Цемент

Гладков Федор Васильевич

X. ВНУТРЕННИЕ   ПРОСЛОЙКИ 

 

 

1. Тихие минуты

Из заводской столовой Даша и Глеб вышли на шоссе и свернули в кусты, опутанные космами дикого винограда и гирляндами неумирающей зелени плюща. И только что нырнули они молодую поросль дубков и грабов, по-весеннему сизых и прозрачных, — догнала их Поля Мехова.

— Товарищи, я провожу вас немножко. Хочется отдохнуть вместе с вами… в тишине…

Даша подхватила Полю под локоть.

— Ты у нас, товарищ Мехова, не бывала ни разу. Пойдем-ка к нам в гости. Правда, встречаемся мы на работе каждый день и как будто пригляделись друг к другу, но, какие мы дома и что у нас на душе — никому невдомек.

Поля тряхнула кудрями и запуталась ими в лапчатой ветке Она засмеялась и отломила сучок, поглядела на него и понюхала.

— Как у вас хорошо здесь! Я давно не видела леса. Пахнет землей, древесным соком… Как это было давно! Будто в детстве. Здесь, в этих зарослях, чувствуешь себя глубже… прозрачнее… Там, в горах, не было грустно, а вот сейчас, от этого дубка и весеннего запаха, растрогалась… Возьму под руку твоего мужа Даша. Мы же — слабые женщины…

Она болтала, играла с ветками, смеялась, торопилась от волнения. Перебежала к Глебу, взяла его под руку и через Глеба посмотрела на Дашу.

— Ты не ревнуешь, Даша?

А Даша усмехнулась и тоже взглянула на Полю.

— Я не так уж слаба, чтобы ревновать…

Глеб почувствовал, как рука Поли прижала его руку к теплой груди.

Солнце уже догорало: оно тухло в ущербе за дальними хребтами, и небо было густое, синее, а над солнцем — огненное. Горы очень близко сползали с вершины застывшими потоками железа и меди. А вправо из-за отложья, по крутому ребру, желтой распаханной бороздой резался бремсберг.

Со дна ущелий вверх, по кратерным впадинам, плыли фиолетовые вечерние тени. А горящие полосы и пятна на ребрах и склонах еще жарко пылали и звенели камнями. И здесь, в сизых паутинных кустах, с дорожкой, заросшей травой, предвечерняя тишина дышала хмелем весенней земли и беременных почек.

Даша шла немного впереди и ломала черные ветки.

— Какой воздух хороший, товарищи… словно мед!.. Скоро все будет в зелени и в цветах.

— Ты хорошо сказала, Даша: мы — близки только в работе, а интимно — чужды друг другу. Это — одно из наших тяжелых противоречий. Мы ничего так не боимся, как своих чувств. Стоит только взглянуть каждому в глаза, и становится жутко: они металлические какие-то. Мы всегда под замком: днем запираем на ключ себя, а ночью — комнату.

Даша остановилась и с ласковой строгостью заметила:

— Люди подождут, милая Поля, а дело требует постоянного внимания. Не забывай, что работа-то наша связана и с опасностями и с жертвами… Сегодня ты и винтовку держала в руках, а не только лопату…

— Это ничего не доказывает, Даша… — загорячилась Поля, — ты упрощаешь вопрос. От отсутствия сердечных связей страдают многие, но не признаются, потому что боятся насмешки, неискренности и упреков в идеологической неустойчивости. А причем здесь идеологическая неустойчивость?

Даша уходила все дальше от них и ломала кончики веток. Глеб дружески потрепал взъерошенные кудри Поли.

— Ты напрасно поешь ей свои серенады, товарищ Мехова. Её не проймешь. Я пел ей не такие песни и не так тревожил ее сердце… и все-таки оказывался битым.

Даша издали сверкнула зубами.

— Глеб похож на тебя, Поля: он любит сердцещипательные разговоры… и покопаться в чужой душе…

Солнце, мутное и красное, спускалось на далекие хребты, и они грызли его, как огненный блин. Город под горами четко разрезался прямыми улицами от набережной вверх и сползал домами в ущелье. Между пристанями и молами море переливалось перламутром. Корпуса и башни завода громоздились в глубоком молчании, как нетающие льдины.

— Я переживаю сейчас мучительные вопросы, товарищи. Новая экономическая политика… Мы вступаем в полосу тяжелых противоречий, но все делают вид, что их не замечают. Я все время в тревоге и жду чего-то страшного.

— Что с тобой, товарищ Мехова? — удивилась Даша, — С чего ты нервничаешь?.. Ну, а противоречия… ну, тяжелые… Очень хорошо: драться будем крепче… Зайдем-ка, я угощу тебя кипятком с сахарином.

Поля взглянула на Дашу испуганными глазами и быстро пошла по дорожке к пролому.

