нем была одна слабинка. Ведь Бог, будучи милосердным, мог просто-напросто простить людей. Кажется, что гораздо проще простить людям то, что они попробовали запретный плод в раю, чем то, что они заставили сына Божьего умереть в муках на кресте вместо Вараввы.

И если Бог хотел просто сойти к людям в человеческом облике, то Он мог справиться со всем за неделю. Но вместо этого Он родился в образе младенца и прожил затем долгую жизнь, прежде чем была принесена решающая жертва. Таким образом, жизнь Иисуса на земле должна была иметь значение, и огромное.

Надо ли понимать это так, что жизнь Сына Божьего на земле стала образцом для людей? Именно так и должно быть! Люди могли видеть, как они сами должны жить, они могли слушать Его и учиться. Кроме того, насколько обеднело бы Священное Писание без Его собственных слов!

Теперь, когда он осторожно и не торопясь добрался до истины, отец Генрих почувствовал, как по телу разливается волна внутреннего тепла и удовлетворения. Такие моменты были самыми приятными.

Когда прибежал Арн, его ноги все еще были мокрыми: он только что мылся в лаватории. Переходить от ручной работы к умственной, не очистившись в лаватории, считалось нарушением правил. Последние два часа Арн работал, укладывая камень на верхушке монастырской церкви, и теперь, когда дата освящения храма была наконец определена, выяснилось, что осталось больше незавершенных дел, чем предполагалось раньше. Строительные леса должны быть убраны, когда архиепископ Эскиль приедет освящать церковь.

Но когда начали ломать леса, брат Гильберт и брат Ричард, стоявшие внизу, обнаружили, что еще есть щели, которые не слишком плотно заделаны. Пришлось Арну, словно маленькой кунице, забраться наверх, чтобы выполнить их указания по окончательной отделке; поскольку Арн был намного меньше всех остальных, он единственный мог без опаски и больших трудностей ползать наверху без деревянных опор. Высота не внушала ему страха, он был твердо убежден в том, что Бог не допустит, чтобы что-то случилось с ребенком, который к тому же работал над творением в Его честь. По крайней мере, такое объяснение дал Арн, когда кто-то из братьев украдкой спросил его, не боится ли он высоты.

Возможно, что этот ответ не был до конца откровенным. Он не лгал; в Школе Жизни не лгал ни один человек, это было бы слишком тяжким преступлением против монастырских правил. Но у Арна имелось убеждение еще с раннего детства, что у Бога были особые намерения в отношении его жизни, которые вряд ли заключались в том, что он в течение нескольких лет должен класть камень, чтобы в один прекрасный момент потерять опору под ногами и сорваться вниз, покалечившись или разбившись насмерть, как это уже случилось с двумя братьями во время строительства. Нет, он не чувствовал страха.

Но ответить подобным образом, если бы кто-нибудь спросил его, значило проявить тщеславие, заявить о своем превосходстве. А это также было тяжким грехом, даже, может быть, более тяжким, чем ложь.

Много лет назад Арн упал с высокой башни и остался жив. Сам он не очень хорошо помнил об этом случае, но читал запись в памятной книге Варнхема. Отец Генрих говорил о том, как следует понимать, что с ним тогда случилось. Бог хотел сохранить его жизнь для предстоящего дела, большого дела, и это было ясно всем.

Уже примерно год занятия по чтению стали все больше направляться на то, как трактовать текст, прежде всего Священное Писание, и именно на такое занятие с небольшим опозданием прибежал теперь Арн, задыхаясь, с босыми, но чисто вымытыми ногами, скользя на отшлифованных известняковых плитах в галерее, где сидел священник.

Отец Генрих не стал его бранить, казалось, что он пребывает в хорошем настроении; монах сидел, витая мыслями где-то далеко, на его губах играла довольная улыбка, и он осторожно погладил мальчика по маленькой бритой макушке.

Арн, опустившись на каменную скамью рядом с отцом Генрихом, увидел, что перед ним открыта Glossa Ordinaria, и, хотя мальчик сидел слишком далеко, чтобы разобрать буквы, он мог только примерно догадываться, на каком месте раскрыта книга.

— Ну, — сказал отец Генрих через некоторое время, когда он почти против воли оставил мир своих мыслей. — Что, если мы начнем именно со стихов, которые ты будешь петь соло в конце службы? Кстати, спой мне первые строки!

послушно пропел Арн чистым сопрано, так что братья, работавшие в саду, выпрямились в полный рост, опершись на свои орудия, и слушали с мягкими улыбками. Всем им нравилось пение мальчика.

— Прекрасно, прекрасно, мы можем остановиться здесь, — сказал отец Генрих. — А теперь попытаемся понять этот текст. Будем ли мы толковать его с моральной точки зрения или буквально? Нет, разумеется, не буквально, тогда как же?

— Очевидно, что это аллегория, — сказал Арн, переводя дыхание, ему нужно было больше воздуха, потому что он немного задыхался, когда начал петь.

— Ты имеешь в виду, что мы не овцы, сын мой? Да, это очевидно, но почему тогда такое иносказание?

— Оно явно, его легко понять, — задумался Арн, чуть наморщив лоб. — Все мы видели овец и пастухов, и, как овцам нужен пастух для защиты и заботы о них, так и нам нужен Бог, и, хотя все мы люди, а не овцы, Бог как бы наш пастырь.

— Гм, — сказал отец Генрих. — До сих пор все было несложно. Но что означает тогда "Он подкрепляет душу мою, Направляет меня на стези правды"? У овец есть душа?

— Нет, — задумчиво сказал Арн. Он почувствовал одну из многочисленных логических ловушек отца Генриха, но он уже начал утверждать, что стихи следует толковать аллегорически. — Аллегория очевидна сначала — там, где говорится об овцах, которые представляют нас, но в дальнейшем текст следует толковать буквально. Господь действительно подкрепляет наши души.

— Да, пожалуй, так, — пробормотал отец Генрих и улыбнулся чуть хитровато, как он обычно делал, когда расставлял логическую ловушку. — Но что тогда можно сказать о продолжении: "Направляет меня на стези правды"? О каких стезях идет речь? Буквальное или аллегорическое содержание?

— Я не знаю, — сказал Арн. — Может быть, и то и другое?

