Плыл смуглый день, – Блаженное крыло, Ещё не резавшее трепетного неба. Что твой зрачок, цвела его сирень, Текло с булыжника запревшее тепло, Как из нутра ржаной буханки хлеба. Его запомню, пробуя на зуб Чеканный лик стареющей эпохи, – Всё это было и пришло довоплотиться, Как слово – лишь очерчено у губ, Ещё не молвится, – но в судорожном вдохе Уже к неотвратимости стремится.

Плыл смуглый день. Он был как негатив. Хрупка и призрачна была его реальность, – Как будто время, бег остановив, Свою осознавало театральность. На берегу расслабленных небес Резвился Будда, на татарина похожий, Под млечных высей вязкий полонез Верша земной закон один и тот же: Беспечно звёздами играть – удел мужчин, А женщинам дано стреножить вечность, Чтоб янтарём густеющих причин Скрепить добротно следствий бесконечность.

Плыл смуглый день. Корицы аромат, Как пьяница, по улицам шатался. Навылет ласточкой простреленный закат Аортой обескровленной казался. О, эта странная способность пустоты К себе манить и от себя отталкивать, И размечать грядущего черты, И забытьё минувшего оплакивать. А это странное дыхание любви, – Кому вино, кому венец терновый… Жизнь узнаваньем смерти назови И постигай закон её суровый: Кого ты любишь, тот всего верней Тебя убьёт из лучших побуждений, Хоть жизнь и смерть прекрасней всех идей, Куда как краше всех о них суждений.

Плыл смуглый день. На стареньком шнурке Слепая лампочка, как висельник, качалась, В печной трубе, как муха в кулаке, Метался ветер, и тогда казалось, Что истины уходят второпях. Так – налегке, в цветном, – не по погоде, Помедлив чуть в распахнутых дверях, Лишь только женщины любимые уходят.

Я в себе заплутал, заблудился, остался, теперь бы прижиться. Беспричинности счастья начал бояться с рассветом, но зато смастерил из своих удивлений воздушного змея, – пусть послужит балбес на посылках у звёзд придорожных. Смаковать пасторальность закатов – вот всё, что я делать умею, отмечая ушедшие дни запятыми, да спасибо уже и на этом… Мне б ещё молчаливо взрослеть у своих пиджаков научиться и не помнить о прежних ошибках, о триумфах не помнить о прошлых. Всего-то и нажил – боль в висках от душистого терпкого слова, от бесплодной работы – примирять, сочленять имена и явления. Вот что такое любовь! А вовсе не поиск сакрального смысла божественной сути, пути к абсолютной гармонии с миром, не сострадание… Простые мечты гедониста, эти юркие шарики ртути в пёстрой вышивке бесполезных метафор, цитат и сравнений, тёплый храм неуклюжих наитий и добрых иллюзий основа, где совсем не нужны, не важны отношения бытия и сознания! Забавно: сложней самого человека оказался процесс его описания. Если Господь мне когда-то внимание окажет, за себя я не стану молить, я спрошу у него разве только: сильно ли он раздосадован и сделал бы всё это заново, зная, что «образ» его и «подобие» автопародией выйдет настолько? Впрочем, важней этих знаний, чтобы был кто-то рядом, кто скажет: «Ты метался во сне и стонал, и звал маму». И простые любви заклинания запятую настойчиво просят. Allegri. Опять запятая.

Охапку опавших листьев – Жёлтых, красных и палевых Ты приносишь в горсти. И не нужно грустить, Если кончится жизнь, Но что будем с тобою носить, Когда кончится осень? Мы тогда её вместе попросим… Скажем так: – Госпожа, Твоего удалого пошива Нам нужны кружевные одежды. Они в жанре ушедшей эпохи! Мы совсем не хотим рубежа, И хоть жизнь по сути паршива, Мы так любим те жалкие крохи, Что клюём из карманов надежды! Скажем так: – Нам идут твои павшие листья, И неважно совсем, что из них мы сошьём, – Мы в мольберте твоем как засохшие кисти – Даже памятью красок умерших живём.

Не обидь меня, стрекозушка, Психея. Не забрось… Кто как не я твоим песенкам гнезда совьёт из шалфея да мяты, да чёрной полыни?! Не забудь меня, вдовушка, синица. Разлюби, да не забывай – сбросят эльфы на зиму крылышки – соберу тебе урожай. Одурачь меня, слово медовое, схорони под кленовым листом, но оставь всем, кого я любил неусердно, мои крылья, вкус ветра, запах полыни…

Нынче осень так вальяжна, Будто нету ей конца! Клёнов ржавые плюмажи Всё мелькают у лица. И смущённую улыбку Прячет юный век в глазах, Новой правды воздух зыбкий Поглощая второпях. Звёзд колючих бормотанье, И под ними – как в бреду – На заветное свиданье Я опять во сне иду… Я встречаюсь сам с собою – Разминуться тороплюсь. То ли время нынче злое, То ли сам себя боюсь. То ли жизнь поторопилась Написать такой сюжет, Где играет божья милость, А меня в той пьесе нет.

Я прикормил с ладони эту осень. В её зрачке не страшно утонуть, Но плещется пока на мачтах сосен, Мой парус обветшалый, Млечный путь. Хоть и живу пугливыми словами, Не верю женщинам, газетам и врачам, На ощупь мыслю, пью вино с врагами, Но тайну смысла придаю вещам! Зубрю «не быть» лукавую науку, – Дилемма Гамлета мне кажется смешной: Из рабства лени прорастут от скуки И счастье ремесла, и мудрости покой. Век прохожу у жизни в недомерках, – За радость скромную туманно говорить Овеществленья липкая поверка Меня заставит по счетам платить. И пусть я пасынок общественного блуда, Щенячьей радостью душа моя горда: Что не способна сноровисто, как Иуда, Чужой судьбой обогатиться без труда.

Сегодня воздух был прозрачнее алмаза: Густеть не торопился он, покуда Художница, подросток большеглазый В осеннем парке сокрушалась над этюдом. Там дворник брёл с лицом Хемингуэя, Метлой неспешно разгребая листья. Он был чужим на этой акварели, И потому не поддавался кисти. А тут – американцы из посольства – Галдящей стайкой двигались с обеда. Их вздорный щебет и самодовольство Так вовсе отвлекали от сюжета. А поравнявшись с дворником усталым, Они оглядывались после удивлённо, И к мнению пришли, что этот малый Кого-то им напомнил отдалённо.

О, как ты беден в тщетности своей словами передать витийство цвета: глазастый изумруд шального лета и золота расплав перед рассветом, и охру скромную веснушчатых полей. Останься верным бедности своей! Повадки сводницы люби в своей судьбе: она сведёт тебя с вечернею звездою, с надеждой, ключевой водою, с листом кленовым, счастьем и бедою, чтоб обернулось всё пережитое глазами детскими пытливыми к тебе… Характер сводницы ты чти в своей судьбе. Да будет как земля душа твоя проста, что неповинна в зле и в благодати, но всякий раз становится крылатой любою лептой, равно как утратой. Так птица пред землёй не виновата, что ей протягивают руки небеса.

Мельтешеньем занавесок, суматохой звуков день уходит как довесок утренних окурков. Будет завтра. Подмигнувши глазиком мускатным, день со мною бить баклуши станет виновато. Маленький, но гордый, глупенький, но смелый, я поля его кроссвордов разгадать сумел бы. Мельтешеньем занавесок, суматохой звуков День уходит в арабесках трепетных рисунков. Кем я только не был за любви краюшку, Да за каплю неба… Впрочем, всё – баклушки. День уходит в суматохе, в славной кутерьме. И куда мне, крохе? Что ему ко мне?..

