Несущая свет. Том 1

Гиллеспи Донна

Действие этого монументального романа-саги происходит в эпоху древнего Рима. Описываемые в нем события переносят читателя в сам Вечный Город, и на территории, где обитают германские племена. На фоне грозных событий повествуется о приключениях главных героев — дочери германского вождя Балдемара Аурианы и Марка Юлиана — сына римского сенатора, судьбы которых переплетаются самым причудливым образом.

Книга рассказывает об увлекательном мире страстей, интриг, предрассудков, языческих верований далеких времен.

 

The Light Bearer

Нападать на врага со спины считалось не просто постыдным деянием, но и преступлением. Человек, совершивший его, часто приговаривался к смерти в болотах или позорному изгнанию из племени. Высокое положение Видо могло избавить Одберта от смерти, но все равно несмываемое пятно позора навеки легло бы на его семью. Конечно, сам по себе Видо ничего не имел против подобного убийства, случись оно тайно, но он боялся огласки и скорого людского суда, поскольку все это происходило на глазах целого войска и Священной Жрицы.

СЕВЕРНАЯ ГРАНИЦА ХАТТЫ И СОСЕДНИЕ ПЛЕМЕНА

 

СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ

 

Глава 1

Ночь была непогожей. Ранняя весна не баловала ни людей, ни животных, обитавших на бескрайних просторах Германии. Не человек правил на этой земле, ею владели лишь стихийные силы природы: ветер, снег да холодные звезды. Студеный ветер уныло завывал над холмами — то сильнее, то глуше — как будто играл в костяной погребальный рожок. Этот суровый край населяли хатты, самое воинственное из живущих за Рейном германских племен и наиболее независимое по отношению к своему южному соседу — Римской Империи, постоянно зарящейся на чужие территории. Римляне представляли себе простирающиеся за Рейном земли зачарованным мрачным краем, где стволы деревьев в непроходимых чащах запросто могут внезапно ожить и задушить человека, а бездонные болота, зияя черной пропастью топей, только и ждут того, чтобы поглотить чужака.

В эту ночь грубые жилища хаттов были плотно занавешены звериными шкурами, чтобы в дома не проникли злые духи и темные альвы. Но полог при входе в дом вождя племени Бальдемара был настежь откинут, а заслонка дымохода открыта, потому что в комнате на соломе корчилась в родовых схватках молодая жена вождя — Ателинда, теряя последние силы в мучительных попытках дать жизнь своему первенцу. Прислуживающие ей рабыни отворили ворота в загонах для скота и расплели свои толстые русые косы — потому что все завязанное, заплетенное или закрытое могло помешать ребенку выйти из чрева матери.

Если следовать хронологии, которой придерживались римские историки в своих трудах, все это происходило на одиннадцатый год правления болезненного Императора Клавдия — за два года до того, как жена Клавдия Агриппина попотчевала его отравленными грибами, в результате чего к власти пришел ее сын Нерон. Но для хаттов, которые знали только круговорот времен года да свою извечную борьбу со стихиями, интриги при дворе Римского Императора могли бы показаться сущим бредом — бессмысленным вздором, который обычно бормочет местный деревенский дурачок. Хотя, с другой стороны, племя отлично знало, кто такие римские солдаты, их гарнизоны стояли на границе имперских владений. Совсем недавно они похитили сотню юных воинов племени для того, чтобы обучить их и влить в ряды Римской армии. Сам Бальдемар в эту ночь находился на юге, в трех днях пути от своего дома — в лагере у слияния Рейна и Майна, намереваясь взять приступом большую римскую крепость Могонтиак для того, чтобы отомстить римлянам за частые вторжения на свои земли и похищение людей. И поэтому он поручил своей старой суровой матери Херте, владычице огромных полей, окружавших Деревню Вепря, принять ребенка по всем законам их рода.

Херта прежде всего послала в Деревню за повитухой Зигдрифой, которая приложила все свое умение и старание, чтобы помочь роженице. Но, в конце концов, она заявила, что ни одна смертная женщина не в состоянии помочь Ателинде благополучно разрешиться от бремени. И когда Херта задремала, положив себе на колени голову обессилевшей Ателинды, повитуха тайком бежала под покровом ночи из дома вождя — в страхе, что Бальдемар, пекущийся о чести рода, привлечет ее к ответу за смерть жены. И когда забрезжил рассвет, окрашивая синими тонами оставшийся еще местами после зимы снег, Херта велела Мудрин, самой молодой из рабынь, отправиться к жилищу Труснельды — мудрой женщины-ведуньи, которая, как утверждала молва, могла своим пением выманить младенца из лона матери.

Но Мудрин так и не смогла выйти за порог, в дверном проеме девушка внезапно окаменела, как завороженная. Корзинка, в которой лежали подарки для Труснельды, выскользнула из ее рук, сладости — лесные орехи, сваренные в меде, печеные яблоки и сушеные сливы — раскатились по земляному полу.

Херта бросила на рабыню суровый взгляд.

— Мудрин, что с тобой? Ты пугаешься звука собственных шагов!

Но тут Херта сама насторожилась, заподозрив что-то неладное. Вся их обширная усадьба была странным образом погружена в тишину, жуткую мертвую тишину, какая царит только среди погребений. Рабы-земледельцы еще не выходили из своих хижин, хотя Херта знала, что они встали, как всегда проснувшись от унылых звуков охотничьего рога, в который протрубил присматривающий на псарне за собаками раб. Обитатели леса тоже почему-то примолкли, не слышно было посвистов и трескотни птиц. Даже порывистый ветер внезапно утих, как будто прислушиваясь к чему-то. Херта услышала рычание дворового пса, перешедшее вдруг в жалобный визг. Было похоже, что рассвирепевшее на кого-то животное неожиданно смертельно испугалось.

Херта встала.

— Мудрин, отвечай! Что ты стоишь, разинув рот!

Херта сделала несколько шагов по направлению к двери, выступая прямой величественной поступью. Ее одежда почти ничем не отличалась от одежды рабынь. Все женщины германских племен в холодное время года носили длинные домотканые рубахи из тонкой шерсти, окрашенные в разные оттенки коричневого цвета. Одежда свободного покроя подпоясывалась на талии веревками, а сверху на женщинах был одет грубошерстный плотный плащ из неокрашенной ткани. Единственным знаком, указывающим на высокое положение Херты, была серебряная фибула, украшенная темно-красными гранатами, которая скрепляла на ее груди концы плаща. Плащи же рабынь были сколоты шипами. Однако, несмотря на простоту одежды, каждый мог сразу же распознать в Херте женщину свободную и знатную. Ее карие глаза светились горделивой надменностью, выдавая неукротимую душу, скрытую в старческом теле и тяготящуюся своей дряхлой оболочкой. Эту сильную духом старуху врагам легче было бы насквозь проткнуть копьем, чем заставить угрозами или посулами открыть закрома, где хранилось добро, принадлежащее роду. И она — гордая мать вождя — скорее согласилась бы умереть от голода, чем разделить трапезу с человеком, не отомстившим за убийство своего сородича.

— Отвечай! Или я вырву твой язык!

Но Мудрин будто онемела. Тогда поднялась другая рабыня, ткачиха Фредемунд. Тяжело неся свое полное тело с раздутым животом, она медленно подошла к девушке и остановилась рядом с ней.

— О Матерь Богов! — тихо воскликнула Фредемунд. — Что ты наделала, Мудрин!

— Но я ничего не сделала, я не совершила никакого кощунства! — воскликнула испуганная девушка и сделала неловкий шаг назад, чуть не наступив на цыпленка, который в панике, с пронзительным писком отлетел в сторону, ударившись о сплетенную из ивовых прутьев перегородку. Мудрин заскулила совсем по-щенячьи. — Я-а-а не соверша-а-ла никакого кощунства!

Херта стремительно подошла к ним и выглянула за порог.

Там, где лес расступался, и начиналось поле, у пролома стены, сложенной из дикого камня, она увидела очертания одиноко стоявшей женщины. Ни встревоженная лошадь, ни щебет воробьиной стаи, ни звук сломавшейся под тяжестью шагов ветки, — ничего не предвещало появление этой путницы вблизи дома. Поэтому существовало только одно объяснение ее беззвучному приближению — она явилась из мира духов. Ее белый плащ с большим капюшоном ясно вырисовывался на фоне сумрачных деревьев. Женщина направилась к ним медленным торжественным шагом, ее фигура чуть колыхалась, как резное изображение богов, которое несут жрецы во время ритуального шествия. Внезапно из леса вылетел черный ворон и закружил над головой таинственной пришелицы, издавая громкие, наводящие смертную тоску крики, как будто он сопровождал ее.

— Рамис! — тихо воскликнула Херта.

— Фредемунд, — отчаянно зашептала Мудрин, — закрой поплотнее двери!

— Ни с места! — приказала Херта повелительным тоном. — Все равно вам не удержать ее. Она видит вас насквозь. Если ей понадобится, она достанет ваше сердце, а уж в запертый дом ей войти — пара пустяков.

Простая жрица не могла бы возбудить в женщинах такой панический ужас. Ведь они каждый день видели Священных Жриц своего племени, собиравшихся в местных святилищах, приносивших жертвы и ожидавших божественных откровений. Или отправлявших требы в священных рощах, разбросанных по всем германским землям. Эти жрицы внушали уважение, но не страх, потому что они часто общались с людьми, жили среди них, и об их пророческом даре не ходило жуткой славы. Но Рамис принадлежала к особой жреческой общине, известной под именем Священная Девятка, жрицы которой были отшельницами, и о них ходило много легенд и преданий. Их прорицаний и ворожбы боялись все германцы северных племен. Говорили, что они могут воскрешать мертвых и предсказывать гибель целых родов и племенных союзов. Они общались с богами, ведающими судьбами отдельных людей и многочисленных народов, так же запросто, как со своими сородичами. В их жилах текла не кровь, а ихор. Рамис мог повелевать только один человек — прорицательница по имени Веледа, что означало «Та, Которая Видит». Веледа жила вдали ото всех в высокой башне из соснового дерева на реке Липпе и доводила свои предсказания до сведения людей через прислуживавших ей жриц. Но никто не видел саму прорицательницу, потому что не хотел подвергаться смертельной опасности. Ведь взглянувший в ее лицо тут же умирал. Одной лишь Рамис, как уверяла молва, дано было подняться однажды в башню к Веледе и остаться живой.

— Но она никак не может быть сейчас здесь, — прошептала Мудрин Фредемунд. — Она же находится в военном лагере с Бальдемаром и его дружиной!

— Если бы ты умела, обернувшись черным волком, быстро мчаться по лесу, тебе бы тоже не составляло большого труда преодолеть такое расстояние за короткое время, — мрачно отозвалась Фредемунд.

— Эй, вы, квохчущие куры! Я последний раз приказываю вам молчать! — закричала Херта срывающимся голосом, который свидетельствовал о том, что ей тоже было явно не по себе. Обычно Херта никого и ничего не боялась. Но с Рамис ей было просто не справиться. Ее не заставишь повиноваться строгим тоном или угрозами, с ней не сторгуешься и не придешь, как равный с равным, к взаимопониманию.

Замерев на пороге дома, Херта ждала приближения грозной гостьи, явившейся из мрака ночи. Зачем пришла великая прорицательница? Неужели она принесла проклятие на голову их рода? Или, может быть, она явилась, чтобы спасти Ателинду? А что если ее привлек новорожденный младенец? В деревне передавали шепотом из уст в уста весть, что Рамис ворует иногда первенцев из знатных семей, чтобы сделать из них воспитанниц своей жреческой общины. В таком случае первенец вождя Бальдемара подходил ей как нельзя лучше.

Когда Рамис подошла поближе, и можно было хорошо разглядеть ее изможденное, с впалыми щеками лицо, излучавшее холод и безмятежность, словно луна в период полнолуния, Херта с нарастающим беспокойством заметила, как прозрачна и тонка ее кожа, и как под ней ясно вырисовывается череп. Серо-голубые, матовые, словно лед на реке, глаза Рамис глядели, казалось бы, кротко, но в глубине их царил мрак, словно черная вода, бушующая подо льдом. Ее красивой формы губы были сурово сжаты. Если бы таким ртом обладала обыкновенная женщина, то его можно было бы назвать красивым, но на лице Рамис он ничего кроме ужаса внушить не мог, потому что именно из этих чеканных уст вырывались роковые пророчества и несущие гибель проклятия. Хотя она была еще не старой женщиной, создавалось такое впечатление, что Рамис никогда не была молодой. Во всяком случае, представить ее юной девушкой, а тем более девочкой, было так же трудно, как вообразить столетний дуб с уродливыми наростами маленьким трогательным деревцем.

В правой руке Рамис держала жезл из орехового дерева, рукоять которого была украшена полированным блестящим янтарем. При виде его у рабынь сердце ушло в пятки, потому что с помощью этого жезла прорицательница осуждала людей на смерть; когда Рамис во время суда ломала его пополам, это означало только одно — обвиняемый признается виновным и приговаривается к смерти. Этот жезл, тем не менее, был не более ужасен, чем гибкие руки самой Рамис, которые быстро и ловко набрасывали петлю на шею осужденного. Рамис была к тому же еще и жрицей, приносившей во время обрядов жертвы богам, и на ее долю выпадала священная обязанность совершать человеческие жертвоприношения во время весенних ритуалов на краю одного из болот. И хотя сама жертва в таких случаях отдавала свою жизнь добровольно, все же руки, лишавшие людей жизни, внушали окружающим страх и трепет, напоминая о жуткой тайне, совершавшейся ежегодно на краю болотной топи. Капюшон ее плаща и замшевые сапоги были оторочены мехом белой кошки. Белые кошки считались животными, посвященными богине, которой служила Рамис. У этой богини было множество имен, которые менялись в зависимости от места и времени года, но чаще всего ее называли Фрией, Великой Госпожой. На голове Рамис был одет серебряный венчик, с которого свисал искусно сделанный полумесяц.

Рамис внезапно остановилась перед дверью и склонила голову. Мудрин и Фредемунд охватила тихая паника, потому что они не понимали, в чем дело.

— Топорище! — напомнила им Херта. — Мудрин, вырой его да поживей!

В этих краях существовал обычай зарывать в землю у порога топорище, обращенное лезвием вверх — в небо. Считалось, что тем самым хозяева защищают жилище от молнии. Но жрицы не могли находиться вблизи орудий и предметов, изготовленных из железа, потому что этот металл был слишком новым изобретением и слишком грубым материалом. Тончайшая духовная энергия Священных Жриц, которую они унаследовали от гигантов, живших в глубокой древности, когда все орудия изготавливались только из камня, приходила в полное расстройство, если где-нибудь поблизости находился железный предмет.

Мудрин вырыла топорище осколком глиняного горшка, и Рамис вошла в дом легкой грациозной поступью.

— Приветствую благородную Херту и благословляю это жилище! — произнесла Рамис обычным голосом, в котором не было по крайней мере ничего устрашающего. Голос был мелодичный, тон — доброжелательный, хотя в нем чувствовалась сдержанная сила.

— И я приветствую тебя, Высокая Гостья, — сказала Херта и улыбнулась настороженной улыбкой. — Прошу пожаловать в наш дом. Окажи нам честь, раздели с нами нашу трапезу — отведай мяса и ставленого меда.

Рамис в знак признательности склонила голову, а затем без лишних слов направилась к Ателинде, лежавшей в глубине помещения. Херта следовала за ней на почтительном расстоянии. Они миновали переднюю часть дома, служившую одновременно током для обмолота злаков, прошли мимо ярко пылающего очага и кувшинов, наполненных зерном, а также мимо расставленных вдоль стен, ярко раскрашенных воинских щитов. Напуганные появлением грозной гостьи Мудрин и Фредемунд спрятались за ткацким станком Ателинды. От Рамис исходил запах свежей земли, смешанный с благоуханием нарда и тимьяна.

Благоговейную тишину нарушали только порхание и весенняя возня птиц, свивших гнезда в соломенной крыше, да тихое позвякивание бронзовых подвесок в форме серпа на поясе прорицательницы. Она подошла к кровати, застеленной овчинами, на которой теперь лежала Ателинда, и, вынув из-под плаща кожаный мешочек, приказала рабыням взять оттуда травы, поместить их в бронзовый сосуд и, налив туда козье молоко, сделать отвар. Затем она сняла с головы капюшон, открыв свои распущенные по плечам темно-русые с проседью волосы, и уселась на плетеный табурет рядом с Ателиндой.

Херта почувствовала, как в мгновение ока с ее плеч свалилась огромная тяжесть. Жрицы из клана Священной Девятки были лучшими повитухами во всей округе. Может быть, Рамис пришла только для того, чтобы спасти Ателинду? Но как она проведала о том, что здесь нуждаются в ее помощи, — оставалось загадкой, тайной, известной только духам.

Увидев жрицу, Ателинда слабо застонала и попыталась вялым движением отодвинуться подальше от нее. Но Рамис ласково положила ладонь на лоб роженицы и начала произносить слова заговора голосом, исполненным силы и спокойной уверенности. В затуманенных от боли глазах Ателинды страх постепенно начал таять, уступая место покою.

Внезапно Рамис распростерла руки над вздымающимся животом роженицы и начала делать легкие пассы, завораживая своей пластикой окружающих. Перемещая свои искусные ладони вдоль тела Ателинды, жрица сначала определила положение плода во чреве матери, а затем уяснила причину, по которой молодая женщина никак не могла разрешиться от бремени. Затем она принялась втирать мазь, состоявшую из целебных трав, смешанных на основе куриного жира. Рамис наложила лекарственную мазь на живот, бедра и нижнюю часть спины роженицы, чтобы облегчить ей роды. Когда отвар, который она приказала приготовить рабыням, был готов и налит в глиняный сосуд, Рамис поднесла его к пересохшим губам Ателинды. Казалось, от самого присутствия жрицы прежний огонь загорелся в глазах молодой женщины, как будто затухающий факел вновь зажгли, поднеся к нему ярко пылающий светильник.

Наконец, Рамис поставила роженицу на ноги, осторожно поддерживая ее и одновременно подталкивая, чтобы та сделала несколько шагов. Ателинда, еле держась на ногах, прошлась по земляному полу с помощью ведуньи. Прекрасные волосы Ателинды цвета меди висели сейчас сосульками, потому что намокли от пота и слежались. Херта поняла, что жрица таким способом старается изменить положение плода. Наконец, Рамис была удовлетворена результатом своих усилий и, подведя Ателинду к подстилке из свежей соломы, поставила ее на четвереньки. После долгих настойчивых манипуляций ребенок вышел из чрева матери, и Рамис подхватила маленькое багровое мокрое тельце на руки. На глазах Мудрин выступили слезы. Те же самые руки, которые у кромки болотной топи с такой ловкостью и искусством лишали жизни человеческие существа, сейчас с тем же самым искусством и ловкостью спасли жизнь новорожденному и его матери.

Когда Рамис подняла младенца над головой, Херта с удивлением увидела в глазах жрицы отблеск чувства, которое старая мать вождя не ожидала обнаружить в душе этой суровой женщины. Рамис была растрогана, ее взгляд излучал материнскую любовь к крошечному созданию!

— В роду появилась еще одна девочка! — торжественно и в то же время мягко произнесла жрица.

Убрав в сторону обрезанную пуповину, чтобы сохранить ее до обряда погребения, который вскоре должен был состояться, Рамис положила младенца на грудь матери.

— Ты облагодетельствовала нас, — произнесла Херта с выражением горячей признательности. Старая женщина не хотела выдавать свое крайнее беспокойство и казаться гостье неблагодарной хотя бы за то, что она спасла и Ателинду, и ребенка. Однако Херта была уверена, что Рамис украдет девочку для того, чтобы воспитать ее и сделать жрицей.

— Мудрин! Фредемунд! — хлопнула в ладоши мать вождя. — Приготовьте все необходимое для ритуала прорицания.

При рождении каждого ребенка в племени хаттов присутствовала жрица, которая предсказывала будущее новорожденному. Это был самый обычный ритуал, и любой род чувствовал бы себя польщенным, если бы удостоился чести совершения этого ритуала не простой жрицей, а великой Рамис. Фредемунд, еле двигавшаяся на почти негнущихся ногах, как старая лошадь, неловко расстелила у очага кусок белой льняной ткани. Мудрин взяла свою свистульку, сделанную из птичьей трубчатой косточки, и начала наигрывать на ней, обходя вокруг очага, как бы плетя своими замкнутыми движениями и резкими звуками сеть, через которую злые вредоносные силы и духи не смогут проникнуть сюда.

Рамис вытащила свои бронзовые, посеребренные сединой волосы поверх плаща, и они окутали ее, упав ниже пояса. Затем прорицательница положила свой жезл на край белого льняного лоскута и села рядом, скрестив ноги. Она подождала некоторое время, пока не увидела, что младенец начал сосать материнскую грудь. Нельзя было начинать прорицание, прежде чем новорожденный не припадет к материнской груди — это условие было обязательным на случай, если родители, испугавшись дурных предсказаний о судьбе своего ребенка, пожелали бы выбросить его. Но как только новорожденный вкушал материнского молока, он сразу же становился членом рода. А убийство сородича считалось самым тяжким и позорным преступлением.

— Скажи нам прежде всего, — отважилась, наконец, Херта задать вопрос, присаживаясь рядом с Ателиндой, — душа какого предка вновь появилась среди нас? Чье имя следует дать новорожденной девочке?

Рамис наблюдала некоторое время за тем, как девочка сосет материнскую грудь. И судя по всему, жрица осталась довольна увиденным.

— Для нее существует одно-единственное имя. Девочку следует назвать Аурианой и никак иначе.

Глаза Херты сразу же вспыхнули, но она сдержала свой гнев. Ее обманули, хитро провели. Ведь имя, однажды произнесенное, уже нельзя изменить. Тщательно скрывая охватившую ее ярость, делая вид, что лишь слегка обижена, Херта попыталась возразить:

— Но… но это имя не нашего рода! Ты дала ей жреческое имя.

— Я дала ей ее имя!

И тут заговорила Ателинда. Она пребывала в таком изнеможении, что у нее просто не было сил кого-нибудь или чего-нибудь бояться.

— Право давать имя ребенку принадлежит матери и отцу!

Херта бросила на Ателинду сердитый взгляд, изумляясь ее опрометчивости. Если Рамис по-настоящему разгневается, она может наслать порчу на скот или сделать бесплодными поля в течении жизни целого поколения.

Но Рамис только мягко ответила Ателинде:

— Я — ее мать и отец.

Ателинда прижалась щекой к щеке младенца и закрыла глаза от горя. Слезы покатились из-под ее темных ресниц.

— Ты — воровка, похищающая детей! Но мою дочку ты не получишь!

— Ателинда! Замолчи сейчас же или ты сгинешь навсегда во мраке, проклятая навеки! — зашипела на нее Херта.

— Мир душе твоей, Херта! — вмешалась Рамис, произнося эти слова чистым грудным голосом, в котором явственно слышались повелительные интонации. — Я просто не слышу тех слов, которые не должна слышать. Они ведь обращены не ко мне, а к средоточию всех зол и напастей, которые выпали на долю этой несчастной, — Рамис повернулась к Ателинде, теперь ее голос был мягок, как воск. — Остерегайся, Ателинда, разгневать богов! Ребенок, действительно, не мой, но и не твой, и по этому поводу не надо убиваться. Жизненная сила течет в нем и поддерживает его жизнь точно так же, как она течет и в нашем теле. Неужели ты хочешь остановить поток, который создан богами? Тебе не дано отменить имя ребенка, как не дано отменить наступление ночи!

Стремительным жестом Рамис бросила в очаг гриб, который незаметно вынула из-под плаща. Огонь ярко вспыхнул и тут же опять присмирел, как будто он хорошо знал, кто его госпожа. Мелодия, которую наигрывала Мудрин на костяной свистульке, звучала теперь в другой тональности: звуки были низкими, теплыми, чарующими, как будто они зазывали сюда духов, ведающих людскими судьбами.

Рамис вынула из-под плаща льняной мешочек, в котором лежали двадцать четыре палочки из полированного букового дерева. На каждой палочке был выжжен рунический знак и выкрашен красной краской. Она принялась бросать по три палочки на кусок белоснежной ткани, собирала их и снова бросала уверенным стремительным жестом в быстром четком темпе. Следя за порядком, в котором выпадали руны, жрица узнавала все новые и новые сведения о судьбе ребенка. Погрузившись в ворожбу, Рамис начала вполголоса напевать странный мотив, лишенный всякой певучести. Ее голос, звучавший сильно и бодро, смешивался с жалобными звуками свистульки, на которой все еще играла Мудрин. Внезапно Рамис замерла, и слабая улыбка тронула уголки ее губ, как будто то, что она предполагала, нашло свое подтверждение. Затем все так же стремительно она уложила палочки с рунами в матерчатый мешочек, завязала его и убрала под плащ.

Рабыни придвинулись поближе, их охватило мрачное предчувствие, что прорицание будет пугающе необычным. Херта нащупала бессильную руку Ателинды и крепко сжала ее.

Рамис низко склонила голову, все еще напевая, ее голос начал вдруг крепнуть, наливаясь силой, он уже гремел так, что, казалось, духи трепещут от этих могучих неистовых звуков. Когда жрица медленно подняла голову, Херте показалось, что черты ее лица как будто стерлись от яростного, только что отзвучавшего пения и пляшущих языков огня, бросавших на Рамис кровавые отсветы. Лицо ее застыло, и в сумрачном дымном помещении всем присутствующим показалось, что оно превратилось в окоченевшую древнюю маску с двумя провалами вместо глаз. Перед ними сидела женщина, прожившая на свете тысячу зим, женщина, высеченная из камня и покрытая инеем веков. Ее волосы были длинными густыми травами, ее кости — камнями, ее разум — звездным небом. Веки Рамис упали, голова запрокинулась назад. Казалось, огонь в очаге вспыхивает и затухает в такт ее прерывистому дыханию. Она уже перестала напевать, и Мудрин тоже издала на своей свистульке последний звук, жалобно прозвучавший в полной тишине.

Рамис впала в глубокий транс, ее глаза были плотно закрыты. Когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал протяжно и утомленно. Казалось, что слова выходят из ее уст, как дым от пылающего внутри огня.

— Мы — духи лесов и рощ. Мы говорим в один голос: этот ребенок — наш. Но девочка долго не будет знать об этом. Она будет сопротивляться нашей власти над ней, и это навлечет беды на ее голову. Судьба ее будет исполнена напастей и в высшей степени необычна. Как это бывает на переломе великих времен.

Внезапно Рамис замолчала. Ее молчание длилось так долго, что Херте стало не по себе, судорога пробежала по телу старой женщины, и она поближе придвинулась к Ателинде и младенцу, ища в них успокоения своей тревоги. Молчание Рамис разверзлось перед ними, словно бездна, наполненная демонами, духами зла.

Неожиданно Рамис закашлялась, хотя дым от костра тянулся в противоположную сторону, и женщины поняли, что внутри нее пылает другой — воображаемый — костер. Когда она снова заговорила, ее слова звучали, как скорбная песнь, которую исполняют под стук погребального барабана.

— В ее время одна война будет сменять другую, пока целые полчища людей-волков с юга не вторгнутся на наши земли, чтобы жечь и разорять их. Мертвые не обретут покоя, потому что их некому будет хоронить, и их белые кости засыпет холодный снег. Богини судьбы будут ткать полотно времени из наших жил и сухожилий. Мертвые дети будут лежать на бесплодных выжженных полях, и это будет наш урожай! Матери и отцы будут хоронить своих дочерей и сынов, а священные рощи пожрет жадный огонь. О, волк-победитель! Берегись своей победы, потому что колесо времен невозможно остановить, и твою победу оно превратит в твое поражение!

Херта почувствовала тревогу в груди. Слова прорицательницы недвусмысленно говорили о том, что ее внучка станет свидетельницей великой смертоносной войны с Римом. «О, Богини судьбы, — взмолилась старуха, — пошлите мне милосердную смерть, чтобы мои глаза не увидели этот страшный день».

— Но эта девочка, явившаяся сегодня на свет, будет занозой, впившейся в лапу Великого Волка. Она навлечет позор на его голову, потому что в войне ей будет сопутствовать удача.

Херта насторожилась. «Что за странный ребенок родился у моего сына?» — с беспокойством подумала она. Старая женщина слышала множество предсказаний судьбы новорожденным детям, и чаще всего эти предсказания заключались в самых простых обыденных вещах — жрицы обещали ребенку многодетный брак, жизнь в почете и довольстве, приобретение земель и скота или отмщение врагу рода. Херта взглянула на девочку, как бы ожидая от нее объяснений этим необычным пророчествам, но широко раскрытые удивленные глаза ребенка ничего не выражали.

— Эта новорожденная девочка принесет раскол, она нарушит древние обычаи, но, в конце концов, она одумается и, приложив все свои силы, вернет и спасет древний порядок на нашей земле. Она выдержит ордалии на великом судилище. Но дальнейшая ее судьба неясна мне, потому что мы — сами творцы своих судеб, просто не все знают об этом, и потому эта девочка будет дальше жить так, как велят ей ее разум и воля. Или выберет смерть…

— А потом я вижу мрак. Этот мрак необходимо рассеять светом. Придет время, и она убьет своего сородича… но тем самым спасет его…

Холодная рука ужаса сжала сердце Херты. «Убьет одного из сородичей? — думала она. — На кого из нас в будущем подымет руку этот младенец? Какую злую шутку задумали сыграть с нами Богини Судьбы? И как может Рамис благословлять такой ужасный рок?»

Херта задумалась над тем, нормальный ли это вообще ребенок, зачат ли он в добрый час и от мужа? Из уст в уста передавались предания о женщинах, которыми овладевали демоны. «Дети, родившиеся от такого противоестественного союза, сначала выглядели как обычные человеческие существа», — вспомнила Херта с растущим беспокойством в душе. Но тут же она принялась бранить себя за то, что верит женским досужим россказням.

— А теперь принесите ее ко мне, — тихо сказала Рамис, не открывая глаз.

Когда Фредемунд поднесла ребенка к жрице, та вынула амулет. Это был маленький мешочек из черной кожи, висящий на простом ремешке. Рамис надела ремешок на шейку младенца.

— Многие будут стремиться отобрать у нее жизнь, но эта девочка должна долго жить и то, что я ей даю, это самое надежное средство для ее защиты. Более сильным средством я не обладаю. В мешочке лежит святая земля, которую называют «аурр», это подлинная земля, взятая из колеи, оставленной колесницей Безымянной Богини, той, которая объезжает весной земные просторы. Этого ребенка следует назвать в честь святой земли, потому что вся ее жизнь будет подлинным жертвоприношением земле… Я хочу, чтобы земля покровительствовала тебе и защищала тебя, Ауриана.

Рамис открыла мешочек, достала оттуда щепотку земли, смочила ее своей слюной и нарисовала на лбу девочки, проведя пальцем, руну долгой жизни. Затем она снова закрыла мешочек и положила его на грудь младенца.

«Что же им теперь делать? — лихорадочно соображала Херта. — Следует ли им оставлять ребенка, который «вынужден будет убить своего сородича», у себя и растить его?» Херте пришла в голову мысль послать гонца с известием в лагерь к Бальдемару. Но жив ли он еще? Херта чувствовала, что водоворот противоречивых чувств и сомнений засасывает ее и тянет на дно — в черную бездну.

— Ты задала вопрос о Бальдемаре? — внезапно спросила Рамис.

Херта затаила дыхание. Она ведь не проронила вслух ни единого слова. И чтобы скрыть свои мысли от безжалостного дара ясновидения сидящей напротив нее жрицы, Херта опустила глаза.

— Его судьба не изменит ему, он будет долгое время славен и удачлив. Сегодня он рассеит силы противника — людей-волков, и начнется его процветание. К нему будут стекаться все лучшие воины округи, покидая других вождей, его ратники будут устремляться в бой единым мощным потоком, подобно пенистой морской волне, накатывающей на берег. Люди назовут его Освободителем и Победителем волков, а также Защитником родной земли.

Херта облегченно улыбнулась и повернулась, чтобы взглянуть на Ателинду, но молодую мать моментально сморил крепкий сон, как только Рамис взяла у нее ребенка.

— Слава его побед будет греметь, имя сиять, как небеса, усыпанные ясными звездами…

Речь Рамис текла гладко и легко, но внезапно слова замерли на ее устах. Херта быстро взглянула на ясновидящую, чтобы понять, в чем дело. Выражение лица Рамис резко изменилось, оно больше не было безмятежным, на секунду ужас исказил черты жрицы.

Когда Рамис изрекала свои пророчества, она как бы шла по извилистой тропе, и часто она бывала изумлена не меньше своих слушателей тем, что открывалось ей за очередным крутым поворотом. Казалось, ей не хотелось продолжать своей речи, ее охватило сильное желание избавить слушателей от того страшного известия, которое она должна была сообщить им. Но Рамис не имела права ничего умалчивать и скрывать. Как бы ни было неприятно или даже ужасно пророчество, прорицательница должна была вслух изречь его, иначе это могло повредить священному закону жизни. Ведь источником пророчеств были сами стихийные силы природы, а в природе красота и ужас сплетены в неразрывное единое целое.

— Что такое? — прошептала Херта, сделав над собой усилие. Огонь в очаге сердито потрескивал. Ауриана начала плакать. Когда Рамис, наконец, заговорила, ее голос звучал сухо и чуть скрипуче, он походил на те звуки, какие издает гадюка в густой траве.

— Бальдемар падет, в конце концов, жертвой величайшего преступления, какое только бывает в человеческом роде. И она — та, которая явилась сегодня на свет, — своей рукой свершит это злодеяние.

* * *

Когда Рамис ушла, Херта разбудила Ателинду.

— … не получит ребенка! — застонала Ателинда, еще не придя в себя от тяжелого сна. — Она не сделает этого!

Жизнь казалась Ателинде холодной и жестокой, как железный клинок. Она за свою короткую жизнь пережила немало лютых зим, когда падало до половины поголовья скота, принадлежавшего племени, и погибали все престарелые и больные члены общины. Она умела отважно встречать опасность, не страшилась вражеских копий, когда сопровождала телеги с провиантом в обозе своей армии. Она выдержала гнев и превозмогла ненависть рода своей матери, когда вышла замуж за Бальдемара, потому что она нарушила древний закон — отправившись жить на землю своего мужа, вместо того, чтобы ее муж переселился на земли ее рода. Оставаясь в одиночестве во время частых отъездов Бальдемара, Ателинда сильно страдала, ее мучили приступы черной меланхолии и тоски. Ее муж почти полгода проводил в военных лагерях вдали от родного дома. Лето было временем, когда совершались военные походы, вылазки и происходили кровопролитные столкновения с римскими солдатами. Поэтому, уехав в лагерь ранней весной, Бальдемар возвращался лишь в пору листопада. Ателинда ждала этого ребенка как спасения. Она мечтала, что он станет ей утешением, будет принадлежать только ей одной, их свяжет любовь, потому что они будут жизненно необходимы друг другу. Это будет совершенная любовь — любовь, о которой знают только мать и дочь, проводящие дни за одним ткацким станком.

— Слушай, Ателинда! Ты проспала все дурные вести! Мы должны побыстрее избавиться от этого чудовища, неважно, дали ей уже имя или нет, сосала она материнскую грудь или не сосала. Ты произвела на свет убийцу, Ателинда, это исчадие подымет руку на наш род!

— Что за безумные слова ты говоришь?

— Твоя дочь убьет моего сына!

— Но я ничего подобного не слышала от Рамис.

— Еще бы! Ты ведь спала.

— Я не верю тебе, ты — злобная женщина! Какой демон вселился в тебя?

— Дай мне этого ребенка. Я сделаю с ним то, чего он заслуживает.

— Рамис может и ошибаться. И потом — я ничего не слышала и не верю твоим словам!

— Ателинда! Материнская любовь лишает тебя разума! Мы все должны сейчас сговориться. Мы скажем сородичам: ребенок родился, прожил один день, заболел и умер. А если Мудрин или Фредемунд скажут кому-нибудь хоть что-нибудь, они поплатятся за это собственной жизнью. А теперь давай мне это отродье, я брошу его в болото!

Ателинда попыталась сесть. Она обладала большой ловкостью и гибкой, часто скрытой от постороннего взгляда силой. И когда ее охватывал гнев, она вся собиралась, и ее энергия вспыхивала с удесятеренной силой. Вот и сейчас Ателинда была похожа на разъяренного духа мщения, глаза ее пылали, как солнце в самую знойную пору лета.

— Это ты чудовище! Ребенок уже пил мое молоко! Если ты убьешь девочку, то тем самым совершишь преступление, в котором обвиняешь ребенка. Даже если Рамис действительно предсказала что-то ужасное, я не верю ей. Да ты просто свихнулась, если спокойно слушала такие речи жрицы, это же сущая нелепица. Скажи, случалось ли такое у нас хоть когда-нибудь? Ага, ты молчишь. Ты молчишь, потому что такого никогда не было на нашей земле и не могло быть. Вся природа воспротивится и ополчится на ребенка, прежде чем он успеет поднять руку на своего родителя. Оставь мое дитя, или я появлюсь на следующем собрании старейшин рода и расскажу им о твоем преступлении — пусть о нем узнают все сородичи! И тогда ты будешь держать ответ перед судом за свое злодеяние.

— Ателинда! Ты не посмеешь обвинить мать своего мужа.

— Я сделаю это, если мать моего мужа убьет мое дитя.

Так Ателинда одержала в этот день победу над Хертой, и ребенок остался жить. Времена года сменяли друг друга, и девочка подрастала. Но вот что странно — в присутствии Херты Ауриана чувствовала какой-то страх, как будто она в глубине души знала о том, что произошло между ее матерью и бабушкой в день, когда она появилась на свет.

Прорицание, которое Ателинда слышала в забытьи, обессиленная после мучительных родовых схваток, и ссора с Хертой постепенно отошли на второй план, почти в небытие, время заслонило все это. Единственное, что отчетливо помнила Ателинда — это ту подмену, которую совершила Рамис: она дала девочке жреческое имя.

Ребенок никогда не будет испытывать то жуткое одиночество, в котором живут жрицы. Это Ателинда твердо обещала себе. Жизнь жрицы одинока, бесплодна и мрачна, она занимается ворожбой, вызывающей ужас у простых смертных. Она не имеет дома, который могла бы назвать своим. Ее же ребенок будет взрастать и жить у родного очага. «И я позабочусь, чтобы она вышла пораньше замуж и осталась со мной. Мы будем вместе ткать полотно, живя всю жизнь бок о бок», — так думала счастливая мать.

Поэтому Ателинда взяла старый меч Бальдемара — его первый меч, которым он учился владеть в юности, — и положила на дно колыбели под солому. Она думала, что тем самым силы пророчества, которые оказывают пагубное воздействие на ребенка, могут быть смягчены или даже рассеяны. Железо благотворно повлияет на девочку, привяжет ее к простой обыденной жизни, какую ведут вокруг мужчины и женщины их рода.

Вот так вышло, что в младенчестве Ауриана спала на мече.

 

Глава 2

Миновало шесть лет и шесть зим. Наступил четвертый год правления Нерона. Серые сумерки опустились на Субуру, самый нищий и печальный район имперской столицы. Как говорили в народе, это была родина всех мух Империи, здесь в гнилостном воздухе низины, расположенной между двумя большими холмами, на которых красовались дома римских Сенаторов, плодились и размножались эти насекомые. В Субуре можно было запросто найти проститутку в одном из злачных мест, заплатив ей за услуги всего лишь чашкой вареного гороха, а дети, просящие подаяния, которым их хозяева намеренно наносили увечья, чтобы те вызывали к себе больше жалости, соревновались с заклинателями змей и уличными акробатами, вырывая из рук горожан, спешащих по делам, мелкие медные монеты. Воры, разорители могил и отравители чувствовали себя здесь в полной безопасности, бражничая вместе с праздными молодыми людьми из благородных семейств, которые приходили по ночам в эту часть города в поисках приключений. Каждое утро первые лучи солнца освещали на узких улочках новые трупы людей, умерших насильственной смертью.

В сырой суконной лавке Субуры, которая представляла собой одно из самых бедных заведений такого рода, где грязь с материи удаляли человеческой мочой, был выставлен на продажу мальчик по имени Эндимион, его продавал владелец лавки, сукновал Луций Гранн. Хозяин решил, что из парнишки не вый дет никакого толка. По мнению Гранна, отцом мальчика был бешеный пес, вскормила его сама Немезида, пребывавшая в то время в самом отвратительном расположении духа. Гранн считал, что мальчик должен попасть в руки такого человека, который мог бы заставить его работать до изнеможения, пусть бы даже мальчишка, в конце концов, загнулся от непосильного труда, — туда ему и дорога. Эндимионом мальчика назвал сам Луций Гранн, он называл так всех подростков, которых ставил у чанов, чтобы они доставали оттуда ткань.

Эндимиона продавали за его короткую жизнь вот уже в третий раз. И с каждым новым хозяином его доля становилась все безотраднее. Его спина была испещрена шрамами и ссадинами от побоев Гранна. Он заворачивал свои ноги в старые тряпки, потому что Гранн не желал раскошеливаться на обувь. Стоя с крепко связанными грубой веревкой руками перед очередным покупателем, он принял такое решение, которое сначала ужаснуло его, но мальчик знал — время пришло, пора было действовать.

Он всегда сознавал, что как только сочтет себя достаточно взрослым и достаточно физически окрепшим для того, чтобы жить полной опасностей и лишений жизнью беглого раба, он тотчас же убежит на волю. Теперь он был ростом почти с самого хозяина, а мускулы его рук были крепкими, натренированными ежедневным поднятием тяжестей, чрезмерных для ребенка. Когда новый хозяин поведет его по улицам, он вырвется и убежит. Он смешается с толпой праздных зевак, нищих попрошаек и жителей квартала, торгующихся у лотков и торговых рядов, и эта многолюдная толчея затруднит преследование. Лучший шанс бежать ему вряд ли скоро представится. Поэтому надо действовать. Мальчик чувствовал, что если он этого не сделает, то просто умрет, а ведь ему еще не было и четырнадцати лет.

Но как бы ни была невыносима его жизнь, не ее тяготы толкали Эндимиона к рискованному побегу. Ему не давала покоя мысль, что за высокими стенами существовали огромные книгохранилища, которые оставались недоступны ему.

Как бы ни была сурова судьба к Эндимиону, он хорошо знал, что такое книги и настоящее чтение. Этот мальчик, одетый в лохмотья, был знаком не хуже многих ученых мужей в городе с трудами Сенеки, философа-стоика.

Так вышло, что один из его прежних хозяев, сапожник, решил, что Эндимиону следует уметь писать аккуратным красивым почерком, и поэтому сдал мальчишку на время в скрипторий, получив за это небольшую мзду. Скрипторий представлял собой просторное помещение, где рабы-переписчики старательно изо дня в день переписывали книги, которые потом продавались в книжных лавках. Эндимион не помнил, кто научил его читать. Временами в его памяти возникало смутное видение какой-то светлой женщины, излучающей добро и ласку, но каждый раз этот образ застилал густой белый туман. Мальчик думал, что эта женщина была, возможно, грамотной рабыней и нянчила его в детстве, прежде чем Эндимиона продали, и начались его мытарства.

Случилось так, что в скриптории, куда он попал, переписывались главным образом труды Сенеки; неиссякаемый поток его трактатов, трагедий и поэтических произведений не давал бездельничать двадцати рабам-переписчикам.

С тех пор изречения великого философа вошли в душу мальчика, стали такой же неотъемлемой частью его, как биение крови в висках или собственное дыхание. Они постоянно жили в его душе, как могут жить только наказы родителей, — если бы его родители сохранили своего сына, — или слова жрецов в храме бога, покровителя семьи, куда родители в первый раз приводят своего ребенка, и все услышанное навсегда врезается в его память. Эндимион слышал как-то, что люди называли любовь сладкой пыткой. Так вот, на взгляд мальчика, точно также можно было определить философию. Порой какая-нибудь мысль философа казалась ему близкой и понятной, и в ней он черпал утешение, но на следующий день он уже не мог сказать с уверенностью, что постиг ее глубину. Видя, что другие рабы скриптория не испытывают столь сильных чувств по поводу философских проблем, мальчик иногда задавался вопросом, а не сошел ли он с ума?

Хозяин скриптория поспешил избавиться от мальчика, когда Эндимион начал вставлять свои собственные фразы в рукопись. Однажды он исправно вывел слово в слово: «… мудрец не входит в рабскую зависимость от того, что имеет, и тем счастлив. Потому самый короткий путь к счастью состоит в том, чтобы иметь малое или не иметь ничего». И тут же, почти не задумываясь, мальчик добавил от себя: «Тогда почему же рабов, которые ничего не имеют, не назовешь самыми счастливыми и мудрыми людьми?»

После этого хозяин скриптория жестоко избил его и прогнал назад к сапожнику. Вскоре мальчика продали к сучильщику веревок, а от того он попал к погонщику мулов, который продал его Луцию Гранну.

Но идеи и мысли, смутно понятые и непонятые совсем, неотступно преследовали Эндимиона во сне и наяву, они манили мальчика из затхлой суконной лавки — прочь на край света, лишали его душу покоя, и толкали его, быть может, к гибели, обещая блаженство.

Всю недолгую жизнь Эндимиона окружающие трубили ему в уши о том, что побег раба в Риме — дело безнадежное. Не только хозяин, но и весь город является тюремщиком и подстерегает каждый шаг невольника. Ни одна дверь не откроется тебе, и, напротив, каждая рука укажет на тебя или, поймав тебя, протянется за вознаграждением.

— Продавая его, мне следует предостеречь тебя, — сказал Луций Гранн Теренцию, пришедшему купить Эндимиона. Гранн был грубым неотесанным мужланом с тупым взглядом и выражением вечного недовольства на хмуром лице. В юные годы он был рабом, работавшим на полях в одном из поместий в Галлии, и заслужил себе свободу своими удачными выступлениями в качестве борца перед публикой. — Он предается многим порокам, в том числе — воровству, — продолжал Гранн. — Так что не бегай потом в магистрат с жалобами на меня за то, что я нарушил закон при продаже. Я честно предупредил тебя о злонравии этого негодника.

Выслушав его, Теренций лишь скептически сощурил глаза. Он решил про себя, что такой человек, как Гранн, мать родную продаст, не поморщится. Какой уж тут закон о продаже? Однако мальчик подходил Теренцию по всем статьям, что бы там ни говорил Луций Гранн. Теренцию был по душе диковатый упрямый взгляд темных глаз подростка. Он как раз выискивал повсюду таких строптивых рабов, которые другим и даром были не нужны. По убеждению Теренция, чем большей силой духа и упорством обладали рабы, тем дольше они выдерживали адский труд — они должны были весь день вращать колесо, лебедки, поднимавшей из известкового туфа гигантские глыбы на поверхность земли. Послушные подобострастные невольники погибали первыми, этого мнения Теренций твердо придерживался и мог поспорить на этот счет, с кем угодно. Сам он был наемным работником, а его собственный работодатель взял подряд на работы у Имперского правительства.

Теренций приподнял за подбородок лицо Эндимиона своей загорелой рукой и резко крутанул его голову в сторону, как делают с животными, когда хотят, чтобы они подали голос. Эндимион пришел в ярость, это жгучее чувство охватило все его члены. «Не сейчас, — предостерег мальчик самого себя. — Потерпи еще немного. Всего через несколько минут ты окажешься на свободе, перестав быть животным, или попадешь в Аид».

— А что он украл? — громко спросил Теренций, стараясь перекричать доносившийся с улицы многоголосый шум: крики уличных торговцев, пьяное завывание, отдаленно похожее на пение, завсегдатаев расположенной рядом таверны и гулкие возгласы, слышавшиеся из стоящих напротив, через узкую улочку, дешевых бань.

— Книги, — запальчиво ответил Гранн, подозревая, что Теренций не поверил его словам.

— Книги?! Так этот негодник умеет читать?

Гранн ухмыльнулся.

— Он может весь день вращать колесо, а по вечерам читать вам греческие стихи про любовь. Так что ты получишь сразу два удовольствия за одну и ту же цену, ведь правда? — Гранн осклабился, и Теренций решил, что сукновал очень похож в этот момент на оскалившуюся собаку.

Эндимион закашлялся.

— Да он же болен! — воскликнул Теренций.

— Ничего подобного. Просто он надышался серных паров, — заявил Гранн, обводя своей волосатой рукой все помещение. — Они здесь все кашляют.

За спиной Гранна у стены на лавке сидели рабы-сирийцы, их работа заключалась в том, что они мяли ткань в больших чанах. Но сейчас рабы ужинали. Они шумно чавкали и втягивали в себя еду — бобы и капусту, запивая ее подкисленной водой, и были скорее похожи на пожирающих свой корм животных, нежели на людей, вкушающих пищу. На стене над их головами была вырезана сова, символизирующая Минерву, покровительницу сукновалов. Увидев красные раздраженные участки кожи на ногах рабов, Теренций понял, что эти следы оставила моча, в которой вымачивалась ткань. Мочу рабы собирали из баков, стоявших перед каждым густонаселенным доходным домом. Мутная жидкость сейчас отстоялась, и поверхность двух больших чанов, в которой недавно мяли ткань рабы, была похожа на могилу с плитой из черного мрамора. В дверном проеме просматривалась скудно освещенная смежная комната, где все еще работало несколько рабов, они натягивали ткань туник и тог на большие плетеные рамы, а затем помещали эти рамы над парами серы, которые поднимались из кипящих горшков, все это происходило в густом едком дыму. Теренцию на мгновение показалось, что он чудом — через глубокую трещину в земле — попал в подземный мир. Он почувствовал огромную благодарность судьбе за то, что сам работал под солнцем на свежем воздухе.

— Он довольно мил и напоминает мне маленького горделивого жеребенка, — произнес Теренций и заметил, как внимательно взглянул на него мальчик, а в его темных умных глазах промелькнуло беспокойство. Теренций собрал в горсть шелковистые черные волосы на макушке Эндимиона и слегка потрепал их. Волосы мальчика были слишком длинными для раба, решил Теренций. В такой гриве — простор вшам и другим паразитам. Когда его рука лениво скользнула вниз на бедро подростка, Эндимион резко отпрянул.

— Я вижу, он у тебя не обучен выполнять кое-какие обязанности, — шутливо сказал Теренций. — Ну хорошо. Я даю тебе за него пятьдесят монет. По рукам? Я человек занятой, мне предстоит сегодня выбрать еще пятерых рабов из тех, что выставлены на продажу. Так что я спешу.

— Я же сказал тебе: я собираюсь продать его, а не подарить, — Гранн положил свою огромную лапу размером с хорошую сковородку на плечо Эндимиона, делая вид, что собирается увести его. — Ну же, мой мальчик, пойдем. Видно, переменчивая фортуна судила, что так будет лучше для тебя. Похоже, тебе придется провести остаток своей жизни, полоскаясь в моче. И надо сказать, тебе еще повезло, что ты остался у меня. Иначе этот скупердяй, который не желает расставаться со своими денежками, кормил бы тебя жареным мясом тех парнишек, которых раздавили соскользнувшие с лебедки глыбы.

— Эй, Гранн, упрямый осел, остановись! Я даю шестьдесят. Шестьдесят и не сестерцием больше. Я бы мог купить на эти деньги искусного каменщика. Постой, а ты уверен, что с этим парнем действительно все в порядке? Что это?

Теренций сунул руку за грязный ворот туники Эндимиона и, приподняв с груди мальчика амулет, поднес его поближе к тусклой, сильно коптящей лампе, свисавшей с потолка.

— Что за странный амулет!

— Кто его знает, что это за штука. Да и какое нам, собственно, дело? Я, во всяком случае, не возьму с тебя за него лишние деньги.

Теренций поднес кожаный мешочек к самому носу и понюхал.

— Пахнет землей. У него на шее мешочек с обыкновенной грязью! Я хочу, чтобы он выбросил эту мерзость, связанную скорее всего с каким-то колдовством.

Гранн достал из-за пояса небольшой нож и протянул руку к ремешку, на котором висел таинственный амулет. Глаза Эндимиона вспыхнули яростью.

— Ты не дотронешься до него! — чистый юный голос мальчика прозвучал так громко и отчетливо, что оба мужчины непроизвольно вздрогнули, как осаженные на полном скаку лошади. Даже сирийцы бросили на Эндимиона быстрый взгляд, и тут же снова погрузились в свое занятие, жадно поглощая овощное месиво. Теренций громко засмеялся. У него было такое чувство, будто внезапно у обыкновенного осла, этой твари бессловесной, прорезался дар человеческой речи, и он начал раздавать приказы налево и направо.

Амулет из черной кожи висел на шее мальчика всегда, сколько он себя помнил. Эндимион думал, что его надела мать, или, может быть, это сделал отец. Ведь были же у него когда-то родители! Кто еще, кроме них, мог это сделать? Амулет служил трогательным свидетельством того, что у него когда-то была семья. Поэтому Эндимион инстинктивно бросился на его защиту с такой страстью и неистовством, словно защищал свое сердце.

Заросшие грубой щетиной щеки Гранна побагровели.

— Вот тебе мой последний урок, как себя вести! — с этими словами он схватил кожаную плетку и со всего маха хлестнул ею по лицу мальчика.

Эндимион вспыхнул от гнева, как сухая щепка, и почувствовал, что летит в бездонную пропасть. Ничто уже не могло остановить его, он не владел собой. Теперь ему было все равно, что с ним произойдет дальше.

Он стремительно поднял связанные руки к низко свисающей с потолка лампе и плеснул горячее масло в лицо Гранну. Сукновал взвыл от боли. А Эндимион, воспользовавшись тем, что хозяин ослеплен, пнул его со всей силы сзади под колени, так что Гранн влетел головой вперед в наполненный мочой чан. И пока Теренций, застыв от изумления, молча смотрел на все это, не веря своим глазам, мальчик стремительно — как стрела, выпущенная из лука — выскочил в открытую дверь.

— Ублюдок! Змеиное отродье! — заорал Гранн, когда ему удалось подняться на ноги. И, отплевываясь, со слипшимися, вымоченными в зловонной жидкости волосами, крикнул своим рабам-привратникам, крепко сложенным здоровякам: — Аякс! Сифакс! Догоните его! Или я прикажу высечь вас до полусмерти!

Выбравшись из чана, мокрый и злой, он произнес, обращаясь к Теренцию и яростно размахивая рукой у него перед носом:

— Убирайся прочь! Вон из моей лавки! Я передумал его продавать. Я собираюсь распять этого мерзавца на кресте!

И Гранн бросился вслед за рабами, поспешившими выполнить его приказание. Промокшие сандалии сукновала издавали при каждом шаге хлюпающий звук.

Когда Эндимион выскочил на запруженную народом улицу, он ощутил себя от охватившего его острого чувства свободы юным могущественным богом. Гнилой воздух Субуры, в котором запах чеснока смешивался с запахом навоза, показался ему свежим и живительным, словно ветер, дующий с моря.

Казалось, что его стремительно мелькающие пятки выбивали гулкую дробь по булыжной мостовой улицы: «Я на свободе! Я живу!» Кровь пульсировала в висках радостно и громко. Каждой частичкой своего тела он ощущал: с этих пор он на свободе, и всегда будет так жить — он будет ходить туда, куда захочет, и думать о том, о чем ему заблагорассудится!

За своей спиной мальчик слышал пронзительные отрывистые крики и тяжелый топот нескольких пар ног. Он бросил на бегу торопливый взгляд назад и увидел, что за ним в неистовую бешеную погоню устремились Аякс, Сифакс и нагоняющий их Гранн.

— Беглый раб! — орал на бегу Гранн. — Друзья! Соседи! Караул! На помощь! Беглый раб!

И после секундного колебания — поскольку сама мысль о том, что придется раскошелиться, была мучительна для него — он все же выкрикнул:

— Вознаграждение за поимку пятьдесят сестерций!

Соседи и праздношатающиеся прохожие, которые видели, как из дверей лавки Луция Гранна выбежал мальчик, моментально поняли, что это побег. Но никто из них даже с места не двинулся, чтобы поймать раба. Потому что половина свидетелей этой сцены была погружена в сонную полупьяную апатию, в то время как другая половина сознательно не желала оказывать Гранну какую-либо помощь, потому что презирала его: все знали, что этот ловкий малый имел обыкновение возвращать поношенную одежду взамен новой, которую ему сдали для чистки клиенты, хотя один влиятельный чиновник из канцелярии Претора случайно получил от него, напротив, совершенно новенькую тогу, выстиранную всего лишь один раз, вместо своей старой, а потому было бесполезно жаловаться на этого негодяя в суд. Но через несколько мгновений два темнокожих мальчишки, сыновья одного эфиопа-вольноотпущенника, раззадоренные объявленным вознаграждением, сорвались с места и бросились вслед за Эндимионом с резвостью молодых гончих псов.

Эндимион понимал, что ему надо каким-то образом освободить руки, — со связанными вместе кистями бежать было очень неудобно.

Улица, как он и предполагал, помогала ему, затрудняя преследование. К обычным толпам народа, которые целыми днями бродили по Субуре, прибавился поток рабочего люда, возвращавшегося вечером с орудиями труда, закинутыми за плечи, в похожие на муравейники доходные дома; случайно здесь же оказались шествующие в несколько шеренг с гордым надменным видом слуги, сопровождавшие богатого знатного мужа в носилках, — он возвращался с заседания суда; кроме того в этот час на улице находилось особенно много мальчишек-школяров, распевавших веселые песенки и задиравших друг друга; а еще по улице двигалась нестройная толпа жрецов и жриц богини Кибелы, они били тупыми мечами в металлические щиты, правда, к вечеру их задор поутих и не шел ни в какое сравнение с тем пылом, который они демонстрировали утром, направляясь в свой храм.

Эндимион протиснулся между двумя осликами, трусящими по булыжной мостовой. Оба были нагружены большими корзинами слив, свисавшими по бокам и подрагивавшими при каждом их движении. Одна из корзин наклонилась, и из нее сливы сыпались на землю. Преследователи Эндимиона наступали на сочные зрелые плоды и, давя их, поскальзывались. Мальчик воспользовался тем, что они немного отстали, и пробрался сквозь плотную толпу мимо убогого заведения брадобрея к прилавку, где расположился торговец жареными колбасками. Заметив, что на него никто не смотрит, Эндимион сунул связанные руки в жаровню и заскрипел зубами от боли, потому что раскаленные угли опалили не только веревку, но и кожу на руках.

Он взглянул назад и встретился глазами с пробирающимися к нему Аяксом и Сифаксом, они были уже совсем близко и рвались к своей жертве с удвоенной энергией. Эндимион, хладнокровно не трогаясь с места, снова сунул руки в жаровню.

Продавец колбасок, повернувшись в его сторону, наконец, заметил мальчика, закричал и устремился к нему, а подоспевший Аякс бросился на Эндимиона, схватив его за полу короткой туники. Эндимион изо всех сил рванул руками веревку, намотанную вокруг его запястий. Веревка лопнула.

Мальчик упал на землю и перекувырнулся. Гнилая ткань туники с треском разорвалась, и в руках у Аякса остался всего лишь грязный лоскут, а мальчик снова вскочил на ноги. Колбаски покатились по мостовой к великой радости малолетних попрошаек, которые набросились на них, как стая ворон.

Эндимион снова помчался, что было духу, прочь от оторопевших преследователей.

Он обогнул подиум, на котором шли аукционные торги, лавируя между отдельно стоящими группками приценивающихся и наступая им на ноги. Потом он чуть не сбил лестницу, на которой стоял один из устроителей зрелищ, размещавший на стене объявления о предстоящем бое гладиаторов. И тут вдруг мальчика окружила шумная стайка игриво настроенных проституток, одетых в шелковые одежды, с золотыми серьгами в виде колец в ушах и в накинутых на плечи ярких шалях, расцветка которых походила на оперение попугаев. Они обняли подростка за талию, и не выпуская его из своих цепких рук, начали грубо ласкать его. Эндимион в отчаяньи обернулся назад и увидел голову Гранна, мелькающую в толпе, сукновал быстро настигал своего раба. А впереди мальчика толпа была столь плотной, что порыв ликующей радости в его душе постепенно угас, и в нее закрался холодный ужас. Теперь он представлял себе толпу, как жуткую трясину, в которой вязнут ноги, которая мешает ему бежать и медленно засасывает его на дно.

— Ты выиграл соревнование в беге, мой прекрасный Адонис, а теперь получи свой приз, — произнесла одна из проституток звучным голосом и со смехом попыталась приподнять его.

— Интересно, это каплун или петушок? — спросила другая с нехорошей ухмылкой. — Давайте посмотрим. А? Держите-ка его!

— Сто сестерций за поимку беглого раба! — прозвучал громкий задыхающийся голос Гранна, к ужасу Эндимиона, совсем близко от него.

Эндимион вырывался, брыкался, кусался, отталкивал от себя мягкие гибкие руки, наглые пальцы, ощупывающие его тело, прижимающиеся к нему пышные бедра и груди. Его обволакивал дурманящий запах их потных тел, надушенных пряной корицей, душили объятия рук с позвякивающими на них браслетами. Наконец, проститутки выпустили его, решив в негодовании, что этот мальчишка слишком несносен, и нет смысла возиться с ним. Когда подросток обернулся, он увидел, что толпа преследователей увеличилась до двух десятков человек. Это было результатом возросшей суммы вознаграждения, объявленного Гранном. Все, кто были способны бежать и могли оставить свое занятие, пустившись в погоню, бросились вслед за ним. Преследователи подоткнули полы своих туник за пояс, и встречные поспешно расступались перед ними, как перед мчавшимися дикими животными. Их яростные крики, достигая слуха мальчика, казалось, пронзали его, как острые мечи. Эндимион ощущал себя лакомой наживкой, извивающейся и трепыхающейся на крючке, что еще больше распаляло голодный город, окружавший его с четырех сторон, побуждало это чудовище крепче сомкнуть свои челюсти, пережевать и проглотить свою добычу. Еще пара минут и Эндимион навеки исчезнет с лица земли, словно его никогда и не было. Даже большие доходные дома, возвышавшиеся по обеим сторонам узкой улочки, казалось, смыкались все теснее и теснее, пытаясь замедлить его бег, зажав беглеца между темных стен.

Как хрупка, мимолетна и жестока жизнь! Ты рождаешься, живешь несколько лет одной страстной неистовой надеждой, а потом тебя вдруг снова погружают во мрак небытия. Ты бы мог, конечно, задержаться подольше на этой земле, если бы не отважился возомнить себя человеком, а не бессловесной рабочей машиной из мускулов и крепких костей.

На бегу Эндимион заметил слева от себя узкую петляющую улочку, круто поднимавшуюся вверх. На ней располагались кожевенная мастерская и лавка продавца скульптурных портретов-бюстов. Эта улочка вела в направлении Старого Форума, где мальчик мог смешаться с толпой, в которой его никто не знал. Он свернул в этот проулок и начал взбираться вверх, делая длинные скачки и преодолевая сразу по пять ступенек, его подошвы скользили по истертому отполированному тысячами ног камню. Но когда, сделав несколько поворотов, Эндимион понял, что это тупик, его охватила настоящая паника. За его спиной отчетливо слышались звуки близкой погони: топот ног десятков преследователей, предвкушавших уже получение обещанного вознаграждения за поимку раба. Наконец, переулок уперся в глухую стену высокого доходного дома.

После секундного замешательства и оцепенения Эндимион увидел узкую тропку, засыпанную листвой, она была проложена в туннеле между двух стен, заросших плющом.

Эндимион проскользнул в эту щель между доходным домом и стоящим рядом большим зданием и неожиданно для себя оказался посреди большого двора, огороженного живой цветущей изгородью, разливавшей тонкий аромат; прямые дорожки, выдававшие любовь хозяина к геометрии, тоже были обсажены яркими цветами.

Поверхность чистого прозрачного бассейна отражала стоящую рядом с ним бронзовую скульптурную группу танцующих фавнов. При взгляде на все это новая волна ужаса накатила на Эндимиона: ну теперь-то он наверняка погиб! Он вторгся в частные владения какого-то богача. Ловушка захлопнулась за его спиной.

Привратник дома, широкоплечий раб-фракиец, быстро подошел к нему широким решительным шагом и, уперев мощные кулаки в бока, глядя сверху вниз на подростка, спросил:

— Что тебе надо, мальчик?

Эндимион быстро огляделся. В затененном, окруженном колоннадой перистиле, освещенном только трепещущим пламенем висящих на стене в ряд светильников, он увидел картины, изображавшие мистерии, связанные с культом Изиды. Судя по этим изображениям, дом скорее всего принадлежал богатой женщине, потому что Изиде поклонялись в основном знатные матроны.

— Я принес послание госпоже! — заявил Эндимион со всем самообладанием, на какое был сейчас способен. — Это очень срочно. Я преодолел все расстояние бегом, не переводя дух!

Привратник нахмурился, лицо его выражало озабоченность и неуверенность.

— Что-нибудь от ее матери? Как она поживает?

— С ней очень плохо! Даже совсем плохо!

«Удача! — подумал мальчик. — Меня принимают за посыльного».

— А если уж быть совсем точным, она при смерти!

Со стороны улицы слышались шарканье и топот ног Гранна и его жадной своры: преследователи тоже уперлись в тупик.

— О боги! Входи скорее! — воскликнул фракиец и указал Эндимиону дверь, которая вела, должно быть, в покои его госпожи. Мальчик бегом устремился туда.

В этот самый момент Гранн, Аякс и остальная толпа преследователей ввалились запыхавшись во двор.

— Куриные мозги! Это же беглый раб! — заорал Гранн, когда привратник стал грубо выталкивать его со двора. Тут же подоспело еще полдюжины рабов из числа прислуги этого дома, чтобы остановить попытки людей, похожих на разъяренную обезумевшую свору, вторгнуться в покои госпожи. Но Гранн все же проник внутрь дома.

Он остановился на пороге спальной комнаты, стены которой были увешаны коврами. В помещении царил полумрак, и все же Гранну хватило времени, чтобы разглядеть на решетке балкона, выходившего на большую улицу, лоскут знакомой туники, которую он сам справил мальчишке. Кусок ткани развевался на ветру, дразня Гранна и приводя его в бешенство. Но тут хозяйка дома вскрикнула и набросилась на него, проткнув до кости предплечье Гранна своей острой длинной шпилькой для волос.

«Мальчишка заплатит мне и за это», — поклялся Гранн.

* * *

«Что же мне делать дальше?» — лихорадочно думал Эндимион. Он не обманывал себя, хорошо зная, что Гранн так легко не сдастся и будет до конца преследовать его. И действительно, в это время Гранн удвоил свои усилия. На следующей же улице он уплатил уличному глашатаю небольшую сумму денег, чтобы тот двинулся по направлению к Старому Форуму, выкрикивая на ходу:

— Мальчик, темные волосы, карие глаза, миловидный, бежал из сукновальни Гранна! На шее амулет из черной кожи! Мальчик…

Звонкий пронзительный голос разносился далеко вокруг. Эндимион бежал вверх по улице Меркурия в надежде известить единственного верного друга о своей судьбе. А затем он намеревался спрятаться где-нибудь среди городской сети канализационных стоков и водоотводов, чтобы завтра поутру, — если на то будет воля богов, — бежать из города. Эндимион остановился посреди неширокой, круто взбирающейся вверх улочки и бросил камешком в закрытое ставнями окно второго этажа пекарни Поллио. Через несколько секунд на пороге дома возник старик с запорошенными белой мукой волосами; он появился, как добрый дух, материализовавшийся в черном дверном проеме, и начал робко и осторожно спускаться по каменным ступенькам крыльца, как будто он боялся не столько оступиться, сколько ступить во что-нибудь гадкое. Старик внимательно огляделся вокруг, наконец, увидел мальчика. На его лице сразу же появилась смущенная неуверенная улыбка, как у человека, не привыкшего улыбаться и потому делавшего это с большим трудом. Эндимион подумал, что такая улыбка бывает у отшельников.

— Лука! — воскликнул он, кидаясь в объятия старика с мальчишеским пылом. — Я убежал!

— Креон! Ты не должен был этого делать! — Лука схватил мальчика за плечи, в его взволнованном голосе слышалось отчаянье. — Это же безумие, глупое ребячество!

— Ты знал меня под двумя именами, они в прошлом. Теперь я — Эндимион. И это мое настоящее имя.

— Тебе грозит неминуемая гибель, мой мальчик, — зашептал Лука, наклонившись к Эндимиону. И, приблизив свое лицо к лицу подростка, уставился на него мрачным взглядом. — Это все книги, они довели тебя до беды. Теперь я знаю, что книги хуже, чем вино. Когда ты дочитал одну книгу, тебе тут же нужна другая, и этому нет конца. Что тебе не дает покоя? Почему ты не можешь удовлетвориться простым существованием под солнцем? Гранн, по крайней мере, избивал тебя не каждый день.

— Я… — начал было Эндимион и осекся, видя, что совершенно бесполезно говорить Луке: он хочет стать философом, таким, как Сенека.

«Старик и без того уже, должно быть, решил, что я полоумный, — подумал мальчик. — Зачем же расстраивать друга, подтверждая самые дурные его опасения?»

— Я… я не хочу принадлежать никому, кроме богов.

— Крысы в темнице, где содержат провинившихся рабов, тоже никому не принадлежат. Ну и что в этом хорошего? Говорят, что эти крысы очень большие и запросто могут справиться с собакой. Самое позднее — завтра на закате у тебя будет возможность проверить, правду ли говорят люди.

— Что сделано, то сделано, Лука. И здесь уже ничего не поправишь. Не мог бы ты раздобыть мне пару корок хлеба, немного масла, и, может быть, еще… Лука, да ты же болен!

— У меня открылся прежний недуг. Теперь он поразил легкие.

— И как тебя лечат?

— Никак. Я слишком стар, чтобы имело смысл возиться со мной. На этот раз меня наверняка отправят на Остров.

Когда хозяева не хотели оплачивать лечение больных рабов, их отправляли на маленький Остров Эскулапа, который омывали желто-коричневые воды широкого Тибра.

— Но это же нарушение закона!

— Ха! Да ты, я вижу, совсем не изменился! Когда ты, наконец, станешь взрослым, мой мальчик, ты поймешь, что закон — это всего лишь пустые слова. Одна взятка перевесит сотню законов. Поллио поступит так, как захочет.

— Ну тогда я во что бы то ни стало постараюсь выжить, хотя бы только для того, чтобы вернуться сюда и покарать его за тебя! — и при этих словах в глазах мальчика вспыхнул угрюмый огонь. Старик на мгновение испугался, потому что такая неистовая страстность способна была бросить вызов сильным мира сего.

Такая неукротимая решимость могла только отяготить и без того тяжелую жизнь раба.

— Мне очень жаль тебя, мой бедный… как ты сказал, тебя зовут?… Эндимион. Когда ты вырастешь, ты станешь стройным и красивым, словно Парис. Вот, возьми это, мой мальчик, — и Лука начал развязывать кошелек, висевший на ремешке, которым была подвязана его туника.

— Это же все твои сокровища! Я не могу…

— Спарг всегда может выкрасть их у меня, — старик вложил подарок в руку Эндимиона. — Но будь, пожалуйста, осторожней, когда ты надумаешь обменять их на что-либо. Иначе ко всем твоим бедам прибавится еще и обвинение в воровстве… А теперь…

Но тут оба услышали бодрый звучный голос глашатая:

— Мальчик, миловидное лицо, темные волосы, карие глаза, сбежал из сукновальни Гранна…

— О, Немезида! — прошептал Эндимион, кинув быстрый взгляд по сторонам улицы Меркурия. — Иди в дом. Быстрее! Тебя не должны видеть со мной. Будь проклят этот мир! Будь проклята эта жизнь! Настанет день, и я приду тебе на помощь, Лука. Если только я буду жив, я обещаю, что помогу тебе. Клянусь моим амулетом! Я еще не знаю, как я это сделаю, но я непременно сделаю это!

Он быстро и как-то неловко обнял Луку, а затем поспешил прочь. Сердце Луки сдавило от жалости и горя, когда он глядел вслед бегущему вверх по улице мальчику. Что будет с этим затравленным ребенком, единственным недостатком которого было беспокойство ума, пытающегося разобраться в порядке вещей и задающего слишком много вопросов окружающему миру и самому себе?

Старик со стыдом должен был признаться, что очень любит этого мальчика. А любовь для раба излишнее чувство, доставляющее массу хлопот и навлекающее одни беды.

Когда Эндимион пробирался сквозь толпу на Виа Сакра, держа путь к Большой Клоаке — древнему водоотводному каналу, он вынужден был остановиться на перекрестке, потому что путь ему преградила какая-то процессия, направлявшаяся ко Дворцу Цезарей. Он хорошо слышал ритмичные шаги разгоняющих толпу слуг, расчищающих дорогу длинными хлыстами, они со свистом опускались на спины и головы нерасторопных прохожих. Нестройный хор голосов выкрикивал из толпы обычные приветствия, с которыми народ обращался к выдающимся римлянам: «Славнейший!» Сначала мальчика охватила тихая паника: он понял, что надолго застрянет здесь; но поскольку поблизости не было заметно Гранна или глашатая, Эндимион постепенно успокоился.

Перед ним под сияющим диском луны возвышался Дворец Цезарей. Сумерки окрасили его стены в голубовато-синие тона, и казалось, что это огромное каменное строение, — одновременно тяжеловесное и изящное, — является памятником земной власти. Множество зажженных светильников с трепещущими язычками пламени поднимались ярусами вдоль беломраморных колонн. И вся колоннада была похожа на небосвод с сияющими на нем звездами, что, по мнению мальчика, было вполне закономерно, потому что во дворце, похожем на храм, обитали боги. Сладкий пряный запах, дурманящий голову и расслабляющий тело, распространялся в воздухе. Это благоухание вызывало в душе Эндимиона приятные чувства, аромат как будто зазывал мальчика внутрь, чтобы тот изведал ни с чем несравнимый восторг. Тоска, — злая, жгучая, горькая тоска — охватила Эндимиона, когда он подумал о том, что находится внутри этого здания. Там было сокрыто множество книг, которые он мог бы с наслаждением читать всю свою жизнь, там собирались мудрые мужи, которые, руководствуясь философскими учениями, решали судьбы ближних и дальних народов.

Но тут его мысли о дворце были прерваны процессией, поравнявшейся, наконец, с ним. В центре ее чуть колыхались большие носилки, которые несли на мощных плечах восемь носильщиков; навес над сиденьем был увит гирляндами роз. По сторонам от носилок шествовали в три шеренги слуги, одетые в красные одежды, рядом с ними вышагивали друзья и клиенты знатного человека, облаченные в белоснежные одежды. Эндимион решил, что сегодня во дворце состоится большой пир, и этот знатный человек является почетным гостем.

Затем Эндимион заметил вторые носилки, проплывавшие над толпой вслед за первыми. При виде их у него перехватило дыхание. Они выглядели совершенно просто, без всякого намека на пышность, у них даже не было занавесок, так что сидевший в них благородный муж был хорошо виден народу. Волна восторга нахлынула на Эндимиона. Сенека! Конечно, это был он! Кто еще мог восседать в столь убогих носилках? Когда носилки поравнялись с мальчиком, всякие сомнения оставили его. Он сразу же узнал это живое лицо, знакомое ему по скульптурным бюстам, выставленным повсюду в Риме. Мальчик подумал, что великий философ, будучи первым советником Императора, наверное каждый вечер ужинает во дворце. Тогда, возможно, он ежедневно проделывает этот путь в одно и то же время — вечером в сумерках.

Эндимион сразу же забыл о грозящей ему опасности и начал прокладывать себе дорогу в плотной толпе, чтобы подобраться поближе к своему кумиру. Он протиснулся между тосканским земледельцем и торговцем шелком и оказался внезапно в первой шеренге зевак, рядом с носилками.

Сенека был погружен в чтение большого свитка, освещая его ручной бронзовой лампой, которую держал у самого папируса; его лысая, благородной формы голова была слегка наклонена вперед.

Мальчик подумал, что скульптурные портреты Сенеки не передавали всего своеобразия облика знаменитого философа. Особенно это касалось глаз, в которых светилось выражение любви к миру, и ума, достаточного для того, чтобы написать десятки сочинений, составивших целую библиотеку. В его лице читалось выражение терпеливой доброты к человеческим слабостям, но вместе с тем в нем сквозила твердая целеустремленность и угадывалась железная воля. Эндимион мог легко себе представить, как Сенека заявляет вслух, что раб — это человек, а не животное, которое можно безнаказанно бить и истязать; что надо запретить кровопролитные состязания на аренах. А если бы его кто-нибудь назвал за это сумасшедшим или глупцом, Сенека наверняка посмотрел бы на такого человека с сожалением или даже с мрачным презрением.

Может быть, философ читал в эту минуту одно из своих собственных сочинений, и, возможно, это была копия, которую сделал в скриптории сам Эндимион? Какие мысли о мире, природе и космосе роились в этой мудрой великой голове, пока Сенека строка за строкой читал неизвестную мальчику рукопись? Над какими идеями размышлял сейчас его волшебный совершенный разум?

Глубоко задумавшись, Эндимион не слышал крики, раздававшиеся почти над самым его ухом:

— Мальчик, темные волосы, карие глаза, черный амулет на шее… Но тут ему в нос ударил едкий запах мочи. Гранн незаметно подкрался вплотную к своей жертве. С ним вместе был пожарный из городской Охраны, которая одновременно занималась наблюдением за порядком в городе в вечерние и ночные часы. Одет он был в кожаные доспехи и стальной шлем, в руке пожарный держал сложенную кольцами веревку. Мальчик резко обернулся, но было уже поздно, наброшенная на него петля туго перехватила тело, руки Эндимиона были плотно прижаты к бокам. Второй веревкой пожарный стянул запястья мальчика с такой силой, что его руки словно огнем обожгло. Кто-то толкнул его в спину, и он упал прямо на дорогу под ноги носильщикам, на плечах которых возвышались носилки с восседающим на них философом. Из уст Эндимиона вырвался приглушенный стон. Он подавил в себе крик ярости, взбешенный тем, что одна-единственная оплошность — потеря на минуту бдительности — привела его к гибели. Богини судьбы воспользовались его беззаветной любовью к философии и поймали мальчика в ловушку, как зверя на приманку.

— Маленький озорник, наконец, попался! — воскликнул Гранн, покатываясь со смеха. — Хватит церемониться с ним, это слишком дорого обходится! Все, что ему надо, это небольшой крест, а я уж об этом позабочусь!

Гранн пнул лежащего на земле Эндимиона ногой в живот. Эндимиону удалось подняться кое-как на ноги. Носилки на минуту остановились, потому что носильщик, в ноги которому он упал, споткнулся и замер на секунду, поправляя на плече свою ношу. На мгновение взгляды мальчика и философа встретились.

И в лице Сенеки что-то дрогнуло. На долю секунды ему показалось, что он уже давно знает этого парнишку. У него было такое странное ощущение, что он толкнул незнакомую дверь и вошел в давно забытый мир детства, где неожиданно столкнулся с самим собой, маленьким. Сенека прекрасно понимал этот пылкий юношеский взгляд, который выдавал беспокойный ум, готовый засыпать вас градом вопросов и мучить вас ими до полного изнеможения.

Все окружающие замерли; замер даже Гранн, чувствуя необычность происходящего.

И тут заговорил Эндимион. Считалось непозволительной дерзостью, если раб первым заговаривал со свободнорожденным; если же он обращался к человеку такого высокого ранга, как Сенека, — к Сенатору, — то это уже рассматривалось как преступление. Но тому, кто находится на волосок от гибели, не до рангов и приличий, и потом Эндимион питал чистую мальчишескую веру в своего Героя, который все видит, все понимает и ничего не страшится.

— Я молю тебя о снисхождении, — начал он, и голос его звучал с таким достоинством, что Сенека вдруг ясно представил этого ребенка взрослым мужчиной. — Я всегда мечтал стать ученым человеком, таким, как ты. Я… я знаю наизусть твой трактат «О мимолетности жизни» и твое эссе «О гневе». Заступись за меня, и ты не пожалеешь! Я буду верой и правдой служить тебе до конца моих дней.

— Бешеный щенок! — заорал Гранн, дергая веревку и пытаясь оттащить мальчика от носилок. — Забейте ему глотку кляпом!

Сенека снова встретился глазами с Эндимионом; было видно, что его тронула мольба ребенка. Он поднял правую руку, приказывая носильщикам не трогаться с места.

Но тут какой-то человек из толпы крикнул Сенеке:

— Славнейший! Разве Сократ владел столами из драгоценного кедра, двенадцатью поместьями, сорока миллионами золотых монет и половиной острова Британия?

Сенека досадливо поморщился. Опять то же самое.

— Прочитай нам оду! — раздался чей-то надтреснутый голос. — Я был в отъезде и давно не слышал наглой бесстыдной лести!

Сенека презрительно взглянул сверху вниз на чернь, оскорблявшую его. В этот момент он был похож на выведенное из себя божество.

Ему казалось, что в последнее время люди не упускали ни малейшей возможности поставить его в затруднительное положение; их намеки и прямые оскорбления жалили тем сильней, чем яснее он ощущал в глубине души, что заслужил их. Своим богатством он мог поспорить с самим Императором. Он писал в свое время стихи, восхваляющие мать Нерона Агриппину; при одном воспоминании об этом философу становилось не по себе. А теперь чернь показывает пальцами на этого мальчишку, кивает и многозначительно ухмыляется. И переговаривается между собой. О чем? О том, что Сенека питает слабость к молоденьким рабам и шагу не может сделать, чтобы тут же не остановиться около очередной смазливой мордашки. Если он освободит мальчугана, народ решит, что философ собрался поразвлечься с ним сегодня ночью.

Когда Сенека снова повернулся к Эндимиону, мальчику показалось, что глаза философа как будто застлала непроницаемая пелена. Резким взмахом руки он приказал носильщикам трогаться в путь.

Эндимион не почувствовал боли, когда Гранн ударил его по губам, потому что душевная боль, которую он сейчас испытывал, заглушала все. Чудесный волнующий мир был внезапно взорван изнутри, и там за красивой оболочкой не было ничего, кроме грязи и копошащихся в ней навозных червей. Великий философ жил не по законам своего учения, а зависел, как и любой ремесленник, от мнения толпы. Эндимион понял, что даже эта демонстративная погруженность Сенеки в чтение на глазах у тысяч зрителей, была ничем иным, как обыкновенной игрой на публику — раз народ ожидал увидеть его со свитком в руках, то он чувствовал себя обязанным пойти навстречу ожиданиям народа. Когда Гранн снова резким ударом сбил мальчика с ног, Эндимион почувствовал, как разбилась вдребезги его душа. Он потерял веру в людей. Если в Сенеке не осталось никаких искренних добрых чувств, тогда в ком же он может обрести их? Да ни в ком. Эндимион понимал, что если даже богини судьбы смилуются над ним и даруют ему долгую жизнь, никогда больше он не сможет испытывать доверие и уважение к человеку — будь то король или сам Император, — даже если этот человек вполне заслуживает и доверия и уважения.

От этой мысли мальчик почувствовал себя таким одиноким, как потерпевший кораблекрушение, затерянный в море мрака человек.

Когда Гранн и пожарный из городской Охраны вели мальчика вниз по улице Меркурия, направляясь на место казни, их внезапно остановил громкий торжественный, словно звук фанфар, голос:

— Луций Гранн! Приказываю тебе остановиться!

Плюнув с досады и крепко выругавшись, Гранн обернулся. Ни сукновал, ни сам Эндимион не подозревали, что возгласы глашатая привлекли внимание еще одного человека — почетного гостя, направлявшегося на пир в первых носилках.

Носильщики поставили увитые цветочными гирляндами носилки на землю. Сидевший в них человек, благородный муж в зрелых летах, приблизился к беглому рабу и его конвоирам неспешной уверенной поступью человека, привыкшего заставлять других ждать себя. Его лицо, которое было в юности свежим и худощавым, теперь расплылось от излишеств и удовольствий, которые он позволял себе. Зачесанные назад черные с проседью волосы открывали высокий великолепный лоб. У него был вид человека, который пренебрегает уходом за своим телом, посвящая все свои досуги умственным занятиям. Он был бледен, его пухлые руки были тоже изжелта-белого, мертвенного цвета. Когда-то крепкое мускулистое тело начало полнеть, на нем появились дряблые складки жира. Вокруг его глаз залегли глубокие морщины — следствие долгих бессонных ночей, которые он проводил, склонившись над выцветшими рукописями при свете лампы — читая труды великих авторов или диктуя свои собственные сочинения. И хотя, судя по выражению его глаз, ему не было чуждо чувство снисходительности (у него был вид человека, который простит провинившегося, не доводя дело до наказания, а потом будет сердиться на себя за это) — он все же со всей очевидностью относился к той породе людей, которых только глупец может попытаться обмануть. Особенно в такую минуту, которая наступила сейчас, когда он, как будто весь встрепенулся, и глаза его горели безжалостным огнем, словно у хищного сокола. На нем была безупречно белая тога, а на тунике под ней виднелась широкая пурпурная полоса, свидетельствующая о том, что этот благородный муж — Сенатор. Он заметно хромал, но эта хромота почему-то только подчеркивала его величественность.

Когда толпа отпрянула и расступилась, давая ему дорогу, Гранн и пожарный переглянулись в сильной тревоге. С чего это такой высокопоставленный человек беспокоится о каком-то сукновале и его рабе? Ведь перед ними стоял сам Марк Аррий Юлиан, один из шести наиболее влиятельных людей в Сенате. Среди предков в его древнем роду было множество знаменитых имен, а сама родословная прослеживалась со времен Первой Пунической войны. Любой римлянин из тех, что стояли сейчас в толпе, мог рассказать какому-нибудь заезжему чужеземцу все об этом выдающемся человеке. Он был одним из самых близких друзей Сенеки. Недавно он вернулся из провинции Верхняя Германия, где служил военным губернатором крепости Могонтиак на Рейне, пока его не отозвали домой для исполнения почетной должности консула, которая предполагала, что на какое-то время он станет соправителем Нерона, хотя на самом деле эта должность была чисто номинальной, потому что Нерон ни с кем не желал делиться властью. Он был образованным человеком, сведущим во многих областях знания, знакомым с архитектурой, инженерно-строительным искусством, не говоря уже о приобретенных им глубоких познаниях в военной стратегии, истории народов и естественных науках. Его чтили как самый большой авторитет даже дикие германские племена, и среди них хатты, гермундуры и их соседи. Он написал уже тридцать томов из задуманного пятидесятитомного труда об обычаях и верованиях германцев. Все знали, что он очень хотел уйти в отставку, но военный совет Нерона препятствовал этому. А причина заключалась в непокорном вожде хаттов по имени Бальдемар, который своими набегами наводил ужас на приграничные города Галлии в течении целого десятилетия. Этот Бальдемар не присылал своих послов, отказывался давать заложников и не желал вести переговоры с Империей. Одним словом, необходимо было поставить его на место, а для этого требовалась небольшая война. Но Нерон медлил начинать военную кампанию, потому что ему нужны были деньги совсем для других целей. Император устраивал пышные зрелища на театральных подмостках и бесконечные гонки на колесницах. Поэтому и Нерон, и его Совет возлагали все свои надежды только на Марка Аррия Юлиана, единственного военачальника, способного приструнить вождя хаттов дипломатическими средствами, не развязывая дорогостоящую войну. При этом общее мнение было таково, что старый Юлиан, по-видимому, сложит голову на бескрайних просторах варварской Германии, потому что Бальдемар слишком неукротим.

— Он идет по твою душу, Гранн! — выкрикнул чей-то голос в толпе. — Ты ему, видно, всучил тогу, источенную молью, вместо совсем новой, которую он тебе сдал!

Толпа любопытных, оставшихся посмотреть, что будет дальше, разразилась громким хохотом.

Пока Марк Аррий Юлиан приближался к мальчику, тихие возгласы сопровождали его, как дуновение ветерка: «Славнейший!»

— Гранн воняет, словно козлиная задница!

— Ты что же, Гранн, купаешься теперь в той же бадье, где отмачиваешь одежду?

Сенатор поморщился и бросил недовольный взгляд на сукновала, когда легкий ветерок донес до него ту вонь, которую Гранн распространял вокруг себя. Он кивнул на мальчика.

— Поверни-ка его лицом ко мне, — произнес он негромко, но повелительно, — я хочу взглянуть на него!

— Это мой раб по всем законам, я купил его, Благороднейший, — сказал Гранн, неловко кланяясь несколько раз, и раздвинул в широкой улыбке свой толстогубый рот. — Он отличается дурным поведением, так что ты вряд ли пожелаешь взять себе такого раба.

Марк Юлиан не обращал на Гранна ни малейшего внимания. Сенатор медленно поднял лицо мальчика за подбородок. Гранн весь кипел от негодования, но не отважился протестовать. Эндимион встретился на мгновение с озабоченным, но мягким взглядом Сенатора и тут же опустил глаза в полном замешательстве, поскольку не знал, чего же ему ждать от этого человека. Но тут внезапно Юлиан бережно и торжественно, как будто испытывая благоговейный страх, взял в руку амулет, висящий поверх туники мальчика, и повертел в руках кожаный мешочек с землей. Эндимион заметил, как напряглось лицо благородного мужа, как будто он огромным усилием воли сдерживал захлестнувшие его эмоции. Наблюдая за всей этой сценой, Гранн опустил свою лохматую голову, и из его горла вырвался приглушенный рокочущий звук, похожий на подавленное рычание, какое издает пес, вынужденный стоять и ждать, пока другой, более сильный пес, грызет отобранную у него кость.

— Добрый человек, ты ошибся, — вымолвил, наконец, Марк Юлиан ровным холодным голосом. — Этот раб — мой. Но, чтобы избежать дальнейших недоразумений и окончательно убедить тебя в твоей ошибке, я куплю его у тебя. Нестор! — крикнул он, обращаясь к почтительно стоявшему в ожидании приказаний, услужливому секретарю-вольноотпущеннику, благоухавшему гиацинтовым маслом. Сенатор кивком головы указал на Гранна. — Заплати ему. Отдай весь кошелек. Немедленно. Нестор бросил тяжелый кошелек, наполненный золотыми монетами, в сложенные вместе ладони Гранна. Гранн обомлел, когда открыл его и заглянул внутрь. Он не выручил бы столько денег, продай он даже всю свою сукновальню. Жадность быстро победила в нем обуревавшее его желание расправиться с мальчишкой. Поэтому сукновал ухмыльнулся, показывая желтые лошадиные зубы, сначала Марку Аррию Юлиану, потом толпе зевак, как бы говоря: «Ха! В конце концов я остался в выигрыше!» И толкнул все еще связанного мальчика к новому хозяину.

Толпа никак не могла уразуметь, что же все это означает; но несмотря на загадочность происходящего, из уст в уста уже начали передаваться самые невероятные слухи, истолковывающие это событие. Таким образом, через некоторое время, когда молва обошла все кабачки, наиболее вероятной причиной столь странного поведения Сенатора всеми было признано сладострастие, хотя Марк Аррий Юлиан был одним из немногих аристократов, которых никто никогда не заподозрил бы в связях с мальчиками.

— Отведи этого раба в дом, — услышал ошеломленный Эндимион короткое распоряжение своего нового хозяина вольноотпущеннику. — Умой, накорми и дай ему чистую одежду!

* * *

На следующий день Эндимион, одетый в тунику из тончайшего льна, вошел, сильно волнуясь, в кабинет Сенатора Марка Аррия Юлиана. Он был напряжен и бдителен, как часовой вблизи вражеской позиции. Ожидая своего господина, которого задерживали неотложные дела, но который выразил желание поговорить с ним, мальчик принялся осматривать комнату. Ему казалось, что он спит и видит чудесный сон. На письменном столе из кипарисового дерева стоял серебряный прибор для вина. Эндимион со страхом понимал, что каждая серебряная, сделанная мастерской рукой чарочка стоила в три раза дороже, чем он сам. Но то, что он, рассмотрев резной барельеф на тулове чарки, узнал сюжет, изображавший смерть Дидоны от меча Энея, несколько успокоило его, внушило чувство уверенности, — ведь он тоже не последний человек и кое-что понимает в этом мире! Позади стола стояли водяные часы с матовым стеклом, украшенным золотыми пластинами. Какие изящные часы стоят в домах у богатых людей! Они отмеряют каждый час прожитой жизни, а вот рабу часы не нужны, он знает только день и ночь. Повсюду была масса книг, — книги были небрежно навалены в нишах стен, стопки их лежали на полу. Эндимион удивился сам себе: в другое время он бы накинулся на них, жадно начал бы читать первое попавшееся сочинение. Ему так хотелось верить, что он уже приобрел некоторые способности настоящего мудреца — и прежде всего способность держать в узде свои эмоции, но его безжалостный здравый смысл говорил ему, что на самом деле тревога, которую он испытывал в душе, притупляла его интерес к книгам. Его мучила одна лишь мысль: «Чего от него хотят?»

Этот огромный дом был настоящим раем из лабиринтов садов, переходящих в прохладные помещения, освещенные естественным солнечным светом, где по стенам висели картины, изображавшие древние сюжеты; эти просторные помещения сменялись сумрачными комнатами, стены которых были обиты роскошными тканями и увешаны коврами, там тускло поблескивала мебель из темных драгоценных пород дерева, отделанная золотом; были комнаты, где, казалось, сосредоточены бесчисленные сокровища, среди которых возвышались скульптура Афродиты, изваянная волшебной рукой Праксителя, или бесценная бронзовая пластика, которую модно было коллекционировать в то время. Это был настоящий Элизиум, изобилующий такими вещами и предметами, которые истинному философу не подобало иметь. Особняк был построен на склоне Эсквилинского холма. С балкона кабинета Эндимион мог видеть далеко внизу дымящуюся зловонными испарениями Субуру; бесконечный поток людей и вьючных животных, двигающихся по ее главной улице, показался мальчику отсюда похожим на грязную мутную реку. «Неужели я был заброшен резвящимися богами высоко в небо?» — спрашивал себя Эндимион. И мрачно отвечал, что скоро, во всяком случае, боги натешатся им и швырнут назад — вниз, в грязь и скверну.

Когда Марк Аррий Юлиан вошел, наконец, в кабинет, — в четвертом часу утра, — Эндимион поспешно вскочил с места, решив про себя мужественно встретить все, что бы ни выпало ему на долю. Он поклонился, произнеся обычное приветствие: «Славнейший!» с врожденным благородством и мальчишеским достоинством.

— Выпрямись. Ты кланяешься слишком низко для свободного человека.

— Ты освобождаешь меня? Но почему?

В неярких лучах утреннего солнца лицо Марка Юлиана выглядело еще более изнуренным и утомленным. Он указал мальчику на кресло, а затем сел сам лицом к Эндимиону, медленно, с трудом вытянув вперед ту ногу, на которую припадал при ходьбе, как будто она причиняла ему боль.

— Нет, я не освободил тебя, — терпеливо начал объяснять он. — Я не могу освободить тебя, потому что ты никогда не был рабом. Я устроил это представление с твоей куплей-продажей для того только, чтобы сбить чернь с толку, и не дать ей ничего заподозрить. Тебе же я должен открыть всю правду. Не знаю, как сделать это, но, думаю, надо просто прямо сказать тебе обо всем. Однако сначала выпей немного.

Он взял фляжку неразбавленного вина и налил одну из массивных серебряных чарок, которые недавно рассматривал Эндимион; затем он протянул чарку мальчику. Эндимион заколебался, его раздирали мучительные вопросы, но все-таки он почтительно взял предложенное вино. Содержимое чарки так разительно отличалось от того вина, которое он пробовал в своей жизни, что мальчик сначала засомневался, вино ли это вообще? Густой терпкий напиток имел вкус нежного сочного плода и отдавал немного мускатом.

Марк Аррий Юлиан взглянул на него нежным изучающим взглядом.

— Ты — мой сын.

Эндимион застыл на месте, как громом пораженный, услышанными словами. Его разум на секунду отказал ему, в ушах поднялся звон. Медленно-медленно мальчик покачал головой, как бы стараясь справиться с непосильной тяжестью обрушившихся на него слов, которые никак не укладывались у него в голове. У него было такое ощущение, как будто он с опасностью для жизни парит над черной бездной, которая разверзлась между двумя уготованными ему существованиями — на самом верху общественной лестницы и в самом ее низу.

Ему вдруг показалось, что он в глубине души знал ту правду, которая ему только что открылась, знал с того самого мгновения, когда впервые увидел этого человека, но правда эта затаилась до поры до времени в его сознании. И вот теперь туман рассеялся, посторонние мысли на минуту улеглись, и яркий свет засиявшей истины ослепил его.

Но тут же Эндимион струсил, и ему пришла на ум спасительная мысль, что этот пожилой человек просто сошел с ума, в душе мальчика даже шевельнулась жалость к нему. Он решил все же покрепче держаться за основание общественной лестницы: жизнь на дне общества была ему, по крайней мере, хорошо знакома.

— Я… я прошу прощения, но я — Эндимион, последний мой хозяин — сукновал. Я очень ценю твою доброту и благодарен…

— Нет, — сказал Юлиан мягко, но настойчиво и ласково обнял мальчика за плечи, его горящий любовью взор был слегка затуманен от боли. — Ты не Эндимион. Ты носишь то же самое имя, что и я. В атрии находятся посмертные маски твоих предков. Ты являешься наследником этого дома и всего, что в нем находится, а также земель, расположенных между Галлией и Африкой; прокуратору потребуется целый год, чтобы точно описать все, чем ты владеешь. Ты — наследник традиций древнего рода, которые восходят еще ко временам основания Рима. Ты должен проникнуться своим долгом! Ты должен прекратить думать о себе как о рабе!

— Зачем ты говоришь мне все это? Это не может быть правдой.

— Однако твой скептицизм только подтверждает мои слова, ведь привычка сомневаться — наша родовая черта, наш недостаток. Я прошу тебя, выслушай внимательно все, что я говорю! Я знаю, как трудно расставаться с тем, к чему привык и с чем сжился, даже если это привычное и хорошо знакомое является злом и приносит одни несчастья. Но ты должен верить мне! Когда тебе было шесть лет, я отдал тебя жене пекаря на воспитание, а сам объявил о твоей смерти от лихорадки. Этого требовала необходимость, мне надо было спасти тебя от одной особы, которая и сегодня не остановится ни перед чем, чтобы лишить тебя жизни, если только узнает, что ты жив.

Мальчик сразу догадался, что Сенатор намекает на Агриппину, мать Нерона, которая в юные годы Нерона убивала всех, кого считала помехой на пути своего сына к единовластию. Делала она это то посредством яда, то с помощью подкупленного убийцы, а то устраивала несчастный случай на улице.

— Но почему она так ополчилась на бедного ребенка?

— Астролог Архимед настроил ее своими ядовитыми речами против тебя. В те времена ни рождалось в Риме ни одного ребенка, которому эта коварная женщина не составила гороскоп. Архимед сказал ей, что в твоем гороскопе ясно читается следующее: «однажды в его руках окажется судьба всей страны». Правильно или ложно истолковала злодейка это предсказание, но она решила, что речь идет об Императорской власти. И тогда мы — я и твоя мать — упрятали тебя подальше от ее глаз, в надежде, что однажды ее власть кончится, и мы сможем вернуть тебя к родным пенатам.

Тут голос Марка Юлиана чуть дрогнул, но он продолжал говорить:

— Однако пекарь… не сумел сохранить тебя. Ты или убежал или тебя украли, он не мог сказать ничего определенного на этот счет. Всеми доступными мне средствами я пытался напасть на твой след, но город словно поглотил тебя. Твоя мать каждый день приносила жертвы в храме Юноны. Все было тщетно. Я больше не надеялся увидеть тебя когда-нибудь вновь.

— Но… но почему ты так уверен в своей правоте? Я же был совсем маленьким, когда ты видел меня в последний раз.

— Я бы сразу узнал тебя по глазам, ты унаследовал их от своей дорогой матери. Я просто не могу отвести от тебя взгляда, я любуюсь твоими глазами, и светлая радость переполняет мое сердце. Кроме того у тебя ее гордый подбородок. Но это, — он взял амулет, висящий на груди мальчика, и держал его на ладони столь благоговейно и бережно, как будто у него в руках в эту минуту было какое-нибудь баснословное сокровище, — это неопровержимо доказывает, что ты — мой сын, и я могу поклясться своей жизнью в истинности последнего утверждения.

— Но это же просто мешочек с землей.

— Да, это мешочек с землей. И такой земли нет нигде, кроме тех просторов, на которых полгода властвует лютая зима. Однажды в Германии ко мне на аудиенцию пришла прорицательница племени хаттов по имени Рамис — женщина странная, поражающая воображение. Она пришла, чтобы вымолить у меня помилование десяти ее соплеменникам, осужденным на смерть. И когда я удовлетворил ее просьбу, она дала мне вот это — хотя такой подарок противоречит их законам, святую землю нельзя дарить чужеземцам. Я до сих пор не знаю, почему она дала ее мне. Эта земля называется «аурр». Знай, что в подобных вещах скрыта магическая сила. Прорицательница сказала, насколько я помню, что «она направляет того, кто носит ее на груди, по его собственным путям к его истинному призванию». Что бы это ни означало, но именно так сказала ведунья. Может быть, она имела в виду, Марк, что эта земля вернет тебя мне?

Мальчик вздрогнул при звуке своего нового имени — такие имена давали только благородным людям. Обращенное же к нему, оно звучало, на его взгляд, как насмешка, как чужое имя. Однако постепенно сознание того, что это — его истинное имя, начало побеждать в его душе, и он принял новую реальность как должное. Он долго сидел не шевелясь, как бы примериваясь в душе к своей новой непривычной жизни. Он считал раньше, что подобные вещи не происходят в действительности. Но вот, оказалось, они не только могут происходить на самом деле, но и произошли с ним. Прежде он был убог и бессилен перед лицом мира. А теперь ему открывалось столько возможностей! Презренный червь в мгновение ока превратился в человека.

— А моя мать… она умерла?

— Она умерла от горя, через год после того, как ты пропал, — отец отвернулся от мальчика, теперь он говорил с трудом, приглушенным голосом: — Возможно, это безумие… но когда близится полночь, я явственно ощущаю ее присутствие у семейного алтаря. Она была… блестяще образована. Там, в нишах, лежат ее сочинения: написанная ею трагедия, несколько медицинских трактатов и пять книг поэтических произведений.

Мальчику вдруг стало невыносимо горько от сознания того, что у него была мать, и что его мать умерла, не в силах перенести разлуку с ним, в то время как он сам жил так близко от нее, что они могли бы окликнуть друг друга.

Мальчик встал и подошел к книгам, оставшимся здесь, словно молчаливые свидетели ее некогда живого дыхания, согревавшего этот дом. Он с благоговением коснулся рукой одного из томов. «Мама… Блестяще образована… Я вижу ее лицо!.. Умный лоб… гордый подбородок… и ее глаза — два глубоких источника, полных тайны, глаза Минервы».

Так, значит, это ее он видел в своих смутных воспоминаниях!

Женщина в белом, научившая его читать. Она больше не была для мальчика призраком. Он теперь знал, что у его матери было доброе сердце, горячая кровь и соленые слезы. В саду за окном зашуршала вдруг листва на деревьях под порывом неожиданно налетевшего ветра, листва трепетала, словно одежда на бесплотном призраке. И Марк вдруг ощутил что-то странное в этом ветре — грусть, ласку и тревогу. «Может быть, это дух его матери явился сюда, чтобы порадоваться его возвращению?» — подумалось мальчику.

— То, что я вновь обрел тебя, мы будем держать до поры до времени в строгой тайне, — продолжал отец. — Мать Нерона все еще совершает свои злодеяния во имя сына, но ее звезда клонится к закату. Слишком долго она враждовала с Сенекой и гвардией, и теперь она терпит явное поражение. Но город все еще наводнен ее шпионами. Мы должны спрятать тебя здесь. Все слуги и все твои учителя должны быть из числа верных нам, надежных людей, и с них следует взять клятву молчания.

Слово «учителя» снова привело мальчика в хорошее расположение духа. Значит, его будут учить! Вообще-то этого следовало ожидать. Но у Марка не было времени сосредоточить свои мысли на подобном обстоятельстве, поэтому он был бесконечно рад, услышав столь приятную для себя весть. Вселенная звезд, морей, неведомых земель, целый мир истории, — все это он узнает и станет настоящим философом. Он станет таким философом, каким он представлял Сенеку до вчерашнего дня.

Юлиан-старший еще какое-то время продолжал беседовать с Марком, перечисляя славные дела их предков, отвечая на бесконечные, торопливые вопросы сына, затем он резко оборвал разговор и попрощался, не желая утомлять далее и без того перевозбужденного мальчика. В последующие несколько дней Сенатор исподволь готовил своего сына к новой жизни, стараясь произвести окончательный переворот в его душе, превратив человекоподобную машину в свободного, полного достоинства молодого человека.

Учитель латыни взял Марка в свои руки, помогая ему избавиться от плебейского выговора, приобретенного в течение многих лет жизни в Субуре. Он обучил мальчика разговорному этикету, принятому в высших кругах римского общества. Мажордом преподал ему основы хороших манер: он показал Марку как правильно и как неправильно носить тогу претекста, в которую были одеты юноши из аристократических семей; как нужно держать себя за столом; познакомил юного Юлиана с церемонией приема посетителей. Выслушивая и повторяя уроки своих учителей, Марк думал об одном и том же: «Пока меня обучают здесь, как вежливо обращаться к авгуру, или как произносить полные титулы друзей моих друзей, внизу, у подножия холма, на котором я живу, на грязных улицах умирает Лука. Мы ведь так крепко привязаны друг к другу. Моя удача должна стать и его удачей. Я должен заступиться за него!»

По прошествии месяца мажордом объявил Марку Юлиану-старшему, что мальчик уже достаточно пообтесался, и его вновь приобретенные манеры вполне позволяют ему обедать вместе с отцом.

«Имею ли я право вступаться за Луку? — спрашивал себя Марк, чувствуя смутные опасения и неизъяснимую робость, когда готовился встретиться с отцом за обеденным столом. — И все же, я сделаю это во что бы то ни стало».

Они обедали в триклинии, столовой комнате рядом с кухней, а не в большом зале с окнами, выходящими на фонтаны, — этот зал был предназначен для торжественных званых обедов.

Марк Юлиан-старший уже удобно устроился на ложе, когда в комнату вошел его сын. Мальчик занял место напротив него, на третьем ложе. Отец был доволен, наблюдая за тем, как ловко управляется Марк с ложкой для устриц, он с радостью отметил про себя также, что подросток не злоупотребляет вином.

Марк тем временем никак не мог решиться завести разговор на волнующую его тему, хотя давно было пора это сделать. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в багровые тона и играя бликами на позолоте. Когда он, наконец, решил, что отец вволю наговорился, рассказывая ему бесконечные случаи из своей военной практики, и достаточно подобрел, чтобы выслушать сына и проникнуться его заботой, он начал:

— Отец, — произнес Марк осторожно, словно пробуя слово на вкус, он очень редко употреблял это слово и еще не привык к нему, а потому оно казалось ему неудобной ношей, которую хотелось побыстрее сбросить на землю, — в городе живет один человек, которого я бы хотел видеть здесь у нас. Он умрет, если останется там, где находится сейчас. А ведь этот человек на протяжении долгого времени был мне и другом и отцом. Он — раб пекаря Поллио, его зовут Лука.

Марк сделал паузу, чувствуя легкое напряжение в воцарившейся тишине. У него было такое ощущение, будто он невзначай нарушил правила хорошего тона.

В это время вошел слуга, неся третье блюдо; он принялся быстро и ловко расставлять тяжелую серебряную посуду, которая как будто порхала в воздухе сама собой на выросших вдруг крыльях.

Им подали мясо, фаршированное гусиной печенью и обильно политое соусом, приготовленным из меда, масла, толченого перца и майорана.

— Поллио? — переспросил отец со смущенной полуулыбкой и покачал головой. — Мне очень жаль, но этот человек не относится к числу наших друзей. Он — клиент этого болтуна и скряги Публия, который не упускает случая выступить в Сенате с нападками против меня. Я не могу ничего покупать у него — ни его рабов, ни его хлеба.

— Но, отец, Лука умрет, если ты не сделаешь этого! — Марк слегка приподнялся на своем ложе; он был сам изумлен тем, что его страх и робость улетучились сразу же, как только он заговорил о судьбе друга, эти чувства уступили место твердой решимости добиться своего.

— Неужели нельзя забыть хотя бы на день о вражде, приняв во внимание такую вескую причину, как жизнь и смерть?

Юлиан снисходительно улыбнулся, но в его глазах ясно читалось раздражение.

— Мальчик не должен задавать отцу подобные вопросы, но я позволю тебе на этот раз такое нарушение правил хорошего тона, учитывая твое полное невежество на сей счет. Пойми меня правильно, твои чувства делают тебе честь. Но все осложняется еще и тем, Марк, что пекарь Поллио обвинен в изготовлении фальшивых денег и поэтому вскоре должен предстать перед магистратом. В данных обстоятельствах вести какие-либо дела с ним означает неминуемо бросать тень на доброе имя семьи. Тебе все эти тонкости еще непонятны. Но я твердо заявляю, сын, что ты не должен просить меня ни о чем подобном, это непозволительно! Давай-ка лучше примемся за восхитительное мясо, которое нам подали, иначе оно остынет и станет невкусным!

Но Марк молча поднялся со своего места, пересек комнату и подошел к окну. Воцарилась тревожная тишина. Когда мальчик снова повернулся лицом к отцу, тот поразился произошедшей в нем перемене: его глаза пылали так неистово, как будто он готов был выхватить меч и броситься с ним на врага.

— Ты совершенно прав, я действительно много не понимаю, я не усвоил еще всех премудростей поведения римского аристократа, — сказал он негромким голосом. — Но то, о чем я тебя прошу, вне всяких условностей, вне понятий «аристократ» и «плебей», вне правил поведения, принятых в различных слоях общества. Во мне говорит… любовь, любовь, которая свойственна всем, будь человек беден или богат. Я дал ему слово, и я знаю, что такое честь. Человек чести должен держать свое слово! А что касается Поллио, его дело еще не слушалось в магистрате. Человек же, которого подвергают осуждению заочно, не выслушав его, осужден несправедливо, даже если он и виновен в том, в чем его обвиняют.

Юлиан уставился на сына со смешанным чувством удивления и закипающего гнева. Не ослышался ли он? Последние слова мальчика были явно процитированы из какой-то трагедии Сенеки.

Без особых познаний в риторике он сам вплетал в ткань своей речи слова философа, как будто это было само собой разумеющимся делом. А эта сила, эта звучная уверенность в голосе! Да как он смеет?!

— Довольно! — Сенатор больше не мог сдерживать свой гнев, его негодование на сына вырвалось наружу. Крепко сжатые кулаки Юлиана-старшего выдавали его желание встать и схватить мальчика за плечи, но он не тронулся с места. Тот, кто повелевает, должен сидеть. А находящиеся в его власти — стоять. Таков закон. — Ты говоришь, что дал слово. Но ты всего лишь мальчик, ребенок, ты не должен был давать его! У мальчика нет такого права, пока жив его отец, — и Сенатор бросил на сына гневный взгляд. — Я считаю, что ты крайне своеволен и неблагодарен. Мой ответ тебе окончателен и неизменен: нет! И больше ни слова об этом.

