Я вроде как прощался с местами. Мне бы хотелось побродить по нашему городскому дому и сказать «до свидания» моей спальне, «до свидания» комнате прислуги, где я провел долгие часы, делая домашние задания, «до свидания» комнате с проигрывателем, где я слушал «Маленькую чертову удачу», кухне, где я однажды перед обедом разбил банку с медом, и мама ходила, и все прилипало к ее ногам, пока она ждала, когда я сознаюсь.
Я чувствовал какую – то вину по отношению ко всем этим комнатам, как будто я отверг их и ни разу больше не присмотрю за ними и не подумаю о них.
У нас была винтовая лестница, и по некоторым причинам, может быть из-за суеверия, я никогда не пересчитывал ступеньки, мне казалось, это – к неудаче. Так что, поднимаясь, я обычно считал, пока не доберусь до верха, а потом останавливался и вроде как перепутывал свои мысли. Но я всегда думал, что придет день, когда я смогу это в конце концов преодолеть, и это будет правильно.
Что меня действительно доставало, так это то, что я не мог вспомнить, когда в последний раз был в доме. Думаю, это было со стариком, через несколько дней после того, как мы отправились покупать одежду. Я должен был забрать из шкафа спортивную куртку. Я поднялся по лестнице в свою спальню, весь дом прибранный, до мельчайшей булавки, и взял куртку, она была из саржи, а потом спустился вниз, прошел через холл, посмотрел на себя в зеркало, как делал всегда, вышел наружу, на солнечный свет, и сел обратно в машину. Но я не уверен. Может быть, я вернулся снова. Невозможно представить себе, что я был в этом доме в последний раз и ничего не сказал, даже не знал об этом, просто вышел наружу в ветреный летний вечер, даже не сказав «до свидания».
В первую неделю сентября меня записали в пансионеры. Старик вытряхнул закрома, и они с мамой перевезли все в коттедж. Всю городскую мебель, все. Харпер отправился в общежитие Тринити-колледжа. Все просто уехали, вот это да! Я хочу сказать, что говорил им всем, в особенности маме, что продавать дом – это плохая мысль, я посылаю ее к черту, но они думали, что я просто проявляю эгоизм, и все равно это сделали. А теперь смотрите. Не нужно для этого быть мадам Розой с ее кристаллическим шаром, чтобы понять, что этот дом удерживал нас всех вместе, словно мы были эти чертовы электроны в книжке по физике; понимаете, когда вы убираете объект, вокруг которого они вращаются, они разлетаются в пространстве, словно потерянные, и начинают вращаться вокруг других предметов, пока просто не угаснут.
В любом случае со мной это произошло. Я стал пансионером. Я. Quelle fucking horreur. Годами я насмехался над такими ребятами, испытывал к ним сочувствие, к этим бледнолицым придуркам, неуклюже скитающимся по двору. Теперь я был одним из них.
В мой первый день в общежитии заведующий пансионом, учитель французского по имени Психо Шиллер, отвел меня в сторонку после ленча и сказал своим медленным, мрачным голосом:
– По пятницам мы делаем домашние задания здесь, мистер Олбрайт.
Он сказал это так, как будто сообщил, дескать, у нас тут не принято заниматься сексом с животными, мистер Олбрайт. Как будто все прошлые годы я числился моральным уродом, прославившимся скандальными историями. И теперь он намерен это исправить.
– В моем доме мы никогда не теряем из виду наших социальных и академических обязанностей, – продолжал он.
Психо любил долбать мальчишек. Я думаю, эта практика давала ему прилежных учащихся. Он любил выстроить их в пижамах, всех этих маленьких мальчиков, когда их родители в тысяче миль от них и они целиком и полностью зависят от его милосердия, и по-настоящему устроить им молотилку. Заставить их осознать их социальные и академические обязанности. В день фейерверка в прошлом году он вышел на улицу, обрыскал двор в три часа ночи, размахивая тростью, просто в надежде поймать какого-нибудь мальчишку в тот момент, когда тот выбросит в окно шутиху. Что за парень!