Даша долго смотрела ей вслед, и лицо ее вздрагивало от ласковой усмешки.

— Хорошая девка… умница… а с трещинкой…

— Вот что, Дашок… Пойдем-ка на гору — посидим малость… Не хочется домой…

— Ну что ж… пойдем… хоть я и устала, а тоже неохота в комнату… Вечер-то больно хороший…

Глеб растрогался. Даша взяла его за руку, кисть в кисть, и молча пошла рядом. Глеб чувствовал, что она встревожена. Он угадывал, что она боролась с собою: что-то хотела сказать ему — свое,  задушевное,  важное,  но  не  могла  решиться.   И совсем неспроста она так охотно согласилась пойти на гору и неспроста отделалась и от Поли… Что бы это значило?..

Мимо палисадников и домиков они прошли, не проронив слова. Так же сосредоточенно взбирались они по ребрам пластов к площадке бассейна. Он поддерживал ее за плечи и прижимал к себе, и ей это нравилось. Бассейн был высоко над Уютной Колонией, и вода отсюда подавалась по магистрали вниз до рабочего поселка, а дальше распределялась по службам, по лабораториям, по цехам и корпусам.

Они обошли каменные отвалы и штольню с железной заржавленной дверью на замке. По ступенькам поднялись на широкую бетонную площадку. Она была ровная и колокольнозвонная.

Внизу под горой ступенились к трубам красные крыши казарм за ними — корпуса и вышки завода, а еще ниже — фиолетовый залив в спиралях зыби у берегов. За молами море плавилось спокойно и необъятно, выше труб и далеких хребтов.

От завода к Уютной Колонии группами и в одиночку шли рабочие. А по бурому отеку горы, далеко за стеною, бежала по узенькой бледной дорожке маленькая девочка и размахивала руками.

— Поля шагает… видишь?.. Странная она, эта Поля: то не согнешь ее, то вся дрожит, как лозинка. Боюсь я, чтоб с ней чего не случилось. Ты ей очень по душе пришелся… Уж не влюбилась ли?

Глеб, пораженный, лег около нее и ничего не увидел в ее лице, кроме затаенной улыбки. Что с нею? Неужели ревнует? Он не знал, что ей ответить, не знал — сердиться ему или смеяться.

— Ну, Дашок… хоть ты и против тех, кто копается в чужой душе, а сама-то первая не прочь нырнуть поглубже в чужую душу…

Даша быстро повернулась к нему, улыбаясь.

— Вот чудак!.. Что ж тут такого?.. Разве мы с Меховой не равноправные женщины? А ей хочется опереться на какого-нибудь богатыря.

— Мне самому хочеться опереться… и только на тебя одну…

— Что ж… надо уметь опереться… Это — не так просто… Я очень хочу… и сама хочу опоры… Но за эти три года все перевернулось… И мы с тобой, Глебушка, стали другие… Я много пережила, много перестрадала и научилась ходить на своих ногах и думать своим умом. К родному человеку, Глебушка, и подходить надо осторожнее и уважительнее.

Ее слова били по сердцу, и она была такой неотразимой, такой новой и крепкой в своей правде, что он не мог уже говорить с ней так, как раньше. В ту незабываемую ночь (проклятое ущелье-) он впервые почувствовал, что и он стал иным — не тем, каким был вчера, точно внутри у него все перегорело. И тогда он испытал новую, неведомую до сих пор любовь к ней — не только как к женщине, а как к человеку, роднее которого нет никого. Что было бы с ним, если бы она погибла в тот день, когда он не думал о ней, а только горел заводом, машинами, цехами?..

Под бетонной площадкой, в глубине, звенела вода, и что-то большое и живое вздыхало в пустоте. И казалось, что эти вздохи стонут в лесу и над лесом и плывут из сумерек долины. Всё было воздушно, глубоко и необъятно: горы были уже не хребты в камнях и скалах, а грозовая туча, море — в безбрежном вздыблении — не море, а лазурная бездна, и они здесь на взгорье над заводом и вместе с заводом, — на осколке планеты, в неощутимом полете в бесконечность.

Глеб положил голову на колени Даши и увидел над собою ее лицо с огнистым пушком на щеках и глаза — пристальные, большие, встревоженные и любящие.

— Здесь, под небом, чувствуешь себя другим, Дашок. Вот лежу у тебя на коленях… Когда это было?.. И никогда я, кажется, не переживал ничего подобного. Я знаю только одно, что твоя любовь была больше и глубже моей, и я тебя недостоин. Я и сотой доли не пережил того, что пережила ты. Расскажи же мне сама о своих мытарствах… Может быть, я и себя тогда узнаю лучше.

Воздух внезапно вспыхнул молнией: везде большими и маленькими звездами зароились огни. Волна восторга охватила Глеба; в волнении он поднялся на локоть.