Я начал книгу жизнь тому назад, И вот уже пора поставить точку, И скорым поездом к концу подходит строчка, И вот уж отправление гудят. Я эту станцию покину навсегда, Чтобы вовек сюда не возвращаться, – С самим собой чтоб вдруг не повстречаться, Да повидать иные города. А кто сюда приедет в первый раз, Где, что, да как – не спрашивайте совета. Вопросы ваши, – ваши и ответы. А я уехал. Вот и весь рассказ.

Хоть ласкаешь ты губы звуками, Не гнушайся подёнщины, друг. Окружен ты лихими пичугами И обласкан святыми пьянчугами, Ко двору – не к добру без заслуг? Без заслуг, без хлопот, без башки Мы любимых могли хоронить, Потому как иные божки Звали нас на свои большаки. А и надо ли было спешить?.. Собери своих песенок взвод, Угости их, чем в доме найдёшь, – Хлебом ли, старым пасхальным яйцом… Ты себя не убьёшь. И меня не убьёшь. Просто выпьем – и дело с концом.

7.15. Просыпаюсь. Душ. Одеваться. 7.45. Кофе. Позавтракать не успею опять. 8.06. В троллейбус не влезть. 8.12. Удаётся прорваться. 9.00. Уже потянуло с работы домой. 10.30. Может, с утра напиться? 11.40. Перерыв на обед уже скоро. 12.05. Кружку пива или сто водки взять? 13.30. Шеф уехал – планёрка не состоится. 14.27. В работе нет смысла совсем. 15.15. Еду с друзьями встречаться. 17.09. Кажется, нет уже денег. 17.22. Начинает болеть голова. 17.36. А всё-таки деньги есть! 22.38. Как откажешь, если женщина просит! 23.20. Пора одеваться. 23.43. Задремал в такси. 24.30. Завтра – не хуже. Всё повторится.

Когда проглядел приближенье таинственной ночи, я листом был пожалован каштановым, ржавым с плеча припозднившейся осени, баловницы, глазастой шалуньи. Я платил ей оброки – кабальную жатву из строчек, а душа проплывала в пространствах весёлых, державных, но всегда возвращалась. Стыдливо-покойной, усталой гетерой, охрипшей певуньей. И вся жизнь казалась нелепицей вздорной, словно лыжи в прихожей у вешалки летом. Но шаманил сверчок за стеной, за звездой, – виртуоз просторечья, и куражился ветер в щелях над судьбой беспризорной – а всё это и было, по сути, советом. И стало ответом: что за слово, с которого всё начиналось, почему оно стало предтечей. Это вечнозелёное слово – порука любви круговая – колобродит оно, паруса раздувает, наполняет мехи, над лозою щебечет и смерть отмечает зелёным венцом просветленья. Чтоб доверился камень зерну. Позвонками упруго играя, чтоб душа осеняла крылами просторы стиха, и, пытаясь себя к небесам приспособить, у звезды кареглазой училась терпенью.

Королева лукавой усмешки, Ты меня полюбить не смогла. Не гулять нам уж больше неспешно Вдоль эмалевой глади пруда. И людская молва не осудит Неуклюжего беса в ребре, И никто головы не остудит, Одинокой в своём серебре. Я забуду тебя, безусловно. Лишь украдкой вздохну об одном: Жаль, что будешь совсем не виновна Ты в игрушечном счастье моём.

Нет, не словами – зеленью травы хотел было писать твои портреты, но не хватило рук и головы. Ни слов, ни красок, понимаешь, нет на это! Тебе бы разыскать самой Палитру, краски, кисти, крошку неба – Вот, девочка, когда б пошли холсты как юные и неумелые солдаты! А я, ленивым голубем, чураться вдруг начал общности с рассудком, всё гадая, – что ж в тебе зачато. Но, впрочем, ведь любил тебя! И разве виновата, была ты, что могла так воровато плести мечты, лепить свои скульптуры… Да, я забыл упомянуть, что в залежах своей макулатуры я воцарил твоё шальное имя, и на губах обветренных катал как камушек морской: «к» – «с» – и после – «я». Как сам? Да так… Шаманю понемногу, и жить хочу, и умереть, – ей-богу – тут тоже постоянства нет, как нет его ни в чём – ни в песнях, ни в дорогах, ни в любви, ни даже в тех мечтах, от коих я отрёкся. Сегодня день-деньской промучился обманом. Но знаю наперёд, что этот мир облёкся благословением божьим, как дурманом, как будто мы горящую путевку в минувшее купили на двоих…

Я помню: «…И укусит за бочок», – ребёнка заполночь баюкает Светлана, а на ребре гранёного стакана свет ночника причудливо дрожит. Я помню дом: в ночи окно не спит, в ночи Светлана колыбель качает и нимбом рук своих оберегает Вселенную размером с кулачок.

От электрички – с километр; С подножки спрыгнув на ходу, Межой, заросшей бересклетом, Я до околицы дойду. Там спит берёза одиноко, Как бы стеснённая корсажем, Гвоздём воткнув хромую ногу В горизонтальность пейзажа. И перевёрнутою кружкой В репейника седой кайме Незавершённая церквушка Стоит без шапки на холме. Как недочитанные книги Дома заброшенные ждут, Но лишь святых забытых лики Там словно призраки живут. Я постою на перекрёстке Двух улиц – Мира и Труда, Одна из них ведёт к погосту, Другая – вовсе в никуда. Но прыснет вдруг из-под калитки Как туз из шулерской руки Щенок в отчаянной попытке Мои прикончить башмаки. Он здесь царит, чтоб ежечасно Верней теорий и идей Напоминать, что жизнь прекрасна И сущее бессмертно в ней.

…Будто кто-то в хрустале Чай мешает ложечкой – Застучали по воде Быстрых капель ноженьки. Сыпет летняя гроза Капли по щепотке, Щурит Ладога глаза Словно от щекотки. Как пастух на водопой С утренней прохладой Дождь уводит за собой Волн-барашков стадо. Убегая, он ещё Что-то шепчет Ладоге, Бросив солнцу на плечо Полотенце радуги.

Где ласточки склевали май зелёный, Там в осень, в тишину стрекозьих снов Созвездья выпадают красных клёнов И блекнут радуги застенчивых цветов. День говорком грудным пронзён навылет, И спорит с камнем чистотой своей Протяжный взмах отяжелевших крыльев Приколотых к закату журавлей. Как синевой витийствует природа! Струит неспешно на полей холсты Из голубого глаза небосвода Всю мудрость лаконичной простоты.

Я не мечтаю о спортивном «Мерседесе», Мне за грехи отведена работа – Играть в мимансе бесконечной пьесы, Поставленной почётным идиотом. А так хотел жить с пользой для народа! Да он повадками давно уже не тот – Вмиг из моей залапанной свободы Для огорода пугало набьёт. Он в мачехи себе призвал волчицу, Что выкормила римских близнецов, К ней тщетно льнёт и силится напиться Из бронзовых пустых её сосцов. Но я не первый горькое коварство Смиренно и безропотно приемлю: Пусть кто-то лучший любит государство, А мне любить оставьте эту землю, Что красками полей затейливо-воздушна И так легка, как детская ладонь, – В ней ягод гроздь и свежая горбушка, Она трепещет, лишь её затронь. Где в старых Кодрах в пригоршне холмов Как яблоко, укутанное в стружку, Вздыхает в дрёме и не видит снов Заброшенная белая церквушка.