Но что было еще хуже, у меня оказался сосед по ком – нате. Хренов сосед по комнате! Я видел этого парня раньше в коридорах и спрашивал себя: кто этот козел? Однажды в прошлом году, как раз после спортивных занятий, я пошел в раздевалку для пансионеров, и там, поскольку им негде было проделывать свои пакостные штучки, они пытали какого-то парня, целая толпа мальчишек навалилась на него, повторяя нараспев:
Они набросили на этого парня полотенца, загнали его в угол и, наваливаясь на него, выкрикивали эти гадости, не давая ему передохнуть.
Ну и, представьте себе, это был мой сосед по комнате!
На самом деле он не был совсем придурком. На самом деле он был вроде как умный. Он просто не умел себя вести, все время делал тупые рожи или выдавал шутки, которые не были смешными, или выкрикивал одобрение слишком громко во время футбольного матча, совершенно не чувствуя, как все следует делать.
Но поскольку он был моим соседом по комнате и больше поговорить было не с кем, а он был не слишком суетливым, я все время болтал с ним, пока он сидел на краю кровати с этой своей белой-белой кожей и маленькой красивой головой, волосы всегда превосходно уложены. У него также был потрясающе большой член. Просто как у монстра. Первый раз, когда я увидел его в душе, я едва мог отвести глаза. Это был просто зверь.
– Е.К., – сказал я, – как получилось, что ты заполучил такой громадный член? Похоже, твоя мама принимала какие-то необычные витамины, когда была беременна? Это просто как еще одна рука.
При первых лучах рассвета раздавался звонок и мы вылезали из кроватей. Я первый. Я бежал на всей скорости по коридору в полотенце, чтобы попасть в душ. Это была единственная приятная часть дня, стоять в горячей воде, струи обвивают тело, кожа становится красной, как у лобстера в кастрюле. Я тянул до последней минуты, пока какой-нибудь префект с изрытым лицом не приходил и не начинал на меня орать.
Затем мне приходилось поспешать. Я стремительно мчался обратно по коридору, супербыстро натягивал одежду, хвост рубахи высовывался из штанов, галстук наброшен на шею, словно веревка, рубашка вся мокрая. Я сбегал по ступеням в квадратный холл, где было полно других ребят, руки в карманах, волосы влажные, направляются в столовую.
Едва проснувшись, я начинал задавать себе вопросы: как это могло случиться? как, черт побери, я оказался здесь? Еще мгновение назад у меня была девушка и семья, я жил в доме, а потом я пошел на колесо обозрения, поднялся в небо, и, когда спустился, все исчезло: исчез дом, исчезли родители, исчезла Скарлет, и я оказался одним ясным утром здесь, руки в карманах, черт меня побери.
Я ничего не слышал о Скарлет, очень странно, да? Я полагал, что она вернулась в школу для девочек в Квебеке, о которой все время говорила. Чья дочь там учится, как премьер-министр приезжал туда на день спорта. Она была по-настоящему крутая, эта цыпочка. Однако я должен был понять это раньше, когда только поймал ее с парнем в своем подвале, в то время как ее приятель был наверху. Какой была первая улика, у кого сомнительная репутация? Я должен был упомянуть об этом, разговаривая со стариной Митчем, когда он шатался вокруг школы, как мистер Холодные Яйца. Посмотреть, как ему это понравится. Ну-ка глянь, Митч, до чего замечательная подружка. Но я знал, что он просто сбросит меня со счета, так что, черт побери, даже не смотрел в школе в его сторону. Однако с его друзьями была другая история. Я чувствовал, что страшно нервничаю, когда прохожу мимо них. Вы понимаете, как будто они все знали, могли читать прямо у меня в душе и видеть все, что я чувствую, словно я был комнатой, в которую они могли вломиться в любое время, когда только захотят.
Такими мыслями я бывал занят до тех пор, пока не попадал в столовую. Здесь меня ждало кое-что еще. Представьте себе железнодорожную станцию, и вы получите кое-какое представление о том, какой в столовой стоял шум. Две сотни мальчишек лопали свой завтрак, вилки, ножи и ложки стучали, префекты отдавали приказания, учителя, сидевшие впереди за столом, выглядели в своих дерьмовых спортивных куртках с заплатами на локтях и к тому же с похмелья хреново. А уж какой шум, парень, просто грохот. Невозможно поверить. Вы бы подумали, что это римский Колизей или что-то вроде этого.