— Даша, голубка, гляди… как хорошо бороться и строить свою судьбу!.. Ведь это — все наше… мы!.. Наша сила и труд… Будто вздох чувствуешь… вздох перед первым ударом… когда хочется размахнуться…

Даша опять положила руки на его грудь. Она сама волновалась, и Глеб слышал, как глухими толчками билось ее сердце.

— Да, милый, хорошо бороться за свою судьбу… Пусть муки, пусть смерть… Страшно это… и не всякий может вынести… Я вот вынесла, потому что люблю тебя сильнее страха… А потом и другое поняла, другое полюбила… может, даже больше тебя…

— Говори, Дашок… что бы ни было — говори… Я уж научился не только слушать, но и… бороться с собой…

 

2. Рождение в силу

И в этот лиловый вечер она рассказала Глебу о своих злоключениях, о том, как она научилась бороться, как нашла свою дорогу к счастью.

…Отлежался Глеб от побоев на чердаке, у мышей и пауков, и ушел однажды ночью в горы: там, в ущельях и лесах, засели красно-зеленые.

Знала Даша, что уходит от нее Глеб, может быть, навсегда, и отрывалась от него, как от мертвого. Рыдала у него на груди без стонов и крика и долго не отпускала его от себя. И когда он ушел в глухую ночь, не зажгла она огня и прометалась с Нюркой на руках до утренних проталин в окне. С тех пор дни и ночи стали жуткими, как кошмар.

Очнулась она от этой полужизни так же внезапно, как и замерла.

С грохотом, с армейским гиканьем, с винтовками и револьверами вломились к ней офицеры с солдатами, окружили ее и сразу из нескольких глоток:

— Где муж?..

Задрожала она впервые, потому что впервые сковал ее ужас. Корчилась и ревела на руках Нюрка, но она, как глухая, не слышала ее криков.

— Говори, где твой муж… Мы знаем, что он был здесь. Ты не строй, пожалуйста, невинных глаз и не изображай цацу…

— А почем я знаю, где муж? Вы лучше знаете… Вы же его утащили…

И не плакала Даша, только синяя была, и глаза светились насквозь, как стекляшки.

Один из офицеров, молодой, почти мальчик, остренький и злой, вставал и садился, курил беспрестанно, не сводил с нее глаз и орал:

— Ну, ты не ври так нахально… Ты — знаешь!.. Очень хорошо знаешь!.. Ты от меня не отвертишься…

И сразу оборвал ударом кулака о стол.

— Ты сейчас будешь арестована, и мы тебя немедленно расстреляем за мужа. Говори, а очков не втирай!

А она стояла, застывшая и тупая, и едва шевелила губами:

— Да откуда ж я знаю? Ваша власть — убивайте. Вы же видите: я — одна. Зачем вы меня мучаете?

Офицер помолчал и опять пристально взглянул на Дашу, Увидел ли он муку в ее глазах или в Нюркиных криках услышал укор, — быстро встал со стула.

— Произвести тщательный обыск! Обращать внимание на всякую мелочь.

Он посадил ее между двумя бородатыми солдатами, и до утра рылись другие солдаты во всех углах, щелках и тряпках.

— Утек вовремя, сволочь…

Утром потные и измятые напрасной работой солдаты потащили ее с Нюркой на завод, на дачи. И там, в подвале, в грудах людей, чужих, угарных и всклоченных предсмертной горячкой, просидела она нелюдимо до полудня. Кто-то из этих людей — не один, а много — говорил с ней, а о чем говорил — ни слова не помнит.

А в полдень вывели ее из подвала, и тот же офицер посмотрел на нее остренько, вприщурку.

— Ну, так где же твой муж, молодка? Ты не отпирайся — все равно не выпустим отсюда до тех пор, пока не скажешь. Если он и надежном месте, так зачем же ты страдаешь? Не запирайся! Ведь бесполезно же, черт возьми.

А она, готовая упасть от изнеможения и тоски, лепетала:

— Как я могу знать, где он? Это вы мне скажите, куда его дели…

Кто-то позади брезгливо промямлил:

— Да брось ты ее к черту, полковник!.. Разве не видишь, что она очумела от страха?

А полковник, постукивая папиросой о портсигар, вдруг улыбнулся.

— Я тебя расстреляю за упрямство… Это у нас быстро. Не удастся тебе разыграть дурочку…

— Ну и стреляйте… Ну и что ж… ну и что ж…

И впервые заплакала надрывно и визгливо.

— Вы же его растерзали!.. Вы же!.. Растерзайте и меня… И меня и Нюрку… и меня и Нюрку… заодно уж.

Очнулась она на улице от солнца. Шла она по ослепительному шоссе. Впереди — завод, а вон дальше, на взгорье, — рабочий поселок, и видна издали красная крыша, где осталась пустой ее комната.