Пусть Господь подопрёт мне висок черенком виноградным, когда захочу я губами припасть к облакам, к источнику чистого слова… Или нет, пускай лучше матушка утешит меня и обнимет. Тогда я пойму, что всё ещё здесь. Тогда вспомню всех, кого я любил…

Кто ещё может помнить о прошлом там, где земля, не скованная правилами формы, не знавшая науки размеров, была простым словом? Где всё таяло вечером во вселенском бульоне, чтобы утром вновь обретать контуры и весомость, уповая на везенье, да на замысловатость творенья. Где ржавчина невзгод откалывалась осколками кремня, отрытыми в борозде. Так основательно и деловито, что даже эти холмы скорби казались пригодными для жизни. Слишком непостижимая простота, чтобы быть игрою случая, блестящая таким светом, что, вглядываясь в неё всё глубже, ты начинаешь падать вверх, к облакам.

Испуганные ветки по ночам Стучат в окно застенчиво и робко. Чернила – прочь! В июнь недужный нынче окунаюсь И сам себе немного удивляюсь, И небо узнавать учусь. Крестить распятья сонных переулков. По местам Расставить имена, события и даты… Да разве мы хоть в чём-то виноваты? Всего лишь в том, что жизнь голубина, Как будто в ней проснулась невесомость. И я ломаю ветви пополам, Я чту огонь, как вескую готовность Прослыть героем завтрашней былины, – Я строю храм у века на зрачке! Так дети строят домик на песке, Так письма доверяем мы кострам.

У трёх вокзалов, как всегда, ажиотаж: К прибытью поезда спешат подать гвоздики, Да чёрта с два кому сейчас продашь, К цветам бесстрастны молдаване и таджики. На Воробьёвых – царство шаурмы! Хоть брали Персию и турка воевали, Повсюду не трактиры – чайханы, Где русский пирожок найдёшь едва ли. На смотровой – сплошь иноземцев лица, – Довольные, что им в Москве просторно, Они любуются красотами столицы И потешаются, взирая, как упорно От самодержца бронзовой пяты (Знай, златоглавая, кавказского данайца!) Москва-река пытается уйти С отчаяньем затравленного зайца.

Сумасшедший старик под дождём На центральном базаре танцует чечётку. Изо дня в день, изо дня в день. Так и слово моё – бьёт в виски каблуками И на пролежнях жизни смеётся и пляшет Изо дня в день, изо дня в день. Эпохи родительских забот Ветхий плед спасает меня от озноба времён Изо дня в день, изо дня в день. И всё это – чтобы я вновь снисходительно корчил миру улыбки С энтузиазмом добившегося успеха человека. Изо дня в день, изо дня в день.

Здравствуй, девочка, милая осень! Хоть и был я в твоих камергерах, Нынче мысли о новых карьерах В недалёкие дали уносят. Я бы мог послужить тебе снова, Да уж больно гадать не люблю: Где синица, где быть журавлю… Где полправды найду, где полслова.

С такой откровенной небрежностью Взял белый билет у судьбы, Что выучил ласки избежности Без всякой при этом борьбы. С такой мимолётной условностью Я выжил, бытия хлопоча, Что даже забыл о готовности Не вкладывать в ножны меча. С такой оголтелой привычкой Меня повенчала строка, Что я уже сам как кавычки, Как стёртый каблук башмака.

Дух Габсбургов, туманно-величавый, Прохладен, как старушечья постель, Но Моцарта усмешка чуть лукава, Да чопорна соборов канитель. Здесь Фрейд глумился над венцом творенья, Умаслив мифом логики сухарь. Здесь Рильке пел – искусник замещенья Живой крови на рифмы киноварь. И неба тут фальшив глазок хрустальный, Но по узору плит на мостовой Плывёт романтик старый и печальный – Лозы дунайской холодок хмельной.

Мой пасынок, кленовый лист желтеющий, Не заиграй моё сокровище, дружок! Всего-то и остался, – что тускнеющий Тяжёлой рифмы золотой кружок. Из всех пожитков – разве что усталость, Да слов твоих прощальные шмели. А всё ж смешно – подчас какая малость Мешает оторваться от земли! Кто знает всё о счастье и страдании, Тому резона нет ни жить, ни умирать. Ему награда – райское изгнанье, Где можно с Богом в шахматы играть. А я не смыслю вовсе в одиночестве, – Я кораблей не ставил паруса, Лишающих пространство непорочности, Пронзавших якорями небеса. И потому мне те милее сказки, Где нет героев, подвигов, страстей, Нет гнева и тоски, а значит – нет завязки Для пошлых илиад и одиссей.

Бывает, в ясеневом слоге Царит такая благодать, Что просто жаль его, ей-богу, Стихам невнятным посвящать! Травяноглаз и сладкозвучен, Он будто шмель на языке, Плывёт, плывёт под скрип уключин Развратным бесом по реке. И под его упрямой плотью Бесстыдной наготой вода Влечёт к себе из-под лохмотьев Ещё не стаявшего льда. О, если бы мои желанья Могли в назначенный им срок Принять иные очертанья, То ими стал бы этот слог! Ах, как бы он дурил бумагу, С душою споря горячо… Да ей-то что? Она – имаго Слогов, невиданных ещё.

На черепа церквей неслышно Набросит белые платки И ноги обалделых вишен Оденет в снежные чулки, С пюпитров крыш стряхнувши ноты, К всему привыкших воробьёв, – Взъерошит кружевным гавотом Бредовый шепоток снегов. Посапывая, город дышит Из-под подушки облаков, И вот, уже сквозь сон не слышит Печально шелестящих слов. А озеро с моста искрится, Что полированный рояль… И нам с тобой опять не спится, И сердцу вновь чего-то жаль.

Порывисто, огульно, виновато Любили мы, – да то, что воровато, Никак не останавливало нас. Мы были молоды, прекрасны и щедры И вера в собственное постоянство Нам заменяла правила игры, – Мы создавали новые миры… …В каких теперь ты царствуешь пространствах? …Какие я выдумываю сейчас?

Всё тише вдох. Уже за тридцать пять, и я ищу: кому бы попенять, что давеча от свежести лоснился, а нынче – глядь – уже поизносился; за то, что с каждым разом всё верней подруг себе я выбираю подурней? Кому перед судьбой держать ответ за белый безнадёжности билет, за то, что не сумел расправить плеч, пытаясь свою голову сберечь, что о фантазий пыльных большаки моя бессонница разбила башмаки? За то, что я не верю в чувство долга, один и тот же что пиджак подолгу приходится, увы, теперь носить, за верность нищете – кого бранить? За скользкую окольную тропу и за кликуш клюющую толпу, за ложь и боль, предательство и страх на чьих лежит ответственность плечах? Кто на пирах меня скамьи лишил, кто жизнь так угрюмо сшил, что самому с собой противно быть… Кого сейчас за это мне винить? Уж не того ль, кто в руки дал челнок, веретено и пряжу, чтобы смог из кропотливых лоскутов труда я выкроить такие города, такие земли, воды, небеса, где ангелов благие голоса мои невзгоды зычно отпоют и замыслы Творца душе вернут?..

Глотает вмиг тебя вагон, Стою покорно. Вокзала хриплый вавилон Берёт за горло. В холодном тамбуре к окну Ты лбом прижмёшься, Домыслить истину одну – Что не вернёшься… А даже если позову, Не возвращайся. Здесь только призраки живут, И те – несчастны.