Я сидел у двери, прямо напротив дьякона Артура, который собирался стать священником, и белобрысого парнишки из Новой Зеландии, у которого были крошечные деформированные уши. Но поскольку я был в двенадцатом классе, а значит, старшим, ха-ха, несмотря на то что они выключали мне свет в десять вечера в пятницу, я сидел во главе стола, так что мог выбирать еду прямо сразу за префектами, не то что те бедные маленькие придурки в дальнем конце стола, новенькие из девятого класса, им оставались объедки, пригоревшие тосты, разбитые яйца. Боже, они были маленькими, эти ребята, я не мог представить, как их матери могли их отвергнуть и сунуть в подобное место. Это словно бросить ребенка в лесу. У этих маленьких ребятишек были розово-красные щеки, все перемазанные. Я и то был перемазанный, а ведь я на три года старше.
Дальше следовала перекличка. И однажды, когда я выходил из столовой, чтобы пойти на нее, этот учитель английского, Дик Эйнсворт, меня остановил. Тощий парень в сером пиджаке, черноволосый, в очках в черной оправе, он выглядел как акула в бассейне. Но он был один из тех учителей, которые занимаются всяким таким дерьмом, сидят на краю стола после школы, болтая с ребятами, и у них все пишут стихи.
Он остановил меня в коридоре и сказал:
– Олбрайт, сегодня ты выглядишь так, словно вот-вот взорвешься.
– Я сделаю это за ленчем, – сказал я.
Он притворился, что находит мое заявление чрезвычайно умным.
– Знаешь, – прошептал он, оглядываясь, словно мы были в опасности или нас кто-то подслушивал, – думаю, у тебя есть мозги, и им приходится несладко.
Иногда кто-то делает такое для тебя: ты ныряешь в третий раз, а он просто протягивает руку из лодки и хватает тебя за волосы. Вот что сделал в тот день этот парень, Дик Эйнсворт. Отправил меня в плавание, словно я был чем-то вроде романтического героя из романа, и все было в норме и происходило так, как будто все прекрасно.
Но это было исключение. Большую часть времени я чувствовал себя героем «Повелителя мух», которого, без дураков, мы читали по программе. Дико, да? Я не думал вообще, что у них она есть. Вы понимаете, это словно ирония. Обычно говорят об иронии того, об иронии этого, а потом это происходит на самом деле, это как шнурки на ботинках, и люди этого не замечают.
Да, существовало какое-то расписание, которому мы следовали. В восемь тридцать вечера мы шли слушать объявления, маленький вечерний ритуал, когда всех нас, семьдесят пять человеческих существ, вытаскивали из комнат плюс я и Е.К., конечно, и гнали толпой в подвал общежития, где болтали обо всем том дерьме, которое случилось за день, понимаете, как будто мы были футбольной командой Скэддинг-Хаус, или как будто Энди Бойс наконец засунул свой язык так глубоко в задницу Вилли Орра, что они дали ему премию по латыни и наградили поездкой в Нью-Йорк, где, без сомнения, он найдет настоящие приключения уже на свою собственную задницу.
– Доказанный факт, – сообщил нам как-то вечером Психо, – что более образованные люди являются девственниками на момент заключения брака.
Понимаете, что я имею в виду? Как будто перед нами не просто великий парень, но также и интеллектуальный чародей. В своем халате он выглядел как мистер Вилсон, жирный парень в «Опасном Деннисе».
И тут Фитц, парень, похожий на привидение, неожиданно возродился к жизни и прошептал:
– Угадайте, кто носит штаны в его семье?
Случилось так, что в ту самую минуту наступила тишина, и Психо это услышал. Он медленно подошел к Фитцу, поднял руки, высвободив их из халата, и, наклонившись, отвесил ему две звонкие пощечины, как будто хлопнул в ладошки, только стремительно, произнося с каждой пощечиной:
– Фитцжеральд, на два цента я подпалил твою задницу.