Марк не двинулся с места. Он встретил взгляд Юлиана-старшего смело, спокойно, хотя и с чуть заметной дрожью, как будто это противостояние требовало от него неимоверного напряжения всех физических сил, но в юном Марке не было и тени испуганной покорности отцу, которой ждал Сенатор после своей вспышки гнева.

— Так, значит, ты никого и ничего не уважаешь? Повторяю еще раз: нет!

Мальчик отвел глаза в сторону. Когда он, наконец, снова заговорил, в его голосе звучала боль.

— Тогда мне не нужны все эти прекрасные вещи, которыми ты окружил меня, — он снял с пальца перстень с халцедоном, подарок отца, и положил его на стол. — Я не хочу жить в твоем мире. Думаю, что во многих отношениях ты очень хороший человек. Но в данном конкретном случае тобою движет гордыня. Что же я должен, по-твоему, делать? Забыть старика и продолжать жить так, как будто он не страдает здесь, совсем близко от меня? Моральные нормы существуют для тебя только в отношениях с равными людьми — с такими же, как ты, аристократами и свободнорожденными. А когда человек, живущий на самом дне общества, нуждается в твоем милосердии, ты попираешь законы нравственности, отталкивая несчастного. Лука в этом смысле более благороден и честен, чем ты — он никогда не поставит свою гордыню превыше любви к сыну. Я не твой сын, я — сын Луки.

Марк повернулся и пошел к двери. На мгновение отец оцепенел, он в ужасе глядел вслед удаляющемуся сыну, осознав вдруг, что это вовсе не детские капризы и не мальчишеская игра, а демонстрация силы не по летам зрелого духа и ума.

«Мальчик одержим каким-то демоном. Но нельзя же так! Он собирается вернуться на улицу!»

— Подожди! — воскликнул Юлиан. — Ты сошел с ума! Неужели ты действительно думаешь, что я буду сидеть сложа руки и смотреть, как мой вновь обретенный сын, оглушив меня своими познаниями в философии Стои, вновь уходит неизвестно куда? Остановись!

Мальчик даже не замедлил шага.

— Может быть, — о, проклятье! — может быть, я что-нибудь сумею сделать!

Марк задержался у двери, пышно украшенной резьбой и позолотою.

— Я… я устрою все тайно, не афишируя своих действий. Я найду кого-нибудь на стороне, человека во всех отношениях незаинтересованного, нейтрального, и он купит от своего имени того старика. А затем покупатель как бы передумает и продаст своего раба мне. Вернись же и займи свое место. Я вижу, что нет смысла тратить деньги на учителя риторики, потому что ты и так великолепно владеешь даром убеждать. Посмотри, как ловко ты сделал из меня униженного просителя! Кто внушил тебе все эти мысли? Ты умеешь поставить человека в тупик и смешать все его планы. Неужели ты на самом деле намеревался уйти из дома и вернуться на улицу?

Чувствовалось, что у юного Марка гора с плеч упала, он застенчиво улыбнулся и снова стал похож на обыкновенного мальчика. В его глазах теперь читалось выражение стыда и сыновней любви к отцу.

— Я не хотел этого, отец. Но, конечно, я бы действительно ушел из дома, — он заколебался. — Отец, я очень благодарен тебе. Твое обвинение в неблагодарности несправедливо.

Марк устало направился прочь от двери и снова занял свое место. Отец потянулся через стол и неловким, но теплым, дружеским жестом положил ладонь на руку сына. Некоторое время оба растроганно молчали. Первым молчание нарушил Юлиан-старший.

— Я очень боюсь, — мрачно произнес он, — что такой прекрасный сын, как ты, недолго проживет на этом свете. Ты не контролируешь, или мало контролируешь, свои эмоции. Запомни, сынок, ты вступил на борт золотого корабля, но этот корабль при малейшем дуновении ветра быстро идет ко дну.

Юлиан замолчал, когда в комнату бесшумно вошел слуга, чтобы зажечь бронзовые многорожковые светильники, низко висящие над столом. Как бы внезапно вспомнив об обеде, Сенатор нехотя начал есть. Но Марк не мог даже притронуться к пище. Мальчик отвернулся от сонма затрепетавших язычков пламени, он неотрывно смотрел куда-то в глубину комнаты, где быстро сгущались сумерки. Его бросала в дрожь сама мысль о том, что еще чуть-чуть, и он вынужден был бы провести эту ночь в холоде и сырости Большой Клоаки, страдая от лишений и тщетно стараясь уснуть.

Когда слуга вышел, оставив отца и сына одних, Юлиан продолжал голосом, в котором звучало предостережение:

— Я вовсе не собираюсь пугать тебя, но ты должен кое-что хорошо усвоить, сынок. Пойми, что несмотря ни на что, ты все еще раб — только теперь ты находишься в рабстве у этой своры писак-сочинителей лирических виршей, которая обитает во Дворце. Нерону уже надоел его старый воспитатель Сенека. А когда Императору надоедают люди, он убивает их. Он уже отравил своего сводного брата, удушил первую жену, когда та парилась в термах. И я боюсь, что однажды — причем это время не за горами — он наберется смелости и найдет способ расправиться с собственной матерью, придав расправе вид несчастного случая или свалив всю вину на кого-нибудь другого. А Сенека, который долгое время был моим близким другом, в представлении Нерона неотделим от меня. Очень скоро он возьмется за нас. Если не в этом году, то в следующем уж точно. И когда мне придется отправиться в ссылку или даже умереть, ты останешься один и должен будешь взвалить на плечи весь груз ответственности за судьбу нашей семьи. Поэтому тебе надо научиться побеждать в себе безоглядное упрямство, скрывая свой нрав, иначе ты погубишь себя и обречешь на гибель весь наш род. Ты должен научиться лести и покорности. Но я очень боюсь, что ты не сумеешь сделать это.

Марк на мгновение встретился взглядом с отцом и тут же снова отвел глаза в сторону, решив, что лучше не произносить вслух те мысли, которые пришли ему сейчас в голову. А подумал он следующее: «Наверняка существуют другие способы, кроме лести и подобострастия, чтобы защитить тех, кто находится под твоим покровительством, и обеспечить их безопасность. Почему нельзя в данном случае идти по пути истины, как учат философы?»

Юлиан заметил в глазах мальчика все тот же огонек непокорства, хотя теперь он был немного притушен мягкой задумчивостью. И ему неожиданно вновь вспомнилось предсказание Архимеда о том, что однажды судьба всей страны окажется в руках его сына.

— Ты должен обуздать себя. Это самое трудное в жизни, но ты должен сделать это. Настанет день, и ты встанешь у руля того корабля, на который взошел. Ты займешь мое место в Сенате. И тогда тебе понадобится тот урок, который я постарался преподать сегодня. Он — важнее всех уроков литературы, музыки и философии вместе взятых. Научись склонять свою непокорную голову. Или ты погибнешь.

 

ГЕРМАНИЯ

 

Глава 3

На дворе стояла середина лета, военные действия были в самом разгаре.

В безлюдной и дикой части принадлежавших хаттам земель простиралась священная долина, считавшаяся обиталищем Водана, грозного бога боевого копья. В этой местности обитали рыжевато-коричневые горные кошки, которые ловко взбирались по песчаным крутым откосам и лазали по возвышавшимся здесь и там соснам. Повсюду чувствовалось мудрое и грозное присутствие божества. Оно ощущалось в пристальных дерзких глазах застывшего над кручей олененка, и в журчании ручья, упрямо пролагающего себе путь по песчаной долине уже несколько тысячелетий. И в ненастном переменчивом небе, южная сторона которого была сейчас ослепительно синего цвета, а северную заволокли хмурые грозовые тучи.

Среди пожухлых высоких стеблей выжженной летним солнцем травы застыл, как завороженный, заяц, привстав на задние лапы. Он был похож на безмолвный знак вопроса, обращенный к вечности. Черные глазки животного вглядывались во что-то неведомое.

Но и сам он служил объектом наблюдения. За ним неотступно и терпеливо следили серые глаза, ясные, как горные озера, чья прозрачная чистота, однако, таит в себе неизмеримую глубину. Это были глаза Аурианы, достигшей этим летом своего шестнадцатилетия. Она сидела верхом на гнедой низкорослой лошадке — пони.

Ауриана натянула бронзовой от загара рукой тетиву лука, который сделал для нее ее отец Бальдемар. Наведя стрелу на цель, она вообразила себя охотящейся кошкой и сосредоточила все свои ощущения на проворных точных движениях собственных рук, умело обращающихся с оружием, которое, словно кошачьи когти, казалось, нераздельно принадлежит ее телу. Она ничего больше не замечала вокруг, кроме палящего солнца и душного летнего зноя. Ее волосы с застрявшими в них кусочками коры и листьев, были зачесаны назад и небрежно заплетены в одну толстую косу. Каштановые волосы Аурианы были под стать масти ее гнедой лошади, что отличало девушку от белокурых и светло-русых соплеменников. Хотя мягкий овал щек и высокий чистый лоб она унаследовала от Ателинды, но все же черты ее лица были жестче и определеннее, чем у матери. На ней была одежда из медвежьей шкуры, скроенная наподобие туники без рукавов, которая делала ее похожей на какого-то мохнатого зверя. Ее шею украшал серебряный римский динарий, подвешенный на ремешке.

В сумке Аурианы уже лежало три добытых ею зайца. Девушка радовалась сегодняшней удачной охоте: Херта будет, может быть, не так грубо обращаться с ней сегодня, если она принесет домой свежую зайчатину. Сладкий запах летних цветущих лугов долетел до Аурианы, навевая дремотный покой, и она совершенно не задумывалась об опасности, которую представляли собой вражеские набеги.

Ауриана хорошо знала, конечно, все эти жуткие истории, которые обычно рассказывали ее соплеменники долгими зимними вечерами, сидя у пылающего очага, — о враждебных хаттам жестоких племенах, приходивших на их земли именно через эту долину, используя ее как ворота для вторжения. Но Ауриана, которая никогда в жизни не попадала в опасные переплеты, была еще по-детски самонадеянна и безоглядно отважна. Имя доблестного Бальдемара служило ей лучшей защитой, более надежной, чем любая крепость. Рыщущие в поисках легкой добычи отряды враждебных племен не осмеливались приближаться к дому вождя хаттов.

Прежде чем выпустить стрелу из лука, Ауриана прищурила один глаз, подражая своему отцу, славному Бальдемару. И тут шестое чувство — инстинкт зверя, чующего опасность, — заставило ее поднять взгляд. И она задохнулась, стараясь подавить в себе крик.

На краю обрыва над долиной, где в воздухе дрожало знойное марево, словно стелящийся по земле дымок, за верхушками сосен мелькнуло красное пятно, потом еще одно… Что это? Кроваво-красный цвет имели только туники воинов. И тут же Ауриана увидела целый отряд вооруженных людей, — их было несколько десятков, сбившихся в кучу ратников, продвигавшихся, не соблюдая строй. Они мелькали за холмами и деревьями, то появляясь, то исчезая, и быстро приближались к сердцу родной для Аурианы земли, где расстилались плодородные поля и паслись стада овец и крупного рогатого скота. Ауриана сразу же поняла, что это были гермундуры, извечные враги хаттов, германское племя, жившее на юго-востоке.

Набег!

Она быстро положила так и не выпущенную стрелу назад в колчан и поворотила пони к дому, резким ударом пришпорив лошадку. Пони, которого Ауриана назвала Брунвин, понеся галопом, что было духу, лавируя между зарослями кустарника, прыгая через поваленные стволы деревьев и небольшие канавки, прорезавшие каменистую почву долины.

Наконец, Ауриана выбралась на чуть заметную тропу, идущую параллельно дороге, по которой двигался вражеский отряд. Девушка понимала, что она должна во что бы то ни стало опередить врагов и поднять тревогу, прежде чем они выйдут к возделанным полям и поселениям ее племени. Чтобы сделать это, ей надо было успеть первой достигнуть брода через Реку Антилопы, что, впрочем, казалось не таким уж трудным делом, если пони не будет сбавлять шаг.

Она низко склонилась над жесткой гривой своей лошадки, сдерживая рвущийся из груди радостный вопль. Она ощущала себя резвым скакуном, выпущенным на волю и подстегнутым, чтобы проверить ту предельную скорость, которую он может развивать. Наконец-то ей выпало на долю испытать приключение наяву, а не в детских мечтах. Ауриану всегда тянуло в центр событий, в самую гущу борьбы, опасности, как будто без этого для нее не существовало жизни. Она никогда не объезжала канав и других препятствий, если была уверена, что ее пони возьмет их. Она часто слышала, как Херта говорила, что безумие было их семейной чертой характера, — впрочем, сама Херта считала себя вполне здравомыслящей, — а вот Ауриане, по словам бабушки, эта черта досталась по наследству от Бальдемара.

Ауриана чувствовала юношеский азарт и была горда тем, что первой заметила приближение врага, поэтому первой должна была поднять тревогу, чтобы предупредить соплеменников о грозной опасности. Она мысленно возвала к Эпоне, богине-покровительнице лошадей, и возложила все свои надежды на перо цапли, прикрепленное к сбруе Брунвина, надеясь, что этот оберег подстегнет коня, удвоив его силы. Трусливый враг напал на их земли тогда, когда лучшие воины племени еще не вернулись в свои деревни из военного похода к Тавнским горам, которые находились в глубине территории хаттов. Большой отряд римских солдат сооружал там целую линию деревянных дозорных башен. Бальдемар же со своей лучшей дружиной предпринял попытку атаковать неприятеля, чтобы помешать сооружению вражеских военных укреплений на своей земле.

Сигнальные башни римлян были сожжены, а сами римляне с позором изгнаны с германских земель. Хотя Ауриана прекрасно понимала, что они вернутся. Римляне были назойливы, как мухи. Несмотря на одержанную победу, хаттские воины не покинули свой лагерь.

В этой местности мертвая природа поражала путника картинами гниения и распада. По обеим сторонам узкой тропы тянулись гибельные топи, представлявшие собой по существу могилы, где покоились останки многих поколений людей, принесенных в жертву богам ранней весной или приговоренных к смерти и утопленных здесь за совершение тяжких преступлений. По ночам их души, принявшие образы болотных огней, играли над топью. И эти зловещие блуждающие огоньки, маня человека, отважившегося подойти близко к ним, несли ему неминуемую гибель — смерть без обряда погребения, смерть, лишенную покоя. Ауриана настегивала лошадь, проносясь мимо огромного валуна — Камня Посвящения, наполовину скрытого среди зарослей папоротника. Здесь проходил обряд инициации, сюда Ателинда приводила Ауриану, когда ее посвящали в члены родовой общины. В тот день камень был окрашен кровью ее первых месячных. Рядом с камнем стояло множество вырезанных из дерева гладких безликих изображений богини Фрии, похожих на выглядывающие из травы мухоморы. «Владычица Болота, — взмолилась про себя Ауриана, — защити меня от гнева живых и мертвых!»

Пони устремился, наконец, вверх по круто взбирающейся тропе и оказался на твердой сухой почве. Когда Ауриана проносилась мимо уродливой громады Пораженного Молнией Дуба, она невольно старалась не глядеть в его сторону. Бабушка как-то говорила ей, что в стволе этого дуба заточены души всех негодяев, которые оставили неотмщенной смерть сородичей. Когда девочка была еще совсем маленькой, и ей не разрешали разъезжать верхом одной без сопровождения, Херта привела ее сюда и, довольно больно ударяя ладонью по спине, чтобы Ауриана лучше запомнила, заставила ее заучить древний закон: «Если один из членов рода падет от руки врага, я должна пролить кровь во искупление его смерти, даже если для этого потребуется вся моя жизнь. Месть — священна, она дает жизненные силы роду!»

Уже поднимаясь вверх по пологому склону, поросшему ельником, Ауриана решила, что она находится достаточно близко от деревни и может известить соплеменников об опасности. Вынув из-за пояса коровий рог, она протрубила, издав три резких пронзительных звука, это был сигнал, предупреждающий о вражеском набеге.

Но к своему изумлению впереди она услышала нестройный хор громких голосов. Когда деревья расступились, и Ауриана выехала на поляну, она увидела второй вражеский отряд, насчитывающий по крайней мере сотню воинов. Враги были уже на вершине холма, круто спускающегося к Реке Антилопе, и через несколько мгновений исчезли из виду за его гребнем. Только сейчас Ауриана по-настоящему испугалась: неприятель достигнет брода раньше нее, и она попадет в настоящую ловушку на этом берегу реки, не имея возможности переправиться к сородичам. Что же делать? Ведь она, в конце концов, всего лишь юная девушка! Они перережут ей горло и бросят в болото, а сами примутся разорять и грабить их землю. Или они захватят ее в рабство, и она проведет всю свою жизнь в обозе какого-нибудь воина как его добыча, такое жалкое существование сродни существованию домашнего животного — овцы или коровы.

Но тут за своей спиной Ауриана услышала многоголосый шум настигающего ее третьего отряда. Почему их так много? Казалось, что воины шли спешным порядком, почти бежали. Возможно они намеревались захватить поскорее брод и выставить там охранение, способное служить резервной силой в тылу наступающих соплеменников. Во всем этом угадывалось что-то необычное и зловещее. Гермундуры никогда не делали набеги такими мощными силами, и во всяком случае они не имели обыкновения планировать заранее свои действия. Да и что это за военный отряд, согласившийся следовать за другим? Подобный образ действий мог навлечь несмываемый позор на головы воинов, спрятавшихся за спинами своих соплеменников. Во всех германских племенах воины всю свою жизнь боролись за то, чтобы занять почетное место в первых рядах боевого строя.

Ауриана снова подняла рог и протрубила три раза, хорошо понимая, что предупреждая своих сородичей о набеге, она тем самым выдает себя неприятелю и подвергает свою жизнь смертельной опасности. Но у нее не было выбора. Безопасность, купленная трусливым молчанием, превратила бы ее в «нидинга» — этим словом выражалась высшая степень презрения и осуждения в германских племенах, и означало оно: «негодяй, потерявший свою душу из-за предательства своего рода».

На этот раз Ауриана услышала, что ей отвечают, до ее слуха донеслись нестройные звуки — теперь трубили уже несколько рогов, извещая всю местность о приближении неприятеля, эта весть передавалась по цепочке от селения к селению, долетая постепенно до самых отдаленных деревень хаттов. Ближняя округа уже гудела десятками трубных звуков, эхо разносило их далеко вокруг, пока все они — и ближние и дальние — не слились в единый нестройный хор. Услышав это, девушка почувствовала душевный подъем, и внезапно ее охватила горячая любовь к родному краю. Ей захотелось уберечь его, защитить, закрыв родную землю, словно птица закрывает крыльями своих птенцов, от жестокости чужеземных воинов. Брунвин взобрался по тропе, проложенной много лет назад через густой ельник, и, наконец, достиг гребня холма. Ауриана взглянула вниз. Сначала она увидела только ослепительно сияющую на солнце, петляющую, словно змея, реку. А потом она увидела их. Три сотни — или даже больше — воинов, сбившихся в одну плотную колонну, ощетинившуюся густой чащей остроконечных копий, устремленных остриями вверх. Это было захватывающее зрелище, завораживающее и одновременно устрашающее. Черный шевелящийся клубок вражеских воинов походил на растревоженное осиное гнездо. Небольшими группками враги переправлялись вброд через реку, основная же масса ждала своей очереди, чтобы начать переправу. Ауриана натянула поводья, чтобы остановить Брунвина, боясь, как бы ее не заметили.

Но тут в круп пони ударил камень, выпущенный из пращи откуда-то сверху, нанеся бедному животному кровоточащую рану. Ауриана, еле удержав рванувшуюся от боли лошадку на месте, взглянула вверх. На верхушке сосны сидел воин, это был вражеский часовой. Застыв от ужаса, не в силах отвести глаз, Ауриана видела, как он снова прицелился.

Брунвин снова рванулся, чуть не сбросив девушку на землю, и понесся во весь опор. Он летел прямо к броду, где столпились враги. Ауриана вцепилась в гриву лошади, зная, что останавливать ее теперь бесполезно. Брунвин не замедлит бега, пока не достигнет своего стойла в конюшне на дворе усадьбы Бальдемара. Ветки хлестали по лицу девушки. Шея лошади покрылась испариной. И вот они вылетели на открытый участок берега, который отлично просматривался со всех сторон.

Ауриана закрыла глаза от страха. Они заметили ее. Резкие крики, похожие на лай, донеслись до ее слуха. С тоскливой безнадежностью она подумала: «Ну вот, я сейчас умру». Жизнь, за исключением грубого отношения к ней Херты, была добра и милостива к Ауриане. Ну что же, всему приходит конец. И никто не может быть уверенным в завтрашнем дне…

Однако, в душе девушки все же теплилась надежда, что воины не станут связываться с какой-то девчонкой, мчащейся сломя голову на обезумевшей лошади, и терять время на нее, когда за рекой их ждет богатая добыча. У Брунвина хватило ума держаться подальше от чужаков. Когда он спустился галопом по пологому берегу к кромке реки, то сразу же резко повернул направо, унося Ауриану от вражеского отряда. Четыре воина, однако, отделились от общей массы и, сопровождаемые смехом и громкими криками своих товарищей на чужом для Аурианы наречии, устремились за девушкой. Один из воинов метнул в нее дротик, но промахнулся.

В этот момент прозвучала резкая команда и бросившиеся в погоню всадники повернули своих коней назад. То, что они повиновались, больше всего поразило Ауриану.

Из-под копыт Брунвина, скакавшего теперь по мелководью, во все стороны разлетались брызги. Когда девушка направила лошадь вброд к другому берегу, до ее слуха долетели крики, смысл которых она поняла, поскольку язык гермундуров был очень близок языку хаттов.

— … какая красотка… отважная и гордая…

— Ты, похотливый разбойник, эта девчонка — моя!

— Возьми одну из моих, если тебе так нужна баба! Мы не можем терять время, нас обнаружили!

— Мы не должны отпускать ее живой, иначе противник получит самые подробные сведения о нас. Надо убить ее!

Ауриана уже достигла противоположного каменистого берега. Вслед ей полетело копье, пущенное мощной умелой рукой, прицел был точен. Острие пронзило насквозь ее одежду из медвежьей шкуры и содрало кожу на боку, чуть не задев ребро. Жгучая боль обожгла девушку, словно кипяток, однако охватившая Ауриану паника притупила боль.

Но тут пони оступился, и его правая передняя нога попала в глубокую канаву, он судорожно пытался обрести равновесие, Ауриана перенесла центр тяжести на другой бок Брунвина, стараясь помочь ему. Наконец, лошадка снова пошла галопом, с большим трудом и как-то неуверенно.

Новая волна ужаса накатила на Ауриану, когда она поняла, что ее пони повредил ногу и начал сильно хромать.

Позади нее раздались торопливые шаги, судя по шороху, ноги преследователей были обуты в кожаную обувь. Послышался плеск воды. Ауриана оглянулась. Три воина, опережая друг друга в своем стремлении догнать и убить ее, бросились в воду, доходившую в этом месте до колен, и быстро приближались к противоположному берегу. Все они бежали налегке и были вооружены только короткими дротиками. Двое из них имели очень длинные, развевающиеся на ветру волосы грязно-желтого цвета, а волосы третьего — невысокого крепыша — были необычного в здешних местах иссиня-черного цвета, он бежал немного впереди остальных с застывшей победной ухмылкой на лице, похожей на оскал черепа.

Ауриана застыла от ужаса. В отчаяньи она выкрикнула какие-то бессвязные слова, обращая их к богине Фрии и едва ли сама понимая то, что кричит. Затем ей удалось стряхнуть с себя оцепенение и хлестнуть длинным концом повода по крупу Брунвина, но ее маленькая выносливая лошадка и без того делала все, что могла, раненая и напуганная не меньше своей всадницы. Тропы здесь не было, и Брунвин взбирался вверх по холму напролом через густые заросли кустарника. Ауриана низко пригибала голову, боясь, как бы ее не сбили на землю низкорастущие сучья и ветки. Но густой лес имел и свои преимущества для нее — неприятельские воины не могли использовать здесь дротики. Девушка молилась про себя, чтобы враги в конце концов потеряли всякую надежду настичь ее и отказались от преследования.

Она еще раз обернулась, чтобы посмотреть, переправились ли преследователи через реку. Они были уже на этом берегу. Мороз пробежал по коже Аурианы. Она почувствовала смертную тоску, но не протестовала против безжалостной судьбы, сразу смирившись с неизбежным. У нее было смутное чувство, что ее постигла заслуженная кара.

«Это было предопределено свыше. Ведь я была проклята еще в колыбели, — подумала девушка. — И Херта знала об этом. Я всегда читала в ее глазах осуждение. Земля ополчилась против меня. Проклятие, ниспосланное богами, побудило неприятеля расправиться со мной. Зачем сопротивляться неизбежному? Почему бы мне просто не разжать руки и не упасть с Брунвина на землю… под колеса неумолимого Рока?»

Лес расступился, и Брунвин вынес Ауриану на тропу, идущую вдоль поля колосящейся пшеницы. Здесь ощущалось присутствие человека. Вдали, на другой стороне нивы виднелся скромный дом под соломенной крышей, стены которого были обмазаны белой глиной. Дом был похож сейчас на покинутое в спешке гнездо. Там жила старуха по имени Хервиг со своими рабами, у нее было множество детей и внуков, расселившихся по всей земле хаттов. В доме и вокруг царила зловещая тишина. Все обитатели дома при первых сигналах тревоги попрятались в землянки — специально вырытые в земле большие ямы с уложенным сверху дерном. В мирное время в землянках хранили съестные припасы. Некоторые рабы, без сомнения, спрятались здесь же в поле, среди густой пшеницы. Ауриана звонким голосом выкрикнула имя хозяйки, хотя и не надеялась, что будет услышана на таком расстоянии. Из дверей дома, крытого соломенной крышей, выглянула любопытная корова. От бьющего в лицо ветра и полной безнадежности на глазах Аурианы выступили слезы.

Один из светловолосых преследователей отстал, выбившись из сил. Остальные два неуклонно приближались. Ауриана поняла вдруг, что Брунвин прямиком мчится, теряя последние силы и спотыкаясь на скаку, к великой Ясеневой Роще, самому священному месту на территории хаттов. Ауриана ни за что не осмелилась бы по своей собственной воле пересечь пределы этого святилища под открытым небом, она испытывала благоговейный страх перед мудрым духом Великого Ясеня. Сейчас же в душе девушки снова вспыхнула надежда. Она была уверена, что воинов охватит страх, и они не отважатся преследовать ее дальше.

В нее снова метнули дротик. Он пролетел над головой девушки, воткнувшись в землю впереди, вертикально, словно межевой колышек. Ауриана оглянулась и увидела, что один из двух оставшихся преследователей замедлил бег, страшась приблизиться к внушавшей священный ужас Роще. Он замедлил бег и, прежде чем повернуть назад, метнул свой дротик. Но темноволосый воин, казалось, не понимал — ясень перед ним или яблоня, да и, по-видимому, его это мало волновало. Он бежал энергично и целеустремленно, словно гончая собака на бегах, и не сбавляя темпа, постепенно приближался к девушке. Его широкая грудь, обтянутая красной туникой, ритмично вздымалась. Напряженные мышцы предплечий, казалось, вот-вот разорвут перетягивавшие их кожаные ремешки. Было видно, что этот воин решился добыть себе девчонку во что бы то ни стало.

Ауриана сунула на скаку одну руку за пазуху и, нащупав там амулет, подаренный ей при рождении Рамис, прижала кожаный мешочек со святой землей аурр к своей груди. Ей показалось, что от ее прикосновения земля как будто ожила и стала излучать живое тепло.

«Святая земля, плоть и дух Фрии, сохрани меня на путях моей судьбы!» — молилась Ауриана. Но, может быть, пути ее судьбы как раз и ведут к смерти?

Когда она проносилась мимо воткнувшегося в землю дротика, то, почти не осознавая, что делает, инстинктивно схватила его, чуть не упав со своей лошадки, — однако ей удалось удержать на скаку это оружие. Позади нее раздались громкие злобные проклятья. Ауриана неловко держала в руке тяжелый дротик. Ателинда учила ее метать копья и дротики, как учила всему, что связано с ведением домашнего хозяйства, потому что женщина должна уметь защищать поля и усадьбу от набегов иноплеменников. Но те дротики, которые метала она, были намного легче и не имели железных наконечников, к тому же метала она их не в грозных врагов, а в безобидные деревянные столбы.

«Я привела его в бешенство, и теперь он не успокоится, пока не поймает меня и не убьет каким-нибудь медленным, жестоким способом. У него есть еще один дротик, если он бросит его и промахнется, то я буду вооружена, а он — нет. Наверняка он тоже подумал об этом. К тому же, я никогда не убивала людей — только зайцев! Я не смогу! Хотя, конечно, воины это делают каждый день… А если его дух будет преследовать меня не только на этой земле, но и в загробном мире? Я уверена, если он убьет меня, то уж мой дух наверняка не оставит его в покое! Интересно, а Бальдемару приходят на ум подобные мысли перед тем, как он должен убить человека? Жаль, но, кажется, у меня уже не будет случая спросить его об этом».

Наконец, она въехала под густую сень ясеневых крон, сквозь которые почти не просматривалось небо. Священный сумрак, казалось, поглотил ее. Воин из племени гермундуров отставал от нее примерно на четыре лошадиных корпуса. В благоговейной тишине этого места его тяжелое неровное дыхание было особенно отчетливо слышно. Почему он не устрашился этой заповедной рощи? Священные жрицы предупреждали, что если в Ясеневую Рощу войдет человек, которого не призвал к себе Дух этой Рощи, он потеряет человеческий облик.

«Мы оба превратимся в воробьев, — думала Ауриана, — или будем заточены в стволе какого-нибудь дерева, наши ноги врастут в землю, наши волосы станут листвой и почувствуют прикосновение неба. Мы будем жить нескончаемой сменой дня и ночи, зимы и лета. А мои родители никогда не узнают, что сталось со мной».

Деревья сурово взирали на девушку, они были слишком древними и слишком почтенными, чтобы вот так сразу реагировать на ее бесцеремонное вторжение. А где же жрицы и жрецы этого святилища? Никто никогда не упоминал при ней о том, прячутся ли они тоже, как простые смертные, во время вражеских набегов. Роща была наполнена голубоватым сумраком, в котором как будто в глубоких водах плавали темные стволы деревьев; кругом царила благоговейная тишина. На темном ковре из прелых листьев, устилавших землю, тут и там лежали полосы призрачного света, чуть пробивавшегося сквозь густую листву. Стройные колонны этого храма не были окружены ни кустарником, ни подлеском: Ясень — гордое дерево, и он не допускает рядом с собой появления других растений, — любой случайный росток тотчас же душат его корни или убивает густая крона, лишая солнечного света.

Несчастный, выбившийся из сил Брунвин продвигался теперь с большим трудом. Ауриана понимала, что ему надо немедленно дать отдых, или он падет. Его раздувавшиеся от прерывистого дыхания бока были покрыты клочьями пены; от его пронзительного жалобного ржания у девушки сжималось сердце.

«Пора. Я должна попытаться спасти себя, или я навлеку позор на весь свой род».

Она резко натянула поводья, но пони продолжал бежать, не желая останавливаться. Поэтому девушка привстала и довольно тяжело спрыгнула со спины своего коня на мягкую землю, держа в одной руке повод, а в другой — высоко поднятый дротик. Брунвин замотал головой и попятился — короткий повод не давал ему возможности продолжать бег. Преследователь от изумления тоже замедлил шаг Теперь он приближался к ней медленной легкой поступью, помахивая в воздухе дротиком, как бы прицеливаясь им поточнее, чтобы не промахнуться на этот раз. Ауриана разглядела его, он был довольно красив и полон дерзкой самоуверенности.

Держа пони под уздцы, она спряталась за ствол ясеня, стараясь не оскорбить священное дерево с зеленовато-серой замшелой корой своим кощунственным прикосновением. Ауриану тошнило от ужаса, в горле стоял ком, но она твердо держалась на ногах. Воин приближался очень осторожно, ловко лавируя между деревьями и заходя к девушке сбоку. Ауриана не понимала, почему он так настойчиво стремится убить ее, а не захватить в плен живой. Это была еще одна очень странная и устрашающая особенность нынешнего набега. Она нутром чувствовала, что он ни во что не ставит ее жизнь и что ему убить ее так же легко, как заколоть домашнюю скотину, предназначенную на ужин; в его взгляде светилось злорадство, как у коварного тролля.

Отступая за деревья в глубь Рощи, Ауриана уловила сначала смутный, неясный, низкий и унылый звук — кто-то играл на костяной дудочке; постепенно звук набирал силу и высоту, пока не наполнил собой все пространство вокруг. Краем глаза девушка заметила мелькавшие среди стволов призрачные белые жреческие одежды.

Священные Жрицы были здесь, неподалеку, наблюдая за ней, следили за каждым ее шагом, отмечали каждый поступок. Готовая уже вырваться из ее груди мольба о помощи замерла на устах. Они не придут ей на помощь, потому что, войдя в святилище, она покинула пределы обыденной жизни и переступила порог жизни сакральной.

— Все, что происходит в Ясеневой Роще, — скажут они, — является знаком и прообразом того, что произойдет в мире.

Ее судьбу и все, что с ней случится сейчас, они истолкуют как предзнаменование грядущих событий. Они будут наблюдать отстраненно и одновременно пристально за тем, останется ли она жива или умрет, и по ее предсмертным корчам предскажут грядущие судьбы мира. Ауриану внезапно охватило чувство полной беззащитности и покинутости. Все, что покровительствовало ей и защищало, вмиг растаяло, как дым: слава ее семьи, многочисленный род, доблестные соратники ее отца — самые отважные воины племени. Сейчас она была совсем одна, юная девушка, одиноко стоящая перед лицом смерти.

Темноволосый воин неожиданно бросился влево, застав ее врасплох — правый бок Аурианы больше не защищал спасительный ствол ясеня. Быстро, но старательно прицелившись, преследователь метнул дротик сильной умелой рукой.

Не разум управлял Аурианой, а инстинкт. В мгновение ока, не успев ничего сообразить, она упала на бок на мягкую землю. Если бы она промедлила еще долю секунды, дротик пронзил бы ей грудь. Ауриана услышала, как железный наконечник глубоко вонзился в плоть ясеня над ее головой. Воин коротко хрипло рассмеялся. «Он — сумасшедший, — решила девушка. — Он поразил священное дерево в самое сердце и не испытывает при этом даже тени страха».

Прежде чем она успела снова вскочить на ноги, он стремительно бросился к ней, держа в руках охотничий нож.

Звук его шагов парализовал волю Аурианы. Перед ее мысленным взором возникло видение: кора священного ясеня, орошенная брызгами ее собственной алой крови. В этом вражеском воине сконцентрировались все ее представления о зле, все страхи, которые она когда-либо испытывала: зловонная топь, поглощающая людей; призрачная тень оборотня, которую она видела однажды в сумерках на краю поля; римляне, ужасающие своей безжалостностью; злодеи, заманивающие и убивающие людей, нарушая тем самым священный закон гостеприимства…

В следующее мгновение, однако, Ауриана ощутила в себе исполненный силы покой, как будто эта священная роща была заключена в ее собственном сердце. Казалось, древний могущественный дух овладел ею — дух одного из славных предков, которому поклонялись здесь, или, может быть, дух самого Великого Ясеня. Тело Аурианы налилось несокрушимой тяжелой мощью.

«Я смогу выжить, если сделаю это. Мне нужно встать и вступить в бой. Кровь на коре была не моя, а — его».

Собравшись в один комок, она моментально вскочила на ноги. Почти играючи, как будто она проверяла степень своего боевого мастерства, а не сражалась не на жизнь, а на смерть, Ауриана поудобнее перехватила рукой дротик и, отведя поднятую руку, прицелилась в сердце врага. Размахнувшись, она послала дротик прямо в цель.

Это был сильный выверенный бросок. Но воин оказался поразительно ловким и каким-то чудом уклонился от смертоносного копья, которое только разорвало его одежду — красную тунику. Он замер на мгновение с лицом, искаженным от боли, так как острие копья глубоко содрало кожу на боку, задев мышцы. Он обернулся, чтобы взглянуть, достаточно ли близко упал дротик, и можно ли его быстро подобрать. Дротик упал в отдалении. Поэтому воин снова поднял зажатый в руке охотничий нож и бросился на Ауриану. Но она уже рванулась с места, метнувшись к другому дротику, торчащему в стволе ясеня. Воин кинулся ей наперерез, стремясь сбить девушку с ног, прежде чем она успеет вытащить застрявший в древесине дротик.

Несколькими лихорадочными движениями Ауриана выдернула его из ясеня. Но когда она резко обернулась лицом к своему противнику, он уже находился в прыжке — с ухмылкой на лице и с обнаженным клинком в руках, похожим на смертоносный клык разъяренного хищника. Волосы воина слиплись от пота, ноздри раздувались, жадно ловя воздух.

«Фрия, владычица Ночи, я буду верно служить тебе. Спаси мою жизнь!»

Она метнула дротик со всей силы — это были ее последние силы, они сконцентрировались в броске, как концентрировались в последнем прыжке ритуального танца силы жреца, после чего он почти бездыханным падал на землю. Казалось, что дротик сам собой легко выпорхнул из ее рук, радуясь своему свободному полету.

Он вошел в грудь врага, откинув его назад силой удара. Все еще держась на ногах, воин сделал несколько неуверенных шагов, схватившись обеими руками за древко копья, как будто до сих пор не веря, что оно действительно пронзило его.

Злорадство во взгляде воина сменилось выражением ужаса, когда глаза его начали постепенно стекленеть, затягиваясь смертной поволокой; рот, которым умирающий хватал воздух, вдруг застыл, став похожим на пугающую черную дыру. Он тяжело упал на колени, а затем медленно завалился набок. Кровь толчками била из его раны, окрашивая красную тунику в багровый цвет и расплываясь по земле. Несколько мгновений Ауриана тихо стояла над поверженным врагом, пытаясь восстановить дыхание и не веря еще, что бой окончен. Она сделала несколько шагов и вдруг упала рядом с ним на колени, как подкошенная. Огромные, широко раздувавшиеся несколько мгновений назад ноздри, с такой жадностью хватавшие воздух, теперь только чуть заметно вздрагивали. Издав, наконец, последний короткий вздох, воин замер, и черты его лица начали заостряться.

«Я убила его. И теперь этот череп, где когда-то царила жизнь и властвовал разум, наполнится черным прахом. Тело, которое так тщательно берегли и за которым так заботливо ухаживали, будет предано гниению. Дух, насильно исторгнутый из своего обиталища, будет теперь неприкаянно носиться над землей. И это сделала я. И как бы ни была обыденна смерть, как бы ни было обычно убийство в пылу борьбы, все же есть в нем нечто ужасное, с чем никогда не примирится душа, и что будет вечно тяготить ее».

День стоял совершенно безветренный, и вдруг — откуда ни возьмись — налетел порывистый ветер, зашелестел листьями в могучих кронах, зажурчал, словно стремительно текущий ручей. Ауриана почувствовала присутствие в Роще бога Водана, хранителя душ, и парящую над ним, вездесущую Фрию, насылающую ветер.

«Неужели это убийство — ваш дар мне?» — спросила Ауриана богов. Ветер усилился, превратившись в ревущую бурю, заигравшую ветвями и сучьями ясеней, и в диком танце зеленой листвы девушка явственно услышала громкий шепот: «Да».

Неожиданно ей припомнились два сна, которые особенно часто снились ей в раннем детстве: это были сны о военном сражении и мече. В одном сне она видела себя стоящей у могильного холма, освещенного лунным призрачным светом, со склоненной головой. Белыми помертвевшими губами она касалась холодного стального клинка — боевого меча с инкрустированной рукоятью. Она знала, что это — могила Бальдемара. В другом сне она видела себя в полном воинском облачении, стоящей в палисаде военного укрепления. Пред ней располагался строй вражеских воинов, а позади, в крепости, находились остатки ее армии, ждущей наступления ночи. Эти видения, которые вновь возникли сейчас перед ее мысленным взором, вносили смуту в душу Аурианы, беспокоили ее, и она постаралась отогнать их прочь.

Наконец, она поднялась с колен и начала кружить по роще в поисках небольших гладких камней, которыми намеревалась забросать мертвое тело. Убитый был теперь враждебным ее племени духом, и девушка должна была позаботится о том, чтобы он не тревожил хаттские деревни. Приложив некоторое усилие, она вытащила дротик из груди воина. Теперь это оружие считалось семейной реликвией, и его необходимо было сохранить, потому что им Ауриана поразила своего первого врага. Затем она срезала локон с головы поверженного противника для амулета. Наконец, девушка принялась снимать с него одежду. И тут она обнаружила массу странных вещей.

Прежде всего Ауриана взяла охотничий нож воина. Но особое внимание девушки привлек кожаный пояс, на котором висели ножны. На этом ремне были вырезаны странные знаки, причем они не имели никакого отношения к рунам. Из-под туники убитого Ауриана вынула влажную губку и лоскут какого-то тончайшего материала; на это лоскут было нанесено множество точно таких же знаков. Строчки этих знаков были очень странно расположены, они расходились из центра в разные стороны, как лучи, так что общий рисунок напоминал паутину.

Однако у девушки не было времени ломать голову над этими странными знаками. С той стороны, где кончалась роща, она уже отчетливо слышала топот сотен копыт и женские крики. Это жители деревни пытались угнать скот от гермундуров, которые надвигались на селенья. Ателинда, должно быть, уже сходит с ума от страха за жизнь дочери. Ауриана быстро засунула все обнаруженное ею в свою охотничью сумку.

И тут она услышала, как за ее спиной зашуршала опавшая листва под чьими-то легкими шагами.

Она обернулась и увидела Хильду, самую старую из Жриц Ясеня, приближающуюся в полной тишине, словно призрак. Ее лицо с плотно сжатыми губами хранило выражение отрешенного спокойствия. Ветер играл ее серебряными волосами. Ее кожа была цвета скорлупы зрелого лесного ореха, а глаза, словно глаза лани, казались влажными и скорбными. Ветер играл в складках ее одежды. Она напоминала жухлый осенний лист, который не получал больше живительных соков от дерева и из последних сил пытался противостоять порывистому ветру, безжалостно рвущему его с полуголой ветки и увлекающему с собой. В руке жрица держала факел.

— Пусть огонь очистит все! — произнесла она мягким, очень высоким голосом, который, по мнению Аурианы, мог скорее принадлежать карлику.

Ауриана, пребывавшая все еще в оцепенении, молча смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова. Хильда так близко пронесла факел мимо лица Аурианы, что чуть не опалила ее волосы. Затем старая жрица девять раз обошла вокруг трупа, что-то негромко напевая и близко поднося пылающий факел к распростертому на земле телу. Внезапно она замерла, пристально глядя на мертвого воина. Ауриана знала, что по характеру раны, а также по положению тела жрица сейчас судила о грядущих судьбах мира, ясно видела назревающие столкновения и готовые разгореться войны.

— Он умер с открытыми глазами, — наконец, произнесла Хильда, многозначительно кивнув. — Это зловещий знак, зловещий знак… Это означает, что смерть глядит на нас, — старуха взмахнула рукой. — Это означает, что враг поднимается изнутри…

Она зорко глянула на Ауриану.

— Когда этот человек вторгся в мою Рощу, он стал средоточием всех врагов, самой враждебностью, — даже той, что поднимается изнутри. А ты, Ауриана, сразила его.

Внезапно взгляд жрицы как бы обратился внутрь собственной души и снова стал отрешенным; она торжественным жестом дотронулась своим магическим жезлом сначала до левого плеча девушки, а затем до правого. Ауриана слегка отпрянула, испугавшись, что жрицей овладело какое-то наваждение.

Она, должно быть, слишком долго говорила с деревьями и вот теперь сама не понимает, что творит Ее сердце обросло корой, как ствол ясеня.

— Твой жребий — защищать свой народ собственной плотью и кровью, быть живым щитом, пока дух не покинет тело, — продолжала Хильда трепещущим, как пламя светильника, голосом. — Благословенно будет любое оружие, к которому ты прикоснешься. Любое оружие, которое ты возьмешь в руки, будет самым победоносным на поле боя. Оракул приказывает тебе Вступи в брак с богом, и победа будет шествовать за тобой по пятам.

Сердце в груди Аурианы учащенно забилось от волнения и ужаса. «Вступить в брак с богом» означало вступить в орден Дев Щита, маленькое, но очень почитаемое среди германских племен жреческое сообщество, жрицы которого сражались вместе с воинами и отправляли соответствующие обряды над павшими, чтобы те могли переселиться в Небесный Чертог. У Аурианы было очень странное чувство, будто она поражена словами Хильды и в то же время в глубине души ничуть не удивлена. Причем ее душа активно восставала против такой перспективы, испытывая настоятельную потребность в родных, близких и тепле семейного очага.

«Нет, я не смогу выдержать такую суровую, полную лишений жизнь. Но Хильде вовсе не следует об этом знать».

— А кто этот враг, который поднимается изнутри? — с опаской спросила Ауриана.

— Ты скоро узнаешь его. Эти семена таились до поры, до времени. А теперь они падают в благодатную почву.

Ауриана взглянула на Хильду, с беспокойством хмуря лоб.

— Но я не смогу выполнить приказ оракула. Когда мне исполнится двадцать лет, я выйду замуж за Витгерна.

— Что я могу ответить тебе? Я знаю только то, что прочитала в мертвых глазах этого человека.

Внимание Аурианы вновь отвлекли раздавшиеся на опушке Рощи воинственные возгласы и крики. Девушка медленно двинулась в ту сторону, стараясь в то же время не показаться непочтительной по отношению к жрице.

— Госпожа моя… я… я должна идти. Моя мать одна сейчас! — она потянула своего пони за повод, намереваясь уйти.

— Ну что ж, иди, только не забывай то, что я сказала тебе, — предостерегла Хильда, следуя за Аурианой. На мгновение их взгляды встретились, и Ауриана поняла, как яростно стремится цепкий безжалостный дух жрицы уловить в расставленные сети ее собственную юную, полную жизненных сил душу. Хильда подняла свой сморщенный старческий палец, вновь призывая ко вниманию: — В этой Роще у тебя больше сородичей, чем где бы то ни было в другом обиталище… и однажды они призовут тебя.

Ауриана ускорила шаг, ведя за собой Брунвина. Она решила, что непременно постарается забыть обо всем, что ей наговорила Хильда.

«Я похороню в памяти все происшедшее. Я никому не признаюсь, что совершила убийство».

Она еще раз оглянулась вокруг и увидела за деревьями множество Священных Жриц, выступавших из мрака Рощи. В своих белых облачениях они были похожи на лебедей. Когда жрицы, словно снежинки, хороводом закружились вокруг мертвого тела, издавая жалобные, похожие на крики чаек возгласы, девушка поняла, что они тревожно переговариваются между собой, дивясь редкому, необычному предзнаменованию.

«Значит, многие видели мой бой с гермундурским воином. И очевидцы не позволят мне утаить все это. Но я не хочу быть жрицей, не хочу жить их жизнью не хочу!»

Выйдя на опушку Рощи, Ауриана увидела на востоке и западе поднимающийся к небу густой дым пожаров. Гермундуры сжигали все на своем пути — поля, хозяйственные постройки, дома. Сердце тревожно сжалось в груди Аурианы, когда она заметила, как близко на этот раз подошли враги к усадьбе ее отца. Но она была уверена, что как только доберется до дома, сразу же окажется в полной безопасности. Так было всегда.

Испытывая страх и нетерпение, девушка снова села верхом на усталого прихрамывающего Брунвина и пустила его рысью, настегивая коня длинным концом поводьев. Наконец, она спустилась с холма по с детства знакомой каменистой тропе. И, когда растущие здесь березы расступились, Ауриана увидела долгожданные пределы родной усадьбы: перед ней возвышалась аккуратно сложенная груда камней, отмечавших межевую черту, за которой начинались земли Бальдемара. Здесь для нее был центр вселенной и самое безопасное в мире место. Она вынула рог и громко протрубила в него, скорее от радости, чем в знак предупреждения. Пони воодушевился, почуяв близость дома, поднял свою понурую голову и перешел на галоп. Он узнал это поле зреющего ячменя. Они проскакали мимо яблоневого сада, затем пересекли поле под паром, на котором в следующем году будет посеян лен. С северной стороны это поле было огорожено частоколом из человеческих костей.

Только у Бальдемара — военного вождя племени — была такая изгородь. Изгородь, возведенная из костей римских солдат, убитых за то время, пока Бальдемар предводительствовал войском племени в приграничных сражениях. Ауриана испуганно заморгала, когда Брунвин, не сворачивая, помчался прямо к изгороди — у него ведь была повреждена нога, и он не мог взять препятствие. Но упрямый пони решил иначе. Он все-таки прыгнул и удачно перемахнул через низкую изгородь, приземлившись на мягкую взрыхленную почву. Затем всадница миновала многочисленные сараи, где содержался скот, а также хижины рабов-земледельцев, похожие на стоящие кучно стога сена, среди высоких могучих сосен. Но царившая повсюду мертвая тишина возбудила в душе девушки досаду и недовольство. Она не понимала, зачем надо было ее домочадцам угонять скот в надежное место, а самим прятаться в землянках. Кто — будь то бог или человек — осмелится напасть на эту усадьбу?!

Наконец, Ауриана въехала в распахнутые настежь ворота, устроенные в низком частоколе, огораживавшем огромный двор, посреди которого стоял жилой дом. По сторонам въездных ворот возвышались два больших столба, на вершине одного из них красовался череп горной кошки, тотемного животного хаттов, от которого произошло само название племени. К вершине другого были привязаны череп, хребет и ссохшаяся под палящим солнцем шкура жеребца, принесенного в жертву прошлой осенью во время ежегодного обряда жертвоприношения. Обе реликвии обладали такой магической священной силой, что люди не осмеливались поднимать взгляд на них.

Когда Ауриана легким галопом въехала во двор, из-под копыт Брунвина в разные стороны разлетелись испуганные цыплята. Проезжая мимо куполообразных глинобитных печей для обжига, Ауриана с изумлением заметила, что раскаленные керамические сосуды, которые обжигали там, были оставлены без присмотра. Почему рабыни в такой спешке побросали все и бежали? Где были сейчас Мудрин и Фредемунд? У амбара Ателинды, где хранились продукты питания и бочки с медом, тоже не было заметно никаких признаков жизни.

Жилой дом представлял собой низкое длинное строение под покатой, крытой соломой крышей. Эта постройка всегда напоминала Ауриане какое-то огромное животное, застывшее в задумчивости у кромки леса. Дом представлялся ей всегда живым существом, имеющим свои старые добрые привычки и присущие только ему запахи. Она любила его, и он отвечал ей тем же.

Посередине длинной стены прямоугольной постройки был расположен широкий дверной проем. Ателинда находилась дома и возилась с козой, которая упиралась, не желая выходить во двор. Мать увидела Ауриану и выпустила козу — та сразу же резко повернулась и бросилась назад в глубину дома. К спине Ателинды был привязан младенец, родившийся в этом году в пору, когда ягнились овцы. Это был мальчик, названный родителями Арнвульфом. Два других ребенка, родившихся в семье после Аурианы, умерли в раннем детстве от болезней.

Брунвин остановился, и девушка спрыгнула на землю. Увидев мать, она облегченно вздохнула.

Но когда Ауриана внимательно всмотрелась в лицо Ателинды, земля поплыла у нее из-под ног. Губы Ателинды были мертвенно-белого цвета, красивое лицо исказило выражение сильной озабоченности, а взгляд был, как у побитой собаки. Что случилось?

Мать всегда представлялась Ауриане сильной и даже всемогущей, хотя сила ее была доброй и великодушной, без тени жесткости. Когда девочка была совсем маленькой, она думала, что от одного прикосновения матери коровы дают больше молока, и что ее воля приводит в движение всю усадьбу точно так же, как по воле Фрии двигаются звезды по небосводу. Казалось, силы и способности Ателинды безграничны. Благодаря своей богатой фантазии, она сочиняла длинные замысловатые истории с той же легкостью, с какой пряла шерсть. Такую силу трудно было предположить в женщине, казавшейся хрупкой, как стеклянный сосуд. Но Ауриана часто видела, как мать встает посреди ночи и идет, увязая по пояс в глубоком снегу на конюшню, чтобы помочь испуганной, вспотевшей от боли кобыле, которая начала жеребиться. Ауриана видела также не раз, как отважно, со спокойным достоинством шествовала мать на враждебно настроенное к ней собрание старейшин, чтобы смело обвинить в злодеянии или дурном поступке какого-нибудь сородича.

— А вот и наша хорошенькая птичка с острым клювом! — услышала Ауриана голос Фредемунд.

У Ателинды были такие же темно-русые волосы с бронзовым отливом, как и у дочери, но мать, в отличии от дочери, носила аккуратную прическу, ее волосы были заплетены в косу и уложены узлом, сколотым костяными гребнями, сделанными из клыков дикого вепря. В детстве Ауриана воображала, что именно этот узел каким-то таинственным образом поддерживает мир, не давая ему распасться на части.

— Ауриана! — с облегчением воскликнула Ателинда, но тут же облегчение уступило место гневу. — Где ты пропадала? Ты что, не слышала сигналов тревоги? Или, может быть, ты забыла дорогу домой? Забыла, что у тебя есть семья? Пока ты прохлаждалась, танцуя с эльфами, враги сожгли усадьбу брата твоего отца. Следующим будет наш дом!

Ауриана ничего не ответила, она онемела при виде платья матери, разорванного у колен. Это был ее лучший наряд, она сама красила ткань в алый цвет с помощью корня марены. И Ауриана не могла спокойно видеть большую дыру на нем — для нее это было почти так же ужасно, как видеть рану на теле матери. Витое серебряное ожерелье и браслеты на руках в виде серебряных змеек, которые обычно придавали матери торжественный вид, сейчас, казалось, гнули ее к земле своим весом, как непосильное ярмо. Ее замшевые туфли, украшенные янтарными бусинами и являвшиеся гордостью Ателинды, были заляпаны грязью.

— Мама… прости… — начала она было порывисто и тут же умолкла, почувствовав вдруг слабость — до нее, наконец, дошло то, что сказала мать.

— Усадьба Тойдобальда? — прошептала Ауриана, чувствуя, как вся кровь отливает от ее лица. — Но этого не может быть. Как они посмели? — у нее было такое ощущение, как будто она старается сохранить равновесие на дрожащей под ногами земле. — Ты, наверное, сошла с ума, как ты можешь говорить, что они придут сюда. Как ты можешь думать такое?!

— Взгляни на меня, дерзкая девчонка! Я не сошла с ума, я говорю о том, что уже произошло! А теперь живо за дело, помоги мне вытолкать животных из дома, иначе они заживо сгорят!

На мгновение Ауриана оторопела, глядя пустым взглядом в одну точку и качая головой, как бы все еще не веря словам матери. Но тут она потеряла свое последнее мужество и бросилась к матери, ища защиты в ее объятиях. Она, как это всегда бывало, легко сломила досаду и гнев Ателинды, чувствуя, как мать тесно прижимает ее к своей груди, и какой любовью дышит все ее тело.

— Мама, что у нас происходит? — спросила Ауриана глухо, уткнувшись лицом в грудь Ателинды.

— Одни боги знают, — ответила та с горьким смирением, ласково гладя Ауриану по голове. — Из недр земли вышли чудовища и напали на нас, они не знают закона. Священное колесо начало вращаться в обратную сторону, и теперь нидингов провозглашают царями, — мать обняла Ауриану за плечи, и они вместе направились к дому. — Возможно, это и есть конец мира. Кто сумеет спрятаться, тот выживет и узнает, что с нами случилось…

Они вошли в уютный полумрак дома. Здесь, как всегда, пахло дубленой кожей, свежим сеном и приготовленной еще накануне олениной, тушеной с диким луком; эти знакомые запахи смешивались с запахом влажных ясеневых поленьев, исходившим от только что залитого водой очага. Ауриана схватила теленка за задние ноги и начала вытаскивать его из дома. Ателинда в это время быстро погнала к двери стайку цыплят вместе с курицей, действуя, как всегда, энергично, и в то же время во всем ее облике чувствовалась сильная подавленность.

Ауриана взглянула на нее.

— Мама, я чувствую, что-то еще произошло. В чем дело?

Ателинда на секунду замялась и, наконец, промолвила:

— Этим утром от отца пришла весточка. Он получил приказ — заметь себе, приказ! — от Римского Наместника. Как будто мы подданные Рима! От Марка Юлиана, который властвует над всем миром, словно царь… — внезапно Ателинда осеклась и замолчала, как будто в последний момент передумала и решила пощадить дочь, утаив от нее правду.

— Мама, говори все до конца. Я не ребенок!

— Ну тогда слушай. Он хочет, чтобы ты вышла замуж за одного из сыновей Видо.

Ауриана почувствовала такую слабость в сердце, что, казалось, оно остановилось. Девушка резко толкнула теленка, и он, как тряпичный мячик, легко вылетел во двор.

— Да как он смеет? — прошептала она. Неожиданно Ауриана поняла, что не тот ужасный воин из рощи является ее главным врагом, а римляне с их коварными целями и расставленными тайными ловушками.

— Они смеют делать все, что помогает им добиваться своих целей.

— Но я же слишком молода!

— Не для их обычаев. Я слышала, они выдают замуж девочек двенадцати лет…

— Но… но как же Витгерн? — цыплята возились вокруг ее ног. — Этого не может быть. Я же должна выйти замуж за Витгерна, Священные Жрицы уже благословили наш брак! — Ауриана намеренно ничего не говорила о Хильде и ее прорицании, потому что оно было слишком необычным, да и без того сегодняшний день был отмечен слишком ужасными событиями. — Надеюсь, все решительно восстали против столь чудовищного оскорбления семьи Витгерна?

Молчание Ателинды было более чем красноречиво… Наконец, она произнесла:

— Собрание старейшин высказалось за то, чтобы этот вопрос был улажен. Гейзар убедил их, что это — единственный способ положить конец вражде между твоим отцом и Видо.

— Этот жрец — верный пес Видо! Так я и знала! Но остальные старейшины были на нашей стороне?

— Почти все. Что само по себе странно, я считаю. Но у Видо теперь очень много новых сторонников, их число увеличивается, как стая мух, вьющихся над тухлым мясом. Их голоса звучали громче, чем голоса наших друзей. Если так будет продолжаться дальше, то скоро Видо со своей сворой начнет распоряжаться здесь, как ему вздумается. А теперь давай снова за работу, неужели ты потеряла всю свою сноровку и не можешь, как раньше, одновременно разговаривать и заниматься делом?

Ауриана послушно взялась за веревку на шее коровы, на которой висел колокольчик, и потянула животное к выходу.

— А что сделал отец?

— Он принялся громогласно обличать их всех и увещевать. Он сказал, что хатты будут последними дураками, если пойдут на уступки и разрешат римлянам узурпировать права родителей. Более того, он заявил, что не подчинится и пойдет войной против совета старейшин, если это понадобится для того, чтобы предотвратить насилие над волей его семьи. Он сказал, что не признает столь отвратительных средств замирения вражды, виновником которой был не он, — продолжала Ателинда, задыхаясь и пытаясь вытащить упирающуюся козу во двор. — После этих слов отец решительным шагом покинул собрание, а за ним, конечно, последовали все соратники и все родичи Витгерна.

— Отвратительные средства! Хорошо сказано! — удовлетворенно засмеялась Ауриана, представив, каким громовым голосом бросил Бальдемар эти слова в лицо собравшимся. — Отец совершенно прав: именно сам Видо был всегда зачинщиком ссор и споров. Но кое-что во всем этом меня сильно беспокоит. Римляне ведь всегда разжигали конфликты между нами. Так почему они вдруг на этот раз стремятся установить прочный мир между отцом и Видо и навязывают брак? Это странно. Нет ли каких-то общих дел у Видо и Наместника?

Ателинда резко выпрямилась, оставив в покое наседку, которую собиралась взять на руки, и бросила на Ауриану взгляд, исполненный угрозы, — будь на месте Аурианы Мудрин, она бы громко заплакала от страха.

— Никогда больше не говори таких слов! Видо — негодяй и конокрад, но ни один вождь племени хаттов никогда не был предателем своих соплеменников и не служил Риму! Это — разные вещи. Где твоя гордость за свой народ? — от ее громкого резкого голоса проснулся Арнвульф и начал плакать.

— У меня есть гордость, мама! Но нельзя избежать ловушки, если ты не знаешь, кем и где эта ловушка расставлена, — корова слегка боднула Ауриану, воспользовавшись тем, что девушка отвлеклась. — Римляне не любят проигрывать. Они бы не отдали такого приказа, если бы не были уверены, что сумеют навязать его выполнение.

— Именно поэтому Бальдемар сразу же отослал сюда Витгерна. Конечно, между вами еще не может быть заключен настоящий брак, вы слишком юные, но вы должны дать друг другу клятвенное обещание в том, что поженитесь, как только тебе исполнится двадцать лет. Это помешает собранию заставить тебя выйти замуж за кого-либо другого.

Так Витгерн уже здесь? Ауриане вдруг стало неприятно от этой мысли. Вообще-то она не имела ничего против самого Витгерна, но слова Хильды все же застряли в ее сознании и начали оказывать свое тлетворное действие, как медленный яд. Брак с кем бы то ни было теперь казался ей делом бесплодным и бессмысленным, как огороженный участок дикой, никому не принадлежавшей земли. Но, конечно, ее брак с Витгерном должен состояться. А как же иначе?

Они вытолкали из дома последних четырех овец, и тут Ателинда заметила то, что лежало во дворе рядом с седлом, снятым с Брунвина.

— Ауриана, что это такое? Чье это копье? И чьи это вещи лежат в твоей охотничьей сумке?

— Я убила одного из воинов, напавших на наши земли, — мрачно сказала девушка, не испытывая никакой радости от того, что совершила, и занятая другими мыслями.

— О Фрия, Матерь Всего Живого! Смилуйся над этой неразумной! Тебя же могли убить! — мать с опаской подошла к вражескому копью и остановилась, молча глядя на него со странным выражением, исказившим ее прекрасное лицо. Глаза ее были печальны.

— Что такое, мама?

— Ничего. Я просто не ожидала, что это произойдет… так скоро. Нет, не спрашивай, что я имею в виду. Все уже попрятались в землянках, все, кроме тебя. Отправляйся туда живо!

— Мама, — возразила Ауриана, — если они действительно намереваются сжечь наш дом, мы должны спасти оружие отца.

Ателинда с отчаяньем всплеснула руками.

— Моя дочь совсем спятила! Будь проклят тот меч в колыбели, на котором она спала в младенчестве, это все он натворил! У нас нет времени!

— У нас должно найтись время, чтобы сделать это! — Ауриана бросилась назад в дом и направилась к возвышению, на котором горой лежало оружие. Она помедлила в нерешительности, глядя на меч отца, которым в свое время юный Бальдемар поразил своего первого врага, Ауриана всегда боялась даже дотронуться до него, потому что ей внушили, что в его клинке живут души всех убитых им врагов. И когда ее пальцы сомкнулись на костяной рукояти, она на самом деле ощутила биение жизни в этом грозном оружии. Одновременно ее охватило еще одно странное чувство: оружие в ее руке показалось Ауриане близким и родным, словно один из членов собственного тела, утраченный когда-то и вновь обретенный теперь. Затем девушка подняла охотничье копье, которым Бальдемар добыл своего первого вепря, и направилась к двери. Но прежде чем уйти, она медленно огляделась вокруг — переводя пристальный взгляд с полога над своим ложем на ткацкие станки, с потухшего домашнего очага на милые сердцу стены родимого дома. Ее сердце сжалось от боли, хотя Ауриана еще до конца не могла осознать того, что видит все это, быть может, в последний раз. Затем она старательно спрятала Брунвина в зарослях можжевельника за коровниками и поспешила к землянкам.

За медоварней было вырыто две землянки для многочисленных домочадцев, обитавших в доме Бальдемара. Каждая землянка была достаточно глубока и широка, чтобы укрыть двадцать человек. Ямы закрывались большими плетнями, заваленными сверху валежником, чтобы замаскировать их место расположения от неприятеля. В мирные времена в этих прямоугольных ямах хранились съестные припасы, а во время вражеских набегов их использовали как убежища.

Ауриана стала на колени у одной из ям и передала оружие находившейся внизу Ателинде, а затем начала спускаться сама в черноту, пахнущую землей и плесенью, нащупывая ногами выемки, устроенные в земляной стене, и держась руками за торчащие корни. Скрывшись с головой под землю, она закрыла плетнем вход и спрыгнула вниз. Сейчас же в нос ей ударил резкий запах пота и мочи, исходивший от скученных на малой площади людей. Она устроилась между Ателиндой и бочонком меда. Все хранили молчание. Рассеянный свет сквозил через ветки орешника, закрывавшие узкий лаз наверху. Через некоторое время Ателинда поднесла рожок с медом к губам младенца — он не должен был, проснувшись, выдать их своим плачем.

И Арнвульф тут же начал посасывать сладкую пищу, не просыпаясь.

Постепенно глаза Аурианы привыкли к темноте, и она различила в полумраке решительный профиль Херты. Бабушка как будто окаменела, сидя совершенно прямо на низкой деревянной скамеечке и держа перед собой свою палку с зарубками для счета, словно боевое копье; она была, как всегда, исполнена самообладания и не желала признавать свою полную беспомощность перед лицом грозной опасности. В ее непреклонном взоре, однако, чувствовалось что-то жалкое; высоко поднятый крючковатый нос с сильной горбинкой был похож сейчас на затупившееся оружие, перед которым жестокий мир совершенно не робел, как бы Херта ни настаивала на своем. У ног бабушки на земляном полу стоял сундук, наполненный сокровищами и реликвиями, собранными ею за целую жизнь. Но Херта выглядела совершенно отрешенной и безразличной. Причем дело тут было не в тишине, молчании и неподвижности, которые все домочадцы вынуждены были сохранять из-за близости врага. Нет, Херта выглядела не как человек, пытающийся спасти свою жизнь, а как человек, приготовившийся умереть. Приглядевшись, Ауриана заметила, что на бабушке был надет ее лучший плащ и выкрашенное в шафране платье, в котором она хотела быть погребенной, когда наступит ее срок. На пальцах Херты мерцали в полутьме драгоценные перстни. Глаза Аурианы затуманились от слез: хотя Херта никогда не проявляла любви к внучке, той было все же искренне жаль в этот момент бабушку.

— А что слышно о Харис? — зашептала Ауриана, обращаясь к матери. Харис была женой Тойдобальда. — И о ее младенце?

— Никто не видел их, — отозвалась Ателинда.

Тут и Херта шепотом заговорила с Ателиндой, убеждая ее уговорить Ауриану повиноваться решению собрания старейшин.

— Ради нашего общего блага она должна выйти замуж за одного из сыновей Видо. Из-за этого ребенка на наши головы сыплются одни лишь беды.

— Я не буду говорить с ней сейчас об этом, — зашептала Ателинда в ответ почти умоляющим голосом.

«Почему мама не ответила ей резко и решительно? — с горечью подумала Ауриана. — Я знаю, она боится Херту, владеющую магической способностью воскрешать мертвых. И все же ей не следовало с такой покорностью склонять перед ней свою голову. И как смеет сама Херта говорить обо мне в моем присутствии, обращаясь при этом к третьему лицу, словно я какая-нибудь неразумная собачонка?!»

— Одни лишь беды и ничего кроме бед! — упрямо повторила Херта громким свистящим шепотом, как будто она не слышала ответа Ателинды. — Почему бы нам не использовать ее, чтобы заключить мир с нашим врагом? Мне очень жаль Витгерна, если уж говорить положа руку на сердце. Он прекрасно знает, что берет себе невесту с примесью демонической крови, и не осмеливается возражать!

— Я не желаю слушать все это! — более решительно промолвила Ателинда.

«Если Херта скажет еще что-нибудь в таком же духе, — подумала Ауриана, — я не выдержу и взорвусь! И тогда мне уже будет все равно, проклянет ли она меня девять раз и умру ли я прямо тут же на месте. Я — такое же человеческое дитя, как и все остальные, разве это не так? Почему же она постоянно третирует меня и относится ко мне с таким откровенным презрением? Я уверена, что мама знает обо всем этом больше, чем говорит».

Херта никогда не допускала, чтобы слово Ателинды было последним в споре.

— Готова биться об заклад, наша высокомерная принцесса думает, что ей удастся отказаться от этого брака. Похоже, она опять намерена забраться на дерево, а ты, Ателинда, глупая мягкосердечная мать, видно, опять не готова взять в руки топор.

Эта последняя насмешка Херты неожиданно для нее произвела противоположное действие на Ателинду, и напомнила Ауриане о великодушии Бальдемара и его отцовской любви к ней. Однажды, когда Ауриане не было и семи лет, она взобралась на высокую сосну, чтобы убежать от Херты, преследовавшей ее с березовым прутом в руках, и целый день просидела на дереве, упорно отказываясь слезать вниз, превозмогая голод и усталость, от которой уже чуть не падала с дерева. Херта извергала угрозы, кричала так, что в конце концов охрипла и послала за Гарном, рабом, работавшим в поле, чтобы тот срубил топором сосну, на которой сидела Ауриана. Но Ателинда направила гонца к Бальдемару; отец сразу же покинул торжественное пиршество в честь очередной победы и поспешил домой, — прибыв как раз вовремя, чтобы предотвратить первый удар топора, когда Ауриана уже готова была упасть на землю вместе с деревом. Бальдемар въехал во двор верхом вместе с пятьюдесятью своими соратниками, слегка ошеломленными увиденной сценой, и мудрыми ласковыми словами уговорил девочку слезть с дерева. Херта громогласно требовала от него наказать Ауриану, обвиняя ее в том, что она будто бы потравила взошедшую пшеницу, катаясь по полю на своем пони, — чего Ауриана, кстати, и не думала делать, — и помогла спрятаться рабыне, которую Херта намеревалась наказать за провинность ста ударами хлыста, — что было правдой. Но Бальдемар строго-настрого запретил трогать ребенка, и Ауриана навсегда запомнила его слова: «Лучше обладать строптивым духом, чем сломленным».

На этот раз Ателинда ничего не ответила Херте, она только теснее прижалась к Ауриане и обняла дочь за плечи. Воцарилось такое долгое молчание, что тишина начала сводить с ума девушку. Ей стало казаться, что рядом с ней в темноте находится сдерживающий дыхание дракон. В этой неестественной тишине она явственнее ощущала близкое присутствие гермундуров и с грустью взглянула на спящего Арнвульфа. Бедное слабое существо. Почему боги сотворили нас такими беззащитными? Мы не умеем летать, у нас нет когтей — мы входим нагими в этот мир, который готов поглотить нас в любое мгновение.

Теперь уже Ауриана различала сидящих в полумраке землянки Мудрин, Фредемунд и пять других женщин, работавших в доме за ткацкими станками; они расположились на земляном выступе, это место считалось почетным. У их ног в земляной слякоти сидели рабы-земледельцы, тесно прижавшись друг к другу. Гарн, который был их старостой, сидел несколько в стороне. Рабы-земледельцы вели хозяйство на отдельных, выделенных им участках земли, а затем более половины собранного урожая отдавали в закрома, принадлежавшие племени. Среди этих рабов был и бывший хаттский воин, покрывший себя несмываемым позором на поле боя, когда он бросил свое оружие и бежал — за это преступление собрание племени осудило его на вечное рабство. Здесь же было пять гермундурских женщин, захваченных во время стычек между племенами, часто возникавших из-за обладания соляными источниками. И, наконец, среди рабов находилось два римлянина. Одним из них был галльский работорговец, которого воины Бальдемара захватили вместе с телегой, груженой хаттскими детьми и направлявшейся на невольничий рынок. Собрание племени не стало посвящать его Водану, потому что такая жертва была бы недостойна бога. Второго римлянина звали Деций.

Ауриана всегда восхищалась Децием, потому что он был настоящим римским легионером. И хотя он казался теперь усмиренным и нестрашным, он был все же в глазах девочки представителем ужасного племени людей, сооружающих каменные жилища, огромные, словно горы, и обращающих в рабство все народы на своем пути. Ауриана часто тайком наблюдала за Децием, следила за тем, как он полол сорняки на своем убогом клочке земли или делал физические упражнения, как бы бросая воображаемые копья в невидимую цель, чтобы укрепить свое тело. Ауриана искала в нем признаки выдающейся силы или необычного характера, и была крайне разочарована, не находя в нем ничего особенного. Деций был самым обыкновенным человеком. Он метал копье не дальше, чем это делал средний хаттский воин, и у него было не больше мужества, чем у любого хатта. Что же касается роста, то он был даже ниже, чем большинство ее сородичей. В Деции ей не удалось обнаружить ничего выдающегося, свидетельствующего о его принадлежности к воинственному побеждающему всех на своем пути племени с Юга.

Единственной чертой характера Деция, выделявшей его среди остальных рабов, было высокомерие. Когда Ауриана смотрела на него, он не отводил глаз в сторону, а прямо встречал ее взгляд, с дерзостью, непозволительной для раба. Его взгляд при этом как бы говорил: «Даже и в обличье раба я лучше, чем ты». И теперь, казалось, он глядел на всех сверху вниз с насмешливым презрением, как будто германцы для него были все равно что несмышленые дети, которым, правда, каким-то чудом удалось временно захватить его в плен. Он не желал учить язык хаттов, усвоив минимум необходимых слов, избегая, впрочем, по возможности употреблять даже их, как будто хаттский язык был отвратителен ему. Он стриг свои волосы очень коротко, а лицо брил чисто, на римский манер. Ауриана понимала, что он делает так, потому что не хочет быть похожим на них. Он терпеть не мог ставленый мед, предпочитая пить вино, какого бы плохого качества оно ни было и как бы ни смахивало на мутную бурую от грязи реку. Однажды Ауриана застала его сидящим у порога своей хижины с развернутым свитком в руках, на который он пристально смотрел. Девочка подумала, что римлянин вошел в своего рода транс. Придя домой, она описала увиденную сцену Бальдемару, который терпеливо объяснил ей, что язык римлян обладает чудесным свойством: каждое его слово можно передать знаками, в чем-то похожими на руны, и что Деций занимался делом, которое называется «чтением». Несколько ночей после этого разговора с отцом Ауриана почти не спала, размышляя над тем, о чем узнала. С помощью знаков, нанесенных на папирус, вы могли услышать слова какого-нибудь человека, произнесенные далеко от вас, или такие слова, которые были уже тысячу лет мертвы. Но в подобного рода передаче слов таился и грандиозный обман: как мог читающий знаки точно знать, что именно имеется в виду, если он не в состоянии был услышать живой человеческий голос с его мелодией, смысловыми ударениями и определенным тоном?

И вдруг, сидя уже здесь в землянке, Ауриана напряглась всем телом от охватившего ее волнения. Как она сразу не подумала об этом! Знаки на кожаном поясе, который она сняла с убитого воина, должно быть, представляли собой римские письмена! Ей следует показать пояс Децию и приказать ему перевести слова, вырезанные на коже.

Деций заметил, что Ауриана смотрит на него, и усмехнулся. Эта улыбка насторожила ее, она была игривой и одновременно презрительной, Ауриане захотелось залепить ему оплеуху. Деций был еще молод, ему было чуть более двадцати лет. Его гладкое, с правильными чертами лицо походило на лицо мальчика, но в нем читалась мужская решимость, его быстрый взгляд, казалось, был способен держать мир в повиновении и страхе, но все же не мог спрятать таящуюся в глубине глаз безотчетную печаль.

Ауриана постаралась придать своему взгляду слегка надменное выражение, потому что не хотела, чтобы он вообразил себя способным расстроить ее или вообще вызвать в ней какие-нибудь чувства — но его улыбка от этого стала только еще шире.

Неожиданно где-то поблизости, наверху, раздался жалобный детский плач, дрожащий от страха и безнадежности голос маленького существа, чувствующего свою полную беспомощность среди ужасов мира.

— Мама, это Туско. Он жив!

Туско был сыном Тойдобальда и Харис и двоюродным братом самой Аурианы. Он каким-то чудом спасся при налете на их дом и пришел сюда, к знакомой ему усадьбе. Судя по его крикам и рыданиям, мальчик, спотыкаясь и падая, вбежал внутрь покинутого дома, думая, что там он будет в безопасности, но не найдя никого, снова выбежал во двор.

Пока Ауриана размышляла, как можно подать ребенку знак, чтобы он бежал сюда к землянке, и при этом не выдать себя, поскольку враг был уже совсем близко, — Ателинда вскочила со своего места и начала взбираться вверх по уступам земляной стенки. Она отодвинула в сторону плетень, не теряя времени даже на то, чтобы передать кому-нибудь спящего у нее на спине Арнвульфа.

— Мама, нет! Нет! — воскликнула Ауриана приглушенно. Она попыталась схватить мать за ногу, но та уже ловко выбралась на поверхность.

Херта тоже очнулась от своих невеселых мыслей.

— Безумная женщина! Ателинда, я приказываю тебе, вернись!

— Бестолковая дикая свинья! — этот голос принадлежал Децию.

К счастью для него, он сказал фразу по-латински — иначе в его горле давно бы уже торчал охотничий нож Аурианы.

Выбравшись на поверхность, Ателинда увидела белокурую головку Туско, бежавшего по истоптанному копытами проходу между деревянными кормушками для скота, и последовала туда.

Внезапно Ауриана так явственно ощутила близкое присутствие врага, что, казалось, почувствовала его запах пота и крови. «Мама, — хотелось ей крикнуть во всеуслышанье, — ты прямиком идешь в открытую пасть хищного зверя!»

Она услышала, как торопливые шаги матери затихают вдали.

И тут тишину разорвал пронзительный клич, казалось, впившийся в мозг Аурианы, словно железная игла. За ним последовали оглушительные нестройные воинственные крики — как будто одна искра разожгла целый пожар.

Вскоре послышался отчетливый шум пробирающихся сквозь кустарник людей, сопровождаемый душераздирающими возгласами и визгом сотен воинов, перебирающихся через низкий частокол, огораживающий двор. Неприятель наступал со всех сторон, окружая Ателинду, замыкая вокруг нее кольцо. Ауриана услышала треск бьющихся глиняных горшков, фырканье и испуганное ржание лошадей и жалобный визг сторожевых псов, которых гермундуры забивали дубинками.

Вскоре до слуха Аурианы донеслось потрескивание огня, весело пожиравшего кучи хвороста, которыми обложили стены дома. Этот шум быстро нарастал, набирая силу и мощь, и вот уже пламя взревело, взметнувшись высоко к небу. Ауриана знала, что это горел дом Бальдемара.

И тут она услышала крик Ателинды. Сначала он был громким, полнозвучным, а затем перешел в приглушенный стон, как будто кто-то зажал ей ладонью рот. От этого звука огонь пробежал по жилам девушки.

Она выхватила из ножен меч Бальдемара, вскочила на ноги и начала проворно взбираться по уступам земляной стены вверх, слегка неуклюже, поскольку тяжелый меч мешал ей.

Но тут чья-то ладонь плотно закрыла ей рот, а талию перехватила мужская крепкая рука. Хватка была железной. Ауриана начала яростно извиваться, но схватившему ее человеку мало-помалу удалось стащить ее вниз.

Это был Деций.

— Глупый щенок! — процедил он сквозь зубы прямо ей в ухо и заговорил, мешая латинские слова с исковерканными хаттскими: — Ты можешь играть со своей жизнью, но не с моей!

Херта медленно и прямо поднялась со своего места.

— Не дотрагивайся до нее, раб! — ее голос был похож на разъяренное кошачье шипение. — Как смеешь ты касаться руками свободной женщины! Я велю выпороть тебя, а затем утопить!

Деций с большим трудом сбил Ауриану с ног, заломил ей руки за спину и уселся верхом на нее, стараясь всем своим весом удержать девушку на земляном полу. Вверху прямо над ними раздавался топот конских копыт — это вражеские всадники пробирались сквозь заросли кустарника. Все инстинктивно прикрыли свои головы руками. Деций первым опустил руки. Он давно уже научился побеждать в себе панику намеренной бойкостью языка.

— Дикие неразумные варвары! — произнес он с подчеркнутой насмешкой в голосе, восстанавливая дыхание после яростной короткой схватки с Аурианой, которая все еще дергалась под ним и пыталась сопротивляться. — Я давно уже отказался от попыток вразумить их. Клянусь Юпитером-громовержцем, этим дикарям доставляет истинное наслаждение бросаться прямо на вражеское оружие! — и он прибавил, глядя с ухмылкой сверху вниз на Ауриану. — Кстати, моя маленькая забияка, это — боевой меч, а не садовая мотыга.

Ауриане почти удалось столкнуть его с себя, но он опять пригнул ее к земле и уселся сверху.

— Прошу прощения, почтенная матрона, — обратился Деций к Херте, вернее хотел так обратиться, но не знал как будет по-хаттски вежливое обращение «матрона» и произнес оскорбительное словосочетание «почтенная великанша». Херта стремительно вскочила на ноги, как будто Деций плеснул ей яд в лицо, и медленно двинулась к нему, помахивая в воздухе своей палкой.

Но Деций, все еще ухмыляясь, легкомысленно продолжал свои дерзкие речи:

— Но ты же наверняка понимаешь, что, — пока я пребываю в здравом уме, — я не могу сидеть сложа руки, видя, как эта полоумная, одержимая желанием драться девчонка выдает местоположение нашего укрытия.

Он снова взглянул вниз на Ауриану.

— И так как мы уже вплотную подошли к вопросам военной тактики, вот тебе небольшой совет, без которого не обойтись. Более разумное существо взяло бы копье, а не меч — потому что тогда тебе не понадобилось бы сближаться с врагом.

Палка Херты с треском опустилась на спину Деция. Когда он круто повернулся, чтобы отразить новый удар, Ауриана впилась зубами ему в руку, прокусив ее до кости.

— Проклятье! — воскликнул Деций и затряс рукой.

Освободившаяся от его хватки Ауриана вскочила на ноги и снова схватила меч. На этот раз ей удалось добраться до самого верха и, отодвинув плетень, высунуть голову из лаза, прежде чем Деций полностью пришел в себя и ухватился за ее лодыжки. Но Ауриане хватило одного взгляда, брошенного вокруг, для того, чтобы ужасная картина, увиденная ею, навсегда запечатлелась в памяти, став одним из сильнейших потрясений ее жизни.

Сначала она заметила только огонь. Он показался ей огромным факелом в руках Гиганта, которым тот пытался опалить ее лицо. Огромный желтый столб огня по-змеиному извивался в воздухе, колыхаясь как будто в такт мрачной музыке, доносящейся из подземного мира. Бесстыдное пламя с жадностью пожирало родовое гнездо Предводителя хаттских вождей, словно это было рядовое жилище; казалось, пламя разгоралось все мощнее и ярче от жарко занявшегося духа, обитавшего в самом этом доме. Разъяренный огненный демон пожирал на глазах Аурианы ее колыбель, ткацкий станок ее матери, высокое ложе ее отца, деревянный настил, на котором она сделала свои первые шаги.

Затем она увидела гермундуров. Похоже, здесь воссоединились все три отряда — по-видимому, усадьба Бальдемара и была целью их военного похода с самого начала. Их красные одежды мелькали повсюду, они шныряли по двору группами и поодиночке, как будто их привела в движение и воодушевляла единая воля. Их грязно-желтые волосы свободно развевались на ветру, их лица блестели от пота. Некоторые из них были верхом на лошадях, косившихся на огонь диким взглядом, на конской сбруе виднелись обереги — клыки вепря. Лошади были нагружены мешками с награбленным добром, а на плечах воинов красовались роскошные меха. Некоторые подбрасывали попадавшуюся им на дворе домашнюю утварь в огонь или метали копья в охваченных паникой овец, убивая их ради забавы. Один воин тащил за волосы пойманную им рабыню. Несколько гермундуров пьяными голосами горланили военные песни, неуклюже прыгая в диком подобии танца. В отдалении группа воинов сгоняла хлыстами в одно стадо скот, угнанный со спаленных ими усадеб.

Затем сильный порыв ветра разогнал клубы густого, стелющегося по земле дыма, и Ауриана увидела Ателинду. Мать лежала навзничь на земле. Арнвульфа не было видно поблизости. Волосы Ателинды растрепались и теперь овевали ее, как тонкое шелковое покрывало. Подол ее льняного платья был разорван сверху донизу ударом меча, и обнаженные ноги матери поражали своей ослепительной белизной на фоне черной земли. Белые ноги, черная земля — эта картина часто будет всплывать в сознании Аурианы в самые неожиданные моменты ее жизни, и она будет стараться задержаться на этой картине, не позволяя памяти оживить то, что произошло вслед за этим.

Один из воинов подполз к матери на четвереньках, как крадущийся волк; затем он медленно улегся на ее оцепеневшее тело. Тошнота подкатила к горлу Аурианы, когда она поняла, что он хочет совокупиться с ней, как это делают животные. Белые ноги матери и мускулистые, смуглые ноги гермундурского воина слились вместе. Он вонзил свою плоть в ее лоно, слив свое тело с ее телом и осквернив тем самым священный храм, которым была для Аурианы ее мать.

Где были в эту минуту боги?! Святотатственный рот насильника был прижат к шее матери, и Ауриане казалось, что он высасывает кровь из нее, ворует ее силу, припав к источнику ее благородства, пьет священный эликсир, с которым к нему перейдет удача и везение предков Ателинды.

Он выпьет ее до дна, оставив только пустую оболочку и свое ядовитое семя в ней.

Ауриана начала вырываться, обезумев и ослепнув от бешенства, мысли путались у нее в голове, она ничего не соображала от охватившей ее ярости, а только цеплялась за землю и корни растений онемевшими от напряжения пальцами. Ей страстно хотелось на самом деле ослепнуть, вырвать свои глаза, ничего не видеть вокруг, погасить светильник жизни и вернуться в хаос небытия. Она ненавидела всякую слабость, даже слабость Ателинды.

Увиденная сцена произвела на нее не просто ошеломляющее впечатление, но и перевернула во многом ее мировоззрение, внушив новый взгляд на вещи. Если ее мать пала жертвой кого бы то ни было, значит, она уже изначально была жертвой. С этой минуты готовность к бою, готовность к сопротивлению и атаке преследовала Ауриану всю жизнь даже во сне.

Деций с трудом удерживал ее сильное гибкое тело, крепко сцепив руки на лодыжках Аурианы. Мало-помалу ему все же удалось снова стащить ее вниз. Девушка сразу же впала в апатию, смертельная усталость навалилась на нее, и она рухнула рядом с Децием на земляной пол. И хотя в этом уже совершенно не было никакой необходимости, он продолжал крепко держать ее.

Глаза Херты остекленели, и, казалось, ничего не видели, как будто она не желала больше прикасаться к этому миру даже взглядом. Она уставилась глазами, полными осуждения, в одну точку — на просвет в плетне, закрывавшем лаз, словно это было живое существо, ответственное за их муки и беды.

В землянке на долгое время установилось гробовое молчание. Постепенно крики наверху становились все отдаленнее, звучали все реже, пока не стало ясно, что враги отступили, схлынув, словно волна во время отлива, оставляющая за собой печальные обломки погибших в пучине кораблей. Наконец наверху воцарилось скорбное безмолвие. Только пожар продолжал громко гудеть, раздуваемый неутихающим ветром.

Ауриана заставила себя подняться и, оттолкнув Деция, который пытался было помочь ей, вылезла на поверхность.

По всему двору валялись тела убитой домашней скотины, как будто порыв ураганного ветра опрокинул разом всех животных, сбив с ног. Дом Бальдемара полыхал, как огромный факел. Ауриана споткнулась о разбитый глиняный горшок и упала рядом с распростертой на земле матерью.

Она прикрыла своим плащом обнаженные ноги Ателинды. Мать с трудом повернула голову, и ее губы дрогнули. Сердце Аурианы запрыгало в груди от радости, как будто из бездонной черной пропасти ее вновь вернули на залитый солнцем луг. Мать была жива!

Она прижалась щекой к материнской щеке и, сотрясаясь от душивших ее рыданий, простонала еле внятно:

— Я должна была прийти на помощь к тебе… Я могла спасти тебя… Я проклята!

За своей спиной девушка услышала голос Херты.

— Ауриана! — этот голос вонзился, как зазубренный ржавый клинок, в сердце Аурианы. — Не дотрагивайся до нее! Она — нечистая, ее следует очистить, совершив обряд жертвоприношения!

Ауриана обернулась. Рядом с Хертой стоял Туско, пряча лицо в ее плащ. Мальчик был цел и невредим. Что же касается Арнвульфа, то его бездыханное тельце лежало на руках бабушки. «Воин, напавший на Ателинду, — быстро сообразила Ауриана, — должно быть, прежде швырнул на землю младенца, и тот разбился насмерть».

Ауриана почти вырвала Арнвульфа из рук Херты и отвернулась в страхе, что мать увидит мертвого ребенка: «Ей не надо сейчас знать об этом, — думала Ауриана. — Пусть немного оправится сначала, придет в себя».

Она крепко прижала Арнвульфа к своей груди, как будто тепло ее тела и ее решимость могли вдохнуть жизнь в безжизненное тельце брата. Ей казалось, что мальчик спит — ведь глаза, закрытые смертью, и глаза, закрытые сном, так похожи. Но Ауриане не удалось обмануть себя. Сегодняшний день был беспощаден. Ауриана упала на колени, держа мертвого ребенка на руках, и простояла так, казалось, целую вечность — вознося беззвучные вопли ярости и мольбы к богам, умоляя, чтобы они вернули ей ее брата, ее дом, ее детство.

Она заметила, что Деций замедлил шаг, отстав немного от остальных рабов, и не спускает с нее глаз. Ей не о чем было говорить с ним. Она знала также, что за ее спиной Херта неторопливо расплетает свою косу, произнося молитву, которую обычно говорят во время обрядов, связанных со смертью человека. Но Ауриану ничего больше не трогало в этом мире. Усилием воли она попыталась дотянуться до души брата, но обнаружила на ее месте лишь пустоту.

На закате солнца, позолотившем верхушки сосен, из леса бесшумно вышли двенадцать жриц святилища Дуба, расположенного за Деревней Вепря. Эти жрицы были искусными врачевательницами и явились, чтобы узнать, кто тут есть живой, и не нуждаются ли люди в их помощи. Их лица были исполнены ужаса и жалости. Волосы жриц, которые они ни разу в жизни не подстригали, почти волочились по земле, блестели и переливались в закатных лучах солнца разными оттенками — золотистым, темно-золотым, каштановым, охристым Висящие на их поясах бронзовые подвески в форме серпов, складные ножички и шарики из горного хрусталя издавали мелодичный перезвон. Они тревожно поглядывали на Херту, многозначительно перешептываясь между собой, но не осмеливались вступать в пререкания с женщиной такого высокого ранга.

Херта с распущенными волосами стояла лицом к полыхающему пожарищу, протянув к нему ладони. Ауриана, молчаливая и безучастная, находилась тут же, погруженная в горестные думы.

Жрицы Дуба засуетились вокруг Ателинды. Труснельда, сребровласая Первая Жрица этой общины, с глазами, полными слез, склонилась над женщиной и ласковым жестом убрала волосы с ее лба.

Затем четыре жрицы осторожно подняли ее и уложили на носилки, устеленные свежей соломой. Ведуньи хотели отнести Ателинду в Святилище Дуба, где они могли бы вылечить ее целебными травами и магическими заклинаниями.

С большим трудом им удалось разжать сведенные судорогой руки Аурианы и взять у нее Арнвульфа. Его необходимо было подготовить для обряда кремации. Труснельда попыталась увлечь за собой Ауриану, но та не могла двинуться с места. Казалось, ее душа была холодной и тяжелой, словно огромный камень. Она тихо села на землю, будто зачарованная огнем.

— Дочка, сюда придут волки, — сказала Труснельда доброжелательно и настойчиво, обнимая своими гибкими ласковыми руками Ауриану за плечи и как бы укрывая ее от беды этим материнским жестом. — Земля вокруг осквернена, и уже близится ночь. Ты должна пойти с нами.

Ауриана сидела все так же безучастно, словно ничего не слышала.

— Ауриана, — опять заговорила Труснельда, по-прежнему тихо, но с большей настойчивостью, — твоя бабушка готовится сделать то, что тебе не следует видеть. Пойдем с нами. Я прошу тебя от имени духа Священного Дуба.

— Я не могу увидеть ничего более ужасного, чем то, что уже видела, — наконец, вымолвила Ауриана. — Оставь меня, пожалуйста. Пока огонь горит, волки сюда не придут.

— Я знала твою маму и даже бабушку еще малыми детьми, так неужели я не знаю, что будет лучше для тебя? — проговорила Труснельда сердитым тоном, теряя терпение и выходя из себя. Но тут же она сдержалась и пожала плечами. — Ну что ж, оставайся. И приходи, когда будешь готова.

Старая жрица оставила хлеб и мед для Аурианы, затем сняла свой плащ и накинула его на плечи девушки. Четыре жрицы подняли носилки, на которых лежала Ателинда, и тронулись в путь.

Через некоторое время рассеянное внимание Аурианы невольно привлекла Херта. Пепельно-серые волосы старой женщины развевались по ветру, словно знамя над капитулирующей крепостью. Размеренным твердым шагом Херта двинулась прямо к охваченному пламенем дому. На ее застывшем лице читалось выражение спокойной решимости.

До Аурианы, наконец, дошло, что она хочет войти в огонь. Сознание этого моментально вернуло девушку к суровой реальности. Она вскочила на ноги.

— Нет! — ее крик скорее был похож на отчаянный вой.

Ауриана подбежала к бабушке, которая уже находилась так близко от яростно полыхающего огня, что девушка почувствовала его опаляющее дыхание на своем лице. Но Ауриана знала, что не вынесет еще одной смерти. Она схватила Херту за руку. Херта отпрянула и грубо, с силой оттолкнула Ауриану, длинные волосы бабушки хлестнули девушку по лицу.

— Твое прикосновение оскверняет человека! Отойди от меня, дитя демона!

— Бабушка! Оскорбляй и презирай меня, если тебе так хочется, но не уходи от нас! И без того наша семья понесла такие жестокие потери!

Ауриана испытывала стыд за свой дрожащий голос, но, собравшись с силами, продолжала дальше:

— Смерть матери — самое страшное предзнаменование для судьбы всего рода. Убив себя, ты нанесешь огромный вред Бальдемару и дашь Видо преимущество в их соперничестве. Подумай хотя бы об этом — подумай о своем сыне!

Херта взглянула на нее пустыми глазами, в которых почти не было жизни. Ветер надул струями горячего воздуха ее льняное платье, и оно начала слегка колыхаться, словно резвящийся дух.

— Молчи! — произнесла она, с трудом разжав свои пересохшие губы, ее свистящий шепот был похож на звук, издаваемый кожаными мехами. — Что ты можешь знать о жизни, смерти и вражде? Боги отвернулись от этого дома, неразумное дитя, иначе все эти бедствия не могли бы случиться с нами. Что же касается меня, то я обладаю достаточной мудростью и волей, чтобы не влачить столь жалкое существование, существование в бесчестии.

Ауриана к своему изумлению неожиданно поняла, что больше не испытывает страха перед бабушкой. Казалось, этот день перевернул всю ее жизнь, детство Аурианы кончилось, и она внезапно увидела Херту такой, какой та, по всей видимости, и была на самом деле: не величественной и внушавшей ужас окружающим, а ершистой ожесточенной девчонкой, состарившейся под бременем жизненных невзгод и бесконечных наказаний, насылаемых на нее богами; она облегчала свою боль тем, что время от времени причиняла страдание другим, вымещая на них свои обиды.

— Бабушка, ты можешь погубить всех нас! Твой поступок сделает нас еще более несчастными! — сердито закричала Ауриана, стараясь перекричать рев огня и сама изумляясь собственной смелости. — Это жестоко с твоей стороны, жестоко и трусливо! Честь и славу нашего рода можно вернуть местью. Ты ведь знаешь, что Бальдемар отомстит за все. Его месть будет скорой и разящей, словно удар грома, следующий за молнией. Ведь они убили его сына! Изнасиловали жену! Да он превратит в пустыню все их земли!

Потухший взор Херты неожиданно вспыхнул яростным огнем.

— А кто отомстит за него, глупая девчонка, когда он падет от руки своей кровной родственницы?

— Что ты такое говоришь? Кто тебе сказал о возможности такого злодеяния? И кого ты подразумеваешь, говоря о кровной родственнице?

— Убийство Арнвульфа может быть отомщено, но никто ни на земле ни в небесах не сможет отомстить за Бальдемара. Потому что никто не сможет поднять руку на свою кровь, даже ради священной мести! Вот он, смысл величайшего проклятия, которое тяготеет над нашим родом, — месть не сможет смыть нашего позора. И то, что произошло сегодня, это только предвестие нашего падения.

Ауриана всем нутром ощутила, что зверь, который всю жизнь крался по ее следу, сейчас, наконец, изготовился к прыжку.

— Он умрет от твоей руки! Твоей, Ауриана, именно это написано у тебя на роду! — с триумфом во взоре воскликнула Херта.

— Да ты просто спятила! Демоны зла овладели тобой! Я не могу поверить столь отвратительным словам, посмевшим вырваться из твоих уст! Разве ты не знаешь, как я люблю отца? Даже Ателинда не любит его больше, чем я.

Но бабушка снова ушла в себя, запершись в башне молчания. Она резко вырвала свою руку из рук Аурианы и полной решимости поступью продолжила свое медленное шествие к объятому пламенем дому. Ауриана некоторое время следовала за ней, впав в состояние, граничащее с истерикой.

— Нет, бабушка, нет! — выкрикивала она до тех пор, пока не почувствовала, что кровь начинает закипать в ее жилах от нестерпимого жара. Однако Херта шла все также ровно — прямо к стене огня, не замедляя шага. Казалось, она идет с каким-то особым воодушевлением, как будто ее ждет пламенный любовник, и она жаждет соединиться с ним. Она была демонической натурой, обладавшей более сильной волей, чем сила огня.

И вот Ауриана видела уже только ее черный трепещущий силуэт, как будто танцующий от восторженной радости и извивающийся темной змейкой на фоне раскаленного золота. В мареве пышущего от костра жара силуэт Херты колыхался, то вытягиваясь в струнку, то расплываясь в большое пятно, меняя свои очертания, как угрь, плывущий в глубине прозрачного течения.

Мрак окутал Ауриану со всех сторон, сердце ее сжалось в груди и, казалось, вот-вот разорвется от боли. Девушка чувствовала свою огромную вину, как будто она сама толкнула Херту в огонь.

«Так вот почему она все время ненавидела меня, — подумала Ауриана. — Но почему бабушка была уверена, что я совершу столь ужасное преступление, мысль о котором по существу и заставила ее броситься в огонь?»

Ауриана отступила назад, выйдя из полосы опаляющего жара, и вернулась к тому месту, где земля была окрашена пятнами материнской крови. Она чувствовала себя привязанной к хвосту огромного дракона, который мотал ее из стороны в сторону — от одного трагического события к другому, и этому не было конца. Сначала мать, потом Арнвульф и, наконец, гибель бабушки и ее ужасные слова, — этот последний удар, казалось, добил Ауриану. Последние лучи меркнущего скорбного солнца осветили распростертую на земле среди черепков девушку, погруженную в сияющий, блещущий весельем сон, в котором эльфы и великаны танцевали на мертвых телах ее родичей в мире, где реальны только две вещи — огонь и меч.

 

Глава 4

На следующее утро, когда по склонам окрестных холмов все еще дымились пожарища спаленных врагами мирных домов, Витгерн с двадцатью соратниками Бальдемара галопом въехал на разоренный двор. На месте дома Бальдемара простиралось огромное пепелище, угли которого в самой середине были все еще раскалены, и от них исходил жар, как из гигантской топки, местами на черных угольях вспыхивали язычки пламени, как будто дразня прибывших слишком поздно воинов. Молодые соратники Бальдемара объехали всю усадьбу, с беспокойством взирая на картины разорения.

«Гермундуры, — думал Витгерн, — совершенно спятили. Как решились эти подлые шакалы лезть, по существу, в самую пасть грозного льва? Наверняка они прекрасно знали, что под карающим мечом Бальдемара их головы падут, словно колосья спелой пшеницы под острой косой жнеца».

Один их молодых соратников вождя, придя в ужас от мысли, что спаленная усадьба Бальдемара явилась ниспосланным богами знамением того, что все, кто ему служат, прокляты, вернулся тайком от остальных в лес и, разнуздав свою лошадь, повесился на сосне, перекинув через сук поводья.

Наконец, Витгерн заметил Ауриану, и его сердце пронзила боль. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, прямо на земле в тени поилки для скота, и казалась то ли спящей, то ли бездыханной. Остальные воины тоже увидели девушку, но попридержали коней, давая возможность Витгерну одному приблизиться к ней.

Витгерн был высоким, крепко сложенным молодым воином с густыми золотисто-рыжими волосами, рассыпанными по плечам, и голубыми угрюмыми глазами на открытом, гладко выбритом лице. У него было лицо человека, любящего пребывать в одиночестве и сочинять песни, и трудно было предположить, что он способен совершать кровавые подвиги на поле боя. Но он действительно был доблестным ратником. Хотя Витгерну миновало всего двадцать четыре года, он уже соперничал с Зигвульфом, опытным бывалым мужем, за право сражаться в первом ряду дружины Бальдемара, по правую руку самого вождя. Его плащ из волчьей шкуры был сколот на груди клыком дикого вепря, который смертельно ранил четырех воинов, прежде чем Витгерн в одиночку уложил его. Сбруя его боевого коня была украшена бронзовыми медальонами двух римских центурионов, которых он убил в одном бою — подобного успеха не добивался даже сам Бальдемар. Но Витгерн был постоянно погружен в странное уныние, — странное, по мнению его друзей, прежде всего тем, что, казалось, не было такого дара, которым бы его обошла судьба: стада его отца уступали по своему поголовью только стадам Бальдемара, а поля его матери были столь же обширны, как поля Херты. Он знал столько сказок и историй, сколько дней в месяце; он мог выпить девять рогов хмельного меда и остаться на ногах; он очень редко уступал в состязаниях по метанию копья, и ему даже каким-то чудом удавалось постоянно выигрывать в кости. И, наконец, в довершение ко всему Бальдемар намеревался оказать ему величайшую честь — отдать за него замуж собственную дочь.

Навстречу Витгерну выбежали две перепачканные сажей собаки и, оскалив клыки, зарычали на него. Он отогнал их палкой и встал на колени рядом с Аурианой.

Витгерн поразился своей первой мысли, которая пришла ему в голову при виде девушки, потому что этой мысли никак не следовало быть первой. «Надо прикрыть ее чем-нибудь! — подумал он. — Никто не должен видеть мою будущую жену в таком состоянии. Одетой в какие-то лохмотья, изодранные собаками, без всяких подобающих ей украшений. Жива ли она еще, моя высшая награда? Как, однако, возрадуется Зигвульф, если мой единственный шанс породниться с Бальдемаром будет безвозвратно утрачен».

Он нерешительно положил руку на сонную артерию девушки, чтобы нащупать пульс. Она была жива. Витгерн сразу же испытал огромное облегчение, и у него даже слегка закружилась голова от волнения и радости, что свидетельствовало о его любви к Ауриане, так во всяком случае он решил.

Эта девушка была сама невинность. Неудивительно, что Видо добивался ее с большей страстностью, чем тысячи серебряных колец. Но эта чудесная девушка принадлежала только ему, Витгерну.

Он оторвал кусок ткани от своей туники, смочил ее в воде деревянной поилки и осторожно смыл запекшуюся кровь с ее лица.

«Отвернитесь вы, жеребцы, и не вздумайте презирать меня за то, что мне выпало огромное счастье любить женщину, которая предназначена мне в жены. Не думайте, что я не знаю ваших мыслей. Вы считаете, что Витгерн похож на баловня судьбы, принца, пьющего вино прямо из фонтанов! Любовь — это такая роскошь, которую могут позволить себе только изнеженные народы юга!»

Витгерн быстро определил, что на теле Аурианы не было ран, а только синяки и ссадины, но главное, она была крайне утомлена и измучена. Когда она открыла глаза и отпрянула от него с тем инстинктивным страхом, который присущ запуганному побоями животному, Витгерн, наконец, понял, что она все же ранена — но рана эта запрятана глубоко внутри нее; искалечена была сама душа девушки, которая уже никогда не будет доверять миру и ожидать от него ласки и справедливости. На мгновение Витгерн забыл о самом себе, почувствовав скорбную печаль в своем сердце и жалость к Ауриане. В ее взгляде он увидел то неистребимое выражение глубокого горя, которое Витгерн часто наблюдал в глазах людей, переживших своих детей, видевших, как они погибали один за другим от рук римлян. Конечно, богини судьбы рано или поздно разрушают покой и душевный мир каждого из нас, но ведь Ауриана была еще такой юной.

Она с трудом села на земле, но все так же старательно держалась подальше от него; это задело Витгерна, ожидавшего, что его невеста постарается найти в нем опору и защиту для себя. Но она была погружена в настороженное чуткое одиночество, как одинокий часовой на крепостном валу. Не отрывая взгляда от язычков пламени, лизавших пепелище, Ауриана бесцветным голосом поведала Витгерну о самоубийстве Херты, смерти Арнвульфа и том насилии, которому подверглась ее мать.

Только теперь Витгерн до конца осознал размеры произошедшей катастрофы. Многие из его соплеменников и даже некоторые соратники воспримут случившееся как знак того, что Бальдемар больше не годится на роль вождя и не может предводительствовать хаттским войском в бою, и воины оставят его, выбрав себе в вожди более молодого и удачливого человека. Слабость вождя — словно растущая червоточина, гниль которой постепенно заражает все племя, поэтому на признаки возрастающей слабости Бальдемара с беспокойством и тревогой взирают все соплеменники. Разорение гермундурами усадьбы Бальдемара способно осуществить заветнейшую мечту Видо — он может стать теперь единоличным предводителем войска. И Витгерн сомневался в том, сможет ли священная месть смыть черное пятно проклятья с рода Бальдемара, которым являлась добровольная смерть матери. Вряд ли Священные Жрицы потребуют от Бальдемара щедрых даров в знак умиротворения Водана. Очистительные ритуалы, совершенные личным жрецом вождя, не помогут здесь.

Витгерн опасался и за собственную жизнь. Бальдемар в своем глубоком безутешном горе может возложить часть вины на него, Витгерна, — хотя бы за то, что он прибыл слишком поздно. Такие вещи случались среди хаттов — причина несчастья усматривалась в проклятьи, тяготевшим якобы над теми, кто был рядом.

Витгерн заметил, что Ауриана сурово глядит на него, готовясь произнести какие-то трудные слова.

— Витгерн, взгляни на меня, — сказала она настойчиво. — Твои мысли витают далеко отсюда, в южных краях.

— Я с удовольствием взгляну на тебя, мне это легко сделать! — улыбнулся Витгерн, стараясь выманить Ауриану из ее крепости. Торжественность и строгость тона девушки свидетельствовали о том, что она сейчас потребует от него что-то, чего он, может быть, не в силах дать ей, или не знает, как это сделать. Он взял ее руку. — Под солнцем и луной нет девушки краше, чем ты. Ты прекрасна даже после того, как целый день провалялась в грязи!

— Не надо красивых слов сегодня, Витгерн. Пожалуйста, иначе я не выдержу этого.

Витгерну внезапно стало не по себе. Чего именно она хочет от него? Что она задумала?

Серые глаза девушки пристально глядели на него.

— Витгерн, мне не следует медлить, мне необходимо прямо сейчас сказать тебе: я не могу выйти за тебя замуж.

Слова Аурианы не сразу дошли до сознания Витгерна.

— Что такое? — тихим голосом спросил он и торопливо оглянулся вокруг, опасаясь, как бы кто-нибудь не услышал слов Аурианы, а затем заговорил взволнованным шепотом: — Как ты можешь произносить столь чудовищные слова?

Но постепенно нешуточный страх закрался в его душу, и у отважного воина похолодело все внутри.

У нее ведь дикая, необузданная, железная воля, воля, которую, как скалу, нельзя ничем поколебать — как он сможет противостоять ей? Это была воля Бальдемара, переданная по наследству дочери.

— Что я мог такого натворить? Почему ты отвергаешь меня? — Витгерн выпустил руку Аурианы. Он чувствовал, что девушка понимает его страдания и терзается угрызениями совести. «Очень хорошо, тогда я буду взывать к ее доброте и отзывчивости».

— Ты ничего не натворил! — она опустила глаза, пытаясь скрыть свое нетерпение и беспокойство. — Я… я вовсе не хочу казаться жестокой. И я умоляю, пожалуйста, не думай обо мне плохо!

— Как я могу плохо думать о тебе? — прошептал он, хотя на самом деле его внезапно охватила жгучая ненависть к ней. Два его товарища, по-видимому, ясно разобрали слова, произнесенные громким свистящим шепотом и, повернув головы, удивленно взглянули на них. Витгерн встретил их надменным взглядом, как бы предупреждая о том, чтобы они не вмешивались не в свои дела.

— Клянусь богами, если бы я могла выйти замуж, я вышла бы только за тебя.

— И все же скажи, в чем я провинился!

— Витгерн, мой отказ выйти замуж никак не связан лично с тобой. Все это из-за моей матери.

— Будь проклят Хель и его обитатели! Я думал, что Ателинда любит меня.

— Не в этом дело, — Ауриана отвернулась, пряча пылающее лицо и лихорадочно блестевшие глаза. — Моя мама, как ты знаешь, вышла в свое время замуж и была вполне счастлива с отцом. Она думала, что ей удастся вырастить детей на… на живодерне. И посмотри, что из этого вышло! Что сталось с ней и ее детьми! И что осталось от ее ткацкого станка? Витгерн, выслушай меня, пожалуйста. Я не могу заниматься домашним хозяйством, обихаживать дом и рожать детей на поле боя. Я не могу оставаться здесь, связанной по рукам и ногам, словно скотина на бойне, ожидающая часа, когда ее забьют. Я… я должна отправиться к воротам этой живодерни и встретить убийц в открытом бою…

— Мое бедное дитя. Я отлично понимаю, откуда у тебя такие мысли…

— Ты плохо понимаешь меня, Витгерн. Если ты не хочешь принять во внимание мои чувства, может быть, ты прислушаешься к тому, что судили боги. Когда начался набег, я получила предсказание судьбы, — произнесла Ауриана и пересказала историю убийства вражеского воина в Ясеневой Роще. Причем оказалось, что ей намного легче рассказывать все это, чем она предполагала — страх, который она испытывала там в Роще, слушая предсказания Хильды, сгорел в жестоком пламени вчерашнего дня. — Я должна стать, по промыслу богов, «живым щитом»… Эти слова можно истолковать однозначно: я должна стать одной из Дев Щита, обреченных на безбрачие во имя служения богам. И я стану тем, кем судили мне боги, Витгерн. Подобное же случилось с моим отцом в юности. Говорят, что особенностью Девы Меча является то, что она не может вести оседлый образ жизни. И это правда, Витгерн… Я ощущаю в своей душе вечный непокой…

Витгерн в отчаяньи закрыл лицо руками.

— Ты не можешь сделать со мной такое!