А подбрось-ка ты хмелевых шишек в камин, Да встречай же меня у порога! Нет камина? Да что ж я, ей-богу: Всё не чую, не вижу руин… Но люблю ведь тебя, недотрога! От усталости мне поднеси коньяку, Стол накрой и постель постели. Нет постели?! Что мне – мужику – Я вернусь. Я приду на неделе.

Что может быть терпеливей Чугунных истёртых ступеней, На которых – оттиском «Заводъ Гершензона» – Застыла эпоха, замерли тени шагов? И призрак моей памяти мнётся здесь в очереди За теми, кого сегодня помнят старые ступени.

– Как думаешь, Бог есть? – Думаю, да. – Тогда почему ты печальный?

Склонился к её лицу, увидел тень, брошенную моими губами, и испугался: был ли это я? Или какой божок ходит за ней по пятам, выжидая удобный момент, чтоб умыкнуть её у меня…

Однажды мир узнал, что больше нет любви. Она ушла внезапно, не простившись, и ни тебе записки, ни полслова… Об этом сообщили все газеты, хрипело радио с утра, а популярный телекомментатор расплакался, чудак, в прямом эфире. Мир разделился на чужих и нелюбимых мужчин и женщин, и печаль вползала в святые опустевшие места. Застыли биржи, банки и конторы, правительство к порядку призывало растерянный народ, но флот и сухопутные войска на всякий случай привели в готовность – конец ли света, не конец, а конституция, дружок, не горсть изюма, – функционировать должна, пусть даже и без любви – уж ей-то не впервой… Но только мы не знали ничего, сверчками целый день в неведенье проспав, и в сумерках от голода проснулись, и целовались, да так долго, что щетина успела на щеках моих взойти. А после мы отправились в кафе, где грустный и подвыпивший буфетчик нам щедро налил коньяка, и вот тогда мы новости последние узнали… И ты то плакала, то в голос хохотала над незадачливой подругою своей, вложившей деньги в брачное агентство и модный свадебный салон… Потом по улицам пустынным мы брели, разглядывали трещины в асфальте сосредоточенно, как пара голубей, и редкие прохожие нам вслед смотрели озадаченно подолгу, дивясь, что, взявшись за руки, мы ходим в объятьях света тусклых фонарей. А дальше – тишина. Лишь только я и ты – принадлежащие друг дугу две души, два тела, словно двоеточие среди бесчисленных случайных запятых листка последнего божественной тетради. И вот тогда – клянусь, что так и было – любовь от нас из-под одеяла на пол тихонько соскользнула и – как была – боса, простоволоса, из дома выпорхнув, давай себе вприпрыжку бежать по улицам и площадям ночным! А свету, свету было от неё – куда там олимпийским фейерверкам! Он землю заливал, пульсировал аортой, пронзая пустоту, кляня смятенье, он на лету отчаянье разил, и благодатью поил с руки утративших надежду… Ты спросишь: как так получилось? Как смогли мы свершить вдвоём такое чудо, какое промыслу людскому не под силу? Любимая, и вправду, сам не знаю! Быть может вот что: очевидно, Бог, любовью человека награждая, нас этой же любовью обязал? А обязательство такое – не подарок! С ним не поступишь, как душе угодно: ни передашь, ни выбросишь, ни спрячешь… Одно я знаю точно: что в ту ночь для нас двоих зажёг свою менору – семь звезд Большой медведицы – Господь, когда (хоть строг, а всё ж, сентиментален!) увидел он, что снова в этом мире всё стало хорошо весьма…

Шелестит таинственная осень Как в монашей келье часослов, Сосны упирая в неба просинь Стрелками торжественных часов. Там мерцает, ноет будто спьяну Одинокая продрогшая звезда, Ей с акцентом вторят иностранным Телеграфные вдоль трассы провода. Не туман над речкою струится – Мир накрывшая кармическим крылом Дивная божественная птица Кормит землю веры молоком, Чтобы каждому достало откровения, Всякому хватило выбирать Путь и долг, и сторону творенья За какие жить и умирать. Быль и небыль – суть единокружие, «Да» и «Нет» Творцу равноугодны. Тенью свет поверив, пламя стужей, Смерти жизнь доверив, мир оружию Человек становится свободным.

Я забрёл в букинистическую лавку В старом дворике Кузнецкого моста. Мне навстречу встал из-за прилавка Персонаж библейского холста. Был старик под стать его товару, – Как пергамент с пылью седины – Авраам московских антикваров, Ной книгопечатной старины. Он вдоль полок вёл меня степенно, Раритетов книжных генерал, По-учительски умно и вдохновенно Что-то мне про книги объяснял. Невпопад в ответ ему кивая, Я стыдился праздности своей, Словно вся литература мировая Мне пеняла с книжных стеллажей. А старик очки протер платочком И губу обиженно поджал: Красноречья бисер вновь нарочно Зря перед клиентом разбросал! За прилавок, как за амбразуру Встал и даже пальцем погрозил: «Не ищите, мол, макулатуру – У меня – солидный магазин!» Ты, старик, бездарный наблюдатель, Книжной пыли мелкотравчатый Гобсек! Я такой, быть может, покупатель, Каковых ты не видал вовек! Здравомыслия заслуженный расстрига, Вот за что я, сколь попросишь, заплачу: Дай мне Господа поваренную книгу, – Я рецепт любви узнать хочу!

Я ржавый меч держу в руках И протираю керосином. Пришёл таинственный монах, Потом ушёл, неся корзину. Лучина таяла в харчевне, Хозяин налил в кружки эль, И пьяно пел о королевне Побитый оспой менестрель. За дверью слышен храп коня, Собаки изредка шумели, И намечалась у меня Война на будущей неделе.

Опьянённые соитием, стали рифмами слова, Просветленьем, как короной, увенчалась голова. Полумысль обернулась в бриллиантовый сюжет, Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет. В небесах до дыр истёрты сгибы Млечного пути, – Это карта небоходов! Чтоб по ней могли идти Чудотрепетных созданий величавые суда Сам Господь на ней отметил маяки и города. Должен быть на карту эту нанесён и мой маршрут, – Мимо пажитей небесных, где торжественно живут Посреди травы забвенья, отрешившись от страстей Шестикрылые служаки, что исполнены очей. Опьянённые соитием, стали рифмами слова, Сон ли, явь, земля иль небо – разберёшь теперь едва. Ветер облаком играет, или крыльев тает след… Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет.

Калёная полночь, ты мой часослов! Твои чёрные сосны, как стрелки часов. Не спеши: позови, назови Все мудрёные тайны свои. Калёная полночь, невеста моя! Твои горькие губы угрозу таят, Но осталось всего ничего – На приданое глянуть твоё. Калёная полночь, родная жена! Отчего же ты мне не осталась верна!? Быть вовек мне уже неприкаянным, – Нынче с Авелем, завтра с Каином…

Сударыня, мне снится всё одно: Игривая Гертруда пухлой губкой Потягивает мутное вино, Со мною чокаясь посеребрённым кубком С облупленной по краю окантовкой. Держу пари, Вам стало бы неловко, Когда б мой сон могли Вы увидать… Нет ни Гертруды, ни вина. Идёмте спать.

Не забудет тебя Одиссей, Да ты его, нимфа, тоже. Но уже безупречный борей Остудил, осушил ваше ложе. Как вам сладко спалось, как нежны Были ночи с тобой, но законом Ни его, ни твоей нет вины, Что мужья возвращаются к жёнам.