Первоклассный членосос наш мистер Шиллер. Такого сорта парень, что если вы нанесете ему визит сорок лет спустя после того, как уедете, то непременно дадите ему хорошего тычка в физиономию за все, что случилось в былые времена. Я знаю, что так и будет.
Даже по воскресеньям они не оставляли тебя в покое. Принудительное посещение церкви. Невозможно поверить. Если вы еще не заметили, задача всех пансионов заключается в том, чтобы загружать тебя под завязку, чтобы у тебя не было времени и сил покончить с собой ночью. Да, они знают, что делают. Я уж молчу о галлонах селитры, которыми они сдабривали нашу еду. (Я слышал это из очень надежного источника.)
Когда моя мама была маленькой пиздюшкой, я имею в виду моего возраста, ее послали в школу во Францию, и ей запихивали эту церковную чушь в глотку по три раза в день. Так что, когда у нее появились мы, она сказала: забудьте об этом. Я был уже в сантиметре от старта в жизнь, когда они поймали меня. Я полагаю, они считали, что если не ухайдакали меня до смерти за неделю, то непременно добьют своей церковью.
Если говорить о маме, то она звонила мне все время, и я был с нею совершеннейшим дерьмом. Я понижал голос, так что он звучал без выражения, и не говорил ничего, черт побери, понимаете, просто односложные ответы, я знал, что от этого она мучается чувством вины, просто делается больной, но ничего не мог с собой поделать. Действительно не мог. Один раз я даже сказал ей, что собираюсь покончить с собой, что было совсем уж дерьмовой вещью. Но я хотел наказать кого-нибудь за то, что меня засунули сюда.
От Харпера я почти не получал вестей, но не мог его в этом винить. Мы немного одурели друг от друга, что происходило каждое лето, к тому же это был его первый год в колледже, у него была куча своих дел. Вечеринки студенческого братства, пьянство, курение. И все-таки до чего забавно, как все растворяются в одно мгновение словно кто – то включил свет в подвале и все жуки удрали.
Однажды вечером он позвонил мне из своей комнаты в общежитии.
– Ты что-нибудь слышал об этой пиздюшке, Скарлет?
– Ничего.
– Удивительно.
– В самом деле.
– Что-то не так с этой сучкой. Кроме того что у нее траханое имечко.
Проницательный парень, а? Как будто он по-настоящему держал руку на пульсе.
– Все еще думаешь о ней? – спросил он, надкусывая яблоко. У Харпера была такая неприятная привычка задавать личные вопросы, когда ему надоедал разговор. Вы знаете, чтобы подлить масла в огонь. Не думаю, чтобы ему когда-нибудь приходило в голову, что это ставит собеседника в неудобное положение.
– Нет, – сказал я. – К чертям все это. – Что не было истинной правдой. Стоило мне только услышать ее имя, как меня начинало трясти, как будто мое тело неожиданно подверглось изнасилованию, сердце колотится, под мышками пот, и это забавное ощущение, как будто кто-то разбил яйцо о мою голову и желток стекает по лицу. Может быть, это были мои мозги. Потому что я должен был это знать. Я хочу сказать, что она была чертовым монстром, но я все еще непрестанно думал о ней.
Однажды вечером я брел по Форест-Хилл-Виллидж и налетел на ту тощую девицу в красном свитере, Рейчел, подружку Скарлет из Экса. Я был исключительно напряжен, я хочу сказать, я едва не потерял сознание. Это было как будто Скарлет могла нас подслушать или что-то вроде этого, и мне хотелось, чтобы она слышала, что я в порядке, словно огурец. Следующее, что я помню, это то, как мы ели гамбургеры у Фрэна. Я усадил ее в ту лее самую кабинку, где обычно сидел со Скарлет. Однако это было ошибкой. Стоило мне усесться, как в громкоговорителе заиграла эта песня «Битлз», «Единственная любовь», и очень быстро все превратилось в чертов ночной кошмар. Рейчел начала рассказывать историю о своих родителях и о том, как они разводились, но они не приняли во внимание, что ее отец отправится в Миннеаполис и попадет там в автокатастрофу. Я хочу сказать, что если есть что-то хуже, чем когда кто-нибудь пересказывает вам все, что случилось в каком-то фильме, вообще все, так это то, когда человек рассказывает тебе кучу историй о людях, которых ты не знаешь. В любом случае я чувствовал себя ужасно одиноко, сидя там и слушая, как она все это рассказывает. К тому же она оказалась одной из тех курочек, которые хитро заканчивают каждое предложение, словно бы задавая вопрос. Как будто, детка, ты мне рассказываешь что-то или спрашиваешь меня о чем-то?