— Вот как? Текст, который следует читать и буквально, и аллегорически? Попытайся теперь объясниться, сын мой.

— В предыдущей строке говорится, что Бог подкрепляет наши души, следовательно, речь идет о нас буквально, а не о каких-то овцах, — начал Арн, чтобы выиграть время, одновременно напряженно думая. — Но Бог, разумеется, не может вести нас путями истинными буквально, путями по земле, зримыми путями, такими, по которым ходят лошади, быки, впряженные в повозки, и люди. Но если Он захочет, то Он ведь может привести нас правильным путем, например, в Рим?

— Гм, — сказал отец Генрих, напустив на себя некоторую строгость. — Тебе ведь небезызвестно, что путь туда и обратно является одной из наиболее обычных метафор Священного Писания? Если пути Господни неисповедимы, то под этим вряд ли подразумевается блуждание скотины в тумане, не так ли?

— Нет, это очевидно, пути истинные означают путь, уводящий от греха, путь к спасению и так далее. Следовательно, аллегорическое толкование.

— Хорошо. На чем мы остановились? Как звучит следующая строфа? Нет, не надо ее петь, братья в саду только начинают лениться от этого. Ну так?

— Если я и пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, — быстро отбарабанил Арн. — Мне кажется, что содержание здесь должно быть общим. Если для меня наступил тяжелый момент, если я близок к смерти, как, например, на вершине башни, когда я кладу камень, то я все равно ничего не боюсь, потому что Бог со мной. Слова "смертная тень" должны быть аллегорическими, смерть не отбрасывает тень в буквальном смысле слова, и не существует долины, где я мог бы оказаться в этой тени. И даже если бы она существовала чисто теоретически, то все равно не существует места, где я был бы лишен надежды. Даже в самой темной долине, то есть в тяжелые минуты, в печали или опасности, я не должен отчаиваться. Примерно так?

* * *

В тот день, когда Арн стал большим для своего старого лука, с этим маленьким удовольствием было на время покончено. Его тренировочная площадка располагалась прямо перед кузницей, так что он мог выбегать туда во время естественных пауз, которые возникали в работе, например, когда остывало железо или зажигались новые горны. Однако в один прекрасный день брат Гильберт вышел и увидел, как мальчик без колебаний, но и без особого интереса к тому, что делает, всадил двенадцать стрел подряд в движущуюся мишень — кучу смятых тряпок, обвязанных ремнями, которая двигалась взад и вперед по тонкой веревке.

Пора было начинать все сначала. Для брата Гильберта одинаково важным было то, чтобы орудия, которые он давал в руки Арну, подходили к его росту и чтобы он всегда упражнялся в полную силу. Если упражнение слишком легкое, оно будет просто тупо выполняться и возымеет негативное действие; брату Гильберту было сложно объяснить это даже взрослым людям. Арну он объяснял не слишком много, да это и не требовалось, потому что послушание было одним из самых важных правил в монастыре.

В качестве материала для нового лука они выбрали тис, а для стрел — ясень. Все части целого должны соответствовать друг другу, как должны находиться в равновесии движения рук и сила мысли.

Для того чтобы изготовить новый лук и стрелы к нему, потребовалось много времени — с холодной весны, когда снег только начал таять, до лета, когда тюльпаны образовали красную кайму вдоль галерей. Арн должен был присутствовать при изготовлении оружия, постигая все премудрости. Он узнал, как сушится дерево в темноте и прохладе, как срезаются тонкие слои с разных частей дерева, шлифуются вместе в ровную форму, склеиваются рыбьим клеем и потом снова шлифуются. Со стрелами, разумеется, было легче. Изготовление наконечников стрел было простейшей кузнечной работой, с которой Арн мог справиться совершенно самостоятельно.

Когда наконец пришло время опробовать новый лук, брат Гильберт ко всему прочему еще и изменил расстояние до мишени, с восемнадцати длинных мужских шагов до двадцати пяти. Первые дни Арну казалось, что он учится стрелять заново. Для того чтобы натянуть тетиву, требовалось много усилий, а натяжение влияло на направление полета стрел, так что иногда он стрелял совершенно в другую сторону. Когда же Арн выказал неверие в свои силы, брат Гильберт накинулся на него, ругая за то, что тот проявил лень и уныние, два одинаково тяжких греха. И Арну пришлось прочитать несколько раз Патер Ностер, стоя на коленях перед луком и стрелами, прежде чем ему было позволено снова вернуться к упражнению.

В такие моменты у брата Гильберта появлялось искушение объяснить мальчику, насколько хорошо он стреляет, без сомнения, лучше, чем большинство взрослых и хорошо тренированных стрелков. Однако сам Арн не мог сравнить себя ни с кем другим, кроме брата Гильберта, словно в мире существовало только два стрелка из лука. Брат Гильберт всегда умалчивал о своем прошлом и о том, что заставило его доживать дни в цистерцианском монастыре. Отец Генрих запретил ему рассказывать об этом Арну.

Примерно год назад брат Гильберт и Арн перенесли свое маленькое стрельбище за стены монастыря. Дело в том, что часть братии сочла непристойным то, что подобные занятия проходили у них на глазах.

Но однажды на том месте, где упражнялся Арн, остановился отряд воинов, возвращавшихся домой из Фюна; они были в хорошем настроении, потому что, окончив войну, должны были вскоре вновь увидеть своих любимых. Сначала воины сочли просто нелепым то, что маленький послушник с бритой макушкой, в коричневой рясе и с развевающимися локонами держит в руках лук. Это зрелище казалось нереальным. Чем-то, чего не может быть вообще.

Они отпустили несколько грубых шуток, но потом остановились, чтобы ради забавы поглазеть на малолетку. Брат Гильберт, стоявший рядом с Арном и дававший указания, притворился, что не понимает северного языка или, по крайней мере, не слышит некоторые комментарии.

Но воины быстро затихли. Ибо то, что они увидели собственными глазами, не могло быть правдой с точки зрения рассудка. Мальчик-подросток стоял на расстоянии восемнадцати шагов от мишени и всаживал одну стрелу за другой в поверхность размером не больше половины ладони, а когда он промахивался примерно на толщину пальца, то расстраивался, просил прощения у своего учителя и еще более тщательно целился перед следующим выстрелом. Воины продолжили путь в молчании. Отъехав немного, они принялись громко о чем-то спорить.