Он в слове угадал предел границ, – как будто передел маршрутов перелётных птиц, явлений, дуновенья ветра, и, наконец, божественную волю: веками нить гекзаметра слепою, но верною рукою геометра чертить по человеческому полю.

Структура мифа: главного героя Ждёт оплеуха властного отца, Изгнанье, цепи под скалою И невозможность скорого конца. Карающий отец не милует. Но вечен Целебный вымысел: попробуй только тронь, Коль из-за нас орёл терзает печень За уворованный и даренный огонь. Структура мифа: мы не так уж сонны. Мы новые обряды утвердим, Почтим героев, будем бить поклоны Божественным изгнанникам своим. Я тоже был отцом наказан в детстве, Когда из фотокамеры его Принёс мальчишкам, жившим по соседству Магическое толстое стекло. Я камеру разбил, чтоб удивить друзей Особенностью линзы объектива – Сплетать клубок из солнечных лучей, Рождая пламени таинственную гриву. Огонь, изгнание, падалыцик во чреве… Даруя, знай, герой, что это не твоё! Титан, мальчонка, гений духа в гневе… Как, Прометей, сейчас тебе житьё? И хоть меня клюёт орёл помельче, В структуре мифа вижу смысл один: Коль пораженьями мужает человече, Пускай к победам их причислит, не судим.

Таким я запомню, наверно, Не с кистью его с колонком, – Пучком освежёванных нервов Кладёт он мазок за мазком. Три краски на грубой холстине В неброском пейзаже его, И вроде бы нет и в помине, А всё-таки есть волшебство! Там стынут за речкой покосы, Белеет усадьбы балкон, И псовая свора по овсам Несётся за зайцем в угон. Что сказано им в той картине – Неважно. Скажу наперёд, Что он от тоски и рутины Туда, не простившись, уйдёт.

Голова моя пригодна для жилья Даже самого серьёзного царя, Но отстал от предложенья спрос, И царям вопрос квартирный – не вопрос. Может, не устраивает их Квадратура площадей моих? Иль район им чем-то не хорош? Да монархов разве разберёшь! Хоть бы завалященький царёк Прописаться у меня бы мог, – В жизни бы настал сплошной профит, Но виной всему царёвый дефицит. Вот такие нынче времена: Голова моя монархам не нужна. Что ж теперь – и вовсе пропадать?! За работу, слышь, царёва мать!

Я есть как есть – кургузый пиджачок, Залысины, седины, давит печень, Зато достаточен в себе, как тот желток, Что утром подаётся всмятку Горячим, прямо к барскому столу. И потому живу всегда в оглядку, И свято верую, что миссией отмечен. Мне невдомёк, что барин поутру, Оглядывая постылое жилище, Подумает: «Какая скукотища!» Объявит, что весь завтрак был насмарку, Прикажет выпороть усталую кухарку И выбросит объедки за окно. Ему что всмятку, что вкрутую – всё равно.

Есть сладость в предвкушении разлуки, – Когда в новинку умиранье по слогам. Ни пошлости тебе, ни хриплой скуки, Ни зависти к безумцам и богам. И в беге вижу я покоя очертанья – Их равенства неоспорим скупой итог, Как тождество любви и расставанья, Стрелу с оленем породнивший холодок… Хочу стреножить время паутинкой, И тем обманом мудрость обрести, – Так почитаем мы раскаянья горчинку За сладкий яд ненужного «прости»! Но оживу я в роскоши печальной – Одушевлю все вещи, чтоб познать Их скрытый смысл, чистый, изначальный И смысл своей судьбе предначертать.

Возбуждённая, волоокая, в лилиях, ликах, литературе, В лиловых ливреях лукавых лакеев лучащаяся. Видите всех великолепных вальяжных вельмож, Вылежавших вдосталь всю власть в ложе Вашем? Вольтера лишь вечером воспоминали? Всё ледащий возница – в ледоход взалкал водки… Воротились, возницу – в вериги, выпив вермута, возлегли. Лакей Ванька лобзал Вас, вспоминая лошадь, лишённую ласки. – Проснитесь, Матушка-императрица, пора царствовать! – Доннер ветер, и в этой стране не дадут поспать!

Припаси одинокий денёк для меня, терпеливая внучка Элизы. Я возьму тишины в оплетённой лозою бутылке, да немного покоя, чтоб ломтиком тонким нарезав, сдобрить хлеб зачерствелый из зерна неотвязных печалей. Обними меня светом медовым! Шиповника цветом, пыльцой мотыльковой притаи синеву моих щёк: так укроем щетину небритых времён. Пусть сочатся елейно фокстроты любви отовсюду – из щелей подсознанья, протянутых рук и блудниц животов, – нынче всё целомудренно будет, всё свято… Это я так хочу – генерал тараканьих парадов, междометий слепой кукловод, я, – метафор пастух и разумности вечный расстрига, истязатель царя в голове, виночерпий потешных фантазий. Это я говорю – тихих песен заботливый отчим. Мне одна полюбилась особо из них – в голубом полинялом миноре. То песня о жизни – равнодушной и на руку скорой, как старый прозектор. Впрочем, грех на неё мне пенять: и событья умело кроит, и раны сшивает тугой паутиной всемирной сети Интернета. Вот где гоголем я торжествую, – это равенство зверю труда! Не дари, не дари мне своё состраданье, глуповерная внучка Элизы! Безрассудно и пошло соперничать с Богом. А нарви-ка ты лучше крапивы скорей у гнилого забора эпохи, да сплети из неё мне такую рубаху, чтоб впору пришлась. У бабки твоей в прошлый раз вдруг некстати закончилась пряжа! Так и век коротаю с тех пор – ни якорь поднять, ни взлететь – без руки, да с одним-то крылом…

Он будто топчется на месте, не то взлетая, не то падая – глашатай радужных известий, что будут для тебя наградою за терпкий опыт расставаний, за суетность невечных радостей, за беспричинность ожидания тобой выпрашиваемых малостей. Тебе вернее снов обманчивых напомнит он о светлом времени, когда ты большеглазым мальчиком до звёзд дотягивался теменем. И ты услышишь, как размеренно, как будто бы из ничего, сплетает он сюжет уверенный, и ты научишься его науке лёгкой и желанной, дающей стойкие основы твоим потешным ожиданиям, – что жизнь начаться может снова, что сможешь ты делить и множить на времена и расстояния те из своих попыток ложных, что ожидают окончаний. Что жизнь как будто станет лучше в служенье помыслам блестящим. Что отраженье неба в луже Вдруг небом станет настоящим.

В моём голосе нет больше золота, новых песен не стоит звать. Что камнями и ветром намолото – то и будет в печи созревать. Только истины ищут пристанища у поэтов от бед и невзгод – до поры, когда их на ристалище лишь Господь-весельчак поведёт.

Вина и чаши изначальной сути Единство разности вовек непостижимо: Создателя вино в им созданном сосуде – Двух ипостасей спор неразрешимый. Что есть любовь, когда и винодела, И гончара усердие одно? Она ли чаша божьего удела Или в той чаше пенное вино? И что любви первичной мерой служит: Гончарный круг, курчавая лоза? Быть может, и гадать совсем не нужно, А истина прозрачна, как слеза, – Коль сам горшки привычно обжигает И давит гроздья спелые в руках, Не тем ли нас примером поучает, Что изначально утвердил в веках: Любовь – труда любимое дитя, Шесть первенцев тому живой пример. Любовь как дар, приветствуя и чтя, Трудами движутся и море, и Гомер! И только труд – мерило всех вещей, Он и причина мира сотворенья, И от его мозолистых мощей Стихом беременеет вдохновенье.