Но он отдавал себе отчет в том, что она действительно может поступить с ним подобным образом. Тем более, что они еще не обменялись клятвами и не выпили общий кубок с ритуальным напитком. Так что она вполне могла уклониться от этого брака, не нарушив древнего закона. Что же касается Бальдемара, то он никогда в жизни не сказал ей слова поперек и не препятствовал ни одному ее желанию. Не то, что бы он потворствовал слабостям дочери, которая долгое время была его единственным ребенком. Нет, дело обстояло сложней и проще. Между ними существовала какая-то сверхъестественная связь — что хотел один из них, каким-то чудесным образом тут же находило отклик в душе другого, который, оказывается, уже давно лелеял в душе мечту о том же. Ауриана, похоже, унаследовала от Бальдемара не только имя.

И выбор дочери вряд ли может удивить отца, потому что воинственные женщины и прежде появлялись в его роду. Фрейдис Быстрое Копье, тетка по материнской линии, стала Девой Щита и посвятила свою жизнь мести римлянам за убийство всех ее детей.

Но Витгерн понимал, что несмотря на безнадежность, он все же должен, приложив все усилия, сражаться до конца, иначе он будет презирать себя за малодушие.

— Ты позоришь меня своим отказом и наносишь жестокое оскорбление моей семье. Я уверен, что Бальдемар не позволит тебе обращаться со мной подобным образом. Я предупреждаю, что намереваюсь пожаловаться на тебя!

Витгерн тут же понял, что совершил серьезную ошибку. Ауриана сразу же замкнулась, и ее глаза обдали его ледяным холодом.

— Я была лучшего мнения о тебе, Витгерн. Я ведь не собака, которую можно привести к повиновению, угрожая ей палкой. А если кто-нибудь — в твоей семье или моей — попытается силой заставить меня подчиниться чужой воле, я просто лишу себя жизни.

Витгерн сразу же сник, он чувствовал себя глубоко несчастным. В одночасье он лишился всего, что ему улыбалось еще совсем недавно — знатности рода ее матери и рода ее отца, огромного богатства — обширных полей и тучных стад, ореола славы, которым было бы окружено его имя, имей он такую жену. И что теперь он получает взамен всего этого? Позор, несмываемый жгучий позор… В этот момент, казалось, он с радостью принял бы смертный приговор из уст Бальдемара.

— Ну что ж, хорошо, — сказал он, поднимаясь на затекшие ноги. — Я буду унижен перед лицом всех своих товарищей по оружию. В глазах людей я буду «тот, кому несчастная дочь Бальдемара дала от ворот поворот». Из меня сделают всеобщее посмешище. Ты этого добиваешься?

— Из меня все равно не выйдет настоящей жены! Из меня выйдет сумасшедшая женщина, неспособная жить домашней жизнью! Но, похоже, тебя это мало заботит? Тебя это, похоже, не волнует, — если только окружающим я буду казаться настоящей женой? Если на пирах тебе будут петь славу и осыпать похвалами? В таком случае я благодарю свалившееся на меня горе, потому что оно открыло мне глаза на твою подлинную сущность, прежде чем нерушимые узы брака связали нас!

— Будь же ты проклята! Будь проклята вся эта жизнь!

Витгерн круто повернулся и быстро зашагал к растущим неподалеку соснам. Ауриана глядела ему вслед, почувствовав внезапно свое полное одиночество, как будто она затерялась среди ледяной зимы, одна, лишенная человеческого тепла и обычных земных радостей. В душу ее закрались подспудные сомнения, и воображение начало рисовать заманчивые картины жизни у семейного очага, сулящего тепло родственных отношений, веселые праздники урожая каждый год, долгие часы неторопливой совместной работы за ткацким станком. «Однако все это не более как заблуждение, — напомнила она себе. — Обещание тепла и покоя — жестокий обман. В этом мире невозможно обрести твердую почву под ногами. Кто любит меня, тот должен любить то, что я люблю — а я люблю честь и свободу, свободу от… от черной угрозы, подкарауливающей человека».

Еще один соратник Бальдемара, добродушный рыжебородый Торгильд, помог Ауриане подняться на ноги, и весь отряд проводил ее до деревни, оставив Витгерна наедине со своей обидой и яростью. Их раздирало острое любопытство по поводу этой размолвки между Витгерном и дочерью вождя, но обычай запрещал им задавать какие-либо вопросы.

Витгерн между тем остановился у тихо покачивающегося тела своего повесившегося товарища.

«Никто не должен знать, как она унизила меня, никто не должен знать…»

Глядя на мертвое тело со смешанным чувством ужаса и зависти, Витгерн задумался над возможностью собственного самоубийства. А что если?… Дрожа всем телом, он снял поводья со своей лошади, связал их и перекинул через толстый сук. «Нет. Я не могу. Я достойно жил и потому заслужил лучшую смерть».

Он обхватил обеими руками болтающиеся в воздухе ноги трупа и залился горькими слезами. Через некоторое время к нему приблизилась одна из полудиких собак, оскалив клыки и угрожающе рыча. И Витгерну пришла в голову мысль, которая показалась ему выходом из сложившегося трудного положения.

«Бывают раны и увечья, которые навсегда закрывают мужчине путь к женитьбе на знатной женщине». Если бы я смог заставить думать окружающих, что со мной произошел несчастный случай, и что меня отвергли богини судьбы, а не дочь Бальдемара…»

Слепота — вот выход! Но слепота только на один глаз. Ни одна жрица и не один жрец не соединит браком девушку знатного рода с одноглазым или слепым мужчиной — это слишком дурное предзнаменование для всего рода невесты. К моменту вступления в брак жених и невеста должны быть в добром здравии и без изъянов, иначе их союз не принесет ничего, кроме несчастий.

«Итак, я скажу Марагину, Торгильду, Коньярику и другим, что на меня напала разъяренная собака».

Он подманил собаку куском сушеной оленины, и когда животное подошло достаточно близко, ударил со всего маха мечом и снес ей голову. Ну вот, это должно служить доказательством правдивости всей его истории.

Затем, после ужасной минуты колебаний и нерешительности, он пронзил себе ножом правый глаз. Горячая кровь хлынула обильным потоком по его лицу. Правую глазницу жгло, как огнем. Боль была почти нестерпимой. Он рухнул на колени, еле сдерживая рвущийся из груди вопль. Но Витгерн считал, что все это были пустяки по сравнению с тем позором, который довелось бы ему пережить, если бы дочь Бальдемара публично отвергла его.

* * *

В каждой деревне и каждой роще на землях хаттов люди призывали друг друга к праведной мести. К тому времени, когда Витгерн со своим отрядом вернулись в южный лагерь, собравшиеся там воины были похожи на плохо выезженную горячую лошадь, которая от одного легкого прикосновения хлыста могла понести сломя голову и не разбирая дороги. Почему Бальдемар не поднял их в поход на врага, когда пролитая кровь сородичей еще не высохла на земле? Со времени последнего набега прошло уже четыре дня, а Бальдемар все еще пребывал в каком-то жутком необъяснимом спокойствии, сидя целыми днями в своем шатре и не делая никаких попыток поднять своих людей на обнаглевшего врага. Весь лагерь бросал тревожные нетерпеливые взгляды на большой шатер, крытый черными шкурами зубра, который принадлежал Бальдемару. Как он мог оставаться таким безучастным после того чудовищного разгрома, который учинили в его доме вражеские воины? Может быть, на остроту его ума и силу духа влияет возраст — Бальдемар был на семь лютых зим старше Видо. Или, может быть, горе сломило его волю и решимость?

Хаттское войско расположилось на подветренном склоне холма Овечьей Головы, расположенного в непосредственной близости от границы с Римской Империей. После очередной военной кампании воины не расходились по домам, поскольку ни сегодня — завтра могло начаться военное вторжение со стороны Рима, поэтому каждый день в лагерь прибывали все новые и новые свежие силы. Здесь подчас находились целые семейства в полном составе. Гуси, свиньи, козы и крепкие русоголовые ребятишки шныряли мимо шатров, расставленных без всякого порядка на территории лагеря. Хотя хаттское войско выглядело самым дисциплинированным на фоне вооруженных орд других племен, на пристрастный взгляд римлян, его вряд ли вообще можно было назвать войском или армией. Оно было слишком бессистемно в своей тактике и слишком импульсивно в достижении своих подчас неразумных целей. Это войско было похоже на сведенные воедино разрозненные, независимые друг от друга группы воинов-сородичей, каждая из которых искала на поле боя славы для себя. На марше они не придерживались никакого регулярного строя, точно так же, как без всякого порядка разбивали военные лагеря. Некоторые спали под открытым небом, другие жили под навесами, устроенными ими из собственных плащей; и всех воинов раздирали противоречивые мечты и желания — с одной стороны, их воодушевлял доблестный благородный Бальдемар, а с другой стороны, их манил своими посулами корыстный алчный Видо, обещая богатую добычу.

Когда кончался летний военный сезон, и награбленное добро было разделено между участниками походов, они отправлялись по домам, чтобы всю зиму бражничать и пировать всласть. Единственное, за что они удостаивались похвалы римлян, заключалось в следующем: только в войске хаттов существовала организованная система снабжения продовольствием. Целый обоз с провизией следовал за хаттским войском, находящимся на марше. Этот обоз был полностью на попечении отряда обученных военному мастерству женщин из определенных семей, где существовала традиция, передающаяся из рода в род, посвящать женщин в тонкости военного дела и направлять их в хаттские войска. Предводительствовала ими женщина по имени Ромильда. Военные отряды других племен добывали себе фураж и съестные припасы на марше, грабя все вокруг, а когда не могли ничего найти съестного в округе, возвращались восвояси. Организованное снабжение хаттского войска продовольствием, а также готовность воинов беспрекословно повиноваться своим вождям — редкий обычай среди варваров Севера — делали хаттов довольно грозным противником, как для Рима, так и для соседних племен.

В первый день после своего возвращения Витгерн старался как можно чаще попадаться на глаза Гейзару, Верховному Жрецу Водана, в священные обязанности которого входило заключение браков. Теперь Витгерн носил на глазу красивую черную повязку из шелка. Как он и ожидал, Гейзар сразу же объявил его неподходящей парой для Аурианы из-за увечья. Витгерн грустно выслушал все это, презирая себя за свой обман и лицедейство.

Вообще-то, прибыв в лагерь, Витгерн ожидал, что Бальдемар сразу же призовет его к себе — ведь он первым побывал на месте трагических событий. Он думал, что Бальдемар сгорает от нетерпения и хочет поскорее расспросить его обо всем. Но время проходило, а вождь все не звал его к себе, и тогда Витгерн вообразил, что Бальдемар признал его виновным в своем несчастье и готовит расправу над ним. На второй день после своего возвращения Витгерн убедил себя, что Бальдемар задумал приговорить его к смерти. Он замкнулся среди своих страхов и домыслов и смутно сознавал, что происходит вокруг, не замечая растущего хаоса в хаттском лагере.

Когда миновало семь дней, весь лагерь взбунтовался, вознося к небу нестройные крики:

— Дай нам отмщение! Веди нас в бой Бальдемар!

Воины сбились в одну толпу, потрясая над головой начищенным оружием. Их вопли сливались с криками детей и голосами домашних животных. Ближе к вечеру Витгерн стал свидетелем потрясшей его сцены: Видо взобрался на одну из провиантских телег и начал во всеуслышанье разглагольствовать перед собравшейся толпой, намереваясь воспользоваться пассивностью Бальдемара и склонить чашу весов в их соперничестве в свою сторону. Витгерн с отчаяньем наблюдал за всем происходящим, стоя в последних рядах толпящихся вокруг телеги воинов. Он находился достаточно близко, чтобы хорошо видеть выступающий вперед, как у старой карги, подбородок Видо, и энергичные рубящие жесты его рук. Некоторые слова Видо достигали слуха Витгерна.

— Боги знают о близящемся конце человека, когда тот еще ничего не подозревает об этом, — и посылает знамения. Когда Водан забирает мать человека и одновременно с этим его сына… — услышал Витгерн слова, которые перекрыла новая волна протяжных криков и воплей.

«Видо, как всегда, мелет своим поганым языком», — подумал Витгерн. Но в его душу не могло не закрасться беспокойство от того, что на этот раз люди внимательно прислушивались к словам Видо, как будто он не был конокрадом и вором, охотящимся за чужими стадами, а под его усадьбой не были закопаны кости убитых им странников — в нарушение всех священных законов гостеприимства. Обычно, когда Видо выступал с нападками на Бальдемара, его слова находили отклик в душах какой-нибудь жалкой кучки вечно недовольных людей. Сегодня же добрая половина всего войска — где были и бедные, плохо вооруженные земледельцы, и состоятельные воины с длинными мечами, висевшими на поясе, и даже некоторые соратники Бальдемара, — теснилась вокруг Видо, не спуская с него горящих глаз.

«Жажда мести лишила их остатков здравого смысла», — решил Витгерн.

Витгерн пробрался сквозь толпу поближе и увидел такое, что еще больше обеспокоило его. За то короткое время, которое Видо пробыл в военном лагере, он привлек на свою сторону добрую сотню вновь прибывших воинов, влив их в ряды своих соратников. И теперь они стояли стройной шеренгой позади него, одетые все одинаково в темно-коричневые туники и плащи из шкурок куницы. Среди них попадались люди с лицами, отмеченными голубоватыми знаками, свидетельствующими о принадлежности этих воинов к племени хавков; на других воинах были витые бруктерские ожерелья; третьи походили на свевов своими длинными волосами, туго перехваченными сзади на затылке. Витгерн понял, что это были люди из соседних племен, привлеченные Видо в свою дружину. Где, интересно, Видо раздобыл столько золота, чтобы заплатить им всем? Единственным честным путем обогащения считался военный разбой. Но Видо был слишком ленив, чтобы организовывать частые военные вылазки, он больше походил на гиену, питающуюся падалью.

И даже в этот день Бальдемар не призвал к себе своих соратников. Хотя вокруг его большого черного шатра, стоявшего на вершине холма, царило оживление. Витгерн видел постоянный поток снующих туда и обратно рабов, бедных земледельцев, чужеземных торговцев, пойманных разбойников и бродяг, которых водили к вождю на допросы. «Но что именно хотел узнать у них Бальдемар, — раздраженно думал Витгерн, — неужели и так не ясно, что напавшими на наши земли воинами были гермундуры?»

«Бальдемар, ты совершаешь смертельную ошибку. Неужели ты не слышишь громких призывов своих соплеменников? Так ты можешь потерять их на веки вечные».

— Каждый миг нашего бездействия увеличивает наш позор, — голос Видо звучал все более уверенно.

— Слава Видо, величайшему из вождей! — загорланили в ответ его соратники.

Витгерн очень чутко спал этой ночью, ему мешали забыться громкие голоса, раздававшиеся в лагере. Крики и вопли с требованием немедленной мести перешли постепенно в славословия и похвалы, воздаваемые Видо. «Неужели большинство воинов спятило уже до такой степени, что достаточно было появиться в их среде одному еще более спятившему человеку, как всех охватил восторг, переходящий в обожание? Если так и дальше пойдет, — подумал Витгерн, засыпая, — то к утру они объявят Видо живым богом на земле».

Но когда забрезжили первые робкие лучи рассвета, Витгерн получил, наконец, приказ немедленно явиться в шатер Бальдемара.

«Это смерть Я уверен. Иначе быть не может», — подумал он, стиснув зубы.

Он одел свою лучшую одежду, сполоснул лицо ключевой водой и постарался отвлечься от мыслей о смерти. Не было никакого смысла цепляться за жизнь. Витгерн убедил себя, что его руки дрожат просто от утреннего холода.

«Возможно, моя смерть сможет помочь Бальдемару пережить утрату матери и гибель ребенка».

Выйдя из своего шатра, Витгерн увидел, что Видо вновь завел свои подстрекательские речи, встав с первыми петухами. «Негодяй, наверное не уходил отсюда и спал прямо в телеге», — подумал Витгерн.

«Ради всего святого, как бы я хотел, чтобы Бальдемар не заводил речь об Ауриане, но, конечно, он непременно спросит о ней. А что если он догадается о том, что я сам нанес себе увечье? Ведь эта несчастная как-то говорила мне об отце: «Там, где ты не увидишь ничего, кроме отпечатка человеческого следа, Бальдемар увидит прошедшего здесь человека как наяву». Так или иначе, но он все узнает обо мне. О, проклятье Хелля!»

Когда Витгерн шел по лабиринту проходов между расставленными в беспорядке шатрами, устремив свой взгляд на вершину холма, где стоял внушавший трепет шатер вождя, из-под крытого оленьей шкурой навеса высунулась волосатая рука и схватила его за предплечье.

— Привет, друг! Если ты все еще хоть чей-нибудь друг, конечно. Ты же теперь всех сторонишься. Но скажи, почему он призвал к себе только тебя и больше никого из нас?

— Зигвульф, шут, не просыхающий от хмеля, отпусти меня сейчас же!

Взгляд Зигвульфа выражал откровенную насмешку, даже издевку. Еще бы! У него самого в отличии от неполноценного Витгерна был богатый выбор невест из благородных семей. Его дом огласится веселыми криками детей, его бочонки наполнятся до краев медом, в то время как дом Витгерна будет холоден и пуст.

Зигвульф был мускулистым, крепко сбитым мужчиной с грубыми чертами лица. Его большой, неправильной формы нос выглядел так, будто его вылепили из мягкой глины и, прежде чем обжечь, нечаянно приплюснули рукой. Кожа Зигвульфа задубела от бурь и непогод, словно звериная шкура на его навесе. Казалось, его всклокоченную черную бороду можно расчесать только железным гребнем — любой другой просто сломается. Сейчас в ней торчали мелкие косточки какой-то птицы, которую он недавно ел. В его черных глазах всегда тлел огонь, готовый вмиг вспыхнуть грозным пожаром при малейшем намеке на оскорбление. Говорили, что его дерзость граничит с безумием. Это было существо в высшей степени импульсивное, не способное рассуждать и руководствоваться рассудком. Поэтому Витгерн редко разговаривал с ним, если не считать разговором короткий обмен несколькими словами.

Зигвульф искоса взглянул на Витгерна.

— Клянусь Хеллем, Витгерн, я просто не знаю, что мне делать: похлопать тебя запросто по спине или принести тебе с благоговейным почтением лошадь в жертву!

Зигвульф ухмыльнулся широкой ухмылкой, как бы призывая Витгерна оценить его остроумие. Но тот в ответ на последнее замечание бросил на него только гневный пронзительный взгляд. За последние дни он наслышался много пошловатых шуточек по поводу схожести своего лица с лицом одноглазого бога Водана.

— Если тебе что-нибудь надо от меня, говори и проваливай, — зло бросил Витгерн.

— Помоги нам! Вот все, что я могу тебе сказать. Надежда только на тебя одного. Скажи ему, что Видо бесстыдно день и ночь старается переманить его людей на свою сторону. Скажи ему, что его люди громко требуют возможности говорить с ним. Неужели я должен прежде продать себя в рабство для того только, чтобы он позвал меня в свой шатер, как зовет за день десятки рабов? — Зигвульф приблизил свое лицо к лицу Витгерна, и того затошнило от запаха перегара. — Ты уже знаешь, что Гейзар предал нас? Этому жрецу звон серебра мешает слышать голос богов. Он лишил нас половины наших богатств.

— Он принес дар богам? И ты считаешь, что жертва была чрезмерной?

— Тысяча голов скота, тысяча овец и тысяча золотых колец, — все это утопили в Рейне. Золото за Херту, так надо полагать. Никогда ни одна мать не причинила своему сыну большего зла.

— Ты пьян. Попредержи-ка свой нечестивый язык, пока кто-нибудь не вырвал его. — Витгерн отвернулся, бормоча себе под нос: — Сын черного пса. Если бы у Видо начался падеж скота, и погибли бы все его родичи, Гейзар не потребовал бы от него ничего, кроме курицы, глиняного горшка и костяного шипа от плаща рабыни. Мы разорены!

— Витгерн, мне очень жаль тебя, клянусь, — произнес Зигвульф. И хотя все это было сказано искренне, слова его прозвучали, как насмешка — как будто он передразнивал чьи-то сочувственные речи. Таким уж был этот Зигвульф — он, пожалуй, скорее позволил бы поджарить себя на сковородке, чем проявил мягкосердечие. — Я никогда не завидовал той любви, которую Бальдемар изливал на тебя — ты должен знать об этом. И я изо всех сил противился бы вступить в брак с его драгоценной дочерью. Клянусь, если бы он предложил мне такую честь, я б не задумываясь тут же отказался от нее.

Огромным напряжением воли, от которого дрожь пробежала по всем его членам, Витгерн сдержал себя, подавив желание нанести сокрушительный удар в это омерзительное самодовольное лицо.

— Если в твоей голове сохранилась хоть капля ума, ты заткнешься и будешь держать свой язык за зубами, — тихо сказал он.

И тут оба вздрогнули от неожиданно раздавшегося резкого звука рога, в который трубили у подножия холма. Затем послышалась скрежещущая неритмичная музыка, разорвавшая утреннюю тишину долины. Витгерн выпрямился и взглянул в ту сторону, откуда раздавался шум.

— Проклятье Хелля! — воскликнул он.

Сразу же за нагромождением шатров и навесов, принадлежавших сторонникам Бальдемара, на открытой площадке у подножия пологого холма верхом на боевом коне сидел Видо, держа в руках развевающееся знамя с изображением вепря. Прямо на глазах у оторопевших соратников Бальдемара он строил в боевой порядок свое войско. Воины спешно снимали шатры и навесы, засыпали землей кострища, грузили на лошадей поклажу и боевое снаряжение, собирали копья, — и все это сопровождалось непрекращающимися громкими криками, выражавшими угрозы и оскорбления в адрес гермундуров, и звоном мечей, ударяемых о щиты. Весь этот шум устраивался для того, чтобы отогнать вредоносные силы, насланные врагами. Снаряжение воинов выглядело очень живописно в лучах восходящего солнца: одежда цвета бронзы, алые плащи и плетеные щиты, окрашенные желтой и синей краской. Витгерн быстро перевел взгляд на узкий перешеек, где кончалась долина, и увидел, что телеги Ромильды тоже готовы двинуться в путь.

Витгерн тут же бросил Зигвульфа и поспешил на вершину холма, исполненный тревогой и сжимавшей его сердце, невыразимой грустью, которая на время заставила его забыть свои собственные беды. «Это конец, недостойный твоей доблести, Бальдемар! Останови их!» — думал он.

Витгерн помедлил немного у шатра, почувствовав внезапную робость перед лицом этой темной громады. Казалось, что духи ночи залегли вокруг него, не желая уступать свое место рассеянному свету еле брезжущего утра.

Водруженный над центральным столбом шатра череп дикой кошки казался живым в смутных рассветных сумерках. «Умри, лживый трус», — прошипел он Витгерну. На небосклоне позади шатра собирались хмурые тучи, в воздухе чувствовалось приближение дождя, и это чувство было подобно ощущению еле сдерживаемых, готовых брызнуть из глаз горьких слез. Витгерн увидел полог из рысьей шкуры, плотно закрывавший вход — это был недобрый знак. Обычно вход в шатер Бальдемара всегда стоял открытым, что служило знаком готовности вождя встретить и выслушать любого из дружинников, пожелавших видеть его и держать с ним совет.

Вокруг шатра стояли в почетном карауле часовые — девять здоровых молодцов, сжимавших в огромных кулаках копья, направленные остриями вверх. На их могучие плечи были небрежно наброшены волчьи шкуры — так что они казались полулюдьми, полуволками. Витгерн приветствовал их взмахом руки. Он еще одно мгновение помедлил у входа, чтобы взять себя окончательно в руки, затем откинул полог и вошел.

Сначала ему показалось, что внутри царит непроглядный мрак, в котором светятся только два тусклых чадящих факела.

Затем между этими двумя точками света он различил темный силуэт мужчины. Казалось, пламя факелов робело и не смело разгораться ярче перед этой застывшей в мрачном, тяжелом молчании фигурой, неподвижно восседавшей в центре шатра.

Но вот хозяин шатра поднял руку и знаком приказал Витгерну приблизиться к нему. Витгерн осторожно двинулся вперед. Бальдемар всегда представлялся ему огромной скалой, неизменно выдерживавшей все обрушивающиеся на него бури и непогоды с достоинством и полным присутствием духа. Это была та крепость, которая маячила на горизонте Витгерна всю его жизнь, и к которой он безотчетно стремился. И теперь он боялся увидеть эту крепость рухнувшей от горя, разрушенной душевной болью.

Постепенно Витгерн различил в полумраке спутанную копну царственных волос над высоко поднятым величественным лицом и плащ вождя — атрибут власти — небрежно накинутый на спинку высокого сидения. Затем Витгерн увидел хищный пронзительный взгляд вождя, однако его глаза, словно яркие звезды на спокойном ночном небосклоне, светились не злобой, а пронзали человека своим мудрым взором. Сбоку на поясе Бальдемара висел меч, на рукояти которого в тусклом свете искрились драгоценные каменья. Этот меч был столь же знаменит, сколь знаменит был сам его владелец. Бальдемар был облачен в одеяние, которое всегда надевал, готовясь к приему послов. Позади него на центральном столбе шатра висел прямоугольный поблескивающий в сумеречном свете коптящего пламени щит Первого Центуриона, высокопоставленного римлянина, которого Бальдемар взял в плен на поле боя. Этот щит всегда висел в его шатре, где бы этот шатер не разбивали, потому что Бальдемара забавляли та досада и раздражение, которые появлялись на лицах римских послов при виде этого трофея.

Мужество покинуло Витгерна.

«Даже если ты мне и оставишь жизнь, моя жизнь будет подобна смерти. Я уже мертвый дух во плоти, я убит собственной глупостью. Нарушь молчание, умоляю тебя, произнеси свой приговор!»

Но Бальдемар не спешил, он молча пристально разглядывал его, и Витгерн почти физически ощущал, как этот живой проницательный взгляд пронзает его насквозь, высвечивая сокровенные уголки его души и обнажая все его тайны. Витгерн не сомневался, что этот взор разглядел его глубоко упрятанную, затаенную в недрах души мысль, и та затрепетала и начала извиваться под безжалостным светом этих глаз, как потревоженная змея.

Наконец, Бальдемар заговорил.

— Витгерн, от твоего мрачного вида может расплакаться даже череп!

Сочный голос вождя был, как всегда, полон издевки, этот голос как бы искушал человека, провоцировал его на ответный вызов. Но в ответ Витгерн произнес только заготовленные заранее слова, надеясь своим униженным видом и жалким голосом спасти жизнь.

— Я приветствую тебя, Бальдемар. Ты видишь, как я покалечен. Но я не могу жить подаяниями, не могу жить вдали от полей сражений. Я слишком поздно подоспел к месту, где произошло… несчастье. Моя жизнь проклята. Если ты прогонишь меня из войска, я умру…

Бормоча все это, Витгерн не отрывал взгляда от Бальдемара и чувствовал, как нелепо звучат его слова, как будто кто-то другой, а не он сам, произносил их помимо его воли. «Кто? Почему? Неужели я не до конца искренен?» И Витгерн снова изумился этой черте Бальдемара, который умел заставить человека погрузиться в себя, чтобы задавать себе такие вопросы, которые в другое время просто не пришли бы ему в голову.

Бальдемар же, выслушав его, рассмеялся, как от хорошей шутки, услышанной на дружеском пиру, и хлопнул ладонями по коленям.

— Ну вот тебе на! Наконец-то я нашел изъян в Витгерне Добром!

Витгерн в полной растерянности и замешательстве отступил на шаг назад.

— И этот изъян — жадность! — продолжал Бальдемар. — Он берет на себя весь стыд и позор, который следовало бы поделить на всех. Оставь же кое-что и на долю своих товарищей! Так ты говоришь, что должен умереть сейчас? Причем по моему приказу? Ты оскорбляешь меня. Оскорбляешь, словно ты — Видо, а не Витгерн.

— Я… у меня и в мыслях не было оскорблять тебя! Никогда! И раз уж ты заговорил о Видо, выслушай меня. Я умоляю тебя, ради блага всех нас, твоих соратников, выйди и поставь его на место. Пока мы тут с тобой говорим, он собирается выступить в поход со своим войском, заняв место предводителя, которое по праву принадлежит только тебе!

К удивлению Витгерна Бальдемар выслушал его с полным спокойствием, ни один мускул не дрогнул на его лице. «Может быть, — подумал молодой воин, — у него началось тихое помешательство, и я — первый свидетель видимых признаков его сумасшествия».

— Правда? Видо всегда делает много шума из ничего. И вообще он мало интересует меня. Больше всего сейчас меня интересуешь ты, — Бальдемар подался всем телом вперед, еще раз взглянув на Витгерна и нахмурился. Затем он снял один из факелов и, держа его в руке, быстро поднес огонь поближе к лицу молодого человека, чтобы лучше разглядеть его.

— Тень, — наконец, произнес вождь с видом человека, совершенно сбитого с толку.

— Я… я не понимаю…

Темные драгоценные каменья, которыми была усыпана фибула в форме орла, скрепляющая концы плаща на груди Бальдемара, предостерегающе вспыхнули мрачными отсветами.

— Тень, — повторил он. — По окрасу я бы узнал ее из тысяч, потому что никогда в жизни не встречал второй такой собаки, шкура в бело-коричневых пятнах и черные лапы.

Витгерн почувствовал, как все его тело напряглось, словно его сжал огромный кулак. Он взмолился про себя, чтобы боги укрепили его и не дали упасть в обморок и опозориться перед вождем. Проклятый амулет, сделанный из лапы проклятой собаки, который вынудили надеть его! Он так старался, чтобы его увечье выглядело как можно более естественным, что не мог отказаться от амулета. Витгерн совершенно забыл, что он до сих пор висит на его шее.

— Тень — это кличка моей собаки, Витгерн. Она не кусалась. Ты убил мою собаку.

Струйки пота побежали по груди Витгерна. У него перехватило горло, а все тело оцепенело, так что он не мог ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь.

«Проклятье Хелля! Я убил его любимую собаку. Что теперь будет? Мир не видел более отъявленного глупца, чем я!»

— Оказывается, хитрый негодник, на тебя вовсе никто не нападал, ведь так? — к огромному своему облегчению Витгерн заметил, что глаза Бальдемара искрились смехом.

Витгерн робко улыбнулся в ответ.

— Где простой человек видит только собачью лапу, Бальдемар видит всю собаку, — произнес он.

— Это ты верно подметил, добавь еще к тому же мою сообразительность и знание людей. Но все равно, у меня все это в уме не укладывается. К счастью для тебя, я ценю благополучие людей выше, чем жизнь собак, даже любимых. А теперь расскажи мне все, что в действительности произошло. Да поживее! Выкладывай, я слушаю.

— Твоя дочь отказалась выйти за меня замуж. Я… я не знал, что это твоя собака, я думал, что она дикая, и решил сделать так, чтобы все выглядело, будто…

— Достаточно. Я все понял. Я многое знаю, Витгерн. Каждый день гонцы доставляют мне известия от Аурианы и ее матери. Тебе следовало бы доверить мне заботу о сохранении твоего честного имени. Тогда моя бедная Тень могла бы дожить до почтенного возраста. Ну ладно, ни слова больше об этом. Сохраним все в тайне.

— Так ты не прогонишь меня из рядов своей дружины?

— Из-за твоего увечья? Я считаю, что нет причин делать это. Надеюсь, твоя душа осталась по-прежнему зрячей и доброй. Однако, прошу тебя, береги свой единственный глаз, будь бдителен в бою.

— Твое великодушие не знает предела.

— Витгерн, ты возвращался по той дороге, по которой уходили восвояси разорившие наши земли вражеские отряды. Скажи мне, видел ли ты, или кто-либо из твоих людей, следы их победных пиршеств — я имею в виду места, где они разбивали лагерь, пили или, быть может, делили добычу?

Последние слова вождя потонули в оглушительном шуме, все крики перекрывали протяжно звучавшие славословия, распеваемые хором: «Видо, сын Водана! Да здравствует он вовеки!» Витгерн вынужден был ждать, пока Бальдемар повторит свои слова. Он еле сдержался, чтобы вновь не разразиться мольбами и просьбами обуздать гнусного Видо. Однако Бальдемара, по-видимому, ничуть не волновало то, что происходило вокруг него в лагере. Витгерн с изумлением глядел на вождя, который был в его глазах похож на человека, хранящего полное молчание даже тогда, когда к его лицу вплотную подносят зажженный факел.

— Они оставили меньше следов, чем улетевший с добычей ястреб.

Бальдемар медленно кивнул и снова уселся в свое кресло. Судя по задумчивому выражению его глаз, слова Витгерна только подтвердили его подозрения.

— Гермундуры при одном запахе добычи ведут себя, как мухи вблизи меда, — продолжал Бальдемар. — В момент раздела награбленного добра их можно брать голыми руками. Так почему же наши люди видели следы лишь малого количества нападавших, где растворились все остальные?

У Витгерна не было ответа на этот вопрос.

— И не странно ли то обстоятельство, — продолжал размышлять вслух Бальдемар, — что налет, который, по всей видимости, имел целью нанести жестокий удар по моей семье и моему состоянию, совпал по времени с попытками давления на меня римского Наместника и самого Видо, объединившихся в своем желании заставить меня благословить этот гнусный брак — который сулит мне будто бы всяческие блага, в том числе и возвращение утраченного богатства.

— Ауриана говорила то же самое! Торгильд рассказывал мне, что когда они помогали Ауриане добраться до деревни, она высказала им эту же мысль.

— Неужели? — в глазах Бальдемара вспыхнуло выражение неподдельной гордости. — Это свидетельствует только об одном — мне надо повнимательнее отнестись к этой мысли.

Витгерн даже вздрогнул, забыв, о чем хотел сказать, потому что внезапно он явственно ощутил присутствие здесь, в шатре вождя, Аурианы. И он вспомнил, что подобное чувство охватывало его не раз, когда он беседовал с Бальдемаром, — как будто у отца и дочери была одна душа, и они составляли единое целое: причем отец был могучим узловатым корнем, крепко вцепившимся в землю, а дочь — гибким зеленым побегом, тянущимся ввысь и стремительно растущим.

— … к тому же скот Видо не был угнан, и его усадьба не пострадала от огня, хотя она расположена на самой дороге, по которой неприятельские силы вторглись на наши земли. Так, значит, они приходили только за тем, чтобы разорить мой дом, Витгерн.

— Но то, что Видо может стать союзником гермундуров, совершенно невозможно. Какой бы коварной змеей он ни был, но он все же хатт по своей крови.

— Не имей привычки судить столь поспешно, Витгерн. Это чревато серьезными просчетами. Будь осмотрителен, вещи подчас по сути своей не такие, какими кажутся, — Бальдемар отвел взгляд в сторону и тихо повторил с грозным решительным выражением лица: — Они приходили только за тем, чтобы разорить мой дом.

Глаза его, полные угрозы, сверкали в полумраке шатра. Однако, как это ни удивительно, через мгновение к нему снова вернулось бодрое доброжелательное расположение духа, и на лице вождя появилась улыбка, излучавшая грубоватую нежность к своему молодому соратнику.

— Мой мальчик, тебе не следует долго засиживаться здесь. Ты слишком хороший воин, чтобы слоняться без дела. Поэтому я хочу, чтобы ты немедленно двинулся в путь во главе небольшого отряда в двадцать пять воинов, которых я уже отобрал из рядов своих ратников. Прежде всего пусть они заново возведут мой дом — я хочу, чтобы все думали, что в этом и заключается их главная цель. Но после этого ты заберешь мою дочь из обиталища жриц, где ее приютила Труснельда, и привезешь ее на место собрания нашего племени. Вам грозит нешуточная опасность: если Видо узнает путь ее следования, я не сомневаюсь в том, что он устроит засаду. Кажется, ничего в жизни он не желал с большей силой, чем заполучить мою дочь в жены для одного из своих сыновей. Витгерн, если ты доставишь ее целой и невредимой на собрание племени, где ей предстоит узнать имя своего жениха, не будет в мире такой почести, которую я отказался бы воздать тебе.

— Что?! — кровь душной волной прилила к лицу молодого воина. — Так она все же вступит в брак? Но она наотрез отказалась сделать это. Кто же в таком случае женится на ней? Зигвульф?

— Зигвульф? Ха! С чего ты взял! Я бы никогда в жизни не выдал ее замуж за человека, испытывающего такое непреодолимое отвращение к воде. Если вблизи Зигвульфа отряхнулась мокрая собака, то он считает, что уже хорошо искупался.

— Значит, не Зигвульф… Тогда кто же? Неужели этот человек — более достойный муж, чем я? — Витгерн чувствовал в эту минуту беспомощную злость хищника, которому вырвали когти.

— Да, я бы сказал именно так. Он более достойный муж, чем мы все.

— Я не умею разгадывать загадки.

— Ревность затемняет твой разум. Ауриана сама назвала своего жениха. Она должна стать невестой Водана. Клянусь Хеллем, именно с ним вступит она в брак в ночь собрания племени. Я не бессмертен, мой мальчик. И ты, конечно, понимаешь, что прежде чем я паду в одной из битв, кто-то — будь то бог или человек — должен взять на себя заботу о судьбе моей дочери.

— Поэтому ты и твоя дочь решили, что это должен быть бог… И все же я не до конца понимаю тебя.

— Благородный Витгерн! Ты слишком почтителен, чтобы вслух назвать причину твоего недоумения. Поэтому я сделаю это за тебя. До твоего слуха несомненно долетела молва о том, что Ателинда больше не сможет вынашивать детей. И поэтому ты с изумлением спрашиваешь себя, как он может добровольно лишать свою семью потомства, прерывая по существу свой род? Это действительно величайшая жертва, которую я могу принести. И эта жертва приносится мною сознательно. Я хочу добровольно отдать богам то, что стократно превосходит уже взятое ими у меня. Боги забрали моего сына. И вот я отдаю им всю свою надежду на продолжение рода — на наследников. Эта жертва умилостивит небеса и землю, ты согласен со мной?

Только теперь Витгерн разглядел морщины скорби на лице Бальдемара. Его взгляд был слишком неподвижен, слишком печален, как будто он смотрел на мертвое тело дорогого ему человека; он слишком торжественно и прямо восседал в своем кресле, словно находился перед жертвенником в священной роще.

— Что же касается ее знаменательной победы в поединке в Ясеневой Роще, Витгерн, то это такой редкий знак военного везения, сопутствующего ей, что подобные случаи среди нас в последний раз встречались очень давно — в ту пору, когда Волчица еще не начала выкармливать основателей Рима. Поэтому ты сам видишь, что бог положил на нее свой вожделеющий взор еще прежде, чем я пришел к решению благословить этот священный брак.

Витгерн слушал, грустно соглашаясь с Бальдемаром, и думал про себя: «Бальдемар умудряется командовать богинями Судьбы, судя по тому, что они идут у него на поводу и выполняют по существу его волю. Вот старая лиса. Хитрая, чующая свою выгоду лиса. Как все же отец и дочь похожи друг на друга! И теперь они оба будут всегда охотиться вместе, только не зайцев и оленей, как прежде, а на римлян. Бальдемар всегда мечтал, чтобы Ауриана постоянно находилась рядом с ним, делая то, что он делает, и живя так, как живет он сам. Вот тот род бессмертия, который нравится ему — он состоит в наследовании духа, а не плоти. Бальдемар хочет видеть перед собой свое продолжение, наследницу своего духа, своей бесплотной сути. Да, в них обоих действует один и тот же неукротимый дух дикого вольного скакуна!»

— Вести вооруженную борьбу с Римом — это все равно, что носить воду решетом, — продолжал Бальдемар. — Может быть, ей с ее чудесным даром удастся остановить эту чуму. Иногда я думаю, что в ней живет мой дух, только очищенный и возвышенный. То, чего я добиваюсь своим могуществом, она достигает своей невинностью. Причем она сама не сознает этого, она разбирается в этом не больше, чем какой-нибудь полевой зверек. Своей невинностью она, пожалуй, могла бы сразить дракона…

Трубный глас боевого рога снова потряс воздух, словно мощный порыв ветра.

— Видо! — прошептал Витгерн, повернувшись в ту сторону, откуда слышались боевые звуки. — Неужели ты не слышишь этого? Неужели ты не понял то, что я говорил тебе? Умоляю тебя, Бальдемар, выслушай меня! Они выступают в поход!

— Почему же, я все прекрасно слышу. Ты прав. Видо действительно выступает в поход.

— Я не понимаю тебя! С ним из лагеря уходит и часть твоих соратников! Может быть, ты не знаешь, что этим утром на его сторону перешло еще двадцать твоих людей?

— Двадцать три, если уж быть совершенно точным, — отозвался Бальдемар. — Если слегка потрясти дерево, то с него первыми упадут самые гнилые плоды.

— Я не могу больше выносить все это! Мы до сих пор не покарали гермундуров за их разбой, и с каждым мигом нашего промедления растет наш позор! — эти слова отчаянья сами вырвались из уст Витгерна, и он почувствовал, что краснеет. Он ведь вовсе не собирался говорить все это; подобные слова были прямой критикой действий Бальдемара. Но хуже всего было то, что совсем недавно Витгерн сам все это слышал из уст гнусного Видо!

Однако, к полному изумлению молодого воина, Бальдемар ничуть не рассердился на него. Напротив, его глаза подернулись пеленой задумчивости.

— Ты так и не задал самый интригующий и важный вопрос, Витгерн: откуда у Видо такие несметные богатства? Ведь на мысль о них наводит появление у Видо в одночасье новых соратников, большинство из которых иноплеменники, чужеземцы. Не мог же он привлечь их на свою сторону простым красноречием, да и сам он как боевой вождь ничего собой не представляет — потому что Видо едва ли когда-нибудь за всю свою жизнь возглавил хоть один стоящий военный поход.

— Проклятье, я понятия не имею обо всем этом. Может быть, он использует клад, о котором всегда говорил, утверждая, что нашел его в земле… Но разве об этом речь? Я умоляю тебя, останови его! Почему ты не борешься за свою честь и доброе имя? Если ты будешь и дальше бездействовать, клянусь, что я начну действовать на свой страх и риск! — Витгерн круто повернулся на каблуках и широким, решительным шагом направился к выходу, придерживая висевший на поясе длинный меч.

— Стой! — резкий голос Бальдемара прозвучал, словно звон железа о железо. Витгерн замедлил шаг, но не остановился. — Ты слишком резвый своевольный щенок, которого надо держать на короткой привязи. Повернись лицом ко мне!

Голос вождя звучал строго и повелительно. Витгерн медленно повиновался.

— Вот именно, — продолжал свою мысль Бальдемар, как ни в чем не бывало, все тем же пренебрежительным тоном, — клад! Древний клад, как он утверждает! Мне здесь принесли пару монет из этого клада. На них изображен Нерон, Нерон, клянусь богами, а не какой-нибудь правитель древности! Так за кого принимает меня этот Видо? Только круглый дурак может полагать, что все остальные вокруг него — дураки.

— Я не поспеваю за твоими мыслями, Бальдемар, но зато я хорошо знаю, кто мой враг!

— Ты уверен в этом? Витгерн, на нас напали вовсе не гермундуры.

— Что? Что?! — Витгерн оторопело уставился на вождя. У него было такое чувство, будто он на полном скаку упал с лошади. — На нас напали не… не… но, при всем уважении к тебе, у нас же есть свидетельства очевидцев! И их много!

— Однако самое интересное, — продолжал Бальдемар, не обращая внимания на слова Витгерна, — состоит в том, что негодяй Видо прекрасно осведомлен об этом.

— Это невероятно!

— Куда бы ни направился Видо, он поведет своих людей ложным путем. Поэтому не волнуйся о том, что он и его войска убегают из нашего лагеря. Ромильда не поедет за ними. Поэтому Видо вынужден будет совершать свой военный поход без запаса провианта, а без него он не станет вступать в сражения и вернется домой.

— Но Ромильда уже выстроила свои телеги! Весь обоз в двадцать подвод готов тронуться в путь!

— Ты прав. Но это я сам попросил ее поступить подобным образом. Иди и понаблюдай, что произойдет, когда Видо со своим сбродом попытается пройти мимо обоза. Ты должен больше доверять нашим людям, Витгерн. Среди наших сторонников осталось еще много таких, кто не желает превращаться в рабов. А теперь ступай.

* * *

Оказавшись опять под низко нависшим сумрачным небом хмурого утра, Витгерн увидел внизу под холмом в долине тревожную картину: огромная масса вооруженных воинов медленно прокладывала себе путь сквозь высокие заросли осоки к узкому выходу из долины, у которого стоял обоз с провиантом; Ромильда выстроила подводы в одну извилистую цепь. Казалось, яростная ненависть соплеменников к врагу сгустилась в сумрачном воздухе, предвещавшем грозу. Несколько сотен оставшихся в лагере воинов были взбудоражены всем происходящим и все еще не хотели смиряться с молчаливой пассивностью своего вождя.

— Бальдемар! Подымай нас в поход на врага! — раздавались нестройные хриплые крики, больше похожие на мольбы приговоренного к смерти о пощаде и милосердии.

Последняя радость и надежда покинули душу Витгерна, вытекли из нее, как мед из перевернутого рога.

«Вот он, конец», — пронеслось у него в голове.

Витгерн вкратце рассказал Зигвульфу о встрече с Бальдемаром.

— Или он сходит с ума, — сделал свой вывод Зигвульф, — или он стал таким же проницательным и всеведущим, как сами боги. Значит, он говорит, что это были не гермундуры. Так кто же это тогда был? Лесные духи?

Они видели, как Видо пустил своего коня галопом и поскакал вперед, чтобы занять место во главе войска. Верхом были только сам Видо, два его сына и пять избранных соратников, служивших ему телохранителями. Простые же воины, как это было принято у германцев, передвигались и сражались пешими. Видо очень прямо держался в седле, подняв поводья до уровня груди. Его острый, выдающийся вперед подбородок выделялся на лице, делая его еще более надменным. Видо явно красовался перед взорами друзей и врагов, потому что это, как он полагал, был момент его нелегко завоеванного торжества.

— Да, не очень-то ты преуспел в разговоре с Бальдемаром — проворчал Зигвульф.

Но Витгерн как будто не видел и не слышал его. Потому что в этот момент снизу из долины донеслись возгласы: «Что происходит? Что случилось?» Это кричали воины, замыкавшие колонну. Витгерн ничего не мог понять, он видел только, что последние ряды неожиданно остановились и сгрудились. Конь Видо взвился на дыбы, чуть не сбросив седока на землю. Задние ряды накатывали на передние, как волны запруженной реки. «Что там произошло? Похоже, из-под земли в мгновение ока возникла непреодолимая преграда!» — подумал Витгерн и, сбросив плащ на землю, быстро взобрался на высокую сосну. И сразу же все понял.

— Он остановил их! — радостно закричал Витгерн. — Хвала Бальдемару! Он поймал их в ловушку!

Ромильда перегородила выход из долины своими подводами. По ее знаку все подводы сомкнулись, передние подались назад, а задние чуть вперед, пока между ними не исчезли промежутки. Это был заранее спланированный, стремительный, точный маневр. Витгерн увидел, как на подводах одновременно встают во весь рост женщины с копьями наперевес, вид которых мог означать только одно — они готовы оружием встретить всякого, кто осмелится сделать попытку выйти из долины. Однако эта угроза была скорее морального плана. Конечно, женщины не могли физически справиться с воинами, хотя их и было более двух сотен, но среди этих двухсот находились простые, не обученные военному ремеслу девушки, а также матери с младенцами, привязанными к спинам. Копья же воительниц представляли собой обыкновенные колья с обожженными на огне остриями.

Единственным, что сковывало бешенство мужчин, не давая им рвануться напролом, была спокойная решимость женщин умереть на месте, не отступив ни шагу назад. На женских лицах застыла ожесточенность, которая ясно говорила о том, что всякий, отважившийся на попытку силой проложить себе путь, должен будет нанести увечье или убить одну из женщин. А это считалось немыслимым злодеянием, и не только потому, что выкуп за убийство женщины был в два раза выше, чем за убийство мужчины, — главная причина заключалась во взгляде германцев на женщину, как на вместилище особой, внушавшей страх и трепет священной силы, дающей власть над светом и тьмой. И эту сокровенную силу кощунственно было попирать оружием. Кроме того обходить препятствие не имело смысла еще и потому, что военный поход не мог окончиться удачей без благословения Ромильды.

Несколько позже Витгерн услышит, как у лагерного костра Видо будет кричать в лицо неумолимой Ромильде, бесстрашно глядящей ему в глаза:

— Любовницы гермундуров! Теперь уже я не поверю вашим лживым обещаниям! Что посулил вам Бальдемар за вашу измену? Предательницы! Нидинги! Проклятые ведьмы из Хелля!

Однако сейчас, видя непреодолимое препятствие на своем пути, Видо быстро поскакал вверх по холму к шатру Бальдемара, по сторонам от него мчались два его сына, а сзади пять телохранителей. Выехав на площадку перед шатром, он резко осадил коня и с небрежной ловкостью обнажил меч.

«Видо, похоже, всерьез надеется запугать самого непугливого в мире человека», — пряча усмешку, подумал Витгерн, наблюдавший за всей этой сценой.

Видо тем временем снял свой шлем с костяными накладками из клыков дикого вепря, и его прилизанные, смазанные медвежьим жиром волосы вмиг растрепал порывистый ветер, так что они повисли слипшимися клочьями, похожие на кольца свернувшихся змей, притаившихся у него на голове. Глаза Видо горели дикой злобой. Он скалил в бешенстве свои острые хищные зубы. Окровавленная повязка на его правой руке, где находилась недавно полученная им рубленая рана, наполовину развязалась и сползла. В целом Видо походил на маленького хищного грызуна, ведущего ночной образ жизни — большой нос, невзрачный рот и блестящие черные глазки. Его фигура не была громоздкой, а скорее сильной и гибкой. Но бледная кожа и глубоко посаженные глаза придавали ему довольно изможденный вид. Соратники Бальдемара истолковывали это как результат сексуальной ненасытности его жены, Гримельды, которая была вдвое мощнее мужа и имела на своем счету множество убийств, никогда не расставаясь со своим топором.

— Бальдемар! — закричал Видо. — Ты украл у меня славу! Ты — змея, выползающая только по ночам. Выползай же из своей норы и прикажи этим ведьмам из Хелля выпустить нас!

Вокруг Видо тем временем начали собираться его самые верные сторонники, последовавшие за своим вождем на вершину холма. Младший сын Видо, Ульрик, сидел на лошади по левую руку от отца. Это был юноша шестнадцати лет от роду. Телосложением и чертами лица он походил на Видо. Говорили, что он по ночам лает на луну. Когда он совершил свое первое убийство одного из странников, отец сумел замять это дело, списав злодеяние сына на простоватость его натуры, или другими словами, на его недоразвитость. У Ульрика было глуповатое лицо, глаза его выражали тревогу, он явно нервничал, опасаясь враждебно настроенных соратников Бальдемара.

Второго сына звали Одберт, ему было около двадцати лет. О нем говорили, что когда богини Судьбы закладывали в него душу, они собрали все наиболее жестокие, грубые черты его родителей, хорошенько перемешали их, а затем удесятерили силу этой смеси. Одберт чертами лица и телосложением походил на Гримельду. У него была материнская тяжеловесная фигура, курчавые темно-русые волосы, мощные округлые плечи, которые, казалось, могли выдержать тяжесть воловьего ярма. На его толстом квадратном лице совсем терялся маленький пухленький невинный ротик. Злобные огоньки, которые горели в глазах Гримельды, унаследовал и Одберт. На пирах мать и сын любили пить из одного и того же кубка — позолоченного черепа какого-то путника, который имел роковую неосторожность вздремнуть вблизи пасущейся любимой коровы Гримельды и стал, таким образом, одной из многих жертв, павших под ударами ее топора. Хотя Одберт унаследовал от отца его склонность к смешливости, у него не было и тени присущего отцу хитроумия и сообразительности, не говоря уже о чувстве меры. В Одберте не было и намека на сдержанность или изящество. Его огромные руки резкими рывками дергали за поводья; его толстые ноги, казалось, вот-вот сдавят бока низкорослой лошадки с такой силой, что она испустит дух. Две пророчицы в разное время предсказали ему одно и то же, что само по себе внушало доверие.

«Ты умрешь не от меча», — изрекли они. Одберт истолковал это таким образом, что он совершенно неуязвим на бранном поле, поскольку ему не суждено пасть в бою; и это явилось причиной его безрассудной храбрости: первого своего пленного он захватил в пятнадцать лет и уже начал формировать свой собственный небольшой отряд. Во главе этого отряда он делал тайные набеги на мирные селения более слабых племен, с которыми у хаттов были заключены договоры о дружбе, нещадно грабя и разоряя их дома.

Одберт злорадно ухмыльнулся Витгерну, как бы давая понять, что испытывает чувство глубокого удовлетворения по поводу его увечья. Старший сын Видо был отъявленным забиякой, грубо задиравшим всех подряд. Причем, если вы отвечали на его вызов, это грозило вам сильными неприятностями, а если не обращали никакого внимания на выпады грубияна, он еще злее начинал насмехаться над вами. Витгерн открыто встретил взгляд Одберта, его собственный взор выражал полное безразличие. Это задело Одберта за живое, и он с досады смачно плюнул на землю.

Наконец, у шатра появился сам Бальдемар. Он остановился, храня торжественное молчание и пристально глядя на Видо. Казалось, его взгляд, как острое смертоносное оружие, направлен прямо в цель и готов поразить ее.

При виде своего предводителя соратники Бальдемара испытали огромное облегчение — он выглядел великолепно! В гордой посадке его головы, в его воинственном взгляде было что-то от неукротимости дикого скакуна, не сознающего свою первобытную красоту, но никогда не забывающего о своей силе. Горе и скорбь не сломили Бальдемара, не сожгли его душу, а разожгли в ней яростное пламя, готовое спалить дотла его врагов.

Видо, по всей видимости, ожидал увидеть сломленного духом человека, не способного ни к какому сопротивлению. И теперь, чтобы скрыть свою тревогу, он громко харкнул и сплюнул на землю. Витгерн усмехнулся, заметив, что свою причудливую манеру сплевывать Одберт полностью заимствовал у отца.

— Друзья! — произнес Бальдемар, и при звуке этого повелительного голоса моментально воцарилась тишина. — Каждый из нас потерял во время последнего набега неприятеля своих матерей и отцов, своих дочерей и сыновей. Как же могло выйти, что один Видо не потерял ничего и никого? — Бальдемар сделал продолжительную паузу, инстинктивно используя приемы ораторского искусства — нетерпение слушавших его воинов быстро нарастало, и когда напряжение достигло своего апогея, он громогласно ответил на свой вопрос: — Это случилось оттого, что за день до набега он спрятал в безопасное место и свое богатство, и своих домочадцев!

Грозные слова упали, словно лезвие топора на шею спящего, ни о чем не подозревающего преступника. Мертвая тишина, полная ужаса и трепета, воцарилась вокруг. Когда толпа, наконец, понемногу начала приходить в себя и зашевелилась, послышались негромкие возгласы изумления, и ропот пробежал по ней, словно рябь по поверхности воды. Тайный сговор с врагом, это было уже слишком даже для дерзкого, попирающего многие законы Видо. Это было предательство! Но всем присутствующим было ясно и то, что Бальдемар не мог бросаться такими обвинениями без всяких на то доказательств.

Лицемерный Видо прекрасно умел скрывать свои истинные чувства. Он откинул голову назад и с наигранной беззаботностью рассмеялся отрывистым, похожим на лай, смехом. Но воины, стоявшие вблизи Одберта, сразу же заметили, как у того задрожали руки, вцепившиеся в поводья, а Ульрик опустил глаза в землю и не смел их поднять, как будто он решил, что таким образом укроется от взглядов окружающих.

— Конечно, я знал, что он будет говорить что-нибудь в подобном роде! — воскликнул Видо, энергично размахивая руками в такт своим словам. — Ничто не может обрадовать его больше, чем моя гибель! — Витгерн помимо своей воли залюбовался хладнокровным спокойствием Видо. — Но кто будет слушать лживые речи ожесточенного, сломленного горем старика, уязвленного тем, что военное счастье отвернулось от него, и завидующего мне черной завистью, потому что даже его собственные соратники бросили его, — поступив в данном случае мудро, — чтобы влиться в ряды моего войска! Знаешь, Бальдемар, если бы я был той самкой, которая произвела тебя на свет, я бы тоже добровольно бросился в огонь, только чтобы не видеть твоего жалкого конца!

Видо снова засмеялся, но на этот раз его лающий смех прозвучал в полной тишине, как будто одинокий камушек упал в пустой глиняный горшок. Напряженные хмурые лица молча вглядывались в лицо Видо, а затем все взгляды снова обратились к Бальдемару, в ожидании его ответных слов.

Однако дерзкий Видо решил не выпускать инициативу из своих рук. — Он утверждает, что я прибрал свой скот, свои богатства. Нет, это он прибрал мою собственность, он — вор! — воскликнул Видо, указывая рукой на Бальдемара. — Куда ты подевал двенадцать моих лучших кобыл, ты, жеребец? Ты же взял их у меня на время, как я думал, и собирался вернуть назад! Где они?

Презрительный взгляд Бальдемара ясно говорил о том, что это обвинение слишком смехотворно, чтобы имело смысл отрицать его и ломать по этому поводу копья.

Затем Бальдемар продолжал спокойным размеренным голосом, как будто Видо ничего и не говорил.

— Видо, пред лицом Священных Жриц и бессмертных богов я обвиняю тебя в том, что ты заранее знал о вражеском набеге на наши земли. Я обвиняю тебя также в том, что ты намеренно задержал меня здесь в лагере, навязав спор о разделе добычи, чтобы оставить мою семью беззащитной перед угрозой вражеского нападения!

Душераздирающий рев, похожий на многоголосый стон ужаса и боли, вырвался из сотен глоток. Такой безумный жуткий стон мог издать только человек, который не хочет видеть и понимать то, что он уже увидел и понял, человек, наткнувшийся посреди залитой лунным светом поляны на побелевшие кости человеческого скелета и вмиг осознавший, что перед ним — его без вести пропавший сородич.

Бальдемар не оставил Видо выбора, тот должен был вызвать его на поединок. Если Видо не сделает этого, слова Бальдемара навечно останутся в его душе, как отравленные медленнодействующим ядом наконечники стрел, так что он постепенно начнет хиреть, чахнуть, пока не умрет.

Глаза Видо горели жарким огнем, словно раскаленные угли.

— Мало того, что твоя жизнь погублена, мало того, что сам ты стал бесполезным, словно черепки от разбитого горшка, ты к тому же теряешь свой рассудок, Бальдемар, ты сходишь с ума, становишься таким же полоумным, как какой-нибудь последний деревенский дурачок! — голос Видо уже звучал на высоких нотах, он почти визжал. — Мой клинок давно уже жаждет твоей крови. Я молю богов дать мне возможность перерезать твою лживую глотку!

Тут же раздались резкие громкие крики соратников Видо:

— Пусть поединок рассудит их!

Этот возглас моментально был подхвачен всеми, кто склонялся на сторону Видо. Многие их них только недавно прибыли в лагерь и никогда не видели Бальдемара в бою, поэтому они опрометчиво полагали, что Видо, как более молодой по возрасту воин, будет иметь преимущество в поединке.

Шум и гам продолжались до тех пор, пока Гейзар, Верховный Жрец Водана, и Зигреда, всегда следовавшая за ним по пятам, не вышли торопливым шагом в середину этого сборища и не подняли высоко вверх свои священные жезлы, призывая всех к тишине. Гейзар, стоявший рядом с Зигредой, походил на умирающий старый дуб, в тени развесистой кроны которого растет молодое деревце в первом цвету. На лице старого жреца застыло выражение ярости, припадок которой, казалось, давно уже миновал, но окаменевшая гримаса осталась навечно. Кособокое изможденное тело Гейзара выдавало его преклонный возраст, шея была сильно искривлена, и голова выступала почти горизонтально вперед, клочковатые белые волосы торчали в разные стороны, словно спутанная грива. У него были мутноватые белесые глаза навыкате, которых пугались дети, левый глаз сильно косил в сторону, как будто он постоянно высматривал нарушителей законов и традиций племени, чтобы незаметно подкрасться и неожиданно схватить их. Зигреда была молода и имела иссиня-черные волосы, нежный овал лица, гладкую блестящую, словно наливное яблочко, кожу, резко очерченный жесткий рот. Ее глаза были всегда полуприкрыты длинными ресницами, словно занавесями, скрывавшими какую-то тайну. Гейзар пользовался большим авторитетом среди воинов, потому что был очень стар, что само по себе внушало благоговейное почтение, а Зигреда славилась тем, что когда-то была ученицей самой Рамис — правда, люди предпочитали не вспоминать то обстоятельство, что через год Рамис прогнала ее, как оказавшуюся непригодной для миссии жрицы. Витгерн доверял Зигреде не больше, чем Гейзару.

Постепенно толпа смолкла, подчиняясь жесту жрецов.

— Что вы оба скажете на это? — спросил Гейзар тонким надрывным голосом, пытаясь придать ему воинственные нотки, и посмотрел сначала на Бальдемара.

— Если я должен вступить в поединок, чтобы доказать правоту своих слов, я сделаю это. Я жду его здесь, на этом самом месте завтра на рассвете.

Витгерн опустил глаза, почувствовав себя вдруг несчастным и обездоленным. Бальдемар был, по всей видимости, в отличной боевой форме, но из-за своего возраста он вряд ли сможет соперничать с Видо в запасе жизненных сил и выносливости. Витгерну было горько и трудно представить свою дальнейшую жизнь без Бальдемара.

— Это вполне устраивает меня, — отозвался Видо. — Я согласен завтра на рассвете избавить мир от твоего гнусного присутствия в нем. Перед смертью ты можешь не беспокоиться о судьбе своей дочери, я возьму ее к себе в дом. Как жаль, однако! Если бы ты отдал мне ее раньше, мы были бы теперь родственниками… и твоя жизнь тем самым была бы спасена! — Видо ухмыльнулся и повернулся к своим сыновьям. — Одберт, Ульрик, можете вы полюбовно решить между собой, кому достанется девчонка, не прибегая к кулакам?

Зигреда бросила на Видо строгий взгляд.

— Ты должен был коротко сказать, согласен ты или нет, Видо!

«Она играет на зрителя, — подумал Витгерн, — она не хочет подавать виду, что принадлежит к числу сторонников Видо и желает ему только победы. Но почему? Что дал или пообещал ей Видо?»

— Бальдемар! — крикнул один из его соратников. — Пусть твои слова правдивы, но ведь Видо действовал не один. Почему ты не ведешь нас против гермундуров, чтобы наказать их?

Слова воина поддержал многоголосый хор. Вместо ответа Бальдемар кивнул одному из часовых, стоявших вокруг шатра. Тот быстро исчез в шатре и скоро вновь появился, держа в руке шесть копий, какими пользовались обычно воины германских племен. Они были связаны в один пучок веревкой. Бальдемар взял их и высоко поднял над головой.

— Эти копья мне доставили из шести наших деревень, подвергшихся нападению. Любой из вас может подойти и осмотреть их. Ни на одном из них нет никаких знаков — ни знаков, указывающих на поселение, из которого происходит воин, ни знаков, указывающих на его имя. Возможно, среди гермундуров мог найтись какой-нибудь один сумасшедший воин, который забыл пометить своим знаком копье, чтобы оно могло свидетельствовать о его меткости в случае, если им будет поражен противник. Но шесть подобных копий в разных деревнях! И это всего лишь одно из многих свидетельств того, что к нападению на наши земли гермундуры вряд ли имеют какое-либо отношение.

Витгерн сразу же услышал тревожный ропот и увидел озадаченные лица своих соплеменников. Быстро взглянув на Видо, он поймал мелькнувшее в его маленьких горящих глазах выражение неподдельного ужаса. Теперь уже Витгерн воочию убедился, что здесь дело нечисто.

— Когда я точно узнаю, кто именно напал на нас, я подниму вас в поход. А если вы хотите узнать об этом немедленно, спросите вот его! — заявил Бальдемар, указывая рукой на Видо. — Быть может, он согласится поделиться своими тайными сведениями о противнике с соплеменниками!

Одберт был не в силах больше молчать.

— Змеиный язык! Ты сам изготовил эти копья. Ты поплатишься за ложь собственной жизнью!

Низкорослый гнедой жеребец Одберта нервно замотал мордой, подавшись вперед, и Бальдемар впервые разглядел человека, восседавшего верхом за Одбертом. Это был один из ближайших соратников Видо, но лицо его, казалось, не выражало никаких эмоций по поводу происходящего. На его предплечьях не было кожаных браслетов, его соломенные волосы были аккуратно причесаны. Весь облик этого человека, особенно его рыжеватая бородка и выцветшие голубые глаза показались Бальдемару странно знакомыми. Он нахмурился, мучительно напрягая память.

— Эй, ты там! — приказал он тоном, не терпящим возражений. — Выходи вперед, я хочу взглянуть на тебя!

— Не двигайся с места! — крикнул Видо. — Ты, ловкач, оставь нас в покое!

Но Бальдемар, не обратив никакого внимания на Видо, приблизился к молодому человеку.

— Твое лицо мне знакомо, могу поклясться пеплом матери, я знаю тебя, — тихо произнес Бальдемар.

— Ты обознался, — ответил молодой воин неуверенным дрожащим голосом, готовым сорваться в любую минуту, как камень, нависший над пропастью. Огромным усилием воли он взял себя в руки и продолжал говорить более твердым тоном. — Меня зовут Бранхард, я из племени бруктеров, и я покинул родные края всего две луны назад. Я никогда прежде не был в ваших местах, и ты нигде не мог видеть меня.

Его ответ показался всем подозрительным, слишком уж обстоятельно и гладко ответил он на простой, случайно возникший вопрос. Поэтому все взоры обратились на него.

— Правда? Тогда почему ты так испугался меня? Ты — бруктер, говоришь? Значит, ты относишься к числу соплеменников моей жены. Должно быть, у тебя есть последние новости о матери Ателинды. Скажи мне, поправилась ли Гандрида после болезни?

Видо бросил на Бранхарда многозначительный взгляд, казалось, говоривший: «Глупец, не отвечай ему!» Но разволновавшийся молодой воин был не в своей тарелке и не замечал ничего вокруг себя.

— Да, — ответил он. — Да, она поправилась, сейчас она чувствует себя великолепно.

— Гандрида умерла в прошлом году.

Молодой человек вспыхнул до корней волос. Сторонники Бальдемара не на шутку встревожились.

— Кто ты? Скажи, откуда ты прибыл? — раздались их взволнованные возгласы. Они надвигались плотной стеной на подозрительного незнакомца, как свора собак, которую еле сдерживает рука хозяина, не давая броситься на свою жертву и вцепиться ей в горло. Если бы Зигреда и Гейзар не приказали им отступить назад, они несомненно убили бы молодого человека на месте. Сторонники Видо тоже сомкнули свои ряды и, выставив копья вперед, окружили его, образовав живой щит. Те же воины, которые находились слишком далеко и не расслышали ни слова, все еще продолжали громко и настойчиво выкрикивать:

— Поединок! Поединок!

Вопрос Бальдемара был как нельзя более удачным. Гандрида принадлежала к знатному, могущественному бруктерскому роду, и о ее кончине знали не только ее соплеменники, но и ближайшие соседи. То, что этот молодой воин не знал о смерти Гандриды, могло означать только одно: он жил по другую сторону Рейна, на землях, подвластных Риму.

Одберт что-то зашептал на ухо отцу, его взор метал громы и молнии. Видо сердито покачал головой в ответ на какое-то сумасбродное предложение сына.

— Оставь свои уловки, Бальдемар, пока еще не иссякло мое терпение, — закричал Видо, перекрывая своим голосом поднявшийся вокруг шум. — И берегись, как бы тебе самому не попасть в одну из расставленных тобой ловушек, ты, умник!

Видо широко ухмыльнулся и с самодовольным видом, обернувшись, кивнул головой в сторону трех сотен своих хорошо вооруженных сторонников. Его жест недвусмысленно означал следующее: «Моя военная сила в три раза превосходит твою, и я не задумываясь воспользуюсь своим преимуществом, если ты будешь продолжать валять дурака, загоняя меня в угол на глазах всего лагеря».

— Ни слова больше! — вмешался Гейзар. — Один из вас бесстыдно лжет и недостоин находиться среди нас. Завтра на рассвете пусть духи сами решат, кто останется жить среди нас, а кто будет подвергнут суровой каре. А теперь расходитесь все до одного!

Толпа начала рассеиваться. Видо и Бранхард повернули своих лошадей, а Бальдемар направился к одиноко стоявшему на вершине холма дубу, чтобы принести в жертву богам белого теленка и вознести к небу молитвы о благополучии своей семьи. Зигреда, которая должна была участвовать в этом жертвоприношении, легкой поступью двигалась рядом с ним, словно темная тень. Однако Витгерн с возрастающим беспокойством заметил, что Одберт не тронулся с места. Он сидел, напряженно выпрямившись на своем коне, и не мигая глядел в спину удаляющегося Бальдемара.

— Бальдемар, — произнесла Зигреда, глядя на него отсутствующим взглядом, как будто что-то быстро подсчитывая в уме, — я видела во сне твое мертвое тело, распростертое на земле, а рядом на коне гарцевал Видо в уборе из золота и серебра. И все это из-за того, что ты не сделал того жертвоприношения, о котором мы тебя просили. Я предупреждаю тебя последний раз, ты должен немедленно прислать нам дар для умиротворения богов, иначе, боюсь, у тебя не будет шанса исправить свою ошибку.

— Я не прислал вам этого дара только потому, что решил: обыкновенных коров, овец, золота и серебра здесь недостаточно. Я собираюсь отдать богам самое дорогое, что может отдать человек.

— Ты имеешь в виду свою жизнь, Бальдемар. Но боги не просили тебя о ней. Мы стремимся не лишить тебя жизни, а очистить ее. И потом, ты ведь не можешь отдать свою жизнь дважды. А что, если завтра утром ты погибнешь?

— Но ведь боги охраняют невиновных в таких поединках?

— Конечно.

— Тогда тебе не о чем беспокоиться.

Внезапно за их спиной раздался воинственный клич и громкий топот копыт. Зигреда резко обернулась и увидела в руках всадника обнаженный блестящий клинок. Она взвизгнула и бросилась в сторону, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.

Короткий поводок, на котором Видо всегда держал своего старшего сына, был на мгновение ослаблен, и Одберт, как сорвавшийся с цепи пес, бросился на свою жертву. Он уже занес острый меч над головой Бальдемара.

Видо резко развернул лошадь и закричал, что было силы:

— Одберт! Проклятый идиот! Остановись, я приказываю тебе!

Нападать на врага со спины считалось не просто постыдным деянием, но преступлением. Человек, совершивший его, часто приговаривался к смерти в болотах или позорному изгнанию из племени. Высокое положение Видо могло избавить Одберта от смерти, но все равно несмываемое пятно позора навеки легло бы на его семью. Конечно, сам по себе Видо ничего не имел против подобного убийства, случись оно тайно, но он боялся огласки и скорого людского суда, поскольку все это происходило на глазах целого войска и Священной Жрицы.

Раздались тревожные крики, предупреждающие Бальдемара об опасности. Витгерн, сорвавшись с места, бросился вперед, намереваясь хотя бы сбить Бальдемара с ног и этим по возможности отвести от него беду. Однако это было заведомо безнадежным делом: Одберт намного опережал его.

Мгновение, показавшееся друзьям Бальдемара целой вечностью, Бальдемар двигался все так же спокойно, не думая защищать себя, как будто смирился с неизбежностью смерти и решил умереть с высоко поднятой головой.

Одберт на скаку полоснул сверху вниз тяжелым мечом.

И в тот же миг Бальдемар повернулся к нему лицом так проворно, словно он был бесплотным духом. Никто не заметил, когда он успел достать свой меч, но тот уже сверкал в его руке, поднятый на уровень головы. В следующее мгновение Одберт почувствовал, что его собственный клинок как будто опустился на каменную стену.

Раздался оглушительный леденящий душу лязг, и в разные стороны посыпались снопы ослепительных искр. Одберт еле-еле удержался в седле. Толпа из трехсот сторонников Видо онемела, никто не решался вмешиваться. Всех охватило полное оцепенение.

Одберт был отброшен на круп лошади, но быстро уселся на прежнее место, уцепившись за конскую гриву. И тут же он ринулся в новую атаку с удесятеренной бешеной энергией, помня ободряющие его в бою слова прорицательниц: «Ты не умрешь от меча», которые всегда служили ему надежным щитом. Придя в полное неистовство, он начал делать резкие махи мечом сверху вниз, пытаясь поразить Бальдемара в голову. Но Бальдемар каждый раз блокировал его удар, действуя с такой небрежной легкостью, как отец, сдерживающий вспышку гнева своего неразумного дитяти, молотящего кулаками воздух и ничего не видящего вокруг в ослепляющем припадке ярости. Вскоре на потеху всей толпе, Бальдемар начал оттеснять Одберта вместе с его лошадью назад шаг за шагом. Одобрительные, подбадривающие возгласы послышались из рядов соратников Бальдемара. Все увиденное сегодня послужит им доброй пищей для долгих зимних рассказов у очага.

Затем резким точным ударом Бальдемар перерезал повод с правой стороны Одберта, его лошадь тут же крутанулась влево, чувствуя силу натяжения левого повода и повинуясь ей. Бальдемар моментально бросился вперед и, оказавшись у левого бока противника, стянул его за ногу на землю.

Взрывы оглушительного хохота смешались с криками и стонами отчаянья. Видо закрыл глаза и попрощался в душе с Одбертом: «Теперь у меня нет больше сына! Одного боги сделали простаком, другого нидингом и безумцем!»

Одберт тяжело свалился на землю, подняв в воздух облако пыли. Но бешенство заставило его тут же вскочить на ноги и броситься вперед, однако он действовал, как полусонный медведь, слегка шатаясь из стороны в сторону и низко держа в руке меч, как будто он задумал вспороть живот своему противнику. Бальдемар устремился навстречу ему, и их мечи снова скрестились. Последовала беспорядочная серия ударов, слышался скрежет железа о железо, отрывистый яростный лязг, как бы отбивающий бешеный ритм пляски смерти, все взвинчивающей свой темп. Финты и выпады Одберта были по-юношески примитивны и неуклюжи, но ему все же как-то еще удавалось противостоять Бальдемару, на которого были направлены взоры почти всех свидетелей этого поединка.

«Кто может сравниться доблестью с этим человеком?» — восхищался Витгерн. В каждом его прыжке, в каждом выпаде чувствовалось высокое мастерство. Каждое движение было отточено и дышало спокойной мудрой силой, силой животного — мчащегося во весь опор скакуна или несущегося по равнине оленя. Это зрелище походило на дуэт двух музыкантов, один из которых обладал недюжинным даром и мастерством, так что легчайшее прикосновение его рук к струнам производило потрясающий эффект, а другой — сидящий напротив него — компенсировал свою неловкость и неумелость тем, что с силой, бестолково ударял по струнам, извлекая из них громовые звуки.

На тунике Одберта появилось темное пятно. Очень быстро он был оттеснен к первой шеренге зрителей, где молча рухнул на колени, а затем Бальдемар принудил его свалиться ничком на землю.

— Бальдемар! Величайший из вождей! — начали славословить его соратники.

А многие из сторонников Видо в этот момент подумали: «Возраст никак не сказывается на боевом мастерстве Бальдемара. Видо — обречен!»

Бальдемар приставил острие своего меча к горлу Одберта.

— Убей его… убей его, — раздался позади него шелестящий голос, похожий на свист осеннего ветра в скалах. Поначалу Бальдемар слышал только собственное тяжелое дыхание и думал, что эти слова почудились ему. Но тут он заметил Атэлею, дряхлую старуху, ясновидящую, которая следовала вместе с их войском. Она вплотную подошла к Бальдемару.

Ясновидящая находилась в трансе, ее бронзовое от солнца лицо было обращено к небу, глаза закрыты.

— … или умрешь сам.

Бальдемар так и не понял, произнесла ли прорицательница последние слова вслух или ему только показалось это. В последующие дни эти слова будут преследовать его, лишая покоя. Они проникнут в самые потаенные уголки его души, словно духи, ужасное присутствие которых постоянно ощущаешь, но воочию не видишь.

Жизнь Одберта висела на волоске. Он смотрел на Бальдемара молча остекленевшими, широко раскрытыми глазами, в которых ясно читалась мольба о пощаде. Бальдемар ни секунды не сомневался, что будь на его месте Одберт, он бы прикончил его в два счета. И Бальдемар решил убить Одберта хотя бы для того, чтобы доказать несостоятельность предсказания, которым сын Видо постоянно кичился, и из-за которого он по существу и попал в беду. Но внезапно Бальдемар понял, что не может сделать этого. Его уже занесенную руку остановило воспоминание, пришедшее из собственной юности. Когда он был не старше, чем Одберт, его самого пощадил воин, мастерски владевший мечом, отважный Хродовульф, которого юный Бальдемар по собственной глупости вызвал на смертельный поединок.

«Но я не нападал на Хродовульфа сзади, — подумал Бальдемар, как будто он стоял сейчас перед собранием племени, обсуждавшим его поступок. — И потом Одберт с трудом тянет на звание человека. По своему духу он ближе лисе, волку или червю».

Но в душе Бальдемара была сентиментальная струнка, которая всегда начинала звучать, когда какое-нибудь юное, неопытное, сбившееся с пути существо взывало к его милосердию. И он подумал: «Для Одберта большим наказанием, чем смерть, явится бесславная жизнь. Его позорный поступок будет вечно тяготеть над ним. Пусть живет покинутый всеми и презираемый, как нидинг».

— Вставай! — негромко приказал он. Одберт, который видел себя уже бредущим по сумрачной дороге прямо в долины Хелля, уставился на него в недоумении.

— Поднимайся! — повторил Бальдемар. — Я не собираюсь пачкать твоей вонючей кровью мой честный клинок.

Одберт, казалось, врос в землю, с таким неимоверным трудом он отодрал от нее свое тело. На это ушло довольно много времени. Наконец, он снова собрался с силами и бросил на Бальдемара взгляд, исполненный презрения.

— Я бы вполне мог убить тебя! Но ты — ловкач!

Бальдемар некоторое время спокойно смотрел на него. «Одберты, — думал он, — намного опаснее римлян, потому что римляне плохо знают нас и нашу страну. Честь — на редкость хрупкая вещь, ее трудно соблюсти даже в безмятежные времена. Молодые люди, подобные этому негодяю, появляются тогда, когда народ начинает умирать».

— Да, — тихо сказал Бальдемар. — Ты можешь убить нас всех. Убирайся прочь. Пусть о тебе болит голова у Видо, хвала богам, ты — его сын, а не мой.

— Бальдемар! Веди нас в бой! — неумолкающие радостные крики возносились в небо.

Видо подскакал к своему понурому сыну. Глядя сверху вниз на Одберта, он прорычал, перекрывая громовым голосом восторженные крики воинов:

— Весь мир рыдает вместе со мной, сокрушаясь над моим проклятием — таким сыном, как ты. Меня тошнит от одного твоего вида. Когда ты прикасаешься к любому источнику, ты оскверняешь его. Твои поганые уста отравляют любую чашу с медом, до которой дотрагиваются. Убирайся с моих глаз!

И Видо, схватив поводья лошади Одберта, умчался галопом к своему войску, оставив сына среди враждебно настроенных воинов. Долго еще Одберт не мог даже пошевелиться. Унижение, пережитое им, было столь чудовищно, что, казалось, суставы его окоченели, а мышцы онемели, как у трупа. Голова его горела огнем. В этот момент в его душе родилась жгучая ненависть к отцу, она была сильнее, безудержнее и действеннее, чем его неприязнь к Бальдемару, потому что Одберт вступил в этот поединок из-за любви к отцу. Внутри у него шевельнулось желание вонзить меч по самую рукоять в спину Видо, и Одберт почувствовал, что летит в черную бездну ужаса — потому что убийство родителей было величайшим преступлением, и германцы верили: богини Судьбы сразу же раздирают преступника на части, прежде чем земной суд успевает приговорить его к смерти.

— На, возьми эту уздечку, у нее целы оба повода! — крикнул Витгерн Одберту, широко ухмыляясь.

— Ха! Ему лучше вообще не иметь никаких поводьев, у лошади больше чутья и здравого смысла, чем у него, во всяком случае, она сразу разберется, куда не стоит ехать! — весело воскликнул Зигвульф.

— Следующий раз, когда надумаешь напасть на кого-нибудь сзади, убедись сначала, что этот человек вдрызг пьян или связан по рукам и ногам цепями! Иначе ты сильно рискуешь! — присоединился к друзьям Торгильд, хохоча во все горло.

Одберт заковылял, прихрамывая, прочь от них.

«Настанет день, — думал он, — и я увижу всех вас до последнего человека насаженными на огромный острый вертел!»

Посреди ночи, в самую глухую ее пору, Бальдемар приказал часовому разбудить Витгерна и Зигвульфа.

«Почему ему не спится? — раздраженно подумал Витгерн, входя в шатер. — Ведь скоро начнет светать, а на рассвете он должен вступить в поединок не на жизнь, а на смерть».

— У меня для вас дурные известия, — начал Бальдемар, понизив голос, когда оба воина предстали перед ним. — То, что я вам сообщу, меняет все дело. Теперь я знаю, кто такой Бранхард. Я увидел его сегодня во сне в том облике, в каком я видел его прежде. Проснувшись, я вспомнил день, когда мы встречались в последний раз. Это было семь лет назад, он старательно поработал над изменением своего облика.

Внезапно Витгерн почувствовал приступ тошноты, он уже смутно догадывался о том, что сейчас скажет им Бальдемар. Но тот хранил молчание, собираясь с мыслями. Взяв в руки свой сапог из бычьей кожи, он неспеша очистил с него засохшие комья грязи, будто забыв о своих воинах, напряженно ожидавших его слов и не спускавших тревожных глаз со своего предводителя.

«Он намеренно тянет время, — подумал Зигвульф. — Ему нравится заставлять нас ждать, разжигая наше нетерпение».

— Я видел его прежде, друзья мои, в крепости Римского Наместника, расположенной у слияния Рейна и Майна. Бранхард стоял рядом с Марком Аррием Юлианом, на нем было одеяние одного из старших военных чинов.

Воцарившаяся вслед за этими словами тишина была сродни непроглядной ночи, полной необъяснимого леденящего душу ужаса — такая тишина устанавливается обычно после того, как рассказчик закончит страшную историю о злобных духах, и все присутствующие начнут поближе придвигаться к пылающему очагу, ища в нем защиты и спасения.

— Я выслушал тебя, но это не может быть правдой! — произнес, наконец, Витгерн.

— Как ни печально, но все это правда, — отозвался Бальдемар и взглянул в темный угол шатра. На мгновение перед ним возник образ Римского Наместника, словно призрак из мрака. В тот день семь лет назад состоялась первая и последняя встреча заклятых врагов — вождя хаттов Бальдемара и Римского Наместника провинции Верхняя Германия Марка Аррия Юлиана. Бальдемар поведал своим соратникам все события того памятного дня. И хотя он излагал факты коротко и сжато, в его памяти, как живые, разворачивались картины семилетней давности.

Он снова ощутил прохладу толстых каменных стен огромного здания, где Римский Наместник принимал послов и представителей враждебных племен. Хотя с того дня миновало уже семь лет, Бальдемар снова почувствовал приторный запах каких-то трав, в настое которых, должно быть, купался Наместник. Этот исходивший от Марка Юлиана сильный аромат смешивался со сладким благоуханием дорогих масел, горевших в многочисленных светильниках. Бальдемар, как наяву, увидел большие мешки под глазами Наместника, одутловатое тело человека, посылающего в бой других и отсиживающегося за их спинами. Бальдемар сразу же распознал в Наместнике очень распространенный среди римлян тип человека, в котором причудливым образом сочетались изнеженная плоть и суровый дисциплинированный ум. В те дни обе стороны еще заключали между собой договоры, в ту встречу как раз был заключен их последний по времени договор. Бальдемар уже был готов покинуть просторное помещение и отправиться домой, когда Юлиан вдруг сделал знак, чтобы он приблизился. У Наместника были проницательные маленькие глазки, которые воспринимали огромный мир вокруг не как нечто самодовлеющее и независимое, а как неотъемлемую часть самого себя, — что тоже было очень характерно для мировоззрения римлян.

Заключенный между ними на этот раз договор был самым обычным. Обе стороны договорились оставить по границе полосу нетронутой, невозделанной земли в милю шириной, чтобы она разделяла владения Рима и территории, принадлежащие племенам. Хатты также брали на себя обязательства не переходить Рейн ночью. Бальдемар не мог вообразить себе, что еще хочет от него Наместник, что он еще собирается сказать.

— Бальдемар, — произнес Марк Юлиан, он говорил через переводчика, одного из представителей местных германских племен. Тон Наместника был теперь совсем другим и скорее походил на тон снисходительного отца, поучающего своего непутевого сына. — Я знаю хороший способ, как устранить все наши разногласия.

И Бальдемар вспомнил воцарившуюся вслед за этим полную тишину, прерываемую только жужжанием назойливой мухи, да поскрипыванием перьев терпеливых писцов. «У этого народа тот — наиболее могущественный из людей, вокруг которого царит больший покой и тишина. А у нас как раз наоборот», — подумал тогда Бальдемар.

— Я предлагаю тебе сотрудничество со мной. Это даст твоему народу шанс навести стабильный порядок и положить конец непрекращающимся междоусобицам. Я знаю, что тля поела ваш урожай на корню, и твои люди умирают от голода, — продолжал Наместник. — Я буду выплачивать тебе регулярно крупные суммы денег в золоте, так что ты сможешь закупать продовольствие для своего народа, если у вас снова будет неурожай. И вскоре, я уверен, каждый послушный тебе воин будет хорошо вооружен, снабжен острым мечом, у тебя будет много скота, чтобы делать подарки своим людям. В скором времени ты сможешь создать огромную мощную армию из своих сторонников вместо того жалкого отряда, которым сейчас располагаешь! Придет такое время, когда не только все твое войско, но и весь твой народ будет чтить тебя, как царя! Взамен же, — продолжал Юлиан, — я потребую сущие пустяки. Все, что ты должен будешь делать — это крепко держать власть в своих руках и хранить голову на плечах. Ну и время от времени ты будешь давать мне отчеты о передвижении твоего войска и его планах. Вот и все. Сотрудничество со мной принесет тебе богатство, царские почести и неслыханные наслаждения — такие, о существовании которых ты даже и не подозреваешь. Твои люди, само собой разумеется, ради твоего же блага ни в коем случае не должны пронюхать о наших с тобой контактах.

— Таким образом, я буду одновременно и царем, и рабом.

— Все народы цивилизованного мира — наши рабы, как ты их называешь. Кто ты такой, чтобы возноситься над ними? А теперь, вот этот человек, — Наместник указал на стоявшего за его спиной мужчину с волосами песочного цвета, широкоскулым лицом и голубовато-белесыми глазами — это был Бранхард, — пойдет с тобой, переодевшись в одного из твоих ратников. Его зовут Секст Курций, и он бегло говорит на твоем родном языке. Через него ты будешь получать наши указания. Как видишь, он очень рослый, и через пару месяцев, когда отрастут его волосы и борода, он будет больше походить на хатта, чем ты сам. Итак, я даю тебе возможность стать спасителем своего народа. Помни одно — если мы останемся на прежнем уровне отношений и будем продолжать вести военные действия друг против друга, Рим будет вынужден однажды уничтожить тебя и половину твоего народа.

Бальдемар до сих пор с усмешкой вспоминает, как вытянулось лицо Наместника, когда он начал отвечать, как его добродушная улыбка постепенно сошла с его пухлых губ.

— Ты изучаешь нас, ученый человек, и думаешь, что уже многое знаешь. Ты можешь хорошо изучить пути, по которым мы ходим, и это знание поможет тебе расставить ловушки на наших тропах, но наши сердца недоступны тебе. Чтобы узнать их, тебе потребовалось бы прожить с нами целую жизнь и умереть с нами. Что касается меня, то я предпочитаю жизнь на свободе — пусть короткую, полную невзгод, голода и холода, — долгой и благополучной жизни твоей любимой и верной собаки.

Бальдемар снова внимательно взглянул на двух своих воинов, стоявших перед ним в полумраке шатра.

— Видо не смог отказаться от соблазнительного предложения, которое в свое время отверг я, — спокойно вымолвил он.

— Клянусь богами, он представляет собой величайшее бедствие, которое когда-либо обрушивалось на наш народ, — прошептал Витгерн, качая головой. — Он продал нас Наместнику, как какое-нибудь стадо скота. Боюсь, что люди не поверят тебе, потому что все это звучит слишком чудовищно!

— А что касается воинов, принимавших участие в налете, — продолжал Бальдемар, — то я полагаю, это были переодетые люди самого Видо.

— Что ты теперь намерен делать? — спросил Зигвульф, и мрачный огонек вспыхнул в глубине его карих глаз.

— Разоблачить его, когда он явится сюда на рассвете, — ответил Бальдемар.

— Тем самым ты столкнешь своих людей с хорошо вооруженными сторонниками Видо!

— Они и так давно уже находятся в состоянии скрытого противостояния. Может быть, лучше будет, если вся вражда и недовольство выйдут наружу.

— Ты не должен этого делать! — возразил Зигвульф. — Видо платит своим людям столь щедрое вознаграждение, что они предпочтут не поверить твоим обвинениям. И потом, наверняка, Бранхард — не одинок, где появляется одна крыса, там следует искать целое гнездо. В подобных делах римляне не придерживаются никаких законов чести. Они вполне способны тайком убить тебя, чтобы заставить молчать. В последнем бою тебе противостоял один Одберт. А сможешь ли ты выстоять против сотни ему подобных?

— Однако законы чести не позволяют мне поступить иначе. Я должен немедленно разоблачить злодея перед всем войском.

— Это приведет к роковому расколу среди наших соплеменников и, в конечном счете, к войне — к кровопролитной бойне, где не будет победителей, потому что соплеменник поднимет руку на соплеменника, сородич на сородича…

— Вы можете привести столько возражений, сколько звезд на небе, но я все равно не изменю своего решения. Единственное, о чем я прошу вас обоих — будьте вместе со мной сегодня на рассвете.

 

Глава 5

За Деревней Вепря под сенью дубов стояла хижина Труснельды, сложенная из дубовых бревен. Миловидная молодая послушница накладывала компресс из змеиного корня и календулы на рубленую рану Ателинды, полученную от удара меча, произнося одновременно на распев слова заговора. Девушка действовала очень неловко своими чересчур большими неуклюжими руками. По всей видимости, она чувствовала себя особенно скованно от сознания того, что ухаживает за такой знатной женщиной — женой вождя племени. Ауриана пристально следила за ее действиями, пытаясь побороть растущую в душе тревогу: в состоянии матери не было заметно никакого улучшения за эти дни. Дух ее пребывал во мраке. Ателинда смотрела на дочь остановившимся безжизненным взором. Сколько ни мылась она водой, принесенной из священного источника, расположенного рядом со святилищем — говорили, что в водах этого источника была растворена кровь самой богини Фрии, — она все никак не могла избавиться от ощущения, что от нее исходит неистребимый запах плоти ее насильника.

В смежной комнате Труснельда кипятила целебный отвар в бронзовом котелке. Остро пахнущий густой пар наполнял все три небольших помещения хижины, с потолков к тому же свешивались пучки сухих целебных трав, — все это создавало впечатление, что вы находитесь не в обыкновенной хижине, а в таинственном волшебном лесу. Мимо Аурианы проплывали как бы в замедленном темпе послушницы, одетые в длинные туники из некрашеной шерсти, они неспешно выполняли данные им поручения, перемигиваясь и перешептываясь друг с другом и временами разражаясь взрывами звонкого смеха. Веселье и смех всегда царили в Святилище Дуба, являясь особенностью именно этой жреческой общины; веселый легкий нрав жрицы передавали из поколения в поколение. Когда эти ученицы обучатся всему, чему их может научить Труснельда, они тоже облачатся в серые одежды, которые носят только Жрицы Дуба. А сейчас некоторые из них толкли травы в порошок в бронзовых ступках, орудуя тяжелыми пестиками, другие смешивали порошок с жиром, изготавливая мази, или пекли лепешки в форме луны и караваи хлеба, украшенные плетенкой из теста, — ритуальную выпечку к празднику Летнего Солнцестояния. Одна из учениц выдавливала магические знаки на сырой глине только что слепленного горшка, который после обжига должен был служить урной для праха умершего недавно деревенского кузнеца. Труснельда постоянно выкрикивала названия тех или иных кореньев и трав, которые ей следовало принести. В проеме двери косяка свешивалась высушенная жаба — оберег от злых чар. Она покачивалась из стороны в сторону от того, что послушницы, сновавшие из комнаты в комнату, постоянно слегка задевали ее.

— Поединок уже состоялся, — шептала Ателинда Ауриане. — Другие уже знают об его исходе, а я… я — его жена… ничего не знаю!

На шее Ателинды было надето ожерелье из маленьких позвонков гиены, чары которого отгоняли лихорадку. Однако, на Ателинду этот амулет не оказывал никакого целебного воздействия, — так считала Ауриана, глядя на горящие лихорадочным огнем и одновременно полусонные глаза матери.

— Я уверена: гонец уже мчится к нам без остановок, — заявила Ауриана со всей убежденностью, на которую только была способна в данный момент. — Бальдемар победил, Видо убит. Иначе и быть не может. Отмщение совершается по промыслу богов.

Но у Ателинды было неспокойно на сердце. В ее взгляде читалась боль, которую не могли облегчить никакие целебные травы.

— По всем убитым уже совершены погребальные обряды?

— Да, — кивнула Ауриана и добавила бесцветным голосом, — и очень красивые.

— Ауриана… где мой младенец?

Ауриана помолчала немного, подбирая нужные слова.

— Все Священные Жрицы согласились… что он будет счастлив, если останется там, где есть.

— А что этот вчерашний гонец? Похоже, он привез какие-то дурные вести.

— Они касались Сисинанд, — Сисинанд была сестрой Бальдемара. — Вооруженные люди явились у ворот ее усадьбы и попросили вызвать ее из дома. Они сказали, что посланы Видо. Но это звучало довольно странно, потому что Сисинанд никого из них не знала. Они разорили ее коровник и осквернили медоварню.

— Проклятье! Видо стремится таким путем заставить семью согласиться на твой брак с его сыном! Это семья подлых выскочек и негодяев! Надеюсь, Сисинанд явится на Собрание племени, чтобы изобличить это преступление!

— Мама, ты все еще живешь вчерашним днем. Уже давно никто не осмеливается выступать против Видо с обвинениями. А свидетели — очевидцы его злодеяний — просто не доживают до дня собрания.

Ателинда прикрыла глаза.

— Раньше предательство было распространенной болезнью среди римлян, а теперь… Как бы я хотела не видеть всего этого…

Они умолкли, заслышав цокот копыт, с которым сливались смех и крики детей, играющих во дворе.

«Гонец!» — пронеслось в голове Аурианы. Она припала к большой щели в стене между дубовыми бревнами. Да, это действительно был один из дружинников Бальдемара — молодой Ганакс на своей вороной кобыле. Каково бы ни было его известие, но он, по-видимому, уже выпалил его сгоряча на скаку. Ауриана увидела, как помрачнело лицо одной из послушниц, которая приветствовала вновь прибывшего, и девушка почувствовала, что у нее похолодело все внутри. Дети — а это были дети самих послушниц, богом данные плоды весенних ритуалов — тоже слышали известие и, оставив свою игру в бабки, забросали послушницу вопросами.

— … а сколько будет тех, кто выступит на стороне Видо, как ты думаешь? — звонко и отчетливо спросил мальчик.

Ателинда тоже слышала это.

«Выступит на стороне Видо». Значит, Видо жив. Тогда Бальдемар несомненно погиб в поединке.

Темные пятна на повязке Ателинды начали быстро увеличиваться — у нее открылось сильное кровотечение. В глазах погас последний огонек интереса к жизни, и они начали стекленеть.

Тень от долговязой фигуры Ганакса упала на порог. Быстрым монотонным голосом он промолвил, обращаясь к Труснельде:

— Известия для благородной Ателинды, дочери Гандриды Мудрой Советчицы, дочери Авенахар Ясновидящей, происходящих от благородных потомков праматери Эмблы… Прошу впустить меня.

Ауриана ощутила, как напряглось все ее тело, готовясь к скорбному известию.

Ганакс был еще совсем юным, почти подростком, его ноги по самые бедра были заляпаны дорожной грязью. Он прокладывал себе путь по комнате, раздвигая руками низко висящие пучки сухих трав, и вскоре уже стоял перед Ателиндой и Аурианой с пылающим мальчишеским лицом, на котором читалось волнение. Он неуютно чувствовал себя в их присутствии, поэтому сложил руки на груди, бессознательно стараясь выглядеть ниже ростом, и почтительно склонил голову.

— Быстро говори все, что должен сказать, — прошептала Ателинда.

— Бальдемар жив…

— Они не могут оба остаться в живых! — возразила Ателинда.

— … но тяжело ранен, — быстро добавил Ганакс. — Хотя врачевательницы утверждают, что его жизнь вне опасности.

— Вне опасности? — воскликнула Ауриана, приподнимаясь с места. — Что ты такое говоришь?

— Вся эта история вообще очень странная… но я клянусь своими предками, все обстоит в точности так, как я говорю.

Труснельда принесла юноше чашку бульона, сваренного из бычьих хвостов, и рог с медовым напитком. Он даже не притронулся к бульону, но промочил пересохшее горло хорошим глотком меда. Все послушницы замерли, оставив свои занятия и храня полное молчание.

— Бальдемар и Видо встретились на рассвете на вершине Холма Овечьей головы, чтобы сойтись в поединке, который должен был подтвердить правоту слов Бальдемара.

Ауриана нетерпеливо кивнула.

— Все обитатели лагеря собрались вокруг площадки, на которой должен был состояться поединок — справа выстроились три сотни, или более того, сторонников Видо, а слева простые воины, вместе с сотней дружинников Бальдемара.

Приветствие, произнесенное Бальдемаром, было его лучшим выпадом на этом поединке! У всех, кто слышал его слова, просто дух захватило от волнения.

«Привет тебе, Видо, раб Наместника Марка Аррия Юлиана и верный слуга Рима!» — воскликнул он. Вообразите теперь, что здесь началось! «Скажи мне, Видо — или, может быть, ты уже Марк Аррий Видо? — обещал ли тебе Римский Наместник, что он сделает тебя царем?» Видо был просто ошеломлен, — продолжал Ганакс. — Я думал, что от неожиданности и изумления он выронит меч из рук. Он оцепенел и стоял так неподвижно, словно деревянный истукан, а затем сделал осторожный шаг назад, как человек, пытающийся выбраться из болота, кишащего змеями так, чтобы не потревожить их.

— Этого не может быть! — перебила его Ателинда, стараясь приподняться на ложе. Ауриана же была не столько изумлена, сколько встревожена; ее живой ум быстро переваривал все услышанное, сопоставляя с тем, что она уже знала, и делая выводы.

— И все же, так оно и было, моя госпожа. Спроси любого, кто находился тогда там, — в голосе Ганакса звучала детская обида, он воспринял слова Ателинды, как недоверие к собственной персоне. — А затем Бальдемар обратился к человеку, который назвался Бранхардом и стоял вплотную к нашему предводителю: «Приветствую и тебя, Секст Анней Курций, римский шпион и хозяин Видо». Подумайте только, этот негодяй, оказывается, имел целых три имени! Эта подлая римская крыса пробралась в самое сердце наших земель, чтоб подточить наш дом изнутри. Какое вероломство!

Ателинда покачала головой, вздохнув и слабо улыбнувшись на эту гневную тираду юного воина.

— Вот змея! — прошептала Ауриана. — Все это время Видо покупал себе сторонников на римские денежки, — внезапно ее голос дрогнул, и она взволнованно взглянула на мать. — Его сторонники! Мама, это люди Видо напали на нас тогда, они переоделись гермундурами! Да Видо просто обезумел!

Ателинда кивнула, но было заметно, что ее интересовали больше события, произошедшие на Холме Овечьей Головы, чем рассуждения дочери. И Ауриана с тоской подумала об отце — если бы он сейчас был здесь, то несомненно заинтересовался бы ее рассуждениями ничуть не меньше, чем произошедшими событиями.

— И Бранхард, — с воодушевлением проговорил Ганакс, который вошел в роль и начал сопровождать свой удивительный рассказ гримасами и ухмылками, изображая в лицах участников событий и демонстрируя при этом частичное отсутствие передних, выбитых в стычках зубов, — или скорее Секст Курций, остолбенел на месте с видом законченного дурака! Его лицо стало белей волос старого Гейзара. Он, по-видимому, пришел в такой ужас, что просто потерял рассудок, потому что выступил вперед и начал лепетать, обращаясь к Бальдемару: «Пойдем с нами, еще не поздно, с нами тебя ждет сытая благополучная жизнь, я замолвлю за тебя словечко перед Наместником», и прочий вздор, обличавший его самого самым откровенным образом перед всем войском! Если у людей до этого и были еще какие-то сомнения, то теперь они полностью рассеялись. Воины начали роптать, послышались первые возмущенные крики и даже бряцанье оружием. В этот момент Видо предпринял отчаянную попытку вновь овладеть ситуацией. «Детские игры закончились, Бальдемар, — крикнул он. — Теперь ты мой пленник. И я выпущу тебя на волю целым и невредимым только при одном условии — если ты отдашь Ауриану замуж за одного из моих сыновей!»

— «Мой пленник!» — перебила Ауриана рассказчика. — Да он выражается, как какой-нибудь римский работорговец! А что предприняли воины в ответ на такие речи Видо?

— Самые отважные из них разразились громкими угрозами в адрес Видо. Тогда он призвал своих сторонников напасть на этих воинов и покончить с ними силой оружия. Они убивали, словно римляне, не щадя ни старого, ни малого, ни больного. Бальдемару ничего не оставалось, как попытаться переломить ход событий. Кто-то подал ему лошадь, и когда люди увидели, что их доблестный предводитель, покрытый славой, с глазами, полными боевого задора, сидит верхом на своем скакуне, они воспряли духом. Встав во главе своей дружины, Бальдемар бросился на бесчинствующих людей Видо. Сторонники Бальдемара проявили чудеса мужества и отваги, казалось, они утратили всякий страх, потому что их вождь был с ними, вел их в бой. Даже сопровождающие войско оружейники, сказители и матери с детьми ринулись в атаку на головорезов Видо. И те, дрогнув, отступили перед их яростным напором. Бранхард пытался спастись бегством, но кто-то убил лошадь под ним, и целая толпа народа сгрудилась над поверженным, словно осы, слетевшиеся к миске с медом. Римлянин был весь в крови — таким я его видел в последний раз. Что с ним произошло дальше? Его разорвали на части. У меня с собой в дорожном мешке правая кисть этого негодяя, ее подобрал с места событий Торгильд, который затем проиграл мне этот трофей в кости.

Ганакс сделал движение, намереваясь достать свой отвратительный трофей, чтобы показать его женщинам, но Ателинда остановила его коротким решительным жестом.

— Поспеши с окончанием рассказа! — приказала она.

И хотя юноша вновь почувствовал себя уязвленным, он повиновался.

— Сторонники обступили Видо плотным кольцом, защищая, как яичная скорлупа яйцо, и предателю удалось избежать праведной мести. Бальдемар же — ах, если бы он поворотил коня и не стал преследовать их, когда негодяи бежали! — продолжил погоню и почти настиг их. В конце концов, чье-то метко посланное копье поразило на скаку его лошадь. Животное упало, по существу раздавив правую ногу всадника. Увечье оказалось тяжелым.

— Я должна немедленно отправиться туда, чтобы облегчить его муки!

— Нет, мама. Любая дорога убьет тебя, — сказала Ауриана. Она тоже сильно тревожилась за жизнь и здоровье отца, но старалась не подавать вида, чтобы не причинить Ателинде еще больших страданий. — Неужели ты думаешь, что опытные врачевательницы менее искусны в своем деле, чем ты? Я уверена, все будет хорошо.

— Она права; через некоторое время Бальдемар должен поправиться, — продолжал Ганакс. — Но то, что с ним случилось, иначе как несчастьем не назовешь. Нога сломана в нескольких местах. Говорят, что он не сможет участвовать в военных действиях до самых праздников Майи, а это еще по крайней мере девять лун.

— К этому времени римляне восстановят все крепости и возведут заново все дозорные башни, которые мы сожгли, — мрачно заметила Ауриана, — тем самым они окончательно укрепятся в Тавнских горах, завладев этой территорией.

— В лагере царят скорбь и уныние, — продолжал Ганакс. — Время от времени вспыхивают вооруженные стычки со сторонниками Видо, но на решительное сражение никто не отваживается, потому что все говорят, что без военного счастья Бальдемара у нас мало шансов одержать победу в таком бою. Ближайшие соратники Бальдемара даже посылали за Рамис в надежде, что та явится и исцелит его, но она отослала послов обратно с загадочным ответом: «Если сломана правая нога, воспользуйся левой» — или что-то в этом роде. Кроме того, она просила передать, что воля богов запрещает ей вмешиваться в это дело.

«Она, как всегда, оказалась бесполезной в трудную минуту», — с горечью подумала Ауриана.

— Видо и его люди, — продолжал юноша, — окопались в земляном укреплении, построенным Древними на пологой восточной стороне Холма Овечьей Головы…

— Это очень хорошо! — горячо воскликнула Ауриана, перебивая Ганакса. Она знала эту крепость: укрепление состояло из земляных валов, расположенных тремя концентрическими кругами, входы были не сквозные, а зигзагообразные, этот прием Древние употребляли в надежде, что он затруднит проникновение противника в цитадель при штурме крепости. По верху земляных валов шли деревянные укрепления, стены и ворота которых уже прогнили и требовали основательного ремонта. — Там много брешей и проломов. Видо, как всегда, показал себя полным идиотом в выборе места под военный лагерь — для защиты этой крепости ему потребуется вдвое больше людей, чем это было бы в том случае, если бы он разбил лагерь просто на ровном возвышенном месте.

Юноша умолк, изумленно глядя на нее — он и не знал, что Ауриана так хорошо знакома с местностью.

— А теперь римляне не таясь пребывают в его лагерь и покидают его, когда захотят. С каждым днем войско Видо крепнет и усиливается…

Теперь уже не только Ганакс, но и Ателинда оторопела, глядя, как Ауриана начала что-то чертить палочкой на земляном полу.

— Что это? — спросила Ателинда.

— Это крепость, где сидит Видо. А там протекает река Антилопы. Значит, здесь — именно в этом месте! — должен быть расположен лагерь противоборствующих сил, на возвышенности, где берет свое начало Ручей Плакучей Ивы, и где река Антилопы круто поворачивает на юг.

На этот раз Ганакс почувствовал не просто изумление — по его спине пробежал холодок.

— Это в точности то место, где Бальдемар действительно разбил свой лагерь, — сказал он тихо. Юноша слышал много споров по поводу выбора места, он помнил, как Бальдемар отстаивал собственную точку зрения, доказывая свою правоту Зигвульфу и некоторым другим соратникам. Но как могла додуматься до такого решения эта девчонка? Ведь это сложное решение основывалось на знании множества деталей, в том числе и на отличном знании ландшафта местности.

Наконец, юный воин справился с собой и продолжал:

— Гейзар своими коварными речами переманивает из лагеря Бальдемара с каждым днем все больше воинов, запугивая их тем, что Бальдемар — проклят… и его соратники… его соратники… они уже говорят, что… — юноша начал заикаться и, наконец, осекся с видом человека, который боится своими словами оскорбить присутствующих.

Но Ауриана спокойно закончила за него:

— … что Бальдемар — человек, в семье которого неотомщенная кровь, и пока это будет так, беды будут преследовать его, гоня прочь удачи. Несомненно также, что они перешептываются между собой, говоря: «Если бы Бальдемар отомстил сразу, он был бы сейчас цел и невредим».

Ганакс угрюмо кивнул ей, соглашаясь со всем сказанным. «Она истинная дочь своего отца, — подумал он, — ясно мыслит и смело говорит».

А Ауриана тем временем снова вспомнила о Деции, в последние дни она много раз пыталась найти способы, чтобы как-нибудь незаметно подкрасться к его хижине и засыпать вопросами, ответы на которые ей необходимо было немедленно получить.

«Пусть он будет смеяться надо мной, — думала Ауриана, — но я должна поговорить с ним. Наверняка он знает лучше нас, как правильно вести себя в бою с римлянами, как победить их».

Ауриана встала, подошла к ларцу, принадлежавшему ее матери, и вынула оттуда два серебряных кольца — плату Ганаксу за его труды. Но прежде чем гонец вышел, Ателинда передала ему на словах короткое послание к Бальдемару, полное любви и нежности. Ауриана почувствовала, как сжалось ее сердце, и ощутила сосущую пустоту в душе.

«Мне никогда в жизни не суждено испытать такой любви, — подумала она. — Любовь богов — вот все, что написано мне на роду. Вся моя жизнь будет долгим приготовлением к смерти».

Вскоре после этого Ганакс ушел.

— Зима будет вечно держать нас в своих объятиях, — слабым голосом промолвила Ателинда. — Теперь еще и моего последнего ребенка хотят забрать у меня, только потому, что все Священные Жрицы в один голос заявили: «Отдай нам ее, она принадлежит богам». А что если даже этого последнего жертвоприношения будет недостаточно, чтобы вымолить милость богов? Ведь это последнее, что у нас с отцом осталось, больше нам нечего дать.

— Этого будет достаточно, мама. И, может быть, то, что мы приносим в жертву нерожденных продолжателей рода, — проговорила Ауриана, понизив голос до еле слышного шепота, — очистит меня от моего собственного зла.

— Что ты такое говоришь? С чего ты взяла, что в тебе самой существует какое-то зло?

Взгляд Аурианы стал напряженным и сосредоточенным. «Задай вопрос. Вот сейчас задай вопрос!» — стучало у нее в висках.

— Так сказала Херта. Мама, я давно уже хочу задать тебе один вопрос, но страх мешает мне сделать это… — кровь гулко застучала в висках Аурианы, когда она снова вспомнила предсмертные слова Херты. Она неосознанно искала поддержки у матери, надеясь, что та убедит ее в полной беспочвенности этих слов, иначе они будут красться всю жизнь по ее следу, как стая голодных хищных волков. Ауриана сосредоточила свой взгляд на чуть покачивающейся в проеме двери сушеной жабе. — Ее последние слова, обращенные ко мне, были ужасны.

Ателинда отвела глаза в сторону. И Ауриана подумала в это мгновение, что ее мать похожа на маленькое животное, ищущее укрытие от внезапной опасности.

— Мама… Херта по существу умерла из-за меня.

Ателинда быстро взглянула на дочь, и ее молчаливый взгляд ясно сказал Ауриане, что это совсем не так.

— Да! Из-за меня! — настаивала девушка. — Она сама сказала это, перед тем, как навсегда исчезнуть в огне. Она сказала, что это я навлекла на наши земли вражеские отряды. И еще она сказала, что зло, исходящее от меня, только начало проявляться воочию. А если бы она не погибла и сейчас была бы с нами, она непременно заявила бы, что именно я являюсь причиной того, что лошадь отца пала, и он сломал ногу. Она сказала… нет, я не могу повторить это!