Брат Гильберт хорошо понял замешательство возвращавшихся домой воинов — никто из них, как, впрочем, и сам брат Гильберт, не встречал раньше ребенка, обладавшего таким даром. Но ни тогда, ни позже Арн так ничего и не понял, ибо для него существовали только он сам и брат Гильберт, по сравнению с которым Арн был самым плохим в мире стрелком.

Отец Генрих отказывался обсуждать с братом Гильбертом успехи Арна в стрельбе. Он полагал, что Арн прилично читает и выказывает такое понимание священных текстов, которое можно ожидать от мальчика, еще не пережившего ломку голоса (будет жаль, когда этот день настанет), не больше и не меньше. Отец Генрих не считал, что сам он был очень способным в детстве; теперь ему казалось, что Арн такой же, как он Однако поразительным было то рвение, с которым учились как он, так и Арн. Он даже с улыбкой вспомнил о том, как сам, будучи еще совсем молодым, набросился на книги, вовсе не предназначенные для маленьких мальчиков, и как его застали на месте преступления и наказали, примерно так же, как он сейчас сам порой наказывал Арна. Самое важное — тяга к чтению, желание учиться и выносливость. Господь наделил всех разумом примерно поровну, и каждый обязан использовать все, что ему дано.

Однако против такой логики у брата Гильберта было простое возражение — ведь тогда Бог наделил всех и одинаковой способностью обращаться с луком и мечом, кроме тех, кто получил значительно меньше, и тех, кто получил значительно больше этого дара. Маленький Арн получил таких талантов больше, чем любой другой молодой или старый человек из когда-либо встреченных братом Гильбертом, утверждал он.

Это утверждение погрузило отца Генриха в размышления. Ибо едва ли кто-то из живущих ныне встречал столько людей с оружием в руке, сколько брат Гильберт. И к тому же он не мог лгать своему приору.

Однако отцу Генриху не нравилась эта тема, и он запретил брату Гильберту занимать мальчика всякими пустяками. Вот почему получилось так, что Арн не сознавал своего дара, а только понимал свои ошибки, когда ему на это резко указывали.

Арну еще не приходилось держать в руках настоящий меч. Но этого и не требовалось, потому что брат Гильберт уже видел, что случится потом, когда руки мальчика станут более сильными и он сможет перейти от деревянных палок к стали.

В обращении с мечом быстрота глаза и мысли, устойчивость в ногах и сноровка в руках были гораздо важнее силы. Брат Гильберт недолго наблюдал за тем, как скандинавы орудуют мечом, но этого хватило, чтобы понять, что техника варваров почти полностью основана на силе. Их мечи были короткими, потому что они никогда не сражались верхом: странно, скандинавы считали, что лошади не годятся для войны. И поскольку они стояли на одной линии близко друг к другу, примерно так же, как древние римляне и греки тысячу лет назад — хотя скандинавы и называли свое построение не фалангой, а фюлькингом, — то техника боя строилась только на том, чтобы рубить косо сверху, справа или слева. Так как любой человек, у которого есть хоть что-то, напоминающее меч, и обладающий хотя бы малым опытом обороны, может парировать такой удар не размышляя и не двигаясь, бой продолжался до тех пор, пока одна из сторон не устанет, а другой не удастся более или менее случайно попасть в голову противника. При таких обстоятельствах побеждал тот, у кого были сильнее руки.

Первые упражнения Арна в течение трех-четырех лет проходили с обмотанными тряпками деревянными мечами, и брат Гильберт методично вбивал в мальчика ритм в три такта, чтобы тот запомнил его навсегда. Высокий удар слева, низкий удар справа, а потом прямой выпад или снова удар сбоку. Тысячи и тысячи раз.

Прежде всего Арн освоил ритм и перемещение. Затем ему пришлось научиться, как сдерживать свой гнев, ибо брат Гильберт всегда поражал его на счет "три", так было в течение первых двух лет. Лишь на третьем году Арн в достаточной степени овладел движениями и ритмом, как в песне, и иногда ему даже удавалось предотвратить третий болезненный удар своего наставника.

На четвертый год брат Гильберт изготовил достаточно тяжелые деревянные мечи и, тщательно взвесив, вделал в них металлические пластины. Было важно, чтобы деревянный меч казался маленькому Арну таким же тяжелым, как настоящий меч — взрослому воину, так что брату Гильберту пришлось долго экспериментировать, прежде чем ему показалось, что он подобрал правильный вес.

Именно во время упражнений с мечом брат Гильберт заметил, что здесь, как и в кузнице, мальчик с одинаковой легкостью использует и правую, и левую руку. В монастыре, как это уже случилось в скриптории, учителя попытались было отучить его использовать нечистую руку. Но брат Гильберт отнесся к этому по-другому. Он посоветовался со своей совестью и с Богом. Вмешивать в этот вопрос отца Генриха он не хотел.

Вскоре он понял, что Арн — не обычный левша, ему в прошлом несколько раз приходилось встречаться с такими людьми с мечом в руке. И он помнил, как непросто было с ними сражаться. Как будто все, чему тебя научили, получается наоборот.

Поэтому он сначала учил Арна работать обеими руками, меняя их каждый день или каждую неделю. Но он никогда не замечал особенной разницы в технике, казалось лишь, что левая рука мальчика немного сильнее, чем правая. Это означало лишь то, что с самого начала нужно выстраивать для Арна тайную технику: он мог внезапно перебросить меч из одной руки в другую, а потом начать кружиться вокруг своего противника по солнцу, а не против солнца. И если противник будет в тяжелых доспехах, а положение его — неустойчивым, то внезапная перемена тактики может иметь решающее значение.

В глубине души брат Гильберт сознавал, что такие мысли греховны. Он исповедовался в них отцу Генриху, но объяснил при этом, что его задача заключалась в обучении мальчика и он должен как можно лучше ее исполнять. Поскольку Бог еще не выразил своей воли относительно предназначения Арна, для него пока не было никакой разницы между тем, чтобы втайне читать Овидия или держать меч в левой руке.

Молясь Богу, отец Генрих понял, что, пока мальчик проявляет такое же рвение к чтению, как и к воинским забавам с братом Гильбертом, все идет как должно идти. Было бы хуже, если бы он предпочитал стрелы и мечи Glossa Ordinaria.

