Новым директором стал Николай Васильевич Варакин, русский, член партии с двадцатилетним стажем, из рабочих, выпускник Московского мясомолочного института. Ранее работал директором ряда мясокомбинатов России.

При первой же встрече со мной Варакин предупредил, что терпеть дальше неопределённость в моём служебном положении он не намерен и предложил должность главного инженера. Когда же я категорически отказался вступить в новую должность, он возложил на меня обязанности своего первого заместителя и главного инженера временно до замещения этой должности новым работником.

Как мне объяснили тогда юристы, такое право директор имел, и его приказ мог действовать в течении шести месяцев. Уволиться же по собственному желанию я не мог, так как не отработал ещё обязательных три года, как молодой специалист, и на это требовалось согласие горкома партии, в чью номенклатуру я входил, как главный технолог.

Выбора не было. Я был вынужден официально вступить в должность главного инженера. Варакин потребовал, чтобы я занял положенный мне кабинет и полностью взял на себя ответственность за работу производства. Он чётко распределил обязанности между собой и своими заместителями, оставив себе чисто директорские функции.

Кончились уткинские обходы производства по утрам, вечерние планёрки, директорские инициативы по техническому развитию предприятия. Всем этим директор заниматься не стал. На работу он приходил к девяти утра, просматривал почту, подписывал банковские документы, решал по телефону вопросы с министерством и местными органами власти, участвовал в различных заседаниях и совещаниях в горкоме и горисполкоме.

Варакин редко беспокоил меня своими вызовами и поручениями, заявляя, что полностью мне доверяет и не собирается подменять. Он слабо вникал в работу производства и ограничивался только требованиями безусловного выполнения плана. К этому скоро все привыкли и к директору с производственными вопросами никто не обращался. Смирился с этим и я, стараясь самостоятельно находить решения по всем возникающим проблемам. Этому в большой мере помогал двухлетний опыт совместной работы с Уткиным.

Производственные планы выполнялись стабильно, росли объёмы выпуска продукции, повышалось качество выпускаемых изделий. Предприятие, если и не было передовым, как раньше, то и отстающим не считалось.

Варакин был доволен моей работой, не раз предлагал пройти утверждение в занимаемой должности в “Минмясомолпроме” и обкоме партии, и сменить статус временного работника на постоянного. Он даже обещал, в случае моего согласия, решить вопрос о персональной надбавке к должностному окладу главного инженера. На все его предложения был один ответ: я вернусь к исполнению обязанностей главного технолога, как только пройдёт шестимесячный срок.

Между тем на комбинате продолжались ревизии и проверки. Их проводило родное министерство, контрольно-ревизионное управление Минфина, комиссии правоохранительных органов. Этим каждое из этих ведомств демонстрировало партийным органам всех уровней своё внимание к вопросам сохранности собственности. При одной из проверок КРУ Минфина были обнаружены недостачи в холодильнике и складе консервов.

По материалам проверки началось следствие, которое было поручено следователю по особо важным делам прокуратуры республики Сокольчику. Кроме допросов предполагаемых обвиняемых и многочисленных свидетелей, на службу следствию были поставлены осведомители органов безопасности и милиции, наговоры недовольных и «обиженных», анонимные письма и телефонные звонки, советы партийных органов и другие испытанные методы, которыми тогда широко пользовались органы МВД и прокуратуры.

Хоть недостача консервов по времени не совпадала с моей работой в должности начальника консервного цеха и обнаружена была не в цехе, а на складе, куда продукция передавалась по документам другому материально-ответственному лицу, я явно ощущал, что следствие с самого начала ведётся против меня.

Допросы продолжались по несколько часов. Сокольчик требовал раскрытия каналов хищения и порядка распределения похищенного. При этом он не только грубил и сквернословил, но и запугивал пистолетом и изоляцией от общества на период следствия. Порой он менял гнев на милость и обещал мягкую меру наказания без тюремного заключения, если я назову действительных организаторов хищения.

Когда следователь вёл себя тактично, я пытался убедить его, что такой недостачи консервов быть не может, что скорее всего допущены ошибки в учёте, и в этом нужно тщательно разобраться с помощью опытных бухгалтеров-ревизоров, но об этом Сокольчик и слушать не желал. Складывалось впечатление, что такой оборот дела не в его интересах и в его задачу входит только доказать наличие хищения, и привлечь нужных ему людей к ответственности.

В ходе одного из допросов начальник жестяно-баночного цеха Устименко убеждал следователя, что в консервном производстве учёт поставлен намного лучше, чем в других цехах и поэтому недостача маловероятна, что у него в цехе никто даже пустой баночки не выпросит, а что касается спирта, который используется для пайки банок, то он у него под семью замками. В порыве откровения Устименко признал, что был только один случай, когда бывший главный инженер Алпатов попросил у него пол-литра спирта, а больше за все три года его работы в цехе к нему даже никто не обращался с такими просьбами.

Этого признания было достаточно Сокольчику, чтобы выделить дело о хищении спирта в отдельное производство, предъявить Устименко обвинение и предать его суду. На показательном процессе в клубе мясокомбината он был признан виновным и приговорён к десяти годам лишения свободы.

В конце сентября я был вызван по повестке в прокуратуру республики, в Минск и подвергнут длительному и особо строгому допросу. К концу рабочего дня Сокольчик предъявил мне обвинение в допущении хищения консервов в крупных размерах и заявил, что в целях ускорения следствия должен взять меня под стражу. Он велел подождать в коридоре пока за мной придёт охрана, подумать о дополнениях к протоколу допроса и признании своей вины, и разрешил написать письмо домой, которое завтра же будет передано.

Мне пришлось долго ждать и поэтому письмо Анечке получилось длинным. Я велел ей не волноваться, беречь детей и своё здоровье, верить в моё скорое освобождение, так как никакой вины за мной нет.

В коридоре встретил заведующую складом консервов Лобанову, которая тоже ждала конвоиров и готовила себе клочки газеты для махорочных самокруток. За время следствия она стала заядлым курильщиком. Поговорить с ней не удалось, так как за нами посматривал Сокольчик, но она одной фразой заверила меня, что такой недостачи у неё быть не могло и нужна повторная ревизия. В этом для меня не было ничего нового.

Лобанову вызвали первой и я больше её не видел. Наконец, Сокольчик вызвал меня и спросил не желаю ли дополнить или уточнить свои показания. Я ответил, что ничего нового сказать не могу. Каково же было моё удивление, когда следователь вручил мне направление в гостиницу «Белорусь» и заявил, что сегодня я больше не нужен, а завтра мне следует позвонить ему в 10 утра.

В недоумении уходил я в тот вечер от Сокольчика. Никак не мог понять, что заставило его изменить решение о моём аресте. Было ли чьё-то вмешательство в это дело или он сам к этому пришёл? Может это был тактический приём с целью ещё больше запугать меня и вынудить дать нужные ему показания? Исполнит он свою угрозу завтра, если я не подчинюсь его требованиям?

Когда утром, после бессонной ночи, я позвонил Сокольчику, он сказал, что пока во мне не нуждается, а когда я ему понадоблюсь, то сообщит об этом повесткой.

Так и не узнал я тогда, кто помог мне остаться на свободе в тот пасмурный и дождливый сентябрьский вечер 1951-го года.