– Так что приключилось со Скарлет? – наконец выдала она. И тут уж чертовы тиски сжали мой затылок со всей силушки.
– Мы порвали.
– Да, слышала, – сказала она. – Однажды у меня тоже был такой приятель. Знаешь, все было отлично, но потом мы порвали. Думаю, я пугала его? Некоторые мужчины не любят сильных девушек? Они хотят, чтобы в семье у них было главенство?
Должно быть, у меня на лице появилось довольно кислое выражение, потому что она неожиданно перевела стрелки.
– Я беспокоюсь о Скарлет. Как тогда, за несколько дней до того, как она должна была вернуться в школу. Она позвонила и спросила, не может ли переночевать у меня. На самом деле она не собиралась действительно у меня ночевать? Она только хотела, чтобы ее родители так думали? У меня появилось нехорошее предчувствие.
– Да? – сказал я, мой аппетит умер, гамбургер приобрел вкус опилок.
– У меня появилось подозрение, что она собиралась провести ночь в доме Митча? У меня был такой приятель, он хотел заниматься этим все время, и я иногда вынуждена была ему сказать, вроде как, не оставишь ли ты меня в покое…
– Знаешь что? – сказал я, положив бургер обратно на тарелку. – Мне нужно возвращаться в пансион. Я забыл. Я дежурю.
Она была слишком тупа, чтобы спросить, с чего это я вдруг дежурю и что я должен делать. В общем, я кинулся со всех ног обратно в школу, все действительно происходило на дикой скорости. По счастью, это было воскресенье, Е.К. отсутствовал, и я просто бросился на кровать и уставился в потолок, моя голова была словно лягушка во взбивалке для яиц.
Пока я лежал так, до меня дошло, что, может быть, Бог видел меня в ту ночь на холме с Марго, как она нюхает свои пальцы. Должна же быть какая-то причина, почему это случилось со мной. Я имею в виду эти дела с Рейчел. Клянусь, я чувствовал здесь руку Бога. Как будто он отвлекся от других своих обязанностей, чтобы по-настоящему ткнуть меня в это.
Как-то вечером я прогуливался вдоль ограды футбольного поля, солнце садилось. Я чувствовал себя печально, но поэтически. Я словно бы видел себя со стороны, гуляющего в одиночестве, и мне вроде бы даже нравилась эта картина. В любом случае, когда я вернулся в комнату, я уселся за стол и начал записывать все, что чувствую, все, что делает меня отличным от других мальчишек в школе. Я записал это как письмо и послал дьякону Артуру, потому что, ну, он ходил в церковь, казалось, он добрый парень, он никогда не брал масло раньше маленьких мальчишек и все такое. Так что я подсунул письмо ему под дверь.
На следующее утро я увидел дьякона по дороге в кабинет французского. Он опустил глаза, словно меня не видит, и я подумал: ох-ох.
Может быть, в тот день, а может быть, на следующий, я позабыл, хренов Е.К. ворвался в комнату и сообщил мне, что только что слышал, как дьякон Артур рассказывает парню в киоске, что я – псевдоинтеллектуал. Но это еще не все. Стало еще хуже. Я не знал, что означает псевдо, я думал, что это уровень интеллекта, понимаете, как суперэкстра. Я просто вспыхнул от удовольствия, понимаете, как будто во всеуслышание было сказано: я – голова, и все об этом знают.
Так что, когда Е.К. вышел снова, я влез в его большой словарь и бросил туда взгляд. И обнаружил, что это дутый интеллектуал. Ну, это был удар. Я хочу сказать, что я сел на кровать, словарь все еще был у меня в руках, и уставился в окно. Я просто был болен от этого, парень, просто был болен.