И в то время как отец Генрих проповедовал прилежание и дисциплину, чистоту и молитву, брат Гильберт ратовал за подвижность и подвижность, подвижность и прилежание. Было важно, словно в ритме музыки, научиться чувствовать, когда стрела должна быть нацелена на движущуюся мишень. И так же важно было все время двигаться, никогда не стоять спокойно, ожидая удара противника, быть где-нибудь в другом месте, когда этот удар обрушится, чтобы в следующий момент ударить самому.

Прилежание и дисциплина. Чистота и молитва. Подвижность, подвижность, подвижность и прилежание. Все эти правила Арн соблюдал с такой же легкостью, с какой он соблюдал наставления о том, чтобы повиноваться и любить всех братьев, — два наиболее важных монастырских правила; третье — всегда говорить правду, за ним следовали остальные, менее важные и иногда едва понятные, как, например, правила поведения за столом и при отходе ко сну.

Однако ему вовсе не составляло труда подчиняться этому заведенному Богом порядку. Наоборот, это было для Арна радостью. Иногда он думал о том, как живут другие дети там, в низменном мире; у него сохранились слабые воспоминания о зимнем катании на льду, обруче на палочке и других детских играх. Возможно, он скучал по всему этому. Каждый вечер он вспоминал Сигрид и молил о спасении ее души, ему не хватало ее запаха, голоса и рук; он молился и за своего брата Эскиля, помня, как их, плачущих, разлучили друг с другом. Но он понимал, или, во всяком случае, считал, что понимает, что самым большим счастьем для мальчика является возможность делить свое время между тем прекрасным, что содержится в книгах, и тем трудным, с потом и иногда со слезами от боли, что мог предложить ему брат Гильберт.

* * *

Магнус сын Фольке поклялся перед Богом пять лет носить траур по Сигрид, прежде чем он женится снова. В его роде это решение вызвало удивление, поскольку не было принято, чтобы мужчина в расцвете сил, у которого к тому же был только один законный сын-наследник, так долго воздерживался от того, чтобы завести новых сыновей и укрепить род новыми связями.

Некоторое утешение Магнус находил с Суом, и у него даже был незаконный ребенок от нее. Но Арнес превратился в мрачную крепость, где ничего не происходило и ничто не менялось. После смерти Сигрид Магнус почувствовал, что его голова словно пуста, что у него нет новых идей в отношении торговли и сделок. Все шло по уже накатанной колее.

Он что-то делал, завершил постройку стен и проложил два перегона дороги до Тиведена. Строительство дорог было богоугодным делом, а он пообещал это, когда первый раз приехал на могилу Сигрид, молился за нее в Варнхеме и покупал молитвы за нее.

У него в общем-то была мысль, что никому не повредит, если он соединит то, что угодно Богу, и то, что будет полезным для будущих торговых дел. В тот день, когда будет проложена дорога через весь Тиведен, он сможет начать торговать на севере со свеями, этими простаками, у которых есть железо и кожи, и, если будут хорошие дороги, новые сделки смогут принести много серебра.

Мрачности Арнесу прибавило и то, что мать Магнуса, Тура дочь Гутурма, приехала к нему из своих норвежских владений, чтобы заботиться о нем, пока он не женат. Она была сурова с рабами и хотела управлять всем по старым норвежским обычаям, а Магнусу, как и многим другим мужчинам, было сложно поставить мать на место. Ему следовало бы проявить себя хозяином в собственном доме, а для этого надо было как можно скорее найти новую жену. По мнению самого Магнуса, было бы разумно соединиться с родом Поля из Хусабю, потому что его собственные земли граничили с землями этого рода. В таком случае какая-нибудь из дочерей Поля могла бы получить в приданое дубовые леса, растущие возле горы Чиннекулле. Незамужние дочери Поля были еще очень молоды, но молодость — такое состояние, которое очень быстро проходит.

Эскиль приносил ему и радость, и тайную печаль. Сын походил на него самого и во многом на свою мать Сигрид, унаследовав ее ум. Больше всего Эскиль мечтал о том, чтобы ездить по миру и торговать, встречаться с чужеземными купцами, узнавать их товары и цены, а также учиться тому, как пересчитать две бочки солонины на зерно или кожи или необработанное железо на серебро. В этом Эскиль был сыном своего отца.

Но, будучи уже почти взрослым, он был не способен метать копье или обращаться с мечом так, как подобает в его возрасте мужчине из рода, имеющего герб. Однако правдой было то, что и в этом Эскиль несколько походил на своего отца.

Только однажды Магнус, как хозяин Арнеса, был вынужден пойти воевать. Это случилось, когда датчанин Магнус сын Хенрика объявил себя королем свеев, отрубив голову Эрику сыну Эдварда в Восточном Аросе. Некоторые говорили, что это случилось сразу после праздничной мессы в церкви Святой Троицы, что Эрик сын Эдварда храбро принял смерть от превосходящих сил и что в том месте, где упала его голова, забил из земли источник.

Правда, враги Эрика и конунг Карл сын Сверкера утверждали, что Эрик сын Эдварда умер потому, что выпил слишком много пива и не мог защищаться, как подобает мужчине.

Однако не важно, как именно убили конунга Эрика. Война должна была начаться в любом случае. Свей, раздосадованные тем, что пришел какой-то датчанин и убил их конунга, быстро разослали гонцов вплоть до Хельсингланда и самых дремучих свейских лесов, и вскоре большой отряд уже двигался по направлению к Восточному Аросу. Но тогда возник вопрос, как вести себя Западному и Восточному Геталанду — предоставить ли свеям самим разбираться с убийцей короля или же принять участие в войне.

Для Карла сына Сверкера и его людей в Линчепинге принять решение было не сложно. Ему пришлось выбирать между тем, чтобы бросить все силы на войну с датчанином — убийцей конунга и тогда самому завоевать свейскую корону или позволить им победить и самим избрать нового конунга, которым мог стать кто угодно из свейских вождей и лагманов.