У него, кто спускается налегке мне навстречу, спрошу непременно: обязательно ли босиком нести этот крест, эту тяжкую ношу в гору? Или можно дорогу преодолеть в удобных ботинках, они почти новые…

Развратная беспечность городов, Где даже воздух заточён в кавычки, А умирание напуганных богов Из года в год становится привычней. И здесь асфальт давно не пахнет хлебом И молодым – с кислинкою – вином. Лишь горизонт под этим хищным небом Топорщится обглоданным ребром. Больная жизнь выгнулась как кошка, – Уже не веря ласковым речам, Она свои секреты осторожно Несёт навстречу важным палачам…

Завидую тому, кто хочет жить. Завидую тому, кто умереть спешил. Мои бесцельные и мрачные прогулки! Мои распятья старых переулков! Да что там страсти, – жизнь не перешить, Она – как воздух – не испить до дна. Её портной великий порешил Одёжкою добротной сделать. Так, Чтоб не топорщился в подмышках мой пиджак. Он так пошил, чтоб по плечу была, Чтоб в талии не жала, и могла Служить мне долго, – всё-таки – одна.

О Кишинёве помню я, что он похож на блюдо Старинного фаянса, прозрачного на свет, Где трещины кварталов и скверов изумруды, И леденцы церквушек сплелись в один сюжет. Над ним склонится ангел печальный и усталый И, проведя перстами по сколотым краям, Он смысл первобытный, пусть даже запоздалый Вернёт словам и птицам, деревьям и камням.

Проснулся заполночь. Шершавая луна Гвоздём вонзалась в памяти стигматы: Больней бывает только новизна Предчувствий неизбежности утраты, Когда не лечат ни слова, ни время. Когда душа, опохмелившись пустотой, Вкусивши радостей запазушных в Эдеме, Всё ж к телу прилетает на постой. А тело трезвое внимает тишине И видит призраков летучую походку, И слышит, как в простуженном окне Осенний дождь наяривает чечётку.

Как не печально? Ей сегодня умирать, Тебе – чуть после, всё-таки придётся. И это будет быстро – так и знай, Что лишь очередной костёр взовьётся, Ты загрустишь о собственной душе. Как женщину огню не предавай – Её не покорить вообще. Она к тебе, поверь, ещё вернется.

Узорчат день. Фарфором антикварным Сквозят сады пронзительно и тонко. И глянет осень на меня печальным Нахохлившимся чёрным воронёнком. А в ней самой – повадки птицелова: Она силки расставит не спеша, Чтоб в дёгте нераспознанного слова Забилась легковерная душа. Забьётся и замрёт. Зачем ей облака?! Она с ладони осени послушно Клюёт лениво зёрнышко стиха И вглубь себя взирает равнодушно.

Ты прав, мы все из леса вышли… Вернуться ли назад? Да пусть Всевышний Решает эту сложную задачу. А мы его пристроим гонорары. И на сдачу Дешёвого вина успеем прикупить, – Оно подёнщины пронырливый любовник… Я, верно, до сих пор ищу шиповник, Чтоб страхи темноты угомонить. Но трепетных метафор дилижансы Меня умчат от бед, и божьи все авансы Уйдут по новой на дешёвое вино. Шиповник, страхи, песни – всё одно.

Пускай меня простит батяня, ротный. Я медяками не накрыл ему глаза. Был гол песок, а стал вдруг плодородным И на крови давно растёт лоза. Пускай меня простит батяня, ротный. Мы тоже там готовы были лечь Как стреляные гильзы, только льготный Билет нам завещал ты уберечь. Пусть на Суде у нас обоих спросят: Ведь мне была та пуля – спору нет! Прости, бача [2] , тебе лишь двадцать восемь, А я уж старше на двенадцать лет.

Прощения прошу – но только у себя, Хоть это в тягость и немного сонно. Любить – любил, да, впрочем, не любя, Умел на ощупь находить патроны. Кто скажет: жизнь – стрекоза, Кто спросит о химерах и о славе, Тому поведаю, как грубая кирза Торила красным путь к родной заставе. Я расскажу, как тяжко умирать, Когда ещё усталости не нажил, Не прожил ничего… Вина не пил, на свадьбах не куражил, Я расскажу. Я помню одного, – Сейчас ему бы было тридцать пять.

А помнишь молодую медсестру, Хрустя, как вафлей, накрахмаленным халатом, Она украдкой витамины поутру Нам сыпала в десантные бушлаты?! Ты помнишь, как ловили её взгляд, Как гордо грудь мы надували у санчасти? И это было маленькое счастье, – Урвать минутку сбегать в медсанбат. Тогда мы гордо раздували грудь… Она тебя обмыла – и назад, А ты – в последний путь, в последний путь.

У меня на груди есть медали – Мы в войну не играли. На войну – как на завтрак ходили, Трупный запах глотая ванили. Я ваниль не люблю с этих пор С этих пор не люблю этих гор. У меня на груди есть медали, А кому-то их вовсе не дали. А кому-то последней наградой Две монетки на веки. Так надо.

За нами не Москва стояла, За Родину не дрались мы, Мы от дувала до дувала Шли тропами чужой войны. Ни славы, ни почёта не снискали, Нас принимают за сорвиголов, Ржавеют бесполезные медали На лацканах парадных пиджаков. Поднимем же стакан за упокой, Друзей помянем, годы боевые. Мы воротились не убитые домой. Пусть не убитые. Но всё же – не живые…

Жёлто-синяя страна, Наши лица жёлто-сини. Будет утро – иншалла [4]  – Со стволов сбиваем иней. Будет день – авось придём, В баню сходим и забьём Анаши на семерых. Где же трое? Нету их…

Ты помнишь, на броне бэтээра [5] можно было зажарить шашлык? Я не видел такого пленэра, я забуду, как кровь убегает в арык. Помнишь, как на разбитом дувале мы детишкам тушёнку давали? Я забуду пески и душманов, я забуду, дружище, о ранах. Ты помнишь, на броне бэтээра можно было зажарить шашлык… Что теперь, где живёт наша вера? Я не знаю… Я к жизни привык.

Я этими скалами поднят – как флаг, Подброшен – как детский мяч. Здесь воздух свистит за плечами так, Как голову рубит палач. Здесь от жары шелушится земля И шкурки её так легки, Как платье голого короля, Как глиняные черепки. Я этими скалами поднят как флаг, Но мне ещё нужно домой. Я душу стисну в кровавый кулак, А завтра придёт другой…

Уймёмся ли когда, мои друзья? Утешимся или совсем убьёмся? Я вспоминал Ивана, Ромку, Костю, – Им погибать совсем было нельзя. Ушедших вспоминаю всех сейчас И серпантина пыльную полоску… Я помню всех и каждого. На вас В любых церквах вовек не хватит воска.

Мама, мама! Не знай, что я был на войне И чему у неё я успел научиться. Вы простите, родные, что забыл о цене, – Помнил только, как яблоня в окна стучится… Был огонь, и осколки, и пуля незримо Жарким словом над ухом моим пронеслась, – Будто яблоня веткой хлестнула, да мимо… Мне домой довелось. Божья власть. Мама, мама! Не знай, отчего же ночами Я кричу будто зверь на калёной стреле. Всё уходит. Разгладятся старые шрамы. Я спокойный и смирный. Как пуля в стволе.