После этого все меня стали презирать, даже мелкие, словно раздолбая, который осмеливается ходить по тому же проходу в библиотеке или стоять слишком близко в киоске на перемене. Как будто все меня послали на фиг и перестали рядом со мной дышать. Даже Е.К., который в один прекрасный день важничал перед парочкой девчонок на крыльце Епископской школы. Он стал словно бы героем кампуса, настоящим всезнайкой, и я просто не мог ничего с этим поделать.
– Эй, Е.К., твоя сестра все еще проделывает этот трюк с осликом? – сказал я.
Насмехаться над Е.К. было самым низким из чертовых падений. К тому же следует быть осторожным с подобными ребятами, понимаете? Я хочу сказать, они выглядят слабыми, и угодливыми, и даже глупыми, черт побери, но я обнаружил, что, если их задеть, они могут взорваться прямо тебе в лицо, словно ручная граната; это не те крысы, которых можно загнать в угол. Так что, вернувшись в комнату, Е.К. принялся расхаживать, словно он префект или что-то вроде этого, он выглядел таким франтом в своем маленьком коричневом пиджаке, черные волосы аккуратно причесаны, блестят, и он сказал, только подумайте:
– Если ты еще раз сделаешь такое, я изобью тебя до смерти.
Что странно, я не знал, как мне его отбрить. Он был в положении, когда нечего терять, а я мельком видел его тело по ночам, когда мы ложились в постель, напряженное и мускулистое, ни капли жира. Но в любом случае ему нельзя было позволить продолжать в этом духе. Поэтому я спросил:
– Ты имеешь в виду философски или буквально?
– Я хочу сказать, найди себе другого петрушку, – ответил он. И это был плевок.
– Кто такой петрушка?
– Тот, над кем люди смеются.
В эту минуту мое мнение о Е.К. целиком и полностью изменилось. Отвратительно, что он напугал меня, заставил прекратить над ним издеваться. Но именно это и произошло. Я хочу сказать, что какое-то время, после того как он вылетел из комнаты, я даже говорил сам с собой вслух, какой он козел, как я дал ему благоприятную возможность, которой ему никто не давал, как я не собираюсь больше быть ему другом, раз он так на меня набрасывается. Черт с ним. В общем, я декламировал, что ему скажу, каким холодным я намерен стать. Но когда он после объявлений вернулся, все еще отмалчиваясь, я почувствовал, что мне хочется, чтобы все наладилось. Я не мог выносить напряжение, от этого у меня желудок завязывался в узел. Так что я извинился.
– Послушай, – сказал я, – мне жаль, что я сказал про ослика, но я не люблю, когда мне угрожают, о'кей? Это приводит меня в ярость.
Я думаю, он знал, что я должен это сюда приплести, в противном случае показалось бы, что я его испугался. Через некоторое время он пустился рассуждать о своем обычном дерьме. Но еще несколько дней он меня пугал. Иногда я просто чувствовал, что вот-вот расплачусь, я и без того был ужасно расстроен, а тут еще это. Если меня победил Е.К., я хочу сказать, куда же дальше? Только вылизывать языком унитазы.
Даже если забыть о церкви, я в любом случае ненавидел воскресенья. Не имеет значения, где ты, пусть даже в деревне, запах воскресенья повсюду, все вокруг мертвое и застывшее, ни одной гребаной души на улицах. Так что, чтобы не застрелиться, я отправился в общежитие Тринити-колледжа навестить Харпера. Это было самое размилейшее место на свете, зеленый плющ на стенах, ребята гуляют по двору, разговаривая о своих делах, как раз та картина, которая возникает в уме, когда думаешь о поступлении в университет. Я поднялся по лестнице к комнате привратника. Привратник собирался позвонить Харперу, но я попросил его этого не делать, я хотел устроить сюрприз.
Я не постучался. Дверь была слегка приоткрыта, и я медленно просунул в нее голову, словно жираф. Харпер лежал на кровати, читал книгу, он резко вскрикнул когда увидел меня. Я хочу сказать, он даже подпрыгнул, как будто я в него выстрелил.
– Господи Иисусе Христе, – сказал он, – ты меня напугал, черт возьми.