Когда Фолькунги собрались на родовой тинг в Бьельбу, в Восточном Геталанде, скоро обнаружилось, что выбирать особенно не из чего. Собственный брат Магнуса Биргер Бруса вскоре убедил родовой тинг. Одна война неизбежна для всех в Восточном Геталанде, объяснил Биргер Бруса, — война против датчанина — убийцы короля. Но в других войнах, которые могли затем последовать, нет никакой необходимости. Единственно правильным решением для восточных гетов будет поддержать конунга Карла в этом вопросе. Но возможно, после победы он станет конунгом и в Свеаланде. Нужно было победить, и войско свеев было достаточно большим, чтобы добиться победы. Дни датчанина Магнуса сына Хенрика на земле сочтены. Теперь нужно думать о том, что произойдет после его смерти.

Для Фолькунгов важно не рассеиваться и не оказаться по разные стороны в войне. И если конунг Карл добьется королевской короны в Свеаланде, то вскоре он потребует признания и в Западном Геталанде. Если понадобится, то с мечом в руке он добьется этого признания, и тогда Фолькунги окажутся противниками друг другу — восточные против западных.

В таком случае лучше решить все проблемы в одной войне, и, следовательно, восточным и западным гетам нужно объединиться вокруг конунга Карла. Очевидно, это приведет к тому, что три области сольются. Но это должно случиться, может, немного позже, тогда уже ценой большой крови, или, что еще хуже, братья выступят против братьев.

Никто на тинге рода не мог возразить Биргеру Брусе. И с тех пор повелось так, что он, как правило, добивался всего, чего хотел.

С точки зрения Магнуса, он и его дружина участвовали в войне с выгодой для себя и не ввязывались в бой до тех пор, пока он не был выигран. Им пришлось в основном добивать последних датчан и брать в плен тех, кто мог предложить за себя выкуп, так что Магнус смог вернуться в Арнес победителем, не потеряв в бою ни одного человека и став на пятьдесят марок богаче, за что его сильно полюбили женщины, но не стали больше уважать мужчины.

Отправляясь в поход, он оставил Эскиля дома, несмотря на просьбы и хныканье мальчика. Эскиль еще не был мужчиной, когда пришло время мстить за Эрика сына Эдварда и спасать мир в Западном Геталанде. Кроме того, Эскиль был старшим сыном и наследником, так что его нельзя было заменить дружинником.

Магнус пытался забыть своего второго сына, которого Бог отнял у него при жизни. Но поскольку он знал, что Сигрид всегда больше любила Арна, то не мог забыть о нем полностью, как следовало бы для спокойствия души. Как не мог забыть и о Сигрид в течение пяти долгих печальных лет, которыми он наказал себя после того, как Бог отнял ее у него. Втайне он говорил себе, что Сигрид была тем человеком, которого он уважал больше всех на свете, больше всех мужчин, и даже больше своего брата Биргера Брусы.

Но подобные мысли он мог высказывать только самому себе. Если бы он произнес это вслух, то его сочли бы ничего не стоящим мужчиной или просто глупцом. Даже Эскилю Магнус не мог сказать, что он думал о его матери.

Пока еще льды оставались прочными, в Бьельбу был созван новый тинг рода, и Магнус отправился туда с небольшой дружиной и Эскилем, который в первый раз должен был принять участие в совете мужчин и потому получил тысячу наставлений о том, что нельзя вмешиваться, нельзя слишком много пить, нельзя ничего говорить, а нужно только слушать и учиться.

В высокой башне усадьбы было несколько залов, которые могли вместить собравшийся совет. Бьельбу, пожалуй, — место, где подобные советы собирались чаще всего в Восточном Геталанде. Это становилось заметно уже по тому, как домашние рабы встречали приезжающих, размещали их, говоря, как и где будет проходить встреча. Здесь это было обычной работой. В Бьельбу столько же рассуждали о власти, сколько в Арнесе толковали о серебре.

Биргер Бруса тепло встретил своих брата и племянника и с самого начала стал уделять им больше внимания, чем другим родственникам. Магнус не мог понять, что это: проявление братской любви или тайные планы Биргера Брусы, по поводу которых произойдет ссора или с которыми, что лучше, все согласятся. Но ему нравилось, что к нему относятся уважительно, несмотря на то что в их кругу сейчас присутствовало много доблестных воинов со шрамами на лице, полученными на полях сражений. Обычно такие боевые раны почитают больше, чем серебро, ведь какой-нибудь жирный епископ может владеть огромным количеством серебра, но не быть при этом уважаемым человеком.

Первые дни были посвящены только пиршеству и разного рода сплетням — о родственниках, не сумевших приехать, например о норвежских родичах, которые сейчас воевали, впрочем, как обычно. Так, за неторопливой беседой, можно было дождаться и тех, кто припозднился из-за того, что трудно было проехать по зимней дороге или ненадежному льду. Нельзя, чтобы кто-то опоздал на совет, и нельзя принимать решения, когда опоздавший, пыхтя и чертыхаясь, пытается справиться со сломанными или перевернутыми санями.

И вот наконец все в сборе. Совет начался в самом большом зале башни. Многих, в том числе Магнуса и Эскиля, удивило то, что они собрались сразу же после дневной молитвы в нижнем зале башни и при этом не подавалось никаких кушаний. Жаркое еще только начали переворачивать, и оно поспеет через несколько часов.

Биргер Бруса, который ввел этот новый порядок, считал, что у обычая отцов есть, пить и держать совет одновременно были свои преимущества. Иногда полезно, когда пиво развязывает язык и никто не чувствует робости. Но иногда пиво развязывало языки настолько, что или не принималось никакого разумного решения, или никто на следующий день не помнил, какое решение было принято, или родственники расставались врагами.

Совет начался в холодном зале, где нужно было сидеть, завернувшись в плащ, и куда внесли всего несколько жаровен.

Самым важным вопросом была верность рода Карлу сыну Сверкера. Никто не считал его могущественным конунгом, никто не думал, что он сможет хорошо защитить королевство, если в него вторгнутся датчане или разбойники с другой стороны Балтийского моря; сделать это ему будет еще труднее, если нападут норвежцы, но они, как обычно, были заняты тем, что убивали друг друга. Но действительно ли пришло время вступить самому роду в борьбу за короны?

Биргер Бруса сказал, что он убежден в том, что это время настанет, но позже. В Восточном Геталанде род был сильнее, чем в Западном, но в Восточном Геталанде также были наиболее сильны позиции конунга Карла, и к тому же там было много его родственников, особенно в Линчепинге и прилегающей к нему местности. Для победы требовалось, чтобы в борьбу за короны вступили западные геты, чего большинство из них не совсем желало.