— Она ведь была очень стара, больна и ожесточена жизнью, — произнесла Ателинда скороговоркой, пытаясь успокоить дочь. — Будь же снисходительна к старухе и выбрось все из головы. Херта ведь была… немного не в себе в последние дни.

— Нет, мама. Она говорила очень четко и определенно. Ее слова не были похожи на бред. Она сказала… — горло Аурианы перехватило, словно ее шею стянула тугая петля. Ателинда снова отвела взгляд в сторону, как бы не желая помогать дочери — или не в силах помочь ей. Солнечный свет, проникавший внутрь сквозь щели между бревнами, коснулся ее глаз, и Ауриана увидела, что они прозрачны, словно стекло, окрашенное в голубоватый цвет. Эти глаза многое знали, они были таинственны, как хрустальные шары Священных Жриц. «Она все знает, — поняла Ауриана, — почему же она ведет себя так, как будто ей ничего неведомо?»

— Херта сказала, — зашептала Ауриана быстрым горячим шепотом, — что я стану проклятьем своего отца… Она сказала, что Бальдемар падет от моей руки.

Ауриана увидела выражение страха на лице матери. Страха, но не удивления. «Она все это несомненно уже слышала!»

Ателинда нащупала руку дочери и прижала ее к груди.

— Ауриана, Херта была неправа. Ты не должна никогда больше повторять эти слова, пока земля лежит под нашими ногами, а небо стоит над головой. Херта сохраняла светлый рассудок в отношении многих вещей, но тут она просто не могла справиться с собой, как заяц в первую оттепель.

— Но ты тоже слышала об этом! Ты слышала! Когда? В день моего рождения?

— Да.

— И это было предсказание, сделанное Рамис?

— Конечно, нет! Херта… Херта слегла в сильной горячке сразу же после того, как ты родилась. Демоны нашептали ей на ухо коварные слова, пока она находилась в бреду, и убедили, что это — истинное прорицание, полученное от Священных Жриц. А теперь я заклинаю тебя, выбрось все из головы!

Наконец, Ауриана неохотно уступила матери. Она встала, нашла свой плащ и сказала Труснельде, что пойдет на поля, чтобы собрать дурмана. Говоря это, она внезапно вспомнила, что темно-зеленые листья этого целебного растения нужно собирать на рассвете. Но Труснельда была слишком обеспокоена новостями, которые принес гонец, и не заметила ее оплошности. Вот так, наконец, Ауриана нашла предлог, чтобы выбраться из дома и попытаться разыскать Деция.

На какое-то время Ауриана вновь обрела душевное равновесие, заставив себя поверить в слова матери. Зачем Ателинде врать ей?

Может быть, она считала, что говорит правду, хотя в душе чувствовала, что ошибается. Может быть, истина слишком ужасна для матери, и она неосознанно обманывает самою себя?

В конце концов, хрупкое утешение, которое на время вселили в душу Аурианы заверения матери, растаяло, как дым. Слова же Херты вновь зазвучали в ее ушах, лишая покоя, объяв ее душу, словно мутные воды грязной реки.

Никогда больше в своей жизни Ауриана не будет испытывать ничем не омраченного счастья, всегда к ее светлой радости будет примешиваться предощущение надвигающегося зла, мрачные воспоминания, запах смерти, тень злодеяния, которое неизбежно должно произойти и которое страшнее, чем все преступления Видо.

* * *

Деций вылил еще один горшок воды на соломенную крышу хижины. Так он подготавливал свое жилище к возможному пожару в случае нового нападения неприятеля. В прошлом году, когда отряд вооруженных людей Видо под знаменем с изображением головы дикого вепря промчался по деревне, разбрасывая зажженные факелы на соломенные крыши хижин, в которых обитали рабы, обрабатывающие обширные поля Херты, заживо сгорело два человека, и Деций вовсе не собирался пасть еще одной жертвой этой вновь разгоревшейся между родами вооруженной усобицы, весть о которой достигла его слуха. Теплое время года — месяцы Юлия и Августа — похоже, только еще больше будет способствовать разжиганию дикой междоусобной вражды этих варваров. Интересно, а как звучат названия месяцев в этих богами проклятых местах? Похоже, что никак. Здесь смену времен года отмечают только по наступлению жары или холода, появлению жухлой травы или снега.

Деций понятия не имел, когда закончится новый приступ охватившей варваров буйной жестокости, да и не хотел в этом разбираться. Варвары, на его взгляд, скорее принадлежали миру природы, чем миру людей, они приходили в буйство и успокаивались, подчиняясь какому-то стихийному ритму.

Деций служил легионером крепости Могонтиак и привык рассматривать варваров как насекомых-паразитов, наводняющих приграничные территории. Поэтому он был убежден в настоятельной необходимости время от времени уменьшать их количество. «Пленных не брать!» — такой приказ отдавался перед началом каждой военной кампании. «Германцы — слишком дики, их трудно приручить, поэтому из них получаются никудышные рабы. Не щадите ни женщин, ни детей — или через поколение они расплодятся так, что нашим потомкам придется поработать и за себя и за нас».

Однако через два года, проведенных в рабстве среди этих самых диких германцев, Деций уже не думал столь категорично. Теперь он рассматривал их все же как людей, но людей низшего сорта, как народ, находящийся на низшей ступени развития, пребывающий еще в детском возрасте, но способный временами, как ни странно, демонстрировать высокие образцы лучших человеческих качеств; одновременно он признавал их разбойниками и ворами, ведущими жалкое существование на окраине цивилизованного мира, которые в силу своей дикости, похоже, не проявляют особого желания влиться в этот мир. Некоторые черты этого народа забавляли Деция, и прежде всего местные законы гостеприимства, гласившие, что любого человека, который будет искать убежища в твоем доме, следует принять и защищать, даже если это беглый убийца. Изумляла его также и их глубокая — на взгляд Деция, чрезмерная до абсурдности — почтительность к матерям: самый прославленный и закаленный в жестоких кровопролитных сражениях воин очень часто сначала испрашивал совета у матери, как ему поступить, а потом только действовал — будь то в бою или в мирной жизни. Отношения хаттов с богами были столь интимны, столь доверительны, что это вызывало в душе Деция своеобразную зависть. Если божества римлян были далеки и недоступны основной массе народа и право непосредственного общения с ними признавалось лишь за Императорами, то духи хаттов обитали даже у самых скромных домашних очагов и витали над каждым засеянным полем; зрелые нивы колыхались под их благотворным дыханием. Каждым поступком повседневной жизни варвары воздавали дань своим божествам; например, убирая урожай, они представляли, что помогают разрешиться богини Фрии от тяжелого бремени, принимая плод из ее лона. Умы хаттов были свободны от всякого рода кощунства; им, казалось, никогда не могла бы прийти в голову мысль заниматься неблагочестивыми деяниями, как это делали, например, римляне, частенько плутовавшие и обманывавшие своих богов.

Кроме того германцы были исключительно верными своему слову людьми; Деций часто с удивлением думал, насколько великолепные солдаты могли бы получиться из этих варваров с их готовностью сложить головы на поле боя за своего вождя, — если бы этого самого вождя можно было бы каким-нибудь чудом заменить на командира легиона. В результате всех этих долгих наблюдений и размышлений Деций пришел к выводу, что, осторожно и терпеливо проводя свою политику, Рим, возможно, сумеет в течение жизни следующего поколения включить земли германцев в сферу своего непосредственного влияния, чтобы варвары смогли, в конце концов, вкусить от плодов цивилизации.

Однако, сам Деций не считал себя обязанным работать на эту грандиозную перспективу, он ставил перед собой намного более скромные задачи. Он всей душой стремился к тому, чтобы побыстрее покинуть свою просторную темницу — эту лесную глушь, и вновь оказаться на какой-нибудь уютной, хорошо знакомой рыночной площади, где веселые струйки воды бегут из каменных фонтанов, а не прямо из грязной земли. Суровые, полные строгой дисциплины годы, проведенные в армии, казались ему сейчас такими далекими, как будто он когда-то давно принимал участие в хорошо регламентированном ритуале, но церемония неожиданно кончилась — и он был выброшен на волю стихий в дикий первобытный океан.

Особенно тосковал Деций по звуку нормальной человеческой речи, его раздражал, доводя порой до исступления, лающий язык варваров. Ему делалось невыносимо стыдно при взгляде на свои руки — некогда это были огрубелые мозолистые руки солдата — теперь же они превратились в руки раба-земледельца. Больше всего ему не хватало в нынешней жизни ощущения движения вперед, стремления к лучшей жизненной перспективе. В армии, как и вообще на протяжении всей его жизни на родине, всегда существовали такие обстоятельства, которые следовало изменить или исправить — и эти улучшения не заставляли себя долго ждать: будь то осушение болота для того, чтобы оздоровить климат местности, или усовершенствование катапульты, которая стреляет не так прямо, как хотелось бы; или муштра группы молодых рекрутов, превращавшая их постепенно в один из передовых отрядов, действующих в бою слаженно, как один человек. В его прежней жизни эта ненасытная потребность в переменах всегда находила удовлетворение и вознаграждалась. Варвары же, как все низшие существа, не знали этой потребности. Они не шли к своей цели прямым наикратчайшим путем, а кружили вокруг да около бесконечными кругами, идя на поводу у своих контролирующих каждый шаг традиций и вечного круговорота времен года. Их, казалось, никогда не заботила мысль о том, что условия жизни могут ухудшаться или улучшаться в зависимости от собственных целеустремленных усилий. Они отмечали праздники, занимались земледелием и сражались на полях брани, не задавая себе вопроса, зачем они это Делают. Их жизнь была такой же застывшей и неподвижной, как звезды на небе. Все это казалось Децию загадочным и трудно объяснимым.

Жизнь самого Деция до пленения была чередой незначительных успехов, перемежавшихся удивительными удачами — подарками Фортуны. Он начал свою службу как простой легионер в отдаленной римской провинции Британия. До этого он овладел навыками столярного ремесла и получил довольно утонченное образование в небольшой деревушке Этрурии, где родился, и где один знаменитый ученый, чье поместье находилось в этой местности, основал школу для мальчиков из семей скромного достатка. Отец Деция был владельцем мелкой ремесленной мастерской. Начало военной карьеры Деция совпало с началом великого восстания икенов. Он едва закончил свое первоначальное военное обучение в крепости, как какой-то оставшийся ему неизвестным начальник распорядился, чтобы воины, владеющие столярным ремеслом, срочно были переправлены на Рейн, по которому проходила граница с германскими племенами. Буквально на следующий день после отъезда Деция отряды восставших икенов под предводительством царицы Боудикки сожгли эту крепость, перерезав всех обитателей соседнего поселка, где обосновались римские ветераны. Все без исключения воины когорты Деция были убиты. С тех пор каждый вечер перед тем, как идти спать, Деций совершал положенное по ритуалу возлияние у походного алтаря Фортуны и клялся делать это вечно до конца своей жизни.

Его послали в крепость Могонтиак, где он вступил в центурию Четырнадцатого Легиона, состоявшую в основном из неграмотных земледельцев галльских деревень. Неспокойная, полная опасностей обстановка на Рейнской границе помогла Децию быстро выделиться на общем фоне, предоставив массу возможностей проявить свою отвагу. После того, как его центурия попала в одну из засад, он был удостоен венка, сплетенного из листьев дуба, за то, что спас своего товарища. Так как Деций был в своей центурии единственным умеющим читать человеком, он быстро дорос до чина центуриона. Столь стремительное продвижение по службе стало источником пересудов в Легионе, потому что Деций был еще слишком молод — двадцати трех лет от роду, а центурионы назначались обычно из среды опытных солдат с учетом выслуги лет.

Но Деция мало волновали злые языки, он воспринимал свое назначение как очередной подарок пекущейся о нем Фортуны. В довершении всех его удач одно обстоятельство наполняло его особенной гордостью — он был известен далеко за пределами крепости как единственный мужчина из своей когорты, который никогда не покупал любовь за деньги. У него просто не было никакой необходимости падать в объятия следовавших повсюду за армией женщин и пользоваться их общедоступными прелестями, лежа на кишевших блохами походных одеялах и бросая после того, как дело сделано, плату в помятые жестяные кружки, в которых уже грохотали мелкие монеты его сегодняшних предшественников. Нет, он в достаточной мере пользовался благосклонностью застенчивых дев с трепетными, как у лани, глазами, дочерей местных ремесленников и торговцев из канабы — возникшего вблизи крепости поселения. Такими поселениями рано или поздно обрастала каждая военная римская крепость. Он брал этих девушек прямо в открытом поле, где обнаженную кожу обжигает резкий северный ветер, а если ему очень нравилась та или иная девица, и она сама была не прочь продолжить их отношения, он приводил ее с собой в лагерь. Это, как утверждал Деций, было выдающимся успехом в его жизни, но армейское начальство упрямо отказывалось награждать своих солдат за такие подвиги.

А потом наступил день, когда Фортуна внезапно отвернулась от него. Он возглавлял отряд солдат Четырнадцатого Легиона, который занимался укладкой свай под фундамент земляного вала новой крепости; ее строительство велось в плодородной долине Веттерау, являвшейся воротами, ведущими в бескрайние прирейнские леса на северо-востоке германских территорий. На закате солнца, когда уже сгустились сумерки, и его солдаты были измучены тяжелой работой, из леса выбежала целая толпа диких хаттов. Маленькому отряду Деция было не под силу справиться с неудержимым потоком варваров, накативших на них, словно мощная волна. Тех римлян, которых сразу не убили, увели с собой, чтобы в лесу пригвоздить к деревьям в качестве жертвоприношения местному кровожадному богу войны Водану. Деций так и не понял, почему варвары пощадили именно его, но догадывался, что это могло произойти из-за папирусного свитка, найденного хаттами у него в сумке. Похоже, что варвары северо-восточных прирейнских территорий обожествляли алфавит — или, по крайней мере, то причудливое его подобие, которое они сами называли «рунами» от слова «руна», то есть тайна. Деций подозревал, что его жалкая, засаленная и заляпанная копия трактата Марция «Об искусстве военной осады» внушила варварам мысль о том, что он — жрец или что-то в этом роде.

Он снова развернул этот свиток и погрузился в чтение. Хорошо знакомые фразы и предложения опять воскресили в его памяти будни армейской жизни. Так он долго сидел над папирусом в ожидании, когда сварится бульон из телячьей головы, готовящийся на маленьком костерке из тисовых поленьев. Через некоторое время он явственно ощутил, что за ним кто-то наблюдает. Деций оторвал взгляд от чтения.

Это опять была она, дочь местного вождя, яростная маленькая мегера, укусившая его недавно. Волнение охватило Деция. Она часто появлялась рядом с его хижиной и молча наблюдала за ним из укрытия, но никогда не подбиралась так близко. Она стояла сейчас, не скрываясь, совершенно неподвижно у пролома каменной стены, одинокая скорбная фигура, закутанная в серо-коричневый плащ с капюшоном.

Деций сделал вид, что не заметил ее, и снова вернулся к своему свитку. Хотя он должен был признаться себе, что рад ее появлению и хочет, чтобы она подошла поближе к нему; он даже попытался усилием воли подозвать девушку к себе. «Ты до того одинок, — стал он горько уговаривать самого себя, — что стремишься к обществу одной из этих диких женщин. Оставь свои безумные мечты — она вовсе не собирается приближаться к тебе».

Но когда он снова украдкой взглянул в сторону Аурианы, то заметил, что расстояние между ними почти вдвое сократилось: она потихоньку подходила к нему. Деция изумил не столько сам факт ее приближения, сколько та радость, которую он испытал по этому поводу. Эта девица была единственным существом в стане окружавших его варваров, в котором он чувствовал родственную душу, возможно, потому что Ауриана проявляла редкостное для представителей диких племен качество — любознательность. Временами казалось, что она изучает его, как какой-нибудь греческий ученый-натуралист. Подобное явление Деций находил очень странным, поскольку в нем менялись ролями субъект и объект, и получалось, что сама природа как бы изучала человека, а не наоборот.

«Осторожно, Деций! — предостерег он сам себя. — Этот лакомый кусочек тебе не по зубам. Местные женщины слишком целомудренны, чтобы можно было питать хоть какие-нибудь иллюзии на их счет».

Вообще-то обычно он мало думал об этом, потому что германские женщины совершенно не интересовали его. Их и женщинами-то трудно было назвать, этим созданиям доставляло больше удовольствия пытать своих пленников, чем наряжаться в разноцветные шелка. Это были крепко сбитые, сильные, похожие на вьючных или тягловых животных существа. Деций не мог представить себе на их широких лицах следы пудры или другой косметики. В их присутствии Децию часто было не по себе; может быть, это происходило из-за того, что он не ощущал в них ни тени присущего женщинам сострадания к чужим болям и несчастьям, или от того, что каждая из них казалась ему колдуньей, или от того, что их характеры по своей жестокости и силе ничем не уступали мужским. Деций не раз слышал леденящие душу истории о том, как женщины, взяв в руки меч, сами совершали кровавую месть, если считали, что мужчины их рода слишком медлят с исполнением своего долга. Но эта девица, по мнению Деция, вполне могла бы сойти за настоящую женщину, если бы кто-нибудь взялся обучить ее изящным манерам — она двигалась, как солдат на форсированном марше, — и уговорил бы ее причесать волосы.

Деций услышал хруст сломанной веточки. Теперь она была уже совсем близко, но все еще, словно бессловесное животное, не проронила ни единого слова, подкрадываясь по-звериному с робкой настойчивостью, присущей рыжим лисам, часто посещающим двор его хижины. Ее голова была слегка наклонена вперед, как будто она принюхивалась к его запаху. Ее взгляд выражал отвагу и одновременно боль. Деций знал, что Ауриану потряс последний ужасный по своей дикости набег отряда соседних варваров на ее усадьбу. «Наша надменная принцесса что-то уж очень присмирела и превратилась в жалкую попрошайку — только вот чего она просит? Зачем явилась сюда? Что она думает найти у простого раба? Что этот раб может дать ей?»

В этот момент его охватила невообразимая жалость и сострадание к ней, но Деций был неспособен на выражение нежности, жизнь не научила его произносить слова ласки и утешения.

Ее затянувшееся молчание уже начинало раздражать его.

— Мои приветствия! — крикнул он на ее родном языке. — Ты будешь говорить? Нет?

Она слегка наклонила голову, стараясь разобрать его слова. Латинский акцент Деция был просто ужасающим.

— Что за причина, не могу понять, заставила дочь Бальдемара снизойти до раба? Что за дела у нее могут быть со мной, простым пленником? Может быть, тебя привлек соблазнительный запах варящейся телячьей головы? Или, может быть, тебе так понравился вкус моего собственного мяса, что ты решила укусить мою вторую руку?

Она опустила глаза с осторожностью раненого зверька.

— Прости за то, что укусила тебя, — произнесла она, наконец, свои первые слова.

«Ее голос очень подходит ей, — невольно подумал Деций, — он такой же юный и хрипловатый, звучит так смело и в то же время боязливо».

— Ты остановил меня, потому что на то была воля богов. Я могла принести только вред окружающим, я не смогла бы тогда помочь… кому-либо.

Деций заметил, что она избегает говорить о матери, и понял, что воспоминания о постигшем ее несчастье причиняют Ауриане сильную боль.

Деций ожидал от нее всего, чего угодно, но не раскаянья в своем поступке, поэтому он с трудом справился с удивлением, стараясь не выдать его. Наконец, он вытянул вперед свою напухшую багровую руку и ответил, коверкая чужой язык:

— Не бери себе в голову, это быстро заживет. И вообще я давно уже все забыл.

Тогда, осмелев, она подошла к нему вплотную и протянула серебряный браслет.

— Возьми этот браслет за причиненное тебе увечье, — торжественно и строго произнесла она. — Фрия и Водан будут свидетелями того, что я заплатила тебе сполна.

Деций торопливо встал на ноги, чтобы принять ее подарок: промедление могло быть расценено как величайшее оскорбление. Он сразу же понял, что ее поступок шел вразрез с принятыми здесь обычаями. За время своего пребывания в здешних краях Деций никогда не видел, чтобы кто-нибудь возмещал дарами оскорбление или увечье, нанесенное рабу. Рабы не принадлежали к человеческому сообществу. Их не считали за людей, потому что они жили вне семьи. Деций заметил, что в этих краях достоинство человека определялось и зависело от численности и прославленности его рода. Но Ауриана по каким-то, одной ей ведомым причинам предпочла поступить с ним в данном случае, как со своим соплеменником, а не рабом-чужеземцем.

Он быстро нашелся, что ответить ей. Слова вежливости, произнесенные по-хаттски, звучали в его устах странно и витиевато.

— Да будет твоя семья могучей и большой, как ветвистая крона Дуба. Да приумножатся твои стада, да будут благословенны твои поля на протяжении всей твоей долгой жизни!

Затем он принес из своей хижины грубошерстное одеяло, на котором спал, и расстелил его на земле у огня, чтобы она могла сесть. Ауриана поколебалась секунду, но потом все же поставила на одеяло свою ношу: корзинку, наполненную травянистыми стеблями с белыми цветами («Дурман, — догадался Деций, — для каких-то колдовских снадобий») и таинственный узелок из льняной ткани, в котором лежало что-то объемное. После этого девушка уселась сама поближе к огню.

Деций вынул кожаную фляжку с коричневым мутным вином, которое он с большим трудом выменял у одного своего товарища по несчастью, тоже раба-римлянина, живущего в деревне. Он уселся рядом с Аурианой и протянул ей фляжку.

— Это для тебя, я принес тебе лучшее вино из моих подвалов! Выпей в знак дружбы.

Ауриана настороженно взглянула на фляжку, затем с чрезмерно выраженной готовностью схватила ее обеими руками, прижала к губам и начала пить большими глотками, как будто это был кубок с медом.

«Правила поведения за столом — еще одно преимущество цивилизации, недостаток которой так ощущается по эту сторону Рейна», — насмешливо подумал Деций.

Прежде чем он решился остановить ее, она уже осушила добрую половину фляги. Ее лицо раскраснелось, и она смачно плюнула в огонь последний глоток вина. Качая головой и посмеиваясь, он взял фляжку из ее рук. Она проводила ее довольно испуганным взглядом, словно это была собака, только что больно цапнувшая ее.

— Это неразбавленное вино, моя маленькая принцесса. Я, кажется, забыл предупредить тебя об этом?

Она нахмурилась, напряженно улыбаясь, как человек, с трудом понимающий речь своего собеседника. Если Деций не знал того или иного слова по-хаттски, он не колеблясь прибегал к своему родному латинскому языку, как бы говоря этим: «Если ты не понимаешь меня, то это твои трудности — не жди, что я стану помогать тебе».

— Вот так надо делать это! — сказал он и продемонстрировал ей, как надо потягивать вино медленными маленькими глотками.

Она снова взяла фляжку и начала пить так, как он показал ей, передразнивая его с заметной долей насмешливости. Эта ее удаль и демонстрация собственной гордой независимости, несмотря на подавленность и чувство горечи, задели тайные струны его души, растрогав Деция.

Вино своеобразно подействовало на Ауриану — она вдруг оцепенела и теперь сидела неподвижно, глядя в одну точку и не произнося ни слова. Деций увидел, что печаль в ее глазах постепенно начала таять, и выражение их стало более мягким и ясным. Она больше не казалась ему такой чужой и далекой, как прежде. «Одна из особенностей вина, — заметил Деций, — состоит в том, что иногда под его воздействием пропасть, существующая между совершенно разными по своему складу людьми, начинает казаться маленькой трещиной».

Ауриана взглянула на Деция.

— Деций, — промолвила она, произнося два слога его имени так, будто это были два отдельных слова, — я хочу расспросить тебя о магической силе твоего народа и… попросить об одном одолжении, если ты, конечно, согласишься на это. Взамен я готова дать тебе все, что ты захочешь из того, что я могу. И даже, если я сама не смогу выполнить твое желание, может быть, его сможет исполнить мой отец. Не смейся, пожалуйста, надо мной.

— Я смеюсь не над тобой, принцесса, а над этим миром. Вообще-то я ничего не имею против самой идеи обмена баш на баш, но я с трудом могу представить, что такая девица, как ты, может дать такому мужчине, как я. У меня есть достаточно просторная хижина и жилистая, уже с заметным душком оленина, которую я, однако, вполне могу употреблять в пищу, у меня есть полевые мыши для компании, чтобы скоротать одинокую ночь… и вполне еще пригодные лохмотья, чтобы прикрыть тело. Добавь к этому изобилие воды, текущей на меня подчас прямо сквозь худую крышу. Так что, видишь, я обеспечен всем необходимым. И единственное мое желание, крошка, состоит лишь в том, чтобы побыстрее выбраться из этой проклятой дыры.

— Ты чувствуешь себя несчастным здесь.

— Проклятье. Ты меня раскусила! А я-то думал, что умело скрываю это от постороннего взгляда.

Ауриана схватила папирусный свиток и начала внимательно разглядывать его с разных сторон.

— Прочь грязные лапки от моей единственной книги, маленькая бестия!

— Это слова, да? Точно такие же, как те, которые мы произносим? Скажи мне, о чем здесь говорится?

— Ну и резвая же ты девчонка! Здесь говорится о… об очень скучных и сложных вещах, о которых вовсе не следует знать маленьким девочкам и варварам.

Ауриана не сводила с него пристального дерзкого взгляда; и Деций чувствовал себя под ним, как зверь, попавший в ловушку. Какой-то странный отсвет в ее глазах, в которых прозрачная ясность смешалась с невыразимой болью, заставил его мгновенно замолчать.

— Я — не девочка. Я вполне взрослая женщина, прошло уже три полных года со дня моих первых месячных.

Децию удалось скрыть выражение изумления на своем лице, и он улыбнулся ей неловкой улыбкой. Трещина, разделявшая их, снова разверзлась до пределов непреодолимой пропасти. Женщины его народа вряд ли вообще стали бы говорить о таких вещах, а тем более с нескрываемой гордостью. В ее же голосе звучала не просто гордость: похоже, она ожидала, что, узнав об этом, он испытает робость или даже страх.

— Очень рад слышать это, прими мои поздравления. А теперь, когда мы обсудили этот вопрос, я…

— Да ты опять смеешься надо мной!

— Ты должна научиться не обращать на это внимание, принцесса. Я просто не умею говорить по-другому. Армия вся состоит сплошь из подобных мне грубых жестоких субъектов. А теперь выкладывай те вопросы, с которыми ты пришла ко мне. Да поторопись, иначе скоро винные пары начнут выветриваться, и скучный здравый смысл снова вернется к нам.

— Твой народ обладает самой могущественной магической силой, которая только существует на свете. Поэтому я хочу, чтобы ты научил меня тем заклинаниям, которые вы произносите перед битвой над своим оружием… и тем песням, которые вы поете накануне боя…

— Магическая сила, ты говоришь? А как ты думаешь, если бы я действительно обладал магической силой, неужели я до сих пор торчал бы здесь? Нет, я просто взмахнул бы крыльями и улетел. Хотя, может быть, я и задержался бы здесь на короткое время только для того, чтобы заманить тебя колдовскими чарами к себе в постель, ты ведь вызываешь у меня намного больше симпатий, чем полевые мыши, которые шныряют по мне ночи напролет.

Покойная бабушка Аурианы приказала бы, пожалуй, за такие речи утопить Деция в болоте. А другая девушка ее возраста и ее положения, окажись она на месте Аурианы, вскочила бы немедленно на ноги и гордо зашагала прочь. Но Ауриана чувствовала себя в этот момент охотником, вплотную подкравшимся к дичи, и поэтому не хотела отвлекаться на такие мелочи.

— Если тебе нравится быть грубым, я потерплю. В конце концов, ты — римлянин.

— Ты называешь это грубостью? Ну, что ж, ты льстишь моему солдатскому самолюбию, милашка. А теперь послушай мой совет — забудь весь этот вздор насчет магической силы. Мы не пользуемся в бою ничем подобным. Конечно, мы как и все остальные, взываем к своим богам, молим их о помощи. Но когда дело доходит до сражения, то твоя жизнь или смерть зависят только от твоего боевого мастерства и смекалки. Мы пользуемся в подобных случаях самым обыкновенным здравым смыслом.

— Тогда почему ваши дротики летят дальше, чем наши фрамеи, хотя ваших воинов не назовешь более сильными? И почему происходит так, что ваши дротики, вонзившиеся в наши щиты, уже невозможно использовать впоследствии? И что это за ужасное оружие, которое поражает людей на невероятном расстоянии… и что это за чудовища, которые раздирают на части целые крепости?

— Да ты просто бешеная собачонка, вцепившаяся мертвой хваткой в мою ногу! — тихо засмеялся Деций. — Все то, о чем ты говоришь, делают не духи, а люди, Ауриана, обыкновенные люди. Для человека, который питается только подножным кормом — кореньями и ягодами — плуг кажется сверхъестественным предметом. Это понятно. Что же касается наших дротиков, то я не думаю, что они летят дальше, чем ваши. Но то, что они пронзают цель точнее и впиваются глубже, это несомненно и происходит от того, что к центру тяжести каждого дротика прикреплен небольшой ремешок, из-за чего дротик в полете вращается и крутится вокруг своей оси. Но вот только зачем я говорю тебе обо всем этом? По-моему, я совсем спятил… После того, как они вонзаются в ваши щиты, они больше непригодны для дальнейшего использования, потому что их зазубренные наконечники изготовлены из мягкого, а не из закаленного железа. Если же ты хочешь, чтобы я еще объяснил и действие наших катапульт, а также осадных машин, то я должен признать, что выпил слишком много вина. Приходи-ка завтра утром, и мы тогда поговорим обо всем этом.

Но его слова не произвели на нее никакого впечатления, и она продолжать задавать один за другим свои вопросы, выведав у него постепенно, на каком расстоянии друг от друга находятся обычно легионеры в боевой цепи; бросаются ли в атаку все силы или кто-то остается в резерве, и когда пускается в ход этот самый резерв; в каком порядке атакует конница, и по какому принципу разбивается римский военный лагерь. Деций был просто ошеломлен той дотошностью, с которой она расспрашивала его, вникая в мельчайшие подробности. Он с удовольствием отвечал на ее вопросы, потому что испытывал гордость за свою родину, воспринимая эти вопросы как дань уважения и преклонения перед цивилизацией. Он не опасался того, что, возможно, раскрывает военные секреты врагам Рима, потому что считал эту девчонку своеобразной диковинкой, отклонением от нормы. Варвары же, как правило, мало интересуются военными приемами чужеземцев и видами их оружия. Деций был совершенно уверен, что они не проявят ни малейшей склонности использовать добытые девушкой сведения в своей боевой практике.

Ауриана задавала также вопросы, касающиеся непосредственно Рима. Действительно ли Император является божественным существом? И если так, почему же он смертен? И почему он не воскресает или не рождается в новом качестве? Где находятся римские женщины? Этот вопрос был вызван тем, что Ауриана никогда не видела ни одной из них. Почему они не сопровождают своих мужчин в бою, не перевязывают их раны, не подбирают упавшие копья и не помогают переломить ход сражения, когда это необходимо, — одним словом, не ведут себя, как германские женщины? Неужели они не любят свою страну? Кроме того Ауриану интересовало, почему Деций ест сидя, она была уверена, что все римляне едят лежа. И действительно ли они живут в каменных домах, таких больших, словно горы, сквозь которые пропущены целые реки?

Слушая все эти бесконечные неутомимые вопросы, Деций сам не заметил, как без всяких усилий со стороны Аурианы, без всяких ее ухищрений, принял эту девушку в свое сердце. Он был подкуплен ее горячей проникновенной интонацией, серьезностью и доверительностью ее тона, ее вниманием, полным достоинства и в то же время искреннего доверия к его словам. Блеском ее загадочных — то игривых, то суровых — глаз. Ее безыскусной старательностью в подборе слов, которым она придавала такое значение, как будто от них зависели судьбы мира. Деций давно не встречал подобного отношения человека к окружающим явлениям — все вокруг него были заняты только собой. Теперь же в нем росло желание защитить эту хрупкую девушку от подстерегающих ее превратностей жизни; это желание приподнимало его самого над собственной жалкой участью, наполняло его особой силой и уверенностью. С каждой минутой он все явственнее осознавал закравшуюся в его подсознание смутную мысль: «Эта девочка непременно пропадет без меня. Мне надо взять ее под свою опеку». В конце концов эта мысль стала ощущаться им как долг — он чувствовал, что судьба влечет это хрупкое существо к бесконечной череде бед.

Наконец, Ауриана, сделав небольшую паузу, заявила строгим серьезным тоном:

— Деций… я должна кое-что показать тебе.

И она принялась развязывать свой узелок. Деций догадался, что девушка решила: испытание окончено и пора переходить к делу, показав ему то, для чего собственно она и пришла сюда. По-видимому, она сильно рисковала, показывая это человеку, не являющемуся ее соплеменником.

Когда Ауриана вытрясла содержимое узелка на землю, Деций озадаченно уставился на лежащие перед ним предметы — кинжал с рукоятью из слоновой кости, папирусный свиток, тяжелый кожаный ремень и отломанный наконечник копья.

— Что это был за человек? — спросила Ауриана с замиранием сердца. — Он напал на нас вместе с отрядами гермундуров — если, конечно, это были гермундуры. Он долго преследовал меня и предпринял все возможные усилия, чтобы убить.

Деций надолго погрузился в молчание.

Сначала он взял кинжал, быстро взглянул на него и снова бросил на землю. Затем он развернул свиток из тонкого папируса, и Ауриана увидела, как нахмурилось его лицо, и выражение легкого беспокойства появилось на нем.

— Это карта, — сказал он, наконец. — Клянусь Медузой, еще немного и эти дикари повернут против нас наши же баллисты! Что-то здесь не так.

— А что такое «карта»? Это что-то магическое, способное наслать на нас проклятие?

— Нет, ничего подобного. Это просто… просто картина, рисунок, на котором видна вся ваша местность, так что человек, который никогда не был в ваших краях, может быстро все найти. Такая вещь вовсе не нужна воинам германских племен, потому что каждый из них знает эту местность, как свои пять пальцев, — Деций взял в руки кожаный ремень с вырезанными на нем буквами и тяжелой серебряной пряжкой, украшенной чернью. — Клянусь хвостом Цербера, это…

Ауриана чувствовала, что Деция одолевают противоречивые чувства, что он принимает очень нелегкое решение. Он бесконечно долго молчал, и на мгновение девушке почудилось, что тень угрюмого сожаления пробежала по его лицу.

— Значит, ты говоришь, что он преследовал тебя?

— А почему у тебя такой вид, будто ты знаешь того человека? Он — мертв. Я убила его копьем.

— Ты..? — с изумлением переспросил он, но тут же утвердительно закончил фразу с легким беспокойством в голосе, — … убила его.

Деций взглянул на нее и впервые заметил то, чего раньше как будто не замечал: ее сильные руки и ноги, тугой лук, постоянно висящий у нее на боку, рукоять кинжала, выглядывающая из-за пояса сквозь раздвинутые полы плаща, но более всего его потрясла мысль о той неумолимой безжалостной силе, которая кроется за кажущейся робостью этой девочки, и Деций внутренне содрогнулся. Кто же это перед ним? Женщина или демон? Может быть, эта мрачная туманная страна вновь возродила к жизни Атланту, деву-охотницу из древних преданий?

— Ауриана, — сурово произнес он, — у этого воина был вот здесь на скуле загрубелый пористый участок кожи, похожий на след от перенесенной в детстве ветрянки? У него была крупная голова с черными курчавыми волосами… и необычно светлые глаза?

Она медленно кивнула.

— Деций, как ты мог узнать этого воина, воина одного из наших племен? Неужели все эти внешние признаки как-то обозначены на его поясе?

Ауриана нетерпеливо глядела на Деция в ожидании ответа, но тот сидел молча, погруженный в угрюмую задумчивость. Внезапно он резко отвернулся от нее.

— Все, Ауриана! Я и так слишком много сказал тебе. Если я не перестану болтать, я могу превратиться в предателя своего народа.

— Твоего народа?! — казалось, сам воздух вокруг нее заискрился от того страшного волнения, которое охватило девушку. — А при чем же здесь твой народ? И вообще, теперь мой народ является по существу твоим народом. Ты раб, и ты принадлежишь нам. Поэтому ты должен опасаться стать предателем нашего народа. Какой же ты подлый! Ты мне уже сказал такое, что способно свести меня с ума, и вдруг после всего этого ты неожиданно замолкаешь. Я не позволю играть со мной подобным образом!

Она поднялась и, некрепко держась на ногах от выпитого вина, сделала несколько неуверенных шагов, а затем выпрямилась, постаравшись придать своему облику подобающее достоинство.

— Ауриана, умоляю тебя, останься. Я скажу тебе все, что ты только пожелаешь…

— Будь ты проклят! Сиди тут себе и молчи! А мне пора идти. Я и виду не подам, что мы когда-нибудь говорили с тобой — и, главное, никогда в жизни больше не подойду и не заведу с тобой беседу!

И она пошла по дорожке, ведущей к пролому в каменной стене, быстрой размашистой походкой солдата на марше.

Отчаянье охватило Деция. Казалось, что она удалялась, унося с собой жизнь, и окружавшая Деция со всех сторон пустота захолодила душу… Он передернул плечами от неприятного чувства покинутости и одиночества. Противоречивые чувства боролись в нем; он пытался и не мог разобраться в них.

Что такое «быть предателем»? Что означали для него теперь эти слова? Можно ли вообще назвать человека предателем, если его высказывания никому не приносят никакого вреда?

Само слово «предатель», если задуматься, было неуместно и звучало неестественно, как будто оно представляло собой всего лишь средство, с помощью которого армия принуждала к повиновению человека, находящегося далеко от нее, вне пределов досягаемости. С каждым месяцем, проведенным Децием в плену, легион, казалось, отодвигался от него все дальше и дальше. Армия, эта хорошо отрегулированная машина, прекрасно функционировала и без него, и было совершенно очевидно, что она сразу же забыла о нем. Деций вспомнил своих командиров, представителей римских аристократических семей. Они, конечно, понятия не имели, что такое тащить на своем горбу весь день тяжелую поклажу или рыть вокруг крепости до кровавых мозолей на ладонях оборонительные рвы…

Что же касается присяги, принесенной Императору, то Деций считал ее больше недействительной. С момента пленения с него как бы снимались все обязательства, и расторгались все его договоры, как договоры человека, перешедшего из одного мира в мир иной.

Ауриана же, с другой стороны, была здесь, рядом, живой и близкой. И от того, что она нуждалась в нем, у Деция сжималось сердце. И она тоже была страшно нужна ему. Она представлялась ему роскошным сверкающим цветком на безжизненной ледяной равнине.

— Ауриана!

Но она даже не замедлила свой шаг.

— Ну, хорошо, я уже сдался! Все! Я расскажу тебе все без утайки! Я больше не чувствую себя связанным присягой с этой проклятой армией! Никто даже не стал искать меня, не попытался спасти. Да пусть они все провалятся в Аид, я не хочу больше иметь с ними ничего общего! Ты права. Я теперь — ваш. Возвращайся и садись на место!

Ауриана остановилась и повернулась к нему. Он ожидал увидеть огонек торжества у нее в глазах, но в них была все та же кроткая боль и ощущение надвигающейся трагедии. «Она сейчас такая же, какими мы были прежде, в дни Ромула, — невольно подумал Деций. — Мы, римляне, теперь сражаемся за деньги. А она — за любовь. Я не могу соперничать с ней, не могу противостоять ей — во всяком случае, в этом мрачном, богами проклятом месте».

Когда она снова уселась, он положил отеческим жестом ладонь ей на колено, как бы успокаивая ее. И впервые в своей жизни Деций в общении с женщиной не совсем понимал мотивы своих действий — он не мог бы с уверенностью сказать, была ли это с его стороны вялая попытка соблазнить ее или неуклюже выраженное стремление завязать с ней товарищеские отношения. Ауриана же восприняла его жест скорее, как ребенок, нежели, как женщина. Как ребенок, крайне нуждающийся в утешении и опеке взрослого.

— Прежде всего, Ауриана, он наверняка не был гермундуром, не был он и воином из отряда Видо. Все, что ты мне показала, с очевидностью свидетельствует о том, что напавшие на усадьбу люди вообще не были германцами.

— Но разве такое возможно?

Деций пристально глядел на Ауриану.

— Этот набег был военной хитростью, Ауриана, уловкой, предпринятой для того, чтобы вовлечь твой народ в войну с соседями. Напавшие на вас воины были римлянами, переодетыми в гермундуров. Понимаешь? Они пытались разжечь между вами конфликт, заставить ваше племя пойти войной на гермундуров. Таким образом, оба племени понесли бы большие потери, и местное население само собой значительно сократилось бы, так что римлянам не нужно было бы проливать свою кровь. Об этой уловке старый Юлиан очень часто говорил нам, но, похоже, он от слов перешел к делу, воплотив, наконец, в жизнь свою старую задумку. Эти люди были подобраны из Римской конницы, потому что там служат рослые ребята, похожие на гермундуров.

Деций увидел выражение ужаса в глазах Аурианы, как будто у нее под ногами разверзлась земля, и в открывшейся перед ней пропасти она увидела только кровь и смрадный прах.

Для Аурианы вся неразбериха и путаница последних дней, наконец, прояснилась, цепь трагических событий связалась воедино, и все это, приняв образ огромного черного дракона, называлось теперь определенным именем: Римляне. Значит, это они изнасиловали ее мать, это они вырвали всю ее семью из мирного круга жизни. Больше всего ее поразил тот факт, что они явились переодетыми. Они были оборотнями, ворвавшимися на их земли, вторгшимися в их святилища. Их теперь не удержит ни копье, ни частокол крепости. Может быть, бури и грозы, а также стаи голодных волков, иногда нападавших на людей, тоже были только масками римлян-оборотней?

Ауриана долго сидела, погруженная в глубокое молчание. Деций понимал, что творится у нее на душе.

— Мы не можем жить с вами на одной земле, — наконец, произнесла Ауриана с тревогой и болью в голосе. — Мы все еще считаем себя свободными, но, оказывается, мы уже давно — ваши пленники. Твой народ не выносит даже мысли о том, что кто-то живет на свободе, не являясь его рабом. Мы не хотим быть вашей собственностью и никогда не будем, скорее нас всех перебьют!

Деций же тем временем думал: «Они страдают точно так же, как страдаем мы. А мы как будто не понимаем этого. Мы мучаем детей, убиваем родителей. Но ведь так было всегда, и граница — есть граница, ее надо охранять. Просто мне страшно не повезло, и я вынужден наблюдать страдания этого народа воочию».

— Ты права, — мягко сказал он. — Но от этого вовсе не легче. Миру все равно, права ты или нет. Сила прислушивается к голосу другой силы.

Он взял в руки кожаный пояс.

— А теперь я отвечу на твой вопрос, — продолжал он, — я знаю этого человека, потому что было бы странно, если бы я его не знал. Это ведь Валерий Сильван, Префект римской кавалерии, принадлежащий к сословию всадников — это по-вашему что-то вроде звания вождя. Слова, вырезанные здесь, указывают на когорту, в которой он служил — «Первая», а вот здесь вырезано «Четырнадцатый Легион». Он, по всей видимости, возглавлял всю экспедицию. Это кстати объясняет тот факт, почему он не прекратил преследования. Воин такого высокого ранга не мог позволить себе оставить погоню, как бы признав этим свое поражение.

— Значит, я убила… вождя?

— Я так надеялся, что ты, в конце концов, улыбнешься! Да, этот человек стоит сорока или пятидесяти обыкновенных солдат.

— Если это действительно так, как ты говоришь, значит, я совершила настоящий подвиг. Деций… когда я предстану перед собранием племени, я дам тебе слово. Ты должен будешь все это рассказать сначала моему отцу, а потом всем соплеменникам.

Децию едва удалось скрыть охватившую его радость: он знал, что обычное место таких собраний расположено очень близко от границы с Римской Империей.

— Я с удовольствием отправлюсь туда.

— Похоже, даже со слишком большим удовольствием. Я вижу тебя насквозь, Деций. Ты собираешься бросить меня сразу же, как только мы приблизимся к границе.

— Нет, не сразу. Я сначала посмотрю, как ты запутаешься в той сети, которую расставил для тебя Юлиан и, немного побарахтавшись в ней, смиришься, наконец, и выйдешь замуж за этого бешеного дуралея — сына Видо. Почему бы тебе сразу не подумать обо всем этом и не бежать в далекие северные леса?

Ауриана немного помолчала, не спуская глаз с сонного лика бледной луны, выглядывающей из-за верхушек сосен. И Деций никак не мог отогнать от себя наваждения — ему казалось, что Ауриана о чем-то молча беседует с луной.

— Ты плохо знаешь меня, Деций. Я бы никогда, никогда не бросила ее!

Деций сразу же понял, что «ее» означало «Ателинду», однако сама Ауриана не могла бы с уверенностью сказать, имела ли она в виду свою мать или свою родную землю — эти святые понятия слились в одно в ее душе.

Затем она неожиданно заявила слегка насмешливым тоном подвыпившего человека, пытающегося сохранить полное спокойствие:

— Подожди-ка, я ведь еще не попросила тебя об одолжении, и мы еще не обсудили его условия.

— Ах, да! Одолжение. Все правильно. Ты, наверное, хочешь, чтобы я поймал тебе какую-нибудь дикую лошадь. Ауриана, моя бедовая принцесса, тебе сильно не хватает одного важного человеческого качества — здорового чувства страха.

— Ты не угадал. Первая часть одолжения, о котором я прошу тебя, состоит в следующем: я хочу, чтобы ты научил наших оружейников делать такие же удобные короткие мечи, какими вооружены римляне, а также щиты из бычьих шкур и далеко летящие дротики. Конечно, прежде чем ты это сделаешь, я должна уговорить отца убедить собрание племени в необходимости подобных перемен. Вторая же часть твоего одолжения должна остаться между нами, ни один человек — будь то свободный или раб — не должен ничего знать об этом. Деций, я хочу, чтобы ты научил меня искусству владения мечом, научил по всем правилам, так, как вы, римляне, учите своих новобранцев-легионеров.

Глаза Аурианы горели таким страстным, почти нежным огнем, как будто она была влюбленной девицей, пришедшей на свое первое свидание.

— Похоже, тебе нельзя пить, — сказал Деций, ставя фляжку с вином подальше от нее.

— Тогда давай поговорим завтра, без всякого вина, и ты услышишь, что я произнесу те же самые слова.

— Ну хорошо, в своей жизни я видел множество самых разных сумасшедших, каждый из этих достойных сожаления людей сходил с ума по-своему; но видят боги, с такого рода помешательством я сталкиваюсь впервые!

— Твои глупые шутки, Деций, неспособны поколебать моей решимости, как бы ты не старался.

Он потянулся к ней и взял ее за руку.

— Не истолковывай моих слов превратно, Ауриана. Хочешь, я прямо сейчас начну твое обучение? И первое, что я сделаю, я преподам тебе короткий урок военной науки и истории. Слушай внимательно, милашка. Главная сила не в оружии, исход боя мало зависит от него одного. И ты не сможешь прогнать римлян со своей земли только собственными руками, даже если я и превращу их в жалкую копию рук настоящего римского легионера, и даже если тебе удастся убедить своих взять тебя на поле боя, — хотя я предпочел бы видеть тебя связанной по рукам и ногам. Одним словом, дело не в этом. Дело — в нашем народе. В самих римлянах. Мы сражаемся как один человек. Мы беспрекословно подчиняемся своим командирам даже в мирное время, а твой народ называет такой порядок вещей рабством. Мы не связаны всякими нелепыми «священными» законами — мы прямо идем к избранной цели, добиваемся тех результатов, к которым стремимся. Таким образом, все дело — в дисциплине, а не в оружии. Весь мир принадлежит нам и находится под нашим влиянием уже более столетия. Поэтому бороться с нами — это все равно, что выйти вооруженной до зубов на морской берег и вступить в бой с волнами. Оставь эти мысли. Некоторые народы определены самими богами, чтобы повелевать и править, а другие предназначены служить первым, и ничего с этим не поделаешь. Мы — всего лишь жалкие твари, стоящие посреди сурового мира и лишенные даже малейшего выбора, нам остается только выстоять, исполнить волю богов, приложив к этому все свои старания, — он остановился на секунду и вздохнул. — К сожалению, я вижу, что с тем же успехом мог бы говорить обо всем этом с каменной стеной, но я не мог не попытаться сделать все от меня зависящее. Вот и весь мой урок военной науки и истории.

— Я хочу, чтобы ты сегодня же приступил к моему обучению, — промолвила Ауриана все с тем же пылающим упрямством взором. — Следующей весной, Деций, я перейду в ранг взрослого члена рода, и тогда ты вправе потребовать от меня исполнения любого своего желания — любого, не наносящего оскорбления моей чести.

«Следующей весной? — подумал Деций. — Проклятие. Если я соглашусь, то не смогу бежать из лагеря Бальдемара».

Тут Деций заметил, как стремительно меркнет день, вокруг деревьев уже залегли глубокие тени, а его веселый костерок начал казаться средоточием тепла и уюта в этом полном опасностей мире. На секунду он почувствовал что-то вроде зависти к Ауриане, которой этот мир был родным и близким. Для нее чаща ночного леса была родным домом. Для него — мрачным обиталищем злых духов.

— Ну хорошо, я сделаю так, как ты хочешь. Похоже, я совсем спятил, но ничего не поделаешь — я не могу поступить иначе. И потом, я считаю, что не принесу вреда, если помогу одному-единственному воробью стать ястребом. Я попытаюсь превратить тебя в точную копию настоящего римского легионера, насколько, конечно, смогу это сделать, учитывая твои физические данные. Но взамен ты должна обещать мне то, о чем, наверное, уже догадываешься, потому что знаешь мое самое заветное желание — я хочу как можно скорее выбраться из этого гибельного болота.

— Деций, ты принадлежишь всему нашему племени. Поэтому, если я помогу тебе бежать, то это будет означать, что я обокрала всех соплеменников. Такого рода поступки недопустимы у нас.

— Вот дерьмо! Уж не ослышался ли я? Да ты только и делаешь, что совершаешь поступки, «недопустимые у вас»! Почему же ты не хочешь распространить это право и на меня, капризная девчонка? Ты ведь только недавно хвалилась передо мной тем, что ты совсем взрослая женщина. Вот и докажи это на деле, соверши самостоятельный, независимый поступок. Или ты думаешь, что я меньше тоскую по своей семье, чем какой-нибудь хатт, который убивает себя, когда попадает в плен, чтобы таким образом иметь возможность вернуться к своим предкам? Раб не рождается рабом! Верни меня к моей семье, и я больше не буду рабом!

— Деций, пожалуйста, не говори так со мной. Мне до боли жалко тебя, но я не могу сделать то, о чем ты просишь. У нас бы сказали, что раз судьба сделала тебя рабом, значит, ты был им рожден…

— Вот ты и верни меня на родину, тем самым ты исправишь мою судьбу. Признайся, я заслужил это! — он видел по ее глазам, что девушку охватили сомнения, и решил настоять на своем. — Знаешь, вообще-то это странно, но я вдруг все на свете забыл: особенно то, что касается искусства владения мечом. Все, связанное с войной, просто вылетело у меня из головы! Да и зачем эти знания какому-то рабу? Только вот, кто возьмется теперь за обучение одной несговорчивой местной Амазонки?

Она бросила на него вызывающий взгляд и отвернулась, уставясь в темнеющее небо. Деций напряженно ждал. Часть ее души оставалась непоколебимой, она жила и дышала законами своего народа; но другая часть ее была свободна, как ветер — и витала где-то в стороне от избитых наезженных дорог, в бескрайних просторах, где нет ни законов, ни рек, закованных в берега. «Это очень странный, необычный человек, — в который уже раз удивлялся про себя Деций, — не похожий на дочерей и сынов своего племени. Ее со страшной силой тянет к себе свобода — и даже больше, какая-то роковая надмирная пустота. Мне остается только молиться, чтобы эта тяга победила в ней сейчас».

— Думаю все же, что ты прав, — заявила она, наконец, — и вовсе не из-за твоих бесчестных угроз, которые только позорят тебя. Просто, кроме маленького племени, существует еще большое, на которое тоже должны распространяться все законы. Ты потерял свою семью, и я должна помочь тебе, Деций, вновь обрести ее. Поэтому я достану тебе коня и провожатого до границы. Но это случится не раньше будущей весны.

— Да будет благословенна богиня Фортуна! Ну и потрепала же ты мне нервы, несносная птичка! А теперь давай вместе подумаем, как нам уберечь тебя от рук моих соотечественников, иначе я навечно останусь в этой тюрьме.

— Моя жизнь и моя свобода в руках моей семьи и богов. Ты же готовься в дорогу, мы выступаем с первыми петухами послезавтра. Наш путь лежит на юг.

— Проклятье. Ты даешь мне слишком мало времени, чтобы уладить все свои дела и упаковать многочисленные пожитки.

Она быстро встала, но Деций все же поймал ее улыбку — она улыбалась его шутке, но не хотела, чтобы он это видел. Деций не отрывал от нее взгляда, каким покровитель глядит на вверенное его опеке слабое существо. Он следил за ней, пока она удалялась широким шагом к пролому в каменной стене, а затем исчезла в нем, слившись с сумерками, как серый призрак, который неожиданно тает в черном лесу.

Деций отдавал себе отчет в том, что принял ее беды и невзгоды так же близко к сердцу, как свои собственные. И это не могло не удивлять его. «Как могла эта девочка за такое короткое время заставить меня до такой степени проникнуться ее судьбой?»

 

Глава 6

При свете факелов соратники Бальдемара сели по коням, но все еще не трогались в путь, замерев на фоне вырисовывающегося в сумерках скелета недостроенного дома вождя. Они нетерпеливо ждали, пока послушницы Труснельды закончат свои магические действия и разрешат отряду выехать со двора. Женщины работали быстро и ловко: две из них натирали мазью, составленной из девяти трав, ноги лошадей, чтобы уберечь от увечий и ран, а две других обматывали волчьей шерстью сбрую для того, чтобы защитить отряд от возможной засады или другой коварной ловушки, расставленной врагом. Все двадцать пять воинов напряженно молчали, не проронив во время этого ритуала ни единого слова. Их лица казались Ауриане призрачными и бесплотными в холодных предрассветных сумерках. В глазах каждого из них ясно читался вопрос: как долго еще сможет Бальдемар сохранять привязанность к себе соплеменников, будучи неспособным из-за своего увечья вести их в бой против предателя Видо?

Ауриана сидела верхом на поджаром длинноногом гнедом мерине, украденном у римлян, как и все верховые лошади соратников Бальдемара. В холке конь был ростом почти со взрослого человека, и Ауриане было немного не по себе, когда она глядела с такой непривычной высоты на землю. Подобное чувство она испытывала в последнее время постоянно: «Меня бросили в мир взрослых мужчин в женщин слишком рано, слишком неожиданно, когда я была еще не готова», — думала она.

Когда отряд тронулся, наконец, со двора резвой рысью, Ауриана бросила украдкой быстрый взгляд на Деция, который скакал позади вместе с вьючными животными, верхом на муле. Душу Аурианы до сих пор жгли слова Деция: «Набег — дело рук римлян». Теперь ее родные места — леса и болота — казалось, таили новую опасность. Раньше это было святилище, перед которым Ауриана испытывала благоговейный ужас, которое требовало подчас страшных жертв, но которое обеспечивало взамен защиту и безопасность. И вот Деций всего одним словом превратил окружающий мир из святилища в логово беспощадного чудовища.

Витгерн скакал во главе их небольшого отряда вместе с Марагином, — ветераном дружины Бальдемара, чья борода была уже тронута сединой, — и Коньяриком, рыжебородым любителем шумных застолий, недавно принятым в число ближайших сторонников Бальдемара, но уже признанным всеми великолепным воином, искусным и отважным в бою. Рядом с ними скакал проводник — житель канабы, батав с примесью галльской крови. За этой первой шеренгой скакали три Священные Жрицы, похожие на белых лебедей в полете — в своих белоснежных развевающихся одеждах. Одной из них была Хильда, которая вызвалась выступить свидетельницей поединка в Ясеневой роще и победы Аурианы; в центре скакала прислуживающая ей ученица, а третьей всадницей была сама Ауриана, переодетая в Священную Жрицу. Капюшон ее белого плаща был глубоко надвинут на лоб, скрывая лицо. Витгерн время от времени оборачивался назад, кидая на нее взгляды, полные тоски, и терзая свою душу. Однако мысль, что Ауриана находится в не менее жалком положении, чем он сам, утешала его. Потому что не позднее следующего полнолуния Видо должен был назвать ее своей дочерью.

Что же касается Аурианы, то она время от времени тоже оборачивалась назад и бросала взоры на Деция. Этот человек все больше и больше занимал ее мысли. Молодой мужчина, опытный воин и римлянин — все эти понятия слились у нее в голове, дразня воображение и разжигая интерес к Децию, пока ее невинное любопытство не переросло постепенно в чрезмерное юношеское обожание, смешанное со страхом. Несмотря на то, что этот человек был посвященным в тайны величайшей силы на земле, в секреты власти над людьми, он был одновременно таким близким и реальным со своими усталыми глазами, лицом испорченного мальчишки, который провел сегодня бессонную ночь, со своей обезоруживающей улыбкой и колючим, неподпускающим к себе взглядом. Сто раз Ауриана предостерегала сама себя: «Он — враг и к тому же раб. Он не должен интересовать тебя или того хуже ты не должна желать его. Да, именно желать! Ведь ты думаешь об этом! Ты что, с ума сошла? Он же римлянин. Вспомни, что его соплеменник сделал с твоей матерью!»

Продвигаясь вперед легким галопом, они выехали, наконец, на поросшую травой широкую межу, отделявшую засеянное пшеницей поле, принадлежащее семье Бальдемара, от соснового бора. Запах влажной сосновой хвои успокаивающе подействовал на девушку. Здесь по земле стелился белый туман, и стволы, как в смутном сновидении, подымались прямо из молочной дымки, бледные, гладкие, устремленные вверх, словно боевые копья. Несмотря на брезжущий серый рассвет, в глубине леса еще чернела непроглядная ночь; сгустившиеся пятна мрака не хотели рассеиваться, как будто не веря в наступление утра. Внезапно Ауриана заметила, как вблизи промелькнуло белое пятно, и поняла, что это был хвост самки оленя, слившейся с сумраком. На мгновение девушка почувствовала зависть к обитателям леса: у каждого из них тоже была судьба, были свои страдания, была смерть — но, к их великому счастью, они ничего не сознавали и не тревожились ни о чем заранее.

К полудню насквозь промокшая Ауриана чувствовала себя жалкой и несчастной. Два раза конный отряд переплывал полноводные реки, так как вынужден был обходить брод стороной, поскольку именно в местах переправы обычно устраивались засады. В пути четкий строй отряда постепенно нарушился и, воспользовавшись случаем, Ауриана незаметно для окружающих попридержала лошадь, чтобы оказаться рядом с Децием, которого она сразу же забросала новыми, возникшими у нее за это время вопросами, связанными с военным делом. Этой ночью они не разжигали огня и ужинали кусками сушеной оленины с ржаным черствым хлебом. Ауриана заснула, положив голову на подушку из мха, под открытым небом мягкой ночи, окутавшей ее словно одеялом. К груди она тесно прижимала копье с закаленным на огне острием, как будто это был ребенок. Она молила Фрию, чтобы та избавила ее от кошмарных сновидений, в которых Ауриане являлись безжизненное тело Арнвульфа и Херта, растворяющаяся в бушующем пламени.

На второй день их безостановочного продвижения на юг, в полдень, когда солнце находилось в зените, проводник внезапно замедлил бег своего коня. Ауриана слышала, как Витгерн пробормотал проклятье, и поняла, почему он был недоволен — они находились на совершенно открытой местности, где нельзя было задерживаться ни на мгновение. Проводник с растерянным видом разглядывал из-под руки возвышающийся перед ними Холм Упавшей Сосны. Но сам ствол сраженного молнией дерева бесследно исчез. Проводник озабоченно хмурился, как будто без этой приметы он не узнавал местность. Ауриана явственно различала страх и тревогу в его лихорадочных бестолковых движениях, в том, как он растерянно озирался вокруг.

Неужели он слишком рано свернул, миновав три ивы у Озера Красной Лисы? Или, может быть, это наваждение, насланное какой-нибудь ведьмой?

Витгерн обменялся с проводником парой коротких резких фраз, и весь отряд направился в густые заросли вязов по узкой, извилистой тропе, по сторонам которой лежали круглые гладкие валуны.

Внезапно Ауриана почувствовала сильное беспокойство, как будто этот лес жил своей тайной жизнью. Это было именно то место, где при свете дня могли появляться гномы, где деревья смотрели на тебя живыми человеческими глазами, где птицы были вовсе не птицами, а душами предков, прилетевшими, чтобы посмотреть на тебя — с одобрением или осуждением в зависимости от твоих поступков. Казалось, из чащи леса тысячи глаз пристально разглядывают путника тайком, но как только он, почувствовав чужой взгляд, резко оборачивается, глаза вмиг исчезают, сливаясь с листвой. А крючковатые, причудливых форм, черные ветви и сучья вязов, наверняка оживали ночью и нападали на путников, как ядовитые змеи. Ауриана слышала, как один из воинов пробормотал у нее за спиной:

— Проводник не может заблудиться. Это какая-то колдунья по наущению Видо околдовала его. И вообще, от всего этого места так и веет колдовскими чарами!

Поведение лошадей только подтверждало эти слова. Мерин Аурианы туго натягивал поводья, клоня голову к земле, нервно фыркал, шкура его покрылась испариной. Неожиданно налетел резкий порыв ветра, и ветки забились в сумасшедшем танце, наполнив весь лес громким шелестом и скрипом. У Аурианы было такое ощущение, как будто природа пришла в ярость от вторжения в ее святая святых непрошеных гостей. На повороте, который делала тропа, девушка заметила полускрытый деревьями, поросший лишайником, высокий — в рост человека — камень с вырезанными на нем и окрашенными кровью рунами.

И когда отряд проезжал мимо этого камня, листва над головами всадников неожиданно превратилась в мириады бронзовых колокольцев, издававших мелодичный перезвон при каждом порыве ветра. Этот призрачный перезвон наполнил душу Аурианы неизъяснимой грустью. Девушка как будто погрузилась в полузабытье.

«Я помню это место… Но что за странная мысль! Я же никогда не бывала здесь прежде. И все же… все же этот лес мне знаком, — знаком, точно крик совы, точно ночной ветер, доносящий запах можжевельного костра…»

Из глубины леса послышался жалобный крик, похожий в равной степени и на крик дикой кошки, и на крик боли, вырвавшийся из груди человеческого существа. Всадники миновали развилку и увидели в нескольких шагах впереди себя распахнутые створки дубовых ворот, как будто приглашавшие их войти. За воротами возвышался большой столб из вяза, на вершине которого было укреплено украшенное пышной резьбой, изображавшей магические знаки, колесо с тринадцатью спицами, — по количеству лунных циклов в году.

«Колесо времени!» — с тревогой подумала Ауриана? В самую непроглядную пору ночи оно вращается, повелевая мертвым произносить пророчества из глубины могил. Это был верный знак того, что в лесу поселилась могущественная прорицательница.

Витгерн и проводник начали настегивать своих лошадей хлыстами, чтобы как можно скорее миновать это жуткое место, но перепуганные животные не могли перейти на более быстрый бег, продвигаясь вперед нервным галопом, скорее похожим на шаг.

Неожиданно лошади всадников, скакавших сзади, с ходу налетели на авангард отряда, замерший на месте, как завороженный. Что там случилось, Ауриана не могла видеть, потому что скакавшие первыми Витгерн и проводник скрылись за очередным поворотом тропы, где их и остановила, заградив путь, какая-то неведомая сила. Сначала Ауриану охватил панический ужас, так что она едва не сорвалась с места и не бросилась бежать.

Витгерн и Марагин попытались повернуть своих лошадей назад, но те сразу же уперлись в стоявших позади них коней, плотно сбившихся в кучу, так что никто не мог двинуться ни вперед, ни назад. Бывалый ветеран, участник, по крайней мере, ста сражений, Марагин несомненно видел то, что творилось впереди, потому что на его лице Ауриана различила выражение подавленного страха. Тело Аурианы вновь судорожно напряглось, как будто она была готова броситься прочь и спастись бегством.

И вдруг за поворотом тропы раздался чей-то голос. Он производил впечатление силы, был гибок, как виноградная лоза, и мог принадлежать как мужчине так и женщине.

— Остановитесь и успокойтесь! А ты, Ауриана, подойди сюда.

При звуке своего имени Ауриана оцепенела. Взоры всех воинов обратились к ней. Но девушка чувствовала, что не в силах пошевелиться. Рамис!

«Этого не может быть, — думала она. — Значит, я попала прямо в руки Рамис, избежав засады людей Видо и солдат Наместника. Никто даже не подумал, что кроме всех прочих, существует еще и эта угроза Причем эта опасность не менее страшна, чем другие. Угрозы мира дневного, по крайней мере, мне известны. А угрозы ночного мира неведомы, и потому страшат вдвойне».

— Ауриана, не двигайся с места! — неожиданно услышала она второй голос. Это был голос Витгерна.

Затем воцарилась напряженная тишина, которую снова прервал голос Рамис.

— Ну же, дитя мое, выбирай. Ты же не можешь подчиниться сразу двум приказам.

«У Рамис много учениц и послушниц, — продолжала лихорадочно размышлять Ауриана, — зачем ей еще и я? Почему она не хочет оставить меня в покое? Неужели у меня и без нее недостаточно горя и бед? Почему эта жестокая женщина так жаждет завладеть мной? Мама была права: ей нельзя доверять».

Ауриана спрыгнула на землю, держа в руке копье с закаленным на огне острием.

«Я могла бы, конечно, убежать, но тогда она нашлет на нас множество бед. Лучше я пригрожу убить ее, если она нас немедленно не пропустит. Но разве я смогу убить жрицу таким жалким оружием? Тем более, что она, вероятно, ясно читает все мои мысли!»

Ауриана очень медленно протискивалась между сгрудившимися лошадьми, пробираясь вперед. Наконец, она миновала поворот и оказалась рядом с Витгерном. При виде пророчицы остатки мужества покинули Ауриану. У нее было такое чувство, будто она противостоит мощному порыву ветра.

Рамис была верхом на молочно-белой кобыле, перегородившей узкую тропу. Ведунья окинула Ауриану слегка насмешливым взглядом, в котором, впрочем, кроме холодной усмешки таились тепло и сочувствие. Прошедшие годы мало изменили ее облик; только, пожалуй, скулы еще более заострились на ее худом лице, да щеки запали глубже, отчего стали более отчетливо видны выпуклая линия ее большого лба, властный рот и горящие холодным огнем глаза, эти источники мысли, глубокие, как древние колодцы. Она была похожа на древнего андрогина, двуполое существо, сохраняющее способность самовосстановления жизненных сил. Казалось, сам воздух вокруг нее дрожал и светился невидимым огнем.

«Откуда у нее этот светоносный переизбыток жизненных сил? Каков его источник? — удивлялась Ауриана. — И может ли вообще один живой человек быть более живым, чем другой?»

Копье выскользнуло из руки Аурианы. Кобыла Рамис чуть попятилась, всхрапнув при приближении девушки, но ведунья легко удержала ее сильной рукой умелой наездницы. Ауриана отступила на шаг назад, с опаской глядя на белую лошадь с легкой молочной гривой, длинным нервно взмывающим вверх хвостом и лебяжьим изгибом стройной шеи. Она поняла, что перед ней — одна из священных кобыл, обитающих в рощах. По их ржанию, фырканью и храпу Жрицы гадают и предсказывают события. Молва утверждала, что эти животные питаются человеческим мясом. Запятнавшие свой род позором воины, чтобы добровольно лишить себя жизни, бросались иногда на спину одной из таких лошадей, пасущихся в Священной Роще, и через некоторое время погибали под копытами целого табуна, так что от них мало что оставалось для погребального костра. Но эта белая кобылица, как видно, с трудом преодолевая себя, все же подчинялась каждому движению сильных рук, державших поводья.

— Если такая кобылица не убьет тебя сразу же, как только ты осмелишься приблизиться к ней, — вспомнила Ауриана слова Труснельды, — это может служить верным знаком того, что тебе на роду написано быть одной из Священных Жриц, причем высокого ранга.

Витгерн вцепился в плечо Аурианы.

— Ни шагу дальше! — крикнул он отрывисто и тут же замолчал, как будто опасаясь потревожить своим голосом свернувшуюся клубком ядовитую змею. Некоторые воины прикрыли ладонью глаза в страхе перед столь ужасной сценой, а другие начертали в воздухе знак священной руны, защищающей от колдовства.

— Витгерн, отпусти ее, — в звонком голосе Рамис слышались угрожающие нотки.

— Бальдемар поручил ее моей заботе, я должен взять эту девушку под свою защиту! — ответил Витгерн.

— Под защиту? Да ты просто смешон! Разве ты можешь защитить ее от жизненных невзгод? Или уберечь от неминуемой смерти, когда придет ее срок? Отойди от нее, Витгерн, такие вещи тебе не по плечу, они не зависят от законов твоего мира.

Однако Витгерн продолжал крепко сжимать плечо Аурианы. Но та чувствовала, как страх постепенно отпускает ее, и вслед за ним ее начинает бить дрожь непонятного волнения. Какая-то часть самой Аурианы, поднявшись из тайных источников души, устремилась навстречу Жрице, привлеченная блеском танцующих вокруг ее силуэта языков холодного пламени. Теперь девушка в полной мере ощущала, как ее неудержимо тянет к ведунье. «Неужели другие не чувствуют этой силы притяжения? — думала Ауриана. — Неужели она лишь одну меня околдовала и я не могу больше сопротивляться?»

Рамис достала щепотку какого-то черного порошка из кожаного мешочка, висевшего у нее на поясе.

— Витгерн, разве ты умеешь отличить себя от другого, день от ночи? Как же ты можешь знать, кто твой истинный враг? Спи! — прошептала Рамис и бросила щепотку порошка в его сторону.

Ауриана сразу же почувствовала, как разжались пальцы Витгерна у нее на плече. Неужели Рамис своими чарами усыпила Витгерна или скорее заставила его поверить в то, что он усыплен? Витгерн тяжело обмяк на своей лошади, его взгляд остекленел и застыл.

За спиной Аурианы послышались приглушенные перешептывания и восклицания ужаса. «Интересно, а что по этому поводу думает Деций? — неожиданно подумала Ауриана. — Неужели он, как всегда, смеется над нами или тоже дрожит от ужаса?»

Затем Ауриане пришло в голову, что Рамис собирается увести ее в темные мрачные пещеры, где ведунья занимается воскрешением мертвых. «Я никогда больше не увижу мать и отца», — с горечью подумала девушка.

— Иди сюда, — тихо промолвила Рамис. — Ты переживаешь сейчас страх своей матери, а не свой собственный. А теперь разуйся и распусти волосы!

— Не буду, — сказала Ауриана, но это была слабая попытка превратить неизбежное, последняя судорога умирающего животного.

— Пока ты колеблешься и медлишь, люди Видо во весь опор скачут сюда, приближаются с каждым мгновением. Делай то, что я тебе говорю!

Ауриана вытащила костяную заколку из волос, и каштановая волна упала ей на плечи. Затем она развязала ремешки на замшевых туфлях и сбросила обувь с ног. Прикоснувшись босыми подошвами к земле, она ощутила ее мягкую плоть, как будто она стояла на шкуре огромного теплокровного животного.

— Никогда не забывай, что в волосах таится страшная сила. Они являются одновременно твоим щитом и той пуповиной, которая связывает тебя с землей. А теперь посмотри, что там случилось с ногой моей кобылы? Она прихрамывает, — и Рамис протянула Ауриане бронзовый заостренный прут.

Ауриана медленно покачала головой.

— Если ты хочешь убить меня, воспользуйся заклинаниями и останови мое сердце! Все, что угодно, но только не эта кобыла. Я не могу допустить, чтобы моя мать видела мои изуродованные останки.

Рамис улыбнулась.

— Не думай, что тебе так повезет, и ты умрешь. Ведь даже самая спокойная жизнь намного труднее, чем смерть; а уж твоя будет далека от покоя и безмятежности.

Затем пророчица возвысила голос, и он зазвучал громко, словно рев штормового ветра.

— В тебе живет дух столь же древний, как и мой! Я приказываю ему проявить себя!

Ауриана почувствовала, что ее разум мечется, словно затравленный зверь.

«Надо стремительно броситься в лес. Схватить копье. Убить лошадь. Убить ее… Нет, это ни к чему не приведет. Она все равно не пропустит нас, если я не подчинюсь. Надо повиноваться ей. Иди же, Ауриана, — приказала она самой себе. — Доверься ей, не может же она быть настолько жестокой и коварной, чтобы преподнести Ателинде твое растоптанное копытами тело».

Она медленно двинулась к кобылице. Голова животного резко дернулась вверх, оно посторонилось, нервно прядая ушами.

Но тут на Ауриану снизошел странный покой, уверенность в том, что все прошлое, любое свершившееся событие — уже прошло, и поэтому милосердно по своей сути. Страх, словно вода из опрокинутого сосуда, вытек из нее, оставив после себя гулкую пустоту, в которой с новой силой зазвучали все ее чувства. Это был праздник свежих радостных ощущений, о которых она прежде не имела никакого понятия. Она плыла в открытом океане, населенном душами живых и мертвых существ, ощущая близость тех, кого она хоть когда-то в жизни встречала. Ауриана обновленным взором огляделась вокруг: червь, живущий в земле, казался ей теперь столь же прекрасным, как лилия, а сорняк, растущий на обочине, таким же нужным и полезным, как росток пшеницы. Это ощущение длилось всего лишь одно мгновение. Ауриана подняла руку и погладила шелковистую шею кобылицы, почувствовав, как напряженные мышцы животного расслабились от ее прикосновения. Это было ощущение всепоглощающей любви. «Эта кобыла — не враг мне», — отчетливо звучало в душе Аурианы, и она осознала, что слово «враг» вообще потеряло всякое значение, так что она никак не могла нащупать его смысл и оставила тщетные попытки.

Ауриана быстро взяла бронзовый прут из рук Рамис, подняла огромное копыто и выковырила застрявший в нем камешек. Кобыла ткнулась теплой мордой ей в шею, а потом Ауриана почувствовала ее осторожные губы у себя на волосах.

Неожиданно чары рассеялись, но тоска по только что пережитому состоянию навсегда осталась в душе Аурианы, похожая на жгучее томление страсти, страсти более сильной, чем земная.

Страх снова сковал ее. Ауриана в сильной тревоге, как бы не веря своим глазам, уставилась на камень. Она услышала за своей спиной тихие восторженные голоса воинов:

— Ганна! Ганна!

Ауриана поняла, что с этих пор именно так соплеменники будут величать ее. «Ганна» — женщина, наделенная магической силой.

— Оставь меня, — девушка смело взглянула на Жрицу, — я не одна из твоих послушниц! Это все твои хитроумные уловки. Ты просто дала лошади какое-то снадобье, чтобы она не напала на меня!

— Тогда почему твои глаза горят таким огнем? Эй, кто-нибудь из вас! — обратилась Рамис к воинам. — Подойдите и погладьте лошадь. Я ведь дала ей успокоительное снадобье!

Но никто даже не пошевелился.

— Скажи-ка мне, Ауриана, как ты узнала, в каком именно копыте застрял камень?

Ауриане стало не по себе. Действительно, Рамис ничего не говорила про копыто.

— Я… я не знаю, — отозвалась она в полном замешательстве. Но тут же справилась с растерянностью. — И знать не хочу! Я лишу себя жизни, если ты вздумаешь забрать меня с собой!

— Пора тебе знать, Ауриана: ко мне приходят только по доброй воле или же я вообще отказываюсь от человека. Мне не нужны пленники. Единственное, чего я хочу, — это, словно раб-прислужник, дотронуться огнем зажженного факела до факела холодного — и осветить всю комнату. Я пришла пролить свет над тем, чего ты не хочешь знать.

— Я выслушала тебя и теперь могу твердо сказать: твои слова ничего не значат для меня. Так ты говоришь, у меня есть выбор? Тогда я выбираю свободу! А теперь могу я ехать дальше своей дорогой?

— «Свобода» — неподходящее слово для твоих поступков. Да, ты — свободна. Свободна снова надеть на себя свои цепи. Но если ты сейчас умрешь для мира, я открою тебе истинную жизнь. Ты подошла к одному из поворотных моментов в своей жизни, когда перед тобой открываются несколько путей, и ты можешь выбрать один из них, провидение заставило меня явиться и позвать тебя, хотя я заранее предполагала, что ты не захочешь выбрать путь истины.

Тут взор Рамис заволокло туманом, как будто она взглянула на Ауриану откуда-то издалека, сквозь призму времени; голос пророчицы звучал теперь, словно тихая скорбная мелодия:

— О, да… я вижу тебя сейчас в ожерелье из костей… в плаще из человеческой кожи… у ног твоих распростерты мертвые тела. На твоем поясе висит окровавленный меч — чем больше он пьет, тем большей крови жаждет. Ты пытаешься остановить катастрофу, но ты не знаешь… что они часто плодоносны, потому что приводят в движение миры. Ты бежишь от горя, сама порождая его в своем движении, так что горе и скорбь тянутся по твоим кровавым следам… Война не принесет твоей душе покоя, война не спасет твою мать. Послушай же меня, маленькое слепое создание, — каждый раз, когда ты наносишь удар по врагу, ты наносишь удар по себе самой.

Голос Рамис вновь звучал в полную мощь.

— Убирайся же прочь, Жрица Смерти, иди и играй в свои кровавые игры! Я не хочу больше видеть тебя, хотя мне жаль тебя! Ты уже вступила в зеркальный лабиринт и будешь плутать в нем долгие годы.

Рамис поворотила коня. Ауриана неожиданно почувствовала отчаянную тоску в сердце, причину которой не могла объяснить.

— Почему ты не хочешь помочь Бальдемару? — крикнула девушка, не сознавая того, что не хочет, чтобы Рамис уезжала, и стремится задержать ее хотя бы еще на мгновение.

Рамис придержала лошадь и, полуобернувшись к Ауриане, ответила: — Пустой вопрос человека, который не знает, что такое истинная помощь!

— Почему ты позволила Херте так долго мучить меня?

— Но ведь ты страдала не от того, что она действительно мучила тебя, а от того, что ты верила в это. Оглянись вокруг: какой бы позор, какая бы вина ни лежали на дороге, ты немедленно с жадностью набрасываешься на них и кричишь: «Это мое!»

— Но как ты позволяешь Видо вершить свои злодеяния?

— За кого ты меня принимаешь? Я только смертная женщина, Ауриана, а не богиня Судьбы, — и Рамис снова тронулась в путь.

Ауриана почувствовала, как в ее душе неудержимо закипает ярость, застилая взгляд кровавой пеленой.

— Зачем ты мучаешь меня? Ты преследуешь меня, как злой дух, всю мою жизнь! Ты — мое проклятье во плоти!

Рамис резко осадила кобылу.

— Это из-за тебя пошел слух, что во мне течет кровь демона! — кричала Ауриана, не помня себя от бешенства. — Из-за тебя моя бабушка ненавидела меня. Все, что составляет обычную жизнь человека, ты называешь безумием. Ты являешься, говоришь мне все это — и тут же бросаешь меня!

Ошеломленные воины за спиной Аурианы слушали ее яростный крик. Ведь Рамис было достаточно произнести одно-единственное слово, и все они моментально впали бы в глубокий тысячелетний сон.

Но Ауриана продолжала кипятиться, так что горячие брызги, как от густой похлебки, булькающей на большом огне, летели во все стороны.

— Да ты бросаешь меня, словно ощенившаяся сука своего беспомощного щенка! И как ты смеешь вообще говорить о жизни? Где сейчас маленький Арнвульф? Почему ты не помогла ему ни единым из своих загадочных непонятных слов? Ты только смущаешь наши умы, пока мы умираем на своей земле от рук врага! Иди и смущай своими речами римлян! Этим ты принесешь нам больше пользы! Учи других — не нас! — своему лишенному всякого смысла лепету!

Ауриана остановилась, чтобы перевести дыхание, и тут только ощутила тяжелую давящую тишину вокруг. Внезапно девушка пришла в себя и ужаснулась тому, что наговорила. Возбуждение прошло, и Ауриана почувствовала головокружение, как будто она в едином порыве взобралась на самую верхушку высокой сосны и вдруг, взглянув вниз, увидела, как далеко от нее земля, и поняла, что ей уже не спуститься вниз.

«Что я натворила! Сейчас она нашлет на нас испепеляющую молнию, и мы превратимся в горстку пепла».

Но постепенно — хотя страх и сковывал все ее чувства — Ауриана поняла, что Рамис смеется — да, смеется звонким веселым смехом!

«Эта женщина непостижима! Может быть, она просто сумасшедшая? Но нет, сумасшествие — это полная пустота, а я никогда не чувствовала себя настолько цельной и исполненной сил, как во время того колдовского наваждения, которое она наслала на меня — или, может быть, пробудила во мне».

— Это хорошо, — тихо сказала Рамис, и голос ее звучал теперь по-матерински тепло. — Я довольна тобой. Когда мне самой было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас, я тоже подобным тоном говорила со своей наставницей. Хотя, если память мне не изменяет, я назвала ее тогда ослицей, а не сукой. У тебя сильный дух, и ты продолжаешь делать успехи, быстро продвигаясь вперед, но, видимо, время еще не пришло. Я должна покинуть тебя. Мы встретимся, когда наступит следующий поворотный момент в твоей жизни!

И Рамис, подстегнув лошадь, поскакала прочь стремительным галопом. Ауриана еще долго стояла, глядя ей вслед, не смея пошевелиться — у нее было такое ощущение, как будто земля слегка покачивается у нее под ногами, и девушка боялась упасть. Камешек, который она вынула из копыта кобылицы, выскользнул из ее руки. Наконец, до ее сознания дошло, что воины за ее спиной тихо, тревожно переговариваются, бросая на нее украдкой изумленные взоры, какими обычно люди глядят не на юную девушку, а на непостижимую загадку природы. Еще бы! Ведь она обругала саму Рамис, и та оставила это безнаказанным, и потом — ее не тронула Священная Кобылица! Что может быть более удивительным? Об этом они теперь будут долго рассказывать своим сородичам и друзьям.

Наконец, к ней подъехал Витгерн и положил на плечо Аурианы свою сильную руку.

— Ты осталась цела и невредима, — постарался он успокоить девушку. — Ты отважная и мужественная, Ауриана!

Она с молчаливой благодарностью взглянула на него и направилась на негнущихся ногах назад к своей лошади. Обернувшись, она увидела, что один из воинов спешился и, к ужасу Аурианы, подобрал тот камешек, который она вынула из копыта кобылы — по-видимому, он собирался сделать из него амулет Ауриана с горечью осознала в этот момент всю бесполезность попыток забыть или каким-то другим способом вычеркнуть из своей жизни все случившееся сегодня на тропе. Эти многочисленные свидетели не дадут ей сделать это, в их памяти навечно запечатлены все произнесенные слова и разыгравшиеся на их глазах события.

Прежде чем они снова тронулись в путь, Ауриана поймала взгляд Деция. Он ухмылялся ей, как обычно, своей насмешливой нагловатой ухмылкой. Похоже, Деций был тронут всем увиденным не больше, чем если бы Ауриана на его глазах спешилась, чтобы узнать у местной жительницы дорогу через лес. Может быть, римлянам вообще незнакомо чувство благоговейного ужаса?

Неожиданно она ощутила внизу живота позывы плотского желания и послала коварным богам свое отчаянное проклятье. Почему именно сейчас? И почему именно Деций? Почему плотские страсти невозможно подавить в себе, заглушить их голос? У нее было такое ощущение, как будто она стоит перед роскошно накрытым пиршественным столом, но ее взгляд притягивает только одно блюдо — блюдо с отравленной пищей.

Эту ночь Ауриана почти не спала, вновь и вновь вспоминая слова Рамис, и трепетала от ужаса. Но несмотря на все ее страхи и предчувствия грядущих бед — а, может быть, благодаря им? — она ни на мгновение не забывала, что где-то совсем рядом лежит Деций. Временами ее обуревало такое страстное желание прокрасться ползком по траве и найти его, что она содрогалась всем телом, еле сдерживая себя. Но сразу после этих сладостных судорог в ее памяти возникало отвратительное видение: Ателинда и насилующий ее воин. Ее и раньше одолевали смутные ощущения, связанные с неведомым чувственным восторгом. Она почерпнула не совсем ясные знания о существовании плотских утех из снов, из собственной интуиции, из наблюдения за природой, из смутных догадок об отношениях между родителями. Соединиться в объятиях страсти — значило соединиться плотью, горячей, трепещущей, наполняющей все лоно плотью. Это называлось любовью. Так она думала раньше, но теперь она с сомнением спрашивала себя: «Неужели одно и то же действие, один и тот же акт может служить выражением любви и выражением ненависти, жестоким насилием? Может ли в нем соединиться несоединимое?» И кого ей спросить об этом? Во всем этом таилась какая-то неведомая опасность, как будто огненная страсть отбрасывала черную мрачную тень.

Эти мысли Аурианы хорошо сочетались с ее теперешним мироощущением: на свете не было безопасного места, не было надежного убежища, и ни одна вещь, ни одно явление не являлись тем, чем они казались.

«Берегись, берегись», — слышалось Ауриане в криках низко пролетающего в ночном воздухе козодоя.

«Интересно, если бы Деций был моим, его наглая улыбка все так же мучила бы и терзала меня? Нет, Деций — мой враг. Я должна радоваться, когда, наконец, он вырвется на свободу, и я избавлюсь от него».

Когда ночь уже была на исходе, Ауриане удалось успокоить, наконец, свои неугомонные мысли, и она погрузилась в сон, однако, ее тело оставалось по-прежнему напряженным, собранным в комок, как будто оно предчувствовало опасность и не хотело расслабляться.

В самую глухую пору ночи — перед рассветом — Ауриана услышала сквозь чуткий сон шорох. Звук был похож на легкое шарканье кожаных подошв по камням. Ауриана резко села.

Их лагерь был расположен на открытом поросшем травой косогоре. Часового, выставленного на опушке леса, не было видно. Крадучись, ползком, припадая к самой земле, девушка тихо двинулась к этому месту, где он должен был находиться. Еле брызжущий рассвет окрасил небо в холодные серые тона. Она прокралась мимо неподвижных, застывших на земле фигур спящих воинов и, наконец, увидела часового. Он тоже спал на мягкой траве, лежа на боку.

Спал. Однако, этого не могло быть. Комок тошноты подкатил к горлу Аурианы. Она подползла ближе и потрясла его за плечо. Тело безвольно упало на спину. Из груди его торчала глубоко вошедшая в сердце стрела от римской легкой катапульты.

Ауриана вскочила на ноги. Одного быстрого взгляда хватило ей, чтобы понять: проводник бесследно исчез из расположения лагеря.

«Он нарочно завел нас сюда, чтобы бросить», — мелькнуло у нее в голове.

Она почти споткнулась о тело Витгерна и упала рядом.

— Вставай! Живо! — зашептала она. — Нас предали! Проводник оказался нашим врагом!

Витгерн моментально проснулся и молча вскочил на ноги.

Они находились среди густых трав, и противнику было бы трудно без помощи предателя-проводника отыскать их. Вдвоем они быстро и тихо разбудили всех остальных, приказав шепотом не подниматься во весь рост и не выдавать себя шумом. Ауриана опасалась, что малейшее движение послужит противнику поводом для атаки на их лагерь. Деций сам проснулся, но сначала держался поодаль ото всех — на почтительном расстоянии.

Ауриана взяла Витгерна за руку.

— Посмотри.

Витгерн проследил за ее взглядом и увидел, что внизу в зарослях дрока что-то тускло поблескивает в первых робких лучах рассвета. Шлем с металлическими накладками. И не один. В одном только месте Витгерн насчитал их более двух десятков.

— Теперь уже не может быть никакого сомнения: мы окружены, — прошептала Ауриана.

Витгерн сурово кивнул.

Отряд по команде Витгерна занял круговую оборону — единственная приемлемая тактика, когда противник собирается атаковать тебя со всех сторон. Витгерн намеревался поместить Ауриану в центр обороняемого кольца вместе с Децием и Жрицами, но она и слушать ничего не хотела. Ауриана молча прошла мимо Витгерна и заняла позицию на линии обороны. Ее единственным оружием было ясеневое копье с закаленным на огне острием.

— У тебя же нет щита! — сердито зашептал ей Витгерн.

— А у змеи нет крыльев.

— Ауриана!..

«Этот упрямо вскинутый вверх подбородок, эта непреклонная воля. Как я могу противостоять ей?» — растерянно думал Витгерн.

— Ступай туда, куда я тебе велел! Я здесь приказываю! Я дал слово твоему отцу…

— Никто не смеет приказывать мне. А если тебе не хватит храбрости, я сама отвечу перед Бальдемаром!

В следующий момент Деций занял боевую позицию рядом с ней. Она увидела, что он где-то раздобыл копье. Скорее всего он украл его только что во время замешательства, возникшего из-за ранней побудки и угрозы вражеского нападения.

— Этому рабу было бы лучше погибнуть в бою, подобная участь уберегла бы его от более суровой. Потому что я не знаю, что сделаю с ним, если он останется в живых, — бормотал себе под нос Торгильд, поудобнее устраиваясь в высокой траве.

— Оставь его, — прошептал Витгерн, — римские свиньи всю свою жизнь боролись против нас, так пусть же хоть одна из них вступит в бой на нашей стороне.

Неожиданно раздался резкий свистящий шепот Деция:

— Сомкнуть цепь плотнее! Еще плотнее! А теперь сдвинуть щиты вместе! И всем встать на колени.

— Деций, что ты делаешь! — изумленно прошептала Ауриана.

— Говорящий раб! — пробормотал Торгильд. — Еще немного и заговорят наши мулы!

Но в следующее мгновение Ауриана поняла: Деций прав. Именно так лучше всего было защищаться в данных конкретных обстоятельствах.

— Сдвинуть щиты! — тихо приказала она, а затем повторила все слова Деция — он так плохо говорил на их языке, что девушка не без основания опасалась: остальные воины просто не поняли его.

Витгерн обиженно взглянул на Ауриану, он был задет за живое таким бесцеремонным вмешательством в командование отрядом, которое было поручено ему одному. Но когда Коньярик, немного поколебавшись, подчинился, а за ним последовали Торгильд и многие другие воины, он неохотно сдался, выполнив команду.

Однако Марагин и еще два ветерана, возраст которых сделал их упрямыми и несговорчивыми, остались стоять в полный рост. Они не могли забыть того, что команда раздалась сначала из уст раба. Остальным же было все равно, кто именно первым произнес эти слова, главное — Ауриана благословила этот приказ, повторив его. Они прекрасно помнили, что сама Рамис прислушивалась к словам этой девушки.

— Ни в коем случае не нарушайте этот порядок, — снова раздалась тихая команда Деция, — даже если противник будет атаковать только с юга — это может быть просто военной хитростью.

Ауриана тут же повторила его слова.

Внизу из глубины зарослей раздались громкие нестройные звуки множества боевых горнов, трубящих атаку. Копья нацелились на лагерь хаттов; мгновение — и дождь острых копий с громких стуком, похожим на барабанную дробь, впился в щиты осажденных.

— Подождите! — воскликнула Ауриана. — Никому не бросать своих копий!

Деций изумленно взглянул на нее, потому что она произнесла как раз те слова, которые он сам намеревался сказать. Копья были посланы не человеческой рукой, а из какого-то метательного орудия; сам же противник находился сейчас от них на расстоянии, на которое рука смертного не способна была бросить копье, поэтому их ответный удар мог лишить их оружия, не принеся никакой пользы. «Но как могла Ауриана знать все это? — удивлялся про себя Деций. — Я говорил ей об осадных катапультах, но ничего не говорил о легких метательных орудиях, потому что сам никогда не видел их. Должно быть, за эти годы они усовершенствовали свое оружие».

Неприятельские копья втыкались в их деревянные щиты и в мягкую землю вокруг; когда их поток начал иссекать, Ауриана услышала за спиной хриплый крик. Марагин и два других ветерана рухнули на землю, корчась от боли.

То, что подумали все остальные, ясно выразилось на их лицах: «Эти трое не послушались слов Ганны — и потому погибли».

Ауриана закрыла лица погибших их плащами. Тут же прозвучал высокий короткий сигнал горна, и противник двинулся в атаку из своего укрытия, расположенного сразу же за шеренгой метателей дальнобойных копий. Ауриана и Витгерн подползли поближе к врагу и, раздвинув густые травы, посмотрели вниз, где у подножия косогора неприятель перестраивал свои ряды.

— О Матерь всех богов! Мы погибли! — прошептал Витгерн.

Первые солнечные лучи играли бликами в целом море шлемов. Поднятые вверх копья были похожи на густые заросли болотных камышей, синие туники указывали на то, что нападавшие воины — дружинники Видо. Один из них высоко поднял боевой штандарт на длинном древке — вырезанного на куске дерева вепря. Это был всего лишь один из отрядов Видо, и он насчитывал три сотни воинов! Позади стояли всадники в шлемах с багряными гребнями и в блестящих кольчугах. Судя по овальной форме их металлических щитов, это были римляне из запасного отряда конницы.

Ауриана не сомневалась, что многие из этих воинов принимали участие в набеге на усадьбу отца.

— Приготовиться к атаке! — закричал Витгерн своим соратникам.

Ауриана с беспокойством взглянула на него.

— Нет, Витгерн. Ты же видишь, что по сравнению с ними мы — жалкая горстка плохо вооруженных людей!

— Это не имеет никакого значения для загробного мира. Мы будем сражаться, пока не умрем!

— Нет! Мы же знаем, чего именно они хотят, — Ауриана схватила руку Витгерна. — Они хотят забрать меня!

— Один раз я уже не оправдал доверия Бальдемара, поэтому ни за что на свете не сделаю этого снова. Я поручился в том, что буду защищать тебя до последней капли крови. Мы будем драться с ними!

— Но это же безумие! Я не могут позволить всем вам умереть так бессмысленно, ведь ваша попытка спасти меня все равно обречена на неудачу! Я сдамся им. Таким образом, не ты уступишь меня противнику, а я добровольно предамся ему в руки.

— Нет, Ауриана. Как я смогу глядеть в глаза окружающим, когда вернусь в лагерь Бальдемара целым и невредимым, но без тебя — оставив тебя в змеином гнезде нидингов, где ты станешь женой этой свиньи — сына Видо.

— Ты объяснишь это тем, что решил спасти жизнь своих людей. Пусть лучше я одна пострадаю.

— Я не могу!

— Будь проклята твоя гордыня! Тогда раздели со мной мою участь. Сдайся в плен.

Из стана противника раздался хриплый торжествующий крик:

— Ну что, приятели? С вас Достаточно или еще хотите? Пришлите нам сюда дочь Бальдемара, и мы отпустим вас подобру-поздорову!

Ауриана узнала голос Одберта. Положив руки на плечи Витгерна, она сказала:

— Если ты разделишь мою участь, Бальдемар не станет гневаться. Он поймет, что ты, по крайней мере, не бросил меня одну. Тем, более, что настанет день, и ты сможешь вновь оказаться на свободе. Что же касается меня, то будь уверен, так просто я не дамся, что бы они ни замышляли на мой счет, прежде всего им потребуется сломить мое сопротивление — а это будет сделать непросто.

Витгерн задумчиво глянул вниз на плотные шеренги хорошо вооруженных противников, затем на своих воинов, которые потеряли всякий настрой драться, потому что видели, что сердце Аурианы не лежит к этому. Время от времени он сердито хмурился и поправлял повязку на пустой глазнице, думая, что этим он скроет от окружающих свою полную растерянность.

Но Ауриана не стала ждать его ответа; она подошла к одной из жриц и попросила у нее белый плащ. Когда девушка проходила мимо Деция, она быстро прошептала так, чтобы ее слова мог слышать только он:

— Прощай, мой добрый друг!

К ее удивлению, в глазах Деция стояли слезы. «Наверняка, это от пыли», — подумала Ауриана.

Вернувшись на край косогора, она подняла на копье белый плащ и помахала им в воздухе. Белый цвет был цветом мира, потому что сама Фрия, Ткущая Полотно Мира, носила белые одежды; белыми были ее голуби, символ любви; белыми были ее мысли — облака; белым был льющийся лунный свет, окутывавший с головы до ног саму Фрию.

На равнине у подножия холма сразу же, как по команде, все копья опустились вниз. Ауриана, обернувшись, взглянула на Витгерна. Чуть помедлив, он все же подошел и стал рядом с ней.

Ауриана не знала, что испытывали в этот момент воины, стоявшие за ее спиной — облегчение и радость, или жалость и сочувствие к ней, — той, которая купила их жизнь ценой собственной свободы.

Ауриана увидела Одберта, скачущего верхом на огромном вороном жеребце, которого ему наверняка подарили его римские хозяева. Он ухмылялся ей. Костяная рукоять его меча была усыпана рубинами, на сбруе его коня красовались серебряные круглые накладки, сверкавшие на солнце. Внешне Ауриана хранила полное спокойствие, но внутренне она вся сжалась, ощущая полное отчаянье и безнадежность своего положения.

«Не может быть, чтобы это был мой конец! Неужели Рамис прокляла меня за отказ идти с ней? А какой отвратительный этот Одберт! Он облизывается словно пес, увидевший лакомый кусок».

Ауриана подавила охватившую ее панику, принявшись внимательно наблюдать за строем противника. Она измерила на глазок расстояние между лошадьми, обратила внимание, чем вооружены всадники, и как они ведут себя. Поискав глазами, она нашла, наконец, те механические приспособления, которые стреляли тяжелыми стрелами, и поняла, что их возят на специальных подводах в обозе военного отряда.

Одберт тем временем бросил веревку одному из молодых воинов отца, и тот связал Ауриане и Витгерну руки за спиной, после чего оба они были посажены верхом на лошадей, поводья которых крепко держал другой воин Видо, ехавший рядом с пленниками. Ауриана, поразмыслив, решила, что в лагерь они прибудут через двое суток. А оттуда уже трудно будет бежать.

* * *

Видо вернулся в свой шатер, разбитый посреди бревенчатых стен древней кельтской крепости. Дождь барабанил по крыше из натянутых кож. От сырой погоды у Видо ломили кости. В шатер вошел часовой вместе с Сердиком, худым нервным юношей, который служил у Видо гонцом.

— Девица захвачена! — сообщил Сердик. Он скакал всю дорогу стремительным галопом, опередив отряд Одберта, чтобы сообщить Видо радостную весть. — Они прибудут завтра на закате солнца.

— С ней все в порядке? Она невредима? — спросил Видо, на лице которого не появилось даже тени торжествующей улыбки. Этот опытный хитрый человек слишком хорошо знал, что в каждой хорошей новости скрыты семена будущих бед и поражений. Он сидел, нервно пощипывая свои густые косматые усы. Однако постепенно его мысли настроились на приятный лад, он не мог отказать себе хотя бы в минуте торжества.

«Это хорошо! Бальдемар своими уловками заставил людей ненавидеть меня. Когда же его дочь станет моей родственницей, пусть они все подавятся своей ненавистью! Военное счастье Бальдемара всегда служило только ему одному, а теперь он вынужден будет разделить его со мной, поделившись заодно и своей славой».

Позади Видо стояла Гримельда, она перевязывала ему рану, нанесенную мечом, задевшим верхнее ребро. Глаза женщины сердито сверкали, она была крайне недовольна тем, что ей помешали. Ее рыжеватые густые волосы были заплетены в косы толщиной с человеческую руку и торчали в разные стороны, как коровьи рога, так странно, что гонец в других обстоятельствах — будь на месте Гримельды другая женщина — счел бы это смешным и засмеялся, но в присутствии жены Видо все чувствовали себя не в своей тарелке. Когда рядом была Гримельда, каждый думал только об одном: «Где ее топор?» Она могла вспылить по любому поводу, и тогда уже не жди пощады. Единственным человеком, который мог ее не бояться, был сам Видо — она баловала и нежила своего мужа, как малое дитя. Она, действительно, вела себя так, будто Видо был ее единственным родным ребенком, а на своих настоящих детей смотрела, как на щенят, путающихся у нее под ногами.

Гримельда нависала всем своим мощным, необъятным телом над сидящим Видо, накладывая повязку неуклюжими толстыми руками и громко пыхтя от усердия. Она так туго стягивала рану, что Видо изрыгал проклятия от острой боли, пытаясь вырваться из ее объятий, отчего она в свою очередь осыпала его громкой бранью. Несчастный гонец, присутствовавший при этой сцене, никак не мог понять, откуда исходит отвратительная вонь, наполнявшая все помещение и похожая на запах протухшего сыра, — несло ли это от самой Гримельды или так пахла рана Видо?

Под огромной, свисавшей грудью Гримельды, напоминавшей Сердику раздутые меха с вином, он заметил рукоять топора.

— Она получила несколько незначительных ран по своей же вине, — ответил, наконец, юноша на вопрос Видо и отступил на шаг к двери, моля богов, чтобы его движение осталось незамеченным. — Мы уложили пятнадцать человек из их отряда, прежде чем захватить их в плен, — продолжал он вдохновенно врать. — Люди Бальдемара сдались всем стадом, словно овцы! Но позже, в дороге, мы потеряли троих наших воинов. Потому что кто-то развязал девчонку, и она…

— И я подозреваю, что этот малый с воловьими мозгами, которого все называют моим сыном, так и не дознался, кто именно развязал ее.

— …и она начала драться, словно дикая кошка. Она убила троих наших воинов их собственным оружием. Но теперь ее снова надежно связали и не спускают с нее глаз, так что можешь не беспокоиться.

— Мой сын — мое несчастье, — запричитал Видо, яростно тряся своей косматой головой, так что его спутанные волосы задевали лицо Гримельды. Этому парню следовало бы быть более послушным и дисциплинированным, вот что я тебе скажу! А ты, Сердик, скачи назад во весь опор и передай такие слова… Да постарайся произнести их погромче и поотчетливей так, чтобы все воины в отряде непременно услышали их, и чтобы Одберт почувствовал свой позор! Объяви всем, что Одберт не получит эту девицу. Она предназначена Ульрику, да, именно так! Пусть лучше этот идиот получит ее!

Но тут за спиной Видо раздался резкий голос.

— Я запрещаю это! — голос принадлежал Клавдию Хилару, молча слушавшему весь разговор из затемненного угла шатра. Он бы римским эмиссаром, в чьи обязанности входило следить за каждым шагом Видо теперь, когда Бранхард был мертв. — Мой господин — Римский Наместник — не позволит тебе поступить подобным образом! Твои воины никогда не пойдут в бой за Ульриком.

— Хилар, однажды, когда ты в очередной раз неосторожно произнесешь слова: «Я запрещаю!», это может плохо кончиться: Гримельда — прежде чем я смогу вмешаться — разделает тебя, как быка, на жаркое, — мягко сказал Видо с хитрецой в глазах. — Неужели ты думаешь, что я хочу поссориться с Римом и потерять те богатства, которые уже получил от вас? Если я действительно кажусь таким идиотом, утопи меня лучше в бочонке с медом. Девчонка, конечно, достанется Одберту. Мы будем вашими союзниками еще не одно поколение, так что дети наших детей будут дружить с Римом. Поэтому убери свои когти и успокойся! Я просто хочу, чтобы мой сын какое-то время думал, что он не получит девчонку, я хочу подразнить его, понятно?

Но тут вмешался Сердик, он скрепя сердце отважился вновь заговорить:

— Мой господин, мне поручено еще кое-что сообщить тебе. Люди Одберта поймали и подвергли пыткам одного из гонцов Бальдемара. Похоже, что дочь Бальдемара совершила неслыханное убийство. Она сразила в поединке считавшегося пропавшим без вести Префекта Римской конницы Валерия…

— Что?! — перебил его Хилар, медленно вставая со своего места. Он решительно двинулся вперед и остановился рядом с Видо. Шея его напряглась, так что под кожей проступили сухожилия, а флегматичное лицо начало наливаться кровью.

— Что такое ты сказал, мой мальчик? — тихо переспросил он.

— … Сильван… — пробормотал Сердик упавшим голосом, как человек, только сейчас заметивший, что сказал что-то лишнее.

Хилар повернулся к Видо.

— Убийца Сильвана! Да эта девица — настоящий мясник! Клянусь Минервой, вот теперь я чувствую, что нахожусь среди настоящих дикарей. Если все это правда, Видо, ты должен выдать нам ее для совершения казни.

Видо потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Наконец, он медленно повернулся к Хилару, пряча свои истинные чувства за сдержанной улыбкой. Но глаза его были жестки и колючи, словно острые стальные дротики.

— Хилар, у тебя прямо дар становиться мне поперек пути в то время, когда даже голодный вепрь сообразил бы, что надо убраться с моей дороги подобру-поздорову. Она не убийца. Она сразила в поединке одного из гермундуров, вторгшихся на ее землю. И не ее вина, что он оказался тем, кем оказался. Она — моя, запомни это, ты, подлый римский разбойник, и держи свои поросячьи лапы подальше от нее!

— Если бы убитый был более низкого звания, я бы уступил тебе, Видо, — Хилар был человеком, привыкшим держать в узде свои инстинкты и эмоции, и поэтому он опрометчиво решил отнестись к вспышке бешенства Видо, как к капризу вспыльчивого избалованного мальчишки. — Но она ведь убила человека, чья семья связана узами родства с самим Императором, и поэтому Рим не может оставить это просто так!

Один только юный Сердик заметил, как Гримельда медленно начала вытаскивать свой топор из-за пояса, но горло юноши так перехватило от страха, что он не мог издать ни звука.

— А я говорю «нет» и не желаю слушать никаких доводов! — сказал Видо, вновь успокаиваясь, как будто поставил в разговоре точку и этим уладил дело.

Сердик тем временем наблюдал, оцепенев, как Гримельда и топор слились в одном плавном движении. Юноша попытался предупредить чужеземца, но смог выдавить из себя только испуганный придушенный крик. Выставив огромное брюхо вперед и хорошенько размахнувшись, Гримельда опустила острое лезвие на толстый затылок Хилара. Хряк!

И Сердик упал в обморок.

Видо быстро взял себя в руки и рявкнул, призывая в шатер дежурившую снаружи стражу. Часовые тут же вбежали и остановились, растерянно озираясь кругом, ошеломленные видом крови, разбрызганной повсюду, и видя все еще корчившееся на полу тело. Видо же глядел в это время на Гримельду, и взгляд его выражал любовь и гордость.

— Моя Гримельда лучше, чем пятьдесят сторожевых псов! Уберите его. И мальчишку тоже. Вот незадача! — сказал Видо, а сам про себя лихорадочно думал: «Надо похоронить этого римского слизняка в самом топком отдаленном болоте. А для них мы сочиним какую-нибудь сказку. По этому дуралею не будут особенно убиваться — он ведь был незнатного рода и не вышел чином на своей родине».

— Мальчишке перерезать горло, — добавил Видо, как будто эта удачная мысль только сейчас пришла ему в голову, пока стража выволакивала из шатра за ноги тело Хилара. Действительно, нельзя было позволить Сердику распространять всякое вранье о невесте его сына. — И пришлите мне немедленно другого гонца для срочного поручения!

Но что, если это вранье дойдет до слуха Наместника? «Я буду все отрицать, — решил Видо. Я скажу, что все это придумали люди Бальдемара с той целью, чтобы добавить блеска его имени и пошатнувшемуся авторитету. Наверняка Юлиан окажется не таким дураком, чтобы жертвовать своим влиянием в наших северных землях из-за какого-то жалкого Префекта конницы — будь он хоть трижды родственником Императора!»

* * *

Ауриана дрожала под одеялом из оленьей шкуры, прижавшись спиной к теплой коре сосны. Она увидела крадущуюся к ней фигуру, пригибающуюся к земле, чтобы слиться с ночным мраком. Когда девушка узнала по ковыляющей походке Ульрика, несущего ей миску с дымящейся похлебкой, она немного приободрилась. Одберт удвоил охрану, присматривающую за ней, после ее неудачной попытки бежать. Теперь вокруг нее дежурили десять воинов. Но они не обращали никакого внимания на Ульрика, все считали его вечно бормочущим какую-то несуразицу дурачком, поэтому парень мог беспрепятственно передвигаться по лагерю, как лесная белка.

Ульрик накормил ее похлебкой с ложки, потому что руки Аурианы были связаны за спиной прочной веревкой. Она заметила, что за юношей тянется по влажной листве что-то длинной и белое, как веревка, и поняла, что Одберт, или кто-то из его товарищей, привязал к поясу Ульрика хвост, чтобы подразнить и помучить беднягу.

— Будь благословен, добрый Ульрик, — прошептала Ауриана между глотками. — Они опять забыли накормить меня.

Ульрик ближе наклонился к ней, пяля на девушку свои грустные коровьи глаза.

— Мой брат скоро придет сюда, — зашептал он ей на ухо детским голоском, — чтобы причинить тебе большое зло.

Ауриана почувствовала, как страх сковал ее тело.

— Что ты такое говоришь, Ульрик?

— Мой брат только что сказал, что тебя отдадут не ему, а мне, и потому он страшно рассердился.

— Неужели Видо всерьез хочет сделать это?

— Нет. Он никогда не женит меня на тебе, — слова эти были произнесены без всякой обиды, скорее с чувством жалости к Ауриане. — Но отец сделал все так, что Одберт поверил ему. И сейчас собирается… собирается…

— Воспользоваться последним шансом и овладеть тем, что выскальзывает у него из рук.

— Мне так жаль тебя. Так жаль… — Ульрик обхватил голову руками и тихо заплакал.

— Успокойся, Ульрик, прошу тебя! — прошептала Ауриана. Юноша засопел. — Ульрик, а правда, что кубок, в котором ты принес мед, сделан из дорогого стекла?

Ульрик утвердительно кивнул, и в его глазах зажегся на мгновение огонек гордости за свою собственность, привлекшую внимание Аурианы.

— А хочешь поменяться — ты мне дашь этот кубок, а я тебе свое серебряное ожерелье с гранатами.

— Но ты же сильно продешевишь! Ожерелье стоит намного дороже, чем кубок.

— Ну и пусть. Это мой каприз и меня не интересует цена предметов!

— Тогда держи, я согласен, — и он привязал кубок в виде рога к поясу Аурианы, а затем плотно запахнул полы ее плаща. — И не надо мне ничего взамен.

— Нет, Ульрик. У тебя ведь и без того так мало красивых вещей…

— Ульрик сделал подарок своей доброй сестре.

— Ульрик, если я останусь жива, и Бальдемар одержит победу, я разыщу тебя. Все наши сторонники будут обходиться с тобой почтительно и дружелюбно, я клянусь тебе именем своей матери. Ты сможешь служить Бальдемару гонцом.