Мы смотрим в глаза друг другу, А вспомним – болит голова, Как по девятому кругу Ходили не раз и не два. Ты Данте любил, да я тоже Припомнил его теперь. Ты вылез бы вон из кожи, Я душу бы продал, поверь, Знай я тогда, что охочей Нам жить и детей растить. А разве для жизней прочих Нам стоит болеть и жить? Давай говорить о единственных, О том, как они хороши! Ничто не бывает таинственней Любимой женской души. Давай потолкуем о женщинах, Поспорим давай о любви. Какой-то ведь было завещано Идти с тобой по пути! Но ты вдруг свернул негаданно: Как будто в раю напряг И срочно им стал ты надобен, И там без тебя – никак! Мы смотрим в глаза друг другу, А вспомним – болит голова, Как по девятому кругу Ходили не раз и не два. Мы вспомним, как нас наградили За бой тот последний в ауле: Мне орденом грудь просверлили, Тебе автоматною пулей.

Снова шли охраненьем По серпантину – к рассвету – Всем дембельским отделеньем, И баста войне на этом! В хвосте замыкать – хуже нету – Пыли сожрёшь до отвала. Но дембель – за тем рассветом, Колонна идёт к перевалу. Война уж давно привычка: Глаза цепко чешут горы, И вспыхивают как спички И жарче пороха споры. Солдатский сюжет извечен Нешуточной перебранки: Кто больше вина и женщин Употребит на гражданке. И где красивей девчонки – В Тирасполе или Пскове… А в придорожной зелёнке Дух заряжал подствольник. Вдоль серпантина – к рассвету – Дембельским отделеньем Как строчки короткой анкеты Легли все в бою последнем. Их спор примирил посмертно Пропитанный кровью и пылью Дырявый лоскут брезента, Которым тела накрыли.

Я не люблю казённую весну. Я помню, как обритые стояли, Когда встречали в роте старшину И строились, – что клавиши роля. Я помню горы, что стреляли в нас, И построение роты, и закат Кровавый, словно маршальский лампас, Когда мы недосчитывались ребят. Уже казённой осени песочек Я сосчитал и так могу сказать: Тот кто не жил под пулями в рассрочку, Тому заочно и не умирать. Всё позабудется, ведь годы словно дети… Но знаю: там, где матери не спят, Дверной цепочкой сыну мёртвому ответив, Там нам, живым, дверей не отворят.

Я в бога начал верить много позже, Тогда я верил только в РПК [6] , И странно мне, что минарет возможно Сравнить с основой жизни – ДНК. Когда с гвоздя такого минарета Уныло блеять заводился муэдзин, Всю ненависть к красе чужих рассветов Я заряжал прилежно в магазин. Я столько видел ДНК – тебе не снилось! – В ошметьях плоти, ранах и бинтах. А сколько тех молекул возвратилось В четырнадцати тысячах гробах?!

…Когда же я понял, что любовь к своим детям – не инстинкт, надиктованный свыше, не страх одиночества, не догмат продолжения себя, а желанный и тяжкий пожизненный труд? Не тогда ли, когда сорванцом семилетним убегал я на озеро с удочкой утром, а вечером мама стирала мою одежду? Склоняясь над тазом с отбитой эмалью, она сокрушалась, жалуясь мыльной воде, что штанов и рубашек не напасешься на этого непоседливого мальчишку. А я перед сном забавлялся игрою фантазий, дивился бамбуковой гибкости маминого позвоночника, сравнивая его с удилищем, выгнувшимся над пенными волнами под тяжестью сказочной рыбы, которую мама тянет из таза – той самой, что непременно исполнит три моих сокровенных желания. Сейчас, когда приезжаю навестить постаревшую маму и привычно отмахиваюсь от расспросов о делах и здоровье, я замечаю, что время гнёт её все ниже к земле, и она не может уже распрямить прежде крепкую спину. Будто моя старая терпеливая мать и по сей день удочкой натруженного позвоночника силится изловить, покорить ту чудесную рыбу, чтобы сын, её единственный мальчик, наконец-то был счастлив…

Когда вина не пьём, так хочется скорбеть! Судьба ворчит и плачется помпезно, Всё ноет да пыхтит, – Мол, будто надо ехать ей куда-то, Ей чемоданы не успеть собрать, Ей лучше было раньше умереть, Чем так всю жизнь свою прожить До самой пенсии с тобой, – Таким дурным и бесполезным. Ну и что? Пусть едет. Ведь не виновата, Что по углам души как мелкие щенята Скребутся мысли о потерянных годах, Друзьях забытых, брошенных словах… Когда вина не пьём, так хочется скорбеть! И даже карты начинают плесневеть, Да так упрямо, что и не всегда Ты отличишь шестёрку от туза. Я в жизни – жил. Не понял ни аза Однако в ней. Да это ли беда? …И ношеные вещи хороши, и старые ботинки, Когда бы смысл имели вечеринки, Когда бы женщины от нас не уставали… Но мы, друзья, и выпьем, и споём, И посмеёмся над бесхитростным бытьём. А если завтра нам судьбы сурдинка Вновь пропоёт: «Да ой ли?! Да едва ли»?! То мы её ко всем чертям пошлём: Ни нас судьба, ни мы её – не звали…

Твоим удачам – звонкий тамбурин, Моим печалям – засорённый тамбур. Как хочется, чтоб корень был один У этих слов… А знаешь, есть такая штука: Бутылка Клейна: верх и дно – Отсутствуют в ней, как ты ни крути. Поверхность только. Никакой основы, Как самоё себя родящая дорога. Да я люблю тебя, хоть это и не просто… Поверь: мне не почудилось, ей-богу, Что неспроста всех лечащее слово Со мной сотворчеством повязано навек. Твоим удачам – громкий тамбурин, Моим печалям – засорённый тамбур. Всех слов не помню. Маленького роста Ко мне пристал вчера угрюмый человек. Я думал – он попросит денег, А он, на подкосившихся коленях, Сказал, что люди – это божьи дети, Что я за всех за них воистину в ответе. Ему поверил я. И с поезда сойду…

Вчерашняя, ты снилась мне сегодня, Сейчас я вспоминаю сна обрезки: Как будто ты меняла занавески На наших окнах с рамами вовнутрь. А я выбрасывал кухонную утварь, И верил я во сне, что это нужно, Что я по-прежнему один тебе угоден, Не помня, что давно уже наружу Чужие я распахиваю окна. Все равно Я должен ждать, надеяться и ждать. Вчерашняя, ты снилась мне сегодня. Ещё осталось в холодильнике вино. Я распахну окно и буду спать.

Оттого ли мне кажется странной Междометий проворная пыль, Что мой пращур с напевом гортанным Мял верблюжьим копытом ковыль? А за что не люблю я глаголы, Но союзы леплю почём зря?! Не затем ли татаро-монголы Не хотели иметь букваря? Не поклонник я деепричастий, Прилагательных пленник, да стой! Что же мнилось вам днями ненастья, Днями тяжких раздумий? Толстой! Ломоносов, Тургенев, Есенин! Гоголь, Лермонтов, Пушкин, Лесков! Я смиренно стою на коленях Пред великим своим языком. Я люблю опьянение делом, Вспоминая, как в детстве моём Тётя Глаша, «бидонщица» в белом Нас поила парным молоком. Я люблю опьянение словом: Но бидонщиц, лет тридцать, как нет «О, великий»! Призваньем суровым Мне завещан приятный обет: Погремушкой из красок и звуков Наиграюсь я, словом ведом, Чтоб навек – не потешной заслугой – Опьянеть мне родным языком!