Поэтому пока лучше всего оказать поддержку конунгу Карлу и не показывать виду, что он может внезапно ее лишиться, если ситуация изменится.

Вместо этого нужно продолжать терпеливо укреплять род обычным способом, то есть через выгодные браки. И теперь представляется хороший случай, поскольку сам Биргер Бруса не может уклониться от этой обязанности, как бы ни было приятно жить холостяком и не иметь ответственности, которую рано или поздно Бог накладывает на каждого мужчину.

— Через брата Магнуса, — продолжал Биргер Бруса, — и теперь все слушали его внимательно, не было ни шума, ни храпа, ни громкого икания от пива, которые могли бы помешать ходу мысли, — род связан с норвежским конунгом Магнусом сыном Сигурда. Однако конунга Магнуса победил Харальд Гилли, и, судя по теперешней ситуации, королевскую власть должны были унаследовать сыновья Харальда, это понятно каждому, кто хоть немного знаком с делами норвежцев. Хотя с ними никогда нельзя быть до конца уверенным ни в чем: у норвежцев все может измениться от одного удара мечом, способного превратить родственника конунга в родственника изгоя.

Биргер Бруса заявил, что он готов отправиться в Норвегию, чтобы посвататься к какой-нибудь из дочерей Харальда Гилли — Сольвейг или Бригильде. Это укрепит родственные связи с Норвегией, даже если норвежцы будут продолжать убивать друг друга, потому что тогда род будет связан брачными узами с родом Харальда Гилли и, через брата Магнуса, с родом Магнуса сына Сигурда.

На обсуждение этой проблемы ушло некоторое время. Другой возможностью, разумеется, была женитьба на ком-нибудь из рода Карла сына Сверкера. Но это могло закончиться как выигрышем, так и полной неудачей, потому что, если случится так, что корона будет возложена на сына Карла (если у него будет сын), род будет поставлен против рода. Нет, укрепление связей с Норвегией было более осторожным, но в то же время более выгодным в будущем шагом. На том вопрос был решен, и говорить об этой женитьбе больше не было необходимости.

Потом стали думать, к кому посвататься Магнусу. Его траур по Сигрид кончился, и он, обладая крупными земельными угодьями и большим богатством, был завидным женихом, что всегда облегчает дело. Суть, однако, в том, как поступить наиболее разумно.

Сначала дали высказаться Магнусу. Не будучи уверен в своем голосе и в том, правильные ли он подбирает слова, Магнус начал говорить. Если он породнится с родом Поля из Хусабю, то еще один сильный род из Западного Геталанда будет связан с Бьельбу. Кроме того, его собственные земли и земли рода Поля граничили, так что в случае такой женитьбы большая часть берега озера Венерн попадет в одни руки. Это означает, что у него будет контроль над торговлей всего Западного Геталанда, поскольку Венерн в течение большей части года является главным водным путем как в Ледесе, так и в Данию, и в Норвегию. В Хусабю есть две дочери, обе красивые, но еще маленькие.

Когда Магнус сел, по ропоту и шепоту родственников он понял, что говорил хорошо, но не совсем убедительно. Он почувствовал, что кое у кого существуют совсем другие планы на его счет, и нетрудно догадаться, кто сейчас окажется прекрасным оратором.

И действительно, слово взял Биргер Бруса. Сначала он одобрительно говорил о своем старшем брате, о его заслугах и расчетливости в торговых делах, о его желании заключить выгодный брак, чтобы укрепить положение рода.

Но очень скоро он сменил тон, коротко и сухо сказав, что существуют связи, более важные для всех родственников. Род Эрика, и об этом было прекрасно известно, вовсе не отказался от борьбы за власть. В Норвегии жила жаждущая мести вдова Эрика сына Эдварда, воспитывая сыновей как претендентов на корону. Род Эрика был силен к югу от Скары, у него были ответвления и в свейских землях. Такой род было бы благоразумнее иметь на своей стороне, а не в стане врага.

Хозяином одной из усадеб под Эриксбергом был брат Эрика Юар, старшая дочь которого не отличалась красотой, но Юар с удовольствием отдал бы ее и за менее богатого человека, чем Магнус.

Когда младший брат объяснил суть дела, Магнус вздохнул. Он уже видел, как все произойдет. Его кровь будет использована для того, чтобы связать род с опасным в будущем врагом или полезным для будущего союзником. Однако он ничего не мог на это возразить и признал, что все так и должно быть.

Эскиль, которому сложно было усмотреть логику в выборе родственников среди тех, кто убивает, вместо тех, кто обладает богатством, печально посмотрел на отца. Эскиль понял, что скоро у него появится новая мать, и он не знал о ней ничего, кроме того, что она не очень красива.

* * *

Арн никогда не видел брата Гильберта таким счастливым, как в тот день, когда пригнали новых лошадей. Это были жеребец, две кобылы и один жеребенок. Их сразу же отвели в отдельный загон, чтобы они не смешались с северными лошадьми. Лошади находились в хорошем состоянии, время года для путешествия было выбрано удачно, и оно прошло легко, потому что по дороге они много паслись и получали достаточно воды. Лошади прибыли с отцом Генрихом из одной из его постоянных поездок на капитул в Сито. Животные совсем не устали в дороге, поскольку отец Генрих и его спутники, как обычно, шли пешком, а две тяжелые повозки с поклажей везли ослы.

Возвращение отца Генриха с генерального капитула всегда было большим событием в монастыре не только потому, что все братья подчинялись или в большинстве своем честно следовали правилу о любви к ближнему, но и по многим другим причинам: они ждали новостей, писем, новых книг, известий о том, что происходит в светском и церковном мире, ждали зерен, семян и черенков, на которые с детским восторгом набрасывался брат Люсьен, тут же начиная их исследовать и рассказывать о них своим ученикам; наконец, ждали они сыры и бочки с вином, без которых, по крайней мере бургундским братьям, было очень сложно прожить, так же как провансальским поварам было сложно представить себе жизнь монастыря без новых поступлений некоторых специй, которые брат Люсьен еще не сумел научиться выращивать в суровом датском климате.