К месту, где они находились, быстро приближались пять ярких огней, это были факелы; вскоре послышались шаги, звуки хлюпающих по жидкой грязи и влажным листьям кожаных подошв. Ульрик в ужасе застыл на месте, сидя на корточках, — из сильно наклоненной миски похлебка маленькой струйкой текла на землю. Ауриана взглянула на приближающихся. Ей было хорошо видно освещенное факелом толстое, покрытое каплями пота лицо с пухлым детским ротиком, как у Гримельды, и твердым, как кремень, взглядом мутных глаз. Одберт!

— Посмотри-ка, Ранульф, — сказал он, обращаясь к одному из своих спутников. — Не правда ли, их вовремя застукали? Я уверен, что мой испорченный младший братец был уже готов оседлать свою невесту, не дожидаясь свадьбы! И можно ли винить в этом нетерпеливого петушка? Взгляните на нее!

Он поднял свой факел и осветил им Ауриану с головы до ног, как бы демонстрируя ее своим товарищам.

— Запомните хорошенько эту девицу, которую оспаривают друг у друга два брата, — посмотрите, какая она сильная, какое у нее красивое упругое тело! Эта молодая кобылка еще полудикая, боюсь, ей требуется более умелый наездник, чем ты, мой младший братец, чтобы укротить ее. Она, пожалуй, сбросит тебя на землю.

Ауриана изо всех сил прижалась спиной к дереву, чувствуя панический ужас, который, наверное, испытывает жертва при виде неотвратимо надвигающихся на нее клыков и когтей хищника. Одберт приподнял Ульрика за шиворот и, рявкнув что-то нечленораздельное, швырнул его в кусты.

— Братья должны делиться, или ты думаешь иначе? — крикнул он Ульрику и начал торопливо развязывать ноги Аурианы. — Ты будешь брать ее каждую ночь после свадьбы. Я обещаю вернуть тебе ее такой же, какой взял — почти такой же! Единственное, чего ты больше не найдешь в ней — это ее цветка девственности.

Ауриана старалась скрыть свой ужас, инстинктивно чувствуя, что это распалит его больше. Она запретила себе думать о том, что недавно случилось с ее матерью, потому что боялась: воспоминание об этом вызовет у нее приступ исступленного безумия.

Одберт поставил ее на ноги и начал подталкивать в спину, заставляя двигаться вперед по тропинке. Руки Аурианы оставались все еще связанными за спиной. Ранульф и остальные воины следовали за ними на некотором расстоянии; Одберт знал, чтобы удержать ее, потребуются несколько крепких мужчин.

Тропа круто сбегала вниз. Вскоре воздух стал спертым и затхлым, как дыхание змеи. Ауриана догадалась, что они подошли к болоту. В темной маслянистой воде отражалась высоко стоящая луна на ущербе. Они вышли на берег заболоченного пруда, поросшего камышом. Во взгляде Фрии — этой бледной, почти круглой луне — Ауриана не ощутила обычной любви богини к себе, в нем было лишь предостережение. Но сам вид воды внушил Ауриане некоторое утешение; вода принимает любые формы и отражает все, она глубока, широка и вечна, журчание воды звучит умиротворяюще, как шепот умерших предков.

Однако хрупкое забвение ее вновь было нарушено приступом почти детского страха — страха боли. Одберт приказал остальным приблизиться, но не подходить вплотную к ним. Она слышала его слова как бы издалека. Затем Ауриана поняла, что стоит наедине с Одбертом в мрачном свете луны, среди зарослей дягеля, одиноко стоящих серебристых ив и тревожного кваканья неугомонных лягушек.

«Фрия, я не чувствую твоего спасительного присутствия. Ты наблюдаешь за мной откуда-то издалека, так отчужденно, как будто тебя ничего не тревожит. Почему моя небесная мать превратилась в равнодушного зрителя?»

Одберт пристально глядел ей в глаза, приподняв ее подбородок и наслаждаясь ее беспомощностью Ауриана не опускала перед ним горящего гневом взгляда, ее грудь учащенно вздымалась, дыхание было прерывистым. В его взоре было что-то звериное, чудовищное — Ауриана ощущала себя сейчас отборным куском мяса, который вот-вот проглотит, не разжевывая, огромная свирепая псина.

«Фрия, дай мне хотя бы частицу твоего ума и мужества, и я обещаю принести самое богатое жертвоприношение — столько молока и меда, сколько никогда еще не видели на великом празднике летнего солнцестояния».

— Если ты хорошенько постараешься доставить мне удовольствие, — тихо сказал Одберт, — я не отдам тебя им, после того как попользуюсь сам.

И он указал широким жестом на своих приятелей.

— Прекрасно, — выдавила из себя Ауриана, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. — После тебя им, пожалуй, останется не больше, чем крапивного супа в корыте после обеда прожорливого борова.

Одберт так хохотнул от удовольствия, что еле удержал равновесие и чуть не упал в высокую траву. Он внимательно взглянул на девушку. Не скрывалось ли за этой робкой боязливостью тайное сладострастие? Что это, страх или еле сдерживаемая похоть? Он попытался отделаться от навязчивых мыслей, но ему это не удалось. Ее слова каким-то неуловимым образом изменили его отношение к девушке, он стал смотреть на нее совсем другими глазами, и это сломило в нем что-то, хотя он и отказывался признавать свою слабость. С откровенным пренебрежением он сорвал с ее плеч плащ и швырнул его на землю. Он хотел чтобы она пережила те же стыд и позор, которые испытал он сам в тот день, когда Бальдемар предательски стащил его с коня на землю. Все, кого любил Бальдемар, должны были заплатить ему за это.

Когда плащ упал, Ауриана почувствовала, как кубок Ульрика скатился к ее ногам.

— Ты считаешь меня тупым и грубым, — громко сказал Одберт, широко расставив ноги и уперев мощные руки в бока. — И всю нашу семью ты тоже считаешь тупой и грубой. Но это не имеет никакого значения. Какими бы мы ни были, скоро ты станешь одной из нас.

— Может быть, ты действительно слишком груб. Но есть ли в том твоя вина? — повела Ауриана рискованную игру. — Как не быть ребенку двух убийц, преступивших законы гостеприимства, таким же грубым и безжалостным, как они?

Сказав это, Ауриана почувствовала огромное облегчение. Было видно, что Одберт вполне согласен с ее последними словами. Очевидно, он так сильно ненавидел обоих родителей, что хотел, чтобы другие не смешивали его с ними.

— У тебя есть крупица здравого смысла, несмотря на то, что, как говорят, ты — отродье какого-то мерзкого ночного гада, переспавшего с твоей матерью! — заявил Одберт. Но ты права… Я действительно убиваю только своих врагов.

С этими словами он вынул свой нож и начал кромсать ее одежду, грубо разрывая ткань руками.

— Вот еще одно свидетельство того, чей ты сын! — воскликнула Ауриана.

Одберт остановился, упрек не понравился ему, но он хотел послушать, что еще она скажет.

— Теперь мне совершенно ясно, что никто не научил тебя искусству любви, ведь оно сродни искусству музыканта, — быстро заговорила Ауриана, не давая ему возможности опомниться, — а струны, как известно, издают более чистый и красивый звук, когда их касаются нежно, слегка.

— Музыканты — не мужчины, — рявкнул Одберт смерив ее грозным взглядом, — а если ты будешь сравнивать меня с ними, я просто залеплю тебе увесистую оплеуху!

— Полегче со своими насмешками, Одберт, потому что сама Рамис посвятила меня в тонкости искусства любви.

Глаза Одберта широко раскрылись от удивления.

— Но она не учит подобным вещам! — это был одновременно и вопрос и утверждение.

— Нет, как раз учит. Она учит всему, что составляет жизнь человека. Ее ученицы должны знать все ритуалы, которые дают новую жизнь растениям и гонят вверх по стволам к кронам деревьев живительные соки. Обо мне же она сказала, что я обладаю даром заговаривать тощую неплодородную землю, превращая ее в обильную ниву, способную год кормить целую деревню, — Ауриана заметила, как в глазах Одберта зажегся огонек интереса. — Но ты не можешь себе представить, как это досадно, когда имеешь и дар и знания, но не имеешь возможности на практике применить свое мастерство… Мое состояние можно сравнить с чувством воина во время мира, когда не ведется никаких военных действий и он остается не у дел.

Но тут раздался голос Ранульфа, он был явно напуган блуждающими болотными огнями и потому отважился вмешаться:

— Одберт! Ты что, собираешься проговорить всю ночь? Отважный воин быстро атакует и быстро отходит в укрытие!

Его приятели нервно засмеялись.

— Это ты, Ранульф, совокупляешься, как пес. А я, к твоему сведению, человек.

— Хорошо сказано! — тихо похвалила его Ауриана. Она подошла вплотную к Одберту, приблизив свое лицо к его лицу. Одберт не мог не залюбоваться ее глазами, взгляд которых был вполне способен парализовать все его мысли, заставить его следовать за собой на край света, внушить ему желание навсегда утонуть в их глубине.

— В одну из ночей, — прошептала она, — я могла бы и тебя этому научить…

— Я презираю пустые слова и обещания. Ты сейчас же покажешь мне свое искусство, — произнеся эти слова, он начал быстро раздеваться, причем свой меч и пояс с ножнами Одберт положил подальше от нее, чтобы она не достала их.

— Но… я не могу.

Он моментально сдавил крепкими пальцами ее горло.

— Ты сделаешь это, или я придушу тебя, чтобы ты мне больше никогда не перечила!

— Но мои руки связаны! А в искусстве любви они многое значат…

— Коварная тварь! Ты принимаешь меня за круглого идиота, думая, что я развяжу тебе руки! — однако в его голосе явственно слышались досада и сожаление.

— Ну и ладно, не имеет значения, ведь Рамис наложила смертельное заклятие на любого, кто откроет сокровенную тайну кому-нибудь чужому, не принадлежащему к ее священному кругу…

По лицу Одберта Ауриана поняла, что любопытство и похоть одержали в его душе верх над осторожностью.

— Ты мало что теряешь, ведь ты и так уже проклята, — усмехнулся он. — А если проклятие распространится и на все твое змеиное семейство, то тем лучше! Так и быть, я освобожу тебе одну руку, — и он привязал одну руку Аурианы веревкой к дереву, а другую освободил. — Но если все это окажется только хитрым обманом, я напою эту землю твоей кровью.

И он тут же обрезал ножом ремни, на которых держались ее брюки для верховой езды, и они упали к ее ногам. Мгновение он смотрел изумленно на ее обнаженное тело, мерцающее в неверном лунном свете жуткой, какой-то сверхъестественной белизной. Она казалась идолом, вырезанным из сверкающей белоснежной кости. Он не мог до конца поверить, что эта горделивая нимфа целиком и полностью принадлежит ему, что он может делать с ней все, что пожелает. Одберт грубо притянул девушку к себе, чувствуя, что ее упругая грудь плотно прижата к его телу, и пристально глядя ей в лицо. Ауриана тщетно пыталась успокоиться и прийти в себя.

Но поколебавшись несколько мгновений, она скользнула свободной рукой вверх по его шее, чуть касаясь его кожи, которая была на ощупь похожа на плохо выделанную бычью шкуру. Она попыталась изобразить умелые опытные ласки, дотрагиваясь до определенных участков тела, как бы следуя некой усвоенной ею науке, продвигаясь рукой по его спине вниз к ягодицам и отчаянно разыгрывая из себя жрицу любви. Поборов отвращение, она предприняла наивную попытку поцеловать его долгим, сладострастным поцелуем. И тут же ее бедная неловкая рука переместилась вниз его живота, делая жалкие и неуклюжие попытки начать игру с его плотью.

Но в этот момент — Ауриана так и не поняла, почему: то ли он терпеть не мог, чтобы кто-либо дотрагивался до интимных мест его тела, то ли причина крылась в чем-то другом — Одбертом овладел демон.

Он схватил Ауриану за плечи и грубо толкнул ее назад, так что она упала навзничь на плащ и громко закричала от боли, потому что сильно стукнулась головой о камень. Похоже, ее крик возбудил его намного больше, чем ласки, он упал на нее, тяжело дыша, придавив девушку к земле своим толстым брюхом, и начал яростно целовать ее губы, кусая их до крови. Когда же он почувствовал чужую кровь на своих губах, он принялся слизывать ее языком, словно дикий зверь. Ауриана оставила всякое притворство, потому что видела всю его бесполезность: Одберт пришел в неистовство, забыв самого себя, и уже не отдавал себе отчета в том, что делает. Тем более он уже совершенно не помнил о том, что она учит его искусству любви. Ауриана отчаянно боролась с ним, стараясь столкнуть Одберта с себя, прежде чем он переломает ей все ребра, и чувствуя, как черная болотная вода близко хлюпает у ее головы. «Вот что означают слова «утонуть в грязи», — думала она.

Свободной рукой она начала шарить в мокрой опавшей листве, пытаясь отыскать лежащий где-то рядом стеклянный кубок. Она извивалась, точно змея, под свинцовой тяжестью его тела, удачно избегая попыток насильника овладеть ею. Однако ее сопротивление только распаляло его яростную похоть.

— Ты считаешь, что мы не годимся для тебя, да? — бормотал он, тяжело, прерывисто дыша. — Я покажу тебе сейчас, на что ты сама годишься!

Он прижал к земле ее свободную руку и сильно ударил по лицу. Круги поплыли перед глазами Аурианы. Но тут же ее рука выскользнула из потной ладони Одберта, будто смазанной жиром. На этот раз она нащупала кубок Ульрика.

Она ударила им о землю в надежде, что он разобьется о какой-нибудь камень, но, к несчастью, рядом не было никаких камней. Зато ее левая рука в результате усилий и отчаянной борьбы освободилась от веревки, и теперь обе руки были в ее полном распоряжении.

Но в этот момент сильные колени Одберта, словно два тарана, мощными ударами раздвинули бедра Аурианы. Теперь она была совершенно беспомощной, парализованной сознанием полной безнадежности своего положения и сковавшей ее тело усталостью.

«Мама, — думала она с горечью, видно, мне не избежать твоей страшной участи. Да и как я могу надеяться на спасение, когда даже тебя — святую и невинную женщину — не избавили от этой муки. А мне, проклятой в колыбели, тем более нельзя ждать пощады».

Одберт взгромоздился на нее, словно бык, случающийся с коровой. Приподнявшись, он стремительным сильным ударом пронзил ее девственное лоно. Ауриана почувствовала такую нестерпимую боль, как будто ее изнутри жгли огнем, и это пламя быстро охватило все ее тело. Она была охвачена беспощадным пламенем и горела в нем, корчась и извиваясь от боли, как горела Херта в пламени пожара. Крик застрял у нее в горле.

Все действия Одберта — движения и толчки внутри нее — были похожи по своей бессмысленной жестокости и чрезмерной энергии на безотчетные действия спаривавшегося животного. Ауриана чувствовала себя не столько женщиной, сколько куском хлеба, в который жадно впиваются зубы голодного. Действительно, кто же берет в расчет чувства, испытываемые хлебом?

Одберт с триумфом уставился ей в лицо. Казалось, ее стыд и страдание пришлись ему как нельзя более по вкусу. Теперь она уже была его собственностью! Он навсегда погасил этот надменный огонь в ее глазах. И потому она навсегда будет принадлежать только ему. Одберт был уверен, что его брат никогда не ляжет с ней в постель, поэтому ее дети будут зачаты от него, Одберта. Ничто не мешало ему наслаждаться своей победой — даже воспоминание о том, какое лицо будет у Бальдемара, когда он узнает о случившемся с его дочерью, потому что Одберт больше не боялся доблестного вождя, зная, что тот очень скоро умрет.

Тем временем Ауриана собралась с последними силами и снова ударила кубок о землю. На этот раз стекло звякнуло о камень и разбилось. В руке Аурианы оказался зазубренный осколок, острый, как нож.

Все тело Одберта содрогалось от испытываемого удовольствия, он издавал звуки, похожие на похрюкивание довольной свиньи.

— Ну, скоро он там? — снова закричал Ранульф. — Природа прекратила бы свое существование, если бы все твари совокуплялись так же медленно и долго, как Одберт!

Ауриана вонзила острый осколок стекла в единственное место, до которого могла дотянуться — в бычью шею под ухом Одберта. Сначала он не заметил, что теплая жидкость, стекающая по его шее на плечо, была его собственной кровью.

Однако, вслед за этим он ощутил боль — сначала она была тупой и приглушенной, но тут же осознав, что Ауриана сделала с ним, Одберт оцепенел от ужаса и нарастающей боли.

— Гадюка! — выдохнул он, поднимаясь, и зажал ладонями рану, чтобы остановить кровотечение. — Я прикажу растоптать тебя копытами лошадей. Ранульф! Этред! Ей маловато меня одного. Идите сюда, теперь она — ваша!

Ауриана мгновенно воспользовалась благоприятными обстоятельствами, стремительно вскочила на ноги, прыгнула вперед, не раздумывая как заяц, запутавшийся в сетке, и бросилась по тропе, не обращая внимание на дикую жгучую боль внутри лона. Она сбила с ног Ранульфа и помчалась сломя голову через заросли ивняка.

— Это демон! Держите ее! — заорал Одберт.

— Идиот! Ублюдок! Ты, оказывается, развязал эту тварь. Пять молодых мужчин бросились в погоню за Аурианой, в ту сторону, откуда доносился шум стремительно раздвигаемых шелестящих веток. Она уже выскочила на тропу и, стараясь не шуметь, побежала по ней. Но тут Ауриана вспугнула олениху с двумя олененками, и они пустились в рассыпную в трех разных направлениях через кусты и высокие травы с шумом, сбившим преследователей со следа. Одберт побежал за одним из животных. Но этот маленький олененок через некоторое время, выбежав на полянку, вдруг замер, оцепенев от страха, чувствуя погоню за своей спиной; он обернулся к человеку, и его лучистые глаза жалобно уставились на Одберта.

Остальные преследователи подбежали к своему вожаку, чтобы узнать, что случилось.

— Оборотень! — прошептал Одберт в полном ужасе и стал пятиться к кустам. — Она — ведьма! Это самое что ни на есть гнусное колдовство! Посмотрите, она обернулась олененком! Но глаза ее остались прежними — смотрите!

Недалеко от этого места Ауриана тихо нырнула в воду неглубокого пруда. Она плыла так долго, как только могла, под водой, испытывая ужас и отвращение к скользкому илистому дну с его извивающимися водорослями, предательски хватающими за руки и ноги, как будто они пытались поймать ее у ловушку, опутать и увлечь вглубь. Оказавшись среди камышей, она перевернулась на спину и осторожно вынырнула так, чтобы только лицо находилось над поверхностью воды.

Ауриана всегда боялась тех ужасов, которые подстерегают человека на болотах, поэтому она представила себя водяным растением, чувствующим себя здесь, как дома, медленно покачивающимся под легким ночным ветерком и поворачивающим ночной цветок своего лица навстречу лунному призрачному свету. Некоторое время она еще слышала, как пробираются сквозь кусты Одберт и его приятели, как они переговариваются между собой, затем все посторонние звуки смолкли. Она вознесла шепотом благодарственную молитву богине Фрии за то, что послала ей на выручку оленей. Ауриана не трогалась с места, лежа на воде до тех пор, пока багряные и оранжевые полосы не прочертили край неба над верхушками деревьев, свидетельствуя о наступлении нового дня, несущего новые горести и испытания.

Медленно покачиваясь в такт легким порывам утреннего ветерка, гонящего рябь по водной глади, Ауриана молилась про себя, обращаясь с горькими словами к Фрии:

«Верни мне мой прежний мир!» Этот горестный плач переполнял ее сердце.

«Где мой дом? Он превратился в столб огня. Где Бальдемар? Он лежит больной и беспомощный где-то вдали от меня. А кто теперь я сама? Испорченная девица, покрытая болотным липким илом, которой следовало бы в свое время войти за Хертой в огонь и погибнуть».

Она чувствовала, что разъедающий душу стыд навсегда поселился в ней, свил свое змеиное гнездо. Насилие, свершившееся над ней, было проявлением того зла, которое заключалось в ней самой. Ее плоть не хотела отныне, чтобы мужские руки прикасались к ней, но разум возражал на это, что все не так просто. Что с ней был не мужчина, а большое, опасное, неразумное дитя природы.

«И хотя я сумела убежать от него, какое это теперь имеет значение?»

Значение для нее имело теперь только собрание племени. Если она не сумеет явиться на него сегодня до захода солнца, ей надо будет ждать целый год, чтобы вступить, наконец, в священный брак с богом и принести клятву воина. Однако Бальдемар не сможет ждать так долго, отмщение не терпит отлагательств.

Постепенно досада и злость пробудили в ней новые силы, помогли собраться с духом. Очень медленно и осторожно она пробралась на место событий, произошедших этой ночью. На Ауриане не было ничего, кроме амулета Рамис со священной землей. Она настороженно прислушивалась к каждому шороху, но не слышала ничего подозрительного.

На земле валялась ее одежда и окровавленный осколок стеклянного кубка. Вся ее одежда, кроме плаща, была изрезана ножом Одберта. Возблагодарив богов за уцелевший плащ, она завернулась в него и согрелась.

Затем она обошла пруд и, найдя питавший его ручей, отправилась вверх по нему в южном направлении, ощущая себя скорее оленем, чем человеческим существом.

«Отныне ты — одинокий зверь. Пусть же мир увидит твои когти!»

 

Глава 7

Полнолуние в период летнего солнцестояния было исполнено какой-то магической силы. Яркая луна озаряла безжизненным светом пологие холмы и перелески, отбрасывающие четкие тени. Было светло, как днем, но день этот казался жутким в своей призрачности.

В ночь летнего солнцестояния проходило самое главное в году собрание племени. Все, кто мог — пешие и конные — стекались в священное место, находившееся на холмистой возвышенности вдали от поселений. Совсем рядом с этим местом располагался военный лагерь Видо, который охраняли в эту ночь усиленные наряды часовых, хотя казалось невероятным, чтобы кто-нибудь из соплеменников решился пролить родственную кровь, совершив тем самым кощунство в священный праздник летнего солнцестояния.

Холм, который был избран для собрания племени, отличался тем, что на его вершине возвышался одинокий дуб, столь могучий и величественный, что, кажется, если бы окрестные дубы устремились в битву, то этот дуб был бы непременно их предводителем. Когда в здешние края явились римляне, он был еще молодым деревцем, а сейчас этот дуб походил на древнее божество, его толстые узловатые сучья образовывали огромный шатер, под которым могли укрыться сотни людей. Огромные мощные корни выпирали из земли, толстый необъятный ствол разветвлялся на множество сучьев, которые, в свою очередь, переходили в ветки и веточки, похожие на искривленные судорогой боли пальцы, царапающие небо. Хатты верили, что этот дуб является осью, соединяющей небо и землю, мостом между миром подземных духов и воздушным миром сильфов. Когда холодный неверный свет круглолицей луны падал на этот дуб, у людей не возникало ни малейшего сомнения, что приговор, вынесенный под ним, справедлив и освящен богами.

Вокруг дерева был устроен круг, обозначенный горящими факелами. Внутри этого круга стояли двенадцать Высших Жриц и Жрецов Водана в масках и венках из дубовых листьев. Люди же племени располагались повсюду на близлежащих холмах и склонах вплоть до буковой и дубовой рощи, где, казалось, царила глубокая ночь. Но никто не осмеливался в одиночку войти в лес или рощу — потому что в ночь летнего солнцестояния, как утверждала молва, открываются пещеры и отверстия в земле, ведущие прямиком в Хелль, оттуда выходят толпы нечестивых тварей с раздвоенными копытами и горящими глазами, чтобы всю ночь проказничать и резвиться, набрасываться на людей и совокупляться с ними, или просто следить за человеческими существами из тайных укрытий.

Это было первое собрание на памяти многих присутствующих, которое Бальдемар не почтил своим присутствием, потому что врачевательницы настояли на том, чтобы он не покидал шатер своего военного лагеря, поскольку существовала опасность ухудшения состояния его здоровья. Его соратники заняли почетное место у самого круга, очерченного вокруг Священного Дуба, в первых рядах собравшихся. Место Бальдемара было сохранено и оставалось незанятым, на нем лежал меч доблестного вождя, символизируя его заочное присутствие на высоком форуме. Во главе его соратников сидели Зигвульф и Торгильд.

Накануне собрания вернулся отряд воинов, сопровождавших Ауриану, с печальным известием о засаде и пленении девушки. Таким образом, последние надежды людей на то, что Бальдемар выступит против Видо и одержит верх над ним, были безвозвратно утрачены. Удар был столь сильным, что Бальдемар вряд ли сумеет его пережить. Известие о поединке в Ясеневой Роще тоже распространилось среди хаттов с быстротой молнии, все присутствующие на собрании знали об этом, но весть порождала только удивление и недоуменные вопросы. «Как могло событие, знаменующее рождение непобедимого воина, произойти с девушкой, на роду у которой, оказывается, было написано стать рабыней?» Этот вопрос передавался из уст в уста, не находя ответа.

Во время церемонии открытия собрания Зигреда совершила жертвоприношение — принеся в дар богам белую кобылу и вороного жеребца. Мясо жертвенных животных было передано Священным Жрицам для ритуальной трапезы, а головы лошадей повесили на нижних сучьях дуба.

Затем раздался удар гонга, призывая всех к тишине. Звук был негромким, но протяжным, долго незатухающим, сливающимся постепенно с медово-мускусными запахами летней ночи. Он устанавливал такую живую трепетную тишину, что многие из присутствующих слышали, как с лошадиных голов капают тяжелые капли крови на влажную землю.

Гейзар и Зигреда приготовились к ритуалу проклятья: жрец поместил соломенное чучело, изображающее Видо, в центр священного огненного круга, а Зигреда произнесла слова заклятия, изгоняющего предателя из племени. После этого началось разбирательство различных спорных вопросов: тяжб из-за земли или скота, когда стадо уходило пастись на чужое пастбище, и право на скот уже оспаривалось владельцем этой земли; здесь же рассматривались дела, связанные с нечаянным убийством, за которое назначалась плата серебряными кольцами, дабы предотвратить начало кровной мести.

Когда последнее дело было рассмотрено и разрешено, жрицы и Жрецы приступили к ритуалу посвящения юношей в воины. Для этой цели были заранее пойманы, а теперь торжественно закланы две дюжины диких вепрей. Каждый оспаривающий звание воина выходил вперед и предъявлял доказательство того, что он убил врага одним из достойных видов воинского оружия. Чаще всего доказательством служил рассказ очевидца, а также какой-нибудь трофей, снятый с убитого врага. Если собрание признавало его воином, он съедал кусочек сердца дикого вепря и давал клятву. В эту ночь войско племени увеличилось на сто тридцать девять человек — большинство из них были сыновьями старых воинов, кроме того в это звание посвятили также пять женщин, дочерей священных рощ. Вообще-то это было довольно жалкое число новобранцев по сравнению с другими годами, когда в войско ежегодно вливались сотни человек. Но нынче многие испытывали страх перед постоянным пополнением армии Видо чужеземными наемниками.

Далеко в ночи раздавался звонкий голос Зигреды:

— А теперь мы призываем Водана, чтобы он возложил свою длань на голову того, что должен повести нас на бой с предателем. Кто же поднимет штандарт?

Зигвульф наклонился к Торгильду.

— Следи хорошенько! — прошептал он в самое ухо друга.

Торгильд кивнул. Оба они были уверены, Гейзар и Зигреда являются послушным орудием в руках коварного Видо, и потому подозревали, что жрец попытается провозгласить имя человека, подкупленного предателем. Между собой сторонники Бальдемара уже договорились, что все как один выкрикнут имя Зигвульфа. Если бы их мнения разделились, и они назвали бы несколько человек, это могло дать Гейзару повод — якобы в знак примирения сторон — назвать имя своего человека.

Несколько мгновений царила грустная тишина, все взоры были устремлены на пустующее место Бальдемара. Затем, наконец, прозвучало одно имя, за ним другое… Торгильд ждал молча, пока из рядов собравшихся не были названы первые десять-двадцать имен, их встречала одобрительными возгласами маленькая группа приверженцев и градом костей и гнилых фруктов другая группка ярых противников. Наконец, Торгильд встал и провозгласил имя Зигвульфа. Сразу же послышался громовой шум ударов копий о щиты — этого кандидата приветствовала самая многочисленная группа ближайших соратников Бальдемара. Все шло так, как они и рассчитывали.

И тут вдруг мало кому известный человек из среды воинов встал и прокричал имя самого Торгильда. Вновь поднялась волна одобрительного шума, точно такая же, как и при звуке имени Зигвульфа.

— Кто этот дурак? Я посажу его на вертел! — пробормотал Зигвульф.

— Гейзар хорошо заплатил ему, в этом ты можешь быть уверен, — мрачно отозвался Торгильд.

То, что произошло дальше, нисколько не удивило их. Гейзар выступил вперед и смиренно заявил:

— Поскольку мы не можем прийти к согласию, Священный закон велит мне самому решить, кто из них возглавит войско, или же я должен предложить вам кого-то третьего. Зигвульф и Торгильд — воины в равной степени замечательные, и оттого невозможно остановить свой выбор на одном из них. Поэтому… — и Гейзар сделал паузу.

В это время в задних рядах толпы началось какое-то волнение, и зазвучали первые звуки протяжного славословящего пения. Гейзар насторожился, стараясь расслышать и разглядеть то, что там происходит, но на таком расстоянии это было невозможно. Тогда он бросил тревожный взгляд на Зигреду, которая чуть заметно пожала плечами.

— Поэтому, — продолжал Гейзар, — я предлагаю вам Унфрита.

— Вот змея! Он все-таки сумел обставить нас! — произнес Зигвульф, понизив голос. — Унфрит. Я просто не могу в это поверить! Он мог с таким же успехом произнести имя одного из сыновей Видо!

Человек по имени Унфрит проворно выступил вперед, на лице его играла насмешливая улыбочка. Его одеяние и снаряжение говорили о том, что он недавно разбогател: длинный плащ, подбитый мехом горностая, волочился по земле, ремень, на котором висели ножны, был из новой, хорошо выделанной кожи, с тяжелой золотой пряжкой. Его замшевая рубаха и высокие ботинки со шнуровкой были как будто в первый раз надеты и не знали еще, что такое дорожная пыль и грязь. Может быть, он вообще прибыл сюда в закрытом римском экипаже? Зигвульф окинул его с ног до головы презрительным взглядом.

Реакция окружающих была неопределенной. Большинство, по-видимому, постаралось скрыть свои истинные чувства. Люди обменивались настороженными торопливыми взглядами, стараясь понять, что думают обо всем этом другие.

— Хитрая лиса, — промолвил Торгильд, качая головой, в то время как его рука непроизвольно легла на рукоять меча. — Люди, как видно, ничего не поняли. Он ведь назвал родственные связи только со стороны матери. Если бы он осмелился перечислить родственников и по отцовской линии, его бы разорвали на части. И он это знает, потому и молчит!

Те, кто доверяли жрецу, громко били в ладоши, одобряя его выбор скорее только из почтения к нему самому. Но было в толпе немало и таких людей, которые хранили гробовое молчание.

Простые люди не считали Унфрита близким родственником Видо, потому что только хаттская знать придавала значение родственным связям по отцовской линии — на Римский манер. Внешние приличия вроде бы, таким образом, были соблюдены. Но каким-то глубинным шестым чувством люди все же ощущали: что-то здесь неладно. Гейзар, похоже, слишком уж ретиво стремился провозгласить новым вождем именно этого человека. А ведь Унфрит был во всех отношениях жалкой заменой отважного Бальдемара.

Зигвульф знал, что Видо, напротив, считал Унфрита близким родичем. В частной жизни Видо подражал обычаям своих Римских хозяев, несмотря на то, что он с некоторым пренебрежением относился к ним. Таким образом, благодаря усилиям Гейзара, влияние предателя упрочится. Если битва будет выиграна, Унфрит быстро приобретет славу доблестного вождя, и Бальдемар, даже когда поправится, уже не сможет претендовать на штандарт войска.

Зигвульф заметил, что Гейзар пришел в ярость и начал нервно вышагивать взад и вперед, опираясь на свой жезл. Он чувствовал себя оскорбленным, потому что реакция окружающих на его предложение была отнюдь не восторженной.

Наконец, Гейзар остановился, чтобы еще раз посмотреть туда, где начинался лес, волосы жреца овевали его лицо, как призрачные крылья. Пение и крики из задних рядов нарастали и становились все отчетливее. В них слышалась какая-то угроза. Жрец похолодел и застыл в предчувствии надвигающихся важных событий. Со своего места он мог хорошо видеть небольшой отряд, спускающийся по косогору. Толпа расступилась, давая ему проход, и он медленно приближался к Священному Дубу.

Теперь уже Гейзар мог отчетливо слышать то, что кричали люди:

— Дочь Ясеня! Веди нас в бой!

* * *

Часом раньше в эту ночь, когда еще был в самом разгаре ритуал посвящения в воины племени, из леса на опушку вышла измазанная грязью с головы до ног девочка, закутанная в плащ, полы которого были скреплены шипами, а сам плащ был усеян колючками лесных растений. Когда она подошла к одному из соплеменников — чернобородому кузнецу — и спросила, где Бальдемар, тот только молча подозрительно взглянул на нее. Когда же она назвала себя, мужчина недоверчиво засмеялся.

— Эта перепачканная в грязи курочка утверждает, что она дочь Бальдемара! А тебе разве никто не говорил, детка, что ее охраняют лучше, чем Римскую крепость? Как не стыдно врать! Убирайся прочь!

Ауриана так растерялась и пала духом, что снова вернулась в лес. Она шла сюда весь день и часть ночи. Лишь в полдень она сделала небольшой привал и поспала, забравшись в заросли боярышника и свернувшись там калачиком среди копошащихся жучков, муравьев и порхающих птиц. Она совершенно выбилась из сил и не могла дальше идти. Одно мгновение она даже не могла вспомнить, почему так стремилась сюда и зачем хотела дать клятву. Может быть, все же брак с Витгерном…

Но Витгерн находился в плену. Ее брата убили римляне. Ее отец и мать были прикованы к постели и не могли передвигаться без посторонней помощи. Ее семья умирала на глазах и могла снова ожить только в одном случае — если кто-нибудь из ее членов совершит великий акт кровной мести. Собрание разойдется, когда зайдет луна — Ауриана должна спешить. Сейчас или никогда!

Она снова вышла на опушку и подошла к одной женщине, задав ей все тот же вопрос. К радости Аурианы она узнала в женщине старую Хервиг, чьи поля были расположены рядом с землями ее семьи.

— Ауриана, да это действительно ты! Твой отец уже поправляется, но его нет здесь.

Постепенно на их голоса стали оборачиваться другие люди. Узнав Ауриану, они раскрывали рты от удивления и окружали ее плотным кольцом.

— Это настоящее чудо! — воскликнул кто-то.

— Она просто не могла убежать, и все-таки ей удалось сделать это!

— Сама богиня Судьбы освободила ее, чтобы она спасла нас!

«Спасла нас? — подумала Ауриана. Я сама нахожусь на волосок от гибели, как же я могу спасти хоть кого-то?»

— Дочь Ясеня, — раздался чей-то восторженный голос. Остальным пришлись по душе эти слова, и они быстро подхватили их.

Ауриана попыталась выбраться из толпы.

— Дайте мне пройти. У меня осталось мало времени, — я хочу дать клятву!

— Но только не в таком виде! — воскликнула Хервиг, подходя к Ауриане с гребнем в руках. Она попыталась расчесать спутанные волосы девушки, но после нескольких попыток признала это дело совершенно безнадежным. Грязь засохла, и волосы слиплись так, что их невозможно было расчесать. Богатый пастух, который принес с собой несколько плащей в надежде продать их, накинул один из них на плечи Аурианы поверх ее рваного и грязного плаща. Девушка поблагодарила доброго человека и двинулась дальше.

Пока она пробиралась сквозь толпу, со всех сторон до нее доносились приветственные крики: «Дочь Ясеня! Веди нас в бой!» Возгласы становились все мощнее, теперь они звучали в унисон, бодро, радостно и все настойчивей; невозможно было сопротивляться этому мощному скандированию, и все больше людей подхватывало эти слова на лету.

Как только люди узнавали Ауриану, они будто воспламенялись. Появись среди них сам Бальдемар, и то, кажется, он не мог бы привести их в такой восторг и возбуждение. К тому времени, когда Гейзар провозгласил имя Унфрита, за Аурианой уже следовало более двухсот человек — это был своего рода почетный караул людей, опьяненных медом и лунным светом. Они вели девушку прямо к дубу, да так рьяно, что безудержный пыл толпы начинал уже пугать саму Ауриану. Ее уже почти волокли вниз по косогору, как упирающегося ослика. Казалось, еще немного, и толпа войдет в неистовый раж, круша все на своем пути.

Но постепенно Ауриана поняла, чего хотят эти люди — они хотят усадить ее на пустующее место Бальдемара.

Когда же Ауриану заметили двадцать два выбравшихся из переделки соратника Бальдемара, — те, которые попали вместе с ней в засаду, — они разразились столь бурным восторгом, что это только подлило масла в огонь.

— Ганна! Ганна! — возопили они. Воины уже успели разнести весть о том, что Ауриана спасла им жизнь ценой собственной свободы, добровольно сдавшись в плен Одберту. А рассказ о встрече с Рамис приукрашивался и обрастал все новыми подробностями при каждом пересказе; он передавался из уст в уста, пока не превратился в легенду о поединке двух волшебниц, в котором, по общему мнению, победу одержала Ауриана, поскольку осталась цела и невредима.

Унфрит нутром почуял неприязнь народа к своей персоне и, мудро рассудив, что надо уступить, незаметно слился с толпой. Крики Гейзара, призывавшего к спокойствию, остались неуслышанными. Казалось, люди совсем забыли про него.

Из огненного круга, где стояли Священные Жрицы, вышла Хильда и, взяв Ауриану за руку своей цепкой жилистой рукой, решительно повела ее сквозь густую плотную толпу, которая начала быстро расступаться — люди боялись указательного пальца Жрицы, направленного на каждого, кто, замешкавшись, не так проворно уступал дорогу. Мало-помалу они вышли к священному кругу, очерченному факелами вокруг Дуба.

Зигвульф встретил появление Аурианы с облегчением и надеждой — он не хотел соперничать с Бальдемаром в славе и силе, пока раненый вождь находился не у дел. Но когда он воочию увидел Ауриану, его облегчение сменилось жалостью. Он никогда не видел ее такой измученной, скорбной и несчастной. За одно лето она превратилась из ребенка, хотя и умного не по летам, во взрослую, умудренную нелегким опытом и отягченную заботами молодую женщину. Зигвульф видел, что Ауриана изо всех сил пытается скрыть смертельную усталость. Хотя она старалась держаться прямо, ее взгляд был прикован к земле, а спутанные в беспорядке волосы придавали ей вид сироты, которую злые люди завели в лес и бросили там на произвол судьбы. Единственным ее украшением был венок из вербены, надетый кем-то на голову девушки.

Неожиданно дорогу ей преградил Гейзар, он был похож на хрупкого божка-гнома, решающего про себя: метнуть ли ему сейчас смертоносную молнию или подождать немного.

— Ты — источник зла, — сказал он негромко, приподняв ее лицо за подбородок. — Ты издеваешься над священным законом. Прочь отсюда! Иначе я сломаю свой жезл и тем самым приговорю тебя к смерти!

Ауриана встретила его взгляд с полным спокойствием, она была слишком утомлена, чтобы испытывать такие сильные чувства, как страх.

— У меня никогда и в мыслях не было завладеть штандартом войска, я пришла всего лишь для того, чтобы дать клятву. И я сделаю это.

— Ты — теперь единственный ребенок в своей семье. Ты должна стать продолжателем рода и произвести на свет наследников.

— Этого не будет, Гейзар. Бальдемар поручил мне сказать тебе, что он жертвует меня богам как дар умиротворения. Это наше общее жертвоприношение. Мы оставляем всякие надежды на наследников и продолжателей рода.

Ауриана заметила, как тревога зажглась в глубине глаз Гейзара, когда он понял, куда она клонит.

— Никогда в жизни! Я не позволю этого!

— Он не позволит этого! — закричал какой-то человек громовым голосом, чтобы толпа поняла, о чем идет речь между Аурианой и Жрецом.

В ответ раздался громкий сердитый гул, недовольные крики и, наконец, на Гейзара посыпался град рыбьих костей, требухи и шелухи от орехов. Ауриана и Хильда прикрыли руками голову от этого летящего со всех сторон в знак недовольства мусора. Знатные соплеменники и прославленные воины, стоявшие в первых рядах, открыли рты от изумления — никогда они не видели, чтобы Гейзара так жестоко публично оскорбляли.

Гейзар старался держаться с достоинством человека, выведенного из себя, но хладнокровно терпящего незаслуженные поношения. Однако постепенно страх брал верх в его душе. Он никак не ожидал, что благоговейное почтение, с которым к нему относились окружающие, внезапно развеется, словно дым, и он сам окажется совершенно беспомощным и беззащитным перед стихийной ненавистью толпы. И хотя сам жрец в глубине души считал свою власть над людьми вещью довольно хрупкой, зависящей от непостижимой божественной воли, он все же усыплял себя надеждами на то, что его авторитет останется непоколебимым.

Из задних рядов толпы кто-то метнул копье. Оно глубоко вонзилось в землю совсем рядом с ногою жреца.

Гейзар издал хриплый крик, его глаза выкатились из орбит от страха, черты лица исказились так, будто копье поразило его в сердце. Он рухнул на колени, начал рвать волосы на голове, воя и содрогаясь всем телом от рыданий, — теперь он был совершенно уверен, что прогневал Водана, бога копья. Зигреда, тоже перепуганная до полусмерти, кинулась к нему, помогла ему подняться на ноги и отвела старика к шатрам из оленьих шкур, стоявшим неподалеку на другой стороне холма. Чтобы успокоить толпу, она велела двум жрецам остаться и помочь ей принять клятву у Аурианы.

Когда все приготовления к ритуалу были закончены, на Ауриану набросили покрывало, как на невесту. Она встала напротив Зигреды, между ними был разведен небольшой костер, в котором горели, благоухая, ароматные магические растения. На Зигреде была надета маска кошки; согласно представлениям хаттов, в жрице сейчас жила душа богини Фрии. Рядом с Зигредой стоял жрец в маске вепря, с копьем в руках. Он был воплощением Водана. Вокруг костра медленно двигалась еще одна жрица с костяной дудочкой в руках, наигрывавшая ритуальную мелодию. Она была одета в окровавленную шкуру вепря, а ее лицо окрашено охрой.

При первых же звуках призрачной музыки воцарилась мертвая тишина. Наигрыш звучал то на низких скорбных нотах, то взмывал высоко вверх, паря над землей, то рассыпался мелким золотистым зерном или налетал, как порыв ветра, от которого мелкая рябь разбегалась по озерной глади. Каждый поворот мелодии был непредсказуем, как сама жизнь, то она была исполнена сладости, то горечи, то светлой грусти, то скорбной печали. В глазах Аурианы застыло выражение тоски — она сама не знала, почему у нее так тяжело на сердце. У нее было смутное ощущение, будто со всеми живыми существами в этом мире кто-то разыгрывает злую жестокую шутку, и она, Ауриана, бессильна что-либо поделать с этим.

Затем жрец взял кусочек сердца дикого вепря из огромной бронзовой чаши, стоявшей на треножнике, насадил его на вертел и поместил над священным огнем.

И Водан сказал Фрии:

— Древо Жизни, чьи корни проникают глубоко в недра земли, мы благословляем тебя, мы возносим тебе хвалу! Я — конь мертвых, я — вечная война, я — тот, кто умер от жажды, чтобы постичь тайны Великого Источника, я беру эту женщину себе в жены.

И Фрия ответила:

— Я — память. Я — хаос, возникший из хаоса, царившего до начала времен. Я принесла с собой Век Великих Льдов, и я же растопила их. Я принесла с собой изобилие всех трех Миров. Я творю и я разрушаю. Солнце и могущественная Луна — мои глаза. О, бог войны, я приказываю тебе — подними покрывало!

Концом копья Водан поднял покрывало с лица Аурианы. Этот ритуальный жест означал, что ее священный брак с богом свершился.

— А теперь я отмечу ее своим знаком, — промолвил жрец, воплощавший собой Водана. Он обнажил левое предплечье Аурианы и глубоко процарапал на ее теле костяным ножом рунический знак Бога Войны. От острой боли слезы сами потекли по щекам Аурианы. Затем Фрия обмакнула свой палец в кровь вепря и начертала тот же знак на лбу девушки.

После этого другой жрец поднес ей кусок обжаренного на огне сердца вепря. Он был полусырой и сочился кровью. Ауриана медленно съела мясо, собрав в кулак всю свою волю, чтобы подавить подступившую к горлу тошноту.

— Теперь у тебя сердце вепря, который никогда не уклоняется от боя, — провозгласил Водан.

И действительно, неожиданно Ауриана ощутила, как в ней закипают неудержимая энергия и сила, кровь начала гулко пульсировать у нее в ушах, сердце учащенно забилось, глаза зажглись яростным огнем.

«Мама, если дочь не смогла защитить тебя, то это сделает дикий вепрь», — мысленно обратилась она к матери со словами, неожиданно пришедшими ей в голову.

Затем Ауриана начала повторять нараспев слова клятвы за жрецом, воплощавшим Водана.

— Я отрекаюсь от дома, медоварни и возделанных полей. Я отрекаюсь от мира, пока жив мой враг. Я отрекаюсь от земного брака. Месть — моя пища, кровь — мое питье…

Ее прервал громкий шум тяжелых крыльев. Огромная сова вылетела на свет из мрака ночи, сделала круг над головой Аурианы, сердито хлопая крыльями, и улетела. Ауриана услышала тревожный ропот соплеменников. Птица была необычно смела, и девушку осенила внезапная догадка: «Это дух Херты… Ей ненавистен мой выбор, она хочет остановить ритуал, помешать мне. Она уверена, что произойдет великое зло, если я дам клятву и стану Девой Щита. Херта, ты так долго преследовала меня своей ненавистью в жизни. Но теперь ты мертва — оставайся же с мертвыми!»

— Славя твое имя, о Водан, я обагрю копье кровью моих врагов! О Победоносный, я — твоя.

— Слава тебе, День! Слава тебе, Ночь! Слава тебе, Бессмертная Слава! — произнесла Зигреда.

Затем жрец-Водан надел на правую руку Аурианы браслет из витого серебра, Когда девушка ощутила тяжесть браслета, свидетельствующего о том, что теперь она — воин, ее охватило странное чувство приятной опустошенности.

Как будто она сожгла все мосты за собой, и оказалась одна на диком берегу, мрачном и таящем опасность, но обещавшем исполнение надежд.

Хильда взяла железные ножницы и начала стричь волосы Аурианы. Женские волосы — обиталище духов, которые мешают прикасаться к железному оружию. Когда ее тяжелые косы упали на землю, Ауриана ужаснулась на мгновение, ей показалось, что это живые страждущие существа, которые испытывают боль от того, что их отторгли от нее. И она вспомнила вдруг слова Рамис: «Никогда не забывай, что вся сила — в волосах».

«Но я нарочно забуду это! — мстительно подумала Ауриана. — Убирайся из моей памяти вместе со своей призрачной жизнью!»

Когда Хильда быстро заплела обрезанные до плеч волосы девушки в одну толстую короткую косу, Ауриана почувствовала на своем обнаженном затылке дыхание демонов. Она ощущала себя легкой, почти воздушной, как будто раньше волосы гнули ее к земле, служили тяжелые якорем — теперь же она могла оторваться от земли, и мрак легко мог поглотить ее.

Хильда сожгла обрезанные волосы Аурианы на костре, чтобы никто не смог подобрать их и использовать для колдовства против самой девушки или ее семьи.

— Вынесите штандарт! — раздался вдруг громкий голос из толпы. И вся местность сразу же огласилась требовательными криками, перешедшими постепенно в скандирование:

— Дочь Ясеня, веди нас в бой!

Зигреда немного поколебалась — очень уж ей не хотелось подчиняться требованиям бесчинствующей толпы. Но она была достаточно мудра, чтобы понять: этой ночью она проиграла. Поэтому жрица кивнула одному из жрецов, и тот, взяв штандарт, подошел к ней.

Штандартом хаттского войска был череп кошки, водруженный на короткое ореховое древко. Когда Ауриана приняла его из рук Зигреды, толпа разразилась таким восторженным ревом, что он, наверное, был слышен в Римской Галлии. Раскаты многоголосого громового хора постепенно затихли, и Ауриана заметила на серебряной кошачьей маске Зигреды игру светотени; кровавые отсветы костра придавали неподвижной маске причудливое, порой отвратительное выражение. И вдруг в прорезях глазниц девушка увидела живые глаза жрицы, буравящие ее. Зигреда не отводила взгляда от Аурианы, пока не убедилась, что та заметила и осознала всю глубину ее холодной ненависти.

Ауриана поняла в тот момент, что Зигреда заставит ее рассчитаться за те унижения, которым подвергся Гейзар. Она отлично знала о мстительности и злопамятности жрицы.

«Она будет плести свои сети и лелеять мысли об отмщении до тех пор, пока не найдет способа обречь меня на самую позорную и мучительную смерть».

* * *

Когда костры отгорели, и люди разошлись, Ауриана поскакала с соратниками отца к Холму Антилопы, где бы разбит лагерь Бальдемара. Ее руку жгло, как огнем, от боли в том месте, где был выцарапан знак Бога Войны, но никогда в жизни она не испытывала такой радости от ощущения боли. Клятва, данная богу, защищала ее от Видо лучше, чем любой высокий частокол. Он мог убить ее, но не существовало такой силы на земле, которая могла бы заставить ее теперь выйти замуж за одного из сыновей Видо, потому что она уже вступила в брак. Правда, временами радость от сознания этого уступала в ее душе место чувству опустошенности, и Ауриана начинала завидовать другим женщинам, у которых были простые смертные мужья.

Воины двигались неспешно, и только на второй день пути десятитысячный отряд достиг лагеря Бальдемара, расположенного на вершине холма среди буковой рощи. Прежде чем отправиться в шатер отца, Ауриана долго смотрела на лагерь Видо, который находился внизу на зеленой равнине. Он был похож на потревоженный муравейник. Римское влияние мало сказалось на самом устройстве лагеря Видо — там царил обычный для варваров беспорядок. Расположение шатров и строений было совершенно хаотичным. Римские военные повозки сновали туда и обратно через ворота лагеря, устроенные на манер подъемных ворот римской крепости.

На одной из площадок проходили, по-видимому, учения конницы.

Этот лагерь был гнойником на теле ее родины — так считала Ауриана. Ее охватило вдруг чувство безнадежности. Ведь силы Видо казались неисчерпаемыми: численность его войска, снаряжение, помощь Рима, — все это вызывало у Аурианы приступ отчаяния.

Стража у входа в шатер Бальдемара пропустила ее беспрепятственно без доклада.

Переступив порог, Ауриана помедлила, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Дымоход был открыт, Бальдемар сидел в полном одиночестве у небольшого костра, сложенного из можжевеловых дров, и чертил на земле березовой веточкой план местности и расположение войск, продумывая детали предстоящей осады. Его перевязанная нога удобно лежала на ворохе шкур.

— Отец, я уже здесь.

Бальдемар даже не поднял головы. Ауриана усмехнулась, спрашивая про себя: «Слышал ли он вообще мои слова?» Но когда она подошла ближе и начала разглядывать его чертеж, вникая в суть, то так же, как и он, сразу забыла про все на свете, уйдя с головой в план предстоящей военной операции.

— Отец, а вот эти точки и штрихи — это воздвигнутое укрепление врага? — спросила Ауриана.

— Да. Раб, которого ты привезла с собой, называет такое расположение «лилия», это название придумали сами римляне. Вот видишь, как странно они вкопались в землю. Такая изломанная линия обороны похожа на пятерню. Теперь понятно, почему Видо не боится нашего штурма — он подготовил замаскированные выдвинутые укрепления, и при атаке мы попадем в ловушку. Римляне же не считают зазорным ловить противника в капкан, словно зайца.

— Должно быть, они выползали из крепости в темные безлунные ночи, чтобы незаметно рыть свои ловушки, — предположила Ауриана. — Если все это так, то, зная обычную форму «лилии», мы, наткнувшись на часть ее, сразу же определим общее расположение укрепления на местности. Таким образом, нам надо сделать разведку, а атаковать — ночью, когда мы сможем, словно змеи, проползти по-пластунски мимо всех их ловушек.

— Да. Я уже узнал, что они усиленно защищают двое ворот — Главные и Западные. По моему мнению, Юлиан потерял терпение и отказал Видо в деньгах и поддержке, так что тот не успел вырыть рвы во всех тех местах, в которых предполагал это сделать. Я знаю, что ему не дали материалов и людей, чтобы построить такую оборонительную линию перед Западными воротами, как он это сделал у трех других ворот — вот почему он усиленно охраняет их. Именно в том месте мы и должны штурмовать крепость, — это, без сомнения, единственно правильное решение. Но есть одно обстоятельство, которое я никак не могу понять… — и отец с дочерью пустились в дальнейшее обсуждение плана, так и не поприветствовав друг друга. Впрочем, ни для кого из них в этом не было ничего удивительного, потому что они привыкли к подобному стилю общения.

Солнце уже стояло в зените, струя лучи сквозь отверстие дымохода, когда Бальдемар оторвался, наконец, от своего чертежа и пристально взглянул на дочь. Несколько долгих мгновений он не отрывал от нее изучающего взгляда, а затем слегка кивнул, и на лице его отразилось полное удовлетворение.

— Моя маленькая кошечка, увлеченная охотой! — он взял ее за руки и притянул поближе к себе. — Ты прославила всю нашу семью, ты, действительно, прославила всех нас! О тебе ходят такие легенды и предания! Ты знаешь, я ужасно не люблю, когда меня превосходят хоть в чем-то! — он широко улыбнулся, но выражение его лица все равно опечалило Ауриану. Она различала следы скорби и горя в глазах отца так же ясно, как Деций слова в своей книге.

Готовящийся на костре отвар из целебных трав, который должен был помочь срастанию костей, вскипел и побежал через край сосуда, огонь по-змеиному зашипел и начал потрескивать. Ауриана бросилась к бронзовому котелку, чтобы снять его с огня, опередив отца, потому что она отлично знала, любое движение причиняет ему сильную боль, хотя он не хочет признаваться в этом. Затем она налила отвар в глиняную плошку, поставила ее на землю и уселась рядом с Бальдемаром, озабоченно поглядывая на его больную ногу.

— Все это пустяки, к тому же нога быстро заживает, — промолвил он, проследив за ее взглядом.

Но Ауриана не поверила ему: в его возрасте кости срастаются очень медленно.

— Меня радует, Ауриана, — снова улыбнулся Бальдемар — то, что дар, принесенный нами богам, одновременно является и подарком тебе.

Ауриана тут же широко улыбнулась, подмигнув отцу с видом заговорщика.

— Разве жрецы не твердят постоянно, что добровольная жертва, отвечающая к тому же собственным устремлениям, наиболее охотно принимается богами? — промолвила она, но улыбка тут же исчезла с ее лица, и девушка продолжала голосом, исполненным горечи. — Но те крупицы хорошего, которые послала нам судьба, ничто по сравнению с пережитым горем и нашими утратами.

Слезы побежали по щекам Аурианы, и она не стала сдерживать их, как делала это в присутствии матери.

Бальдемар положил свою надежную руку на плечо дочери, стараясь успокоить ее.

— Я понимаю тебя. Я вновь и вновь обращаюсь к богам с одним и тем же вопросом: почему они так мучают нас? Лучше бы они лишили меня руки или ноги, но не забирали моего маленького Арнвульфа. Я бы сказал им: возьмите лучше меня, а не моего ребенка; но боги не спрашивали меня, распоряжаясь нашей судьбой. Я бы сам взошел на костер, если бы знал, что это принесет хоть какое-то утешение Ателинде. Хищники нападают только на слабых, уязвимых, а также на неокрепших, молодых. День за днем я старался не думать о том, что наша семья истекает кровью, теряя последние силы. В конце концов, лучше продолжать бороться, чем горевать, застыв в бездействии, скорбь мешает заживлению раны. Если бы ты знала, как я благодарен богам за силу твоего характера. Ты — блестящее доказательство того, что в нас есть еще энергия жизни.

Ауриана пристально смотрела в огонь, стараясь не показывать свою подавленность. Ее взгляд следил за лесным жучком, бегущим в панике по можжевеловой ветке прочь от лизавшего ее язычка пламени. Ауриану поразила какая-то обреченность в голосе и словах отца, и она вдруг подумала: «Настанет день, и он умрет. Умрет, а мир будет дальше жить без него, как будто ничего и не случилось. Но как такое может быть? Ведь он — центр мира, та ось, вокруг которой все вертится! А Херта? Как она могла отравлять меня своими ядовитыми речами о том, что отец погибнет от моей руки?»

Бальдемар поймал взгляд дочери и пристально посмотрел ей в глаза.

— Ауриана, скажи мне, как тебе удалось бежать?

Внезапно она почувствовала приступ тошноты, вопрос отца прозвучало для нее неожиданно. Почему все удачи омрачаются каким-нибудь неприятным обстоятельством? Ауриана была уверена, что если бы Бальдемар узнал правду, то ей стало бы легче, часть пережитого ею ужаса он взял бы на свои плечи. Но она не могла вымолвить ни слова.

Зачем еще больше разжигать его гнев и ненависть к Видо и Одберту в то время, как сам он ранен и не может сразиться с ними? Это было бы жестоко с ее стороны.

— Я завоевала доверие Ульрика, и он развязал мне руки. Дело было ночью, когда в лагере все перепились, поэтому мне нетрудно было бежать.

Отец строго смотрел ей прямо в лицо, в глазах его светилось выражение удивления и жалости. Она чувствовала, что он видит ее насквозь.

— И… вот я на свободе, Все очень просто, — добавила она.

— Значит, ты не хочешь сказать мне правду, — проговорил он мягко тихим, печальным голосом.

Она на мгновение встретилась с ним глазами и быстро отвела взгляд в сторону, уставясь в огонь. Сердце ее сжалось от боли.

— Какая я глупая! Неужели я могла всерьез надеяться, что скрою от тебя правду! — прошептала она. — Однако я умоляю тебя, отец, не спрашивай меня ни о чем. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. Хватит с тебя ужасов и несчастий. У нас и без того достаточно причин, чтоб покарать злодея, совершив священную месть.

— Тогда подними голову и расправь плечи. Не веди себя так, будто ты заслужила подобную участь, — произнес он, стараясь говорить строго, но мягко. Вслед за этими словами воцарилась напряженная тишина. — Мое бедное дитя, — с болью в голосе снова заговорил Бальдемар, — ты не одна страдаешь. Твоя участь — это наша общая участь. Получив увечье, все тело напрягает силы для того, чтобы исцелиться. Так и род. Если удар наносится по одному члену семьи, вся она ополчается на врага. И только когда свершится праведная месть, наша память перестанет кровоточить.

Но Ауриана все еще упорно прятала взгляд от отца.

— Ауриана, почему ты забываешь о том, что боги признали за тобой отсутствие какой-либо вины? Если бы они не любили тебя так горячо и искренне, они не вручили бы тебе штандарт нашего войска, а Водан не признал бы в тебе свою невесту, — Бальдемар накрыл ее руку своей тяжелой ладонью.

Испытывая чувство горячей благодарности, Ауриана ощущала, как в нее переливается отцовская сила и уверенность. И все же она не могла побороть стыд и все рассказать Бальдемару, все без утайки. Где-то в уголке ее памяти постоянно присутствовало, терзая душу, жуткое видение: римлянин, насилующий ее мать. Это было самым болезненным воспоминанием в жизни Аурианы. То насилие, которому она подверглась сама, было ужасно, но с мыслью о нем можно было как-то справиться, убедив себя в неизбежности подобного события, которое пусть и отвратительно само по себе — но в конечном счете принесло ей спасение от большего зла. Воспоминание же о насилии, совершенном над матерью, было нестерпимо и не поддавалось никакому оправданию — наоборот, оно нависало над миром, грозя ему беспощадным разоблачением.

Ауриана чувствовала на себе полный доброты и невыразимой любви взгляд отца.

— Скажи мне, Ауриана, Рамис звала тебя с собой? — спросил он, наконец.

От этого вопроса ей стало не по себе, но почему — она не могла понять.

— Да. Звала.

— Так я и подумал, когда до меня дошла эта странная история. Будь уверена, она опять явится и позовет тебя. Она всегда делает это несколько раз. Я умоляю тебя… не соглашайся идти с ней, пока… пока твоя мать жива. Она очень боится этого.

— Пока мама жива? Значит, ты думаешь, что однажды я все же уступлю?

— Да.

— Ты ошибаешься! Этого никогда не будет. Я презираю ее так же сильно, как и мама.

— Это сейчас ты так говоришь. Но человеческий дух непостоянен и изменчив, словно облака.

— Другие, может быть, и меняют свои решения, но только не я! Так что не беспокойся больше об этом. Моя цель — священная месть, а не белые одеяния, молитвы и мертвая тишина лесов.

Они опять помолчали.

— Раб-римлянин, который прибыл со мной, — отважилась, наконец, вымолвить Ауриана, пристально глядя в лицо отцу, — знает множество чудесных вещей — секреты изготовления римских дротиков и мечей и разных военных машин… — она помедлила, а затем выпалила на одном дыхании. — Я подумала, что он мог бы научить нас тому, что знает сам…

Бальдемар очень долго молчал, не говоря ни слова в ответ. И Ауриана поняла, что отцу очень не нравится ее идея. Это удивило и опечалило девушку.

— Он несомненно будет полезен нам. Как бывший римский легионер он поможет нам понять нашего врага, разгадать его уловки и намерения, — наконец, заговорил Бальдемар, старательно подбирая слова, потому что не хотел, чтобы угасло ее воодушевление. — Но я не собираюсь использовать его в каком-либо ином качестве, я также не хочу менять наших военных обычаев и правил. Тебе надо кое-что раз и навсегда уяснить себе, Ауриана, — есть некоторые вещи, которые нельзя изменять. Например, дерево всегда растет уцепившись корнями в землю. Если ты перевернешь его, ты лишишь дерево корней, и оно погибнет. Изменить свои военные обычаи означало бы для нас нанести оскорбление нашим предкам. Мы же сражаемся как раз ради того, чтобы сохранить наши порядки и обычаи. Так зачем же нам предавать самих себя? В таком случае, вся наша борьба теряет смысл.

— Но я не уверена, что мы всегда поступаем наилучшим образом и наши обычаи непогрешимы. Тем более, что они, пусть медленно, но все же подвержены изменениям. Мы ведь заимствовали, я как слышала, в свое время у римлян такой боевой порядок как «клин». Что же в этом плохого и нечестивого?

— Как все хищные зверьки, ты никогда так просто не сдаешься! «Клин» был заимствован нами не в одночасье, а в течение жизни нескольких поколений — постепенно. И потом все это произошло с благословения Священных Жриц. Но лучшее из того, чем отличается наш народ, мы получили из рук Водана. Так что ты сама понимаешь — я не против новшеств как таковых, а против той скоропалительности, с которой ты хочешь ввести эти новшества. Существует огромная разница между медленно произошедшими переменами и тем, что ты предлагаешь: произвести перевооружение всего нашего войска на чужеземный лад в течение одной луны! Никто не знает наш народ так хорошо, как я. Нововведения надо представлять ему, как нечто древнее, освященное авторитетом предков, только тогда ты добьешься успеха.

— Но не по этой ли причине римляне захватили половину наших земель?

— Нет. Им удалось сделать это не силой своего хваленого оружия, а путем предательства и обмана. Неужели ты и это хочешь позаимствовать у них? Лично я предпочитаю скорее пасть на поле брани, чем победить таким позорным путем. Наблюдай и думай. И, может быть, с годами ты поймешь меня и согласишься с моими словами.

Ауриана постаралась скрыть свое горькое разочарование.

Бальдемар твердо встретил ее печальный взгляд.

— Мы должны отослать назад этого раба. Его присутствие здесь смущает умы воинов и вызывает их недовольство.

Ауриана кивнула. Но про себя она твердо решила, что не подчинится приказу отца.

«Что за демон вселился в меня? — с удивлением думала она. — Отец совершенно прав, а я все равно не могу уступить ему. Может быть, это Деций наслал на меня какие-то чары? Как бы то ни было, надо спрятать его. Я спрячу его здесь и заставлю учить меня всему тому, что он знает и умеет».

* * *

Простившись с Бальдемаром, Ауриана отправилась на площадку, где хаттские воины упражнялись в боевом мастерстве.

До самых сумерек она метала копье вместе с другими новобранцами под присмотром Зигвульфа, который наблюдал за усилиями новичков с довольно скептическим видом. Мишенью служил мешок с зерном, покачивающийся на толстом суку дерева. Хаттское копье было легким и удобным для руки Аурианы. Все воины племени были вооружены такими копьями, потому что их можно было использовать как в лесу, так и на открытой местности, они одинаково годились, как для ближнего боя, так и для метания. Большинство хаттских воинов не имело мечей, и Бальдемар, по-видимому, не желал вооружать свою дочь этим опасным оружием. Ауриана знала, что отец боится за ее жизнь, меч может побудить ее сойтись с врагом в ближнем бою. Ауриана с облегчением заметила, что остальные новобранцы совершенно запросто обращаются с ней, никак не подчеркивая ее высокий ранг дочери вождя.

Когда на землю опустился вечер, Ауриана пошла к старому источнику, который располагался за пределами лагеря, неподалеку от широкой тропы. Она долго сидела там в полном одиночестве, печально глядя в зеленую глубь водоема, вдыхая запахи сырости и плесени, слушая стрекот кузнечиков и шелест стрекозиных крыльев. Вечерние испарения земли окутывали ее своей душной волной. Охвативший ее душу покой был скорее похож на сон, как будто она надышалась ядовитых паров и ее сознание погрузилось во мрак. Единственное, что она помнила и ощущала, было то самозабвение, в котором она недавно подошла к белой кобыле Рамис. Это состояние вновь нахлынуло на нее и тут же исчезло. Ауриана так явственно ощутила близкое присутствие Рамис, что вздрогнула и беспокойно оглянулась вокруг.

Тут она заметила, что по тропе с северной стороны приближается какая-то женщина. Девушке стало почему-то не по себе. Странным было уже то, что в этих краях никто — будь то мужчина или женщина — не путешествовал в одиночку, да еще пешком. И вся фигура женщины в сумеречном свете казалась призрачной, была похожа на сгусток вечернего тумана. Ауриана уже приготовилась вскочить на ноги и броситься бежать, она боялась призраков. Но тут девушка заметила, что впечатление бесплотности путнице придает вечерний ветерок, играющий широкими складками ее серого плаща, сделанного из легкой тонкой ткани. Женщина была, по всей вероятности, послушницей в одной из священных рощ.

Она прямо направилась к Ауриане, и у той сложилось такое впечатление, что жрица шла именно к ней. Возможно, незнакомка давно уже подкарауливала ее здесь, дожидаясь, когда Ауриана останется одна. Она была широкоплечей и сильной, за ее плечами висел мешок с провизией, который по всем признакам был очень тяжелым — не всякому мужчине было бы под силу нести его. Однако лицо жрицы выглядело по-женски кротким и нежным. В ее огромных глазах светились любопытство и интерес к жизни. В лучах заходящего солнца поблескивали ее серебряные украшения. Висящий на шее ремешок с серебряным месяцем в фазе роста свидетельствовал о том, что это послушница Рамис.

— Приветствую тебя от имени Великой Жрицы, — промолвила она, слегка склонив голову. Голос ее был мягким и звучным. — Я — Тора. Пусть сопутствуют тебе удача и везение!

— Чего тебе надо от меня?

— Я принесла тебе дар Рамис. Она очень боится за тебя. Она не может подарить тебе воинов или железное оружие, не может она и поведать тебе, как вести осаду неприятеля. Но она может раскрыть тебе секрет луны, чтобы ты получила преимущество перед врагом. Итак — подожди, пока свершится следующий лунный цикл. Когда же наступит полнолуние, подожди еще одну ночь. На следующую — перед ее исходом — в самое глухое время ночи луну проглотит волк.

Ауриана стояла неподвижно, изумленная этой речью; наконец, она справилась с собой и ответила:

— Это очень ценный дар. Передай ей, пожалуйста, мою большую благодарность.

Тора начертала в воздухе знак, отвращающий злые чары и отводящий пагубу, проговорила свое благословение, а затем повернулась и направилась в ту сторону, откуда явилась, оставив Ауриану наедине со своими мыслями.

Девушка лихорадочно размышляла над словами послушницы. Сейчас она ощущала как никогда ясно опасность, подкарауливающую ее повсюду. Почему Рамис сообщила ей вдруг о страшном чуде, которое должно вскоре произойти в небесных пределах? Ведь Великая Жрица никогда до тех пор не вмешивалась в исход сражений. Поэтому ее поступок был чрезвычайно необычен. Наверное, она испугалась гибели всего, что было дорого ей — священных рощ, святилищ, где обитают ее послушницы, священных источников, колосящихся нив, малых детей…

Но неужели Рамис не может сделать так, чтобы волк явился раньше? Ведь Ауриана не может ждать так долго — почти два лунных цикла!

* * *

На следующий день Ауриана послала Деция в лес собирать хворост для костра. Затем она, улучив момент, незаметно покинула лагерь и встретилась с ним на опушке леса недалеко от старого источника. Они принялись вместе искать подходящее убежище и, наконец, нашли: место находилось вблизи лагеря и в то же время было труднодоступно. Здесь, под навесом скалы, образовывающим небольшую пещеру, они устроили временное пристанище для Деция. Добраться до него можно было только по крутым уступам, поросшим чахлыми кривыми сосенками. Для самой Аурианы такие тяжелые ежедневные восхождения на скалу будут хорошей закалкой.

Деций вырезал два деревянных сосновых меча, сделав их раза в два тяжелее, чем мечи римских легионеров, с тем расчетом, что когда Ауриана возьмет в руки настоящий меч, он покажется ей невесомым. Ауриане удалось незаметно вынести из лагеря два круглых щита, сплетенных из лыка. Вообще-то покидать лагерь так, чтобы это не бросалось в глаза, не составляло большого труда. Отряды охотников каждый день выходили на промысел, и никто не удивлялся, что Ауриана предпочитает охотиться в одиночку. Опасность состояла только в том, что кто-нибудь увидит их с Децием вместе. Ведь она солгала Бальдемару. Мысль о том, какое отчаянье отразится на лице отца, если он узнает об этом, была почти нестерпима для девушки. А если Гейзар проведает о том, что она проводит много времени наедине с мужчиной, да к тому же чужеземцем и рабом, то Ауриана с трудом могла представить, какие ужасные последствия это будет иметь.

Гейзар однажды осудил на смерть одну деревенскую девицу, которая спала с чужеземцем. Он приказал сбрить ей волосы, затем прогнать голой по деревне, осыпая ударами двух хлыстов, и, наконец, утопить несчастную в болоте Волчьей Головы, завалив сверху топь, поглотившую ее, валежником.

Ауриана была очень нетерпеливой ученицей. Ей не нравилось заниматься тренировкой отдельных движений.

«Ну почему, — жаловалась она про себя, — я должна заниматься такими скучными и утомительными вещами, как отработка правильного захвата рукояти меча, тренировка кисти руки, расчетом расстояния между противниками во время поединка?»

«О, эти варвары! — жаловался, в свою очередь, Деций. — Девчонка точно так же, как все они, неспособна к упорной работе, к расчету и обдумыванию ситуации, она хочет только одного: очертя голову броситься в битву — и дело с концом!»

Каждый день, прежде чем начать обучение, Деций заставлял девушку бежать раз от раза все увеличивающуюся дистанцию, надевая ей за плечи мешок с камнями и подложив под него соломенную прокладку, чтобы не повредить спину. В первые дни Деций читал ей длинные лекции, демонстрируя время от времени различные приемы, а затем заставлял повторять их, в точности подражая ему. Он часто подчеркивал то, что хаттский меч имеет множество недостатков: его нельзя использовать — в отличие от римского меча — как колющее оружие, что делает его почти бесполезным при полном сближении с противником. Он преподал Ауриане и начатки анатомии. «Вот тут легкие!» — несколько раз он показал ей предостерегающим жестом. «Всегда держи руку пониже, защищая ею грудную клетку. Удар в эту область часто бывает опасным». «Но наиболее опасны удары в живот, — не уставал повторять он. — Это — верная смерть! По сравнению с брюшной полостью, грудная клетка все же защищена ребрами». Он предупреждал ее также о том, как опасны излюбленные удары мечом ее соплеменников для них же самих. «В этих рубящих ударах с затяжным долгим размахом, — настаивал Деций, — в полной мере проявляется тупоумие варваров. Ведь они раскрывают на несколько мгновений весь корпус для атаки противника». А затем он начинал демонстрировать ей основные приемы, используемые легионерами в бою, посвящая ее в секреты того, как выполнять эти приемы более экономично и безопасно. Сначала она упражнялась, используя в качестве противника большой деревянный столб.

В первые дни Ауриану удивляло то обстоятельство, что Деций еще не убежал, ведь граница была расположена в соблазнительной близости отсюда. Похоже, он серьезно относился к данному им слову. Ауриане хотелось верить, что причиной тому была его личная преданность ей. Но однажды выяснилось, что дело обстояло совсем иначе.

В это утро они впервые сошлись вместе в тренировочном поединке, Ауриана должна была отработать приемы наступления и отступления в ближнем бою, которые Деций только что показал ей. Как всегда, она сражалась до тех пор, пока совершенно не выбилась из сил, и только тогда согласилась сделать перерыв в занятиях. Ее запястье и вся правая рука страшно болели. Когда она, наконец, в изнеможении опустилась на землю, Деций сел рядом, достал фляжку разбавленного вина и неожиданно спросил:

— Знаешь, мне давно не дает покоя один вопрос. Что произойдет с одним жалким рабом, если твое войско не победит Видо?

Ауриана помолчала несколько мгновений, переводя дыхание, щеки ее раскраснелись в пылу борьбы.

— Я не хочу говорить о нашем возможном поражении в битве — такой разговор отпугнет удачу.

— Ну хорошо, тогда я сам скажу то, что думаю. Дикари из войска Видо схватят меня и в одном из свойственных твоему народу приступов кровожадности пригвоздят к дереву в дар своему богу. Или, может быть, я окажусь более удачливым, и меня захватят мои соотечественники. В таком случае они замучают меня пытками до смерти за пособничество врагу.

— Или, может быть, одна знакомая тебе девица обернет на твою голову кубок с медом за то, что ты употребляешь слова, которые она не понимает!

Тогда Деций объяснил ей смысл слова «пособничество», и Ауриана подавила вздох разочарования. Он, оказывается, остался с ней не из-за нее самой, а потому что боялся, что его соплеменники обвинят его в предательстве.

Дни проходили за днями, сливаясь в один долгий день, заполненный трудами. Постепенно Ауриана начала, наконец, вникать в секреты ведения боя, научилась превращать свое отступление в начало атаки, заманивать противника в ловушку, заставляя раскрываться навстречу ее смертоносному клинку. Все было бы ничего, если бы не привычка Деция умалять ее успехи и способности, осыпая насмешками. На этой почве у них начали разгораться ссоры, когда оба сильно уставали друг от друга, и им надо было сорвать на ком-то свое раздражение.

— А теперь сосредоточь все свое внимание на моих действиях, я покажу тебе диагональный удар, — начал Деций свой урок в один из обычных дней. — Я молю всех богов, чтобы дух моего отца не наблюдал сейчас за нами. Потому что уже в пятнадцатый — или в шестнадцатый? — раз ты никак не можешь занять правильную позицию, — он схватил ее за плечи и придал ее телу нужное положение. — Вот так. А теперь делай то, что буду делать я. Чего только не приходится терпеть, чтобы выбраться на свободу!

Сначала она повторяла его движения неуверенно и неловко, но через некоторое время, поупражнявшись, у нее все стало получаться так, как надо.

— Немного лучше, но еще далеко до нормы. А теперь снова стань в стойку, — распорядился он.

Ауриана повиновалась.

«Еще далеко до нормы, — думала она. — Ну что же, может быть». Девушка не могла спорить с ним, потому что ей не с кем было сравнить свои успехи. Рядом никого не было.

— Ничего, пойдет. Но только вовсе необязательно придавать лицу такое зверское выражение! Противника надо пугать своим мастерством, а не выражением лица!

— Оставь меня в покое!

Но несмотря на свое раздражение, Ауриана знала, что в этом его замечании, как и в обучении в целом, было очень много разумного.

— А теперь изготовься к бою! — начал он урок на другой день. — Я — твой противник. Я тесню тебя, наступаю. И вот я уже считаю себя хозяином положения и готовлюсь нанести сокрушительный удар. Ты должна следить внимательно, и как только я подниму ногу, делая шаг вперед, — ты бросишься мне навстречу и нанесешь свой удар.

И он без предупреждения тут же молниеносно прыгнул к ней и нанес сильнейший удар, почти выбив деревянный меч из руки девушки. Но Ауриана опомнилась и начала лихорадочно отбиваться, неуклюже размахивая мечом. И все же, несмотря на неловкие движения, Деций должен был признать, что ее защита довольна надежна.

— Давай жми! Наседай! Атакуй! — приказал он.

Постепенно она начала теснить его, старательно выполняя те выпады, которым он ее уже научил. Деций все больше уступал ей, пятясь и защищаясь. И тут он вдруг неожиданно сделал выпад вперед, лихо преодолел ее попытки защитить себя и острием своего деревянного меча нанес ей удар в живот.

— Все! Ты — мертва или смертельна ранена!

Но Ауриана не обратила внимания на его слова; сжав зубы от боли, собравшись с силами, она с удвоенной энергией набросилась на него, начав снова теснить Деция. И вдруг во время выпада она почувствовала, как он схватил ее запястье и резко дернул по направлению движения ее корпуса. Ауриана упала лицом в траву.

— Это нечестно, это предательский подлый прием! — заявила она, задыхаясь от возмущения и обиды. Деций помог ей подняться, посмеиваясь над ней и вовсе не собираясь извиняться или оправдываться.

— Всякая война — это сплошное предательство. Твой противник вовсе не обязан сражаться по твоим правилам. Ты не права, если думаешь, что единственным оружием в схватке является меч. Ведь у твоего врага есть еще и руки, есть ноги и зубы, не говоря уже о том, что он может подхватить что-нибудь с земли и использовать это в качестве оружия. Ты слишком сблизилась с противником, и он воспользовался своим преимуществом. А как ты думаешь, в чем еще была твоя ошибка?

— Я на мгновение потеряла равновесие, и ты воспользовался этим.

— Я использовал твою собственную энергию против тебя. Ведь я почти ничего не делал — просто оставался бдительным и выжидал. Все, что я сделал, исходило из твоих собственных действий и явилось их закономерным итогом. Я забыл самого себя и как бы влез в твою шкуру. Я ощущал твою ожесточенность и ослепленность яростью и просто передвигался туда, где тебя не было, чтобы уйти от твоих ударов.

Они попили воды и посидели в полной тишине, следя взглядами за коршуном, кружащим над незримой падалью, лежащей где-то внизу.

Наконец, Деций опять заговорил.

— Ауриана, что делает твой отец?

— Он ведет торг с галльскими торговцами оружием, чтобы приобрести все лучшее, что у них есть, затем он рассылает по деревням соседних племен гонцов с просьбой о помощи…

— Нет, я другое имею в виду. Почему он не вступает в сражение? Он же получил все необходимые сведения о противнике. Совершенно очевидно, что преимущество в этой битве будет на стороне атакующего войска.

Ауриана немного помолчала, колеблясь между желанием поставить его на место, чтобы он лучше думал об ее отце, и боязнью, что если она скажет правду, он посмеется над ее ответом. Наконец, она заговорила, старательно подбирая слова, как будто продираясь сквозь густые колючие заросли.

— Ну хорошо, я скажу тебе правду. Это страшная тайна, но я думаю, ты можешь ее узнать, потому что ты — не один из нас. Мы ждем той ночи, когда волк проглотит луну.

Деций нахмурился, а затем начал тихо смеяться, качая головой.

— Забудь об этом, моя милочка. Первобытный невежественный народ, не имеющий никаких знаний о движении небесных тел, не может точно предсказать лунное затмение — только несколько халдейских волхвов могли бы сделать это. Но не вы. Так что ничего у вас не получится. Надеюсь, ваше суеверие не станет причиной трагедии.

— Ты — глупый высокомерный петух! Рамис всегда точно знает, когда придет волк. И потом, что такое «затмение»?

— Нет, определенно, любопытство этой резвой девчонки сведет меня в могилу! Ауриана, хватит вопросов! Нет никакого волка.

Она скрестила руки на груди и, прищурив глаза, твердо сказала:

— А вот и есть.

Он улыбнулся.

— Ну тогда это должен быть невероятно огромный волк. Три столетия назад один греческий мудрец, Гиппарх, вычислил лунный диаметр, который…

— Прекрати свою пустую болтовню, римлянин! Разве я что-нибудь сказала о размерах волка?

— Ауриана, земля — шар, — промолвил Деций, подбирая три камешка. — Такой же, как одна из ваших стеклянных бусин, которые вы используете для гадания. Допустим, что этот камешек — земля, и…

— Глупец, какая именно это земля — Нижняя, Средняя или Верхняя?

— О, Минерва, я не знаю! Пусть это будут все три вместе! А вот это солнце, — произнес он, раскладывая камешки на земле, — луна здесь, а здесь земля, то есть все три земли, если тебя это больше устраивает, — в центре, понятно? Таким образом, твое ужасное чудо ни что иное, как тень земли, брошенная на луну.

Ауриана отвернулась, в ее глазах появилось выражение страдания.

— Ты испытываешь мое терпение, неся такой вздор! После всего, что ты наговорил, ты — просто невежественный римлянин!

Он снова рассмеялся.

— Так зачем же ты меня мучаешь своими проклятыми вопросами! — он один за другим столкнул все три камешка с уступа. — Тебе повезло — я сообщаю тебе знания лучших мудрецов, но твой разум слишком затемнен суевериями и невежеством, чтобы понять все, что я тебе говорю, — и он добавил как бы про себя. — Вообще-то будет очень жаль, если затмения не произойдет. Оно напугало бы до полусмерти не только людей Видо, но и римлян в его лагере, они ведь страшно суеверные, эти солдаты. И как правило, никто из них не читал ни Гиппарха, ни Эратосфена. Это могло быть дать вам шанс одержать победу. Потому что пока я не вижу у вас ни малейшего преимущества перед врагом. Даже наоборот…

— Деций, замолчи сейчас же! Ты вспугнешь нашу удачу!

— Думаю, это уже сделали без меня. Я уже учил тебя, что отступление — главный прием в тактике обороны. Это правило применимо также и в нашем случае. Твоему народу следовало бы отойти под сень своих лесов, именно там вы бы вновь обрели свои силы. Ты не представляешь огромных пространств этого мира, не знаешь ты и размеров Римской империи. Она шутила с вами до сего дня. Поэтому вы смогли одерживать победы в отдельных мелких стычках то там, то здесь, но горе вам, если Рим однажды обрушит на вас всю свою мощь. Ты слышала когда-нибудь об острове Британия?

Ауриана нахмурилась и покачала головой.

— А об Альбионе? — подсказал он.

Она просияла.

— Еще бы! Альбион — это Край Белой Луны, там друиды получают свою мудрость из рук древних жрецов.

— Совершенно верно. А ты знаешь что-нибудь о протяженности этого острова и количестве обитающих на нем племен?

— Я знаю, что там живет очень много народа.

— Ну хорошо. Теперь слушай. Почти все они взбунтовались против власти Империи лет семь-восемь назад. Я попал туда в самом начале мятежа. В течение нескольких месяцев британские племена нанесли нашим легионам больший урон, чем ваше племя за все время наших стычек и малых войн. Но в течение года мятеж был полностью подавлен, и виновные понесли суровую кару. В ту пору их погибло из-за собственного безрассудства намного больше, чем насчитывается сейчас всех воинов в вашем племени. Поэтому посуди сама — проиграв эту битву, вы проиграете; выиграв ее — по какому-нибудь капризу судьбы — все равно в конечном итоге проиграете. Вы можете вогнать гвоздь в пятку гиганта. Вы можете нанести ему царапину, которая вам самим покажется значительной раной. Но берегитесь того момента, когда он обратит на вас весь свой гнев и сметет вас с лица земли.

— Может быть, ты и прав, — задумчиво промолвила Ауриана. — Но это ничего не меняет. В нас живет дух дикой кошки. А дикая кошка не даст себя запереть в клетке без ожесточенного сопротивления.

* * *

Когда до появления Волка оставалось пять дней, Ауриана, как всегда, пришла на рассвете к убежищу Деция, принеся с собой воды и мяса, Но в этот день во время их тренировочного поединка, Ауриана испытала необычные ощущения. Что-то было не так, как всегда.

Прежде во время их сражений на деревянных игрушечных мечах девушка постоянно помнила слова Деция, усилием воли направляла свое тело, стараясь правильно — как Деций учил ее — делать каждое движение. Что-то ей удавалось, в чем-то она терпела поражение. Но сегодня у Аурианы временами было такое странное чувство, будто ее тело движется само собой, зная и умея больше, чем она предполагала, действуя точно, выверенно, умело. Один или два раза ей даже показалось, что она взлетела над землей — и парит в поднебесье. Но это ощущение длилось недолго. Такие чувства имели много общего со странным состоянием всепоглощающего покоя, которое охватило ее при встрече с Рамис. Однако, Деций, казалось, ничего не замечал.

Постепенно Ауриана убедилась, что за это время ею усвоены немалые знания и опыт, и что эти навыки еще не проявились в полной мере. Возможно, именно издевки и насмешки Деция способствовали ее былой неуверенности в себе, внушали ей сомнение в своих силах. Она сравнивала теперь свои усилия с первыми неловкими шагами маленького жеребенка — жеребенка, который однажды превратится в прекрасного скакуна, мчащегося во весь опор по долинам и преодолевающего в мощном прыжке все препятствия. Так почему же Деций был так нетерпелив с ней — с маленьким жеребенком, имеющим задатки прекрасного скакуна?

Однако ее досада всегда была непродолжительной. Любознательность и животная радость, которые она испытывала во время поединка не оставляли ей времени досадовать и злиться.

— Деций, — крикнула она, парируя его удар, — а ты когда-нибудь видел своего Великого Царя?

Ауриане показалось, что на лице Деция отразилось легкое замешательство.

— Императора Нерона? — неохотно отозвался он. — Да, видел, один раз. Стоп! Никуда негодный выпад! Вот так это делается, смотри. И не делай такие большие шаги. Следи за рукой, ты раскрываешься… Я ездил в Рим на ярмарку.

— Да? — затаила дыхание Ауриана. — И как он выглядел? Что он делал?

— Он был на сцене…

— Сцене?

— Ну, это место, где разыгрываются разные истории людьми, которые изображают других людей.

— Ну и что дальше? Почему ты замолчал? Что это была за история, и что делал ваш царь?

Деций замедлил свои движения и, наконец, остановился, тяжело дыша. В его лице больше не было смущения. Теперь Ауриана кожей чувствовала, какой гнев и досаду испытывает Деций на своего царя. Это поразило ее.

— В одной пьесе он играл роль… играл роль женщины — это был один из наших мифов… он представлял женщину, мучающуюся родовыми схватками…

Потрясенная Ауриана уставилась на него долгим взглядом.

— И ты смеешь еще после этого утверждать, что мой народ со странностями?!

— Ты не понимаешь. У него это — не странность, это — порочность. А теперь, если ты еще не устала…

— Я совсем не устала.

Сам Деций очень устал, и потому ее выносливость произвела на него впечатление. Но он и виду и не подал. Ее запас бодрости был неисчерпаем; Ауриану не останавливали ни синяки, ни растяжения связок, ни его едкие насмешки. И Деций временами спрашивал себя: игра ли это его воображения, или девушка действительно делает поразительные успехи?

— А теперь отработаем тот прием, который я тебе показывал последний раз. Когда начинаешь атаку, совершенно расслабься, действуй легко, как бы играючи…

На этот раз, когда они сошлись в поединке, Деций, наконец, удостоверился в ее возросшем мастерстве. Нет, это не была игра его воображения. Деций был поражен, как человек, который только вчера видел дерево в бутонах, а сегодня обнаружил его в полном цвету.

— Достаточно. Если ты не устала, то я просто с ног валюсь.

— Деций, — несмело начала Ауриана, — я… я ведь не такая плохая ученица, как ты постоянно говоришь. Сознайся!

— Тебе вовсе не следует знать, как я на самом деле оцениваю твои успехи, — сказал он раздраженно. — Похвалы ни к чему хорошему не приводят, особенно в юности, они только плодят лентяев.

— Однако ты мог бы, по крайней мере, хотя бы один раз сказать, что тот или иной прием я выполнила хорошо!

— Но я вижу еще столько огрехов, тебе надо работать и работать! Похвала только собьет тебя с толку.

Ауриана швырнула свой деревянный меч на землю.

— Ты сведешь меня с ума! Но когда ты, наконец, надумаешь совершить побег, я отплачу тебе за все сполна! Я пущу людей отца по твоему следу и вдоволь посмеюсь, когда они бросят тебя в самое топкое болото!

— Неблагодарная девчонка! — сказал он, широко ухмыляясь. И, как всегда, его ухмылка сразу же обезоружила ее. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть лица Деция, но каким-то невероятным образом его ухмылка стояла перед ее мысленным взором, и она не могла отделаться от этого наваждения.

— Только не говори никому, что это я учил тебя драться, — продолжал Деций, — и я умру с миром, не стыдясь за прожитую жизнь.

— Теперь я вижу, кто ты. Ты — дикобраз.

— Это неново. Так говорили все женщины, с которыми я спал.

— Замолчи и слушай! Твои насмешки — это колючая шерсть дикобраза. С их помощью ты держишь людей на расстоянии, не подпуская к себе. Вот и все. Кроме того, ты — прирожденный учитель. Тебе нравится меня учить, потому что нравится, как я стараюсь; то, как я стараюсь, льстит тебе. Но если бы я сама была учителем по натуре, ты бы просто не знал, как справиться со мной, и тотчас бы покинул меня.

Ауриана поймала в его взгляде выражение легкой паники и растерянности, что свидетельствовало о ее точном попадании в цель. Но он быстро справился с собой.

— Может быть, действительно я слишком жестко обращался с тобой.

— Жестко? Жестоко, я бы сказала!

— Ну пусть жестоко, — уступил он, добродушно улыбаясь. — Но меня самого так учили.

— Значит, твои учителя привыкли делать посмешище из тех, кого учат.

— Ну ладно, ты добилась своего. Прости меня. Ты делаешь… поразительные успехи.

Но его слова звучали так, будто кто-то другой говорил за него его голосом. Ауриана с досадой взглянула на Деция — эта похвала была не лучше его оскорблений.

Ауриана пристально глядела ему в глаза, тщетно пытаясь понять, что именно так привлекает ее в нем, отчего ее так тянет к этому человеку. Наверняка причины крылись не только в обаянии его нечестивой улыбки. «Если бы все было так просто, — думала она, — тогда я легко могла бы забыть его, ведь он не всегда улыбается!»

Деций тоже долго смотрел на нее, завороженный ее взглядом, не в силах отвести глаз. Он не мог выбраться из этой ловушки, как муха, застывшая в куске янтаря.

— Ауриана, мне… жаль, — попытался он что-то сказать, как будто эти неловкие слова могли помочь ему освободиться от ее чар. Что за безумные слова она только что произнесла? «Дикобраз»? Может быть, может быть… Но ведь, если задуматься, все люди произносят слова по существу с одной целью — чтобы держать других на расстоянии от себя. А что мешает ему обратиться к ней со словами более добрыми и нежными, тем паче, что он действительно в душе чувствует к ней самую настоящую нежность?

— Я… я не хотел обидеть тебя.

Ауриана пододвинулась поближе к нему, не отдавая себе отчета в том, что делает, поддавшись чувству острого любопытства и тайному влечению плоти. Внезапно она, однако, чуть было не отпрянула в ужасе, вспомнив тот стыд и боль, которые пережила недавно. Но та тяга, которую Ауриана испытывала к этому человеку, победила в ней мучительные воспоминания, и она смело прижалась к Децию. Как бы, интересно, ей было с ним, если бы ее не сдерживал долг перед семьей, перед племенем, если бы ее не удерживал просто стыд, наконец?

— Нет, — сказал он вдруг, отшатнувшись от нее. Не надо смотреть на меня так. Я не хочу закончить свои дни жалким образом, зная, что моей шкурой покроют шатер одного из воинов твоего отца. Я знаю, что мне можно делать, а чего нельзя.

— Но если бы я была женщиной твоего народа, ты бы хотел меня?

— Это глупо, Ауриана. Я бы хотел тебя вне зависимости от того, к какому народу ты принадлежишь, — сказал он и отвернулся. — Мне и так трудно проводить здесь день за днем наедине с тобой. Не делай же из этого невыносимую пытку.

Затем наступил канун дня прихода Волка. Когда Ауриана прощалась с Децием в этот последний день перед битвой, он внезапно обнял ее и поцеловал. Грусть и отчаянье слились в этом поцелуе. Ауриана разрешила себе несколько мгновений понежиться в его объятиях, а затем с усилием, одним рывком, как очнувшийся вдруг от тяжелого сна человек, отстранилась от него. На ее глаза набежали слезы.

— Боишься изменить своему божественному супругу? — промолвил он, с улыбкой приподняв ее за подбородок.

Ее улыбка была робкой и совсем детской.

— Мой божественный супруг изменяет мне каждый год во время праздника весны.

Они молча смотрели друг на друга несколько мгновений, а потом она повернулась и ушла. Сразу же вслед за этим Деций явственно расслышал шорохи шаркающих кожаных подошв по камням и торопливые шаги убегающего человека — вверху на карнизе скалы. Кто-то следил за ними и без сомнения был свидетелем их поцелуя.

С гулко бьющимся сердцем Деций начал быстро карабкаться по камням наверх, хватаясь за кусты и выпирающие корни растений. Подъем был крутой и трудный. Он достиг уступа скалы, служившего крышей его убежища, успев увидеть мелькнувшую на опушке леса фигуру убегающего человека, одетого в синюю тунику. Мгновение — и человек исчез в лесу. Деций знал о беспощадных, суровых до дикости наказаниях, которым подвергает народ Аурианы женщин, уличенных в близости с мужчинами-иноплеменниками. Неужели этот соглядатай донесет на Ауриану тому жрецу, который давно ненавидит ее? Неужели ее отдадут на смерть? «О, Немезида, — подумал Деций с ужасом, — это я убил ее! Убил всего лишь одним поцелуем!»

* * *

Марк Аррий Юлиан, Военный Правитель Верхней Германии, с беспокойством оторвал взгляд от вороха полевых карт и тревожно уставился в окно, за которым быстро спускалась ночь. Из окна кабинета его резиденции, расположенной в крепости Могонтиак, открывалась широкая панорама части римского военного лагеря и простирающейся за стенами крепости местности.

Ветерок доносил сюда запах горящих смолистых сосновых поленьев. Яркая луна сегодня, накануне Полнолуния, была странным образом подвижной и внушала чувство тревоги — ее пристальный взгляд, казалось, следил за малейшим движением Правителя с неослабным вниманием готового к прыжку хищника. Здесь в северных просторах луна была совсем другой, чем на родине Юлиана — не спокойной самодовольной красавицей, а Фурией, пожирательницей человеческих душ; цвет ее был не серебристым, как дома, а мертвенно-белым; одетая в саван ночных облаков, она как будто скликала духов из ночных глубин и мрачных лесов и заставляла волков заводить свой душераздирающий вой. Чтобы обрести душевное равновесие, Правитель перевел взгляд на правильные ряды солдатских казарм, на длинную колоннаду лагерного госпиталя и простирающуюся за ним плац-парадную площадку. Эта крепость была маленьким надежным островком, полным разумности и света, в диком бушующем море варварского безумия и мрака. За крепостным валом могучий Рейн лениво катил свои медленные волны. В неясном свете луны он казался темно-синим и был необычайно широк. По его водам днем и ночью двигались длинные баржи, груженые зерном, лошадьми и съестными припасами для многочисленных римских фортов и крепостей, расположенных по берегам реки. Наконец, Правитель бросил полный презрения взгляд на конную статую Нерона, вделанную в арку каменных ворот крепости.

«Вот источник всех моих досадных трудностей!» — подумал Юлиан. — Из-за непристойных зрелищ, истощивших вконец государственную казну, не осталось денег для организации надежной защиты границы. И теперь я волей-неволей должен зависеть от прихотей и капризов таких мерзавцев, как этот Видо, поскольку вынужден латать прорехи в северной линии обороны, обеспечивая контроль над прилегающими к границе территориями. — Вот к чему приводят безумия нашего времени!»

Слуга-египтянин доложил о прибытии Юния Секунда, старшего Трибуна.

— Боюсь, мой господин, что я принес тебе дурные вести, — начал Секунд после короткого вежливого приветствия. Юлиан считал Секунда типичным представителем римской аристократии, связанной с сенатом: все эти бравые молодые люди умели весело и живо докладывать самые неприятные вещи с таким отстраненным надменным видом, будто суть сообщения их самих совершенно не касалась — ну, если только вызывала легкое снисходительное любопытство.

— Из военного лагеря пришла очередная петиция…

— Проклятье! Что на этот раз хочет ненасытный Видо?

— Пятьдесят арабских лучников.

— Какой абсурд! Они же ему совершенно не нужны! И, главное, он просит половину того, что мы сами имеем здесь в крепости!

— И просит он их вовсе не для сражения, а для охраны лагеря. Похоже, его люди испытывают суеверный ужас по отношению к этой девице — дочери Бальдемара. Они считают, что она по желанию может принимать образы ворона, лани или других животных, проникать в лагерь, и насылать на воинов злые колдовские чары. Поэтому Видо хочет, чтобы лучники перестреляли всю живность, которая обитает вблизи стен его укрепления.

— Он что, нас за идиотов принимает? Я и так уже довольно потакал его прихотям. Если лучники погибнут, Рим нам больше не пришлет ни одного. Видо следует хорошо усвоить себе, что он со всеми своими причудами, вспышками гнева и фокусами рискует надоесть мне до последней степени, в конце концов, я сочту сотрудничество с ним совершенно бесполезным!

— Но на этот раз он клянется спровоцировать Бальдемара на штурм крепости сразу же, как только прибудут лучники.

— Правда? Ну, хорошо. Дадим ему этих лучников. Но предупреди его, что я ожидаю их возвращения в полном составе, живыми и невредимыми. А ты ему сказал, что если он не вступит в сражение с Бальдемаром в ближайшие три дня, я прикажу моим лучникам убить его самого?

— Сказал. И он тут же пожелал узнать, что ему делать с Бальдемаром, когда тот будет захвачен в плен?

Юлиан беспокойно задвигал деревянную фишку на карте, которая обозначала дозорную башню, переместив ее на одну милю севернее, а потом задумчиво вернул назад. В его глазах читалось выражение нерешительности.

— Он не должен причинять ему никакого вреда. И пусть под надежной охраной пришлет его ко мне! — ответил, наконец, Правитель. — И эту девицу тоже. Если она останется среди своих соплеменников, они рано или поздно вновь сплотятся вокруг нее, как прежде вокруг Бальдемара. Это не вызывает сомнения. И потом, она там для нас совершенно бесполезна, поскольку не может выйти замуж за одного из сыновей Видо. Я много думал над этим, Секунд, и мои выводы неутешительны, а решение огорчает меня, и все же: хоть Бальдемар и благородный, достойный во всех отношениях противник, но мы должны искоренить подобных «бальдемаров». Борьба с ним слишком дорого обходится нам. Он вместе со своей дочерью должен быть казнен Римом для устрашения местных племен и утверждения нашей власти на этих землях. Публичная казнь могла бы произвести нужный эффект. Мы бы позаботились о том, чтобы на ней присутствовали старейшины хаттов. Как ты полагаешь, не слишком ли это… жестоко?

— Прости, но подобный вопрос мог задать только ты — человек, знаменитый своим милосердием! Ведь мы имеем дело с человекоподобными существами, едва способными к членораздельной осмысленной речи! Ни один воинский командир в прирейнских областях не позволит себе снисходительно обращаться с этим варварским отродьем.

Но Правитель почти не слушал слова Трибуна; в этот момент в его памяти всплыли полные упрека глаза юного Марка, сына Юлиана.

«Ты, конечно, назовешь подобную казнь подлой и гнусной, — подумал Юлиан. — Ты бы, конечно, посчитал Бальдемара и его сторонников людьми благородными, представителями дикого, но никак не враждебного племени, я знаю заранее все, что ты скажешь! Но ты должен убить в себе Эндимиона, Марк, и подавить свою великодушную дружескую приязнь ко всему, что находится внизу, у подножия власти, если хочешь пользоваться почетом и властвовать над людьми!»

— А что тот пленник, которого сегодня доставили в крепость? — спросил Юлиан. — Ты узнал что-нибудь полезное от него?

— Это тоже одна из дурных вестей, которые я принес тебе. Негодяй умер по вине допрашивавших его с усердием идиотов, они слишком рьяно взяли его в оборот. Этот человек был по всей видимости одним из гонцов Бальдемара. Но все, что мы узнали от него, заключается в следующем: старая лиса не проявляет никаких признаков того, что собирается штурмовать лагерь Видо.

Юлиан устремил угрюмый взгляд на реку за окном.

— За эти два месяца силы Бальдемара, сосредоточенные в лагере на холме, заметно увеличились. Ему на помощь явились его друзья. Так почему же он не вступает в сражение? Неужели личное горе так выбило его из колеи, что он повредился рассудком?

— Пленник сказал по этому поводу какой-то вздор… что-то насчет того, что скоро на помощь Бальдемару придет огромный черный волк.

Юлиан резко повернулся к Трибуну.

— Вздор? Нет, я так не считаю! Это не вздор, — проговорил он отрывисто и начал вышагивать взад и вперед по комнате. — Волк… Волк… Что бы это значило? Может быть, имеется в виду какая-нибудь мощная поддержка дружественного племени, тотемом которого является волк? А?

— Или это просто очередная беспочвенная фантазия из тех, что постоянно возникают в богатом воображении варваров, — упрямо возразил Секунд, задетый за живое тем, что Правитель усмотрел какой-то смысл в том сообщении, в котором он сам не видел ничего, кроме явной бессмыслицы.

— Ты совсем не понимаешь этот народ. Их поэтические фантазии почти всегда имеют в своей основе совершенно реальную подоплеку, — Юлиан чувствовал поднимающееся со дна души беспокойство. Ему следовало немедленно просмотреть все свои записи по истории германских племен и докладные записки военачальников, составляющиеся по итогам различных военных столкновений, чтобы отыскать в этих документах все упоминания о поверьях и воззрениях северных варваров, связанных с волками. Разгадка лежала где-то на поверхности, в этом Юлиан не сомневался.

— Если это все, — Юлиан рассеянно и нетерпеливо махнул рукой Секунду, — то ты можешь идти.

«Теперь уж Бальдемар не сможет проскользнуть сквозь расставленную мною сеть. Клянусь поясом Немезиды, эту битву я не должен проиграть!»

Действительно, если он проиграет это сражение, его непременно отзовут назад в Рим. И к зиме его сотрут в порошок. В Риме снова поднимается волна репрессий. Нерон, говорят, опять видел комету, стоявшую на небе три ночи подряд, а по общему мнению, кометы распоряжаются жизнью и смертью великих монархов. Но астролог Нерона Бальбилль убедил Императора в том, что дурное предзнаменование может быть с легкостью обращено на головы других, нужно только, чтобы вместо него погибло побольше представителей родовитых фамилий. Юлиан не сомневался, что сам он еще жив только по причине своего отдаленного местоприбывания и незаменимости в деле, которое не сулило никакой славы, но которое никто кроме него не мог выполнить с большей компетентностью. Однако особенно пугало в новой череде злодеяний Нерона то обстоятельство, что на этот раз он отправлял в далекую ссылку или отравлял детей Сенаторов, павших жертвой его террора. Юлиан давно смирился с мыслью, что сам он — конченный человек, и его гибель лишь вопрос времени. Но юный Марк — его трудный, потерянный и вновь обретенный сын с блестящими задатками мальчик, который в последнее время начал поражать ранним умственным развитием и недюжинными способностями своих учителей, — он должен жить. Иначе вся жизнь Юлиана-старшего, наполненная трудами и заботами, потеряет всякий смысл.

И когда Юлиан приказал Секунду задержаться на мгновение для нового распоряжения, он сделал это ради сына.

— Секунд! — сказал Правитель, когда стража у дверей уже расступилась, чтобы пропустить Трибуна. — Я хочу внести некоторые изменения в свой приказ. Ты дашь Видо не пятьдесят, а сто лучников. Я хочу, чтобы этот негодяй не имел ни малейшего оправдания в случае своего поражения.

 

Глава 8

На следующее утро Видо получил сто лучников. Он приказал зажарить дикого вепря в их честь и послал Юлиану торжественное обещание, что завтра же начнет активные действия против Бальдемара.

Но этому не суждено было сбыться, так как наступил уже канун прихода Волка.

В самую глухую пору ночи, незадолго до рассвета, Бальдемар призвал к себе жреца Водана и распорядился, чтобы тот трубил в рог и созывал войско.

Высоко над подиумом, сбитым из осиновых бревен, стояла яркая луна. В строгой тайне и тишине здесь было совершено жертвоприношение одного из зубров, взятого из священного стада, принадлежавшего жрецам. Толпа молчаливых воинов стояла перед Бальдемаром, Гейзаром и Зигредой с лицами, выражавшими мрачную решимость. Жрецы окропили их головы кровью жертвенного животного. Хотя они и чувствовали себя оскорбленными тем, что не были посвящены в планы Бальдемара до последнего мгновения, оба ничем не выразили своей обиды и, как всегда, монотонно, нараспев произносили слова заклинания, призывающего победу в битве.

В конце магической церемонии Гейзар и Зигреда выпили ритуальный кубок с медом. Бальдемар заранее позаботился о том, чтобы туда было подмешано сонное зелье, которое для него самого приготовила одна из врачевательниц. В состав его входили мак, валериана и страстоцвет. Бальдемар хотел, чтобы жрецы погрузились бы в крепкий сон до самого исхода сражения и не сумели, таким образом, помешать ему.

После ритуала жертвоприношения на подиум перед собравшимися воинами вышел сам доблестный Бальдемар, чтобы подбодрить их и настроить на битву. Он уже мог ходить, правда, с трудом, сильно хромая и опираясь на дубовый посох. Только сейчас он, наконец, объявил им о великом чуде, которое вскоре произойдет на небосклоне. Бальдемар опасался, что если бы его воины узнали об этом заранее, среди них мог бы найтись предатель, который сумел бы известить Видо.

— Когда вы увидите это великое чудо, не пугайтесь, — сказал он людям, — все Священные Жрицы единогласно утверждают, что Волк придет помочь нам. Его появление будет предвещать несчастье только предателю и всем тем, кто укрывается в его логове.

Затем он сообщил воинам о хитроумных ловушках из рвов и ям с острыми кольями.

— Продвигайтесь медленно, осторожно следуя за теми, кто идет впереди вас, и капканы не причинят вам никакого вреда. Боги презирают римское хитроумие и коварство. Оно не поможет врагу.

Чтобы раствориться во мраке, воины надели шкуры животных, имеющих темный окрас, и вымазали руки и лица сажей. Оставшиеся незакрашенными белые круги вокруг глаз придавали им вид демонов с совиными глазами. Затем Бальдемар взял в руки штандарт, и навстречу ему вышло одно из чернокожих совиноглазых существ, — воин с гордой осанкой, стройной фигурой и чистым негромким голосом. И только по этому голосу окружающие узнали в воине Ауриану. Бальдемар вложил в ее левую руку штандарт хаттского войска, что символизировало передачу присущего старому вождю воинского счастья новому предводителю.

Это событие вызвало воодушевление в рядах воинов, послышались приглушенные возгласы: «Дочь Ясеня! Дочь Ясеня!» Отец обнял дочь, и внешне это объятие выглядело церемонным и официальным; но сама Ауриана в полной мере ощутила страстную надежду Бальдемара на победу и его горячую любовь.

Воины спускались на равнину строем по два человека. Первыми шли ближайшие соратники Бальдемара, за ними простые хаттские воины, а замыкали строй союзники хаттов, представители соседних племен. Все были одинаково вооружены — каждый имел два копья местного образца и висящий на спине плетеный щит. Исключение составляли — Ауриана, щитом для которой служил войсковой штандарт, и ближайшие соратники Бальдемара, вооруженные железными мечами. Спустившись в долину, воины рассыпались широким полукругом и залегли в густых, освещенных яркой луной зарослях осоки на подступах к крепости Видо. Затем они осторожно двинулись ползком, припадая к земле, по влажной, сильно пахнущей траве, избегая северо-восточного подветренного направления из-за боязни, что их присутствие выдаст неприятелю свежий ночной ветерок. Подобравшись к полосе, выкошенной людьми Видо вблизи валов крепости, воины остановились и замерли.

Ауриана заметила, что вжимается в землю, как будто старается слиться с ней, стать совсем незаметной. На всю жизнь у нее сохранится воспоминание о чистом свежем запахе осоки, смешанным с ощущением горечи и страха в предчувствии надвигающихся событий. Ей казалось, что штандарт — это живое могущественное существо, а в провалах черепа, где когда-то обитал дух дикой кошки, полыхает сейчас холодное черное пламя.

Когда ветер немного утих, они услышали смех, доносящийся из лагеря Видо. Ауриана хорошо понимала, что он вовсе не свидетельствует о потере бдительности противника. Что же касается римлян, то те вообще всегда были начеку и даже не притрагивались ни к вину, ни к меду, когда неприятель находился в непосредственной близости, и существовала хотя бы малейшая опасность быть застигнутыми врасплох.

Внезапно она услышала сердитый голос Зигвульфа, который прошептал проклятье, и вопросительно взглянула в его сторону. Что случилось? Укус змеи? Или, может быть, на него напали полчища ядовитых муравьев? Она разглядела в траве край его плетеного щита, и собралась уже подползти поближе, но он знаком показал ей, что все в порядке.

Тут раздался громкий в ночной тишине шум несущихся по долине в сторону крепости оленей, и моментально из-за крепостных стен на этот шум отозвался нестройный хор лающих и рычащих собак. Оленей выпустили в соответствии с планом Бальдемара, который таким способом хотел сбить с толку часовых. Когда собаки в следующий раз залают, учуяв человеческий запах, часовые не станут тревожиться, решив, что под стенами крепости бродят олени. Это послужило одновременно и сигналом продолжать продвижение. Воины, словно полчища ужей, выскользнули из высокой осоки на открытое место, где их от постороннего взгляда могла скрыть только темнота. Продвигаясь ползком вперед, они осторожно пробовали копьями землю и, в конце концов, обнаружили те места, где земля подавалась. Это была первая линия замаскированных ям, заваленных сверху хворостом. Ауриана знала, что внизу в ямах торчат острые колья и копья вверх наконечниками, готовые пронзить неосторожного воина, бегущего на штурм крепости. Вся линия ям была обнаружена, и хаттские воины медленно проложили себе безопасный путь, огибая их. Когда наступающие миновали три линии ям, они облегченно вдохнули, зная, что ловушек больше не будет. Вблизи крепостного вала воины замерли и принялись с нетерпением ждать обещанной помощи Волка.