Словно звонкая монета В кулаке нагрелось лето. Остальные тридцать шесть Я истратил. Где? Бог весть. Нынче та, что разлюбила Вдруг глаза мои открыла На бесцельное житьё. Вот, три денежки её! Не транжирил, не терял, Просто так на память дал. Что осталось – не считаю, Бойко песенки слагаю, Жду с фортуной рандеву, Так тихонечко живу. Помню, как ещё четыре Подарил монетки Ире, Оле, Тане, Ксюше, Свете – Всем оставил по монете, (Бывших жён не позабыть!) – Тридцать девять, стало быть. Пальцы тянутся к карману, Я сейчас его достану – Новый звонкий золотой – Вот он, мой сороковой! Что осталось – не считаю, Бойко песенки слагаю, В кулаке монетка ждёт, Да никто уж не берёт…

Любил, любил! Любовь ещё быть может… Но крышу мне сорвать уже не сможет. Кузнечиком в руке жестокого ребёнка зажат в горстях судьбы, а всюду рожи надуты пафосом, и вот уже не слышит Он – кто летать меня учил давным-давно… Был свой секрет у той науки тонкой: чтоб не разбиться, нужно научиться промахиваться об землю – вот и всё. Как вспомню – и сейчас смешно, – когда уворовал я для любимой охапку зайцев солнечных с небес. Вот парадигма моего бытия, где словно шейка балерины ажурна хрупкая динамика чудес: к обвисшей сиське матушки-Фортуны прильнуть, а дальше – всё равно! Цари роскошным знаком восклицания посередине первобытной глины, грозя нарушить девственность её могучим фаллосом пророческого слова! Итак, начнём всё сызнова, начнёмся сами снова: из пункта А в пункт Б я выйду налегке, не крепче ветра, не приблуднее души. Не стану жаловаться, ныть, искать поблажек. И что с того, коль бога рассмешит, что в лужах, где ступал, останется вода святая? Я тоже посмеюсь – мой день с ухмылкой ночи накрошит вдоволь птахам строк бумажек: пусть веселятся всласть на пикнике его небес нехоженых обочин.

Голову вскинув гордо, Под руку с модным в бородке, Шла ты как с писаной торбой Танцующей лёгкой походкой. Каблук твой нанизывал листья, Словно струна бемоли, А я нехорошие мысли Вдогонку вам слал обоим. Лишь глаз золотые рыбки Хвостами меня мазнули, Мгновенная тень улыбки, Что ранит похлеще пули. Я свору породистых строчек Гонял по бумажному полю, Да это лекарство не очень Лечит душевные боли. Глотал без разбора горстью Стихи, запивая водою, И в каждой случайной гостье Сходства искал с тобою. И снова как встарь обнимаю Твои перелётные плечи… И только потом понимаю: Время – тоже не лечит. Очнувшись, глаза открываю, Застыв на печальном жесте, – Я спинку кресла сжимаю… Ночь. Я один. И кресло.

В небе кнопками сверкает Млечный путь – что твой баян! Кто мехи его расправит? Может, строгий Иоганн, – Сам маэстро точной фуги? Или Вольфганг Амадей, Что держал взамен прислуги Вечно музу у дверей. Ну, а может, Ванька-Каин, Балагур и баянист, Трезв умом, душой отчаян, Хоть и на руку нечист! Он такую врежет польку, – Демиурги в пляс пойдут, Славя Господа, поскольку Так предписывает Талмуд. Режь, Ванюша, жги, как можно, – Сил не жаль на благодать! Жги, да только осторожней, Чтоб гармошку не порвать…

Вокруг скамейки с видом на Неву, где я пришёл к мысли, что Литейный мост напоминает стёртую подошву ботфорта Петра, такого же плоскостопого, как и основанная им северная столица, вальяжно и чинно гуляют вороны, похожие на раввинов. Изредка бросая на меня плутоватые взгляды, они словно спрашивают: «Ну что? Что вы на это скажете?!» Что я скажу? Извольте, скажу. Я скажу, что, по-моему, за пять тысяч семьсот семьдесят лет со дня сотворения мира ничего не изменилось. Не изменилось в том смысле, что всё по-прежнему хорошо весьма. Правда, с незначительными перегибами на местах, вроде той возведённой в подвиг исторической несправедливости, когда пожилой мастер художественного свиста был упокоен палицей страдающего мигренями муромского культуриста. Но это зависит от точки зрения, с которой взираешь на мир… Как если бы Литейный мост, глядя на меня, мог подумать, что создания бессмысленней и нелепее он не встречал. Так и об истине, – можно сказать, что она – не фунт изюму. А можно то же самое, только другими словами. Например: истина – это всего лишь фунт изюму. Разницы нет, потому что от милых сердцу вещей и имён все равно остаётся лишь пыль, так есть ли смысл заботиться о том, что никто не умрёт для себя самого? Но! К чёрту философию! Учтите, что любая красивая и строгая система не устоит на нашем зыбком льду самосознанья. Пойдёт ко дну, как тот тевтонский рыцарь… Другое важно: словно канифолью мы жалостью к себе натёрты так усердно, что любой смычок из королевского оркестра в сравненье не идёт! И это тоже хорошо весьма, поскольку не даёт возможности проснуться. Как, впрочем, и уснуть. Ах, жизнь моя, облысевшая от плохой экологии леди Годива! Всё же, шельма, ты многого стоишь, – взять даже это непостижимое притяжение, когда не земля удерживает тебя, а ты сам уже держишь землю…

Ах миляга, финансовый аналитик, что покорил меня дрессированными глазами и загипнотизировал уверенным голосом! Ах шельмец, причудливый говорящий всход семени Адама Смита на русском финансовом черноземье! Расскажи, расскажи же ещё, белорукий дородный мой гуру, как же выгодней распределить мультивалютную корзину моих накоплений? Поведай, как приумножить мои сбереженья? Скажи, умоляю, в какой банк, на какой депозит положить все богатства мои: имя любимой, запах её волос, с играющим в них в прятки солнечным зайчиком, цвет неба, отражённый её глазами, вкус ветра степного, оставшийся от её поцелуя?

Прогулялся по жизни, как по нотам диез, – Колокольцами слов бренча. Экие графитти на заборах небес – Это я себя плеснул сгоряча! По тропинкам любви я сапёром ходил И за пазухой Джа ночевал. Да вот только хороших людей от мудил Не всегда впервогляд отличал. Ярославль с Архангельском [7] есть у меня, – На дорогу должно хватить, Чтобы с вечера пятницы и до судного дня От обид и тревог мне уплыть. На большом, непременно большом корабле Под оркестра прощальную медь, И успеть всех простить, и проститься успеть И уже ничего не хотеть.

Вот женщина: без всякого старанья Пригладит прядь волос небрежным жестом, Оспорив им красу и совершенство, и целомудрие, и сложность мирозданья.

Поэты не стоят очередей За рифмой, за метафорой и слогом: Стихи они хватают из горстей Заботливо протянутых им Богом. А я иной: за стихотворца званье Беру Пегаса не уменьем, – на измор, Так каторга становится призваньем, И вдохновенье – словно приговор. Но день придёт, и станет цель стараний, Ошибок, неудач и ожиданий Наградой за сомнения и муки, Добытой изнурительным трудом, – Как лист осенний, тихо лечь стихом В твои доверчиво протянутые руки.