Многим братьям трудно было соблюдать дисциплину и благочинность, которых требовало возвращение отца Генриха. Прежде всего было необходимо отслужить благодарственный молебен. Подобная молитва всегда оказывалась очень длинной, потому что перед ожидаемым возвращением хор разучивал новые песнопения или же перелагал старые на новый лад. Перед такими службами особенно напряженно приходилось работать Арну, у которого все еще сохранялось красивое сопрано.

То, что произошло потом, показалось Арну чудом. Брат Гильберт погладил коня по морде и шее и заговорил на чужом языке, который лошади, казалось, понимают лучше, чем французский и латынь. Через несколько секунд он просто поднял Арна одной рукой, как перчатку, так что тот очутился верхом на коне. Мальчик тут же вцепился в гриву, чтобы удержаться. Ему приходилось объезжать лошадей, но не таких диких.

В следующее мгновение брат Гильберт одним гибким движением бросил свое тело на спину жеребца, словно он взлетел туда, и жеребец тут же понесся по загону бешеным галопом. Брат Гильберт сидел без седла, лишь слегка держась одной рукой за гриву, низко нагибаясь на самых крутых поворотах и на чужом языке выкрикивая коню одно приказание за другим.

Молодой жеребец Арна тоже начал скакать по кругу, хотя движения его были неуклюжими и детскими. Но скоро они оба неслись все быстрее, и Арн в восторге попытался подражать чужому языку брата Гильберта; скорость и ветер, свистящий над его бритой макушкой, словно опьянили его.

Стыдясь, Арн признался самому себе, что теперь он переживал минуты истинного счастья и что он не сможет не признаться в этом на следующей исповеди у отца Генриха; жизнь и силы коня словно влились в него, хотя это был всего лишь жеребенок, которому предстояло еще расти и расти.

Позже, когда уже запели соловьи и приближалось время вечерни, Арн и брат Гильберт уселись прямо на траву и, наслаждаясь, рассматривали новых лошадей. И тогда брат Гильберт сказал: — Видишь ли, мой юный рыцарь, воистину, конь — лучший друг человека. Но эти, как ты уже заметил, — не такие, как все, это самые благородные, умные, быстрые и выносливые кони на свете. Благодари Бога за Его дар, ибо животные эти — из Святой Земли.

Лицо брата Гильберта покраснело от возбуждения, он прерывисто дышал после скачки.

Арн уже начал понимать, что отличало этих лошадей от других: не только их внешний вид и движения, но и их назначение. Но он все равно спросил об этом и получил ответ, которого ожидал. Да, этих лошадей ждали битвы и сражения, и то, что относилось к мечу, относилось и к коню — подвижность, подвижность и еще раз подвижность.

Потом брат Гильберт объяснил, что, поскольку здесь, на варварском Севере, люди еще не переняли обычай сражаться верхом, скандинавам нужны были сильные медлительные лошади, которые могли бы донести тяжелую ношу до поля брани. Там скандинавы спешивались, привязывали своих лошадей и шли сражаться пешком. Однако если бы христиане попытались таким образом победить проклятых сарацин, они никогда не смогли бы освободить Иерусалим.

В других странах люди сражались верхом, только на варварском Севере еще не научились этому. Задумка брата Гильберта относительно новых коней, чью кровь он мог теперь распространить в Дании, заключалась в том, чтобы ввести в жизнь северян новую технику боя и таким образом заработать много серебра для монастыря. То есть сделать примерно то, что уже было сделано, когда они начали ковать для скандинавов мечи лучшего качества. Одно предприятие было столь же логически обоснованным и доходным, как и другое.

По-прежнему чувствуя ветер, развевающий его волосы, и скорость несущейся лошади, Арн с увлечением, но без должного благочестия молился о том, чтобы научиться сражаться верхом, как это делали христиане во всем мире.

Брат Гильберт тихо рассмеялся, шутя, легонько хлопнул мальчика по тонзуре и объяснил ему, что именно это он и делал — учил его сражаться верхом. Все время. Все, что Арн узнал о лошадях с того дня, как он начал заниматься с братом Гильбертом, было направлено именно на это.

Прежде всего дело касалось равновесия. Упражняясь с деревянными мечами, иногда держа по мечу в каждой руке, когда он сидел на шесте, а над ним взад и вперед скользили кожаные мешки с песком, угрожая сбить его на землю, он одновременно упражнялся ездить верхом, причем всегда без седла. Все это делалось для достижения равновесия, для того, чтобы он мог усидеть на лошади, какие бы движения она ни совершала.

Теперь ему сперва нужно объездить молодого коня, сначала без седла, научиться понимать его, говорить с ним, гладить его и всегда о нем заботиться. И его имя должно сохраняться в тайне — не от Бога, конечно, но из людей его должны были знать только они двое. Жеребенок будет зваться Шамсин — так называют ветер в пустыне, который может дуть в течение пятидесяти дней без перерыва. Двух кобыл будут звать Айша и Хадия, а жеребца — Назир. Значения этих имен брат Гильберт не объяснил, сказав только, что они из тайного языка лошадей и никому в монастыре, кроме них — двоих всадников, не следует их знать.

Седло появится, когда Шамсин достаточно подрастет, но прежде должны быть освоены азы, достигнуто доверие, любовь и равновесие.

Зазвонили к вечерне, и им нужно было поспешить в лаваторий. Арн спросил, не может ли он также научиться тайному языку лошадей. Уж если он говорит на трех языках, то, пожалуй, сможет говорить и на четырех? Брат Гильберт улыбнулся про себя и невнятно ответил, что этот день когда-нибудь настанет. Но больше он ничего не сказал.

Арн всегда был послушным. Он любил братьев так же, как любил книги. Он любил тяжелую работу так же, как и легкую, с такой же охотой клал камень на башне монастырской церкви, с какой ловил рыбу в фиорде. Он любил работу с мечом и луком так же, как и работу, заключающуюся в том, чтобы стих за стихом с помощью Glossa Ordinaria идти путями истины Священного Писания. Может быть, он немного меньше любил Аристотеля и немного больше — Овидия, ибо втайне он иногда повторял те греховные стихи, которые успел прочесть, прежде чем от него заперли эту книгу. Естественно, что потом он исповедовался и принял наказание за свой грех, который все равно того стоил. Что такое несколько дополнительных Патер Ностер по сравнению с тем чувством, которое охватывало его при мысли об Овидии, когда все тело пронизывали горячие токи?