Ауриана с тревогой обратила свое лицо к диску луны. Она висела теперь низко на небосклоне и казалась слишком пресыщенной, утомленной и сонной, не спешащей заходить за линию горизонта. Девушка вспомнила отца: Бальдемар ни на мгновение не усомнился в том, что Волк явится тогда, когда это обещала Рамис. «Рамис является такой же хозяйкой луны, как я сам — хозяином на поле боя», — сказал он. Но Деций намекал на то, что мир очень велик, и в нем господствует совсем другой порядок вещей…

«Деций, ты — негодяй. Ты заронил семя сомнения, и оно проросло. Твое нечестивое неверие оскорбит Волка, и он не придет».

Казалось, сама луна поддразнивает ее своим холодным насмешливым ликом, ничего не выражающим и равнодушным. «Ты не можешь скрыться от меня, даже если отправишься на край света, — говорила луна, мой свет повсюду настигнет тебя. Я — твой учитель. Я вовсе не жду, когда ты начнешь повиноваться мне и следовать моим приказам. Я жду — когда ты повзрослеешь».

Вскоре восточный край неба начал бледнеть. Ауриана ощутила, как ее душу охватывает паника. На рассвете они станут видны, как на ладони, и на них обрушится смертоносный град стрел и копий со стен крепости. Ауриана могла теперь различить легкий курящийся дымок, поднимающийся из-за частокола крепости к небу.

В лагере Видо начался подъем. Часовые на крепостных валах стали пристальней осматривать округу. Один из часовых, по-видимому, никак не мог отделаться от впечатления, что под стенами на траве что-то чернеет, но что это было, он не мог разобрать. И поэтому не сводил с земли пристального взгляда, не поднимая пока тревоги.

И вдруг он вздрогнул от неожиданности. Его внимание привлекло какое-то белое пятно, спускающееся с холма, примерно в том месте, где располагался лагерь Бальдемара. Эта белая тень сильно колыхалась и как будто плыла над травой, плавно и неуклонно приближаясь к позициям Видо. Часовой немедленно позвал своего вождя.

Воины Бальдемара тоже видели этот призрак. Казалось, сгусток лунного света медленно надвигался на них.

«Что за опасность на этот раз угрожает нам? — подумала Ауриана. — Неужели с нас недостаточно тех испытаний, которые уже послали беспощадные боги на наши головы?»

Постепенно она поняла, что это движется не одна фигура — а пять или шесть человек, одетых в белые одежды.

«Мы погибли! Гейзар и Зигреда слишком рано очнулись от сна!». Зигвульфу пришли в голову те же самые мысли.

— Проклятая ночь! Они идут, чтобы предать нас! — прошептал он на ухо Ауриане.

Видо тоже наблюдал это странное явление из-за частокола на крепостном валу. «Гейзар? — подумал он с удивлением, зло сощурив глаза. — Неужели он такой дурак, что идет ко мне совершенно открыто, пусть даже среди ночи? Что этот проклятый идиот воображает себе?»

— Скачи туда, — приказал Видо одному из своих молодых дружинников, — и узнай, чего хотят эти люди.

— Но это же не люди! Если я уж обречен выйти им навстречу, то дай мне заговоренное копье, вырезанное из рябины в пору прибывшей луны, и пятьдесят всадников в придачу.

Ауриана могла теперь лучше разглядеть тех, кто шел к ним. Это были шесть священных Жриц, шествующих друг за другом. Та, что шла первой, двигалась плавно покачивающейся походкой. Ее одеяние искрилось светящимися блестками, как будто было вышито серебряными и золотыми нитями. Она шла уверенно и целеустремленно и замерла в торжественной неподвижности на расстоянии полета копья от полукруга затаившихся, припавших к земле воинов. Ауриана замерла от ужаса — ей показалось, что у женщины не было лица. Но постепенно она поняла, что на жрице надета маска.

Со стороны лагеря Видо раздались громкие возгласы и удивленные крики людей, столпившихся на земляных валах за палисадами.

Внезапно зазвучала тревожная трель, чем-то напоминающая резкие крики лебедей. Казалось, от этого звука вмиг оцепенела вся природа. Ауриана заметила, что сопровождавшие жрицу в маске послушницы поднесли костяные дудочки и медные горны к губам. Мгновение — и они вострубили в свои инструменты во всю мощь легких, издавая пронзительный, нестройный, душераздирающий вой, который, казалось, разорвал нить времени, как будто протестуя и оплакивая ужасы и жестокость этой беспощадной жизни, начавшейся еще с тех незапамятных времен, когда когти и клыки первого хищника впились в теплое трепещущее горло первой жертвы. Этот гимн был обращен к праху и костям и звал к воскрешению.

В лагере Видо воцарилась тишина, как будто высыпавшие на валы воины были вмиг заворожены этими звуками.

Ауриана поняла, что жрицей в искрящемся наряде была Рамис. Кто же, кроме нее, мог с такой отважной безоглядностью прийти прямо на поле брани? Те, кто стоял на валах, тоже по-видимому, начали догадываться, потому что Ауриана слышала, как из уст в уста передается имя «Рамис», и представила себе вскинутые руки, чертящие в темноте знаки, оберегающие от колдовства.

«Но если это, действительно, она, значит, она зовет сейчас Волка. Да, так оно и есть, Почему же я сомневалась?» — думала Ауриана.

Рамис медленно воздела к небу руки, слегка изогнутые в форме полумесяцев. Казалось, от ее жеста звуки стали еще более пронзительными, — набрав предельную высоту, — почти нестерпимыми, от них закладывало уши; такая мощная оглушительная какофония могла бы поднять из земли древних гигантов. Ауриана хотела заткнуть уши, но ей страшно было пошевелиться. Наконец, она заставила себя взглянуть на луну.

Медленно, потихоньку яркий, слепящий безжизненным светом глаз начал закрываться.

Поначалу она ощутила детский ужас при виде вечно неизменной и вечно меняющейся луны, которая вдруг начала исчезать посреди безоблачного ясного неба, оставляя странную кровавую тень там, где только что сияла ее белизна. Но постепенно девушку охватил тихий восторг.

«Деций, ты был глупцом, сомневаясь в нашей древней мудрости». Из лагеря Видо неслись теперь вопли ужаса и отчаянья. Ауриана увидела тени, мечущиеся на валах: одни воины впадали в оцепенение, другие сломя голову мчались в свои шатры, думая укрыться там.

Дорога в логово злодея была открыта.

Ауриана почувствовала себя мощным порывом ветра. Вмиг она оказалась на ногах с поднятым вверх черепом дикой кошки. Она не замедлила своего движения ни на мгновение, даже не оглянулась, и не зная, следуют ли за ней остальные понеслась, словно ветер в свободном безудержном полете, по скошенной траве, туда, где располагались старые Западные Ворота крепости. Не отставая ни на шаг, за ней мчались воины, несущие приставную лестницу, и пятьдесят соратников отца. Все бежали молча, стараясь не шуметь и не выдавать своего продвижения, словно подземная река, текущая по тайному невидимому руслу, сила и мощь которой неприметна до тех пор, пока она диким стремительным потоком не вырывается наружу.

Когда воины основных хаттских сил увидели, что Ауриана начинает штурм, они зажгли факелы, и их наступающие цепи осветились огнями. Раздались треск и стук копий о щиты, дикие крики звериной ярости, тысячи хаттских воинов выбежали к валам, окруженным рвами, их возглавлял Зигвульф; подражая волкам, они выли, рычали и издавали скрежещущие звуки оружием, чтобы создать побольше шума и отвлечь внимание защитников крепости от того, что делается у Западных Ворот, где готовился штурм. Вокруг царила непроглядная темнота, хотя рассвет был не за горами; исчезнувшая с неба луна, погрузив все во мрак, угнетающе действовала на людей. Тем сторонникам Видо, которые стояли за частоколом на гребне вала, казалось, что из глубины земли выскочили черные демоны мрака, которых вызвал из пещер Хелля леденящий душу визг дудок. Большинство защитников крепости в ужасе бежало со стен. Только арабским стрелкам удалось сохранить хладнокровие. Они, как один, подняли свои луки и взяли прицел.

В это время Ауриана и воины с приставной лестницей уже достигли Западных Ворот. Действовать надо было очень быстро, потому что люди Видо могли каждое мгновение прийти в себя и заметить, что их внимание намеренно отвлекают.

Очень тихо лестница была приставлена к стене, чтобы взобравшиеся по ней два воина могли открыть изнутри засов ворот.

В этот момент арабские лучники выпустили стрелы, направив их прямо в выбранную цель. Десятки людей, предводительствуемых Зигвульфом, упали бездыханными. Их крики изумления и боли воодушевили стрелков — они поняли, что эти чудища умирают точно так же, как все смертные. Тогда они сделали еще несколько залпов.

Не обращая внимание на потери, воины Бальдемара постепенно начали уклоняться вправо, подтягиваясь к Западным Воротам в надежде, что найдут их открытыми. Они были легкой добычей для лучников, которые двигались над ними по верхней площадке крепости и косили их стрелами, будто диких зверей в загоне на соревнованиях по меткой стрельбе. Зигвульф опасался, что под дождем смертоносных стрел его воинов может охватить паника, и они станут неуправляемой обезумевшей толпой.

Тем временем у Западных Ворот один из воинов Бальдемара тихо поднялся по приставной лестнице, готовясь спрыгнуть вниз. Еще накануне штурма это опасное задание вызвалось выполнить два добровольца. Бальдемар заранее наградил их, дав каждому по сто голов скота и сто серебряных колец. Ауриана и ее небольшой отряд напряженно ждали, готовые ворваться внутрь крепости.

Черная, одетая в шкуру дикого животного фигура воина появилась на вершине опорного каменного столба, но внезапно она резко дернулась, как будто кто-то с огромной силой потянул за веревку, накинутую на шею смельчака. И Ауриана с ужасом увидела, что воин сделал два неуверенных шага назад, а затем, сорвавшись с каменной площадки, тяжело упал на землю. Все решили, что его пронзила стрела. Тогда второй доброволец смело бросился вверх по лестнице, однако он был застрелен сразу же, как только достиг вершины ворот. Оба смельчака лежали, корчась в предсмертных судорогах, у подножия крепостных ворот.

— Мы погибли, — раздался из темноты чей-то голос.

— Это одно из самых дурных предзнаменований. Хелль призывает нас!

— Черная луна! Она обернула против нас свои чары!

Ауриана метнулась к одному из лежащих на земле воинов, чьи пустые неподвижные глаза уже были устремлены к звездам. Она сразу же обнаружила, что его горло пронзила не стрела, а железный штырь, один из тех, которыми стреляла баллиста. Внезапно девушка поняла, что ей следует делать.

Она отдала свои копья в ближайшие руки, схватила лестницу, передвинула ее вправо и на глазах у изумленных воинов, которые считали, что она спятила, — начала быстро карабкаться наверх, держа в руке штандарт войска. У Аурианы просто не было времени, чтобы пускаться в объяснения своих действий или давать своим соратникам указания. Их явно обнаружили, а это значит, что через несколько мгновений здесь будут лучники, и тогда уже не останется никаких надежд на успешный штурм логова Видо.

— Ты не должна этого делать, Ауриана! — прошептал Торгильд, хватая ее за ногу. — Твоя смерть явится для всех нас страшным проклятием!

Но она резким движением вырвала ногу и продолжала свой путь, моля Фрию защитить ее.

Ауриана знала, что баллиста — самое громоздкое военное орудие римлян, требующее для своего обслуживания по крайней мере десять человек. Чтобы установить его правильный прицел, необходимо время, масса усилий, сноровка и изрядная доля везения. Вероятно сейчас баллиста была нацелена на левый устой ворот. Если Ауриана вскарабкается на противоположный опорный столб, люди Видо не успеют перенацелить орудие.

«Если я ошибаюсь, я умру», — подумала Ауриана, продолжая неуклонно взбираться наверх.

Добравшись до вершины столба, она пригнулась низко к каменной площадке, ожидая выстрела, который мог оказаться смертельным для нее. Но как она и предполагала, снаряд со свистом пролетел в стороне от нее, канув во мраке. Ауриана оказалась права в своих расчетах! Однако, оставалось еще открыть ворота.

«Теперь мне предстоит прыгнуть в открытую пасть хищного зверя», — промелькнуло у нее в голове.

Она ухватилась руками за край ворот и, повиснув на них на руках с внутренней стороны, глянула вниз. Расстояние до земли было небольшим — примерно в рост человека. Теперь уже часовые, которых старались отвлечь люди Зигвульфа, заметили, что творится у Западных Ворот, и разгадали маневр противника. Ауриана видела, как по верхней площадке вала вдоль частокола мечутся тени вражеских воинов, сбегающихся к ней. Они надвигались со всех сторон, как гончие псы на затравленного зайца. Девушка прыгнула вниз и покатилась по земле, чтобы сбить с прицела лучников.

Когда она вскочила на ноги, то оказалась под градом стрел. Чудом Ауриана избежала их смертоносного жала: одна стрела задела ее волосы, вторая оцарапала шею, третья содрала кожу с бедра. А ворота как будто вросли в землю. Когда она пыталась отодвинуть заржавленный засов, широкий рукав ее кожаного одеяния пробил дротик, пригвоздив руку девушки к деревянным воротам, так что ей пришлось разорвать рукав, чтобы освободиться. Но засов не поддавался. Дикий страх обуял Ауриану, и у нее поплыло все перед глазами.

«Итак, я должна умереть. Но я не хочу уходить туда, куда ушла ты, Херта. Я хочу остаться здесь, с отцом и… Децием. О, Фрия, Матерь всего живого, поддержи меня, сохрани меня!» — молилась Ауриана.

— Убей его! Он открывает ворота! — слышались крики совсем рядом с ней.

Так и не высказанная вслух мольба застряла у нее в горле комком ужаса.

Но тут тяжелый засов, наконец, поддался, да с такой легкостью, что Ауриана, тащившая его изо всех сил, чуть не упала на землю. Сразу же раздались ликующие крики воинов, стоявших снаружи.

Ей не потребовалось распахивать открывающие внутрь ворота. Они сами раскрылись под напором крепких тел. Вскоре все войско Бальдемара мощным потоком ворвалось в лагерь противника.

Этот неудержимый поток бурлил вокруг девушки, воины кричали ей и друг другу слова ободрения, кто-то сунул в руку Аурианы копье, и она устремилась вместе со всеми в глубину вражеского стана. Ауриана слышала только победный радостный боевой клич соратников Бальдемара, заглушавший стоны и крики ужаса людей Видо, раздававшиеся повсюду.

Ворвавшиеся в крепость воины, словно поразившая сердце вражеского лагеря стрела, составленная из человеческих тел, сгрудились вместе, заняв почти все пространство цитадели. Арабские лучники, находившиеся вверху на валах, повернули свои луки внутрь крепости и начали обстреливать толпу. Но поскольку у воинов Бальдемара лица были покрыты густым слоем сажи, их трудно было различить во мраке, и поэтому стрелы настигали в основном людей Видо, которые гибли сотнями. Однако для лучников-иноземцев варвар был варваром, и они не очень-то вникали, кого именно поражают их стрелы, убивая всех без разбора, так что на пять убитых человек Видо приходился один убитый из войска Бальдемара. Арабы и дальше продолжали косить германцев, находящихся в пределах досягаемости их стрел.

Разрозненные, поредевшие ряды сторонников Видо оказывали отчаянное сопротивление, беспорядочно атакуя. Ауриана с трудом могла понять, что происходит вокруг, поскольку в тусклом свете факелов видела лишь небольшие разрозненные фрагменты боя. Один раз мимо нее промчался отряд легионеров, им, по-видимому, не хватило времени надеть доспехи, и потому половина из них была одета в шерстяные туники, которые римские солдаты обычно носят под верхней одеждой. Один солдат, пробегавший мимо нее, размахивал над головой дротиком, готовясь метнуть его в скопление хаттских воинов. Ауриана замедлила свой шаг, прицелилась и без лишних колебаний метнула копье. Сраженный ее метким броском, римлянин бездыханным пал на землю. Повсюду вокруг Аурианы союзники Видо метались, словно перепуганное стадо овец. Некоторые из них забирались в свои шатры, чтобы скрыться там от гнева, обрушившегося на них с небес.

К изумлению самой Аурианы, ее собственный страх бесследно исчез. Она чувствовала только, как в ее крови пламенеет пожар бешенства и клокочущей ярости: этот пожар разожгли ее мучительные воспоминания о родной спаленной усадьбе и неистовый гнев на врага. Звериный рык вырывался из ее груди, в которой билось отныне сердце дикого кровожадного вепря. Свобода пьянила ее больше, чем римское вино, отныне ее не тревожили мысли о возможности поражения или собственной гибели.

Опьяненные кровавым разгулом боя точно так же, как и Ауриана, воины Бальдемара мстили врагу за свои поруганные истребленные дома, поджигая факелами шатры, склады с продуктами, загоны для скота. Спасаясь от пожара, соратники Видо разбегались в панике в разные стороны, словно гуси от топора мясника.

Обезумевшие от страха лошади затаптывали копытами каждого, попавшегося им на пути, и носились сумасшедшим галопом по замкнутому кругу, волоча за собой опрокинутые подводы.

В центре крепости завязался упорный бой, там сосредоточились лучшие соратники Видо, соединяясь с римскими кавалеристами и отрядом солдат Четырнадцатого Легиона. Все эти сборные силы спешно приняли излюбленный римский боевой порядок, используемый для отражения атаки противника, наступающего со всех сторон, — правильный прямоугольник. Ауриана слышала торопливые приказы на чужом, как будто лающем, режущем слух языке и видела, как тускло поблескивают металлические накладки на круглых щитах легионеров.

«Наверняка именно здесь находятся сейчас Видо и Одберт», — подумала девушка. Используя свои копья как пики, хатты вторглись в еще не успевшие сомкнуться ряды боевого порядка противника и молниеносно разделили его на две части. Затем они окружили разрозненные силы врага, пользуясь своим численным преимуществом.

Ауриана в полной мере испытала чувство боевого единения, она как бы ощущала себя неотъемлемой частью одного огромного разъяренного зверя, впивающегося когтями и клыками в ослабевшее тело жертвы. Но самым неожиданным для нее было ощущение полной безопасности именно здесь — посреди вражеских воинов, в кровавой сече, где слышится скрежет железа о железо, где ты находишься на волосок от гибели, и открытая пропасть, ведущая в подземный мир, зияет прямо у твоих ног. Небывалый экстаз охватил Ауриану, она больше не ощущала собственного тела, став как будто бесплотной. Временами она действительно чувствовала себя вепрем — обросшим густой щетиной, с маленькими горящими глазками и хищными клыками — и тогда она крушила все на своем пути, разя, убивая и пронзая копьем человеческие существа. Это был ее брачный пир, невеста бога войны стала его женой. Божественный супруг искупал ее в крови, это была их первая ночь любви, их первое супружеское соитие. Каждый наносимый ею удар был ударом по беспомощности, каждая нанесенная ею рана лечила ее собственную душевную рану. Она как будто воскрешала из мертвых маленького Арнвульфа. Она смывала кровью врагов гнусное оскорбление, нанесенное ее матери.

«Однажды, — подумала Ауриана, — мы навсегда прогоним римских псов с нашей земли».

Многое из того, что произошло в эту ночь, было покрыто непроглядным мраком, и потому в последующие дни легенды и поэтический вымысел взяли верх над правдой. Певцы-сказители раструбили по всем германским землям, что Ауриана проникла во вражескую крепость в образе ворона, а затем снова обернулась человеческим существом, чтобы открыть засов ворот. Некоторые добавляли к этому рассказу подробность о том, что в сражении якобы участвовал сам Бальдемар, поскольку его рана чудесным образом зажила. Предание утверждало, что вождь хаттов предстал перед Видо с горящим взором и вызвал его на поединок. Это сказание о поединке было отголоском чаяний всего племени, мечтавшего о том, чтобы Видо и Бальдемар выяснили, наконец, свои отношения в открытом бою. Некоторые участники битвы утверждали, что видели парящих над полем боя огненных сильфов, которые унесли с собой в свои небесные чертоги самых отважных из павших воинов. Рассказывали также, что Гримельда, превратившись в многорукого демона с пылающими красным огнем глазами, носилась по полю боя, вереща и хохоча страшным голосом, и рубила налево и направо головы хаттов своим топором до тех пор, пока женщина-воительница Фрейдис не сразила ее ударом копья, вонзившегося прямо в сердце страшилища.

К тому времени, когда соратники Бальдемара пробились в центр вражеского лагеря, сопротивление сторонников Видо было уже в основном подавлено. Удивление Зигвульфа и его презрение к врагу возросло, когда он после многих тщетных попыток не нашел в крепости ни самого Видо, ни его сына Одберта. По законам чести их место было здесь, неужели они тайно бежали из лагеря?

Немногим из вступивших в сражение довелось видеть рассвет, наступивший одновременно с вновь появившейся на небосклоне луной. Робкий брезжущий свет нового дня осветил страшную картину — повсюду в крепости и вокруг нее валялись растерзанные тела, как будто стая бешеных волков напала на людей. Воздух был пропитан тяжелым запахом пота и крови, так что трудно было дышать.

Большинство союзников Видо — кто верхом, кто пешком — спаслось бегством через Восточные ворота крепости. Найдя клетки, где содержались пленники, Ауриана и Торгильд начали в отчаянной надежде открывать их, разыскивая Витгерна.

Они нашли его как раз вовремя: сразу же как только Торгильд вытащил Витгерна из большой плетеной клетки, она занялась огнем. Ауриана, видя, что Витгерн жив и здоров, приветствовала его радостным криком.

Витгерн достаточно хорошо знал лагерь, чтобы сразу же догадаться, где в это время может быть Видо. Прихрамывая, он торопливо повел сторонников Бальдемара мимо полыхающих ярким огнем шатров римлян к конюшням, где содержались лошади римской конницы. Здесь-то они, наконец, и наткнулись на Видо с Одбертом.

Видо с черным от бешенства лицом садился в этот момент на лошадь, испуганно косящую диким взглядом. Он был, по-видимому, в полном отчаяньи и, бросая вокруг яростные взоры, отдавал отрывистые приказания своим людям. Куний плащ сполз с одного плеча, затрудняя его движения, но Видо не замечал этого.

Одберт казался более собранным и хладнокровным, что само по себе было удивительным. Его взгляд выражал полное презрение к окружающим и самодовольство, как будто он сыграл со всеми злую шутку и теперь в душе потешается над окружающими. Статный жеребец, на котором сидел Одберт, своей горделивой осанкой и неодобрительным пофыркиванием, казалось поддерживал седока в его презрительном отношении к ближним.

Обе лошади уже тронулись медленным шагом, впереди ехал Одберт. Упряжь лошадей была украшена серебряными накладками, чепраки — усыпаны драгоценными каменьями, которые сверкали в первых лучах солнца, дразня завистливые взгляды. Позади седоков через крупы лошадей были перекинуты мешки, набитые разным добром. Видо и его сын могли не опасаться нищеты с такой поклажей. Соратники Видо, будто свора верных псов, окружали его плотной толпой, — с одной стороны, защищая от нагрянувших воинов Бальдемара, а с другой, затрудняя его продвижение; отец и сын направлялись к Восточным воротам.

Воины Бальдемара врезались в толпу противника, соперничая друг с другом за право первым пробиться к Видо и стащить его с лошади. Каждый знал, что такой подвиг будут воспевать в своих песнях внуки и правнуки. Видо и Одберт низко пригнули головы, а находящиеся рядом с ними соратники прикрыли их щитами, защищая своих вождей от копий и дротиков воинов Бальдемара. Ауриана хорошо понимала, что если этих двоих не захватить в плен немедленно, то им удастся улизнуть от расплаты.

Пробиваясь к Видо сквозь гущу народа, Ауриана слышала, как тот кричал:

— Я их поджарю живьем!

Девушка поняла, что эта жестокая угроза относится к часовым, которые сплоховали в трудную минуту. В Видо летели десятки копий, но их отражали щиты его верных соратников. Ауриана заметила, что большинство ее воинов метят именно в Видо, а не в Одберта, и в памяти девушки неожиданно зазвучали предостерегающие слова Бальдемара: «Если Одберт уцелеет, то это будет означать, что Видо ожил вновь, но этот «видо» будет настоящим чудовищем, лишенным даже тени стыда».

Ауриана рванулась вперед. Оказавшись рядом с Одбертом, она была поражена тем, что он узнал ее, несмотря на плотный слой сажи на ее лице, и усмехнулся самодовольной улыбкой, как бы намекающей на то, что у них есть теперь общая тайна. Эта оскорбительная наглая ухмылка не исчезла даже тогда, когда Ауриана прицелилась в него копьем. Она соизмерила силу своего броска с ритмом движения лошади и сосредоточилась на цели. Но каждая ее мышца уже была охвачена усталостью. Собрав в кулак последние силы, Ауриана метнула копье. Прицел был мастерски выверен, но ее броску не хватило мощи. Копье упало, не долетев Одберта, и поразило одного из воинов Видо. Когда этот человек упал, она услышала восторженные крики, вырвавшиеся из глоток соратников Бальдемара. Ауриана круто обернулась и успела увидеть поразительно юное лицо убитого ею воина — хорошо знакомое ей лицо…

«Ульрик! — ужаснулась Ауриана. — Нет, этого не может быть! Этого не должно быть!»

Волна жалости и боли захлестнула ее. Как могли допустить такое богини Судьбы? Почему именно ей суждено было убить Ульрика, человека, которому она обещала свое покровительство? И почему он шел пешком? Почему они не дали ему лошадь? Тогда бы она легко узнала его… Да, Ульрик был в своей семье скорее рабом, нежели сыном.

Отчаянье Аурианы нарастало. Обе лошади тем временем ускорили свой шаг и быстро приближались к воротам. Теперь уже девушка не могла поспеть за ними. Зигвульф, Торгильд, молодой Коньярик и лучшие бегуны хаттского войска оставили ее далеко позади.

Именно в этот момент Ауриана увидела картину, которая навсегда запечатлелась в ее памяти.

Откуда ни возьмись — как будто бы с неба — на голову лошади Видо опустилась сетка — такую сеть обычно используют молодые воины для ловли мелкой дичи. Невозможно было с уверенностью сказать, кто именно набросил ее, хотя скорее всего это сделал один из друзей Одберта, бегущих рядом с его лошадью. В сетке запутались передние ноги лошади Видо, и она начала метаться. Седок попытался сбросить сетку или хотя бы разорвать ее своим мечом, но все его усилия были тщетны. Лошадь мотала головой, делала резкие движения, металась из стороны в сторону, пятилась, брыкалась; в конце концов, чепрак съехал у нее со спины, а вместе с ним на землю упал и Видо.

Одберт даже не оглянулся. Его лошадь миновала створ ворот и понеслась во весь опор по равнине. Теперь Одберт был совершенно свободен: свободен от ненависти отца, от презрения своих соплеменников, свободен от священных законов и заповедей своего народа. Его домом отныне были поросшие ельником холмы и скалы.

Что же касается Видо, то он сам понимал: его песенка спета. Люди Бальдемара уже прокладывали себе путь сквозь последнюю цепь его защитников. Еще мгновение — и дюжина острых мечей вонзилась в грудь Видо. Так и не удалось ни одному из хаттских воинов записать это убийство на свой счет и прославиться в памяти потомков. Поэтому хатты решили, что священную месть свершил сам дух дикой горной кошки, которую Видо оскорбил своими злодеяниями.

Многие из оставшихся в живых соратников Видо тут же пронзили себя собственными мечами, поскольку пережить вождя считалось несмываемым позором для воина. Те же, кто не имел в душе никакого стыда, бежали вместе с Одбертом. Их никто не преследовал, потому что люди Бальдемара были слишком измучены тяжелым сражением и слишком обрадованы свершившейся над Видо священной местью.

Никто не обращал внимание на Ауриану, кричавшую охрипшим голосом:

— Одберт! Мы упустим Одберта! Он уйдет!

Схватив одно из копий, валявшихся на земле, она бросилась было в погоню, хотя еле держалась на ногах от смертельной усталости. Тогда в отчаянии она метнула копье в спину удаляющегося Одберта, но оно, не долетев, упало на землю. Задорно вскинутый хвост лошади, уносившей прочь Одберта, развевался на ветру, словно знамя победы.

Ауриана замедлила шаг, а затем повернула назад, душа ее тяжело смирялась с поражением.

«Я не сомневаюсь, — думала девушка, — что Одберт прямиком отправляется к своим римским хозяевам. Они дадут ему людей и золото, и вскоре он вновь соберет себе армию».

Проходя мимо окровавленного искромсанного тела Видо, Ауриана отвела глаза в сторону. Рядом валялась роковая сеть. Ауриана услышала краем уха взволнованный разговор воинов, сгрудившихся над телом поверженного врага: они пытались разобраться, кто же все-таки набросил сеть на лошадь Видо. «Кто бы это ни был, — подумала Ауриана, — но именно этот человек является истинным убийцей Видо». По общему мнению, это сделал один из соратников самого Видо. Вообще-то это было совершенно невероятным поступком — зачем было одному из них совершать столь чудовищное преступление против своего вождя после долгих лет верной службы? Нет, люди, готовые отдать жизнь за него, не стали бы убивать своего предводителя столь унизительным способом. Вся эта история, похоже, так и останется неразрешимой загадкой. И Ауриана задумалась над причудами богини Судьбы, не позволяющей мести превратиться в совершенный по своей законченности и определенности акт. Всегда в последний момент Судьба подмешивает в котел какой-нибудь темный таинственный элемент, чтобы победитель не возносился слишком высоко, опьяненный вкусом победы.

Ауриана медленно брела меж мертвых и умирающих воинов, разыскивая тело Ульрика. Случайно она набрела на молодого римлянина, плачущего в предсмертной агонии и зовущего мать, словно малое дитя. Не раздумывая, она тихо подошла к нему и вонзила ему копье прямо в сердце, милосердно избавляя от мук и отправляя юношу в лоно Матери Всего Живого. Вокруг нее время от времени то там, то здесь раздавались ликующие возгласы: — Предатель повержен! Да здравствует наш непобедимый народ! Слава могучему Водану!

Воины пробирались по трупам к чудом уцелевшим в огне складам, чтобы поживиться добычей — медом и сытной пищей. «Только человек с совершенно бесчувственной душой может пировать среди всего этого непотребства», — сердито думала Ауриана, но затем ей в голову пришла мысль, что, может быть, она сама излишне впечатлительна и изнежена, и девушка почувствовала досаду на себя. «Я должна прятать свое отвращение ко всем этим мерзостям, — решила она. Потому что я наверняка неправа, и смерть врагов — это прекрасная, восхитительная картина».

Солнце уже бросало свои первые робкие лучи на влажную от утренней росы и пролитой крови землю, а луна все еще упрямо не уходила с небосклона. Неожиданно налетели тучи мух, облепив тела убитых и раненых. Теперь уже все мертвые строгие лица своим выражением были схожи с лицом несчастного Ульрика — на них застыл упрек, обращенный ко всем живым. Все тело Аурианы дрожало мелкой дрожью, и она неожиданно заметила, что у нее начались месячные. Ее живая кровь изливалась на землю, смешиваясь с застывшей свернувшейся кровью мертвых. Она подняла голову, чтобы еще раз встретиться взглядом с призрачной бледной луной, прежде чем та исчезнет, растворившись в ярком свете дня.

Ауриана залюбовалась прекрасным ликом этого беспощадного и в то же время щедрого светила. «Какая ужасная сила скрыта в луне, — думала девушка, — сила, способная исторгать из меня священную кровь, вызывая ее приливы и отливы». Она не делала ни малейшей попытки скрыть от постороннего взгляда следы своего кровотечения, справедливо полагая, что среди такого моря крови никто не заметит ее собственную кровь.

Наконец, она разыскала тело Ульрика и опустилась рядом с ним на колени. Ее копье торчало в спине юноши, словно огромная игла. Несколько десятков воинов обступили ее, их взгляды, обращенные на девушку, светились гордостью за нее.

— Прекрасный бросок! — произнес Торгильд, и все воины обменялись друг с другом одобрительными улыбками, кивая головами в сторону Аурианы. Никто из них даже не заметил, что в ее глазах блестели слезы.

— Боги одарили ее военным счастьем! — заявил юный Коньярик, улыбаясь Ауриане широкой сияющей улыбкой.

— Хорошо, очень хорошо, Ауриана, — неохотно выдавил из себя Зигвульф, по всей видимости, завидуя девушке, — этот парень, конечно, не был такой уж важной птицей, но тем не менее он — сын Видо. Ты убила врага!

Ауриана взглянула снизу вверх на Зигвульфа, и он с изумлением заметил горечь и скорбь в ее глазах.

— Не надо об этом, Зигвульф, — с трудом проговорила она, — он был мне братом.

При этих словах ошеломленные воины застыли на месте, онемев от изумления. Молчание нарушил Зигвульф, всегда готовый идти напролом.

— Ну тогда ты вполне можешь выйти замуж в их семью, навсегда породнившись с ней, чтобы действительно иметь право называть Ульрика своим братом. Ты хоть понимаешь, что произнесенные тобою сейчас слова — это слова предателя?

Тишина стала еще более напряженной и взрывоопасной. Улыбка моментально исчезла с лица Коньярика.

— Ты, Зигвульф, знаешь только один-единственный вид родственной связи, — отозвалась Ауриана без тени обиды.

Торгильд бросил на Зигвульфа тяжелый взгляд.

— Еще одно слово, мерзавец, и ты умрешь на месте. Ты нанес жестокое оскорбление той, которую любят сами боги. Она принесла нам победу!

— Торгильд говорит правду! — раздался одобрительный возглас из толпы собравшихся воинов.

— Это просто черная зависть, Зигвульф. Ты злишься оттого, что ее имя сияет теперь ярче твоего!

— Забери свои слова обратно, ты, жеребец! Или будешь иметь дело с каждым из нас!

И Зигвульф вмиг замолчал под этой лавиной оскорблений и угроз. Он пожал плечами, как бы раскаиваясь в своих словах, но ничего не сказал Ауриане для того, чтобы загладить свою вину.

Затем все двинулись прочь, рассыпавшись по полю боя, чтобы снять с убитых оружие и ценные вещи. В кладовых было найдено множество бочонков с хмельным медом, и воины сразу же припали к ним, с завидной легкостью переходя от сражения с неприятелем к пьянству. Ауриана же осталась в полном одиночестве у тела Ульрика.

«Ульрик, мое обещание прозвучало как издевательство над тобой, — мысленно обратилась она к убитому, — во всем произошедшем с очевидностью проявилось присущее мне зло, подтверждая слова Херты о проклятии, тяготеющем надо мной».

Затем она задумалась над тем, как ей следует поступить с телом погибшего. «Я обещала, что мы возьмем тебя к себе, и я выполню свое обещание, — решила она. — Вряд ли Видо захочет встретиться с тобой в загробном мире, ведь он при жизни обращал на тебя так мало внимания. Так пусть же твой дух обитает среди нас!»

Она убрала волосы со лба Ульрика и начертала на нем своей кровью, которую ее соплеменники чтили как священную, обладающую магической силой и способностью давать новую жизнь, крест — символ возрождения. Совершая этот ритуал, она произносила заклинания, призывая дух Ульрика вселиться в новорожденного младенца, находящегося во чреве одной из женщин их рода.

«Возродись среди нас, — шептала она, — живи среди нас! Садись с нами за стол, пей наш мед, ешь наше мясо!» Внезапно Ауриане показалось, что веки Ульрика слегка вздрогнули. Она оторвала от него свой взгляд и встретилась с глазами молодого воина, который с изумлением уставился на нее, забыв о том, что хотел снять оружие с одного из убитых врагов. Ауриана спокойно глядела в его широко раскрытые глаза, молча, не собираясь объяснять ему смысл своих действий.

Наконец она встала и покинула распростертое на земле тело Ульрика, надеясь на то, что однажды вновь увидит его, возрожденным в одном из своих сородичей. Затем вместе с остальными Ауриана направилась назад в лагерь Бальдемара. Витгерн шел рядом с ней, по его поведению чувствовалось, что он испытывает угрызения совести и хочет возобновить их дружбу. На подводах вместе с военными трофеями лежали раненые и те, кто особенно упился медом. Трупы римлян и сторонников Видо бросили на поле боя на растерзание воронам.

Бальдемар распорядился тем временем разжечь огромный костер на краю холма, чтобы принести здесь жертвоприношение богу Водану в благодарность за дарованную победу и богатую добычу. Обнимая отца, Ауриана радостно заметила, что его глаза загорелись живым огнем и стали похожи на глаза орла, падающего с неба на свою жертву. Жизненные силы Бальдемара восстановились буквально за одну эту ночь.

«Свершившаяся месть уже начала врачевать раны нашей семьи, благотворно сказываясь на самочувствии ее членов», — думала Ауриана.

Только когда на зов девушки явилась врачевательница, чтобы осмотреть ее рану — вражеский меч рассек ключицу Аурианы — она, наконец, заметила, что амулет с землей «аурр», который она носила всю свою жизнь, исчез. Скорее всего клинок, нанесший ей рану, срезал ремешок, на котором висел кожаный мешочек с землей. Сердце Аурианы сжалось от внезапно охватившей ее грусти. Произошло то, чего, кажется, не могло случиться…

«Я утратила покровительство земли, ее защиту. Наверное, это случилось оттого, что я совершила убийство. Рамис — противница войны, и потому она забрала у меня свой дар. «Никогда не забывай того, какая сила сокрыта в волосах», — говорила она мне. А я не только старалась позабыть это, но и приказала обрезать свои волосы. Но я не могу так просто расстаться с амулетом! Завтра же я вернусь на поле боя и поищу его там среди мертвых тел. Я буду искать его, пока не найду. Впрочем, нет… Все это совершенно бесполезно. Рамис не позволит мне найти то, что намеренно отобрала у меня. Отныне я должна жить без защиты амулета. Зачем жене Водана покровительство земли?»

Празднества в честь одержанной победы были столь великолепны и радостны, что на какое-то время они захватили Ауриану, и она забыла о своей утрате. Воины распевали во все горло хвалебные песнопения, обращенные к богам, и бросали в огонь костра роскошные дары — благодарственные жертвоприношения — щиты римских легионеров, копья, дротики, мечи, конскую сбрую и кожаные доспехи. И так как бог войны питал особую любовь к лошадям, ему в жертву были принесены тридцать кавалерийских лошадей, только одного трофейного коня — прекрасного вороного жеребца оставили для Бальдемара как возмещение его потери — убитого под ним боевого скакуна. Праздник продолжался всю ночь, и Ауриане удалось улучить момент для того, чтобы спрятать два коротких римских меча и уберечь их от пламени костра. Ауриана надеялась, что теперь они с Децием смогут упражняться настоящим боевым оружием. Вообще-то с ее стороны было кощунством совершать столь наглую кражу у самого бога, но желание заполучить мечи пересилило страх, и девушка рассудила, что за такой незначительный проступок бог войны должен простить ее.

Торжества в честь победы шли своим чередом, мед и вино текли рекой. Четыре дня и четыре ночи неутомимые воины исполняли свои боевые пляски с мечами вокруг костра, и когда они скрещивали оружие, имитируя поединки, на их клинках играли кровавые отсветы. Музыканты без устали дули в дудки и гремели в барабаны, сопровождая воинские пляски громкой ритмичной музыкой, заглушавшей рев пламени огромного костра и шум голосов. Земля была липкой и влажной от пролитого меда. Хатты устраивали скачки на лошадях и петушиные бои — свои любимые развлечения. Над костром зажаривали целые туши быков. И многие в эти дни обращались к ворожеям, чтобы те предсказали им судьбу, заглянув в чашу из черненого серебра, наполненную водой, взятой из священных источников. В лагерь пришли странствующие барды — сочинители песен — в пестрых разноцветных плащах со старыми, видавшими виды арфами. Они пели древние, хорошо известные баллады, пощипывая расстроенные струны, или тут же сочиняли новые хвалебные песни в честь победы в только что отгремевшей битве. Они воспевали подвиги Аурианы, поскольку считали, что именно она выиграла битву, открыв своими руками ворота крепости.

После того как вся захваченная добыча была сожжена, чтобы поддержать огонь в костре, туда начали подбрасывать бревна и разрубленные римские повозки. Люди говорили: этот огонь обладает такой магической мощью, что каждый, кого обдали потоки жара, исходящие от костра, излечится от любой хвори и недуга, будь то гнойный нарыв или сильный изматывающий кашель; а бесплодные женщины, которые будут всю ночь танцевать вокруг костра, понесут уже в течение этого года.

«Вот он, восторг, который вселяет в нас свершившаяся месть, — думала Ауриана, глядя на воодушевление своих ликующих соплеменников. — Великая дикая кошка, которая стережет и охраняет наши души, улыбается сейчас и, довольная, лижет свои лапы. Солнце любит нас, луна делает наше лоно плодоносным».

Но Ауриана никак не могла отделаться от горького привкуса, которым отдавал вкус победы — совершенно неожиданно для нее. У нее было такое ощущение, будто, пока они торжествуют и празднуют свою победу, по их следу крадется злая, притаившаяся до поры до времени сила. Похоже, никто не разделял ее опасений. Хоть тревога, казалось, витала в самом воздухе праздника. Может быть, это происходило оттого, что Одберт был жив и оставался на свободе. Ауриана сердцем чувствовала: все идет не так, как надо.

Через четыре дня после разгрома войска Видо, хатты увидели со своего холма, как небольшой отряд римлян вошел в разоренную крепость. На таком расстоянии люди казались маленькими, словно муравьи, они старательно собирали своих павших воинов для погребального костра. Ауриана слышала, как ее соплеменники смеялись и называли римлян трусами и рабами.

После победоносной битвы Ауриана видела Деция всего лишь один раз. Она устроила все так, чтобы он тайно вернулся в деревню до возвращения туда хаттского войска, в качестве проводника она дала Децию раба из местных уроженцев. Когда она пришла попрощаться со своим другом, он рассказал ей о шпионе, который стал свидетелем их неосторожного поцелуя. Деций спросил с тревогой, что произойдет с ней, если ее обвинят в позорных сношениях с чужеземцем.

— Ничего, пока жив Бальдемар; никто не осмелится причинить мне вред, даже Гейзару не удастся сделать это. Мой отец всегда превыше всего почитал свой собственный закон — даже в ущерб священным заповедям. Но если… если…

— Бальдемар умрет.

— Да. Тогда уж Гейзар наверняка добьется того, чтобы я предстала перед народным собранием, и оно приговорило меня к смерти.

— Приговорило к смерти… Другими словами, тебя утопят в болоте?

— Это будет неизбежная и необходимая мера для того, чтобы предотвратить распространение зла, которое может оказаться заразительным и перекинуться на все племя. Такова одна из наших священных заповедей.

— Да, меры предосторожности здешних дикарей просто трогают меня до слез. Какое человеколюбие! В таком случае, моя маленькая голубка, ты должна попросить отца, чтобы он жил, как можно, дольше.

— Деций, пожалуйста, перестань смеяться над нами!

На следующий день войско было распущено по домам, и воины поспешили в свои усадьбы, надеясь вернуться к празднику урожая. Бальдемар мог уже путешествовать верхом, но малыми переходами и на лошадях, двигающихся неспешным шагом. Так началось их с Аурианой изматывающее очень медленное путешествие домой.

Они едва тронулись в путь, когда их нагнал один из гонцов Бальдемара, юноша, прискакавший галопом с севера и пустившийся по следу вождя, после того как не застал его в лагере. Он был очень бледен и падал от усталости и недосыпания. Он так спешил, что уже загнал одну лошадь. «Множество усадеб и домов хаттов-земледельцев было разграблено и сожжено отрядами херусков, — сообщил он. — Это произошло на северных окраинах хаттских земель, откуда теперь хлынул поток беженцев, спасающихся от устроенной херусками резни».

Бальдемар давно уже опасался, что херуски — эти извечные враги хаттов, жившие далеко на севере, — могут воспользоваться его длительным отсутствием. Он тут же приказал Витгерну во главе отряда из пятисот воинов спешным порядком скакать на север, чтобы попытаться застать врага врасплох и поквитаться с ним.

Когда отряд собрался в путь, воины стали требовать, чтобы Ауриана отправилась вместе с ними. Бальдемар наотрез отказался выполнить их требование.

Но призывные крики: «Дочь Ясеня! Веди нас к победе!» становились все более настойчивыми. Ауриана была их живым талисманом, живым оберегом, и воины могли выйти из подчинения, придя в бешенство от того, что Бальдемар лишает их ее покровительства.

— Ателинда будет в отчаяньи, — возражал Бальдемар на все уговоры Аурианы.

Но когда уже готовые отправиться в путь воины решительно спешились, положили на землю свое оружие и отказались скакать на север, Бальдемар, наконец, неохотно уступил.

Ауриана радовалась в душе тому, что ей не надо возвращаться домой. Ее беспокойный тревожный дух требовал движения, борьбы и опасностей. И потом, она не могла считать своим домом те возведенные заново постройки, которые стояли теперь на месте старой сожженной усадьбы. Призраки детства больше не обитали там, их прогнал огонь, и они навечно покинули прежние места. А в новой усадьбе жили лишь бесприютные скорбные духи Арнвульфа и Херты. Теперь ее родимыми полями были колышущиеся под ветром травы равнин, а высокие стволы деревьев Герцинского леса были столбами, поддерживающими кровлю ее родимого дома. Теперь ее дом был повсюду. И это нравилось Ауриане. Но иногда в ее душу закрадывалась печаль: если для нее дом повсюду, куда бы она ни направилась, значит, у нее нет дома!

Уже в пути, быстро продвигаясь вместе с отрядом в северном направлении, Ауриана ощутила в резком холодном ветре близость лютой зимы, неожиданно ранней в этом году.

 

РИМ

 

Глава 9

Лето, словно роскошный цветок, постепенно увяло, и началась пора листопада. Когда в северных лесах уже во всю свирепствовал порывистый осенний ветер, срывая последнюю листву с полуголых деревьев и готовя землю к приходу жестоких холодов, под небом юга, где господствовал более мягкий климат, в столице Империи дули совсем другие ветра, сгущая тучи над головой Марка Аррия Юлиана-младшего, бывшего раба Эндимиона. Эти последние, омытые кровью дни правления Нерона сулили ему потерю всего, что он так неожиданно обрел десять лет назад. Ему грозил суд, обвинение в измене, гибель всей его семьи и собственная позорная смерть.

Первые дни юного Марка, проведенные в особняке на Эсквилинском холме, были исполнены для него такого восторга, который, пожалуй, мог испытать только слепой человек, внезапно обретший зрение. Эндимион получил теперь доступ к тому, о чем всегда мечтал, — в его распоряжении были отныне целые библиотеки, наполненные трудами философов разных школ, любые книгохранилища и читальные залы города, не говоря уже о знаменитой, обширной библиотеке его отца. Он глотал с наслаждением изголодавшегося человека книгу за книгой, знакомясь со многими новыми науками — начатками геометрии и гармонии, теориями халдейских астрономов, историей великих народов, начиная с древнейших мифических времен. Он уходил с головой в такие специальные науки, как законы архитектурной симметрии, искусство авгуров, учение о закономерностях расположения храмовых построек, форумов, а также об устройстве акустических эффектов в театре. Он знал теперь наизусть целые куски из произведений греческих и латинских поэтов, и вместе с тем мог часами цитировать какой-нибудь труд по военному искусству, трактующий о различных тонкостях ведения боевых действий — от военных хитростей до регулировки катапульты. Когда он подрос и превратился в юношу, он смог отправиться в Афинскую Академию, чтобы прослушать лекции величайших поэтов своего времени, последователей Платона и Эпикура. После этого он поехал в Александрию, чтобы изучить там анатомию человека и получить углубленные познания в области тайных наук, связанных с культами луны и звезд. Возвратившись домой, Марк засел за изучение римского гражданского права, поскольку в обществе считалось, что для продвижения по служебной лестнице государственному чиновнику требовались знания профессионального адвоката. С этой же целью Марк посещал самую знаменитую в городе школу риторики, где его речи получили столь высокую оценку, что даже учителя из других, соперничающих, школ приходили послушать его. Когда Марку исполнился двадцать один год, его трактат, направленный против материалистического учения философа Демокрита, был зачитан во Дворце Императоров в присутствии самого Нерона и получил распространение среди учащихся школ, изучающих естественные науки. Все его учителя и наставники в один голос заявляли, что он обладает потрясающей памятью, необычайной работоспособностью и блестящим умом, так что к двадцати пяти годам Марк был уже столь же знаменит своей ученостью, как Сенека в свои молодые годы.

Почти все это время Марк Аррий Юлиан-старший провел вдали от дома, занимая пост Военного Правителя в крепости Могонтиак в Верхней Геомании, и Диокл, управитель усадьбы, который заботливо присматривал за мальчиком, регулярно писал отцу об его успехах. Когда Марк превратился в юношу, письма Диокла стали пестреть перечислением различных опасных выходок юного Юлиана: он устраивал у себя чтения трудов философов, запрещенных Императором или отправленных им в ссылку, его посещал также «подлый люд из самых низких слоев общества, который он называл своими друзьями». Марк, как подозревал Диокл, состоял кроме того в связи с наложницей одного из самых влиятельных военачальников Империи, вольноотпущенницей, женщиной зрелых лет, которая была значительно старше юноши и славилась своим умом и ученостью намного больше, чем своей красотой. «Да как он может без омерзения смотреть на столь вульгарную особу, — жаловался Диокл, — будучи помолвленным с Юниллой, целомудреннейшей и прекраснейшей девушкой Рима?» «Марк, — писал в другом письме честный домоправитель, — по существу прогнал из дома своего наиболее знаменитого учителя, греческого историка Архия, который был оскорблен словами юноши о том, что бог этого славного ученого мужа — Александр Македонский — был будто бы никем иным, как в высшей степени удачливым убийцей и вором. Кроме того мальчик привел в ярость другого учителя, филолога Антигоноса, доказывая ему, что грубые варварские языки народов Галлии и диких племен Германии по своей форме родственны латинскому языку!»

Страх Юлиана-старшего за сына особенно возрос после того, как Марк оставил изучение философов, пользующихся в римском обществе всеобщим уважением — таких, например, как представителей трезвого и благоразумного стоицизма, популярного при дворе Императора, — и сосредоточил свое внимание на эзотерических дисциплинах, слишком сложных и мистических для сформированных греческими учителями вкусов римской аристократии, и потому опасных для общественного порядка. Однажды Диокл случайно увидел, как Марк поднялся среди глубокой ночи и отправился куда-то с лампой в руках; слуга последовал за ним. Если юноша шел на любовное свидание, то Диокл хотел, по крайней мере, удостовериться в том, что его избранница — благородная девушка или приличная замужняя матрона, а не какая-нибудь уличная проститутка или цирковая акробатка. Во всяком случае, отец мальчика наверняка захочет знать такие подробности из жизни сына. Но Марк, оказывается, крался в библиотеку, как будто это была его единственная любовница, мысль о которой не давала ему покоя ни днем, ни ночью. На рассвете Диокл обнаружил юношу спящим за столом, на котором лежали стопки книг. Это были списки с трудов Пифагора, трактующие о переселении душ; сочинения Изодора, пафос которых был направлен против каждого, — будь то царь или император, — кто присваивает себе право властвовать над другими людьми; а также книги Аполлония Тианского, обличающие жертвоприношения животных в храмах, — одним словом, это были возмутительные книги, чтение которых не приветствовалось сильными мира сего. Диокл был поражен своим открытием ничуть не меньше, чем если бы узнал, что Марк якшается с самыми грязными проститутками города.

А затем, к ужасу отца, выходки Марка стали приобретать все более скандальный характер. В одном из первых гражданских судебных процессов, в которых юный Марк выступал в качестве адвоката, (он защищал одного вольноотпущенника, обвиненного в краже нескольких мешков зерна из правительственных амбаров во время суровой зимы, когда ощущалась нехватка хлеба) Юлиан-младший в своей заключительной речи упомянул о недавнем прибытии в Рим из Александрии судна с зерном, заявив, что оно вовсе не было нагружено пшеницей, до крайности необходимой городу, а привезло морской песок для арен, где выступали личные борцы Нерона. «Слова молодого безумца чуть не вызвали хлебный бунт в Риме, — писал Диокл Юлиану-старшему, — люди говорят о твоем сыне: «То, что другие выцарапывают на стенах тайком под покровом ночи, Марк Аррий Юлиан говорит громко, во всеуслышанье рядом с Дворцом Императора».

Но самым возмутительным по мнению Диокла было то, что молодой человек начал открыто посещать лекции философа-киника Изодора, нищего уличного бродяги, не имеющего ничего за душой, кроме тех вонючих лохмотьев, в которые он был одет. Эти лекции проходили прямо на улице, так что присутствие Марка не могло не остаться незамеченным. Диокл старался убедить Юлиана-старшего в том, что его сын собирается отказаться от всякой собственности и уйти из дому голым и босым за этим Изодором, чтобы спать, как и он, под мостами и питаться фруктами, случайно упавшими с тележек торговцев. «Ты должен немедленно вернуться домой! — писал встревоженный Диокл Юлиану. — Если ты не хочешь довольствоваться мыслью о том, что вытащил однажды этого мальчишку из одной выгребной ямы только для того, чтобы он через некоторое время попал в другую».

Военный Правитель пытался отказаться от своего поста в Германии, мотивируя это тем, что должен присматривать за своим взрослеющим сыном в Риме. Но военные советники Нерона, как всегда, не пустили его в отставку, поскольку войско союзных германских племен, предводительствуемое вождем Бальдемаром, все еще угрожало границам Империи. Кроме того сам Нерон ненавидел Юлиана-старшего и не хотел его присутствия в столице, подозревая, что старый Юлиан точно так же, как когда-то Сенека, упрекает его в душе за разгульный образ жизни.

Когда для молодого Марка подошло время военной службы, необходимой для дальнейшей карьеры, — сыновья Сенаторов имели обыкновение служить в течение двух лет трибунами в армии, чтобы на себе испытать армейские порядки, — он вызвался отправиться в один из легионов, дислоцированных в Египте. Юлиан-старший сразу же понял, в чем тут дело: его сын не желал участвовать в военных действиях, а Египет был местом стабильного мира. Диокл однажды цитировал ему в письме слова, которые юный Марк написал в одном из своих школьных сочинений: «Нет никакой разницы между захватом соседней страны и захватом дома соседа».

Поэтому отец решил по-своему распорядиться судьбой своего непокорного сына, он устроил так, что того отправили в Северную Африку, в провинцию Нумидия, где проходила очень неспокойная граница Империи с землями кочевников, постоянно совершавших набеги на римские поселения. Несмотря на все свое отвращение к войне, Марк проявил себя в армии с лучшей стороны, это Юлиан-старший должен был признать. Он заслужил высокую похвалу, как от своего командира, так и от рядовых солдат; сослуживцы считали, что именно он спас однажды целый гарнизон одной из крепостей, расположенных в пустыне, своими быстрыми умелыми действиями во время неожиданного ночного нападения отряда кочевников, причем дело тогда дошло до рукопашного боя, в котором Марк отлично проявил себя. Однако военная служба никак не повлияла на еретические умонастроения молодого человека, и Юлиан-старший продолжал беспокоиться по поводу страстной тяги своего сына ко всему возвышенному и лишенному практической пользы. И вот однажды он узнал из письма своей сестры Аррии, что Марк избран в Сенат — на одну из самых незначительных должностей, но все равно ему была оказана беспрецедентная честь, потому что молодому человеку не исполнилось еще тридцати лет. Однако выборы не обошлись без скандала: малочисленная, но шумная группа противников объявила во всеуслышанье, что Марк вовсе не является сыном Сенатора, что в действительности он Эндимион, уличный мальчишка без роду и племени, которого старый Юлиан принял в свой дом, умыл, одел и дал образование.

«Я счастлив, что ты наконец-то решил начать достойную жизнь, — писал Правитель своему сыну. — Философия должна помогать человеку жить, а не заменять собой саму жизнь».

Но его радость была преждевременной.

Как-то в начале месяца мая — в тот год, когда войско Видо, укрепленное Юлианом-старшим римскими вспомогательными отрядами, потерпело поражение от воинов Бальдемара — молодой Марк Юлиан стоял на ступенях храма Минервы вместе с уже совсем дряхлым Лукой, который, несмотря на свои многочисленные недуги, был все еще жив. Они слушали одну из зажигательных речей Изодора, направленных против непорядков в столице.

Изодор говорил перед толпой в несколько сотен человек, среди которых были любопытные учащиеся римских школ, праздные прохожие, а также торговцы и ремесленники, принесшие в этот час свои дары в храм. Внизу у подножия храма катили по улице тележки цветочников, радующие глаз своим ярким пестрым товаром, а мягкое послеполуденное солнце играло бликами на бронзовых статуях, расположенных высоко на крышах храмов и правительственных зданий; бронза пламенела и слепила глаза, сливаясь в один льющийся золотой поток. Страстный голос Изодора перекрывал монотонное бормотание жриц, произносящих нараспев таинственные гимны внутри храма, а также крики торговцев рыбой на улице внизу.

Тело Луки было скрючено тяжелыми хворями, руки дрожали; сопя от напряжения, он опирался на сучковатую палку. Вообще-то старик не питал особой любви к философам, но поскольку с возрастом почти ослеп и страдал старческими провалами памяти, он теперь, как за последнюю соломинку, держался за Марка, следуя за ним всюду по пятам, как будто в нем отныне заключалась вся его жизнь. Что же касается Марка-младшего, то он уже был достаточно взрослым, чтобы без труда разбираться во всех условностях и порядках, царивших в среде римской аристократии, к которой сам теперь принадлежал. Он был довольно красив, но не броской красотой Аполлона со скульптурных изображений римских ваятелей. Нет, красота Марка не бросалась в глаза, и источником ее были не только правильные черты его мужественного лица, но и душа молодого человека. Его крепкое мускулистое тело было одето в льняную тунику и серый плащ, накинутый с небрежным изяществом. Его внешность не пострадала от нескольких лет суровой, полной лишений жизни, проведенной в пустыни. На нем не было никаких украшений, кроме простого золотого кольца — знака избрания в Сенат. Ничто в его облике не свидетельствовало о том, что он жил когда-то совсем другой жизнью, вдали от библиотек и торжественных колоннад. Но в его горящем взоре, готовом вспыхнуть ярким бешеным огнем при виде любой несправедливости, угадывался все тот же неукротимый Эндимион.

Марк прикрыл рукой глаза от солнца и вдруг увидел, как в темном дверном проеме храма Минервы, расположенном на пятьдесят ступенек выше того места, где стоял Изодор, сквозь дымку от благовонных курений блеснул стальной клинок. Мышцы молодого человека напряглись как перед боем.

«Никто не ходит в храм вооруженным. Никто, кроме тех, кому это приказано человеком, считающим себя выше богов», — подумал Марк.

— Лука, — произнес он, понизив голос, — у дверей храма стоят преторианцы.

Тихая паника охватила старика, он вцепился одной рукой в руку Марка, а другой начал нервно поправлять прядь серебристых волос, упавшую ему на глаза и похожую на лошадиную челку.

Изодор тем временем продолжал метать громы и молнии, словно драматический актер в финальной сцене трагедии.

— Таковы тяжкие недуги нашего города! — вещал он. — Посмотрите, как живут люди вокруг вас! Тот, кто не чахнет в тупом праздном безделье, от которого, кажется, и улитка сгорела бы со стыда, — тот изводит себя сумасшедшим, напряженным, неестественным трудом — он диктует распоряжения даже за едой, он не спит от тревоги, что сделал за день меньше, чем его сосед! Оглянитесь вокруг, люди, и вы увидите такое тщеславие и амбиции, которые не снились и богам! Вы увидите алчность, позорящую человечество! Наш дом рушится, убивая своих обитателей! И если его возведут вновь по тому же самому плану, он вновь рухнет и вновь убьет всех жильцов!

— Лука, — горячо зашептал Марк, — они показались на пороге. Они пришли, чтобы арестовать Изодора. Его надо предупредить. Оставайся здесь… если мне удастся увлечь философа за собой в толпу, они, может быть, потеряют его из виду.

— Что?! Нет! Не делай этого, ты с ума сошел!

— Возможно, так оно и есть, — отозвался молодой человек и начал быстро и сосредоточенно прокладывать себе дорогу сквозь толпу зевак.

— Не оставляй меня здесь одного! — взмолился Лука, охваченный детским испугом, и уцепился за руку Марка, почти повиснув на ней.

Марк протащил его немного за собой, но потом повернулся и мягко тронул старика за плечо.

— Лука, оставайся здесь! Если арестуют меня, со мной ничего не случится, а тебе не поздоровится!

Луку, как вольноотпущенника, в случае ареста могли подвергнуть жестоким наказаниям, от которых закон освобождал сословие Сенаторов. Но когда Марк попытался продолжить свой путь, Лука, поколебавшись одно мгновение, решительно двинулся следом своей ковыляющей походкой, помогая себе палкой, на которую он опирался и которой одновременно разгонял народ, прокладывая себе дорогу.

— …собак в цирке дрессируют, обучая ходить на задних лапах! — не умолкал Изодор. — А людей во Дворце учат ползать на брюхе! Богатые ходят по улицам в сопровождении многочисленной свиты в сто и более человек, которые перегораживают улицу так, чтобы бедным не пройти-не проехать, — зачем? Только для того, чтобы люди из свиты аплодировали каждому произнесенному ими слову!

Изодор был похож на маленькую обезьянку с яркими близкопосаженными глазками, а его язвительный голос походил на свист кнута, которым секут бестолковых рабов. Когда Марк уже подобрался довольно близко к оратору, десять преторианцев начали твердым решительным шагом спускаться по ступеням каменной лестницы, их красные плащи развевались на ветру, доспехи зловеще поблескивали. Собравшиеся люди были слишком увлечены речью Изодора и ничего не замечали вокруг.

— … мы стараемся заполнить каждый час своей жизни заботами и хлопотами, а в конце дня подводим его итоги, спрашивая себя, сделали ли мы сегодня больше, чем вчера? Как будто именно это приносит душе мир и покой! — продолжал Изодор, слегка покачиваясь на месте, как будто впав в транс от собственных слов. — Мы никогда не вкушаем зерен, взращенных и собранных нами самими. Как много посторонних людей, как много стен стоит между нами и первозданной природой! Может быть, здесь кроется причина того, что на свет появляются гнойники и язвы, подобные Нерону, и несчастья со всех сторон окружают нас?

«Вообще-то, — подумалось Марку, — кинику просто жизненно необходим такой Император, как Нерон, — хотя бы для того, чтобы можно было презирать его. Однако Изодор действительно высказывает свои сокровенные мысли, а человек должен иметь право говорить то, что думает, не опасаясь быть казненным за это».

— Марк, не надо! — кричал Лука старческим дребезжащим голосом. Гвардейцы были уже совсем близко.

Когда Марк подошел вплотную к Изодору и остановился ступенькой ниже, он негромко обратился к оратору.

— Оглянись назад, добрый человек! За тобой идут. Спасай свою жизнь!

Изодор бросил на Марка короткий беглый взгляд, и взор его тут же застлала пелена; Марк понял, что увлекшийся философ не видит его.

— И кто сказал, что одни почему-то должны быть внизу, а другие наверху? — продолжал Изодор, и голос его дрогнул, как будто он заговорил о чем-то священном для него. — Однако, вы можете возразить мне, что так, мол, было всегда. Кто-то ведь должен управлять! Но в седой древности, в золотой век Сатурна такого не было! Тогда все ели за одним столом. Почему же мы отпали от древних законов? От тех законов, по которым еще живут люди в отдаленных уголках земли, таких, как бескрайние пространства, где властвует Северный Ветер… Эти племена живут тем, что дает им поле, и говорят на простом безыскусном языке, в котором нет слов «раб» и «царь». Они чтят законы луны и звезд…

Это были последние слова Изодора, обращенные к публике. Марк схватил его за руку и увлек за собой вниз по ступеням. В это же мгновение толпа заметила, наконец, преторианцев и начала в панике разбегаться. Гвардейцы на ходу обнажили свои мечи. Марк пытался затащить Луку и философа в самую гущу толпы, но преторианцы не спускали с них глаз и быстро настигали свою жертву. Наконец, один из них схватил Изодора и заломил тому руки за спину, а другой занес меч, чтобы ударить Луку плашмя по голове. Марк круто повернулся и, схватив палку старика, отбил удар преторианца. Палка сломалась пополам, но Лука успел упасть на ступени лестницы, избежав удара. Однако тут налетел второй гвардеец и принялся пинать лежащего старика ногой в живот, Марк бил изо всех сил преторианца обломком палки по спине, но все усилия его оставались тщетными, потому что на преторианце был надет защитный металлический панцирь. Тогда молодой человек размахнулся, чтобы ударить противника палкой по лицу, тот был изумлен таким энергичным сопротивлением ему, вооруженному солдату, со стороны какого-то безоружного прохожего. Но Марк не успел нанести свой удар, так как третий гвардеец, подошедший к нему сзади, хлестнул молодого человека железной длинной цепью по лицу, и тот, оглушенный, упал на каменные ступеньки. Сквозь пелену, застилавшую его взор, он увидел, как гвардейцы ударами заставили Луку подняться на колени и связали его веревками.

Усилием воли Марк заставил себя встать на ноги и оттеснил своим телом гвардейца от старика.

— Ты что, спятил? — закричал Марк, задыхаясь от острой боли в голове. — Этот человек здесь ни при чем, он пришел сюда только из-за меня. Развяжи его!

Гвардейцы, по-видимому, были сыты Марком по горло, потому что один из них спокойно занес над ним меч, недвусмысленно намереваясь снести голову молодому человеку. Но тут его остановили.

— Постой! Посмотри хорошенько, кто перед тобой! — крикнул один из них.

Гвардеец, занесший было меч, начал медленно опускать его. Перед ним стоял сын старого Юлиана! Преторианец ужаснулся тому, что чуть не убил подвернувшегося ему под горячую руку сына всесильного Сенатора, и тихо пробормотал непристойное ругательство. И почему этот молодой дуралей всегда расхаживает в столь скромной одежде?

Разъяренный Марк едва ли понял, что его узнали, глаза ему застилала кровавая пелена, он испытал такой ужас, какой испытывает человек, видя, как хищные волки уносят в лес его детей.

Гвардейцы ограничились тем, что посильнее толкнули его в спину, и он упал на ступени, истекая кровью и в отчаяньи глядя, как уводят Изодора и Луку — их гнали, как свиней, впереди себя, подталкивая в спину острыми дротиками.

— Трусы! — закричал Марк так вызывающе, что преторианцам на мгновение стало не по себе. — Отпустите стариков! Арестуйте лучше меня!

— Дойдет и до тебя очередь! — оглянувшись, дерзко бросил ему в лицо один из гвардейцев.

«Это я убил тебя, Лука! — горько думал Марк. — Ты не вынесешь их вонючей тюрьмы. О жестокий мир! О предательница Фортуна! Зачем ты позволила старику увязаться за мной?»

Вернувшись домой, Марк засел за составление посланий во все соответствующие государственные органы: преторам, различным императорским секретарям, десятку влиятельных членов Сената, которые были друзьями его отца, и даже самому Императору, — умоляя их всех освободить Луку. Он хорошо понимал, что ничего не может сделать для Изодора, который давно уже испытывал терпение Нерона. Несомненно Нерон захочет наказать его публично, чтобы другим неповадно было обличать Императора. Ответ ему прислал только старый Антонин Сатурнин, близкий друг отца, да один из трех самых влиятельных членов Сената. Ответ этот гласил: «Смирись — они уже мертвы! Хотя казнь над ними свершится, по-видимому, во время Олимпийских Игр, которые устраивает Нерон».

Придя в отчаянье, Марк попытался прибегнуть к помощи одного своего ровесника, которого знал по совместной учебе в школе риторики. Это был человек незнатного происхождения и неимоверного тщеславия, по имени Домициан. Вообще-то Марк обычно избегал вести с Домицианом серьезные дела, потому что Домициан, по мнению Марка, был слишком легкомысленным для таких дел. Но на этот раз Юлиан-младший решил все же обратиться к нему, поскольку Домициан входил в узкий круг ближайших друзей Нерона.

— Это такая шутка, основанная на игре слов, — объяснил Домициан, — «киник» означает «собака». Вот Нерон и решил, что собак надо поместить к собакам. Но жертв катастрофически не хватает, Нерон требует ровно сотню киников, а их за целый месяц удалось поймать не больше двадцати. Теперь ты понимаешь, что это может означать? Никто не будет заниматься такими досадными частностями, как вина или полная непричастность к делу. Твой Лука ударил гвардейца, этого достаточно, чтобы отдать его на растерзание псам.

— Но помоги мне тогда получить возможность лично ходатайствовать перед Императором!

— У тебя ничего не выйдет, я не смогу помочь тебе. Он ни с кем не видится, потому что бережет свой Божественный Голос. Когда мы ведем между собой беседу, он находится по соседству в темной комнате со свинцовыми пластинами, лежащими у него на груди, и его кормят с ложечки отваром из лука-порея до тех пор, пока его желудок не начинает извергать эту гадость обратно. Ты разве забыл, что сегодня состоится премьера новой трагедии, в которой он будет играть?

— Он ставит трагедии не только на сцене, но устраивает их прямо в жизни, причем такие, которые превосходят все его спектакли, — мрачно отозвался Марк, — и, похоже, что это трогает его не больше, чем людское горе какого-нибудь осла.

Олимпийские Игры должны были состояться на Марсовом поле, на котором за одну неделю возвели временные трибуны и деревянную арену для предстоящих боев людей и хищников. Казнь Изодора и его последователей входила в утреннюю программу представления, которая должна была возбудить кровожадные инстинкты толпы и заставить ее с нетерпением ожидать дальнейших жестоких зрелищ. После полуночи Марк с факелом в руках отправился на Марсово поле. За приличную мзду стража пропустила его к грубо сколоченным клеткам, в которых содержались жертвы, предназначенные для утренней потехи.

— Лука! — тихо позвал Марк, подойдя к черной неосвещенной клети, набитой пленниками так, что яблоку негде было упасть — люди стояли, плотно прижатые друг к другу. Молодого человека затошнило от резкого запаха человеческих испражнений, ударившего ему в нос. Он говорил как будто в могилу, наполненную еще живыми людьми, которые тихо стонали, вздыхали, издавали приглушенные возгласы, плакали и шептали молитвы. — Лука, отзовись, если ты здесь!

Через какое-то время сквозь прутья клетки просунулась чья-то рука и вцепилась в его собственную руку.

— Молодой человек, — раздался знакомый, скрипучий голос.

— Изодор, это ты!

— Молодой человек, твой старый приятель умер.

— Нет, — прошептал Марк, — не говори мне этого!

Сначала Марк ничего не почувствовал, как будто слова Изодора были лишены всякого смысла. Но постепенно его начал пробирать жуткий холод, словно смерть дотронулась до его тела своей ледяной рукой. Горе от сознания невосполнимой утраты, наконец, накатило на него мощной волной, но оно было слишком огромным для слез, поэтому Марк не заплакал, — от такой нестерпимой боли можно было только скрежетать зубами и кататься по земле. Марк прислонился к прутьям и долго-долго стоял так, застыв в полном оцепенении.

«Мой верный друг на протяжении всех лет жизни, настоящий отец Эндимиона, как ты мог покинуть меня? Сердце разрывается от горя. Как я смогу жить дальше без споров с тобой, без твоих ворчливых назиданий, без твоих едких замечаний, без твоей любви, которая пережила столько испытаний? Это все равно что потерять из вида линию горизонта… Это все равно что потерять дом, в котором ты родился… Я убил его. Я ведь мог сделать так, чтобы он остался дома и не ходил за мной».

— Как это случилось? — сумел, наконец, Марк выдавить из себя. — Какой подлый шакал убил его?

— Его никто конкретно не убивал, и в то же время все они, эти подлые императорские псы, убили его! — воскликнул Изодор. — Он был слишком слаб для такого грубого обращения. Никто и не заметил, как он тихо скончался здесь, среди нас. Ты должен радоваться, приободрись! Такая смерть намного лучше той, что уготована нам завтра утром.

Марк почувствовал, как его душа погружается в непроглядный мрак.

— Клянусь всем, что есть святого на свете, тот, кто сделал это, поплатится за все свои злодеяния.

— Если ты имеешь в виду Нерона, то он непременно будет наказан за все наши страдания. Но ты не должен убиваться по своему старому приятелю, он прожил долгую жизнь, и время его истекло. Зачем ты принимаешь его смерть так близко к сердцу? Такое ведь случается каждый день. А сейчас посмотри на меня, — Изодор протянул костлявую руку сквозь прутья решетки и повернул голову Марка к тусклому свету факела, который держал в руке стоявший рядом тюремщик. — О, я знаю тебя! Скажи, не тебе ли было предречено, что однажды судьба всей страны окажется в твоих руках?

Несмотря на свое глубокое горе, Марк был поражен словами Изодора, никто кроме его отца не мог знать об этом пророчестве, потому что все, кто были с ним тогда в далекой Германии, уже умерли.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Знаю и все. Береги себя и живи подольше. В тебе оживает наше прошлое, — Изодор придвинулся поближе к прутьям решетки, он произносил теперь свои слова нараспев, и они звучали как баллада. — Ты принадлежишь не нашему времени, а явился к нам из золотого века Сатурна, потому ты будешь всегда проклятием для правителей и власть имущих. Твоя судьба уведет тебя в край, где господствует Северный ветер. Твой бог — Дионис, несущий свободу, — и тут неожиданно философ попросил Марка об одолжении таким тоном, каким просят кусочек яблока. — Не согласишься ли ты позаботиться о моих учениках?

— Учениках? — удивленно переспросил Марк. Он едва мог поверить, что Изодор оказывал ему такую высокую честь, доверяя его заботе своих последователей. — Я был бы счастлив, но…

— Около тридцати из них вынуждены сейчас прятаться и скрываться. Им нужен покровитель, человек, который мог бы предоставить им убежище, умел бы подбодрить их и уберечь от гибели.

— Но… я никогда не был одним из твоих последователей. Я сам сейчас не знаю, во что и кому верю.

— Это неважно. Нрав и душа человека имеют большее значение, чем то, во что он верит. Мои ученики тоже не знают, во что они верят, — с этими словами Изодор снял со своего пальца кольцо. — Хотя ты еще не подозреваешь об этом, но ты уже превратился из человека, который ищет убежище, в человека, который дает убежище другим. Возьми это кольцо, чтобы мои ученики поняли, чью волю ты исполняешь.

— Настанет день, и я, возможно, прокляну или, напротив, возблагодарю богов за данное тобой поручение, — произнес Марк. Затем он вытащил из-под одежды кинжал с рукоятью, изящно вырезанной из слоновой кости, и вложил его в руку Изодора. Сначала философ не хотел брать оружие, но Марк настаивал.

— Возьми его, — говорил он. Такая смерть лучше, чем клыки свирепых псов.

— Ты не понимаешь, что такое смерть, — возразил философ и, наконец, со спокойствием, похожим на равнодушие, взял кинжал. — И все же я благословляю тебя за твою доброту.

На рассвете следующего дня Нерон распорядился изъять все рукописные копии с трудов Изодора из книжных лавок, библиотек и даже частных домов, обыскав их. Затем сочинения философа были публично сожжены на Старом Форуме. После этого началось представление, открывающее игры. Знатные молодые люди из сословий всадников и сенаторов были усажены рядом с ложей Императора, так что Нерон мог сам наблюдать за реакцией молодежи на тот кровавый урок, который он хотел преподать ей. Они должны были воочию увидеть судьбу тех несчастных, кто пытается сбить других с истинного пути.

Когда жертвы вышли из загона на арену, Марк с ужасом увидел, что Изодор не воспользовался кинжалом — хотя, похоже, это сделала половика пленников, чем привела в отчаянье стражу, которая на рассвете обнаружила их трупы. Тело Изодора было обнажено, только бедра прикрывала неширокая повязка, руки философа были крепко связаны за спиной. Марк заставил себя смотреть на все происходящее, потому что отворачиваться от арены считалось в обществе верхом неприличия и было чревато самыми серьезными последствиями. Один из торговцев животными с хлыстом в руках поднял решетку клетки, и оттуда выскочили десять изголодавшихся собак.

Кровавая сцена навсегда запечатлелась в памяти Марка: тощий бледный Изодор, на лице которого читались ужас и отвращение к обезумевшим псам, и сами псы — клубки грязной свалявшейся шерсти, с выступившей кровавой пеной на мордах, молниеносным движением в одном прыжке кинувшиеся на хрупкого, почти бесплотного старика.

На следующий день Марк разыскал тело Луки в огромной незарытой еще общей могиле для неопознанных и невостребованных трупов, которая располагалась за городом, и устроил пышные похороны. Он настоял на том, чтобы Луку обрядили в дорогой погребальный наряд, провезли на золоченой повозке по улицам Рима в сопровождении многолюдной процессии плакальщиков. Затем он приказал поместить урну с пеплом Луки в фамильный склеп Юлианов, находившийся в полумили от города по Виа Аппиа. Все это глубоко опечалило отца Марка, его тетю Аррию и всю родню, поскольку, на общий взгляд, такие похороны бывшего раба выглядели по крайней мере абсурдными.

Когда Марк наблюдал за тем, как горит на погребальном костре тело его лучшего друга, непокорная страстная душа Эндимиона возродилась в нем с прежней силой. «Это не я убил Луку, — с ожесточением думал молодой человек, — его убила слепая жестокая тирания. Тирания, которая носит множество масок: сегодня это Нерон, а завтра это может быть совсем другая маска».

Именно смерть Луки вдохновила его на бунтарский поступок, который принес ему дурную славу, а его отцу — гибель.

У Марка сохранилась одна из книг Изодора, которую удалось спасти от сожжения. Он заказал переписчикам размножить ее в сотнях списков, а затем поручил клиентам своего отца, людям бедным и забитым, тайно снабдить этими копиями владельцев книжных лавок, которые, несмотря на гонения, хотели иметь их для продажи — поскольку именно гонения возбудили горячий интерес у публики ко всему, что когда-то писал и говорил Изодор. И, таким образом, Марк как бы возродил философа из небытия. Вскоре после этого в его руки попал список с произведений запрещенного поэта Лукана. Эту книгу он также размножил и распространил. «Твой бог — Дионис, несущий свободу», — звучали в его сердце слова Изодора, и ободренный ими, он действовал все смелее. За короткое время ему удалось вернуть к жизни с полдюжины запрещенных и официально проклятых поэтов и философов. Постоянный приток недозволенной литературы в книжные лавки сбивал с толку императорских советников и правителей города, приводил их в бешенство, и они всеми силами стремились напасть на след возмутителей спокойствия.

Когда Диокл написал Юлиану-старшему о том, что видел и слышал достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод: юный Марк является пресловутым возмутителем спокойствия, который распространяет запрещенную литературу, отец был не в состоянии больше терпеть своевольные поступки сына. Он пренебрег своим долгом, и, вопреки, полученным им приказам, отправился домой. Промедление могло привести к роковым последствиям, так думал Юлиан-старший.

В это время при дворе Императора обстановка все более накалялась: один заговор следовал за другим. Нерон слишком долго бесчинствовал, убивал и мучил, находясь у власти, и теперь он сам в свои редкие минуты просветления отчетливо сознавал, что окружен волками, инстинкт предупреждал Императора, что кольцо хищников вокруг него сужается. Однако ответ у него был только один — увеличить число убитых и замученных, чтобы запугать остальных. Когда Нерону неожиданно пришла в голову бредовая идея о том, что все командиры северных легионов, расположенных в Галлии и Германии, составили заговор, цель которого — повернуть легионы против него, Императора, и, свергнув его, посадить на трон одного из своих соратников, Нерон приказал им всем — в том числе и отцу Марка — срочно вернуться в Рим, намереваясь устроить массовый судебный процесс, а затем обречь всех на гибель. Однако военачальники отказались выполнять этот приказ, совершив тем самым беспрецедентный акт коллективного неповиновения.

Но старый Юлиан, который уже находился на полпути домой, не хотел поворачивать назад — он твердо решить приструнить своего непутевого сына, обуздать его своеволие и потому убедил себя, что его собственная невиновность послужит ему надежным щитом от клеветы. Молодой Марк был не на шутку встревожен таким поворотом событий, он прекрасно понимал, что отец послужит той единственной мишенью, на которую обрушится весь гнев Императора.

Юлиан-старший сильно разболелся в дороге, которая заняла у него целых четыре месяца. Стояла середина зимы, только что в Риме прошел праздник Сатурналий. В особняк на Эсквилинском холме Юлиана внесли на носилках, он был очень плох. Причину его болезни врачи усматривали в отравлении организма вредными ядовитыми парами северных болот.

Марк едва узнал отца в этом человеке с угрюмым, потухшим взглядом и дряблой, обвисшей кожей. Казалось, злость и досада выжгли глаза старика, они были словно присыпаны пеплом. Этим утром ему сообщили, что он обвинен в измене. Судебный процесс по обвинению «в преступной неблагодарности, непочтительности к нашему великому Императору и заговоре с целью захвата трона» должен был начаться на третий день после февральских календ, то есть почти через месяц. Когда Юлиана вынесли на прогулку в сад, Марк почтительно шел рядом с носилками отца, ожидая, когда тот заговорит с ним.

Отец же чувствовал себя сейчас глубоко уязвленным: он был неприятно поражен видом и атмосферой всего дома. Этот дом больше не принадлежал ему, все в нем было теперь устроено в соответствии со вкусами и привычками его сына. Особняк отныне больше походил на школу, чем на жилище: повсюду бродили учителя и философы разных направлений, а также молодые люди — их ученики. Они вышагивали вдоль колоннад с низко опущенными в глубокой задумчивости головами и чуть ли не сталкивались друг с другом по рассеянности. Их затуманенные, обращенные внутрь собственной души глаза, казалось, ничего не замечали вокруг и оживали только тогда, когда в голову молодым философам приходил удачный аргумент для ученого спора. Они сидели также в саду у фонтанов, беседуя между собой или склонив голову над эзотерическими трактатами. Среди них были представители разных сословий, как мужчины, так и женщины. И Юлиан с возрастающим беспокойством заметил в их числе несколько своих собственных рабов из домашней прислуги. Рядом с большим фонтаном, неработающим, заросшим тиной и грязью, — небрежный сын Юлиана, конечно, не позаботился о том, чтобы заставить слуг вычистить и отремонтировать его, — отец заметил женщину, известную в городе Фиофилу, которая по общему признанию была величайшим из ныне здравствующих авторитетов эпикурейской школы. Она задумчиво потягивала вино, беседуя с пожилым любезным историком, который — как все полагали — должен был находиться сейчас в далекой ссылке. Когда носилки Юлиана проносили мимо библиотеки, он заметил, что она разрослась до неимоверных размеров, заняв еще четыре смежные комнаты. Огромные кипы свитков торчали из стенных ниш и лежали прямо на ложах. Похоже, сын в отсутствие отца не приобрел никакого имущества, кроме книг. Это было жилище человека, который считает материальный мир досадной помехой и невыносимым бременем.

— Это не мой дом! — бросил, наконец, Сенатор сыну, когда носильщики опустили его носилки на жесткую кровать в сумрачной спальной комнате, обставленной скудно, в спартанском духе. — Это какая-то городская площадь в дни народных гуляний! Вот, значит, что ты устроил в мое отсутствие! Надеюсь, они не на полном твоем обеспечении?

Действуя проворнее, чем слуги, Марк заботливо укрыл отца, которого знобило, теплым шерстяным одеялом.

— Некоторым из них действительно необходима была моя помощь, и они получили ее, но вовсе не как милостыню с моей стороны, — отозвался Марк, — однако, если я буду уверен, что это принесет тебе хотя бы минутное облегчение, я немедленно отошлю всех этих людей прочь из дома.

Юлиан был поражен тем волнением, которое звучало в голосе сына: этот голос выражал печаль, смирение и терпение, но одновременно он был торжественным и звучным, исполненным самообладания и уверенной силы, соединенной с изрядной долей невинности — невинности, рожденной не отсутствием опыта, а избытком жизненных сил, которые толкают человека зачастую прямо в объятия смерти. В первый раз с минуты своего возвращения отец пристально взглянул на сына.

Марк был выше ростом, чем отец, и несмотря на задумчивый, самоуглубленный взгляд его умных глаз, Юлиан без труда мог представить сына сражающимся с дикими кочевыми племенами в нумидийской пустыне. Большой шрам от удара мечом на горле молодого человека свидетельствовал о том, как близок он был к смерти. «Диокл, — заметил про себя Юлиан, — ни слова не писал мне об этом». Отец ясно ощущал в облике и поведении сына врожденный дар повелевать людьми, брать на себя ответственность в любых обстоятельствах, причем сам Марк, по-видимому, не осознавал своих способностей. «Жаль, что он ненадолго переживет меня, из него вышел бы прекрасный правитель — хотя бы для той же Германии».

— Прости, — опять заговорил Марк, испытующе глядя на отца, поскольку не понимал, о чем тот сейчас думает. — Мне так хочется сохранить с тобой ровные, дружеские отношения — ведь у нас очень мало времени.

— Я видел, как Диокл передал тебе какую-то записку, — проговорил старик своим обычным непреклонным голосом. «Как всегда, он держит меня на расстоянии», — грустно подумал Марк.

— Дурные вести, отец. Это была «любовная записка» от Вейенто, — Вейенто был самым опасным из Сенаторов, советников Нерона, безжалостным интриганом, подкупавшим наушников и шпионов богатыми дарами. — Похоже, что суд над тобой будет тайным, а судьями выступят пять наиболее приближенных советников Императора.

Для самого Марка это известие было сокрушительным ударом, ему казалось, что он не сможет пережить смерть отца, задушенного тайно в какой-нибудь скрытой от посторонних глаз комнате, где он не сможет возбудить гнев людей к своим убийцам или народную жалость к себе, невинной жертве.

— Вейенто пишет, — продолжал Марк, — «Я не такой бесчувственный, как всем кажется, поэтому твоя казнь будет публичной, раз уж сам суд должен состояться за закрытыми дверями».

Юлиан ничего не сказал, его напряженный взгляд был прикован к одной точке, как взгляд сокола.

— Я хочу помешать свершиться этой несправедливости, отец. Вейенто наверняка имеет за душой что-то такое, что он боится вынести на публику, перед Сенатом. Я хочу выведать его тайные делишки и разоблачить мерзавца перед Нероном.

— Бесполезно! Этот скользкий пронырливый угрь имеет беспрепятственный доступ к Императору и может напеть ему на ухо все, что угодно. Что бы ты ни сказал, он обернет это против тебя.

Отчаянное, угрюмое смирение отца начало не на шутку тревожить Марка.

— Вейенто прислал эту записку только для того, чтобы позлорадствовать над нами? — спросил Юлиан-старший, глядя на сына.

— Нет, не только… Они внесли еще кое-какие дополнения в обвинение.

— Какие же?

— Теперь они утверждают, что ты намеренно вооружал войско Видо, задумав обратить его мощь — когда подойдет время — вместе с другими варварскими ордами против Рима, — ответил Марк, держа в руках свиток с полученным посланием.

— Что за неслыханная чушь! — воскликнул отец с возмущением, выходя наконец из состояния летаргии, и вырвал послание из рук Марка. Он долго глядел на него, по-видимому, не в силах прочесть, руки старика дрожали. Затем быстро пробежав свиток глазами, он отвернулся в сторону, на лице его отразилась такая мука, какую испытывает, пожалуй, только тот, на чьих глазах замучили любимого человека. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо и прерывисто от внутреннего волнения, вызванного гневом и негодованием.

— До сих пор я считал, что имею дело, если и не с достойным противником, то, по крайней мере, с противником, пребывающим в здравом уме. Но теперь я знаю, каков мой противник! Так пусть же они загорают при луне и называют капусту селедкой. Я не стану отвечать на их наветы. На некоторые оскорбления не стоит отвечать еще и потому, что сам ответ на них оскорбляет невинного человека.

— Но на подобные вещи надо отвечать! Потому что твои враги истолкуют твое молчание как вину!

— Ты знаешь, мне с некоторых пор совершенно все равно, как именно они истолкуют мое молчание!

Старый Юлиан долго смотрел сквозь дверной проем на низко нависшие свинцовые тучи, и Марк заметил, как выражение горечи исчезает с его лица, уступая место полной безоговорочной покорности. Казалось, Сенатор отринул одну за другой все обязанности перед обществом, — свой долг, свои упования, свою веру, и теперь перед Марком сидело беззащитное дитя, свободное, но и обреченное на гибель.

И как бы подтверждая свое полное перерождение, отец вдруг заговорил мягким доверительным тоном, поразив Марка необычайной интонацией своего голоса.

— Знаешь, Марк, мне совершенно не нравится то, что ты сделал с этим домом… но, я должен признать, ты обладаешь мужеством и великодушием. Ты докапываешься до истины там, где другие даже не пытаются ее искать. То, что ты постарался предпринять для спасения Изодора, делает тебе честь. Поэтому если тебе суждено умереть из-за своего великодушия и милосердия, значит, наши времена не стоят того, чтобы жить в них и жалеть об утрате такой жизни.

Марк был поражен словами отца. Он всегда считал, что отец относится к нему, как к созданию довольно легкомысленному, от которого ничего кроме неприятностей ждать не следует, и чьи бунтарские настроения несерьезны. И теперь, слыша речи своего отца, он испытал облегчение, смешанное с грустью, ему было жаль тех лет, которые Юлиан-старший провел вдали от него. Однако слова отца встревожили его тем, что были похожи на полное умиротворения прощание перед смертью. Отец неловко растроганно похлопал ладонью по руке Марка.

— А теперь я прошу тебя, сын, оставь меня на несколько часов.

Тревога Марка усилилась. Ему хотелось знать, что задумал отец, почему отсылает его прочь, но взгляд старика запретил ему задавать дальнейшие вопросы, Марк неохотно уступил и, вернувшись в библиотеку, засел с угрюмым видом за свое невеселое занятие: он просматривал все рапорты и военные донесения отца, выискивая в них то, что может послужить для защиты и оправдания Юлиана-старшего.

Когда спустились сумерки и пора было зажигать лампу, в комнату бесшумно вошел Диокл, прервав работу Марка. Лицо старого слуги застыло и казалось неподвижным, словно маска, его глаза покраснели от недавно пролитых слез. Сердце Марка упало, он медленно встал с кресла, дрожа всем телом.

— Что случилось? — прошептал он срывающимся голосом.

— Твой отец вскрыл себе вены.

Марк почувствовал, как земля расступилась у него под ногами, и он полетел в бездонную пропасть.

«Нет, я не хочу этого! Этого не может быть! Он не может так неожиданно оставить меня — это было бы слишком жестоко!»

Марк сорвался с места, чуть не сбив Диокла с ног. Он промчался, словно вихрь, через сад, прямо в комнату отца, хотя отлично знал: все тщетно, смерть победила. Весть о самоубийстве отца, словно опустошила его, он больше не помнил прошлого, не ощущал будущего, он чувствовал только свое сердце, которое, как мощный насос, перекачивало кровь в воду — и с каждым его толчком у Марка оставалось все меньше жизненных сил.

У двери спальной отца он остановился. В лицо ему ударил насыщенный влагой воздух, в помещении царила мертвая тишина. Стены комнаты влажно поблескивали от испарений. Сильно пахнущие благовония, горевшие в курильницах, не перебивали тяжелого запаха крови. Старые греческие мудрецы в своих сочинениях сообщали о том, что духи вечно жаждут человеческой крови. Зачем же нужен был этот древний ритуал? Неужели для того, чтобы привлечь духов сюда, на праздник жизни, выманив их из забытья? Посреди комнаты стояла железная ванна, наполненная теплой водой. В ванне лежал отец Марка, откинув голову на ее край. Марку хорошо было видно его лицо, такое неподвижное в сумеречном вечернем свете, будто оно было не из плоти, а из глины, как лицо того, кто завершил свой земной круг — явившись из земли, превратился в землю. Марк был рад сгустившимся в комнате сумеркам, потому что боялся увидеть цвет воды в ванне.

— Отец! — позвал он тихо, чувствуя себя, как непосвященный, ворвавшийся внутрь святилища и в полумраке храма увидевший жрецов Либитины, обряжающих мертвое тело. Глаза старика с трудом приоткрылись, и сквозь узкие щелки на Марка уставился стекленеющий взгляд. Больше всего Марка ужаснул звук его прерывистого хриплого дыхания, похожий на последние неуверенные шаги умирающего воина.

— Отец… как… как ты можешь вот так бросить меня? — голос Марка дрожал от напряжения, как будто он старался силой своего голоса поднять отца, воскресить его к жизни. Он ближе подошел к краю ванны.

— Прости меня, — чуть слышно прошелестел слабый голос умирающего. — Я намеренно послал за тобой только сейчас, чтобы ты уже не смог спасти меня.

— Но ведь еще не поздно принять меры к спасению! У тебя сильный организм. Я сейчас пошлю за хирургом, чтобы он перевязал твои раны и остановил кровь.

— Не делай этого! Я приказываю тебе.

Марк не желал подчиняться неразумным приказам отца и уже было двинулся к двери, но внезапно остановился. Он понял, что не сможет заставить жить человека, который не хочет этого. Все было бесполезно. Но не может же он стоять и наблюдать, как его отец умирает у него на глазах. Он чувствовал, как с каждым движением, с каждой мыслью он все глубже и глубже вязнет в трясине безнадежности, из которой не может найти выхода. Он уже с трудом вдыхал сырой, пропитанный запахом смерти воздух. Марк лихорадочно припоминал, что говорили великие философы-стоики о смерти, об умирании, о добровольном уходе из жизни, но слова не утешали его, а казались сейчас праздным ненужным шумом, насмешкой над величайшей тайной жизни. Горе охватило его, горькое земное неистовое горе. Все эти писания философов были безжизненны и сухи по сравнению с его мукой и скорбью. Он вернулся к отцу и опустился на колени рядом с ванной.

На улице тем временем начался сильный дождь, по водостокам с шумом, словно горные ручьи, бежали потоки воды. Звуки ливня пробудили Марка к действительности, он огляделся вокруг. Грозовой порывистый ветер проник в комнату, и язычок одиноко горевшей лампы бился в дикой пляске, грозя вот-вот потухнуть. Тени в комнате сгущались, становясь все непроглядней. «Мрак все равно победит, — думал Марк. — Лампа ведь не может гореть вечно. Мраку нужно только одно — быть терпеливым и ждать. Он древний, он вечный, он — намного древнее света».

— Зачем ты хочешь сохранить мою жизнь, Марк? — раздался тихий голос отца. — Для того, чтобы я терпел поношения на неправедном издевательском судилище? Чтобы преступная клика назвала меня, невиновного, преступником… и, вымазав грязью, отдала в руки какой-нибудь грязной вонючей свинье — палачу? А затем мне предстояло бы еще пережить позорный восторг черни — этой человеческой накипи, которая всегда собирается поглазеть на публичные казни, чтобы потешить свое нездоровое любопытство видом того, как человеческая голова отделяется от тела…

Марк прижал руку отца к своему лбу.

— Этого нельзя было допустить. Ты прав.

Эти беспомощные жалкие слова повисли в тишине.

— Они хотят нашей смерти, Марк. Нашей! Виновны мы в чем-то или нет, это их не интересует. Аррии и ее детям тоже недолго осталось наслаждаться покоем. Измена — болезнь заразная, так всегда считал Нерон, рано или поздно, но он решит, что они подцепили эту болезнь от меня, а лечит Император всех одинаково. Богини Судьбы, по-видимому, устали от нас, сынок. Мы наскучили им. Мудрый человек знает, когда ему покидать пир, и он старается уйти чуть раньше намеченного срока… Чем дольше ты блуждаешь в ночи, тем больше теряешь свое достоинство.

Отец на секунду замолчал, и Марк весь напрягся, угадав, какие слова он произнесет в следующее мгновение.

— Умри со мной, Марк. Тебя обвинят и казнят сразу же, как только я умру. Нерон не оставит моего сына жить. Только редкостный, необычный властитель не боится мести сына человека, которого он сам сгубил, а в Нероне нет ничего необычного кроме его ненасытной кровожадности. Уйдем вместе…

Влажная рука отца, лежащая на краю ванной, медленно подобралась к руке Марка и слабо сжала ее. Шепот старика становился все более возбужденным.

— Потомки скажут о нас, что оба мы, отец и сын, отвергли чашу бесчестья! Мир в наше время превратился в огромную зловонную выгребную яму! Так откажись же от него!

Марк на минуту вообразил себе картину своей смерти — увидел бесплотные души предков, воздающие хвалу его мужеству, протягивающие ему навстречу призрачные руки, чтобы принять его в свои благословенные ряды. Но Марк усилием воли отогнал эту благостную картину от себя.

— Прости, отец, но я не могу умереть только из-за собственной оскорбленной чести. Может быть, я так мало привык ценить ее из-за того, что, будучи Эндимионом, много терпел незаслуженных оскорблений и поношений, — сказав это, Марк почувствовал, что отец страшно разочарован. — Я готов умереть за восстановление справедливости, за торжество правды. Но я никогда не смог бы покончить с собой вот здесь, в темной комнате, лежа в ванне. Я готов погибнуть — но погибнуть в открытом судебном процессе, перед Сенатом. Я хочу, чтобы эти шакалы поставили меня перед судом. Я сам жажду этого суда. Я не позволю им склонять и позорить твое честное имя, выступлю с отповедью, я защищу тебя хотя бы посмертно!

— Разум бессилен против безграничной глупости юности!

— И потом, отец, не забывай, что еще остается Аррия. Ее могут приговорить к ссылке и отправить из города в цепях. Меня удерживают также те ужасные постыдные последствия, которые будет иметь ее ссылка. Не забывай, что дочери Аррии шесть лет, а сыну — восемь, это именно тот возраст, который привлекает разнузданного похотливого Императора. Я не отваживался писать об этом в письмах к тебе, но когда я в последний раз был на утренней аудиенции во Дворце, Нерон просил меня показать ему детей, Ты знаешь, зачем это надо ему.

— И ты веришь подобным басням!

— И ты должен верить им! Очнись, ты же видишь, в каком веке мы живем!

В Риме было хорошо известно, что часто, несмотря на протесты и возражения родителей, детей из знатных фамилий, в основном девочек, забирали на долгие годы во Дворец, якобы для того, чтобы обучать их там этикету и различным искусствам. Учителей для них подбирал сам Нерон, и люди эти выглядели очень подозрительно. О том, чему на самом деле «учили» несчастных детей, люди перешептывались с ужасом и омерзением. Часто после нескольких лет, проведенных во Дворце, детей возвращали домой, причем они нередко производили впечатление забитых, полубезумных созданий, или пребывали в какой-то бесчувственной прострации. Говорили, что если им приказать, они могут убить кого угодно, даже своих родителей. По городу ходили также слухи о том, что детей годами держали в каменных темных подземельях, чтобы Император мог приходить к ним, надев маску и шкуру какого-нибудь животного — медведя или пантеры — и развлекаться с ними так, как ему хотелось. Особое наслаждение Нерон испытывал от инцеста, он заставлял в своем присутствии совокупляться братьев и сестер и от души потешался над этим зрелищем.

— Пусть все идет так, как идет, — еле слышно прошептал умирающий. Оставь все так, как есть, ты ничего не сможешь поделать в этим! Эти дети — трофей в жестокой войне, которая зовется жизнью. Мы все погибли, хаос надвигается на нас… и потому мы должны смириться и покорно надеть свое ярмо…

— Погибли! Но я еще не начинал битвы!

— Сын мой, я приказываю тебе, пользуясь правом отца — умри со мной!

— Я отказываюсь повиноваться тебе, отец. Прикажи Диоклу принести свое завещание и лиши меня наследства. Но я выбираю жизнь.

— Будь же ты проклят, пусть Аид поглотит тебя и изжарит на своем огне!

И вслед за этим Марк услышал ужасные всхлипывающие звуки: его отец плакал, как ребенок! Марк не осмеливался заговорить, боясь выдать голосом жалость, которую испытывал к старику, и тем самым унизить его. Он только еще ближе придвинулся к ванне и положил свою ладонь на руку отца, как бы говоря: рыдай, сколько хочешь, это нисколько не умаляет тебя в моих глазах!

— Тогда я буду ждать тебя на том берегу Стикса, — прошептал, наконец, Юлиан-старший, беря себя в руки.

Марк сразу же почувствовал облегчение: он выиграл этот бой! А потом снова тяжелые думы обступили его со всех сторон: «Я теперь совсем один. Раньше в судах я отстаивал жизнь и достоинство других. Но сумею ли я отстоять жизнь своей семьи и свою собственную жизнь? Такая задача, наверное, схожа с задачей акробата — чтобы пройти по проволоке, ему нельзя смотреть вниз. Но у меня нет времени учиться делать это. «Ты уже превратился из человека, который ищет убежище, в человека, который дает убежище другим». Изодор произнес тогда эти слова с таким спокойствием, как будто взять на себя подобную роль так же легко, как надеть новый плащ».

— Марк, тот черный амулет… все еще с тобой?

За все это время он ни разу не вспомнил о черном чужеземном мешочке с землей.

— Нет, я снял его, когда повзрослел.

— Сделай одолжение мне, мертвому человеку, надень его снова. Это обеспечит тебе помощь божественных сил, а тебе сейчас как никогда нужна их помощь. Я не хочу тебя разочаровывать, но…

— Но ты считаешь, что мои шансы на спасение равны шансам новичка, вышедшего на арену с палкой против стаи разъяренных хищников. Я знаю, что у меня нет почти никаких шансов. Думаю, что мне надо будет выковать свое собственное оружие и с ним вступать в бой. Впрочем, я удовлетворюсь даже тем, если смогу удержать хищников от разбоя, если увижу, что они смертельно страдают, глядя на пищу, но не имея возможности прикоснуться к ней.

— Больно… — еле слышно прошептал отец. — Позови хирурга, чтобы он вскрыл вены под коленями. Я ведь и так терплю эту боль слишком долго.

Марк закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать от себя нестерпимый ужас и жалость к старику.

— Умоляю тебя! — сказал он тихо. — Прими быстродействующий яд.

— У меня слишком сильный организм для любого яда. Я ведь всю жизнь принимал яд малыми дозами для того, чтобы уберечься от отравителей…

Тут голова старика бессильно откинулась назад, и Марк понял, что хирург уже не понадобится. Он жадно вглядывался в каждую черточку отцовского лица, еле различимого теперь в сгустившихся сумерках, стараясь навсегда удержать его в памяти.

Но отцу вновь удалось заговорить с ним, голос старика звучал теперь по-детски умоляюще. Марк опустил глаза, с трудом перенося эту пытку.

— Мои книги… Я писал на песке, их сожгут… Труд всей моей жизни… труд… Лет через десять те, кто помнил мое имя, забудут его. Мой огромный труд о Германии так и остался незаконченным… У меня такое ощущение, будто я умираю, оставляя беспомощного младенца, которому так нужна моя забота…

— Твой труд останется жить, — твердо сказал Марк, размышляя над тем, как странно поменялись их роли: теперь он сам был как бы родителем, утешающим и заботящимся, а его отец — ребенком, которому надо было помочь спокойно уснуть.

— Если только среди богов… — с горечью сказал умирающий.

— Нет. Здесь на земле, среди людей. Отец, я сам закончу написание четырех последних книг и никому не скажу об этом. Твой грандиозный труд об обычаях и верованиях племен Севера станет самым авторитетным в этой области. Он сделает честь любой библиотеке от Рима до Александрии! Мир будет думать, что это ты закончил его. Прими это как мой подарок.

Отец с трудом повернул к нему голову.

— Это было бы хорошо… так хорошо… — начал он горячо, но внезапно замолчал, совершенно обессилев.

Вообще-то Марк сомневался, что его обещание принесет отцу какое-то облегчение, ведь Сенатор считал, что его сын тоже обречен. Но, по-видимому, ум Юлиана-старшего уже помутился, и он забыл о том, о чем говорил совсем недавно.

— Не умирай! Слышишь, не умирай никогда… — шептал старик. — Да, я… обо всем этом… подумаю… Марк, клянусь богами, ты дорог мне… Забудь о том…

Неожиданно он замолчал, как будто натолкнулся на какой-то невидимый барьер. Прерывистый хриплый вздох вырвался у него из груди.

«О Юнона, прояви милосердие! Он ведь не договорил, он хотел еще что-то сказать мне!» — взмолился Марк.

Язычок пламени в лампе вдруг судорожно замигал, забился, — как будто тень умершего проскользнула мимо светильника, и внезапно потух. Марк остался в полной темноте. Он застыл не шевелясь, хотя знал, что за дверью ждут Диокл и хирург, но Марк не был еще готов выйти на люди и услышать вой домочадцев.

— Что, что я должен забыть? — сказал он громко, обращаясь к мертвому телу. — В чем ты раскаивался, отец? В том, что смеялся над моей тягой к ученью и считал ее чрезмерной? Не беспокойся об этом, это было в твоем характере, как в характере лошадей резвый бег. Ты хотел попросить у меня прощения… Но те, кто виноваты в твоей гибели, они не просят прощения. Да я и не прощу им никогда твоей безвременной кончины! Вот твоя награда за верную, беспорочную службу! Если я останусь жить, я не буду служить им, этим палачам. Я не буду следовать долгу, как следовал ему ты всю жизнь, потому что у меня нет чувства долга перед твоими убийцами. Если служишь, то надо служить во имя… Во имя чего? Во имя любви!

Произнося эту речь над мертвым телом, Марк вдруг ясно осознал, что его отец превратился в нечто неодушевленное, и его по сути уже нет рядом. Его нет нигде! Существование душ в загробном мире — все это обман, придуманный жрецами для того, чтобы заставить людей приносить жертвы и дары в храмы.

Но тут он явственно ощутил чье-то присутствие в темноте, как будто кто-то благожелательный и внимательный упорно напрягал свой слух, чтобы уловить каждое его слово, каждый вздох, каждую невысказанную мысль.

— Я верну тебе то, что ты дал мне в свое время: весь мир! Я позабочусь о том, чтобы он почитал твое имя, ценил твой труд, помнил тебя! Ты ведь хочешь остаться в памяти благодарных потомков. Я добуду для тебя эту память! И не из-за сыновнего долга — этого воловьего ярма — а из любви к тебе! — Марку показалось, что он чувствует дыхание отца. — Да, из любви!

«Почему отец умер так внезапно и при жизни не слышал этих слов сына?» — размышлял Марк. Но затем он осознал, что не сказал бы этих слов умирающему отцу — для того, чтобы произнести их, ему нужно было удалиться на безопасное расстояние от смерти.

* * *

Тело Сенатора еще не успело остыть, а в дом уже явился посланный за ним отряд преторианской гвардии. Два гвардейца направились в комнату, чтобы удостовериться в смерти Марка Юлиана-старшего. Когда о самоубийстве было доложено Нерону, он тут же вынес обвинение Марку Юлиану-младшему в измене, заявив, что тот будто бы плел заговор против Императора, а затем добавил также обвинение в «сыновней непочтительности», поскольку молодой Юлиан не ушел в мир иной вместе с отцом.

На рассвете следующего дня Марк послал письмо семье Юниллы с предложением расторгнуть их помолвку. Юнилла была наречена ему невестой еще десять лет назад, будучи младенцем. Но Марк знал, что если даже останется жив, он будет слишком неподходящей партией для такой знатной девушки, потому что его собственная семья никогда уже не избавится от тени, брошенной на нее.

Через час после этого Марк, к своему изумлению, получил в ответ странную записку, написанную детским почерком Императора и доставленную ему новоиспеченной женой Нерона — евнухом Спором.

«Свадьба с Юниллой состоится и будет отпразднована немедленно, — гласило послание. — Судебный же процесс над тобой будет ненадолго отложен»

«Что за бред сумасшедшего! — возмутился Марк. — О, Немезида, что за извращенное воображение у этого чудовища! Свадьба, суд, казнь… Впрочем, ничего удивительного, ведь этот человек поджег однажды полгорода, чтобы просто полюбоваться пожаром».

Когда набальзамированное тело Юлиана-старшего проносили на погребальных носилках по улицам города, кучки римских граждан под насмешливые крики: «Предатель сдох!» бросали сочинения Сенатора в грязь и, издеваясь, топтали их. Марк, который следовал за плакальщиками, неся посмертные маски предков, смотрел с холодным молчаливым гневом, как брошенные чернью комья грязи падали на погребальный покров, укрывавший тело отца. Отец так жаждал любви и доброй памяти этих людей! «Клянусь богами, я должен защитить его честное имя!» — с горечью думал Марк.

Имперское правительство обошлось с Юлианом-старшим так, будто он уже был приговорен и казнен, а не покончил жизнь самоубийством: все родовые поместья, разбросанные по пяти римским провинциям, были конфискованы; Марку остался только огромный особняк с библиотекой. С Аррией, теткой Марка, поступили еще хуже: у нее отобрали даже дом, поскольку он приглянулся одному из фаворитов Нерона. Она со своими перепуганными детьми вынуждена была искать приют в особняке на Эсквилинском холме.

Однажды на рассвете, накануне назначенной Нероном свадьбы Юлиана-младшего, Марк проводил обычный утренний прием посетителей. Среди клиентов семьи — этих бедных, хотя и свободных, граждан, привязанных к каждому богатому дому и чуть свет собирающихся у дверей своего патрона для того, чтобы просто поприветствовать его, засвидетельствовать свое почтение и, может быть, если случится, оказать ряд мелких услуг, получив за это денежное вознаграждение — Марк сразу же заметил незнакомца закутанного в замасленный плащ с капюшоном. Он явно держался в стороне и ждал, пока уйдет последний клиент, получивший маленький кошелек с серебряными монетами.

— Итак, говори скорей, как тебя зовут и чего ты хочешь, — обратился к нему Марк, теряя терпение. Закутанный в плащ незнакомец быстро пересек приемную залу энергичным размашистым шагом, свидетельствующим о его юности и самоуверенности, затем он сделал полную драматизма паузу у ярко освещенного атрия, глядя на Марка, застывшего в лучах утреннего солнца.

— Сегодня мы как-то особенно вспыльчивы и раздражительны, не так ли? — спросил незнакомец и сбросил с головы театральным жестом капюшон плаща.

— Домициан! В довершение всех моих бед еще и твое появление здесь!

Он не видел молодого человека с тех пор, как тот приходил к нему в дом в последний день Сатурналий. Несколько позже Домициан стал чем-то вроде коронованного принца, и его обхаживали все сильные мира сего, потому что в случае гражданской войны или переворота у него был прекрасный шанс стать сыном Императора. У его отца, Веспасиана, которого Нерон послал в провинцию Иудею усмирять бунт, было под рукой больше легионов, чем у других военачальников и, таким образом, он обладал наилучшими шансами захватить трон силой оружия. Домициан использовал свалившуюся с неба удачу с максимальной выгодой для себя: он одалживал огромные суммы денег, соблазнял женщин налево и направо, устраивал роскошные пиры, заводил друзей среди преторианцев. То, что ему возможно скоро придется заниматься государственными делами, казалось, ни в малейшей степени не тревожило его — похоже, он жил по принципу: «Придет этот день, тогда и разберемся!» Однако несмотря на все свое легкомыслие, в душе Домициан стыдился своего провинциального воспитания и понимал, что важный влиятельный муж должен производить впечатление образованного в науках и сведущего в искусствах человека, поэтому он принял себе за правило в делах ученья во всем следовать за Марком Юлианом. Безошибочный инстинкт Домициана говорил ему, что в подобных вещах надо во всем подражать Юлиану-младшему — поэтому он учился у тех же учителей, посещал те же школы и лекции и даже повторял некоторые суждения Марка в застольных беседах.