Я вошел и присел в изножье кровати. Некоторое время мы поболтали о студенческом братстве, в которое он вошел, и тут он принялся сдирать болячку с губы, он всегда так делал, когда был встревожен.
– Что такое? – спросил я.
– Вчера меня пригласили на ленч. Но после ни гугу, ничего такого. Я немного растерялся, почувствовал себя козлом, а потом плюнул. Думаю, зря погорячился. Черт.
Подошло время обеда, Харпер выудил из шкафа черную мантию, такую, какую носил Психо Шиллер, и повел меня в столовую – величественное место, все обшитое деревом, с высоким потолком. У некоторых ребят мантии были разорваны в клочья, потому что это почти вопрос престижа: самая хреновая мантия – все равно что знак качества. Я встретил там парня, студента богословия, с длинным лицом. Он был большим человеком в общежитии, потому что трахнул девушку, которая гуляла с каким-то другим парнем, который собирался стать премьер-министром. Что, следует признать, большое дело. У меня было ощущение, что я говорю со знаменитостью, понимаете, и очень польщен, что ему нравлюсь. Я задавал ему всякие такие вопросы, которые обычно располагают к вам людей. Еще там был один парень с курчавыми черными волосами, красными губами, он выглядел как хренов орангутан. Но он был умен, словно электрическая лампочка, я имею в виду, что иногда встречаешь кого-то и чувствуешь, как будто тебя осветила электрическая лампочка, которая сильнее, чем твоя. Мне вроде бы такое нравится, правда, я хочу сказать, это немного утомительно, стараться соответствовать, но это удерживает тебя на твоих позициях. Самое лучшее с людьми – не говорить слишком много, таким образом мала вероятность скомпрометировать себя. Одна вещь насчет общества умных людей, однако, заключается в том, что не хочется быть с кем-то еще.
В общем и целом, я неплохо провел время за обедом, ребята рассуждали о девушках, о Боге и о Мэтью Арнольде, все скопом. А потом мы сделали это – когда все отправляются пить кофе и чай дальше по коридору. Несколько формально и старомодно, но я это оценил. И подумал про себя: парень, когда я попаду сюда, я буду совершенно счастлив. Мне нравилось само ощущение этого места. Это было словно ты оказался в доме Бога, где знаешь, как себя вести.
В конце концов мы вернулись в комнату Харпера. Мы сидели и слушали стерео, когда вошел тот парень с богословского факультета. Он принялся скручивать косяк.
– Ну, я не знаю, – сказал Харпер, вроде как хмурясь.
– Эй, – сказал я. – Я большой мальчик.
Так что мы раскурили большой косяк. В первый раз за всю жизнь. Дым плавал по комнате и пах, словно сено. Если сказать вам правду, ничего не случилось. Я хочу сказать, мы выкурили весь косяк, пока он не начал обжигать пальцы, а потом я откинулся назад, другие двое смотрели на меня довольно спокойно, так что я неохотно заговорил.
– Предполагается, что я должен что-нибудь почувствовать? – спросил я.
На что студент – богослов рассмеялся. Но они мало чти могли сказать.
Так что я стал смотреть на пламя свечи и ждать, чтобы что-то случилось. Но ничего не происходило. И поскольку казалось, что никто не собирается ничего говорить, черт побери, и не собирается вставать и, черт побери, что-нибудь делать, я растянулся на стуле, голова кружилась со скоростью две сотни миль в минуту, и потер глаза. Когда трешь глаза, начинают возникать определенные, довольно дикие, геометрические фигуры, как будто взрывающиеся треугольники и пятиугольники, выходящие из других пятиугольников, и я подумал про себя, парень, нужна камера, чтобы транслировать все это дело на экран, потому что другим способом я буду не в состоянии описать это кому бы то ни было. Я уже собирался это прокомментировать, когда принялся думать кое о чем еще. Проблема заключалась не в том, о чем я думал, а в том, что это всегда кончалось чем-то вроде облома, как будто приземлился не на ту ногу. Кажется, я думал о нашем летнем коттедже. О Сэнди Хантер, шагающей по улице в первый день, когда мы ехали через Хантсвилль, о той хорошенькой девушке на обочине, ее светлые волосы слегка треплет ветром. А потом я начал скучать по всему этому, как скучал по тому моменту, когда я, мама и Харпер ехали через город, будто это ушло навсегда, будто у меня никогда больше этого не будет. И это причиняло мне такую боль, я хочу сказать, я чувствовал ее, как внезапную слабость в животе. Против своей воли я даже издал стон.