Отцу Генриху было несложно смириться с тем, что Арну не хватало интереса к философии, зато преобладало любопытство к не подходящим для маленьких мальчиков рукописям. Что касается

Овидия, то многие набожные мужи не только в юности, но и в зрелом возрасте обращали на изучение подобных текстов больше внимания, чем следовало бы. Здесь не было повода для нареканий, он и сам принадлежал к этой категории, по крайней мере в то время, когда был послушником. Это были лишь проявления человеческой природы и ничего более, а Бог в своей мудрости создал жизнь так, что в ней есть все. Следовательно, если мальчик не считал философию столь уж интересной наукой и у него даже иногда возникали небольшие, но дерзкие возражения, особенно против логических построений, то этот грех, если можно назвать это грехом, Арн делил, например, с братом Люсьеном: Люсьен, преданный своему искусству населять мир тем, что может использоваться в пищу, исцелять болезни или просто радовать глаз, также проявлял мало интереса к философии. Но отец Генрих не мог и подумать о том, чтобы по этой причине говорить о брате Люсьене как о менее достойном брате, о том, кто менее достоин любви, чем другие братья.

Таким же образом можно было, переиначив логику, как сделал бы философ, сказать, что мальчик является одним из прилежных учеников брата Люсьена. За желанием монастыря продемонстрировать, какую красоту может создать Бог на земле с помощью преданных братьев, крылась тонкая и кропотливая, но очень важная работа; весной раньше всех появлялись белые подснежники, они словно пробивались через крепкий зимний наст; потом, с приходом тепла, зацветали нарциссы и тюльпаны, все это было новым для варварского Севера и поражало посетителей; люди изумленно любовались белыми цветами фруктовых деревьев — неизвестных варварам яблонь, груш и черешен. В последние годы торговля оживилась, и, кстати, именно Арн помогал брату Люсьену забирать товары и вести переговоры со скандинавами, так как знал их язык.

Все, чему учился Арн, хорошо усваивалось в его голове, по этому поводу не стоило беспокоиться. Если не считать, как некоторые консервативные братья, что меч и копье не имеют отношения к трудам во славу Господа на земле. Но те, кто так считал, недостаточно изучали работы своего отца, святого Бернарда, который все-таки был основателем ордена рыцарей-храмовников в гораздо большей степени, чем Папа или кто-либо другой из деятелей церкви.

Однако теперь с мальчиком творилось неладное. С тех пор как в монастыре появились новые лошади, Арн будто лишился разума. В его занятиях возник перевес, интерес к коням затмил все остальное. И тогда, если мыслить шире, возникал вопрос: действительно ли Бог хотел этого или же Он хотел, чтобы его избранник сразу был наказан? Если это так, то тогда какое именно наказание священник, как хороший отец, должен выбрать?

Отец Генрих неоднократно призывал к себе брата Гильберта для того, чтобы обсудить эту проблему. Но казалось, будто благочестивый Гильберт хочет обернуть все в шутку. Мальчишки есть мальчишки, говорил Гильберт, в таком возрасте он сам поступил бы именно так, нужно понять новое увлечение мальчика, и, кроме всего прочего, это входит в науку, которой он его обучает.

Возможно, в словах Гильберта была правда. Но восторг мальчика был так велик, что можно опасаться, что Арн, по крайней мере на какое-то время, забросит книги. Как духовник Арна, отец Генрих знал об этом много больше, чем брат Гильберт. Ибо Арн, как и все остальные, не мог лгать, исповедуясь своему приору.

Арн осознал это именно потому, что обязан был исповедаться, признать свое греховное поведение и потом искупать свой грех. Но он не осознавал, что это действительно беспокоило отца Генриха, иначе Арн бы сильно огорчился. Сейчас он получал лишь обычные небольшие наказания в виде нескольких дополнительных молитв и, возможно, одного дня на хлебе и воде, как и тогда, когда он читал светские стихи Овидия и, более того, писал собственные стихи в подражание Овидию.

Шамсин вырос и стал настоящим конем, и любовь между ним и Арном стала еще сильнее. Лето было в разгаре, соловьиные ночи в Юлланде были светлыми и теплыми; Арн вставал, поспав всего какой-нибудь час после полуночной службы, прокрадывался в конюшню, брал седло и уздечку, шептал несколько слов в ночной полумрак, и к нему тут же прибегал Шамсин, наклоняясь и подставляя свою мягкую морду под горячие поцелуи мальчика.

Потом Арн садился верхом, и они неслышно направлялись к изгороди, через которую Шамсин перепрыгивал мягко, по-кошачьи; затем Арн и Шамсин еще какое-то время двигались осторожно, прежде чем их скорость достигала такой степени, что они по праву могли считаться самыми быстрыми на датской земле, ведь Шамсин был из породы лошадей, которые могли покрывать большие расстояния, не то что медлительные северные кони.

Они неслись, словно всадники Апокалипсиса, по небольшим холмам, редким буковым лесам и иногда даже добирались до моря с риском, что им придется возвращаться домой в таком же темпе, чтобы успеть к заутрене.

Скоро по округе распространились слухи о всаднике-привидении и дурном предзнаменовании, о духе, который мчался так, как не мог бы скакать верхом ни один человек, о карлике с острыми клыками и сверкающим огненным мечом.

Меч, однако, был деревянным, с вделанным в середине железным шариком для увеличения веса. Но в своем воображении Арн скакал с мечом, который вполне мог быть огненным, он размахивал им, держа его в левой руке, на полном скаку меняя поводья на меч, и тот оказывался в его правой руке. Хотя оружие было не самым главным. Арн словно пытался успокоить свою совесть, говоря себе, что он исполняет некую работу вместо того, чтобы спать сном праведника.

Его восторг вызывала именно скорость. Несмотря на то что Шамсин был еще очень молод, в нем присутствовала такая сила, какой не было ни в одном из коней, на которых Арну доводилось ездить раньше. Арн воображал, что Шамсина несет вперед сверхъестественная сила, и потому верхом на коне он словно был ближе к Богу.

Разумеется, думать так грешно. Арн понимал это, молился и исполнял все, чтобы получить прощение.

Однако мысли о Шамсине и бешеной скачке не оставляли его даже во время покаянных молитв.