— Прости за то, что я явился к тебе в таком одеянии, но иначе я не смог бы свидеться с тобой. Лучшие друзья и товарищи по учебе, мы…

— Лучшие друзья! Что это на тебя нашло? Последний раз, когда ты был здесь, я выставил тебя за дверь.

— Я охотно забуду подобный промах с твоей стороны, который явился следствием недостатков в воспитании. Послушай, у нас есть общая цель, поэтому мы волей-неволей должны стать друзьями.

Марк не мог сдержать слабой улыбки по поводу последнего дерзкого и наивного замечания Домициана.

— Цезарь и Марк Антоний тоже имели одну цель, однако это не сделало их друзьями.

— Люди вовсе не должны во всем соглашаться друг с другом, — заметил Домициан с шаловливой улыбкой, играющей у него на губах. — То, что ты называешь жестокостью, я называю обычным развлечением и веселым препровождением времени. Вот и все различие.

Их последняя стычка возникла из-за того, что Домициан в перерыве между сменами блюд предложил гостям Марка продемонстрировать свое искусство в стрельбе из лука. Он приказал одному из своих слуг-рабов выйти в сад и стать у дерева, вытянув руку и растопырив пальцы так, чтобы можно было пустить между ними стрелу. Но даже то, что перепуганный раб остался после этого испытания без единой царапины, не смягчило гнев Марка, не на шутку рассердившегося на своего приятеля.

— Ну допустим, — примирительно сказал Марк, — говори же теперь, чего ты хочешь от меня?

Ободренный этим — пусть и незначительным — знаком дружелюбия со стороны Марка, Домициан подошел к нему вплотную с хитрой улыбочкой на устах и таким видом, будто собирался произнести какую-то непристойную шутку. Красное от неумеренного потребления вина лицо Домициана было все еще красивым, несмотря на уже заплывающие жиром правильные черты; Марку он напоминал сильно поправившегося Аполлона. В свои юные годы Домициан имел обличие человека, прожженного жизнью. Он всегда держал нос по ветру, всегда был настороже, всегда быстро оценивал ситуацию, стараясь извлечь из нее выгоду. Когда он сидел в полумраке застолья, его темные живые быстрые глаза казались очень привлекательными, и у Домициана не было недостатка в поклонниках обоих полов.

«Ему, пожалуй, удастся еще пару лет поддерживать свое тяжеловесное тело в хорошем состоянии, — решил Марк, окинув оценивающим взглядом фигуру Домициана. — А затем он начнет сдавать». В нем была какая-то чрезмерная грузность, особенно ощущавшаяся в покатых плечах и толстой шее. Казалось, дух, слишком отягощенный мощными формами его тела, не может долго пребывать в нем. Это был коварный, лукавый и злопамятный человек. Человек, который после поражения может уползти на брюхе в темный угол, чтобы там зализать свои раны и в то же время не упустить момента для атаки своего противника, нежащегося в лучах славы и потерявшего бдительность.

— Знаешь, я пришел повиниться. Это действительно была жестокость с моей стороны, и я обещаю больше так не поступать, — Домициан говорил с трудом, как бы преодолевая самого себя. Но зачем он это делал? Марк был удивлен. Была ли это истинная попытка обуздать свой жестокий нрав или какая-то хитрая игра с пока неясной целью?

Марк предпочел на этот раз поверить в его искренность. Это был один из тех редких моментов, которые надолго останутся в памяти — на минуту Марку даже показалось, что он увидел детское бесхитростное выражение на лице Домициана, выражение открытости и юношеской мягкости.

— Давай забудем обо всем произошедшем и не будем больше говорить об этом, — сказал Марк и обнял приятеля, ругая себя, что до сих пор никак не мог отделаться от изрядной доли недоверия к нему.

— Прежде всего я хочу скрепить нашу возрожденную дружбу небольшим подарком, — заявил Домициан, улыбаясь. — Этот подарок состоит в передаче тебе интересных сведений. Я узнал, почему Нерон не спешит разделаться с тобой. Ведь согласись, довольно странно, что ты все еще жив. Ты, конечно, наслышан о тех литературных состязаниях, которыми Нерон докучает своим гостям после каждого пира? И вот одна ода, которую ты написал в прошлом году, каким-то образом всплыла в одном из таких состязаний. Но самым печальным обстоятельством явилось то, что твое сочинение победило в этих состязаниях — хотя, конечно, здесь нет ничего удивительного, твоя ода написана превосходно. Все произошло из-за смятения в рядах судей турнира, они просто не могли понять, кто написал то или иное произведение, и присудили победу твоей оде…

— О, Немезида! Почему мне об этом не сказали раньше?

— Меня, к сожалению, не было на том пиру, не было там и никого из твоих доброжелателей. Но если бы даже и сыскался такой доброжелатель, ему скорее обрили бы уши, чем допустили уведомить тебя. Вскоре, правда, судьи постарались исправить свою ошибку, но Нерон остался все же при своих подозрениях, а сейчас эти подозрения переросли в манию преследования, и Император считает тебя лучшим литератором! У Нерона такая особенность: чего он боится, над тем он безмерно насмехается! То он заявляет, что хочет надеть на тебя ослиные уши… В другой раз он вызывает кого-нибудь из нас для разговора наедине и просит сообщить, говорил ли ты хоть одно доброе слово о его поэзии, хоть какой-нибудь намек на похвалу… Хвалил ли ты, в конечном счете, если не поэзию, то хотя бы его музыку или любое другое его творение и деяние. Он не успокоится, пока не услышит из твоих уст — пусть даже и через передачу посредника — слово похвалы в свой адрес. Причем, по его мнению, это должно быть совершенно искреннее с твоей стороны слово — слово, сказанное без принуждения и идущее от души. И это прекрасно, друг мой! Я знаю, что ты не привык пользоваться человеческими слабостями, но все в твоих руках! Ты стал сегодня неотступной мыслью Императора, вот и подумай, как распорядиться этой возможностью, как извлечь из нее свою выгоду!

— Мне ничего не надо от этого полумясника-полуактера, кроме открытого судебного разбирательства.

— Но он никогда не пойдет на это! Он слишком боится твоего красноречия. Неужели ты думаешь, что он слишком глуп, чтобы разрешить тебе говорить перед публикой? И уж во всяком случае — будь этот процесс открытым или закрытым — он не может закончиться для тебя победой.

— Я не стану тратить усилий на полную победу, которая невозможна. Но я хочу во всеуслышанье произнести панегирик своему отцу и добиться того, чтобы Нерон оставил в покое мою семью.

— Для этого вовсе необязателен судебный процесс! О Марк, мой добрый друг, я пришел с хорошими, ободряющими новостями!

Марк отвернулся от своего собеседника.

— Знаю я твои новости, и они меня вовсе не ободряют. От них только каменеет сердце.

У Марка была своя заботливо взращенная сеть шпионов и соглядатаев, и он знал о готовящемся заговоре. Заговорщики подговорили одного из разбойников, приговоренных к лютой смерти — он должен был стать жертвой диких зверей. Обещая ему более милосердную смерть, участники заговора поручили тому человеку следующее: на одном из пиров в Золотом Доме Нерона разбойник затаится вверху под потолком, на одной из пристенных панелей, находящихся прямо над ложем Императора. Неожиданно он упадет на Нерона, задавит его своим весом и тут же будет убит сам — предположительно преторианской гвардией.

— Все это плохо придумано и продумано, — продолжал Марк. — Ведь ваш человек запросто может быть взят под стражу — а не убит, как вы надеетесь! — его будут пытать и, в конце концов, он выдаст всех вас!

Домициан уставился на него в немом ужасе. Иногда ему казалось, что Марк Юлиан видит сквозь стены.

— Не бойся, — поспешил успокоить его Марк. — То, что я знаю, не выйдет за стены моего дома.

— Если это чудовище умрет до твоего судебного процесса, ты останешься жив. Не понимаю, почему ты не хочешь присоединиться к нам.

— Ты говоришь в конечном счете о развязывании гражданской войны!

— Об этом говорю не я. Об этом никто не говорит. Но существуют люди, которые уже действуют, а результаты пожнут такие, как ты.

— Как я? Нет, это ты надеешься стать сыном нового Императора! Но я не понимаю, почему ты так уверен, что твой отец в результате кровавого мятежа станет во главе государства?

— Гляди на вещи проще, жизнь — это то же состязание.

— Жизнь — это состязание до тех пор, пока оно не превращается в страдание для тебя и твоих близких.

— Ну хорошо, все правильно… Теперь давай допустим, что… что свобода завоевана… и ты все еще жив и ходишь по этой земле… Скажи мне, друг, ты проголосуешь в Сенате за признание моего отца Императором?

— Не понимаю! Ведь и без меня достаточно людей, которые выскажутся за твоего отца. Зачем же тебе еще и мой голос?

— Ты действительно не понимаешь этого? — с печальным сожалением покачал головой Домициан. — Неужели ты и вправду так неисправимо… наивен? Не знаю оттого ли, что ты подавил их своей ученостью, или, может быть, этому виной твоя манера поведения, но должен тебе сказать — если ты этого до сих пор не знаешь — все Сенаторы прислушиваются к твоим речам и доверяют им больше, чем словам людей, которые в три раза старше тебя. Но я лично нуждаюсь в тебе еще и по другой причине. Ты ведь знаешь, кто были мои предки — они всю жизнь ели репу, и как бы я ни хотел быть другим, все равно я недалеко ушел от них. Впрочем, как и мой отец, нарядись он хоть в императорский пурпур. Мы крайне нуждаемся в благотворном влиянии людей, чью родословную можно проследить вплоть до мифических времен.

Марк поднялся и начал нервно расхаживать по атрию.

«Проклятье, — подумал Домициан. — Он еще раздумывает над моим предложением!»

Наконец, Марк остановился и взглянул прямо в глаза Домициану.

— Я ничего не имею против твоего отца. Он простой честный человек, вполне возможно, что лучшего римлянина на роль Императора и не сыскать. Но мне… мне ты не нравишься, ты меня очень беспокоишь, Домициан! — при этих словах сожаление и скорбь отразились на лице Марка. — Прости, но недавняя смерть отца сделала меня как никогда откровенным.

Домициан засмеялся неестественным смехом, который, впрочем, не мог скрыть гневного блеска его глаз.

— Я никогда в жизни не видел человека, который так же, как ты, лез бы напролом, не заботясь о последствиях. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы заслужить твое одобрение?

— Что за странный вопрос? — грустно сказал Марк. — Тебе для этого понадобилось бы изменить самого себя.

— Я сделаю это. Что еще?

— Чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я солгал, чтобы я придумал что-то для твоего успокоения? А зачем? Ложь может принести сиюминутное облегчение, но позже она убьет тебя и меня. Понимаешь, в тебе слишком много жестокости и подозрительности, подобные качества в обычном человеке не так уж и страшны для окружающих. Но если судьба вознесет тебя на вершины власти, чем ты станешь тогда? Рассуди сам — ведь ты хорошо знаешь себя: в зависимости от того, в каком настроении ты встал утром, ты предстанешь перед окружающими богом или чудовищем.

— Прекрасно, в таком случае я вовсе не нуждаюсь в твоих услугах, — произнес Домициан с притворным спокойствием, хотя у него все кипело внутри, и повернулся, чтобы пройти к выходу. — У меня достаточно друзей…

— Точно таких же, какие окружают Нерона? Льстецов? Которые сладкими речами зазывают его прямиком в пропасть?

Домициан остановился и повернулся лицом к Марку. На мгновение в его глазах отразилась полная растерянность. Он никогда не думал, что из неподкупного правдолюбия Марка можно извлечь выгоду. Но эта мысль, запав ему в душу, сразу же начала пускать корни.

— Возможно, я не принимаю в расчет твою юность, — заявил Марк. — Однако, пойми меня правильно, я вовсе не хотел обидеть тебя. Может быть, я просто пугаюсь тени. Во всяком случае, я все больше убеждаюсь, что без тебя в этих обстоятельствах не обойтись. Итак я все же намерен дать тебе свое обещание в поддержке!

Домициан не ожидал, что испытает такое облегчение от подобных слов Марка. Он сам не мог себе объяснить, почему согласие Марка Юлиана стать его сторонником казалось ему более дорогим и ценным, чем поддержка любого другого влиятельного человека.

— Правда? — только и сумел сказать Домициан, старательно пряча свое ликование. — Тогда назови свои условия.

— Поклянись, что когда ты придешь к власти, ты ни под каким видом не будешь преследовать литераторов, философов, к какой бы школе они ни принадлежали, не будешь сжигать книги и рукописи, не будешь сжигать самих авторов за их написание, — старательно перечислял свои условия Марк, боясь хоть что-нибудь упустить. Домициан чувствовал на себе проницательный светлый взгляд собеседника. — Дай мне слово, что владельцы книжных лавок не будут преследоваться властями, а те, кто на уличных перекрестках обращается с речами к прохожим, не станут забавой для голодных псов.

— Ну это проще простого! Я ведь и сам поэт, так неужели я стану преследовать себе подобных? — и губы его растянулись в подобие улыбки, похожей на улыбку актера пантомимы.

— То, что ты называешь это простым делом, заставляет подозревать тебя в легкомыслии и неискренности, ты произносишь слова, словно сорока — с легкостью, не задумываясь, не отдавая себе отчета в их серьезности. Так пусть же проклятье Гадеса ляжет на твою голову, если я окажу тебе поддержку, а ты изменишь своему слову!

— Я же уже поклялся тебе! Повторяю еще раз: я никогда не буду преследовать кого бы то ни было за его сочинения, даже злоречивых киников, которые сами умоляют казнить их!

— В таком случае и я обещаю тебе: когда придет время — если оно, конечно, вообще придет, и я все еще буду жив, — я окажу поддержку твоему отцу!

Когда Доминициан уже уходил, Марк задержал его еще на минуту.

— Я хочу тебя кое о чем спросить. Почему Император вручает мне, человеку, которого он намеревается погубить, такой редкий драгоценный дар, каким является Юнилла?

Домициан пожал плечами.

— Я бы вообще не стал искать каких-то нормальных человеческих мотивов в поступках Нерона. Прошлым вечером за ужином он велел всех своих любовников и любовниц нарядить в костюмы рыб. Кстати, поскольку мы с тобой снова стали друзьями, я могу прийти на твою свадьбу?

— Нет, — пошутил Марк, — ты еще надумаешь похитить мою невесту.

— Обещаю тебе не делать этого сразу, я выжду, по крайней мере, месяц для приличия.

— Ну что ж приходи, если хочешь. Это будет грустным представлением марионеток; если бы у меня был выбор, я бы сам не явился на эту свадьбу. Вся атмосфера в Риме воняет, словно звериная клетка в цирке — это вонь застенка, вонь несвободы.

— У нее неземная красота, — проговорил вдруг Домициан с таким несвойственным ему мечтательным восторгом и почтительностью, что Марк сначала подумал, что он шутит.

Но Домициан действительно давно уже положил глаз на Юниллу, которую ее мать держала в строгом уединении. Однажды молодой человек перелез через ограду ее сада и, прежде чем работавшие там служанки сумели прогнать его лопатами и мотыгами, успел бросить взгляд на девушку, которая читала, сидя у фонтана.

— Ты представить себе не можешь: она была, словно Психея, она была, словно Селена! Ты — самый счастливый человек из всех когда-либо живших на свете!

— Да ты никак влюблен в нее! Проклятье! Даже у тебя есть причина желать моей смерти!

* * *

Когда до наспех устраиваемого бракосочетания оставалось всего два дня, Марк засел на всю ночь за изучение военных сообщений и рапортов своего отца, читая эти документы в хронологической последовательности. В этот день он вдруг вспомнил последнюю волю отца, который просил его вновь надеть магический амулет. Отправившись в домашний табулярий, Марк отыскал в одном из сейфов среди семейных реликвий кожаный мешочек с землей и вновь надел его на шею. Он хотел исполнить последнюю волю отца и не видел причин, почему бы ему вновь не надеть этот амулет. Амулет уютно покоился у него на груди, как будто Марк и не снимал его — у молодого человека было такое чувство, словно недостающий камешек из мозаичного панно вновь был водружен на свое место. Волна воспоминаний и полузабытых ощущений накатила на Марка — он вновь почувствовал, как его босые кровоточащие ноги бегут по булыжной мостовой, ощутил вкус черствого ржаного хлеба и уксусной воды, перед его глазами возникла злобная ухмылка Гранна, и он услышал свист хлыста, удары которого обжигают кожу.

Три раза за ночь он подливал масла в лампу и все читал и читал, отгоняя от себя угнетавшее его чувство безнадежности и тщетности своих усилий. Если его отцу не удалось выжить в этом мире, почему он думает, что это может удасться ему самому? Он пробегал глазами ничего не говорившие ему имена. Все договоры с Бальдемаром были похожи один на другой.

Однако все, что читал Марк, с полной очевидностью свидетельствовало о невиновности его отца. Из документов становилось ясным, что подкуп Видо был необходим Юлиану-старшему для экономии денежных средств и людских ресурсов. В свою очередь Рим не поставлял отцу все необходимое для организации надежной защиты границы, вынуждая его выходить из трудного положения своими силами.

Уже далеко за полночь, сопоставляя различные документы, Марк установил, что именно в те годы, когда отец испытывал наибольший недостаток в средствах, Военной Казной ведал Сенатор Вейенто. Неожиданно все встало на свои места, и у Марка открылись глаза.

По всей видимости, Вейенто хорошо нагрел руки на Военной Казне. Это объясняло его нежелание слушать дело в открытом суде.

Но как все это доказать? Каким-то образом Марку надо заполучить финансовые и военные отчеты из Дворца и сравнить их с документами отца, посмотрев, будут ли сходиться цифры этих источников. Марк вспомнил, что двоюродный брат одного из их самых бедных клиентов, вольноотпущенник, служил бухгалтером в военном ведомстве и имел доступ ко всем необходимым бумагам. Но нет, нельзя было просить его об этой услуге. Если парня поймают, его непременно казнят.

Где же выход? Если он не найдет его, люди будут продолжать думать, что его отец никуда не годный военачальник, или того хуже предатель. Может быть, если обдумать хорошенько все детали кражи документов, а парня щедро наградить за риск, то…

Слабая надежда шевельнулась у него в груди. Он должен во что бы то ни стало добиваться открытого судебного процесса. Но как устроить так, чтобы Нерон обратил внимание на его доводы?

Марк продолжал напряженно работать над документами, собирая все новые и новые доказательства того, что отец использовал Видо только как средство сдерживания неукротимого Бальдемара. Через руки Марка прошли личные дневники рядовых легионеров, рапорты квесторов, частные письма отца. В эту глухую пору ночи, в час, когда человека со всех сторон обступают призраки, Марк явственно ощутил сам дух далекой картины далекой загадочной Германии, перед его мысленным взором вставали сейчас картины диких лесных просторов, словно волнуемый ветром океан — безбрежный и таящий в себе неведомую опасность; в деревьях этих лесов жили духи мертвых, таинственные туманы поглощали там без следа целые армии, в священных рощах совершались человеческие жертвоприношения, а бурлящие ядовитыми газами болота переваривали в своей утробе целые тьмы брошенных в топь людей. Кто знает доподлинно, что творится в таких темных жутких местах? Мистерии варваров, их обряды и ритуалы, словно цветы в сумерках, делают эти края еще более загадочными и привлекательными. В одном из своих рапортов отец передавал слова местной колдуньи по имени Рамис, произнесенные после очередной встречи Правителя с Бальдемаром для заключения договора. К полному изумлению Марка эти слова о переселении душ почти дословно совпадали по смыслу с высказываниями Пифагора, а ведь Рамис была обыкновенной неграмотной женщиной из дикого племени, которое готовило пищу прямо на кострах и спало на земле под открытым небом. Как это можно было объяснить?

Может быть, подумалось Марку, на этих северных просторах люди как раз и жили в той идиллии, о которой говорили многие мудрецы, когда речь заходила о золотом веке, о бесхитростной счастливой жизни на лоне природы. Похоже, эти варвары действительно жили безмятежной жизнью, исполненной первобытной невинности и наивности, они были жестоки только в меру необходимости и не развращены соблазнами цивилизации — властолюбием и алчностью. Наверное, именно этих людей имел в виду Изодор, когда говорил: «На просторах, где властвует Северный Ветер, все еще живут люди по законам Сатурна».

В письмах и рапортах вновь и вновь Марк наталкивался на упоминания о какой-то таинственной девушке-воительнице. Сначала он никак не мог уразуметь: была ли это реальная женщина из плоти и крови или символ некой местной богини, вдохновлявшей воинов на подвиги, а может быть, это была нимфа ручья или священного источника, которую описывал Юлиан-старший в одной из своих работ. Эта воительница обладала даром перевоплощения, она могла укрыть целое войско, сделав его невидимым для врага, а сама в это время обернуться ланью. «В ее волосах обитают духи, она закутана в плащ ночи», — эти слова пленного хаттского воина были приведены в одном из рапортов.

Но из одного договора становилось совершенно ясно, что это вполне земная смертная женщина, и что это именно та дочь Бальдемара, которую Юлиан-старший пытался выдать замуж за сына Видо. Ее имя начало все чаще мелькать в документах, сообщавших о событиях, скорее похожих на сказочные предания и легенды; имя манило, дразнило и опутывало строка за строкой воображение Марка, словно цепкая гибкая виноградная лоза: Ауриана. Имя вызвало из небытия живой образ этой далекой женщины — что наверняка было следствием позднего часа, утомления и бессонницы. Но она, действительно, стояла перед ним, как живая, он даже мог различить тень на щеках от длинных густых ресниц, а также капли испарины, выступившие на высоком чистом лбу. В облике этой женщины, в котором ощущалось что-то архаичное, соединились красота и сила, она была похожа на героинь древних преданий римского народа — на воительницу Камиллу или царицу Танаквиль. Она обладала могучим неукротимым духом реки, пробивающей пути сквозь скалу, такие характеры встречались только у первобытных народов.

Затем Марк обнаружил рапорт одного из легионеров, который стал свидетелем любопытного происшествия, случившегося в глубине хаттских земель. Вообще-то у этого парня была склонность к цветистой речи, но Марк за всеми преувеличениями и преукрашиваниями живо ощутил зерно истины в рассказе солдата, и с этого момента долгие годы его преследовал образ таинственной девы северных лесов.

Рапорт принадлежал центуриону римской конницы, который вместе со своим подразделением сопровождал войско сына Видо, Одберта, и явился очевидцем пленения девы-воительницы.

«Они были окружены нашими превосходящими силами и обречены на верную гибель, — писал центурион. — Но она подняла над собой знамя мира, и тишина снизошла на землю. Так она принесла себя в жертву во имя спасения своих соплеменников, отдавшись в руки врага. Кто еще, скажите, со времен древних царей проявлял подобную преданность своему народу? Она прошла совсем близко от меня. Такого чистого девственного взора я ни у кого никогда не видел, и в то же время у нее был облик человека, находящегося в близком родстве с силами Тьмы. И она действительно владела секретами Магии, потому не прошло и нескольких дней, как она таинственным образом бежала, обернувшись ланью. Я вновь столкнулся с ней во время решающей осады крепости, когда она приняла образ ворона и открыла своим воинам ворота, обеспечив тем победу себе».

Сам не зная, зачем он это делает, Марк начал жадно просматривать все документы в поисках упоминаний имени этой девы. Он нашел еще один обширный рассказ о ней, записанный со слов перебежчика, который совершенно ясно заявил, что именно она возглавляла хаттское войско в последнем решающем сражении.

Это было вполне естественным, поскольку Бальдемар не мог принимать участие в битве из-за своей раны. Почему все, связанное с этой девушкой, было покрыто мраком таинственности? Юлиан-старший, насколько помнил Марк, вообще не упоминал о ней. Может быть, из чувства уязвленного самолюбия — ведь его планы рухнули по вине какой-то незрелой девицы. Вся эта история волновала Марка, словно героическая баллада или красивая погребальная песнь. Его тянуло к ней, ему хотелось все узнать о ней, он хотел увидеть ее наяву. Она жила в его душе и тревожила его мысли, словно неотступный сон, посланный богами. Ее образ, поселившись в нем, как бы раздвинул рамки его кругозора, заразив молодого человека тоской по иным мирам и чужедальним землям.

Марк ощущал, как в нем копится и наливается темная неведомая сила, пока еще немая и еле различимая, словно далекий костер, но живая, нарастающая, грозящая со временем воспламенить всю его душу. Эти новые ощущения как бы заслонили собой боль, связанную со смертью Луки и гибелью отца, притупив ее; он уже не так остро страдал от мысли, что вынужден в одиночку выступить против тирании и бороться за справедливость и восстановление доброго имени отца. Теперь он постоянно ощущал рядом с собой неукротимый дух девы-воительницы, и несмотря на огромные расстояния, разъединяющие их, несмотря на различие обычаев и нравов, Марк ощущал, что у них обоих один и тот же враг. Все эти полуосознанные мысли бледнели при свете дня и казались ночным бредом, но по ночам — во сне и наяву — они неотвязно преследовали Марка, беря верх над доводами разума.

Перед рассветом сон сморил Марка, и он уснул, положив голову на кипу свитков с донесениями и рапортами.

Ему снилось, что он идет по петляющей тропинке через густой вязовый лес, и вдруг дорогу ему преграждает величественная старуха, сидящая верхом на белой лошади; ее лицо мягко светится в полумраке, будто лунный диск. Лес усыпан человеческими костями. Старуха манит Марка за собой, молча внушая ему странную мысль: «Умри сейчас и дай мне показать всю твою жизнь от начала до конца!»

Марк очнулся от сна, дрожа всем телом в ознобе и все еще чувствуя явственный запах сырой сосны и дыма костра, разложенного из дубовых поленьев. Кто была эта внушающая леденящий душу ужас карга? Это все проделки амулета! Это он насылает странные сны. Нет, не может быть, подобные подозрения достойны только очень суеверного невежественного человека…

Противоречивые мысли теснились в голове Марка, а тем временем ему начало казаться, что пламя лампы как бы притягивает его взгляд, — и все это тоже происходит из-за странного воздействия на него кожаного мешочка с землей. Мгновение — и Марк растворился в пламени свечи, отринув всякое сопротивление и сомнение, как змея сбрасывает и оставляет свою кожу. И сразу же его охватило очень реальное и в то же время возвышенное чувство уверенности в справедливости и правильности всех явлений и событий окружающего мира, причем Марк в эту минуту доподлинно знал, что не может ни погибнуть, ни умереть, потому что и жизнь и смерть существуют в нем нераздельно, и так будет всегда. Святость обитает не только внутри храма, не смея переступить его порог, — нет, она пронизывает собой все живое и неживое, она лучится даже в грязи, даже в прахе земном. Что же это за величественное, полное грозной мощи заклинание, способное сделать тайное присутствие священных светоносных сил явным? Оно неуловимо в своей ослепительной мощи, человек просто не способен подобрать слова для выражения переполняющих его чувств. У Марка было такое ощущение, будто он парит высоко над учениями всех философов, над их школами и спорами, отсюда, с такой высоты, он хорошо видел, как они далеки от истины, как мешает им их привязанность к догмам, он видел, как они старательно подбирают слова, сортируют их, тасуют, подгоняют, пытаясь выразить то, что невыразимо.

«И все же это амулет! — подумал Марк, с трудом отрывая взгляд от пламени свечи и устремляя его на кожаный мешочек. — Проклятая вещица, похоже, обладает колдовской силой».

И Марк с трудом справился с сильным желанием швырнуть амулет в огонь.

 

Глава 10

Наконец наступил день бракосочетания Марка и Юниллы, с самого утра в доме царило оживление, делались последние приготовления к торжеству. Слуги мыли стены, украшали цветочными гирляндами колонны и обильно устилали зелеными веточками мраморные полы. Кухарки бормотали молитвы, обращенные к Юноне, выкладывая на блюдо, покрытое листьями каштана, пропитанный вином свадебный пирог. Мальчики, прислуживающие на кухне, размахивали во всю веерами, сделанными из перьев, стараясь разогнать тучи привлеченных запахами мух, а повар в это время отдавал приказания направо и налево, готовя к праздничной трапезе традиционные блюда — павлина, фазана и молочного поросенка. Диокл, руки которого дрожали от волнения, больше всего беспокоился о соблюдении того порядка, в котором гости должны были возлечь на пиршественных ложах. «Как будто это имеет теперь хоть какое-нибудь значение: обидим мы кого-нибудь или нет», — подумал Марк Юлиан, мрачно усмехаясь над стараниями слуг, когда он проходил утром мимо кухни в кабинет, чтобы обдумать там составление еще одного варианта прошения на имя Императора о слушании его дела в открытом суде. Эта свадьба будет похожа на свадьбу в мире теней. Именно поэтому, несмотря на всю суету, прислуга в доме была сдержанна, довольно молчалива и угрюма. Марку вовсе не нужно было прислушиваться к перешептываниям кухарок, чтобы уловить мрачную атмосферу в доме. Он знал, что слуги думают об его бракосочетании. «Месяц март — дурное время для свадеб, оно благоприятно только для битв», — считали домочадцы. Просторные сады вокруг особняка казались сейчас обиталищем духов. Ветви кипарисов, посаженных вдоль усыпанных гравием дорожек в день, когда отца Марка несли на погребальный костер, чуть колыхались под ветерком, двигаясь как будто в такт заунывному вою плакальщиков похоронной процессии. В саду не работал ни один фонтан, только из главного бежала тонкая струйка, этот фонтан имел форму дельфина, и вода текла из раскрытой пасти животного, падая в бронзовую чашу, словно поток безудержных слез. За садом в здании, построенном специально для невесты, находилась сейчас Юнилла, сияющее юностью и красотой таинственное существо, которое Марк скоро назовет своею женой. Взрывы звонкого смеха доносились оттуда, там проходил ритуал одевания невесты к свадебной церемонии. Облачали Юниллу в праздничный наряд в соответствии с обычаями шесть благородных матрон, которые были замужем не более одного раза. По освященной древностью традиции они сначала расчесывали волосы невесты и заплетали их в шесть косичек, разделяя прядки наконечником копья, чтобы отогнать от новобрачной злых духов. Покончив с прической, они завязали пояс на свадебной тунике узлом Геркулеса, который имел право отныне развязывать только супруг. Все домочадцы держались подальше от комнат невесты, поскольку видеть ее до свадебной церемонии считалось очень неблагоприятным знаком.

«Как это горько — стоять на пороге жизни, зная, что тебе не суждено прожить ее. Юнилла — совсем ребенок, что будет с ней после моей смерти?» — думал Марк.

За час до прибытия гостей занятия Марка были прерваны, когда в библиотеку ворвалась Аррия — волосы ее были растрепаны, на женщине не было ничего, кроме нижней одежды, развевающейся от ее стремительных порывистых движений. Вдова средних лет, с резкими, чертами лица и глазами навыкате, Аррия отличалась скромностью в поведении. Сейчас она застыла напротив Марка, не в силах ничего произнести от ужаса и горя. Марк медленно поднялся с кресла.

Наконец, немного справившись с собой, она закрыла лицо руками и проговорила:

— Только что принесли вино из Дворца в качестве подарка, а с ним — приказ отдать им детей!

Марк подошел к ней и обнял женщину за плечи, она бессильно рухнула на кушетку, тело Аррии сотрясалось от беззвучных рыданий. В эту минуту она была похожа на существо с перебитым хребтом, которое молило о пощаде, хорошо сознавая всю тщетность такой мольбы. Марк встал перед ней на колени, стараясь успокоить ее, а в его голове тем временем роились сотни смутных планов и мыслей, но все они казались слишком фантастическими или рискованными.

— Если бы я была сильной, мне следовало бы из милосердия лишить детей жизни сейчас, собственными руками, чтобы спасти их от мук! — воскликнула Аррия сквозь рыдания.

— Аррия, не говори так! — сам он тоже не питал никаких иллюзий, но ему было невыносимо смотреть на то, как убивается Аррия. — Поверь, я придумаю что-нибудь, какую-нибудь хитрость…

— Ах, что ты можешь сделать! Ты же не в силах противостоять гвардейцам!

— Я разработаю план, Аррия, обещаю тебе, я попытаюсь спасти детей, пока еще не поздно.

— Да хранят тебя боги за твою доброту, но ведь ты сам в трудном положении…

— Не думай об этом. Слушай меня внимательно, Аррия. Сегодня во время свадебного торжества ты не должна выглядеть смертельно напуганной или совсем обезумевшей от горя. На празднике и пиру будет множество шпионов и доносчиков — поэтому, прошу тебя, говори только на посторонние темы. Будь спокойна и сдержанна. Нерон любит играть со своими жертвами. Если в твоем поведении будет сквозить страх перед угрозой опасности, то это неминуемо спровоцирует его, и опасность тут же явится перед нами во плоти.

— Но к чему все это теперь? — спросила Аррия, впадая в оцепенение и медленно качая головой, слезы текли по ее щекам, размывая свинцовые белила, густо наложенные на лицо. — Тебе тайком, в четырех стенах комнаты, вынесут приговор, и ты примешь ужасную смерть. Меня, нищую и голую, вышвырнут из города, а детей…

— Потерпи немного и не спеши отчаиваться. Пока я жив, я буду искать пути к спасению.

* * *

Когда забрезжили сумерки, гости начали съезжаться на свадебное торжество. Состав их был довольно необычен: здесь присутствовали аристократы, ученые, а также люди бедные — из разорившихся благородных семейств. В особняк на Эсквилинском холме прибыли влиятельные знакомые отца Марка, среди них и старый Сатурнин, давний друг Юлиана-старшего, однако тут же среди гостей были и нищая учащаяся молодежь, без гроша за душой, одетая в тщательно выстиранные лохмотья, и целый сонм ученых мужей, учителей римских школ, и нищие философы, обитатели густонаселенных доходных домов, и дальние родственники Юлианов, прибывшие в Рим из своих сельских поместий, а также друзья Марка по учебе в городских школах и академиях, среди них — и Домициан. Что касается римской знати и аристократии, то, по мнению Марка, все эти люди были похожи на заложников. Они не осмеливались оставаться дома за закрытыми дверями, поскольку Нерон всегда питал самые темные подозрения к тем людям, которые избегали общества, но и посещать общество было не менее опасно, потому что одно-единственное неосторожное, или превратно истолкованное недоброжелателями слово таило в себе смертельную угрозу. Любой доносчик мог передать Императору крамольные речи, а за этим неизбежно следовал арест и обвинение в измене.

На саму церемонию бракосочетания гости собрались в большой зале особняка и расселись в искусно сделанные кресла из орехового дерева и слоновой кости полукругом, лицом к Марку Аррию Юлиану, который в соответствии с ритуалом совершил возлияние фалернского вина на алтарь ларов — древних духов, охраняющих дом. Вдоль стен стояли бронзовые канделябры, выполненные в форме раскидистого дерева со множеством замысловато изогнутых ветвей. Мириады огней образовывали отдельные созвездия, которые освещали каждый уголок огромной залы, высвечивая перламутровый багет картин, изображавших пасторальные сцены, перспектива которых как бы раздвигала стены залы; в бликах колеблющихся огней мерцали стройные колонны из фригийского мрамора, отделявшие залу от сада. По комнатам плыли приглушенные звуки кифар, на которых играли невидимые музыканты, скрытые от глаз гостей. Призрачная музыка вилась в полумраке, словно дымок от благовонных курений, убаюкивая гостей, создавая атмосферу мечтательного покоя.

Когда Марк Юлиан наполнял усыпанный драгоценными каменьями кубок вином из амфоры, запечатанной печатью Дворцовых подвалов, гости наблюдали за действиями хозяина с тревожно замирающим сердцем: все знали, что это вино прислал сам Нерон. Не было бы ничего невероятного — и, во всяком случае, вполне в духе Нерона — если бы в этом вине оказалась изрядная доля аконита. Наверняка среди присутствующих находилось достаточно людей, от которых Нерон с удовольствием избавился бы, не говоря уже о том, что сама по себе подобная «шутка» от души позабавила бы его.

Когда кубки гостей тоже были наполнены, Марк Юлиан с полным спокойствием поднял свою чашу и, не колеблясь, отпил из нее несколько глотков. Домициан с тайным изумлением смотрел на друга. Он сам прежде наверняка дал бы попробовать этого вина одному из рабов. По мнению Домициана, Марк временами вел себя как неисправимый дурак.

Домициан отлично видел, как все гости с наполненными кубками в руках тайком пытались оттянуть неприятный момент — боясь прикасаться к вину и исподволь следя за самочувствием хозяина, пригубившего опасный напиток. Некоторые из них усиленно делали вид, что погружены в беседу и совсем забыли о вине. Домициан, окинув всю сцену своим обычным внимательным взглядом, не стал судить присутствующих слишком строго, он и сам не решался выпить свой кубок.

Марк Юлиан тем временем распорядился, чтобы авгуры вынесли вперед жертвенного ягненка и приступили к гаданию. Сам он был против заклания жертвенных животных, но этого принесли авгуры с собой в дом. Дело в том, что мать Юниллы решительно настаивала на ритуальном гадании, поскольку считала: без него счастье молодых будет омрачено. Марк не понимал, как у него еще хватает сил на сочувствие и жалость к несчастному, судорожно извивающемуся в руках жестокого авгура созданию, когда в это время в задних комнатах особняка сидят перепуганные дети, которым грозит страшная судьба.

Авгур поднес серебряный нож к горлу ягненка.

Неожиданно оглушительный стук, раздавшийся у входной двери и прокатившийся эхом по всем комнатам, потряс дом, будто в дверь колотил мощный кулак самого Геркулеса. Вслед за громовыми ударами послышались ругань, шарканье ног и вызывающий дерзкий смех. Все присутствующие замерли в напряженном оцепенении. Может быть, это шайка уличных разбойников бесчинствовала на крыльце особняка?

Марк Юлиан недовольно поморщился и подал знак авгуру, чтобы тот отложил в сторону нож. «Моей семье отказано не только в достойной смерти, но и в достойной церемонии бракосочетания», — как бы говорил весь его вид.

Марк прошел к атрию, провожаемый молчаливыми взглядами настороженных гостей. «Кто мог осмелиться на столь наглое вторжение в мой дом в такое время?» — размышлял он. Его дом представлялся ему отныне тонущим кораблем, попавшим в шторм, на палубе которого теперь никому не было спасения. В передней путь ему преградил Диокл, в глазах старика пылал огонь негодования.

— Мой господин, — воскликнул он, всплеснув руками от досады, — на наш дом напала свора музыкантов!

— По-твоему, это так ужасно? Радуйся, что это всего лишь музыканты, а не акробаты и не пантомимисты, — улыбнулся Марк, стараясь шуткой развеять охвативший Диокла ужас, — нашествие последних действительно можно было бы назвать стихийным бедствием, но…

— Ты не понял! — настаивал на своем Диокл, следуя по пятам за Марком, направлявшимся к входной двери. — Это гнусные дерзкие твари, манеры которых ничем не отличаются от поведения ослов или грязных свиней! Я сказал им человеческим языком, что мы уже наняли музыкантов, но они и слышать ничего не хотят! Прошу покорнейше простить меня за то, что я не смог остановить этих…

Марк успокаивающим жестом положил ладонь на плечо старика, как бы уверяя его в том, что ему нет никакой необходимости извиняться.

— Приди в себя. Я уверен, ты сделал все, что мог. Отойди в сторонку и подожди, пока я сам поговорю с ними.

На крыльце он увидел толпу странных существ, сбившихся в одну кучу и выглядевших как одно огромное вызывающее трепет мифическое животное — какой-нибудь гиппогриф — полуконь-полуптица. Всего музыкантов было, по-видимому, человек двадцать пять. Некоторые из них, разодетые в роскошные наряды, вымазанные грязью и кровью, выглядели как подгулявшие юнцы, всю ночь занимавшиеся бесчинством и разгулом. Другие походили на пышнотелых евнухов — жрецов Кибелы, третьи же несомненно являлись цирковыми актерами, судя по неухоженным всклокоченным бородам, золотым кольцам, продетым в уши и подведенным черной краской глазам. От всей толпы исходил сильный запах пота, смешанный с душным ароматом восточных благовоний. Среди них выделялся высокий молодой человек, — который, впрочем, вполне мог сойти за девицу, — с длинными рыжеватыми косами неопрятного вида. Он — или она — играл на скабелли — ножных кастаньетах, ударном музыкальном инструменте, состоявшем из дощечек, прикрепленных к стопам, — играли на таком инструменте пританцовывая, а сама музыка годилась скорее для сопровождения какого-нибудь непристойного фарса или для плясок в публичном доме, однако никак не для свадьбы. За этим музыкантом стояла женщина с волосами, выкрашенными в оранжевый цвет, вены на ее лбу были подчеркнуто подведены голубой краской, а ее влажная туника из белого шелка висела на ней, словно обвисшая кожа, облегая высокую грудь, сквозь сырую ткань просвечивались золотистые соски. Она держала в правой руке систру — и издавала на ней скрежещущие звуки. Трое стройных белокурых юношей, на которых не было ничего, кроме шкуры пантеры, прикрывавшей только бедра, да драгоценных каменьев, вплетенных в длинные волосы, дули в деревенские пастушичьи свирели. Здесь же был карлик в тунике из выкрашенной в красный цвет кожи, полы которой были обшиты серебряными колокольчиками, он что есть сил бил человеческими берцовыми костями в туго натянутую кожу маленького барабана, висящего у него на груди.

— Ты только посмотри на них! — прошептал Диокл. — Что за чудовищное оскорбление! Им следовало бы давать свое представление где-нибудь под мостом среди бродяг. Надеюсь, ты не пустишь их в дом, иначе они занесут к нам вшей!

Марк подал знак Диоклу замолчать. Когда он приблизился к музыкантам, обостренный инстинкт самосохранения, который спасал Эндимиона в детстве, моментально предупредил его об опасности. Марк вежливо спросил разнузданных молодых людей, чем он может им служить. Огромный детина с низким лбом и широкими плечами, который держал в руках двухствольную флейту с таким видом, будто это была дубинка, выступил вперед и развернул какой-то свиток.

— «Марку Аррию Юлиану-младшему в день его свадьбы, — зычным голосом зачитал он, — мы посылаем тебе благословение и надеемся на твое счастье». Мы — подарок Нерона.

Ничто не отразилось на бесстрастном лице Марка. Он слегка склонил голову и вежливо сказал:

— Как это предусмотрительно и великодушно.

Детина что-то прорычал в ответ, недовольный, по-видимому, спокойствием Марка. Марк же в это время быстро передал послание Диоклу, чтобы тот предупредил гостей, кто эти музыканты и кем они посланы, и, таким образом, гости не могли выразить никаких других чувств, кроме благодарности и радости по поводу прибытия этой разгульной компании.

Марк проводил музыкантов в комнаты, где были накрыты пиршественные столы, лихорадочно размышляя: «Была ли это со стороны Нерона обычная забава, смысл которой состоял всего лишь в насмешке над священным ритуалом бракосочетания? Или Император преследовал более коварную цель?» Когда эта пестрая компания проходила мимо него, в глаза ему бросился человек, шагающий посреди них и выделяющийся своей нескладной фигурой. Он был закутан в плащ из оленьей шкуры, отделанный по краям полосами длинной козлиной шерсти, из-под плаща виднелась тончайшая ткань туники с цветочным узором, а из-под короткой туники выглядывали его пухлые колени с ямочками, как у ребенка. Марк отметил про себя, что этот человек был одет, как Дионис, бог экстаза и исступления. Похоже, он намеренно держался в гуще людей, чтобы затеряться среди них. В одной руке он держал тамбурин, в другой символический жезл бога Диониса — тирс, палку, увитую плющом и увенчанную сосновой шишкой. На нем была маска, устрашающая своим злобным выражением — бледно-голубого цвета со зловещим кроваво-красным ртом, она заставила Марка вспомнить о том, что в древние времена почитатели культа Диониса пожирали жертвоприношения — трепещущих, еще теплых животных. Густой черноволосый парик слегка сполз на макушку, и Марк заметил прядку собственных волос этого человека, выглядывающих из-под парика — волосы были светлыми и лежали крутыми, тщательно завитыми железными щипцами кольцами. Нерон!

Марк почувствовал легкий приступ тошноты.

Но в следующий момент его охватила такая буря ярости, что он сам себя испугался — в припадке исступленного бешенства он вполне мог совершить убийство. «Напади на него, у тебя же есть кинжал, — вертелось в голове Марка. — Один удар клинка в горло этого человека, и ты освободишь тысячи людей от тирании!»

И этот же удар сметет с лица земли сотни тысяч, потому что развяжет гражданскую войну…

Он быстро взял себя в руки, поборов тошноту и головокружение и погасив волну ослепляющей ярости, нахлынувшую на него.

«Я не должен позволять себе глупых выходок. Слишком многие зависят от меня», — подумал он, сжав зубы.

Прежде чем привратник успел затворить тяжелые дубовые двери, Марк выглянул на улицу и в сгустившемся мраке сразу же заметил отблески стали и темные военные плащи. Нерон не хотел рисковать, отправляясь незваным гостем на свадебный ужин — дом был окружен преторианской гвардией.

Музыканты устроились по правую руку от алтаря, не соблюдая никаких правил приличия — кто-то из них уселся, а кто-то остался стоять, некоторые нагло улыбались гостям или почесывались, другие время от времени издавали беспорядочные звуки на своих инструментах. Вообще-то в других обстоятельствах все это выглядело бы довольно смешным и забавным. Марк видел, что Домициан изо всех сил старался подавить смех, и ему это почти удалось — после нескольких судорожных гримас. Однако большинство гостей пришло в ужас, им казалось, что эта зловещая компания вот-вот нападет на них со своими инструментами и растерзает на части. «Ну и отлично, — подумал Марк, — во всяком случае, похоже, никто до сих пор не заподозрил, кто скрывается под маской Диониса».

Протяжный заунывный звук флейт, донесшийся из сада, объявил о том, что приближается Юнилла. Авгур сделал магический жест, оберегающий от дурного глаза, над свадебным пирогом. Юнилла со своей свитой, освещенной тусклым светом факелов, прошла по дорожке, ведущей через весь сад, и вступила в залу, миновав колонны, обрамляющие вход в дом. Впереди шествовали четыре флейтиста, за ними четыре светловолосых девушки знатного рода, выбранных из числа тех, у которых были живы оба родителя. Каждая в руке держала факел из боярышника, который, по поверьям, должен был умилостивить богиню Диану — противницу браков и сторонницу свободной любви между людьми.

За девушками выступала сама Юнилла — на ее стройной фигуре развевались свободного покроя свадебные одежды. Белый муслин для ее туники был выткан по обычаю на древнем вертикальном ткацком станке. На невесте была фата оранжевого цвета и венок из цветов майорана. Все собравшиеся не могли отвести взгляда от Юниллы, с любопытством разглядывая ее, потому что слухи о ее пленительной красоте ходили уже многие годы, но видеть ее доводилось немногим. И вот наконец эта легенда предстала перед ними во плоти.

«О, бедное дитя, — с горечью думал Марк, стоя у алтаря и поджидая ее приближения, — твоя судьба обманула тебя. Я, по крайней мере, ясно вижу все трудности своего положения, а ты — всего лишь юная девушка, не сознающая до конца того, что ты входишь в семью, обреченную на гибель, и безропотно отдаешь себя в руки человека, совершенно незнакомого тебе».

Когда Юнилла приблизилась к нему, Марк заметил какую-то странную неуверенность в ее походке. Он был в полном недоумении. Лицо его вспыхнуло от досады, когда он уловил произнесенные слишком громким шепотом слова одного из гостей:

— Или у невесты слишком туго зашнурованы сандалии или… она сильно навеселе!

Марк тайком бросил взгляд на Домициана и заметил на лице молодого человека выражение сильного замешательства, может быть, даже сожаления о том, что он говорил всем о своей влюбленности в эту девушку, как будто Юнилла умышленно опозорила его перед всеми.

И вот, наконец, невеста Марка встала подле него. Легкая фата из оранжевого шелка слегка трепетала от ее дыхания. Марку показалось, что в золотистой тени, которую отбрасывала фата на лицо, он увидел блеск горделивых торжествующих глаз. Да, она хранила свою тайну столько, сколько это было возможно, — заключил он, — поэтому не так-то просто будет заполучить эту нежную ручку.

Авгур тем временем снова взялся за жертвенного ягненка. Мягкими ловкими движениями он перерезал горло животному и вскрыл его брюхо, чтобы изучить расположение внутренних органов: имея в этом деле большой опыт, он произвел всю операцию очень умело, не пролив ни капли крови.

Марк сразу же заметил выражение ужаса на лице помощника авгура, но он тут же отвернулся, чтобы никто из присутствующих ничего не понял.

«Что же он мог там увидеть? — с тревогой подумал Марк. — Гнездо личинок мясной мухи?» Однако обычай предписывал: на свадьбе не должно звучать никаких дурных предзнаменований. Поэтому авгур выпрямился и изобразил на лице профессиональную улыбку.

— Многия лета счастья и согласия вам обоим! — провозгласил он звучным хорошо поставленным голосом. — Знамения самые что ни на есть хорошие. А теперь пусть молодая поднимет фату!

Музыкант, игравший на скабелли, начал выбивать отвратительный разухабистый ритм, пританцовывая на мраморном полу. Детина с двухствольной флейтой издал такой неверный пронзительный звук, который, похоже, напугал его самого. И тут же оказалось, что музыкант, игравший на лире, владел инструментом так плохо, что мелодия у него качалась и спотыкалась, как пьяная. Кроме того женщина в белой тунике тяжело приплясывала, сотрясая свои телеса, в такт растроенной мелодии.

«Прекрасный аккомпанимент всем безумствам нашего времени», — подумал Марк.

Внезапно в зале установилась такая тишина, что Марк мог отчетливо слышать прерывистое дыхание Нерона, которому не хватало воздуха под маской Диониса.

Юнилла повернула к нему голову. Он чувствовал, как все собравшиеся не дыша глядят на них, ожидая в нетерпении, когда же это чудо свершится. Похоже, что и музыканты вытянулись в струнку все как один, словно свора голодных псов, с вожделением уставившаяся на лакомый кусочек. Казалось, новый шедевр Праксителя не мог бы вызвать большего волнения, чем это нетерпеливое ожидание момента, когда же наконец, будет явлено лицо красавицы-невесты.

Марк взял в руки края фаты и медленно откинул ее.

Аррия тут же истошно закричала. Со всех сторон тоже послышались приглушенные восклицания, призывавшие, казалось, всех богов и богинь римского Пантеона на защиту от сил зла. Однако большинство гостей застыло в оцепенении, открыв рты от ужаса.

Перед Марком стояла дряхлая карга, которой, должно быть, исполнилось уже не менее ста зим. Ее голова на кривой шее, как у хищной птицы, была наклонена вперед, мутные глаза навыкате свидетельствовали о том, что старуха давно уже была не в своем уме и не понимала, что происходит вокруг нее. На ее совершенно голом черепе росли два-три пучка редких волос. Она игриво улыбалась, демонстрируя свой единственный почерневший зуб и горделиво поглядывая вокруг, как бы стараясь не пропустить восторженных взглядов, устремленных на нее. От нее несло сильным запахом сырости и теми эссенциями, которыми обрызгивают труп перед похоронной церемонией.

Музыканты тут же принялись бить в свои барабаны, дудеть в свирели, щипать струны и топотать ногами, подняв в конце концов неимоверный шум, вовсе не похожий на музыку, а являвшийся по существу громким грубым хохотом над этой злобной шуткой.

Сначала Марк ощутил жгучую жалость к старой женщине, не подозревающей, что все смеются над ней, а затем сочувствие и ко всем остальным, собравшимся в его доме. Но постепенно его охватило бешенство от того, что с ним поступили, как с цирковым дрессированным зверем, выведенным для общего обозрения на арену. Марк кожей ощущал в толпе присутствие злорадствующего Диониса, который и устроил все это представление в его собственном доме.

«Нерон, ты будешь устраивать эти трюки в загробном мире, в царстве Гадеса», — мысленно пообещал он ему.

Когда наконец нестройные звуки, издаваемые музыкантами, стихли, в воцарившейся тишине раздались приглушенные рыдания Аррии, и в искрящемся от напряжения воздухе Марк мог уловить мысль, которая, наверное, посетила каждого из присутствующих: «Какое ужасное чудо, явленное здесь, в поистине проклятом доме! Да и мы сами обитаем, по-видимому, уже в могиле».

«Где же Юнилла?» — спрашивал себя Марк. Действительно, слуги Нерона проникли ведь каким-то образом в запретные комнаты невесты и, похитив у нее одежду, переодели в нее это жалкое существо.

«Во всяком случае, я не должен демонстрировать своих истинных чувств, это было бы неосторожно с моей стороны», — решил Марк. И обратившись к гостям, он заставил произнести себя с полным спокойствием:

— Какая смелая шутка, не правда ли? Лично я в жизни не видел ничего подобного на свадьбах. Это верх остроумия!

Прежде чем он успел еще что-нибудь сказать, старуха, покачивая головой, начала вдруг декламировать строки эпической поэмы нетвердым дрожащим голосом, бессмысленно тараща бельматые глаза.

«Она, должно быть, жевала листья лавровишни, от которых человек впадает в полубредовое состояние, — подумал Марк, — или она сама по себе просто тронутая!»

Гости начали переглядываться с выражением полного замешательства и омерзения на лицах, как бы ожидая от своего соседа объяснений всей этой отвратительной сцены. Некоторые бросали возмущенные взгляды на Марка Юлиана, так как подозревали, что он не жертва, а зачинщик безобразий. Но Марк в это время, оставаясь внешне спокойным, внимательно и тревожно вслушивался в слова старухи. Строки, местами искусные, а местами возвышенные до вычурности, казались ему странно знакомыми. Внезапно он вспомнил — Нерон как-то декламировал их! Причем совсем недавно, на одном из официальных пиров во Дворце Марк молча возблагодарил богиню памяти — Мнемосину. Итак, эти поэтические строки принадлежали самому Нерону, или во всяком случае Император так считал. Действительно, они слишком уж напоминали одно место из Вергилия и вполне могли рассматриваться как плагиат, замаскированный добавлением пары неуклюжих вычурных деталей.

«Он хочет застать меня врасплох, спровоцировав на искреннее высказывание своего мнения о его поэзии», — понял Марк.

И поэтому он нисколько не удивился, когда музыкант, наряженный Паном — в тунике из шкуры с длинной шерстью и с козлиной бородкой на лице — начал танцевать перед ним и делать поклоны, говоря:

— Скажи мне, мой господин, что ты думаешь об этих строках? И прежде всего назови имя автора!

Марк был слишком раздражен и зол, чтобы льстить и лукавить — пусть даже это будет стоить ему головы.

— Эти строки написал Вергилий! — сказал он твердо.

Пан помедлил, делая вид, что глубоко задумался над ответом Марка.

— Хорошо сказано! Ты дал самую высокую оценку поэтическому дару Императора!

— Я не давал никому никакой оценки, я просто констатировал факт.

— Эти строки написал Нерон.

— Если это действительно так, то написал он их с помощью — с очень значительной помощью — Вергилия.

Домициан взглянул на Марка Юлиана с испугом и раздражением. Неужели его приятель не знает, что дом кишит шпионами?

Но тут к полному ужасу Домициана Пан внезапно прямиком направился к нему самому семенящей походочкой и, чуть ли не сев ему на колени, спросил:

— А что думаешь ты об этих строках, мой юный принц?

«Мой юный принц!» — эти слова обожгли Домициана, он явственно ощутил холодок смерти, пробежавший у него по спине. Как смеет это существо публично величать его таким титулом?! Не соображая, что говорит, ошеломленный, сбитый с толку Домициан с трудом выдавил из себя:

— Строки написаны изящным стилем. Марк Юлиан ошибся. Они… лучше строк Вергилия.

Пан злорадно усмехнулся и кивнул — сначала Марку Юлиану, а затем Домициану.

— Этот не льстит, а тот льстит. Так кто же из них говорит правду, а кто лжет? Кто должен жить, а кому следует умереть?

При этих словах гости застыли на своих местах, на лицах многих из них от страха выступили капли испарины. Одни залпом осушили свои кубки с вином, а другие в полном оцепенении, держа кубки в онемевших руках, не замечали, что проливают их содержимое прямо на пол. Все это напоминало судилище в царстве Гадеса, суд в котором был скор, а судьи все сплошь сумасшедшие.

Пан круто повернулся и обнял старуху в свадебном наряде, затем он подвел ее к остальным музыкантам и сунул в руки лютню. Там она уселась, все еще бормоча себе под нос строки поэмы. Выйдя снова на середину залы, Пан продолжил свои речи, произнося слова задушевным певучим голосом и при этом многозначительно кивая Домициану:

— Твои дружки выкрали Юниллу, мой юный принц, для того, чтобы подарить ее тебе! Они надеются тем самым завоевать твое вечное расположение, которым воспользуются, когда ты убьешь Нерона и захватишь трон.

«Он погиб, — подумал Марк, — надо спасать его. Как долго еще этот хищный зверь собирается сидеть в засаде?»

Марк собрался с силами. Ему казалось, что он правильно разгадал замысел Нерона: Пан должен был произнести эти слова скорее для того, чтобы проверить реакцию окружающих, а вовсе не из-за уверенности Императора в измене Домициана.

— Что за наивный вздор! — воскликнул Марк Юлиан, небрежно с легкой улыбкой отмахнувшись рукою от слов Пана. — Сразу видно, что ты говоришь о том, чего не знаешь. Прежде всего, дружки Домициана такие похотливые жеребцы, что если бы они и выкрали Юниллу, то сделали бы это вовсе не для него, а для себя. — Марк чувствовал, с какой жадностью ловит Нерон каждое его слово. — И во всяком случае, супруг Юниллы должен быть одного с ней ранга.

Домициан был все еще слишком скован страхом, чтобы следить за тем, куда клонит Марк, единственное, что он понимал: Марк пытается вытащить его из беды.

— Одного с ней ранга? Что означает этот вздор? — насмешливо спросил Пан.

— Домициан не сможет пройти даже в Сенат, как же он может претендовать на трон? Вот что я имею в виду под словом «ранг». И потом этот увалень слишком ленив, чтобы хоть что-то предпринимать. Взгляни на него, это же дрожащий щенок, разве может он собрать и повести за собой хотя бы одну когорту сторонников? Как видно, тебе следует лучше подбирать своих информаторов, иначе ты будешь вечно попадать впросак — кто в таком случае станет платить тебе за твои рискованные шуточки?

Пан слегка смутился, однако, тут же вновь осклабился своей наглой улыбкой. Домициан почувствовал огромное облегчение, но вместе с тем он не мог не испытывать досады на своего приятеля. Не такой уж он ленивый и никчемный человек, как это представил перед всеми собравшимися Марк Юлиан. И потом, почему это он не сможет пройти в Сенат? Разве его предки вышли из гладиаторской школы? Нет, они были почтенными владельцами кирпичной фабрики! Все же Марку Юлиану, по мнению Домициана, следовало быть более сдержанным в своих словах.

Марк не мог поручиться в том, что он добился своими речами хоть какого-нибудь успеха. Нерон был слишком переменчив в своих суждениях, и Марк недаром опасался, что Император недолго будет находиться под впечатлением его слов. Едва ли не первый встречный, пожелавший высказать противоположное мнение с таким же апломбом и уверенностью, с какими это сделал Марк, может изменить умонастроение Нерона.

Пан тут же тайком бросил быстрый взгляд на Диониса, и тот еле заметно кивнул ему. Пожалуй, только Марк обратил внимание на этот немой диалог.

— А теперь продолжим наши игры! — воскликнул козлинобородый музыкант, хлопая в ладоши. — Если вы все готовы — встречайте настоящую невесту!

Домициан понял, что опасность для него миновала. Но его обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, Марк Юлиан спас ему жизнь, а с другой стороны, он сделал это, унизив его, смертельно оскорбив перед теми, чьего расположения и уважения Домициан всегда так страстно жаждал. И так постепенно, хотя в глубине души он сам не верил в это, Домициан приписал Марку злой умысел там, где его и в помине не было. Однако он уверил себя, что должен когда-нибудь отомстить за свое оскорбление, и глубоко затаил обиду.

Вероятно, Юнилла находилась где-то поблизости, потому что не прошло и нескольких мгновений, как слуги ввели в залу девушку в свадебном наряде. Она была немного выше старухи, но точно так же, как и та, полностью скрыта под длинной густой золотистооранжевой фатой.

Эта, вторая уже за сегодняшний вечер невеста остановилась рядом с Марком Юлианом. Пока заново свершался весь ритуал, Марк размышлял со стесненным сердцем о том, что Нерон, по всей видимости, намерен играть с ним в подобные игры до рассвета, заставляя его поднимать фату за фатой, чтобы вновь и вновь убеждаться: перед ним опять не Юнилла. Возможно, Нерон сам возмечтал об этой несчастной девушке, и она уже находится где-нибудь под замком в дальних комнатах Золотого Дома Нерона, или, может быть, он просто убил ее, и труп бедняжки лежит сейчас в скудельнице для неопознанных трупов как очередная жертва, которой позабавились во Дворце, а затем выбросили за дальнейшей ненадобностью.

«И я еще собираюсь обратиться к этому сумасшедшему с просьбой об открытом суде?!» — с отчаяньем подумал Марк.

Плечи этой новой невесты подрагивали от испытываемого волнения или страха. Авгур распорядился, чтобы Марк поднял фату. Он поднял легкую ткань очень медленно, почтительно, стараясь не напугать девушку еще больше.

Это была Юнилла. В зале воцарилась, тишина.

Эта девушка с робко опущенными глазами была действительно самим совершенством. Несмотря на ее древний род, который был не моложе самого Рима, в облике невесты ощущалась примесь азиатской и африканской крови. На это указывали мягкая округлость щек, длинная стройная шея, которая часто встречается у египтянок, особая статность всей фигуры. У Юниллы была такая бело-розовая кожа, как будто она каждый день принимала молочные ванны. Наконец, девушка застенчиво взглянула на Марка, и он увидел ее огромные сияющие карие глаза. Ее подкрашенные, полные, красиво очерченные губы были полуоткрыты и напоминали полураскрывшийся бутон розы. От ее темных великолепных волос, заплетенных в шесть тугих косичек, связанных в один узел и перевязанных шерстяными лентами, исходило какое-то призрачное сияние. В волосы были вплетены многочисленные жемчужины.

Марк пытался вглядеться в глубину ее глаз, но их ониксовая поверхность не пускала его внутрь, отражая его взгляд, словно отполированный металлический щит. «Это оттого, конечно, — думал Марк, — что дитя очень напугано».

Они взялись за руки. Марк ощущал такое благоговение перед этой девушкой, и такую жалость к ней, и такое желание защитить ее, что ему в голову не приходило ожидать от нее какого-либо коварства. Он был уверен, что такому совершенному по своей красоте лицу должно соответствовать совершенство души. Марк решил, что ему во что бы то ни стало нужно найти способ остаться в живых. Так вот в чем заключалась самая жестокая шутка Нерона! Он показал обреченному на смерть человеку божественное создание, с которым тот мог бы прожить всю свою жизнь, если бы у него были хоть какие-то шансы остаться в живых.

Голос Юниллы был мягким и приглушенным, похожим на воркование голубки.

— Где ты — Гай, там я — Гайя, — произнесла она положенную по ритуалу фразу, которая значила примерно следующее: «Я отныне принадлежу твоему роду». Этим невеста объявляла себя женой. Когда новобрачные преломляли пшеничный свадебный пирог, Марк заметил, что сияющие глаза Юниллы смотрят прямо на него. Может быть, она испытывала страх перед ним? Или на свой лад оценивала его? Нет, Марк не нашел в ее глазах робости, скорее в них была настороженность.

Затем хозяин дома приказал принести брачный договор. При этом гости обменялись встревоженными взглядами. Их привело в замешательство то, что в соответствии с ритуалом сейчас надо было совершить жертвоприношение свиньи. Нарушать древние ритуалы считалось верхом неприличия. Однако многие вспомнили странную неприязнь Марка Юлиана к закланию жертвенных животных, он, похоже, просто не переносил эту церемонию. Поэтому пошептавшись между собой, гости постепенно успокоились.

Вместе с десятью гостями, выступившими в роли свидетелей, Марк и Юнилла подписали брачный договор, который определял в частности величину приданого. Раздались аплодисменты, и некоторые гости поспешили к новобрачному, чтобы поцеловать и поздравить его. Одна богатая молодая матрона, известная своей любвеобильностью, тайком сунула в руку Марка Юлиана записку, которая — он знал — была ничем иным как приглашением на свидание. «Плохи же у нее дела, — насмешливо подумал Марк, — если она соблазняет новобрачного во время свадебной церемонии».

Когда они направились к накрытым пиршественным столам, ведя за собой гостей, Марк тихо и осторожно, так, чтобы никто не слышал, сказал Юнилле:

— Крепись, дорогая, мы пленники, — но это не будет продолжаться вечно, я обещаю тебе. Никто никогда не посмеет больше чинить над тобой насмешек, как сегодня.

Она бросила на него взгляд, лишенный всякого выражения, так что Марк испытал неприятное чувство, будто он говорил с ней на разных языках, и она ничего не поняла из его слов.

— Никто и не чинит надо мной насмешек, — произнесла она слегка раздраженным тоном. — Что же касается пленения, то все мы — пленники, кроме Божественного Императора, но так и должно быть, — тут она понизила голос, и ее прекрасные глаза зажглись недобрым огнем. — А кто это пустил сюда столько умников-плебеев в застиранных лохмотьях? Это же моя свадьба! Неужели ты не боишься, что они украдут столовое серебро?

«Она еще совсем дитя и повторяет то, чему ее учили», — говорил себе Марк. Но первые сомнения уже начали одолевать его, и в глубине души он знал, что Юнилла всегда будет так думать.

— Это — мои друзья по школам и академиям, — холодно сказал он. — И я хочу, чтобы с ними обходились с подобающим почтением.

Столы были усыпаны зеленью петрушки и первыми полевыми цветами. Вокруг столов стояли ложа, на каждом могли разместиться три человека. Стол молодоженов стоял в центре комнаты под огромной многоярусной люстрой из стекла и бронзы в форме Вавилонского храма. Марк Юлиан устроился, как и подобает хозяину, на третьем ложе за своим столом, но самое почетное место на среднем ложе (вокруг каждого стола стояло по три трехместных ложа) осталось незанятым в память об отце Марка. Домициан без всякого спроса быстро возлег прямо напротив Марка Юлиана, воспользовавшись тем, что бывший консул, которому предназначалось это место, так и не приехал на свадьбу. Марк хорошо понимал Диокла, который в этот момент наблюдал за всем происходящим, стоя у стены и, казалось, готов был спустить собак привратника на нарушителя правил приличия. Огни факелов в саду мигали от порывов поднявшегося ветра, а Марку чудилось, что это добрые духи пытаются привлечь к себе его внимание и предупредить о чем-то.

Юнилла опустилась по левую руку от него и возлегла, пристально наблюдая за ним своими сияющими глазами. Она отвечала на вежливые вопросы окружающих коротко и односложно, как бы не желая вступать в разговор. Марк заметил, что она прекрасно сознавала власть своей красоты над людьми. Она уделяла крупицы своего внимания другим очень скупо и обдуманно, как хороший хозяин, раздающий кошельки с золотыми монетами только тем слугам, которые этого стоили. Ее взгляд остановился на Сатурнине, и глаза Юниллы заволокла пелена задумчивости. Молодых же философов, сидевших по другую сторону от Сенатора, она не удостоила даже мимолетным взглядом. Затем ее взгляд случайно скользнул по Домициану и тут же впился в него: по-видимому, Юнилла сочла молодого человека заслуживающим пристального внимания. У Марка мелькнула мысль, что, возможно, она на мгновение забыла, кто же здесь ее супруг. И ничего удивительного не было в этом, Марк уже понял, что его жена по складу своего характера и нраву намного ближе Домициану, чем ему самому. Оба они, по-видимому, умели распознать слабости окружающих и использовать их в своих целях. Марк сильно сомневался, что его жену занимало в этой жизни хотя бы что-нибудь еще, кроме людей, имевших в своих руках власть, и тех, кто вот-вот ее потеряет.

Музыканты Нерона тоже подошли вместе со всеми к столам и сгрудились вокруг ложа новобрачных. Теперь они наигрывали еле слышно, прислушиваясь к разговорам. У Марка было такое чувство, будто он ужинает рядом со сворой голодных собак. Когда на столы подали блюда с устрицами, Марк насторожился, вспомнив, что Нерон питал к ним особое пристрастие. Как долго еще он будет таиться и прятаться под маской? Вообще-то Марк не имел ни малейшего желания ужинать с ним за одним столом — поскольку один неудачный ответ на какой-нибудь вопрос мог означать для хозяина дома смертный приговор.

Вскоре Императору действительно надоела вся эта игра в прятки, и когда подвыпивший Домициан принялся настойчиво доказывать недоверчиво взирающей на него Юнилле, что он лечит зубную боль, натирая зуб пеплом сожженной ласки и черного хамелеона, Дионис приблизился вплотную к ложу, как бы стараясь расслышать рецепт, а затем тяжело плюхнулся рядом с Марком Юлианом на почетное место.

Гости с ужасом и возмущением взирали на эту сцену, они испытывали такое негодование, как если бы какой-нибудь ремесленник посреди храма Юноны поднял бы свою тунику и начал облегчаться на священный образ.

— Разреши мне снять маску, — произнес Дионис хорошо всем знакомым слегка обиженным голосом, звонким, словно голос девушки. — В ней очень неудобно есть.

— Ты — самый дерзкий музыкант, которого я когда-либо видел, — ответил Марк Юлиан осторожным шутливым тоном.

— Да, и сверх всякой меры снисходительный Император, — добавил Дионис, освобождаясь, наконец, от тяжелой маски.

И тут же Марк очутился лицом к лицу с Нероном, по лбу и щекам которого стекали струйки пота.

Весть о его присутствии здесь, на свадьбе, начала медленно распространяться по комнате, словно запах смерти.

Надутые губки Нерона были похожи на маленький ротик капризного избалованного ребенка, который требует постоянной ласки и похвалы в свой адрес. Влажные завитки волос прилипли к тяжелому широкому лбу, его бледно-голубые, словно выгоревшие глаза казались совершенно пустыми. Его внутренняя суть с годами начала явственно проступать в чертах лица. Пухлые щеки Императора казались Марку налитыми смертельным ядом, как будто он постепенно отравлял свой организм жестокостями, доставлявшими ему удовольствие, ложью льстецов, которую он глотал ежедневно, и отравой запретных наслаждений. Постоянно мучившие его ночные кошмары тоже, казалось, внесли свою лепту в обезображивание его облика — глаза Нерона, которые были слегка навыкате, застыли от ужаса и пугали своей ледяной неподвижностью. У него был такой взгляд, будто он сторожит каждое движение окружающих и подкарауливает свою жертву, словно кошка мышь. Курчавая бородка покрывала его подбородок, шея была толстой и короткой, казалось, что она может в любой момент раздуться, как зоб жабы. Но для Марка на этом лице не было ничего более отвратительного, чем рот — в нем детская припухлость сочеталась с убийственной беспощадностью. Это был нежный ротик грудного младенца, сосущего, однако, не молоко, а кровь.

Нерон небрежным жестом сунул пухлую руку в полоскательницу, его жирные пальцы были унизаны роскошными перстнями. Сразу же к столу подошел один из слуг, испуганный мальчик, переминающийся в нерешительности с ноги на ногу, в руках он держал полотенце и серебряную чашу с теплой душистой водой. Император еще раз сполоснул руки в чаше и, не обращая внимание на полотенце, со скучающим видом вытер руки о длинные пушистые белокурые локоны мальчика.

Когда все гости, наконец, осознали, кто присутствует в зале, наступила напряженная тишина. Каждый задавал себе один и тот же вопрос: что теперь делать? Следует ли им вскочить со своих мест и пасть ниц перед Божественным Императором? Или, может быть, прокричать ему приветствие?

Марк Юлиан решил эту задачу по-своему, быстро встав и отвесив поклон.

— Этот дом за все время его существования ни разу не был удостоен столь великой чести, Божественный! Я очень сожалею, что мы заранее не знали о твоем прибытии. Боюсь, что наше угощение слишком скромное…

— Ну, недостатки в угощении были компенсированы тем удовольствием, которое я получил в твоем доме от забавного спектакля. Но ты же сразу узнал меня, хитрый притворщик! Потому ты и не удивился, когда я снял маску. Признавайся, как тебе удалось узнать меня?

Марк не сразу ответил, напряжение его нарастало, он лихорадочно размышлял: «Я узнал тебя по твоим глупым завиткам! И потом, я бы узнал твою нескладную фигуру среди сотен других. Но что я могу ответить тебе, что я могу такое сказать сейчас, чтобы жестокая участь миновала всех нас, и ты не отправил нас в царство Гадеса?»

— На мысль о том, что ты присутствуешь среди нас натолкнула меня та старуха, — наконец заговорил он. — Она была… все это было в твоем духе… то есть остроумное перевоплощение обыденной жизни в драматическое представление, я сразу же почувствовал, что это изобрел ты! Ты пересоздал жизнь на свой лад, ты сделал пьесу из жизни! Вот я и подумал, что творец всего этого не останется в стороне, а будет присутствовать где-то здесь, чтобы любоваться произведенным эффектом.

«Надо возблагодарить всех богов, — подумал Домициан, — за столь бесценный дар — без всякой подготовки нести складный обтекаемый вздор. Нерон чувствует такую благодарность к Марку в данный момент, что почти простил ему все обиды».

Лицо Нерона просияло детской радостью, словно лицо ребенка, удостоившегося похвалы, которой он так долго добивался от взрослых.

— Значит, ты считаешь, что все это может послужить сюжетом для одной из драм?

— Нет, я так не считаю.

Нерон моментально сурово нахмурился, как будто только что светившее солнце мгновенно закрыли грозовые тучи.

«Марк, что ты делаешь? — перепугался Домициан. — Если ты такой идиот, играй с собственной жизнью, но не подвергай всех нас смертельной опасности!»

— И почему ты так думаешь? — если бы за спиной Нерона не стояла сейчас сотня острых мечей, способных отомстить любому обидчику, сердитая гримаса на его лице казалась бы просто смехотворной.

— Потому что подобные шутки могут разыгрывать с нами, простыми смертными, только Императоры. Если, допустим, нечто подобное учинил бы я, меня бы просто привлекли к суду, обвинив в совершении преступления.

Нерон задумчиво кивнул. Только теперь Домициан понял, что это был мудрый ответ. Ведь Нерон испытывал особую гордость от сознания того, что он имеет право совершать поступки, непозволительные для простых смертных.

— Хорошо сказано, Марк Юлиан. И я считаю, ты был и раньше прав, когда говорил, что те эпические строки написал Вергилий. Хотя, учти, это задевает меня за живое. Но у великих артистов великие сердца! А теперь скажи мне, понравилась ли тебе невеста?

— Она не может не нравиться. Сами Грации разрыдались бы от зависти, увидев ее.

— Ха! Чудесно! Надеюсь, ты получишь от нее удовольствие. Я знаю, о чем говорю, потому что сам уже это удовольствие получил, — промолвил Нерон, как бы между прочим, и начал с увлечением разглядывать свой ноготь, покрытый золотой краской. Марк Юлиан застыл на месте, не зная, как реагировать на последние слова Императора. Он украдкой посмотрел на Юниллу, но в ее взгляде отражалась лишь пустота, как будто эти прекрасные сияющие глаза были незрячи. Может быть, кто-то выпил до дна всю ее душу, как паук, который высасывает все жизненные соки из мухи?

— Скажи мне еще, мой добрый хозяин, почему на твоей свадьбе не было совершено жертвоприношение свиньи? — Нерон вплотную придвинулся к Марку, так что тот явственно ощутил запах нардового масла, исходящий от волос Императора. — Почему ты так уверен, что боги не жаждут крови?

— Я ни в чем не уверен, мой господин. Но однажды все люди решили, что боги не требуют человеческой крови. И когда человеческие жертвоприношения были прекращены, разве Небеса возражали против этого? Нет, они не подали никакого знака, ничем не выразили своего недовольства. И теперь мы продолжаем верить в силу жестокости, но это сплошное суеверие. Возможно, пройдут годы, и однажды люди решат, что, принося в жертву животных, мы тоже совершаем бессмысленную жестокость.

— О замолчи! Ты сейчас напоминаешь мне одного человека, которого я не желаю вспоминать! — вскричал Нерон, и Марк понял, что речь идет о Сенеке. — Так значит, по-твоему, сто белых волов, принесенных в жертву по случаю моих побед в Олимпийских играх, были бессмысленно убиты?

— Если я скажу «да», я буду проклят, если — «нет», то солгу, — ответил Марк Юлиан. — Кого ты предпочитаешь иметь в качестве застольного собеседника — лгуна или мертвеца?

Домициан схватился за голову.

Но Нерон только засмеялся своим неестественным угрюмым смехом.

— Вот она, честность и искренность обреченного человека! Мне следовало бы приговорить к смерти весь мой Совет, этим, возможно, я добился бы от них, наконец, искренности!

И тут внезапно, без всякого перехода, Нерон обратился к Домициану.

— Смотрите-ка, — обиженно протянул Нерон, надув губы, — кто-то съел все до одной устрицы за этим столом, и нам ничего не досталось! Это ты сделал, Домициан?

Домициан взглянул на Императора, икнул и отвернулся, залившись краской смущения.

— Я прошу прощения, Божественный! Я и не заметил, как…

— Нервничающие люди едят без остановки, не замечая этого. Так из-за чего ты нервничаешь, а?

Домициан почувствовал, что руки и ноги отнимаются у него, и он не может даже пошевелиться. Желтые глаза Нерона будто пригвоздили его к месту.

— Молю тебя о снисхождении, Божественный, но я… я не…

Нерон медленно пригубил чашу с вином и с такой силой грохнул ею об стол, что брызги от вина разлетелись далеко вокруг. Его собственная туника была похожа теперь на обагренную каплями крови одежду палача.

— Я скажу тебе сам, почему ты так нервничаешь, если уж ты сам до такой степени оробел, — процедил Император придушенным шепотом, будто у него горло перехватило, — у тебя слишком много друзей, очень влиятельных друзей, которые строят хитроумные планы для того, чтобы свергнуть меня с трона. Я понимаю, как тебе неуютно сидеть здесь за одним столом со своей жертвой, а устрицы позволяют расслабиться и отвлечься. Однако передай своим друзьям — пусть они не утруждают себя подпиливанием колесной оси моей колесницы. Можешь сказать им, что это почти не срабатывает, я проверял на других, поэтому доподлинно знаю! Это кончается тем, что люди, хотя и получают серьезные увечья, все же остаются в живых. Эй вы, — окликнул Император слуг, — принесите-ка побольше этих восхитительных морских существ для всех нас, сидящих за столом, но на сей раз поставьте блюдо так, чтобы этот обжора не дотянулся до него.

Домициан открыл было рот, как будто желая что-то сказать, но у него перехватило дыхание. Он словно окаменел и, обессиленный, тяжело откинулся на подушки. Он все еще не мог вздохнуть, подушки душили его. И он страстно мечтал действительно превратиться сейчас в каменное изваяние, чтобы не быть больше человеком из плоти и крови с живым трепещущим горлом, которое можно взять и перерезать одним движением руки, с телом, которое можно подвергнуть жестоким пыткам.

— А теперь давайте сыграем в одну игру, — сказал Нерон и остановил свой сонный завораживающий взгляд на Домициане с кротким выражением, словно успокаивая жертву перед тем, как убить ее.

— У меня нет никаких друзей-заговорщиков! — выдавил Домициан из себя севшим хриплым голосом. — Я твой самый верный и преданный слуга!

— Да? Вот сейчас и проверим это!

Домициан схватился за чашу с вином, чтобы поднять ее, но не смог. Трое бдительных слуг поспешили ему на помощь. Но он, чувствуя глубокое унижение от того, что его руки так заметно дрожали, решил больше не пить и откинулся на подушки.

— Ты заставляешь меня ощущать самого себя Юпитером! — продолжал Нерон. — Ты похож на человека из глины, которого я могу лепить таким, каким пожелаю! Ну что ж, мой юный петушок, как бы ты ни выставлял напоказ свой добрый нрав и благие намерения, как бы ни кичился втайне тем, что годишься для трона больше, чем я, — я продемонстрирую тебе сейчас то, что даже твои каппадокийские лакеи годятся в правители больше, чем ты!

С этими словами Нерон поудобнее устроился на ложе, предвкушая новое развлечение и опасаясь только одного, как бы Домициан не впал в пьяное оцепенение. Но у того во взгляде опять появился обычный злобный огонек.

— Мне предстоит в этой игре трудная роль. Я буду называть имя за именем, перечисляя тех людей, имена которых тебе трудно извлечь из своей отравленной вином памяти, — и Нерон начал наугад называть Сенаторов. — Сервиан участвует в заговоре против меня?

Голос Домициана превратился в исступленный шепот.

— Я не наушник, моя семья всегда презирала наушников и ябедников. Неужели ты думаешь, что я способен…

— Я думаю, что ты способен на все, если это сулит тебе выгоду. Скажи просто — да или нет!

— Я ничего не скажу.

Все в это время отвели взгляды от бедного Домициана, чтобы не увеличивать его мук своим праздным любопытством. Все, кроме Юниллы. Она облизывала кончиком языка губы и улыбалась. По-видимому, эта сцена доставляла ей больше удовольствия, чем любое угощение.

— Думаю, тебе все же следует хоть что-нибудь сказать. Иначе я решу, что твоя преданность ничего не стоит. Говори или… или… — Нерон сделал паузу, изобразив на лице глубокую задумчивость. — Ха! — воскликнул он притворно, как будто в голову ему только что пришла удачная идея. — Завтра же я набросаю законопроект, запрещающий под страхом смерти держать в домах евнухов!

Домициан быстро взглянул на Императора.

— Ты действительно сделаешь это? — задал он нелепый вопрос, но видно, эти слова вырвались у него помимо его воли.

— Неужели ты думаешь, что я играю в детские игры! Не сомневайся, я сделаю это независимо от того заговоришь ты или нет!

«Каким образом Нерон мог узнать обо всем?» — лихорадочно размышлял обескураженный Домициан. Похоже, Нерон видел насквозь человека, когда дело касалось тайных, постыдных страстей.

— Неужели ты думаешь, что я обреку на гибель своих друзей из-за того только, чтобы удержать у себя в доме евнухов? — лоб Домициана блестел от выступившей на нем испарины.

— Твое упорство пугает меня. И в то же время разжигает мой аппетит, — продолжал Нерон веселым тоном. — А вот тебе и мое главное блюдо: если ты не назовешь мне имен… я отзову твоего отца из Иудеи.

У Домициана было такое ощущение, будто ему нанесли удар в солнечное сплетение. Тошнота и ужас волной накатили на него.

«Я не могу позволить ему сорвать все мои планы, когда я уже стою на полдороге к императорскому трону. Все равно он подозревает в Сенате всех и каждого, — искал оправдания Домициан, — поэтому, даже если я и назову имена, это мало что изменит… Мало что будет значить…»

И он медленно кивнул, как бы говоря «да».

— Во весь голос, мой мальчик, — ухмыльнулся Нерон, — чтобы все тебя слышали!

— Да! — прошептал Домициан громким напряженным шепотом. Звук его голоса был похож на рыдание.

Нерон называл имя за именем. Когда Домициан произнес свое последнее «да», у него было такое ощущение, будто его язык покрылся мерзкой липкой грязью.

«Теперь опять кровь хлынет по улицам города неудержимым потоком. Когда же это все кончится?» — подумал Марк Юлиан.

— А теперь давайте сравним все это с показаниями нашего дорогого хозяина, Марка Аррия Юлиана, — продолжал Нерон. — Он ведь тоже знает все о каждом, хотя совсем по другим причинам. Скажи мне, Марк Юлиан, Сенатор Сервиан замышляет что-нибудь против меня?

— Я избавлю тебя, мой господин, от излишней траты слов, — отозвался Марк Юлиан ясным твердым голосом. — Все сенаторы невиновны, тебе нет никакой необходимости снова перечислять их поименно.

— Все? Как странно! Я не могу тебе поверить. В Сенат входят два типа людей — ты это знаешь — волки и овцы. И невинных овец, кстати, уже давно съели. Поэтому отвечай о каждом поименно! Сервиан!

— Я рискую наскучить тебе повторением чужих слов, и все же: я не наушник! — спокойно сказал Марк.

— И ты действительно нагнал на меня скуку смертную! Или ты льстишь себе тем, что сумеешь во всем подражать мне? Точно так же, как я, — на что ты мне любезно указал — украл строчки у Вергилия, ты теперь присваиваешь слова нашего похотливого юного петушка, которому легче лицезреть жалкую гибель своих сограждан, чем лишиться своих низменных удовольствий. Как же мне склонить тебя к покорности?

Нерон задумчиво наморщил лоб.

— Для Домициана нет ничего в жизни важнее собственного сладострастия и преступного честолюбия, — продолжал он, — а ты… для тебя главное — учение, книги, наука, или, по крайней мере, такое создается впечатление до тех пор, пока, может быть, однажды не выяснится, что за всем этим ты скрывал что-то совсем другое, важное для тебя… Ну что же, посмотрим. Если ты не будешь отвечать, я… я подожгу этот дом, дом твоих предков, причем начну с библиотеки, со всех твоих редких книг. Вот так! Я предлагаю тебе равноценный обмен, не правда ли? Согласись, я прекрасно умею играть на человеческих чувствах!

Толстая рука схватила Марка за предплечье, и он вынужден был ближе придвинуться к Императору. Изо рта у Нерона пахло тухлым мясом.

— Да или нет, Юлиан! Да или нет!

Марк Юлиан на секунду прикрыл глаза, и перед его мысленным взором промелькнула вся его жизнь.

«В этой жизни ничего нет устойчивого, защищенного. Я это всегда знал. Так к чему тогда бояться, к чему испытывать ужас? Этот дом — храм, где обитают духи нашей семьи. Я бы предпочел, чтобы сожгли меня самого. Если бы мои книги были живым ребенком, я бы закрыл их своим телом…»

Марк бросил взгляд в ту сторону, где располагалась его библиотека, как будто его взгляд мог защитить ее! Взоры всех гостей были сейчас обращены к нему. Юнилла глядела на него с сомнением.

Но самым пристальным был взгляд Домициана, он буквально буравил Марка. «Говори, говори же, — казалось, кричали его глаза, — говори или будь проклят! Стань таким же, как я! Ты ведь не лучше меня, ты не более верный и порядочный человек, чем я!»

Марк Юлиан рассудил, что для него сейчас главным было спасти людей, находящихся у него в доме. «Имена ведь уже названы, — уговаривал он сам себя, — и находятся под подозрением. Заговор рухнул. Надо пойти на уступки капризам этого тирана. Он ждет от меня всего-навсего одно слово. Одно слово — и я спасу книги!»

Однако, он не мог произнести ни слова. На него как будто напала немота, а вместе с ней к Марку пришло ясное решение, оно поднялось из глубины души и заслонило собою все — все доводы и опасения. Он знал, что не должен потворствовать деспоту, не должен произносить тех слов, которые ждет от него Нерон. Для чего нужны ему будут спасенные книги, если в нем самом не останется ничего человеческого?

— Поджигай дом, — тихо сказал Марк Юлиан.

Нерон слегка отпрянул от него в изумлении, но затем он все же взял себя в руки и холодно произнес:

— Значит, ты отказываешься отвечать твоему Императору и Богу?

Нерон кивнул Пану, и тот зажег факел от висевшего на стене светильника. Император жестом указал в сторону библиотеки. Пан сорвался с места и легко побежал, ловко огибая пиршественные столы. Стоя на виду у гостей в проеме дверей, ведущих в первую комнату библиотеки, он швырнул внутрь помещения пылающий факел.

Книжные свитки лежали в этой комнате целыми кипами и могли послужить как трут для разведения большого костра.

Сначала маленькие язычки огня робко лизали сухой папирус и пергамент, но затем огонь начал набирать силу и потрескивать. Он взбирался все выше и выше по стопкам книг, поднимаясь к потолку. В пиршественной зале все ощутимей становился запах горящего кедра. Гости с недоумением переглядывались, как будто до сих пор не верили в реальность происходящего.

Марк закрыл глаза. Внутри у него все дрожало, сердце сжималось от острой боли. Там, в соседней комнате, сейчас горел том сочинений Зенона, который, как утверждали, был написан рукой самого философа, там же пылала астрономия Анаксагора, сохранившаяся в единственном экземпляре, там горел свиток со стихами его отца, написанными в детстве… Все это приносилось сейчас в жертву Хаосу. «Жизнь ранит. Так надо вырвать ее с корнем!» — такова психология избалованного вспыльчивого ребенка. Ребенок невежествен, ему ничего не жалко. Что может удержать его от уничтожения целых миров, если он ничего не знает об этих мирах?

Но теперь Марк не мог уступить. То, что он держался так твердо, могло поселить в изменчивой душе Императора сомнения в справедливости обвинений Домициана.

Когда пламя хорошо разгорелось, все гости мгновенно поднялись со своих мест, словно стая вспугнутых птиц. Некоторые в спешке перевернули ложа, стремясь побыстрее добраться до выхода. Но Марк даже не пошевелился, и увидел, что Юнилла тоже осталась на своем месте. У него было такое неприятное чувство, что она не трогалась с места из-за веры в божественность Нерона. По-видимому, она считала, что его присутствие защитит ее от огня.

— Эй, стойте! — закричал Нерон. — Безмозглые цыплята, и те ведут себя с большим достоинством. Неужели вы думаете, что я собираюсь сгореть здесь заживо, потому и сижу, в то время как вы, мошенники, улепетываете в безопасное место? — он повернулся к своим слугам. — Пусть пламя еще немного порезвится и подкрепится парой-другой редких книг. А потом загасите его!

Нерон опять близко наклонился к Марку Юлиану и насмешливо взглянул на него. А затем улыбнулся Домициану, который, откинувшись, лежал на подушках, ни в силах пошевелиться, как будто его кости превратились в студень.

— Смотри и запоминай, молодой человек! — терпеливо начал объяснять Нерон Домициану, словно учитель туго соображающему ученику. — Вот что такое твердость характера! Я специально продемонстрировал ее тебе воочию, это редкая вещь, не каждый день ее увидишь, точно так же, как комету или какое-нибудь другое чудо. Поэтому, когда такие вещи происходят, нам следует пристально следить за ними и изучать. Природа играет с нами злые шутки, не так ли? Ты, с твоими чрезмерными амбициями, сделан из материала, из которого сделаны все негодяи. А он, у которого нет никаких честолюбивых планов стать правителем, и кому жить осталось от силы месяц, действительно был бы отличным Императором!

Нерон перегнулся через стол к Домициану и похлопал того по руке. Домициан отшатнулся от него, чувствуя себя животным, с которого содрали кожу, и теперь гонят неизвестно куда, погоняя острым колом. Причем Домициан испытывал к Марку Юлиану точно такую же неприязнь, как и к Императору, как будто его друг все это нарочно подстроил. С этого времени Марк Аррий Юлиан стал для него не просто другом, которым молодой человек всегда восхищался и которому всю жизнь завидовал, а чем-то большим — в образе Марка для Домициана слились отец, учитель и судья. Марк Юлиан стал для него с тех пор воплощением всего недостижимого, тем человеком, каким ему, Домициану, никогда не бывать. Домициан осознал то, что такое положение вещей может отравить ему даже радость удовлетворенного властолюбия: когда он добьется своей цели и обретет высшую власть, то и тогда каким-то непостижимым образом Марк Юлиан все равно будет выше него. Домициан ощутил даже своего рода облегчение от мысли, что его друг скоро предстанет перед судом и будет казнен. Но в следующий момент ему стало стыдно от такой мысли.

Наконец, Нерон распорядился, чтобы его музыканты погасили огонь. Они собрали все пустые амфоры из-под вина и побежали во двор, чтобы набрать воды из фонтанов, но те были сухи. В конце концов, слуги Императора были вынуждены бежать к уличному фонтану. Часть преторианцев была подключена к ним на помощь. Нерон заставил барабанщика и юношу со скабеллью отбивать четкий ритм, чтобы упорядочить хаотические движения людей, тушивших пожар, и заглушить шум еще более невообразимым шумом. Из библиотеки валил черный густой дым, он распространялся по всему дому.

В это время на ум Марку Юлиану пришла мысль, каким способом можно извлечь выгоду из всего этого гнусного фарса. Он немного поколебался, борясь с самим собой, так как существовал определенный риск. Наконец, он все же подозвал жестом Диокла и быстро прошептал ему на ухо распоряжения. Он был уверен, что Нерон не слышал его из-за царивших вокруг хаоса, суматохи и неразберихи, к тому же Император был совершенно погружен в свое занятие — он жадно поедал устриц.

Через добрых полчаса, когда все музыканты от души накричались и набегались, пламя удалось потушить. Две из четырех библиотечных комнат выгорели, и Марк был безутешен, для него погиб сам дух этого дома. В зале вдруг стало тихо, повсюду стояли лужи воды, воняло жженой тканью, в воздухе летал пепел, на полу виднелись грязные отпечатки следов, перевернутые столы так никто и не поднял.

— Я сделал еще одну пьесу из жизни, правда? — спросил Нерон, его звучный, хорошо поставленный голос нарушил тишину в зале. — Скажи мне, Марк Аррий Юлиан, почему фонтаны в твоем саду не работают?

Марк Юлиан отлично знал, что за это отвечал Вейенто. Чтобы досадить семье своего врага, этот Сенатор распорядился отвести главную трубу водопровода, снабжавшую усадьбу Юлиана водой, и заменить ее тонкой, напора воды из которой не хватало для работы фонтанов. Недостаток воды в усадьбе был в то время одним из красноречивых свидетельств утраты благосклонности власть имущих к владельцу дома.

«Неужели боги дают мне шанс склонить это чудовище к мысли о необходимости открытого судебного процесса?»

— Это оттого, мой господин, что я, похоже, чем-то вызвал неудовольствие влиятельного и ловкого человека — Вейенто, — ответил Марк, старательно подбирая слова, как художник подбирает краски для создания нужного эффекта. — Я направил ему прошение, чтобы он разрешил мне защитить доброе имя отца перед Сенатом. Но вот что странно: он не только отказал мне, но, похоже, сама моя просьба привела его в бешенство, а ты хорошо знаешь — тот, кто гневается, тот часто чего-то боится. Иногда я спрашиваю самого себя, чего это он так испугался? Во всяком случае, по его приказу — это был именно его приказ, ты же знаешь, как все вертятся вокруг него, стараясь ему хоть чем-то услужить — на меня ополчилось ведомство по водоснабжению и перекрыло мне воду так, что теперь она еле капает.

Марк заметил лучик живого интереса в глазах Нерона, а затем его взгляд помрачнел. Он внезапно издал звук, похожий на угрожающее рычание собаки, глядя при этом на Домициана, который как-то странно и многозначительно уставился на свою чашу с вином, будто собирался утопиться в ней.

Наконец, Нерон снова повернулся к Марку Юлиану и положил ему на плечо свою пухлую руку.

— Меня просто позабавили твои доводы, Марк Юлиан. Действительно, ты прав. Это будет прекрасное зрелище, схватка двух диких животных. Я с удовольствием стравлю тебя со своим верным слугой — змеей Вейенто. Ты получишь свой открытый судебный процесс!

Марк Юлиан с трудом скрыл свою радость. Таким образом, Нерон все же заподозрил в чем-то своего Главного Советника. Марк мельком взглянул на Юниллу: к его изумлению, она казалась очень встревоженной таким поворотом событий.

— Я не могу выразить тебе свою благодарность! — сказал он Нерону.

В это время на столы были быстро поданы запеченные фазаны, фаршированные разнообразными травами и перепелиными яйцами. Нерон выгреб большую порцию начинки себе на тарелку и начал жадно есть. При этом он, поглядывая на Марка Юлиана, опять начал говорить, брызжа слюной во все стороны:

— Заметь однако, я вовсе не обещал оставить тебя в живых, я обещал тебе только открытый суд, перед Сенатом. Твой отец был предателем, и вероятнее всего ты — тоже предатель, это ведь как наследственная болезнь, передается от отца к сыну. Кстати, превосходный фазан! Мои собственные повара не могли бы приготовить лучше, а я ведь собрал их со всех концов земли.

Как раз в это время откуда-то издали, из глубины дома, послышался жалобный плач. Поначалу никто на него не обратил никакого внимания. Но он все нарастал и не умолкал, так что, в конце концов, привлек внимание Императора. Марк послал за Диоклом, чтобы тот объяснил, в чем дело. Когда домоправитель явился, все заметили, что его лицо и одежда были перепачканы пеплом и золой. За его спиной стояли две служанки, растрепанные, с заплаканными лицами. Диокл о чем-то тихо доложил Марку Юлиану.

Марк сразу же повернулся к Нерону, чтобы объяснить ему суть дела.

— Мой господин, в огне пожара погибли люди, — сказал он тихо. — Я прошу прощения, но мне нужно срочно переговорить наедине с домоправителем и… Аррией.

Аррия сразу же услышала свое имя и дико закричала. Она уже знала, что ей собираются сообщить. Она резко поднялась со своего места и тут же упала без чувств, так что Марк не успел подхватить ее. Диокл подоспел на помощь и вдвоем они вынесли ее из залы.

Нерон наблюдал за всем этим с явным нетерпением. Когда после довольно продолжительного отсутствия Марк Юлиан снова занял свое место, Нерон задал вопрос:

— Ну что? Ты потерял пару служанок? И теперь наверняка хочешь, чтобы я тебе заплатил за это?

— В этом нет необходимости, — ответил Марк Юлиан. — В дыму задохнулись три служанки и дети Аррии, которые спали в комнате, находящейся рядом с библиотекой.

Желтые глаза Нерона сначала застыли в полной неподвижности, из них исчезло всякое выражение, но внезапно его лицо начало подергиваться в приступе ярости. Он отшвырнул ложку для устриц, и та с громким стуком упала на стол. Затем он попытался встать, намереваясь уйти. Пять музыкантов торопливо побросали свои инструменты и поспешили ему на помощь.

— Ты отвратительный хозяин, — начал он громко вычитывать Марку, брызжа слюной, — фазан был невкусным! Я так хотел этих детей! Ты испортил мне весь вечер! Я теперь даже десерта не хочу. Раз так, то я хочу двоих детей точно таких же, как те!

Императору очень хотелось приказать убить Марка Юлиана прямо здесь на месте, но он справился с собой, подавив свое желание, потому что оно могло лишить его еще большего удовольствия — присутствовать на предстоящей дуэли Юлиана и Вейенто.

Марк Юлиан поднялся и рассыпался в извинениях перед Императором.

Если бы Нерон попросил его предъявить тела детей для доказательства их смерти, Марк был готов к этому. Единственное, что его беспокоило: простит ли ему этот жуткий вынужденный спектакль обезумевшая от горя Аррия, когда очнется от обморока и найдет своих детей целыми и невредимыми. Но если бы он предупредил ее заранее о своем хитроумном плане, ее реакция могла бы не быть такой убедительной в своей подлинности. И Нерон не поверил бы всей этой инсценировке с такой готовностью.

Таким образом, дети были спасены — но лишь на какое-то время. Их нельзя было прятать от людских глаз всю жизнь. Нужно было избавить город от Нерона.

* * *

После того как Нерон со своими ряжеными удалился, гости начали тихо и торопливо покидать дом Юлиана.

Марк раздвинул тяжелые парчевые занавески на двери, ведущей в комнату новобрачной, для того чтобы выполнить заключительный ритуал свадебной церемонии. В доме стояла гнетущая тишина, в которой все еще ощущался страх. Где-то за занавесками в потайной комнате кто-то все еще пощипывал струны кифары, повторяя одну и ту же музыкальную фразу, завораживающую словно колдовское заклинание.

«Какой смысл в таком брачном союзе? Ведь мы по существу пленники. Тем более, что ее интересы и пристрастия совсем не совпадают с моими».

Юнилла вздрогнула, когда он вошел, и Марк понял, что его прихода не ждали и не желали. Но она быстро повернулась к нему, при этом ее туника, сделанная из легкой невесомой белой ткани, словно белое облако, повторила ее движение. За спиной Юниллы стоял туалетный столик из розового дерева, на котором, словно лес, возвышались различные косметические флаконы и баночки: румяна в терракотовых горшочках, сурьма в кувшинчике с ручкой в виде голов гриффонов… Марк решил, что своими движениями она пыталась скрыть от него все это.

Юнилла уставилась на него огромными глазами, не говоря ни слова.

«Все это очень похоже на древние вакхические ритуалы, — подумал Марк, — когда жрицы культа принимали в свои объятия первого встречного — совершенно незнакомых чужих людей».

Комната новобрачной была заранее тщательно приготовлена и убрана. Расположенные в стенных нишах лампы были наполнены коричным и гиацинтовым маслом. На низком столике с резными ножками в форме листьев аканта стояли хрустальные кувшины с водой и вином столетней выдержки, на позолоченном блюде возвышалась горка фиников и фиг. У стены располагался алтарь Юноны, суровый скульптурный лик богини овевал дымок курившихся у ее ног благовонных трав. Стена над кроватью новобрачной была расписана восковыми красками и обрамлена лентой орнамента из птиц и цветов. Сюжет был традиционным: робкую испуганную невесту — ее фигура явственно вырисовывалась сквозь полупрозрачные одежды — вели к жениху за одну руку увещевающая мать, а за другую бог Гименей, покровитель браков и супружества.

Юнилла, казалось, утратила всю свою надменность и самоуверенность, которые так неприятно поразили Марка во время свадебной церемонии и ужина. Теперь эти умоляющие глаза, эта неловкая жалкая поза делали ее похожей на испуганного жеребенка. Хотя в глубине ее взгляда Марку все еще виделась какая-то страшная, холодящая душу тайна.

Он тихо окликнул ее по имени, пытаясь преодолеть черную, бездонную, разделяющую их пропасть, прикоснувшись к девушке хотя бы своим голосом.

— Юнилла, что случилось?

Она отвела взгляд и покачала головой, при этом ее волосы рассыпались по плечам, и она стала похожа скорее на какое-то полудикое существо, чем на женщину. Этому существу, казалось, легче было отвечать с помощью жестов и телодвижений, чем с помощью слов. Она медленно вынимала жемчужины из темного потока своих густых волос, и они сыпались на мозаичный пол с тихим звоном. Юнилла не делала никаких попыток, чтобы подобрать их, как будто это был не жемчуг, а обычные камешки. Это поразило Марка, он ясно увидел, как по-разному они относятся к богатству, Сам он был очень экономным в расходовании средств, стараясь сберечь их для приобретения новых книг, дальних странствий, учебы, помощи людям. Для нее же богатство было водой из неиссякаемого фонтана, сколько ее ни бери, все равно останется еще больше.

— Совершенно ничего не случилось, — наконец, промолвила она голосом слишком веселым и беспечным. — Я — самая счастливая женщина, мне даже кажется, что я уже люблю тебя.

— Знаешь, если бы ты произнесла эти слова более убедительно, я, пожалуй, послал бы за врачом, чтобы тот посмотрел, уж не заболела ли ты. Поистине, мы слишком плохо знаем друг друга.

Юнилла засмеялась низким гортанным смехом и приблизилась к нему плавной походкой, стараясь выглядеть соблазнительной и привлекательной. Быстрым движением плеча она спустила тунику, обнажив свою молочно-белую юную грудь. Этот жест был похож на жест девочки, вытаскивающей из-под плаща свои длинные косы, чтобы все могли полюбоваться ими. Это было волнующее зрелище, но одновременно забавное, похожее на сцену в публичном доме — когда маленькая дочка проститутки, еще не понимая, что она делает, передразнивает телодвижения своей матери.

Марк привлек Юниллу к себе и нежно поднял ее голову за подбородок.

— Похоже, ты знаешь, как надо вести себя в комнате новобрачной. Можно подумать, что ты выходишь замуж третий раз за этот год.

— Ты такой забавный, — проворковала она, при этом ее глаза хранили все ту же пугающую пустоту, лишенную всякого выражения.

Марк развязал узел Геркулеса на ее тунике, и ткань теперь ниспадала легкими складками, овевая стройную фигуру девушки. Сквозь тонкую белую материю Марку были хорошо видны округлые формы Юниллы, впадинка, разделявшая ее пышные груди, которые поддерживала подгрудная лента. «Плотское желание одолевает нас даже в самых неподходящих суровых обстоятельствах, — думал Марк. — Интересно, ее тело — такое же таинственное, как и ее лицо? Хранящее тайны жемчужного атласа, гладкой слоновой кости, сада цветущих роз?»

Она прижалась к нему, припав своим ртом к губам Марка и пытаясь одновременно снять с себя развязанную тунику. И наконец он ощутил в своих объятиях ее обнаженное мягкое тело. Она сладострастно выгибала спину, стараясь возбудить в Марке плотское желание. Когда он повел ее к брачной постели, она, по-видимому, вспомнила, что ей следует оказывать легкое сопротивление — как всякой девушке, которую учила этому мать. У Марка было такое ощущение, будто он забавы ради боролся с пуховой подушкой. Затем Юнилла уверенно и точно, словно искусная танцовщица, упала навзничь на кровать, увлекая за собой Марка. «Что-то во всем этом не так», — звучал предупреждающий голос где-то в отдаленных уголках его сознания, но его тянуло к этой девушке и желание затмевало разум. В эту минуту для него больше ничего не существовало на свете кроме этого упругого податливого тела, отливающего янтарем в красноватых лучах лампы, этих шелковистых изящных бедер, гибких сильных рук, обнимающих его с детским пылом и нетерпением, этих сияющих глаз — вначале таких тревожных, а теперь спокойных и безмятежных — взгляд которых напоминал быструю извивающуюся змейку, опасную для всех и каждого, поскольку никому не было известно, когда и по какой причине она ужалит.

Наконец, он все же отпрянул от нее и, держа ее на некотором расстоянии от себя, подождал пока она успокоится, а затем заговорил голосом, в котором слышалось скорее усталое удивление, чем гнев.

— Я знавал в своей жизни опытных любовниц, но теперь они кажутся мне менее искусными в любовных утехах, чем ты. Неужели твоя мать посылала тебя на выучку в публичный дом? Юнилла, что произошло с тобой в жизни?

Она уставилась на него с возмущением, стараясь изобразить на лице смертельную обиду. Ее волосы рассыпались по кровати, и в этот момент она была восхитительна в своей женственности, но Юнилла была слишком юной, чтобы воспользоваться ситуацией, видя, что Марк опять залюбовался ею. Она испытывала сейчас, по всей видимости, отчаянье и досаду на Марка.

— Я просто не нравлюсь тебе, — прошептала она, отводя взор.

У нее был при этом такой жалкий вид, что Марк снова прижал ее к себе.

— Юнилла, я просто не люблю, когда люди надевают на себя разные маски, взгляни на меня открыто и покажи мне свое истинное лицо!

Она, как бы колеблясь, осторожно приблизила к нему свое лицо и поцеловала его целомудренным детским поцелуем, затем упала на подушки и замерла. Все эти действия были произведены с истинно театральной выразительностью. У Марка создалось такое впечатление, что она одну маску заменила другой, решив, что эта ему понравится больше. Марку стало грустно. За этими масками он ощущал искалеченную душу девушки, которая всегда будет прятаться в темных углах.

Через некоторое время он снова принялся ласкать ее, подгрудная лента развязалась, отпустив, наконец, на свободу пышную грудь Юниллы. Девушка тут же вскрикнула и, оттолкнув его, схватила ленту, стараясь снова прикрыть соски.

И Марк все понял. Он увидел два одинаковых пятнышка на повязке.

Молоко.

Сначала ему в голову пришла дикая мысль, что это еще одна шутка этой ночи, полной ужасов и гротесков. Но тут же он почувствовал, что за этим кроется какая-то трагедия.

— Юнилла, во имя всех богов, кто этот…

— Оставь меня! Не трогай меня!

Когда он попытался обнять и успокоить ее, она начала исступленно вырываться, в глазах ее застыл ужас и смятение, пряди волос хлестали по лицу Марка. Юнилла корчилась, извивалась, кусалась. Наконец, перехватив ее руки у предплечий, Марку удалось прижать ее к подушкам.

— Прекрати немедленно! Слышишь? А теперь говори, кто сделал это с тобой?

Она разразилась безудержным горьким плачем, глубокие рыдания сотрясали все ее тело, как будто она извергала из себя все скопившиеся в ее душе дурные мысли и отвратительные воспоминания.

— Чей это был ребенок, Юнилла?

Она набрала в легкие побольше воздуха и начала было отвечать, но тут мужество снова покинуло ее. Она уставилась на стену, как будто видела там что-то мерзкое, но завораживающее ее, скрытое от взгляда Марка.

— Отвечай! Я должен знать, кто нанес нам это оскорбление. Юнилла, я не причиню тебе никакого вреда. Скажи мне всю правду! — мягко промолвил он, отпуская ее и поглаживая по головке, как маленького ребенка.

— То, что со мной случилось, уже невозможно исправить, — наконец, заговорила она. — Ребенок был от того, кто может безнаказанно осквернять храмы…

— О, проклятие Немезиды! Нерон!

— Он заставил меня бросить ребенка прошлой ночью на произвол судьбы… Я не хотела этого делать… «Ты не должна тащить за собой младенца на свою первую свадьбу, — сказал он мне, — на вторую — куда ни шло, но только не на первую». Я не хотела…

— Ты была одной из тех жертв, которых держат во Дворце для развлечения Императора…

— Да, — сказала Юнилла бесцветным голосом. — Я была его любовницей с девятилетнего возраста.

Комок подкатил к горлу Марка и он ощутил приступ тошноты. Было ли на земле такое место, куда бы не проникали хищные щупальца этого чудовища?

— Меня отвела во Дворец мать… чтобы он мог приходить ко мне, когда хотел. Он всегда был в масках. Иногда все это происходило на глазах у гвардейцев…

Марк чувствовал, что ее ужас не то, чтобы показной, но какой-то поверхностный, а в глубине ее души царили полное безразличие и тупое равнодушие.

— Почему боги позволяют такому чудовищу жить и процветать? Когда же мир избавится от него? — тихо произнес Марк.

— Теперь ты будешь презирать меня. Я ведь осквернена, испорчена, словно старый изношенный дырявый мешок, который больше никому не нужен. Что ты теперь сделаешь со мной?

На мгновение Марку показалось, что он видит подлинную Юниллу, Юниллу без маски. В ее взгляде читалась мольба о помощи, она, казалось, раскрывалась ему навстречу.

— Я презираю тебя не больше, чем презирал бы раба, которого побоями заставили совершить кражу. И потом ты — моя жена вне зависимости от того, что эта разжиревшая гадюка сделала с тобой.