– Что такое? – спросил Харпер.
– Ничего, – ответил я и стал думать о другом. Но о чем бы я ни думал в тот вечер, все мне причиняло боль, поэтому через некоторое время я выпрямился и сел в этой комнате, полной хреновых зомби, и сказал: – Мне пора.
Раздался вроде как каменный смех. Я поднялся, что заняло у меня кучу времени, и подошел к двери, на что ушло целое лето и еще половина.
Харпер проводил меня вниз по лестнице до главной двери. Мы пожали руки, что было немножко мрачно, но казалось правильным. А потом я вышел в ночь, звезды сияли у меня над головой очень ярко. Я двинулся по аллее Философов. Просто шел и шел, у меня ужасно болело сердце, я был так несчастлив, что едва мог дышать. Все казалось таким грустным, все, что я совершил в жизни, катилось к чертям, я просто чувствовал, что я – крошечная, ничтожная мышь в большом холодном доме.
Я вышел на Блур-стрит и направился на запад, мимо высоких стен стадиона Варсити, университетские ребята двигались мне навстречу, шумные, устрашающие и исключительно бесчувственные. Я надеялся, что мне попадется какая-нибудь хорошенькая девушка, что она посмотрит мне в глаза и увидит все то прекрасное, что во мне есть, она будет просто знать. И она заберет меня в лесной коттедж, в маленький деревянный коттедж с каменным камином, где живет со своим отцом. Я войду внутрь, почувствую, как горят в камине дрова, сяду у огня и окажусь в тепле и безопасности навсегда и навеки.
Вместо этого я неожиданно осознал, что умираю от голода. Как будто не ел, черт возьми, несколько дней. Я был такой голодный, так отчаянно хотел гамбургер, что сердце аж подпрыгнуло от восторга, когда я понял, что у меня достаточно денег, чтобы его купить. Я заторопился через улицу к Харви. Передо мной оказался парень в бейсбольной куртке. С ним была его девушка. По виду парикмахерша. Волосы с начесом, пушистый голубой свитер. С такой отлично покататься, когда она завернет джинсы до лодыжек, но вряд ли захочется, чтобы она написала за тебя юридический реферат. В любом случае я, черт побери, был слишком голоден, чтобы ждать своей очереди, и поэтому просунулся через плечо этого парня, как раз когда он подошел к кассе.
– Чизбургер и стакан молока! – проорал я.
Одну секунду ничего не происходило, но потом парень повернулся с таким выражением лица, как будто он только что наступил в собачье дерьмо.
– Черт тебя побери! – сказал он. И подождал, не скажу ли я чего в ответ.
– Извиняюсь, – сказал я. – Я вас не заметил.
Несколько слабоватый аргумент, но лучше, чем удар в лицо, от которого я не был застрахован.
Он еще секунду смотрел на меня, просто чтобы убедиться, что до меня дошло, а потом остыл. Но должен вам сказать, это меня хорошенько встряхнуло. Заставило почувствовать себя вроде как подлым, как будто я сделал что-то по-настоящему плохое, хуже, как будто я сам был по-настоящему плохим, каким-то пресмыкающимся, покрытым собачьим дерьмом и паутиной, Я хочу сказать, это было в духе всего вечера, после того как я выкурил это дерьмо. Я чувствовал, что все, что я когда-либо делал в этой жизни, вроде как было совершенным безумием, как будто я парень, который пошел шагать по шахматной доске, и каждая новая хреновая клетка, кроме той, на которой он находится, – чистое сумасшествие. Как будто как я мог быть таким козлом долгие годы? Господи Иисусе, это было слишком. Я закончил этот вечер в нашей с Е.К. комнате, держась за голову, вертясь из стороны в сторону и желая только одного: чтобы вся эта чертова хрень наконец прекратилась.