Он крепче прижал ее к себе и прошептал, зарывшись лицом в ее волосы:

— Ты в безопасности. По крайней мере, на какое-то время, я позабочусь о тебе.

Это почти дружеское объятие постепенно начало разогревать его кровь, желание близости с этой женщиной робко давало о себе знать. Он должен был завершить начатое, совершить ритуальное соитие, венчающее свадебную церемонию и закрепляющее их брачный союз. Горячая волна вожделения нахлынула на него, и вот он уже погрузился в мягкую, пахнущую розовым маслом плоть, вдыхая пьянящий запах ее волос. Он совсем потерял голову от нежности — и несмотря на очевидность ее любовного опыта, обходился с ней так осторожно, как будто имел дело с девственницей.

Тем временем освещение в комнате стало еще более тусклым и сумеречным, поэтому Марк едва ли заметил, как Юнилла проворно повернулась и что-то взяла с туалетного столика. Это был один из керамических горшочков.

Вскоре после этого она, по-видимому, достигла пика наслаждения и закричала, удивив и испугав Марка тем, что начала царапаться, словно дикая кошка. Она была охвачена вакхическим неистовством и таким исступлением, которого он раньше никогда не видел. Ее длинные ногти, как кошачьи когти, глубоко вонзались в его спину, оставляя на ней борозды и расцарапывая кожу до крови.

Острая боль привела его в чувства, и сквозь золотисто-красную дымку страсти он явственно ощутил сигнал тревоги. Что-то было не так в том, как она царапала его спину — уж слишком нарочито и… обдуманно это делалось.

В те несколько мгновений, пока он лежал, выдохшийся и утомленный, его охватило какое-то дремотное странное чувство. Пламя одной из ламп вдруг оторвалось от нее и поплыло по комнате, словно блик на реке. Ему показалось, что он в мгновение ока постиг сущность всех вещей — и сущностью этой был ужас! Юнилла предстала теперь пред ним в образе ундины, речной нимфы, она лежала под ним, словно скрытая прозрачной водой, по которой ветер гнал крупную рябь, поэтому это чудовищное призрачное дитя колыхалось, черты ундины расплывались перед его глазами, и вот уже сияющие глаза Юниллы показались ему пустыми черными провалами, а ее рот пастью хищника, полной острых зубов. Узор из переплетающихся виноградных лоз на покрывале вдруг ожил, и оказалось, что это вовсе не безобидный узор, а крадущийся к нему ядовитый скорпион. Волна ужаса захлестнула Марка.

Он понял, что Юнилла отравила его.

Он вскочил с кровати и чуть не упал. Мозаичный пол кренился, словно палуба корабля в шторм. Как бы издалека он видел, что Юнилла встала на кровати и испытующим взглядом следит за ним. Марк нашел горящую лампу и поднес ее к туалетному столику, осветив флаконы и керамические горшочки с мазями и притираниями, все это время с отчаяньем сознавая, что не может вспомнить самых простых слов, и цепляясь за исчезающий мир с полной безнадежностью.

— Сумасшедшая! Что ты натворила?! — выдохнул он. Один из глиняных горшочков содержал, по-видимому, какую-то вязкую жидкость: капли от нее остались на столе. Марк догадался, что это был змеиный яд.

«Успела ли она втереть дозу, достаточную, чтобы убить меня?»

Марк схватил правую руку Юниллы. Под ногтями были яд и кусочки его кожи. Он бросил руку и грубо поднял ее на ноги. Даже в своем полуодурманенном состоянии, в полубреду он явственно осознавал, что в ее глазах не было ни тени раскаянья.

— Значит, ты не умеешь быть верной ничему и никому! — почти кричал Марк, тряся ее за плечи. — Ты заманила меня в ловушку, устроила на меня засаду даже после того, как мы с тобой обо всем поговорили и примирились с твоим прошлым!

— Я не сумасшедшая, — спокойно возразила Юнилла. — Я — совершенное творение самого Божественного Императора. Взгляни на меня! — ее глаза теперь пламенели. — Я ведь принадлежала ему так долго… в течение стольких лет… моя плоть стала его плотью. Поэтому все мои действия и поступки — тоже божественны!

Первые лучи рассвета проникли в комнату новобрачной. И Марку в его полубреду Юнилла показалась жутким потусторонним призраком, похожим на демоническое дитя со струйкой крови, бегущей из окровавленного рта.

Он оттолкнул ее со своего пути и начал звонить в колокольчик, пытаясь позвать Диокла и врача. Но обессилев, тяжело рухнул на кровать, обхватив голову руками.

— Ты сделала это, потому что Нерон обещал мне открытый судебный процесс.

— Ты ничего не понимаешь. Ты вообще ничтожество!

— Ты — раба Вейенто. Ты рассудила, что именно он явится для тебя надежной гаванью после того, как корабль, на борту которого ты сейчас находишься, затонет.

— Предатель, предатель, предатель! — закричала она, придя в дикий экстаз, граничащий с истерикой. — Ты потерпишь поражение во всем, за что бы ты ни взялся, и бесславно умрешь! Ты — грязь, ты — прах, ты — ничтожество! Ты даже свинью не принес в жертву богам ради меня! Я ненавижу и презираю тебя!

Когда он медленно откинулся на подушки, и его глаза начали стекленеть, но все еще оставались открытыми, Юнилла внезапно поняла, что он вовсе не собирается умирать, во всяком случае в течение ближайшего времени. Состав яда, который она узнала от одного заключенного-этруска, должен был действовать мгновенно. Неужели Марк Юлиан выживет? Нерон спасет ее от преследования, если Марк умрет, но если он останется жив, она будет всю жизнь до самой смерти дрожать от страха, опасаясь его мести.

Дрожа от ужаса, она начала подкрадываться к нему, намереваясь задушить его подушкой. Но в это самое время в комнату вошел Диокл.

Он остановился в растерянности, открыв рот от изумления.

— Сходи за Талесом и его аптечкой противоядий, — распорядился Марк Юлиан, голос его звучал хрипло и сдавленно. — Отведи Юниллу в ее покои и прикажи не спускать с нее глаз — и никому ни о чем не говори.

Он ощущал, что его состояние постепенно стабилизируется, но Марк не был уверен в том, что уже избежал опасности. «По-видимому, в жертвенном ягненке авгуры действительно увидели гнездо червей, но скрыли это от всех», — подумал Марк.

Вместе с крепким привратником Диокл увел сопротивляющуюся Юниллу. Оставшись один, Марк глубоко задумался. И вот неожиданно вместо Юниллы перед ним предстал дразнящий образ другой женщины. Может быть, это явилось следствием только что пережитой смертельной опасности или продолжающегося действия яда. Он увидел в волшебном зеркале перевернутый образ Юниллы. Это была совсем другая женщина, не тронутая порчей городов, невинная и в то же время сильная и яростная, словно стихия, отважная и любознательная, обладающая душой философа. Это видение напомнило ему деву-воительницу, о которой он читал в документах отца, и которую представлял себе удивительным существом. «Кто еще, скажите, со времен древних царей проявлял подобную преданность…» С горечью Марк осознал, что всю жизнь стремился обрести родственную душу и в этом видении ему предстала женщина, о которой он мечтал. Марк отогнал усилием воли далекий образ. У него просто не было времени на подобные мечты, пока Нерон жил на этой земле. Он должен был восстановить доброе имя отца.

 

Глава 11

Нрав Нерона был слишком переменчив, поэтому Марк Юлиан не решился отослать Юниллу прочь из своего дома. Он рассудил, что лучше будет запереть ее в одной из комнат и хорошенько стеречь. Надо было лишить ее возможности предпринять новое покушение на его жизнь. При свете ясного утра она показалась ему очень жалкой и вызывала скорее сочувствие, чем желание мстить, Марк не хотел причинять ей зла — он хотел только избавиться от нее. Теперь он ясно сознавал, что Нерон преследовал определенную цель, настаивая на его женитьбе: Император хотел внедрить в его дом шпиона, фанатично преданного самому Нерону, Юнилла должна была подслушивать и передавать Императору истинное мнение Марка о его поэтических сочинениях, о том, как он правит страной — поскольку Нерон верил в то, что обреченный на смерть человек говорит всегда только правду, и его устами часто высказываются сами боги.

Но после всего случившегося Нерон, похоже, потерял всякий интерес к Марку, он считал, что ему надо отвлечься от дел. А дела в Империи тем временем с каждым днем шли все хуже и хуже, Император терял контроль над армией. Когда легионы, находящиеся в Испании, объявили своего командира Гальбу Императором и начали марш на столицу для того, чтобы свергнуть Нерона, у того начался очередной приступ безумия. То он срочно собирал заседания Сената, на которых вместо того, чтобы выступить с подготовленной речью, демонстрировал проект нового водопровода, разработанный им самим. То вдруг начинал подготовку к военной кампании и объявлял, что будет бороться за свой трон. Но он намеревался взять с собой в поход весь необходимый театральный реквизит, чтобы иметь возможность показывать солдатам сочиненные им трагедии. Кроме того он намеревался выступить во главе войска в окружении личной гвардии, которая должна была состоять из его любовниц, одетых, как древние амазонки, и вооруженных топорами. Он даже распорядился обстричь им волосы и сделать всем мужские прически, но вскоре Император оставил свой план, поскольку ему в очередной раз удалось убедить себя, что все в порядке, и его дела идут превосходно.

Суд над Марком Юлианом-младшим был назначен на конец месяца мая. Он был всего лишь одним из многих в ужасной череде судебных процессов, в которых рассматривались дела по обвинению Сенаторов в измене. Причем Нерон заставлял остальных Сенаторов, которые, в свою очередь, тоже должны были подвергнуться суду, приговаривать своих собратьев к смерти, ни у кого не было надежды избежать страшной участи.

Утром в дом Марка Юлиана явились десять преторианцев в позолоченных доспехах, чтобы отвести его в Курию, где заседал Сенат. Путь был недлинным, но на улицах после ливня стояли лужи, и Марку казалось, будто город нарочно хочет вымазать его грязью, чтобы унизить. Все его чувства были в этот день страшно обострены, он подмечал самые обычные явления и удивлялся им. Красные черепичные крыши домов, расположенных на склоне высокого холма, казались ему ступенями огромной лестницы, ведущей прямо в небо. Первые лучи солнца играли бликами на влажной, мощеной булыжником мостовой, превращая камни в темные таинственные драгоценные каменья. Все поражало его сегодня — и валяющийся в грязи жалкий цветок, и толпящиеся у пекарен люди, с надеждой вдыхающие аромат свежего хлеба. У него было такое чувство, будто он прощался с этим городом — городом, который вскормил его, духом которого была исполнена вся его жизнь; этот жестокий, роскошный, сияющий город превратил его в раба, затем освободил его, а теперь ставил перед ним трудную, почти невыполнимую задачу, словно на простого смертного человека он накладывал бремя, которое было по силам лишь Геркулесу. «Вот и все, Эндимион. Выполню ли я свою задачу с блеском или потерплю позорное поражение, в любом случае я паду жертвой этого города».

Центральные улицы в это время были запружены народом, так что когда Марк Юлиан подошел к Старому Форуму, преторианцы вынуждены были разгонять людей, чтобы проложить ему дорогу. Ремесленники, вольноотпущенники, аристократы и нищие стояли рядом, плечом к плечу. Марка поразило то, что люди молчали и, несмотря на многолюдье, было довольно тихо. Он не сразу понял, зачем этот народ собрался здесь, и только постепенно осознал: люди пришли, чтобы показать свою любовь к нему. Марк знал, что о его свадьбе ходят уже легенды, и народ превратил его в героя; его отважное поведение и самоотверженность спасли жизни нескольких заговорщиков, которых назвал Домициан; люди расценили почти как чудо то, что его твердость умерила пыл и кровожадность Нерона. Но Марк не знал, что передающиеся из уст в уста рассказы о нем привели в движение все слои общества, в недрах которого уже вызревал протест против правления безумного Нерона.

Окруженный гвардейцами, Марк Юлиан подымался по ступеням здания Сената, стены этого почтенного старого строения были покрыты сажей, оставшейся на них после пожара, устроенного Нероном в Риме. В Курии, как всегда, кипела жизнь, банкиры и бухгалтеры спешили по своим делам, мимо Марка прошла группа чужеземцев с восточными лицами. Несмотря на то, что рядом располагались величественные храмы и правительственные здания, Курия сильно выделялась среди этих построек своей особой мрачной значительностью, Марку казалось, что ее строгие колонны взирают на него сверху вниз с осуждением. Как всегда, когда он попадал сюда, у него возникло чувство, что за ним наблюдают глаза давно умерших людей — это было древнее священное место, где собирались многие поколения римлян. Под фундаментом этого здания кровь многочисленных жертвоприношений, превращенная в пыль, смешалась с прахом древних римских царей, ставших уже мифом. Многие смельчаки, которые отваживались подниматься по этим ступеням среди ночи, утверждали, что слышали среди колонн голос давно умершего Цицерона и видели призраки других великих мужей, явившихся сюда из стигийского мрака.

Проходя в широкие, украшенные бронзой двери, Марк Юлиан ощущал на себе взгляды людей. «Сегодняшняя жертва прибыла», — как бы говорили они. Тем самым эти люди чувствовали себя в безопасности хотя бы на сегодняшний день, а завтра очередь может дойти до каждого из них.

Сенаторы восседали в просторной мрачной зале, одетые в белые одежды, они были похожи на облако. Марк невольно почувствовал сильное волнение, войдя в эту священную обитель, как будто он вдруг оказался среди богов на Олимпе. Здесь, в этой зале, решались судьбы многих поколений, определялись судьбы многих наций. Пол, выложенный из чередующихся светлых и темных мраморных плит, был похож на доску, на которой боги играли в роковую игру.

Четыреста Сенаторов сидели полукругом на резных скамьях, расположенных ярусами. Нижние сиденья были оставлены для почетных гостей и членов императорской фамилии. Напротив Сенаторов находилось возвышение, здесь восседал Консул Мессалин, здесь же находился Вейенто, выступающий в роли главного обвинителя, ему помогали еще три обвинителя более низкого ранга. За этим возвышением располагался высокий помост, где восседал сам Император. Здесь Нерон мог покрасоваться во всем своем великолепии. Он сидел на троне, опершись на подлокотники из слоновой кости, вырезанные в форме львиных голов, в роскошной тоге с золотой каймой. Он возвышался над всеми, словно грозный бог, трон казался слишком узким для его обрюзгшего тела. Марку Юлиану он напоминал мешок с картошкой, старательно втиснутый в императорские пурпурные одежды. Тяжелая, украшенная множеством драгоценных камней диадема, казалось, вдавливала его голову в плечи. Он сидел совершенно неподвижно, только его злые глаза беспокойно бегали, словно он обыскивал ими все помещение, стараясь раздобыть такие сведения о каждом человеке, которые утаивали, по его мнению, от него доносчики. Он подмечал все, что казалось ему подозрительным — и то, как кто-то восхвалял его, а сам при этом морщился, и то, как кто-то опускал глаза, чтобы скрыть неодобрительный взгляд.

Марк Аррий Юлиан занял одно из мест, предназначенных для обвиняемых. Он заметил, что даже те люди, которых он считал своими союзниками, едва кивают ему, они, по-видимому, не могли поступить иначе, находясь под пристальным наблюдением Нерона, который вглядывался в лица окружающих и время от времени делал какие-то записи. Два человека глядели на Марка с открытым дружелюбием: одним из этих людей был Сатурнин, давний друг отца Марка, человек, всегда плывущий против течения. Выражая свои дружеские чувства к Марку, он подвергал себя большому риску. «Почему природа производит на свет так мало людей, подобных этому человеку?» — думал Марк.

Вторым человеком был Домициан, сидевший на верхнем ярусе, где были места для гостей. Он мало чем рисковал, дружески кивая Марку и поддерживая его своей улыбкой, — потому что Нерон не обращал обычно на него никакого внимания, считая Домициана слишком ничтожным человеком, и во всяком случае Император был близорук, а Домициан сидел довольно далеко от него, так что Нерон не смог бы разглядеть его улыбки даже с помощью большого изумруда, который Император часто использовал из-за плохого зрения. Домициан же устраивал целое представление, демонстрируя свои дружеские чувства к Марку, и Марк вдруг понял: теперь, когда он стал чем-то вроде народного героя, Домициан хочет показать всем, что Марк Аррий Юлиан его близкий друг.

Главный авгур, взяв в руки свой искривленный жезл, начал ритуал гадания. Сначала он поставил перед собой деревянную клетку, в которой находились священные цыплята. Проговорив слова молитвы, он бросил им горсть зерна, и конечно же, добрые предзнаменования не заставили себя долго ждать: голодные птицы с жадностью набросились на еду. Марк давно уже перестал удивляться тому, что почему-то никто не хотел замечать: цыплят держали впроголодь несколько дней перед священным ритуалом. «Традиция, правящая в этом древнем священном месте, — размышлял Марк, — делает всех слепыми». Сенат как единое целое представлялся ему теперь древним дряхлым старцем, который давно уже стоял у края могилы, но все еще старался держать голову прямо и горделиво, делая вид, что не замечает: с ним советуются только по привычке, не принимая, впрочем, всерьез его советов. Марк воспринимал свою службу в Сенате, как неприятную тяжелую обязанность, часто скучая на его заседаниях, на которых Сенаторы метали громы и молнии по какому-нибудь пустяковому делу, потому что непустяковые дела Император решал самолично. Поэтому Марк испытывал сейчас странное чувство — те, кто навевал на него всегда скуку смертную, должны были осудить теперь его на смерть.

Консул Мессалин поднялся со своего места и водрузил на алтарь у подножия позолоченного изваяния богини Победы с распростертыми крыльями большую чашу с курящимися благовониями. После этого Консул открыл заседание Сената. Сначала Сенаторы рассматривали текущие дела. Между ними разгорелся небольшой спор, какому из двух городов в Галлии предоставить право воздвигнуть новый храм в честь Божественного Нерона. Затем рассматривалось ходатайство одного из сирийских городов, жители которого умоляли освободить их от уплаты налогов в этом году по причине страшной эпидемии чумы. Когда все эти вопросы были решены, Консул встал и объявил голосом, который дрожал от злорадства и скрытой угрозы:

— Марк Аррий Юлиан, выйди вперед! Сенат будет рассматривать твое дело.

Марк Юлиан встал, он был одет в серый плащ по случаю траура. Неожиданно вспомнив об отце, он ощутил прикосновение к коже своего амулета и сразу же почувствовал, что земля хранит его, и он снова обрел спокойствие и полную уверенность.

Когда он шел по зале, чтобы предстать перед Консулом и троном Императора, все голоса смолкли и воцарилась полная тишина, гулкое пространство огромного помещения оглашалось лишь звуком его шагов. Все присутствующие сразу же увидели, что перед ними не дрожащая от ужаса жертва. Марк Юлиан отвесил легкий поклон в сторону Императора, затем повернулся лицом к Сенаторам. Когда он разглядывал их пристальным, бесстрашным, изучающим взглядом, который, казалось, проникал в самую душу каждого из них, Сенаторам на мгновение почудилось, что это они сами находятся под судом. «Этот человек не способен на предательство», — все присутствующие осознали это с полной определенностью, прежде чем Марк Юлиан произнес хотя бы одно слово.

Домициана охватила черная зависть. Он понял, что в глубине души надеялся: этот суд унизит и растопчет его друга. И что же он увидел теперь? Ему даже показалось, что на губах Марка играла легкая улыбка, как будто все происходящее забавляло его. Похоже, этот безумец не знал, что уже вышел на берег Стикса и лодка перевозчика Харона ждет его.

Вейенто поднялся со своего места и приготовился говорить. Его болезненное желтоватое худое лицо было сурово, глубоко запавшие, выцветшие глаза глядели вкрадчиво. От этого человека веяло духом смерти. Кожа его была мертвенно-бледного цвета и сквозь нее отчетливо проступали кости черепа. Тонкие плотно сжатые губы свидетельствовали о скрытности его натуры, никто не видел, какое удовольствие получал этот человек от своей роли обвинителя. Он давно уже научился прятать свои чувства, скрывать за своей внешней бесстрастностью обуревавшие его страсти и желания. Враг не мог застать его врасплох. «Вейенто поразительно вписывается в этот мир, — размышлял Марк. — Единственное, чему он предан до конца, это — власть, причем его не тревожит, исходит ли от власти добро или зло, поэтому он способен убивать и крушить с бесстрастным видом все на своем пути, словно хищная акула».

Вейенто не просто предвкушал победу, он считал, что уже одержал ее и сегодняшний судебный процесс был торжеством в ее честь. Приговоры судов, на которых рассматривались дела об измене, были предрешены: Сенаторы никогда не отваживались пойти против ожиданий Императора, а тот ждал только одного — обвинительного вердикта. Весь ход такого процесса был пустым представлением. Единственное трудное дело, которое Вейенто предстояло уладить, состояло в следующем: необходимо было ускорить голосование и вынести приговор до того, как возникнет опасность, что обвиняемый поднимет неудобные вопросы, касающиеся махинаций самого Вейенто.

Из трех других обвинителей, участвовавших вместе с Вейенто в процессе, двое были советниками Сенаторов, а один молодым Сенатором по имени Монтан, впрочем, этот молодой человек редко занимался своими обязанностями. Нерон сам избрал его на роль обвинителя, потому что Монтан очень хорошо зарекомендовал себя в застольных состязаниях, проводившихся в этом году на борту корабля Нерона во время праздника в честь бога Марса. Монтан выпил тогда такое количество вина, которое могло бы свалить с ног десять человек, и съел целого молочного поросенка. Такую прожорливость, по мнению Нерона, следовало непременно отметить наградой.

Битый час Вейенто перечислял многочисленные преступления, которые власти приписывали Юлианам, отцу и сыну. Голос Вейенто был вовсе не таким бесцветным и невыразительным, каким была вся его внешность. Он был громким и звучным, так что обвинитель завладел скоро вниманием всех собравшихся. Вейенто заявил, что Юлиан-старший использовал все средства, в том числе и сверхъестественные, чтобы добиться гибели Нерона. Он хотел, кричал обвинитель, посадить на трон своего сына! В конце этой страстной речи Нерон был полностью убежден в безоговорочной виновности Юлиана-младшего. Император сидел теперь, наклонившись вперед, на его одутловатом лице читалось выражение напряженного внимания, его пухлые руки сжимались в кулаки от ярости.

После вступительной речи Вейенто перешел к допросу.

— Сын предателя, отвечай! Делился ли с тобой твой отец, Марк Аррий Юлиан-старший, своими преступными планами? И как ты относился к тому, что тебе в этих планах отводилась главенствующая роль?

— Слово «предатель» в твоих устах, мой господин, — начал отвечать Марк Юлиан голосом, не уступающим по суровой звучности голосу Вейенто, — слишком опасное оружие. Неужели ты не боишься, что это оружие однажды окажется в чужих руках и будет направлено против тебя самого? И как легко и просто оно слетает с твоих уст! Ведь у тебя нет никаких доказательств. Даже те свидетели, которых ты пытался подкупить, отказались выступить против нас.

В зале после таких слов воцарилась напряженная тишина. Многие не верили своим ушам, как мог осмелиться Марк Юлиан бросить обвинение в подкупе свидетелей такому влиятельному всесильному человеку, как Вейенто?!

Вейенто, умевший держать себя в руках при любых обстоятельствах, изобразил на лице улыбку сожаления. «Безумец, похоже, всерьез считает, что это настоящий судебный процесс! — думал он. — О, боги! Ну, ничего, это не испортит мое торжество, а придаст всему празднику более живой характер!» Вейенто взглянул на Нерона, который, казалось, решил немного вздремнуть, откинувшись на спинку трона.

— Время — вещь драгоценная. И мы, похоже, привыкли ценить его больше, чем ты, — негромко промолвил Вейенто. — Твоя вина установлена. Разве не было приказа об аресте твоего отца?

— По-твоему, арест — доказательство вины? В таком случае ты действительно сэкономишь уйму времени. И избавишь нас от судебных процессов. Нам больше не понадобятся ни законы, ни следствие, только солдаты!

Робкие осторожные улыбки появились на лицах присутствующих. Нерон приоткрыл глаза с таким недовольным видом, как будто его разбудили, не дав отоспаться после разгульного ночного кутежа. Невозможно было с уверенностью сказать, сердится он или забавляется в эту минуту.

Тогда Вейенто решил разыграть приступ ярости. Он кричал хорошо поставленным голосом гневные слова, которые отдавались эхом среди каменных стен огромной залы.

— Сам Император приказал арестовать его! Так, по-твоему, он не соблюдает законов?

Это окончательно вывело Нерона из полудремы. Он с выражением глубокого оскорбления взглянул на Марка Юлиана.

— Он тоже может впадать в ошибки, — мягко заметил Марк Юлиан. — Император распорядился арестовать моего отца по совету, данному тобой. Императора могут ввести в заблуждение неправильные советы и недобросовестная информация. К сожалению, такое встречается. Поэтому настоящий судебный процесс — это скорее процесс между мною и тобой, нежели между мною и государством.

— Уверяю тебя, твое положение слишком серьезно, для того чтобы терять время, изощряясь в софистике.

— Да, и ты приложил немало стараний к этому.

— Неужели каждое последующее поколение в вашей семье превосходит предыдущее по своей дерзости и наглости? Твои дети, наверное, будут просто мочиться на трон.

— Трон от этого пострадает меньше, уверяю тебя, чем правосудие и справедливость от твоих нападок на них.

Эти слова вызвали осторожный смех, многие украдкой взглянули на Нерона, чтобы увидеть его реакцию. Нерон смотрел на Марка Юлиана с возрастающим интересом, словно на гладиатора-новичка, который неожиданно начал одолевать своего опытного соперника. Вейенто заметно уступил свои позиции, но не потому, что признал поражение, а скорее сделал это намеренно, как хищник, который отступает на несколько шагов от своей жертвы для решающего броска.

— Заговорщики открыто собираются в твоем доме в девятый день каждого месяца, — произнес он обычным голосом, и вдруг истошно закричал: — Опровергни это!

— Да. Деспот, против которого мы замышляем, это невежество. Мы ведем беседы о природе и духе, а не о правительстве.

— Среди философов много мошенников, ваша философия предательская сама по себе. Твой Зенон учит, что править должны мудрецы, а мудрецами вы, конечно, мните только самих себя. Твои друзья, в частности, говорили на этих сборищах… — он сделал паузу, чтобы взять в руки записи, которые услужливый Монтан с готовностью протянул ему. Вейенто театральным жестом развернул свиток и, держа его перед собой в руках, зачитал: — «только кротость может удержать правителя от жестокостей и убийств. Когда правитель с головой уходит в свои страсти и живет только чувством мести, долг мудреца сокрушить такого тирана и освободить народ».

— Мы живем в конкретном мире, мой господин, а не среди общих слов и фраз. Я не могу понять, каким образом эти слова могут быть соотнесены с нашим сегодняшним днем… если, конечно, ты не считаешь Императора Нерона тираном.

Эти слова вызвали на лице Нерона холодную улыбку.

— Ах ты, хитрая змея! — вскричал Вейенто. — Это твой отец считал нашего Божественного Повелителя тираном и ты вместе с ним! Все знают об этом. Он считал себя более образованным человеком, более нравственным, более пригодным к роли правителя. Он подсчитывал часы, которые проводил в кабинете, и сравнивал их со временем, которое наш Божественный Император проводил на играх и скачках. И вот, когда он решил, что положение Императора пошатнулось, он нанял варваров, чтобы те отправились на юг и помогли ему и его сторонникам-бунтовщикам напасть и захватить Галлию. Его план мог бы вполне удасться, если бы кучка еще более диких варваров не разбила его силы. А теперь достаточно об этом!

Вейенто многозначительно посмотрел на Консула, надеясь, что тот объявит голосование. Но Мессалин ждал знака Нерона, а Император в это время, похоже, наслаждался редким представлением.

Марк Юлиан считал победой то, что ему удалось сохранить спокойствие в течение всего этого мутного потока слов. И его ответ был предназначен не для Вейенто и не для Сенаторов, он скорее обращался к духу своего отца. Произнося свою отповедь, Марк смотрел на то место, где обычно сидел его отец.

— Мой отец, Марк Юлиан, был, возможно, единственным человеком среди вас, который никогда не имел подобных мыслей. Он был слишком старомодным, чтобы судить тех, кто стоит у власти. Он оставлял это право богиням Судьбы. Он был человеком старой закваски, человеком, для которого долг священен. Он отдал всю свою жизнь служению государству, защищая его границы, а в награду получил позорную смерть! Я хочу доказать вам то, что привлечение на свою сторону Видо было вынужденным, явилось как бы актом отчаяния…

Вейенто швырнул тяжелую книгу на стол.

— Довольно! Мы не хотим больше слушать напыщенных разглагольствований этого преступника!

Но Нерон чуть заметным жестом руки приказал Марку Юлиану продолжать. Марк Юлиан вытащил два свитка, которые прятал до этого под своей туникой.

— Я намерен огласить некоторые данные, взятые из документов ведомства Военного Казначейства. Документы датированы временем, когда наш господин обвинитель стоял во главе этого ведомства…

Вейенто вырвал документы из рук Марка Юлиана.

— Эти сведения не были представлены судьям, проводившим расследование!

Но Нерон был уже заинтригован всем услышанным и хотел знать причину такого явного недовольства Вейенто появлением документов, поэтому он быстро нацарапал записку и передал ее Консулу.

— «Суд считает, что эти документы могут быть использованы», — зачитал Мессалин каракули Императора.

Марк Юлиан почувствовал прилив радости.

— А вот данные из документов моего отца, касающихся снабжения и ресурсов, суд может сравнить эти документы, относящиеся к одному времени.

— Эти документы — фальшивка, изготовленная нашими врагами, — закричал Вейенто.

Марк Юлиан бросил на Вейенто взгляд, которым обычно взрослый одаривает ребенка, пойманного на лжи. На лице Нерона появилась самодовольная улыбка, за которой, впрочем, таилась угроза.

— Я так не думаю, — мягко возразил Марк Юлиан, — как, надеюсь, сразу же выяснит суд, между сведениями, которые содержатся в документах отца, и данными из отчетов Казначейства существует ряд серьезных расхождений. Но самое любопытное состоит в том, что эти разночтения исчезают в тот год, когда Вейенто не занимался делами этого ведомства, и появляются вновь, когда он снова занял это место.

В глазах Вейенто на мгновение отразился испуг. Как Юлиану удалось все это выяснить? Для сбора всех этих сведений ему надо было похитить книги с отчетами, запертые в военном ведомстве. Значит, он действовал как вор в ночи!

— Фальшивка! Все это фальшивка!

Нерон что-то прошептал гвардейцу, несущему караул рядом с его троном. А затем он бросил угрожающий взгляд на Вейенто. Вообще-то Император не считал растрату и хищение казенных средств таким уж страшным преступлением, некоторые расхитители могли даже быть полезны — например, в таких делах, как выкачивание денег из провинций. Но Вейенто поклялся ему всеми богами, что за ним не водится грязных делишек, которые мог бы разоблачить Марк Юлиан перед Сенатом. Теперь же дело оборачивалось таким образом, что он сам, Император Нерон, выглядел дураком наряду с Вейенто. Потому что, оказывается, Марк Юлиан-старший говорил правду, когда отрицал возведенные на него обвинения.

Гвардеец взял оба свитка с документами и отдал их на изучение Императору. Сенаторы взирали теперь на Марка Юлиана с растущим изумлением. Никому еще не удавалось нанести такой удар неуязвимому Вейенто. Вейенто явственно ощутил, что чаша весов склоняется в другую сторону, и он теряет свое преимущество. Больше всего на свете его пугала не сама смерть, а это состояние обреченности, как будто бы находишься на палубе тонущего корабля.

Марк Юлиан тоже ощущал призрак смерти, витающий в этой зале. Он, конечно, видел, что все Сенаторы на его стороне, им нравилась демонстрация сыновней преданности, особенно в таких условиях — когда сын, чтобы восстановить доброе имя отца, подвергает свою жизнь смертельному риску. Но несмотря на серьезность выдвинутых им обвинений против Вейенто, Марк знал, что у Нерона нет никаких причин щадить его самого, нет у Императора и причин прекращать преследование семьи Юлиана.

Вейенто тем временем поднялся и начал прохаживаться, глаза его горели, бледные губы были плотно сжаты. Он никак не мог понять, каким образом дело могло дойти до столь бесславного конца. За полчаса он из влиятельного человека превратился в преступника, обреченного на неминуемую гибель, подобно самому Юлиану. Собравшись с силами, он опять пошел в атаку.

— Все это не меняет сути дела! Если бы в племени этих варваров, хаттов, не произошел внутренний раскол, — продолжал он, с трудом вспомнив и воспроизведя название племени, — твой отец поднял бы на нас этих кровожадных дикарей и несомненно захватил бы всю Галлию!

— Причиной раздоров в племени хаттов, сограждане, — сказал Марк Юлиан, — были мы сами. Думаю, что здесь никто не сомневается во враждебности вождя Бальдемара. Пусть господин обвинитель назовет ту причину, из-за которой Бальдемар напал на Видо.

— Почему подобные вопросы ты задаешь мне?

— От твоего ответа зависит, будет ли подтверждена вина моего отца или его признают невиновным.

Нерон кивнул Вейенто, требуя, чтобы тот отвечал.

— Это была месть за похищение его дочери, — неохотно ответил Вейенто.

— Нет, с Бальдемаром были воины многих соседних племен. Ты хорошо знаешь, или тебе по крайней мере следует знать, что германские племена образуют одно союзное войско только тогда, когда надо противостоять одному общему врагу — Риму. Если бы Видо был оружием, направленным на нас, Бальдемар ни за что на свете не напал бы на него. Напротив, Бальдемар непременно присоединился бы к нему. Но нет. Вождь варваров по имени Видо был использован как орудие против своего собственного народа. Мой отец был ни в чем не виновен, и он принял смерть из-за твоей алчности! — голос Юлиана зазвенел и почти сорвался на крик. — Ты придумал все дело, для того чтобы погубить отца и, таким образом, скрыть свои собственные преступления!

Отзвуки его голоса медленно замирали в напряженной тишине огромной залы, и в этот момент многие из членов Сената ощутили, что их страх перед Нероном начинает отступать. Отвага Марка Юлиана была заразительна — она манила их возможностью сбросить с себя рабскую покорность и не дрожать больше каждый день от страха.

Вейенто моментально поменял тактику и начал подбираться к Марку Юлиану с другого бока.

— Чтобы подорвать мощь нашего государства, твой отец использовал колдовство! В документах остались неопровержимые свидетельства того, что он советовался на этот счет с ведьмой по имени Рамис и пытался даже узнать у нее день смерти Нерона.

Услышав это обвинение, Марк Юлиан ощутил надежду окончательно ниспровергнуть своего противника. Вейенто, наконец, угодил в одну из тщательно расставленных ловушек. Это обвинение в действительности подкинул ему сам Марк Юлиан через «свидетелей», которых подкупил для этой цели и подослал к Вейенто, когда тот собирал материалы для судебного процесса. Марк хотел, чтобы Нерон услышал его ответ на подобное обвинение.

— Это, отчасти, верно, но моего отца вовсе не интересовал день смерти Императора. Его целью было узнать средство от мучивших его в ту пору ночных кошмаров — возможно, он уже тогда предчувствовал свою близкую смерть. Ведунья действительно знала средство — она научила его заклинаниям и дала необходимые целебные травы, — кстати, обо всем этом мой отец тщательно и подробно докладывает в своих рапортах. Он и мне писал о чудодейственной эффективности этих средств.

Марк прекрасно знал, что самого Нерона тоже терзают ночные кошмары с тех пор, как он убил свою мать, и пытаясь избежать нападения Фурий — богинь мести — он никогда не ложится дважды спать в одной и той же спальной комнате своего Золотого Дома. Император разослал гонцов во все концы света вплоть до Индии за каким-нибудь снадобьем, способным облегчить его муки. Хитрость Марка Юлиана сработала: Нерон клюнул и в его глазах зажегся неподдельный интерес.

«Опять эта змея выскользнула у меня из рук», — в ярости подумал Вейенто.

Нерон написал какую-то записочку и приказал отнести ее обвинителям — сам он очень редко говорил в собраниях, поскольку берег свой голос для пения на сцене. Монтан зачитал записку Императора, в которой содержался вопрос, обращенный к Марку Юлиану:

— Где сейчас эти целебные смеси?

— Они погибли в огне, мой господин, того несчастного пожара, который недавно разыгрался в моем доме. Но я могу при желании вспомнить состав тех смесей и, думаю, со временем можно было бы восстановить это целебное снадобье.

Вейенто проклинал в своей душе все на свете. Марк Юлиан подбросил Нерону мощный аргумент в свою пользу — Император не мог теперь не оставить его в живых, по крайней мере временно. «Но у меня есть еще одна стрела в колчане, — мстительно подумал Вейенто, — и у этой стрелы отравленный наконечник!»

Он изготовился сделать смертоносный выстрел и протянул свою изможденную руку к Монтану, который с самодовольной улыбкой, напустив на себя важный вид, поднялся и подал главному обвинителю что-то, похожее на небольшую пачку писем. Вейенто поднял руку с листками вверх, чтобы все видели их.

— Марк Аррий Юлиан, это философские сочинения, написанные твоим отцом и представляющие собой поистине бесконечное перечисление гнусностей и мерзких преступных мыслей!

— Как они попали к тебе? — резко спросил Марк.

— Это к делу не относится; скажем так, это подарок суду.

Тогда Марк Юлиан проговорил с глубоким смирением:

— Мой отец возил эти сочинения повсюду с собой, но не он их автор. И честно говоря, я согласен со всеми мыслями, высказанными в них.

— Прекрасно! Раз ты признаешь правоту этих строк, то тогда не имеет никакого значения, писал их твой отец или кто-нибудь другой! Давайте возьмем наугад любой отрывок из этого сочинения… Ну хотя бы вот этот, он содержит наглые нападки на пристрастия нашего Божественного Повелителя к играм: «Представления, которые разыгрываются на аренах и сценах, низменны и жестоки; они развращают души тех, кто смотрит их, потому что бесконечные кровопролития разжигают неестественные страсти в человеке и возбуждают спящую внутри нас звериную жестокость…»

— Я не понимаю…

— Замолчи, пронырливая змея!

— Пусть говорит! — раздался голос Нерона, в первый раз за время судебного процесса.

От этого бесцветного сдавленного голоса всем стало не по себе. Похоже, все происходящее пробудило живейший интерес в Нероне, он сидел на троне, наклонившись вперед и загадочная улыбка блуждала на его одутловатом лице.

— А теперь послушайте вот это! — продолжал Вейенто, довольный тем, что снова получил преимущество. — В этом месте делается попытка — хотя и довольно неуклюжая — развенчать нашего Божественного Императора как правителя, показав его некомпетентность. Причем эти фразы подчеркнуты красным. «Тот, кто имеет власть надо всеми, поистине находится в услужении у всех». Я поражаюсь тебе, Юлиан, сам я нахожу эти слова довольно банальными и во всяком случае неновыми… Могу я продолжать?

— Пожалуйста, — отозвался Марк Юлиан. — Твои речи ласкают мне слух.

— Ну тогда слушай. «Даже Юпитер не может метать громы и молнии, не посоветовавшись прежде со всеми небожителями, обитающими на Олимпе. Если даже сам Юпитер не считает себя вправе поступать единовластно, то как же может позволять себе делать это простой смертный? Правитель, который не прислушивается к воле народа, должен неизбежно утратить свой трон». Это пахнет изменой, вот что я скажу! Ты, следовательно считаешь, что наш Император неправ, когда отвергает наши советы. Похоже, ты сам себя загнал в ловушку, Марк Аррий Юлиан.

— Так, может быть, ты велишь арестовать автора этих строк? — спокойно промолвил Марк Юлиан.

И внезапно Вейенто все понял. Уже готовые было сорваться с его уст слова застыли, словно птица, остановленная в полете. То, что он уже сказал, невозможно было вернуть назад. Хищник попал в ловушку, расставленную ему его жертвой.

— Эти слова, — объяснил Марк Юлиан, обращаясь к Сенаторам, — мой отец переписал из сочинения одного знаменитого ученика философа Сенеки, и он всегда возил эти записи с собой, потому что восхищался стилем и смыслом этих строк; учеником, как известно, был Нерон. По-видимому, мой отец был более высокого мнения о стиле юного принца, чем ты, Вейенто. Очень жаль. Если ты считаешь, что в словах Императора содержится измена, то к чему тогда весь этот суд надо мной?

В зале воцарилась тишина, которую через несколько мгновений нарушили оживленные возгласы Сенаторов. Гул взволнованных голосов все нарастал, и в их шуме тонули громкие протесты Вейенто:

— Ты сам все подстроил! Ты подкинул мне эти записи! Я прекрасно знаю ученические сочинения Императора, в них нет этих строк! Суд не позволит, чтобы над ним измывался преступник!

Нерон уставился на Вейенто пылающим взором, в котором горела первобытная ярость испорченного ребенка, обманувшегося в своих ожиданиях.

Эту ловушку Марк Юлиан задумал давно, он написал в свое время отцу, который служил тогда еще Военным Правителем Верхней Германии, и оба они, предчувствуя надвигающуюся опасность, воплотили план Марка в жизнь. «Самое безопасное в наше время, — писал Марк отцу, — это носить с собою сочинения Нерона в качестве своего рода фетиша». Юлиан-старший, хотя и не очень вдумывался в хитроумные планы сына, однако, все же выполнил его просьбу Сочинения юного Нерона были положены на погребальные носилки вместе с телом отца Марка, и пролежали всю ночь в храме, а утром тело должны были сжечь на погребальном костре. Марк воспрянул духом, когда обнаружил наутро, что рукопись похищена.

Нерон написал какое-то распоряжение и передал его центуриону преторианцев, который сразу же повернулся и показал жестом Вейенто, чтобы тот следовал за ним. Наступила тишина. Вейенто с ужасом глядел на гвардейца, не в силах пошевелиться: его хитрость и коварство не спасли его! Он чувствовал себя, словно паук, запутавшийся в собственной паутине Нарочито медленными движениями Вейенто опустил руки и положил свои записи на стол. Затем он встретился глазами с Марком Юлианом, его непримиримый взгляд как бы обещал молодому человеку: «За это ты поплатишься! Ты примешь жалкую смерть, и вороны выклюют твои глаза, если только боги дадут мне хотя бы малейший шанс отомстить тебе».

Вейенто был взят под стражу десятью гвардейцами и уведен из зала заседания. Сенаторов снова охватил ужас — такого еще никогда не было! Никогда прежде члены Сената не подвергались аресту прямо на глазах своих собратьев, в священных стенах Курии. Они переговаривались напряженным шепотом о том, что ждет теперь Вейенто — ссылка или казнь.

Консул Мессалин встал со своего места и звучным, хорошо поставленным голосом провозгласил:

— Все, кто за оправдательный приговор обвиняемому, станьте справа!

Все замерли, затаив дыхание, никто не осмеливался пошевелиться: в этом случае трудно было предугадать волю Императора. В начале процесса он без сомнения желал гибели Марка Аррия Юлиана. Нерон никогда не любил эту семью, кроме того он жаждал завладеть древними поместьями Юлианов. Но сейчас было очевидно, что молодому Юлиану удалось сыграть на слабостях Нерона.

Взгляд Императора выражал полную растерянность, подданным вовсе не следовало видеть своего Повелителя в таком состоянии. Гвардейцы, стоявшие в почетном карауле возле трона, напряженно замерли и старательно отводили глаза в сторону.

Марк Юлиан владел средством, избавляющим от кошмаров! А старый Юлиан действительно всю жизнь носил с собой его ученические сочинения — Нерона так восхитил этот факт, что он не хотел омрачать приятное чувство самодовольства, приговорив к гибели сына верноподданного Юлиана.

Но тут со своего места поднялся Сатурнин и решительно двинулся направо. За ним последовали еще несколько самых отважных членов Сената, решивших использовать благоприятный шанс — поскольку Нерон, по-видимому, все же склонялся к тому, чтобы сохранить жизнь Юлиану-младшему, и надо было своими действиями подкрепить намерения Императора, — иначе он мог передумать. Затем, не сразу, колеблясь, постепенно на правую сторону перешли и все остальные Сенаторы. Оправдательный приговор был вынесен единогласно.

Консул провозгласил голосом, постепенно набирающим силу и высоту:

— Суд признает Марка Аррия Юлиана невиновным в измене!

Толпа, которая теснилась у дверей Курии, разразилась радостными возгласами и одобрительными криками.

«Ему все же удалось это сделать! — думал Домициан, испытывая легкий шок. — Он повернул все так, что его обвинитель был в конце концов сам обвинен в измене. Это неслыханное дело! Наверняка он при этом пользовался покровительством каких-то тайных магических сил. Ведь само его появление в любом месте завораживает людей, его чары противостоят силам разрушения».

Марк Юлиан ощущал в этот момент только одно — сильное облегчение. Наконец-то, доброе имя его отца восстановлено! Но облегчение это длилось недолго: он хорошо видел, что его собственное положение оставалось очень серьезным.

Оправдательный вердикт, вынесенный Сенатом, начал менять настроение Нерона. Марку казалось, что он видит тень, промелькнувшую на лице Императора, и он понял, какую досаду и тревогу испытывает сейчас Нерон. По-видимому, любой вердикт рассердил бы капризного Императора. Если бы Сенат признал вину Марка Юлиана, Нерон посчитал бы, что Сенаторы пренебрегают его нуждами и состоянием здоровья. Оправдательный же приговор внушил Нерону сильные подозрения относительно лояльности Сенаторов к его власти. Он сразу же забыл, что его собственные поведение и настроение во время судебного процесса во многом повлияли на его исход. Император чувствовал себя теперь глубоко уязвленным, возмущаясь и негодуя оттого, что Сенат с такой готовностью оправдал этого философствующего злоумышленника.

Нерон с раздраженным видом двинулся к судебному секретарю. Он начал быстро говорить что-то, а секретарь старательно записывал его слова на покрытой воском дощечке и делал пометки против имен Сенаторов в их списке. Это заняло довольно продолжительное время, в течение которого было исписано несколько восковых дощечек. Затем все дощечки и список с именами Сенаторов были переданы Консулу, у которого перехватило дыхание, когда он прочел то, что было написано на них. На секунду он онемел. Наконец, Мессалин справился с собой и начал читать слова Нерона.

— «Я не стану менять вынесенный вердикт, поскольку уважаю Сенат и не желаю вмешиваться в вынесение судебных приговоров. Но вы все должны знать, что навлекли на себя мое крайнее неудовольствие, оправдав человека, который нанес мне оскорбление, причем неоднократно, делая это с крайней степенью наглости. Так, на своей собственной свадьбе он потешался надо мной, обвиняя в плагиате. Этот судебный процесс явился испытанием на лояльность, и вы не выдержали его. Знайте же, что в начале календ месяца июня в суде будут рассматриваться дела следующих членов Сената, обвиняемых в измене: Гай Сатурнин…» — и дальше последовал целый список, включающий в себя более ста имен. Четвертая часть состава Сената должна была предстать перед судом и наверняка поплатиться своей жизнью.

В зале сразу же раздались приглушенные голоса, выражавшие недовольство, и сдержанный ропот. Марк видел, что эти псы, с которыми так долго жестоко обращался хозяин, готовы наброситься на него. «Неужели Нерон серьезно полагал, что все мы с рабской покорностью подставим свои головы под занесенный меч? Одной искры теперь довольно, чтобы запылало пламя людского гнева. Нерон, мы устроим тебе такой великий пожар, которого ты в жизни не видел. Но сам я не могу зажечь эту искру — ведь я так близок к свободе! Меня оправдали! Впрочем, все это безумные мысли. Пока жив Нерон, не может существовать никакой свободы. Я все же должен сделать это, пусть я погибну…»

Когда в зале воцарилась чуткая тишина, Марк Юлиан повернулся к Нерону.

— Я молю тебя проявить снисходительность. Дело в том, что меня оправдали слишком быстро, и я не успел еще кое-что сказать. Можно я это сделаю сейчас?

Нерон молча глядел на него несколько мгновений, широко открыв от изумления свои и без того огромные глаза навыкате. «Негодяй только что избежал смерти. Неужели он не знает, что ему следует помалкивать и благодарить богов за спасение?» — думал Император, но любопытство взяло верх, и он еле заметно кивнул Марку Юлиану, разрешая тому снова взять слово.

Но прежде чем молодой человек заговорил, перед его мысленным взором неожиданно возник образ девы-воительницы, о которой он читал в донесениях отца. Она глядела на него испытующе и была в этот момент похожа на сильную горделивую львицу. «Кто ты… может быть, ты — покровительница всех самоотверженных, всех, кто добровольно приносит свою жизнь в жертву? У тебя, должно быть, великая душа, раз ты сумела коснуться меня сейчас в этой зале из своего далека».

Марк Юлиан обратился не к Сенаторам, а к самому Нерону.

— Я не желаю получать оправдание от этого суда. Как и не желаю получать прощение от тебя, Луций Домеций.

Собравшиеся замерли в испуге не дыша, многие отвели взгляды, боясь взглянуть на Императора. Марк Юлиан обратился к Нерону, назвав его именем, которое тот носил в детстве, и опустив все титулы и почетные звания.

— Я добился того, чего хотел — восстановил доброе имя отца, — продолжал Марк голосом, набирающим силу. — Я не хочу вашей фальшивой справедливости. Потому что, клянусь Минервой, ваша справедливость так же капризна, как погода!

«Что за безумие нашло на него? — светился вопрос в каждом взгляде, направленном на Марка Юлиана. — Почему вдруг этот человек, который так ловко сумел вытащить себя из беды, сам снова лезет на рожон?»

— Теперь ты наверняка объявишь меня предателем… и все-таки я хочу, чтобы ты знал в глубине души, что я твой союзник, твой друг. Ты окружил себя людьми, которые просто неспособны говорить тебе правду в глаза. Они будут льстить тебе до самого конца, до твоей гибели!

Домициан во все глаза смотрел на своего друга, испытывая одновременно страх и восторг. Наконец-то, нужные слова были произнесены во всеуслышание. Слова Юлиана, словно пламя светильника, осветили темную пещеру. От этого яркого огня попрятались все гады и нечисть, в этом огне сгорела вся скверна.

Нерон оцепенел, как будто его пронзили отравленной стрелой; казалось, он не дышал.

— Ты даже не знаешь того, что народ пишет на стенах городских зданий, потому что твои слуги тщательно смывают надписи, прежде, чем твой взгляд коснется их, — продолжал Марк Юлиан, — а ведь в этих словах выражается истинное мнение народа о твоем правлении. В войсках потешаются над твоим именем, и что бы ты ни делал, тебе не удастся вернуть доверие солдат. Весь город поносит твое имя. Тебе бы следовало жить по законам добра и милосердия, изложенным в твоих ученических сочинениях, — а вместо этого ты убивал тысячи своих сограждан, поэтому ты сам никогда не будешь чувствовать себя в безопасности.

Некоторые твои подданные, живущие в отдаленных провинциях, все еще любят тебя, потому что ты осыпал их своими щедротами. Но какая тебе польза от этих людей, не имеющих армии и реальной силы? То, в чем ты несправедливо обвинял моего отца, может быть вменено в вину тебе самому — ты ослабил защиту границ Империи. Неужели ты думаешь, что враждебные нам варвары останутся в стороне и не воспользуются слабостью и настроением в государстве, когда две противоборствующие армии сойдутся в сражении не на жизнь, а на смерть только из-за того, что ты отказываешься назвать наследника трона? Конечно, войска варваров вторгнутся на наши земли и отомстят нам с лихвой. Одумайся, Император! Если в тебе еще сохранилась хоть капля добра, удались от власти, прежде чем твои сограждане вынуждены будут поднять на тебя руку, и смертоносный клинок вопьется в твое горло! И чтобы предотвратить гражданскую войну, ты должен, наконец, назвать наследника!

Последние слова Марка Юлиана звучали страстно и пламенно. Он замолчал, и воцарилась мертвая тишина. Нерон окаменел, он не подавал никаких признаков жизни, застыв на троне, словно изваяние.

Наконец, правая рука императора дрогнула, он с усилием согнул палец, чтобы подозвать центуриона своей гвардии. Указав ему на Марка Юлиана, он произнес сиплым шепотом:

— Убери это чудовище с моих глаз!

Марк Юлиан не стал ждать, пока гвардейцы схватят его. Он быстро кивнул в знак прощания всем собравшимся, а затем сошел с возвышения и стремительным шагом достиг двери, опередив преторианцев, которые, словно почетный караул, последовали за ним.

Нерон закричал хриплым голосом ему вслед:

— Теперь ты получишь возможность наводить скуку своим вредным морализаторством на обитателей царства Гадеса! Марк Аррий Юлиан, я приговариваю тебя к смерти! Тебя разорвут собаки, и хотя ты недостоин быть пищей моих верных добрых псов, ты все-таки станешь ею! Бросьте его собакам, ты слышишь, что ждет тебя, мой смертельный враг?

Марк старался вновь обрести то ясное спокойствие, которое снизошло на него в начале судебного процесса, но оно безвозвратно ушло. Он хорошо помнил жалкую кончину Изодора, его худое тело, опрокинутое на спину молниеносно набросившимися на него собаками, и вымазанные человеческой кровью шерсть и морды обезумевших псов.

Как будто очнувшись, Сенаторы начали переглядываться, бросая друг на друга удивленные взгляды: им было странно, что они все еще оставались в живых. Марк знал, что в предчувствии свободы их охватила нервная дрожь — животное, которое долго били и истязали, увидело на мгновение незапертую решетку своей клетки.

На верхнем ярусе, где были места для гостей, Домициан встал во весь рост, наблюдая пристальным взглядом за Марком Юлианом до тех пор, пока тот не скрылся из вида, и бранясь на тех мужчин и женщин, которые мельтешили у него перед глазами и закрывали обзор. Ему казалось, что у него будет сейчас сердечный приступ — так болело и ныло сердце в его груди от братской любви, которую он сейчас чувствовал к Марку. Вся его зависть испарилась, словно вода на огне, при мысли о той ужасной смерти, перед лицом которой стоял теперь его друг. «О боги, этот человек должен жить! — думал он. — Кто может сравниться с ним в наше гнусное время? Когда я приду к власти, мне так будет не хватать его. Я никогда в жизни не повторю ошибок и преступлений Нерона, который по своей собственной вине, из-за своих собственных безумств остался в одиночестве умирать на пустом берегу, словно выброшенная волной рыба, хватающая ртом воздух. Вокруг меня не будет толпы льстецов, застящих мне взор своей лживой лестью и делающих из меня калеку-слепца. Те люди, которые говорят правду в глаза власть имущих, достойны провинций, таких как Египет и Азия вместе взятые. Их надо награждать, а не убивать!»

* * *

Весть об аресте Марка Юлиана привела толпу в опасное волнение, в городе начались беспорядки, люди бросали в правительственные здания булыжники, ломали лавки и мастерские ремесленников. Боясь, что чернь освободит Юлиана по пути в Мамертинскую тюрьму, Нерон спешно отдал другой приказ, отправив восемьдесят своих гвардейцев сопровождать арестованного.

Но из восьмидесяти только двадцать подчинились ему. Это было уже актом открытого неповиновения. Преторианцы высказали требование подчиняться отныне только приказам своего префекта, но не Нерона. Теперь Нерон в полной мере осознал, насколько плохи его дела. И все же он распорядился, чтобы Консул, как всегда, начал докладывать текущие дела, и Император, с наигранной беззаботностью делал вид, что решает их.

Ближе к вечеру толпа начала нараспев декламировать: «Умри, тиран, умри!» И Нерон ощутил, что демоны из смрадных земных глубин явились за ним, окружают его и уже готовы утащить с собою в подземный мир. Наконец, он распорядился, чтобы подали его носилки. Он хотел как можно скорей оказаться в своем безопасном убежище — Золотом Доме.

Внезапно все пришли в замешательство: в зал заседания Сената пыталась ворваться разбушевавшаяся толпа, гвардейцы поспешили к украшенным бронзой тяжелым дверям, чтобы сдержать ее напор. Домициан с ужасом, смешанным с презрением, наблюдал, как Нерон, потеряв всю свою величественность, скатился на спине по ступенькам, ведущим с высокого помоста на мраморный пол залы, и довольно проворно для своего одутловатого тела вскочил на ноги. В зал были внесены закрытые носилки, и Нерон мгновенно исчез в них, приказав носильщикам вынести его через потайную дверь.

Марка Юлиана поместили в одну из камер подземелья Мамертинской тюрьмы. Собственно говоря, это был каменный мешок — яма, вырытая в земле и выложенная камнем, на полу которой стояла вода. С часа на час он ждал шагов своих палачей, гадая и размышляя о том, что может происходить наверху. Его обуревало множество вопросов. Осталось ли у Нерона достаточно верных гвардейцев, чтобы учинить новую резню на улицах города и вновь удержаться на троне? Или, может быть, ворота свободы начали потихоньку открываться? Если это было так, то в этом была доля и его заслуги.

Толпа, собравшаяся вокруг Курии, становилась все более враждебной. Сенаторы провели в зале заседания бессонную ночь, словно заключенные, запертые в здании Сената и осажденные возмущенной чернью. Следующий день имел в календаре плохие предзнаменования, поэтому Сенаторы не хотели заниматься в этот день делами. Гвардейцы снабжали их едой. На третий день своего заточения, невыспавшиеся и утомленные, они начали новое заседание. Авгур заявил, что этот день очень благоприятен для принятия решений и имеет самые добрые предзнаменования. В первый же час своей работы Сенаторы приняли постановление, обеспечивающее им свободу: они объявили Нерона — Врагом Народа. В постановлении предусматривалась и мера наказания преступника — он был приговорен к казни «в духе древних законов»: осужденного следовало раздеть догола, зажать его голову рогатиной и пороть до смерти железными прутами.

Что касается Нерона, то он заперся в своей приемной комнате и провел там три дня, терзаясь в нерешительности, издавая один за другим безумные эдикты и тут же отменяя их. Он был ошеломлен тем, как быстро все его верноподданные слуги переметнулись на другую сторону. Нерон распорядился, чтобы Локуста, ведавший при его дворе ядами, составил ему быстродействующее зелье, и не расставался с порошком, нося его повсюду с собой в маленькой золотой коробочке. Затем он начал строить пространные планы, намереваясь бежать куда-нибудь за пределы Империи, например, в Парфению, где он мог бы жить, как обыкновенный гражданин и зарабатывать себе на пропитание, выступая в качестве актера и певца. Но его попытки убедить офицеров гвардии бежать вместе с ним были тщетны, гвардейцы шарахались от него и старались не попадаться ему на глаза. Этой ночью он вернулся в свою спальную комнату с дюжиной любовников и любовниц, поставив у дверей усиленную охрану. Когда же он проснулся на следующее утро, оказалось, что все его любовницы, лакеи и слуги бежали под покровом ночи, прихватив с собой множество драгоценных вещей, в том числе и золотую коробочку с ядом.

Тогда Нерон послал в Сенат совершенно безумное письмо, в котором обещал Сенаторам снова завоевать их любовь и благорасположение своим пением, столь чудесным, что у Сенаторов слезы выступят на глазах, и они простят его, поняв, как глубоко он страдает. Когда ему сообщили, что Сенат объявил его Врагом Народа, Нерон запаниковал, он вскочил на лошадь и бежал из Дворца в сопровождении евнуха Спора, объявленного им в свое время женой, и секретаря. Все трое, переодевшись в лохмотья, направились по бездорожью в сторону виллы Фаона, — одного из разбогатевших вольноотпущенников Нерона, — которая находилась в четырех милях от города. Позже секретарь докладывал, что Нерон плакал всю дорогу, словно малое дитя, и время от времени восклицал: «Как подло и гнусно поступила со мною жизнь!» Нерона выдал один из домочадцев Фаона, и когда Нерон услышал топот копыт на проезжей дороге, ведущей к вилле, он уже знал, что это приближается конный отряд, посланный Сенатом для того, чтобы свершить над ним жестокий приговор.

Тогда он взял кинжал, намереваясь вонзить его в свое горло. Но ему не хватило мужества сделать это, перепуганный секретарь был вынужден схватить руку Императора и направить острый клинок ему в горло. Их общие усилия увенчались успехом: из горла Нерона хлынула кровь. Когда командир конного отряда вбежал в комнату, он нашел Нерона при смерти. Его последние слова: «Какой великий артист погибает!» были затем переданы секретарем и вошли в труды всех историков, писавших о Нероне.

 

Глава 12

Марк Юлиан неподвижно лежал в каменном подземелье, словно на дне черной пропасти, ожидая, что сейчас придут солдаты, свяжут ему руки и поведут к арене на растерзание голодным собакам.

В своем полубредовом состоянии ему казалось, что он видит Изодора, который будто бы манит его окровавленной рукой. «Неужели ты ожидал чего-нибудь другого? — послышался Марку знакомый язвительный голос. — Ты завершил круг жизни: ты приобрел обширные знания, даже слишком обширные, я бы сказал; ты открыто сказал людям слова истины, и теперь ты умираешь за нее. Ты хорошо пожил! Так иди же! На арене я вовсе не чувствовал рвущих мою плоть собачьих клыков. Не бойся!»

Солнцем Марка Юлиана в последнее время стал тусклый факел раба, приносившего ему тюремную похлебку: когда раб уходил, день для Марка кончался. Он пытался сориентироваться во времени, вести счет прожитым часам и дням, но у него ничего не получалось. Марк удивлялся тому, что это обстоятельство сильно тяготило его, внушая какое-то беспокойство: он чувствовал себя отрезанным от жизни на земле, навеки погруженным в подземную кромешную ночь. Он был словно червь, наделенный разумом и памятью, словно тень в Тартаре, страстно стремящаяся к воскрешению, жаждущая вновь ощутить биение сердца в груди, услышать шум дождя и почувствовать его капли на своем лице. В полузабытьи ему часто чудился или снился огонь. Марк понял, что для разума очень важен свет, и если его не хватает, разум сам создает его в воображении человека.

После того как он сбился со счета и уже не знал, сколько раз ему приносили похлебку и мутную питьевую воду, а палачи все не шли, Марк начал подозревать, что очередной каприз Императора отодвинул на время срок его казни. Или, может быть, Нерон неожиданно скончался?

Но о том, что происходило наверху, Марк оставался в полном неведении.

Постепенно глухая тишина и непроглядный мрак начали размывать все его прежние представления о мире, он сам теперь казался себе бесплотным призраком, растворенным в кромешной тьме, ему хотелось теперь сбросить с себя последнее, что связывало еще его с миром — страх и мучительную тоску по свету. Он больше ни в чем не находил смысла — ни в демонстрации мужества и отваги, которых все ждали от него, ни в сохранении собственного достоинства или доброго имени… Однажды ему приснилось, что он — Дионис, который уводит из городов на лоно природы толпы развеселых бражников, разоряет и разрушает целые царства, освобождает рабов из неволи, превращает воду в вино. Он не знал, прошли ли года, века, или всего лишь один месяц, ему и не надо было ничего знать о времени. У него отросли волосы и борода. Однажды ему пришло в голову, что он похож теперь на дикого человека, вышедшего из чащи леса, и Марк решил, что находится в заключении по крайней мере год.

Когда однажды его перевели в более сухую камеру и дали к обычной похлебке кусок баранины, чечевичную кашу и уксусной воды, Марк усмотрел в этом признак каких-то важных политических событий и перемен, происходящих наверху. Может быть, в стране началась гражданская война, и силы, дружественно относящиеся к Марку, постепенно берут верх?

* * *

Через какое-то время, которое самому Марку показалось вечностью, наступил день, когда он услышал тихий голос, зовущий его по имени. Этот голос становился все громче, как бы приближаясь, а то, напротив, слабел, словно человек, зовущий Марка, шел по запутанному лабиринту подземных коридоров.

— Он мертв. Я говорю вам, он мертв. Я говорил вам об этом вчера и позавчера! Он мертв, мертв!

Теперь этот голос звучал совсем близко, неожиданно тьму прорезал свет фонаря, тусклый и колеблющийся от сквозняков.

— Я здесь, — голос Марка шелестел еле слышно, в горле у него пересохло. — Я здесь.

Шаги остановились около закрытой на железный засов решетчатой двери; дверь очень медленно растворили, и свет фонаря, направленного в лицо Марка, ослепил его.

— Это он, это действительно он!

— Ха, вот это подарочек для всех нас, наш господин будет очень рад и наверняка отблагодарит нас за то, что мы нашли его.

— Возблагодарите богов, что теперь вас не засекут до смерти! — раздался еще один голос, повелительный и властный, обращаясь к первым двум.

У Марка болели глаза от яркого света. Три раба-тюремщика осторожно подняли его на ноги. Позади них стоял Марцелл, центурион гвардейцев, которого Марк хорошо знал. На лице гвардейца при виде Марка Юлиана отразились жалость и испуг, и тот понял, в каком ужасном состоянии он находится.

— Марк Аррий Юлиан, приветствую тебя! — по-юношески бодро воскликнул Марцелл, еле сдерживая бьющую через край энергию. — Я пришел сюда, чтобы сообщить тебе: ты был несправедливо обвинен и брошен в темницу Нероном. Вся конфискованная у твоей семьи собственность будет возвращена тебе, и ты будешь немедленно восстановлен в своих прежних правах и звании…

— Помедленней! Не так быстро! — прошептал Марк Юлиан. — Как долго я находился…

— Восемнадцать месяцев, — Марцелл придвинулся вплотную к заключенному. — Мир наверху за это время очень изменился, должен предупредить тебя. Мы пережили тяжелую войну, после которой, наверное, никогда не оправимся. Храм Юпитера разрушили и сравняли с землей. По всей земле стоит плач и стон…

— Гражданская война.

— Да, и она принесла такие ужасы, которых мир доселе не видел. Солдаты обагряют землю кровью своих братьев. Тогда, на том судебном процессе, твои слова были истинным пророчеством. Северные варвары моментально воспользовались настроением в Римской Империи и перешли к активным действиям. Они нахлынули на наши земли и превратили всю Галлию в настоящую бойню. Наше государство чуть не погибло.

Рабы принесли грубо сколоченные деревянные носилки для Марка, такие носилки использовались в тюрьме для выноса трупов умерших заключенных. Марк жестом отказался от них: он попытался передвигаться самостоятельно. Нетвердым шагом, опираясь всем телом на одного из рабов-тюремщиков, он направился к выходу, с горечью сознавая то, какая вонь исходит от всего его завшивленного тела.

— А что стало с Нероном?

— Он давно мертв, — донесся твердый голос человека, идущего за ним. — За один год у нас сменилось три Императора — два из них были убиты, а один сам свел счеты с жизнью. Никто из них не был расположен выпускать на свободу такого человека, как ты — известного своей излишней прямотой и независимостью во взглядах.

— А что произошло с моей семьей — моей теткой и ее детьми? Ты знаешь что-нибудь о них?

— С ними все хорошо, как и с твоей женой, — произнес Марцелл и тут же запнулся, занявшись замком на двери, ведущей в главное помещение тюрьмы, чтобы скрыть свое замешательство, однако через некоторое время он все же закончил фразу смущенным голосом, — с нею тоже все хорошо…

— Но я же был приговорен к смерти. Почему меня не казнили?

— Молва утверждает, что сам Нерон два раза приказывал дать отсрочку исполнения приговора. Я знаю также, что в твой дом посылали отряд солдат с заданием разыскать рецепты снадобья против ночных кошмаров. По всей видимости тебя спас недостаток здравого смысла у нашего Императора и общая неразбериха, царившая в государстве.

Наконец, Марк Юлиан вступил в просторное помещение. Ударивший ему в лицо поток воздуха, хотя и смешанный с неприятным затхлым запахом, показался ему дыханием свободы. Он обернулся и положил руку на плечо Марцелла.

— В таком случае, кто же сейчас у власти?

— Император Веспасиан, — отозвался Марцелл с такой гордостью в голосе, что Марк понял: этот правитель пользовался повсеместной любовью. — Вместе с ним правят его сыновья, Тит и Домициан.

«Домициан! — изумился Марк Юлиан. — Так значит твоя мечта сбылась!»

Он испытал странное чувство, узнав, что его давний приятель, с которым он много раз спорил, сидел за одним столом и учился вместе, теперь вознесен на вершины власти и царит над миром, подобно богам Олимпа. «Почему же я не радуюсь, услышав эту весть, и воспринимаю ее почти с ужасом, словно первую каплю дождя, упавшую на палубу судна и возвещающую о начале гибельного шторма? Нет, Домициан, я вовсе не хочу, чтобы вновь правил Нерон, восставший из мертвых… И все же… И все же я несправедлив к нему, он ведь проявил ко мне доброту. Мои опасения беспочвенны. Кроме того, его отец — человек крепкий и, надеюсь, будет долго жить. К тому же существует еще и Тит, его славный уравновешенный старший брат: ведь в случае смерти отца он первым наследует трон. Поэтому может оказаться так, что Домициан вообще никогда не придет к единоличной власти».

* * *

Домициан тепло приветствовал Марка Юлиана после долгой разлуки, но Марк все же сразу увидел произошедшие в молодом человеке перемены: Домициан уже сделал несколько шагов по тропе, ведущей на Олимп. Давние приятели встретились в больничных покоях старого Дворца Августа. Домициан сам настоял на том, чтобы Марка Юлиана поместили сюда под наблюдение лучших врачей Империи до его полного выздоровления. Приятель Марка пришел на встречу разодетый в тогу с пурпурной каймой, которая годилась скорее для приема иностранного посла, чем для дружеской встречи. От него исходило благоухание восточных духов, настолько дорогих, что сумма, выложенная за них, равнялась годовому денежнему содержанию, которое сам Домициан получал от отца, будучи учеником одной из римских школ. Глубокие тени залегли вокруг его глаз, а его движения приобрели нарочитую важность и солидность. Рядом с ним стояли слуги, одетые в белые униформы, они держали восковые дощечки и письменные принадлежности на случай, если в голову принцу придет какая-нибудь выдающаяся мысль, которую он захочет оставить потомкам.

— А какому наказанию Нерон подверг Вейенто? — почти сразу же после приветствия спросил Марк Юлиан.

— Он послал его в изгнание.

— О, Немезида! Он сумеет вернуться. Словно змея, он затаится и переждет неблагоприятные для него времена, когда же снова потеплеет, я знаю, он вновь обретет свое жало!

— О, не беспокойся об этом! Прежде чем для него наступят благоприятные времена, он, пожалуй, загнется от тоски и скуки. В той дыре на Черном Море, куда его заслали, нет ни книг, ни театра, ни красивых образованных мальчиков в радиусе тысячи миль. Правда, к сожалению, нет никакой надежды, что он скончается там от холода, потому что в том жалком селении выделывают шкуры и вывозят их на продажу — это единственный тамошний промысел, — промолвил Домициан весело и беззаботно. — Знаешь, всю дорогу, пока его везли в повозке по городу и его окраинам, Вейенто не умолкая призывал страшные проклятия на твою голову. В нем ты обрел смертельно опасного врага. Радуйся этому, друг мой! Великий человек должен иметь великих врагов!

Позже в течение их беседы Домициан вдруг заявил с улыбкой заговорщика на устах:

— Я замолвил словечко за тебя, ты займешь пост начальника Казначейства.

— Я бесконечно признателен тебе, но я не могу занять этот пост. Я должен закончить большой труд отца об обычаях и верованиях северных племен, и еще я хочу основать академию философии и естественных наук, доступную для всех сословий.

— Если бы боги намеревались сделать из черни школяров, они даровали бы ей толстый кошелек, а не крепкое тело, способное работать день и ночь! Значит, ты пренебрегаешь нами! Должен сказать тебе, мой друг, я очень недоволен твоим неукротимым своеволием, — промолвил Домициан, а затем добавил, понизив голос: — Ты должен помочь нам. Ты нужен моему отцу. Ты же понимаешь, что это будет расценено окружающими как твой отказ от поддержки моей семьи…

— Все это вздор. В городе хорошо знают мою Дружескую привязанность и хорошее отношение к твоей семье, а все эти позднейшие слухи об Юнилле ничего не значат.

— Разве ты не понял, я твердо сказал тебе, что ты получишь все, что потерял в войну — в тебе есть изрядная доля неблагодарности, ты не находишь? — Улыбка Домициана была любезной, но голос его звучал довольно холодно.

— Прости меня, но мой ответ остается прежним — нет. Если, конечно, ты признаешь за мной право сказать это «нет».

— Ну хорошо, хотя мне это очень обидно. Давай признаем на этот раз, что победа осталась за тобой — но только на этот раз. Кстати, — Домициан пристально взглянул в лицо Марка Юлиана, — те отравленные дротики, которые ты прицельно метал в Нерона на своем судебном процессе, сделали тебя настоящим героем в глазах гвардии.

Марк сразу же насторожился, почуяв опасность. В голосе Домициана вроде бы слышалось одобрение, но за этим одобрением отчетливо угадывалось недовольство такой популярностью Марка Юлиана в армии.

— Я, во всяком случае, на это не рассчитывал, — осторожно сказал Марк, хорошо зная, что эти слова не произведут никакого впечатления на Домициана. Рассчитывал или нет — это неважно, все равно ему досталось то, чего так страстно желал сам принц. Всегда существовавшая между ними трещина с этого момента начала увеличиваться. Марк хорошо понимал, что однажды она разрастется до размеров непреодолимой пропасти.

* * *

Самым неприятным, что ждало Марка после его возвращения к прежней жизни, была необходимость вытребовать обратно свой дом у Юниллы.

По утверждению окружающих Юнилла прекрасно жила во время гражданской войны. Она продавала мебель из особняка, чтобы оплатить ночные кутежи и пирушки, которые оканчивались обычно на рассвете. Причем считала каждый такой праздник непоправимо испорченным, если ее гости возвращались домой без богатого подарка, который часто состоял из новой роскошной одежды. Молодые щеголи всеми силами старались заполучить приглашение на устраиваемые ею увеселительные вечера, соперничая в этом друг с другом. Ходили слухи, что гостей на таких вечерах обслуживали — то есть подавали на стол, делали массаж и притирания душистым маслом — молодые рабы, на которых ничего не было, кроме масок сатиров, и никто, будь то ребенок или животное, находившиеся в доме, не могли спастись от царящего там разврата. Из фонтанов в ее особняке струилось красное вино в то время, когда по улицам Рима текла человеческая кровь. Молва далее утверждала, что Юнилла приобрела труппу египетских танцоров только для того, чтобы насытить свою неуемную похоть, а также что она присоединялась к городским проституткам, — когда те шли обслуживать гладиаторов, — загримировав лицо так, чтобы ее никто не узнал, поскольку она имела особое пристрастие к самнитам, воинам одного италийского племени.

Пирушки и увеселительные вечера сразу же прекратились, как только Юнилла узнала, что Марк Аррий Юлиан жив и находится на свободе.

Он нашел ее в помещении бань при особняке. Разомлевшая Юнилла лежала в комнате, наполненной теплым ароматным паром, а ее массажистка, старая гречанка, колдовала над ней. Юнилла была совершенно обнаженной, только на ее шее поблескивало изумрудное ожерелье. Это драгоценное украшение было подарком одного восьмидесятилетнего Сенатора, который страстно хотел жениться на ней. Юнилла надела его с умыслом, она хотела дать понять Юлиану, что у нее есть могущественные покровители. Она уставилась на него сквозь щелочки полуприкрытых глаз, как будто не хотела делать никаких усилий в этом разнеженном умиротворенном состоянии. Но Марка трудно было обмануть, он инстинктивно чувствовал, что она приготовилась к борьбе.

— Юнилла, надеюсь, у тебя все в порядке.

Он старался сохранить между нею и собой порядочную дистанцию, потому что знал: если он приблизится к ней, то она неминуемо получит преимущество. Он вовсе не хотел хоть когда-нибудь еще в жизни испытать то мучительное страстное желание, смешанное с жалостью к ней, которое охватило его в ночь после свадьбы. Юнилла томно улыбнулась, чувствуя себя в полной безопасности. За этот год она заметно повзрослела, и ее лицо стало еще более прекрасным.

— А, это ты, дорогой мой супруг, ты все также прекрасен, хотя и исхудал. Подойди поближе, — ее голос был мягким, словно шелк. — Не бойся, у меня нет вшей.

Марк не двинулся с места. Она слегка пожала плечами, и ее веки снова сомкнулись, словно она не хотела тратить усилий на лицезрение всего окружающего.

— Надеюсь, ты не веришь всем тем безобразным историям, которые распространяют обо мне мои завистники. Знаешь, меня даже мучила бессонница — так я переживала, что ты в тюрьме…

— Да, я все знаю о тебе, — спокойно промолвил Марк. — А свои нежные слова побереги для кого-нибудь более доверчивого.

Эта женщина будила в нем противоречивые чувства: он содрогался от омерзения, видя ее, и одновременно его притягивало ее животное сладострастие, она была похожа на маленького нежного зверька, нуждающегося в защите, ее розовая плоть блестела сквозь влажный густой пар, покрытая капельками пота. Марк вынужден был напомнить сам себе, что ее внешность обманчива, и что всякий, кто попробует приблизиться к ней, должен остерегаться ее коварства.

Он бросил ей шелковую тунику, которая лежала рядом.

— Вставай и одевайся, — твердо сказал он. — Наш бессмысленный абсурдный брак надо расторгнуть как можно скорей.

Ее глаза сразу же широко раскрылись.

— Нет, ты не мог поверить всем этим злобным наветам, ты ведь такой умный и утонченный!

— Боюсь, что твое оружие уже не имеет силы надо мной, — сказал он просто. — Не знаю, все ли правда из того, что рассказывают о тебе, да и не это главное. Все документы для расторжения брака готовы. Ты получишь хорошее состояние.

Ее взгляд неожиданно стал мягким и рассеянным. Она потянулась по-кошачьи, так что, казалось, на ее теле заиграл каждый мускул, а потом уселась, повернувшись к нему лицом, как бы демонстрируя ему свою пышную грудь и мягкий живот. Массажистка помогла ей надеть тунику. Тонкая ткань почти не скрывала ее округлых форм; там, где высокая грудь топорщила шелк, просвечивались розовые соски. Она медленным движением опытной соблазнительницы провела языком по нижней губе, словно слизывая с нее мед, а затем вынула из прически серебряную шпильку, и крупные черные локоны свободно упали на ее плечи. Она была похожа на Медузу, но Медузу прекрасную обликом.

— Ты не можешь хотеть этого всерьез, — произнесла она, тряхнув головой с недовольным хмурым видом. — Только не теперь!

— Не теперь?

В ее глазах отразилась обида.

— Ты… ведь только что снова вернулся ко мне.

— То есть, ты только что узнала, что у тебя есть муж, который не просто остался жив, но и — вот везенье-то! — пользуется благосклонной дружбой сына Императора. На меня тебе плевать, не я тебе важен, просто ты видишь, что дело, казавшееся когда-то проигрышным, неожиданно оказалось выигрышным и сулит большие выгоды. Ты предчувствуешь уже высокое положение жены влиятельного человека, почести и зависть всего города. Если бы я не был в фаворе, ты устроила бы просто покушение на меня. Вот чего стоит твоя наигранная нежность.

Она слегка отпрянула от него, в глазах ее появилось выражение обиды.

— Ах так, теперь ты меня обвиняешь еще и в покушениях на убийство! Может быть, ты хочешь обвинить меня в этом перед самим Домицианом?

— Меня вовсе не интересует то, что именно ты постараешься внушить Домициану, и как ты это сделаешь. Я знаю правду и этого достаточно, — резко сказал Марк и, отвернувшись, помолчал несколько мгновений, а затем продолжал усталым раздраженным голосом. — Юнилла, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вершить над тобою суд, это право я оставляю богам. Я хочу только одного — распрощаться с тобой на веки вечные и спокойно жить дальше. Наша свадьба была издевательством, нас обоих принудили…

— Нерон дал мне тебя! Нерон дал мне этот дом! Он мой и я не позволю тебе расхищать мою собственность!

— Что за безумие! Юнилла, не надо воспринимать мои действия, как удар по твоему самолюбию. Я не хочу начинать войну с тобой, я не испытываю к тебе ни капли ненависти. Я собираюсь хорошо обеспечить твою жизнь, дать тебе прекрасный дом, слуг и все необходимое. Ты не будешь ни в чем испытывать нужды. Не забывай о том, что при подобных обстоятельствах суд разрешил бы мне сохранить за собой все твое приданое, я же возвращаю его тебе!

— Все дело в том, что ты считаешь меня недостойной себя, Эндимион! И это ты, раб, который полжизни копался, словно крыса, в грязи! — подобная щедрость с его стороны привела Юниллу в замешательство, и она просто не знала, что и подумать. Сбитая с толку, она истолковала его великодушие как слабость и начала еще больше презирать его. — И ты еще осмеливаешься отталкивать меня от себя? Это тебе не удастся! Возвращайся сам в выгребную яму, откуда ты вылез! Возвращайся снова к своему чану с мочой и мой в ней чужую одежду!

— В таком случае я не желаю больше разговаривать с тобой! Тебя выкинут отсюда в три дня, — вспылил Марк и резко повернулся, чтобы идти.

— Ты вступил в любовную связь с наложницей Императора, Каэнис, этой старой каргой, которая занимается ростовщичеством и грабит людей. Ты спал с ней много раз. Не отрицай этого! Если ты прогонишь меня, будь уверен, все во Дворце узнают об этом.

— Говори, что угодно, но все будет так, как я сказал. Диокл проследит за тем, чтобы тебе была выделена та часть состояния, о которой я сказал.

— Диокла здесь больше нет.

— Что? — прошептал он угрожающе и, повернувшись, медленно пошел на нее. — Что ты сказала?

— Что слышал, — прошептала она и в глазах ее загорелся огонек торжества. — Он еще и не такого заслужил, но… — внезапно она осеклась, увидев выражение его лица. Она поняла, что подливает масла в полыхающий во всю силу огонь. Юнилла не знала, что одной из особенностей Марка является неукротимая мстительность, которой никто и ничто не может противостоять. Она осознала свою ошибку и поняла, наконец, что возвращенное ей приданое ни в коей мере не свидетельствует о слабости этого человека. Правда, ей так и осталось невдомек, что же все это могло означать. Юнилла рассудила про себя, что это был просто каприз Марка.

— Где он? Говори немедленно! — сказал он тихо.

В этом голосе Юнилла ощутила незнакомую ей прежде силу, как будто намеренно скрывавшуюся до поры до времени. Она медленно встала и начала осторожно отходить от него на безопасное расстояние. В глубине души она нисколько не сожалела, что больно уязвила его, но, по-видимому, она ошиблась с дозой — та рана, которую она нанесла ему, сделала его опасным, он разъярился не на шутку. Этот человек был непостижим для нее. Он вел себя так, будто она убила его сына.

— Он всего лишь у Аурелии. Почему ты так беспокоишься о каком-то слуге? Не понимаю, право, — и она невольно, как бы защищаясь от него, прижала к себе полотенце, закрыв грудь. Читающееся на его лице презрение к ней Юнилла истолковала как отвращение к ее телу.

— Ты покинешь мой дом немедленно. Или я прикажу силой выбросить тебя отсюда, — его голос, хотя и звучащий все еще негромко, приобрел грозные повелительные интонации.

Марк Юлиан казался теперь Юнилле героем древних сказаний. И в тот момент, когда стало совершенно ясно, что он ненавидит ее всеми силами души, пылкая любовь к нему нахлынула на Юниллу жаркой волной. Это была любовь, отравленная ядом всей ее прошлой жизни, и потому она разъедала и жгла ее душу. Юнилла как зачарованная застыла на месте, вдруг онемев и не сводя глаз с Марка, как будто видела его в первый раз. Он был для нее Гектором или Ахиллом, а она сама, дрожащая и покорная, была военным трофеем, доставшимся герою в бою, и потому смиренно ожидала изъявления его воли.

— Я люблю тебя… Я отчаянно люблю тебя… Чудовище! — вдруг закричала она и бросилась на него.

Он крепко схватил ее за руки, обороняясь, и держал, пока она пиналась, кусалась и пыталась достать его своими кулаками. Наконец, он громко крикнул слугам, чтобы те приготовили ее носилки. Когда носилки были поданы, она тут же прекратила истерику, хотя внутри у нее все кипело от неутоленного желания и жажды причинить ему какую-нибудь боль. Она изумлялась самой себе — как могли ее чувства к нему так внезапно круто измениться? Ее любовь граничила с ненавистью, но причиной этой ненависти на сей раз было то, что он с такой жестокостью отверг ее. Он стоял перед ней — такой прекрасный в своем сдержанном гневе, что она просто не могла этого больше вынести. Его независимость и пренебрежение ею сводили ее с ума. И раз уж ей не суждено завладеть им, она должна нанести ему незаживающую рану, должна отметить его своим клеймом, чтобы оно бросалось в глаза другим и создавало иллюзию, что он — ее собственность.

— О Марк, мой дражайший супруг, — заговорила она вдруг кокетливым сладким голоском, когда он усадил ее в носилки, — после того оскорбления, которое ты нанес мне, не сомневайся, я сделаю все, чтобы прежде всего вернуть Вейенто из изгнания. А когда он вернется, он непременно убьет тебя.

— Делай, что хочешь, — произнес он с холодным безразличием. — Завтра утром тебе пришлют пожитки.

Однако в глубине души Марк ощутил холодок страха. Неужели Юнилла действительно обладала таким влиянием, что могла выполнить угрозу? Да, несомненно. Между нею и Домицианом установились какие-то странные неестественные отношения: Домициан во всеуслышанье порицал ее и в то же время покровительствовал ей. Создавалось такое впечатление, что принц ни в чем не мог отказать Юнилле.

Носильщики плавно подняли носилки себе на плечи. Юнилла была охвачена лихорадочным волнением, в голове ее теснились разные мысли. Разве не уверял ее Нерон в том, что у нее божественная душа? И этот особняк был ее дворцом точно так же, как Золотой Дом — дворцом Нерона. Марк будет жестоко наказан за то, что выгнал ее из этого дома. Ее божественная сущность требует для него беспощадной суровой кары. Она сумеет найти способы, чтобы покарать его. На этот раз он победил, но это не окончательная победа, впереди у них еще много схваток!

Она задернула шелковые занавески и откинулась на сиденье, глядя в пространство перед собой широко открытыми глазами.

— Иди, Марк, и посмотри, что стало с твоей библиотекой, — прошептала она еле слышно. — Весна нынче была слишком холодной, а денег у меня не хватало. Так что, надеюсь, ты не слишком расстроишься, что я сожгла в печах все оставшиеся после пожара книги.

* * *

Юнилла оставила его на какое-то время в покое, и о ней не было ни слуху ни духу до самой весны третьего года правления Веспасиана, когда к Марку Юлиану внезапно прибыли гонцы из Дворца, требуя, чтобы он срочно явился для личной беседы к Императору. Причина подобного спешного вызова была довольно загадочна. Марк никак не мог взять в толк, зачем он вдруг понадобился Веспасиану. Торопливо собираясь, он лихорадочно размышлял.

Неужели Вейенто уже начал строить козни против него? Потому что Вейенто действительно получил в конце концов разрешение вернуться в Рим прошлой осенью. В тот день, когда он вернулся, Марк встретил на улице Юниллу — она держала путь в свою виллу, находящуюся на берегу моря, в окружении столь многочисленной свиты, что вся процессия перекрыла движение на улице примерно на час. Юнилла откинула занавеску в своих носилках и, перегнувшись через поручень, многозначительно кивнула ему с самодовольной улыбкой, а затем указала рукой на себя, давая ему понять, что возвращение Вейенто — ее рук дело.

Или, может быть, Император вызывал его к себе, чтобы сделать выговор? Потому что он упорно избегал любых должностей в Сенате и постоянно отказывался от предлагаемых ему постов. Все свое время и силы он отдавал работе, связанной с созданием Академии. А, может быть, Веспасиан просто хочет выразить свои соболезнования по поводу смерти его жены? Прогнав от себя Юниллу, Марк Юлиан женился во второй раз, зная, что дух его отца не успокоится, пока у сына не появятся дети — продолжатели рода. С Клавдией Валерией он прожил всего лишь год, этот союз не был отмечен страстью, но зато проникнут добротой и какой-то обоюдной грустью. Она умерла сразу после родов, а их младенец — девочка — скончался вскоре после смерти матери. Ходили слухи, что это Юнилла убила Клавдию Валерию, подослав к ней повитуху, которая пользовалась при уходе за роженицей простынями, снятыми с умерших от лихорадки людей. Но к этому времени об Юнилле уже рассказывали такие небылицы, что Марк не верил и половине ходивших о ней жутких слухов.

Ощущение загадочности этого неожиданного вызова во Дворец возросло, когда главный распорядитель ввел Марка не в обычный зал для аудиенций, а в простой скромный кабинет, смежный с теми комнатами, где работали имперские архитекторы и инженеры, и где сам Император проводил много времени, вникая в проекты многочисленных новых построек, инициатором которых был он сам. Кабинет был маленький, без окон, с голыми стенами, обставленный очень просто — в нем не было ничего кроме грубых деревянных скамеек и большого рабочего стола, на котором стояли чернильницы и лежали в беспорядке линейки, планы зданий и карты.

Несколько минут казалось, что Император забыл о присутствии Марка Аррия Юлиана — так он был погружен в развернутые перед ним планы и чертежи, делая какие-то пометки и задумчиво хмуря лоб. Он сравнивал сметы расходов, что-то подсчитывал и прикидывал. Одет Император был очень скромно — в тунику из грубой некрашеной шерсти, и имел облик крепко сбитого селянина-земледельца, кем, впрочем, всегда считал себя и демонстративно гордился этим. У него было довольно приятное лицо человека, много пережившего в своей жизни. Черты его лица были нечеткими, несколько смазанными, как в заготовке из глины, еще не доведенной рукою мастера до совершенства. Его руки, лишенные колец и браслетов, были руками земледельца, привыкшими к земле и навозу и не пренебрегающими трудом. Он был упорен, цепок и упрям, словно корни столетнего дуба, но одновременно обладал добродушием, смягчавшим это упрямство. Для человека, находящегося на вершине власти, он был поразительно необидчив: однажды, когда его носилки проносили сквозь толпу, один босоногий философ прокричал в его адрес столь непристойное оскорбление, что от него, пожалуй, покраснел бы и погонщик мулов, — единственным же наказанием со стороны Веспасиана за эту дерзость явилось еще более площадное ругательство в адрес философа.

— Юлиан? Прекрасно! — голос Императора всегда звучал бодро и добродушно вне зависимости от самых суровых обстоятельств. Марк Юлиан отвесил низкий поклон и поприветствовал его с перечислением всех титулов. Веспасиан слушал, нетерпеливо кивая, а затем вернулся к изучению плана, подозвав жестом Марка Юлиана подойти поближе к столу.

— Я вынужден посвятить тебя в одну не совсем приятную тайну, касающуюся моей семьи, — веселым тоном заявил Веспасиан. — Но прежде чем я сделаю это и неизбежно упаду в твоих глазах довольно низко, подойди-ка сюда и посмотри на мой замысел! Знаю, знаю, что говорят обо мне болтуны в застольях: он не умеет держать в руках своих сыновей, зато умеет строить на века.

Марк Юлиан любезно улыбнулся словам Императора и повиновался. Подойдя к столу и склонившись над чертежом, он начал разбирать вычерченную опытной рукой мастера сеть разноцветных линий, образовывавших треугольники, которые обозначали лестничные марши, здесь же он разглядел проходы, а в центре чертежа располагалось чистое пространство, к которому сбегались все основные линии, — это была арена. Марк сразу же понял, что было изображено на этом чертеже: перед ним находился самый любимый проект Веспасиана, воплощение которого он мечтал увидеть еще при своей жизни, — первый городской каменный амфитеатр. Его строительство уже началось на том месте, где Нерон в свое время устроил большой пруд для своих увеселительных лодок. Этот амфитеатр предполагалось назвать Колизеем — от слова «колосс», огромного изваяния Нерона, возвышавшегося поблизости. Рядом с этим колоссом ранее находился огромный Золотой Дом Нерона, который разрушили во время гражданской войны. Марк Юлиан воочию представил себе грандиозный вид этого сооружения и даже содрогнулся от величественного видения тяжеловесной каменной массы.

Сердце его стеснило недоброе предчувствие, как будто он услышал вблизи одинокий волчий вой. Любимое детище Веспасиана будет проглатывать целые народы, реки крови прольются на этой арене. На один краткий миг в сознании его будто вспыхнула молния, и он отчетливо осознал, что в этом городе слепцов он — единственный зрячий человек, хорошо видящий недалекое будущее. Во всяком случае он ясно видел мрачную гибельную тень, отбрасываемую этой грандиозной постройкой на события грядущего.

— Это будет дворец для простого народа! — проговорил Император с добродушной улыбкой родителя, довольного своим детищем. — Но я позвал тебя сюда вовсе не за тем, чтобы похваляться своими замыслами!

И Веспасиан махнул своему секретарю-египтянину, приказывая тому удалиться и оставить его наедине с Марком Юлианом.

— Я позвал тебя сюда, для того чтобы ты помог мне предотвратить катастрофу, которая может явиться результатом дерзкой выходки Домициана, этого мерзавца, погрязшего в кутежах, — Веспасиан порылся среди разбросанных на столе военных донесений и, вынув сложенную карту, развернул ее во всю ширь. На карте были обозначены земли Верхней Германии и северной Галлии. После этого он добавил, подчеркивая каждое слово: — Я удалил Домициана от всех дел.

Марк Юлиан постарался скрыть ту радость и полное одобрение, которое он испытал, услышав эти слова. Проявлять какие-то эмоции по такому поводу открыто было бы нарушением приличий, а у Марка не было никаких причин наносить оскорбление этому человеку.

— Ах вот как! Значит, я заслужил от тебя только вежливое молчание! — заметил Веспасиан улыбаясь. — Какая честь от человека, имеющего славу Грозы Правителей, который имел смелость резать правду-матку в глаза самому Нерону перед всем Сенатом. Кстати, ты единственный человек, не принадлежащий к нашей семье, знаешь обо всем этом. Надеюсь, ты будешь скромен и сохранишь все в строгой тайне.

— Можешь не сомневаться.

— Нет никакой нужды в том, чтобы люди знали все подробности этого дела. Ведь Домициан однажды станет Императором. Одна Минерва знает, как мне трудно напрягаться каждый день, чтобы удерживать его от глупостей. В конце концов, он рискует сделать из себя посмешище. Этого нельзя допустить. Ты самый компетентный из ныне живущих людей в вопросах обычаев и образа жизни германских племен. Мне необходим твой совет, с помощью которого можно было бы хоть как-то сгладить катастрофические последствия дикой выходки Домициана.

— Да, на севере он превзошел самого себя.

— Это еще мягко сказано.

Марк Юлиан знал, что Домициан, используя свои знакомства и влияние, вмешивался в гражданские и военные дела. В результате одного из таких вмешательств племя хаттов перешло границу и вторглось на римскую территорию, будучи спровоцированным. По заданию Домициана военных Правителей в Германии заставили — кого угрозами, а кого взятками — начать карательные рейды против хаттских поселений, чтобы склонить тем самым варваров к ответным действиям, которые и не заставили себя долго ждать. Для чего все это надо было Домициану? Он хотел таким образом вынудить отца начать против хаттов и других германских племен масштабную военную кампанию — кампанию, которую бы возглавил он сам, Домициан. Потому что Домициан смертельно завидовал той славе, которую приобрел его старший брат Тит после победы возглавляемого им войска в Иудейской войне.

— До нас дошли сведения, что всего было сожжено пять хаттских поселений, и все жители были перерезаны словно овцы, вот видишь… Все они будто вытянуты в ряд на карте и находятся северо-западнее Тавнских гор. Заметь себе, мы не можем позволить не только большой военной кампании, но даже маленькой стычки из-за отсутствия средств — все уходит на оплату добычи дорогостоящего мрамора, — и Веспасиан кивнул головой в сторону чертежа Колизея, из-за строительства которого в казне образовались серьезные прорехи. Марк Юлиан подумал с иронией, что этот театр, арена которого будет ежедневно обагряться кровью, неожиданно на время становится причиной, предотвращающей жестокую кровопролитную войну. «Но такое положение вещей продлится недолго, — с горечью думал Марк. — Как только он будет сооружен, сразу же последует расплата за отсрочку войны. Тогда уже война станет просто необходимой, чтобы обеспечивать жертвы для кровавых зрелищ».

— …вот я и подумал о тебе, — озабоченно продолжал Веспасиан, — лучшего человека для этого дела не сыскать. Ты должен посоветовать мне, каким образом можно остановить этих варваров и разоружить их, не прибегая к военной силе, а используя лишь дипломатические средства.

— Я ничего не могу обещать заранее, — ответил Марк Юлиан. — Для этого народа кровная месть является самым священным обычаем. Но существует ряд средств, применив которые, можно было бы несколько смягчить, ослабить их враждебность.

— Вот и прекрасно! — Император позвонил в колокольчик, призывая секретаря, чтобы тот записал советы и рекомендации Юлиана. Затем он начал задавать быстрые вопросы, затрагивая самую суть дела: о союзах дружественных племен, о системе снабжения германского войска продовольствием, о влиятельности и родственных отношениях тех или иных вождей. Когда Император на минуту прервался, распорядившись, чтобы принесли вино и воду, Марк Юлиан добродушно усмехнулся при виде потертых, с заметными вмятинами серебряных чаш для вина, которые внес слуга, — без сомнения они попали сюда из сельского дома, где жили предки Веспасиана. Временами Марк Юлиан совершенно забывал, перед кем стоит и кому дает советы, потому что Император держался очень просто и естественно, его речь была лишена всякой помпезности. Один раз карта случайно упала на пол, и Веспасиан, более ловкий и проворный, чем писарь и Марк Юлиан, опередив всех, сам поднял ее.

Они говорили очень долго, несколько часов. И Марк Юлиан постепенно все более убеждался, что это поручение совсем не нравится ему. В процессе его длительных штудий и кропотливого изучения племени хаттов, этот народ приобрел в его глазах ореол божественности, поскольку был осенен присутствием доблестной девы-воительницы. У Марка Юлиана было такое ощущение, будто он становится соучастником какого-то грязного дела, сравнимого с изменой и предательством.

— Главное, на чем я заострил бы твое внимание, и что посоветовал бы в первую очередь, — произнес он, когда багровые отсветы послеполуденного солнца начали уже сменяться сумерками, — заплати определенную сумму денег в качестве выкупа или возмещения ущерба непосредственно старейшинам племени, чтобы те разделили их среди сородичей семей, пострадавших в пяти сожженных деревнях…

— Почему бы тебе сразу не посоветовать мне взять те сокровища, которые достались мне дорогой ценой и нужны, как воздух, для восстановления государства, да и утопить их все разом в Тибре!

— Ты иронизируешь, но ведь этот выкуп будет стоить намного меньше, чем самая маленькая война. И тебе еще повезет, если они все же примут эти деньги за смерть своих сородичей и, таким образом, откажутся от кровной мести. Кроме того, я вернул бы тех хаттских заложников, которых мы удерживаем у себя.

— А разве у нас есть заложники?

— Да, они находятся в крепости Аргенторат. Их захватил еще мой отец. Среди заложников — три старшие дочери сестры Бальдемара, а также малолетние племянники двух более мелких германских вождей.

— Довольно странный состав заложников, должен сказать тебе.

— Ничего странного. У этого народа главное родство прослеживается по женской линии. Целью моего отца было — путем захвата прямых наследников самых могущественных родов спровоцировать междоусобные войны за родовое наследство. Когда же ты отпустишь этих заложников, я заключу с Бальдемаром новый договор, главными пунктами которого будут следующие: переправляться через Рейн можно только в местах расположения римских войск, а наши дозорные башни устанавливаются на территории не дальше долины Веттерау. Прекрати забирать принудительным образом германских юношей в римскую армию. И, наконец, я бы на твоем месте послал несколько легионов в глубь их территории, в святилище на реке Липпе, чтобы захватить там пророчицу по имени Веледа, живущую в высокой башне. Ее надо доставить в качестве заложницы в Рим. Приняв все эти меры, ты избежишь войны.

— Ну хорошо… Все это куда ни шло, за исключением договора с Бальдемаром. В отношении этого вождя у нас существуют совсем другие планы, — произнес Веспасиан задумчиво, и Марк Юлиан сначала не придал этим словам особого значения. Слишком многие пытались заманить Бальдемара в ловушку и потерпели поражение. Поэтому Марк Юлиан расценил слова Императора как простое пожелание. — Ты действительно думаешь, что захват в плен этой самой Веледы произведет на варваров такое чудесное воздействие?

— Да, для германских племен она — живое божество. Она в течение многих лет внушает им, что земли Галлии по праву принадлежат им, и призывает их своей священной властью следовать только за Бальдемаром. Вообще-то «Веледа» — не имя, а звание священной жрицы. Слово, близкое родственному галльскому слову, означающему «Видеть». Она, таким образом, — Та, Которая Видит; германцы верят, что она видит истинную суть вещей… Однако я не хочу наскучить тебе всеми этими подробностями. Единственное, что я хочу подчеркнуть еще раз — когда мы ее схватим, германцы вынуждены будут подыскать на это место другую достойную жрицу.

— Пожалуй, стоит рискнуть — та жрица, которая придет ей на смену, уже не будет окружена таким ореолом таинственности, а вместе с этим уже не будет пользоваться таким безграничным влиянием. А когда придет весна, и племя лишится Бальдемара…

— Прости, но я не могу не задать тебе вопрос: почему ты так уверен, что человек, которого мой отец не мог поймать в течение десяти лет, вдруг запросто именно сейчас попадет в одну из наших ловушек.

— А, я совсем забыл сказать тебе об этом! Среди хаттов нашелся предатель, предложивший нам свои услуги. Этого человека Бальдемар, по-видимому, в прошлом смертельно оскорбил. Он заявил, что является сыном Видо — впрочем, так заявляют о себе многие предатели. Его имя невозможно произнести, что-то вроде — Одб… Од…

— Одберт! Он действительно сын Видо, и у нас нет никаких данных о том, что он погиб, — произнес Марк Юлиан и внутри у него почему-то все похолодело. Император был прав, на этот раз ловушка действительно могла сработать, потому что раньше не находилось ни одного предателя, который так открыто предлагал бы свои услуги, надеясь рассчитаться с Бальдемаром.

— Вот и отлично, — продолжал Веспасиан. — Ты несомненно знаешь из донесений отца о том, что Бальдемар ежегодно предпринимает пешее паломничество в одну дальнюю Священную Рощу, чтобы принести там свои жертвы богам. Он ходит туда совершенно один и без оружия во время местной весенней оргии, когда все дикари поголовно напиваются и веселятся до упаду. Как это она называется? — Веспасиан взял один из военных рапортов, лежавших на столе, и поднес его ближе к огню лампы. — Аст… Эст…

— Астура, так по крайней мере называют этот праздник некоторые германские племена, а другие называют его Истрэ или Эстрэ. Этот день считается у них самым священным в году. Странным образом он во многом похож на наш ритуальный праздник Хиларий. Моему отцу так и не удалось отыскать их общие корни.

— Понятно. Так вот слушай дальше, этот сын Видо узнал о ежегодных паломничествах Бальдемара и сразу же поспешил в крепость Могонтиак, чтобы сообщить обо всем тамошнему новому Военному Правителю. Поэтому в нынешнем году Бальдемар будет приносить свои жертвы не один — с ним будет праздновать этот священный праздник целая когорта Римской конницы!

«Почему эта новость пронзила меня такой болью и наполнила мое сердце грустью? — думал Марк Юлиан, удивляясь сам себе. — Неужели это чары амулета, неужели этот маленький мешочек с землей так воспламеняет мою кровь?»

— Мне это не нравится, — внезапно произнес Марк Юлиан более резко и твердо, чем намеревался это сделать. — Бальдемар честный и достойный противник, он никогда не нарушает заключенные с нами договоры. Он возвращает нам многих пленников целыми и невредимыми. Этот вождь сражается по существу за благородное дело — он отстаивает землю своего народа. Поэтому, я считаю, он заслуживает более достойной участи: его следует захватить в плен и позволить ему окончить свои годы в заключении.

В какой-то момент Императору показалось, что боги взвешивают его душу на весах. Ему почудилось также, что холодный ясный взгляд Юлиана как бы снимает с него все наносное, все приобретенное годами житейского опыта. И в этот момент они уже были не Императором и подданным, а простыми людьми, равными перед бесстрастным ликом богини Судьбы, равными во всем, за исключением одного: Юлиан обладал более пылкой душой.

— Это порочный план, который с гневом отвергла бы богиня Немезида, план недостойный нас, римлян, — добавил Марк Юлиан твердо и решительно. — Отмени его, оставь Бальдемару жизнь.

Марк Юлиан заметил промелькнувшую в глазах Императора тень обиды и сразу же умолк. «Я неисправимый дурак. Но Эндимион во мне умолкнет только тогда, когда его положат на погребальный костер», — подумал Марк. Наступила долгая неловкая пауза. В течение нескольких минут Веспасиан сидел в полной задумчивости, а затем вдруг слабая улыбка тронула уголки его губ: он решил отнестись к этим безрассудным словам своего подданного как к вздорному предложению, высказанному, впрочем, без злого умысла.

— Если бы я мог, я бы устроил так, чтобы он умер на поле битвы, — сказал, наконец, Император, но слова его прозвучали как-то очень неубедительно. — На этот раз я посмотрю на твои слишком вольные речи сквозь пальцы.

Сказав это, Веспасиан медленно налил себе вина, а затем добавил воды в видавшую виды серебряную чашу.

— Существует еще одно очень странное обстоятельство, которое я упустил, — продолжал Император с таким видом, будто сразу же забыл о только что возникшем между ними отчуждении. — Донесения за этот месяц, пришедшие из крепости Ветера, сообщают о появлении отряда хаттских варваров, состоящего из лучших дружинников Бальдемара; во главе его стоит «Ганна» — «ганнами» германцы называют своих священных женщин, которые в отличии от Священных Жриц — пророчиц — носят оружие. Этот отряд сжигает наши форты и дозорные башни по линии реки Майн — эти форты заново отстроены всего лишь несколько месяцев назад. Отряд воюет даже зимой — что необычно для германцев. Но особую тревогу вызывает тот факт, что эти хатты захватили три малые катапульты из тех, которые называют скорпионами. И мы не обнаружили их, как это бывает обычно, под сенью священных рощ, где германцы оставляют военные трофеи.

— Значит, они унесли их в глубь своей территории. То, что ты имеешь в виду, совершенно немыслимо. Наше оружие представляется им нечистым и способным осквернить их. Никогда в жизни они не станут использовать его в бою.

— Мы располагаем другими сведениями. Наши шпионы докладывают, что один из плененных хаттами римских легионеров стал подлым изменником и посвятил варваров в секреты нашей тактики и оружия. Не вижу, что может помешать этому негодяю объяснить вражеским воинам принципы действия таких катапульт?

— Если все это действительно так, то, значит, хатты изменили своей природе, или… или эта ганна — какая-то сумасшедшая, необыкновенная, единственная в своем роде женщина.

— Как ты уже не раз отмечал сегодня, фанатизм и воодушевление варваров возрастает, если их в бой ведет женщина, а эта женщина совершенно особая, наши солдаты из Четырнадцатого Легиона приняли ее за ведьму. В донесении говорится, что наши люди боятся входить в ту часть леса, где по их предположению она может находиться в данный момент. Ходят слухи также, что она обладает волшебной силой и может по своему желанию превращаться в ворона или лань…

Внезапно Марк насторожился. Ворон, лань? Это, должно быть, та самая дева-воительница, о которой он читал в документах отца, чье имя напоминает переплетение лоз дикого винограда. Ауриана. Значит, она до сих пор жива.

«Кто ты? Ты, которая обладаешь диким необузданным нравом? Ты, которую не страшат заповеди даже твоих собственных богов? Ты, имеющая дерзость обращать наше собственное оружие против нас, в то время как никто из воинов твоего народа никогда не поступал так?»

Марк Юлиан понял, что вовсе не собирается доложить Императору о том, что речь идет о дочери Бальдемара, и делает он это, надеясь как-то помочь таинственной деве.

«Что я делаю, о боги? Это же измена!» — недоумевал Марк, но иначе поступить не мог.

— Я советую тебе оставить это дело и не беспокоиться больше о катапультах, — настаивал Марк, сам не узнавая себя. — «Скорпионы» несомненно утоплены где-то в трясине болота в качестве жертвоприношения местному богу Водану. Нам никогда не отыскать их. А что касается могущества этой женщины-предводительницы, то ее сила коренится прежде всего в причиненном ее народу горе и необходимости мстить за гибель сородичей. Как только те меры, о которых я говорил, будут приняты, это сразу же охладит ее пыл.

— Я доволен всем услышанным, думаю, мы можем начинать действовать, — промолвил Веспасиан, и тут же добавил наигранно безразличным тоном, за которым несомненно скрывалась серьезная озабоченность. — Ах да, у меня к тебе есть еще одно небольшое дельце. Так что задержись на минуту.

Император взял из стенной ниши большой свиток.

— Это было опубликовано под твоим именем.

Марк Юлиан принял из рук Веспасиана пергаментный свиток и увидел на нем печать книжной лавки Трифона, а также свое имя в заглавии, затем он развернул свиток немного, чтобы иметь возможность прочесть начальные столбцы. Это были неумело написанные злобные диатрибы, направленные против имперского правительства и содержавшие издевательства над самим Веспасианом, названным прямо по имени.

— Я не писал этого и не давал никому задание написать что-либо подобное, клянусь тебе памятью моего отца. Если бы я решил выступить против тебя — чего, впрочем, никогда не собирался делать, поскольку считаю тебя поистине самым мудрым правителем со времен Божественного Августа — я бы сделал это намного тоньше и умнее. В этой же писанине полностью отсутствует здравый смысл и нет ничего кроме грубостей, — произнес Марк Юлиан твердым голосом, но сердце его в это время щемило от тревоги.

Подобная фальшивка могла расцениваться как покушение на убийство. Итак, Вейенто начал действовать. Это была несомненно его работа.

— Зная твою правдивую честную натуру, Юлиан, я не могу не верить тебе, — отозвался Веспасиан. — Ты заимел жестокого решительного врага. Не беспокойся, я буду теперь хорошо приглядывать за ним.

Продолжение следует

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Ихор (миф.)  — кровь богов. (Здесь и далее прим. переводчика.)

[2] Ордалии (ист.) — «суд божий», испытание огнем или водой.

[3] Немезида (миф.)  — богиня мести.

[4] Аид (греч. миф.)  — царство мертвых.

[5] Клиенты (ист.)  — в Древнем Риме отдельные люди или целые общины, отдававшиеся под покровительство патрона.

[6] Элизиум (миф.)  — легендарная страна блаженных, райские поля, где царит вечная весна.

[7] то есть в четвертом часу после восхода солнца.

[8] Атрий — главное помещение в римском доме.

[9] Хель (сканд. миф.)  — подземное царство мертвых.

[10] Канабы — поселения, возникавшие рядом с постоянными лагерями римских войск.

[11] Трибун (ист.)  — старший военный чин в римском легионе.

[12] Преторианцы — римская императорская гвардия.

[13] Либитина — римская богиня похорон.