Ну и опять зажила одна. Сдружилась с Мотей Савчук и проводила с ней целые дни.

Часто сидела она на своем крылечке, слушала, как звенели ручьи в ущелье, и думала о Глебе: где он? жив ли? придет ли к ней когда-нибудь из безвестности?

Однажды днем, когда таяли в мареве горы, сидела Даша на приступочке и штопала тряпки, а Нюрка играла с котенком рядом, на цементной площадке дворика. Кричали цикады, и далеко, над морем, за аркадами завода, вспыхивали в воздухе чайки.

Шел мимо усатый солдат в обмотках (разве мало ходит солдат мимо ее ограды?). Он подошел к заборчику и облокотился о столбик.

— Даша, сиди, не пужайся!.. Вести — от Глеба… Мигом подбери бумажку… вот! Ожидай меня сегодня вечером.

И ушел. Только приметила: шматками пакли — усы, шматками пакли — брови.

Хотела она слететь с крылечка к забору, но солдат обернулся, и шматки пакли упали на глаза. Поняла — надо было ждать, когда он уйдет развалистым шагом под гору. Но она ласково приказала Нюрке:

— Иди сюда, к маме, Нюселька!.. Скорее, скорее!.. Подними вон ту бумажку, принеси ее маме. Вот так… Иди к маме на ручки с бумажкой…. Скорее, скорее!..

И Нюрка заковыляла к бумажке, зажала ее в кулачок и, довольная, побежала к матери.

— Мама, на!.. на!..

Даша  с оглядкой  развернула бумажку и  прочла   (разве так может писать кто-нибудь, кроме Глеба?):

«Голубушка, я жив и здоров. Береги себя и дочку… Это сейчас сожги, а Ефим расскажет тебе все, что надо».

…Глеб, милый, родной! Если ты жив, здоров и благополучен — о ней беспокоиться нечего: она, Даша, тоже бодра и радостна.

А ночью пришел Ефим, пахнущий горами и лесом, и Даше чудилось, что не лесом он пахнет — а Глебом. Во тьме комнаты, у окна (только с неба капали звезды), сидела Даша рядом с Ефимом и дрожала от радости и любви к Глебу. А Ефим хриплым махорочным шепотом, с револьвером в руках, сразу же начал о деле:

— Ты помогай нам, Даша. Скажу прямо: Глеб пошел через белые силы до Красной Армии. Не болей сердцем: дойдет обязательно. Но не о нем разговор…

Даша дрожала и бормотала косноязычно:

— А может быть… скажи мне, товарищ Ефим!.. Вдруг он сгибнет… вдруг попадет в капкан?.. Ведь он же — один… а кругом — звери…

— Не о нем разговор, повторяю. Глеб наказал тебе: держися и помогай нам. Такое зыбучее время… Я буду всегда у тебя на виду. Ты же будешь наша зеленая баба. Вникай. Будут заданья для всей зеленой братвы. Значит, и для Глеба. Пущай наша братва будет тебе в течение время — за мужа. Помни. Гарнизуй зеленых всех вдов в хорошую силу. Иди сама по продовольственной части в заводской кооператив. Мы это устроим разом.

— А как же… а как же дочка моя?.. Нюрочка как же?..

— Сдай на руки доброй бабе. Нюрка от тебя воробцом не уфыркнет. Говори, что еще хочешь сказать…

Даша дрожала и только с трудом смогла вымолвить нужное слово:

— Товарищ Ефим, может быть, Глеб сейчас идет один… один меж зверей… и каждый час его караулит смерть… Ежели Глеб сам выбрал эту дорогу — я тоже, за ним, по этой же дороге…

Ефим усмехнулся во мраке, и рука его ласково потрепала ее по коленке.

— Хорошая баба… знаю… Заранее говорю: опасно. Но ты — не одна: ты — наша. У нас тоже дюжие руки…

И ушел так же неслышно и невидно, как и явился.

Нюрку сдала она на руки Моте за паек, и Мотя с охотой взяла к себе девочку. Хорошая баба Мотя, хорошая подруга, и Нюрка жила у нее, как у матери.

Стала Даша работать в кооперативной пекарне. Часто приходили к ней каменоломы и по бумажкам брали хлеб для «рабочих на горных стройках».

Каждый день захаживала она в гости к «зеленым вдовам». Половина из них были мешочницы. Одни проклинали бежавших мужей, сходились с другими и скоро забывали о прежних. Другие кормились стиркой белья на офицеров. Сбила она их около себя и дала им работу: в горы ходить на передачу зеленым одежды, обуви и всяких бумаг от разных нужных людей.

Особенно сдружилась Даша с тремя женщинами. Самая молодая из них была Фимка (девка-невеста, а брат Петро — в зеленых), нежным видом под барышню. Самая пожилая — Домаха, широкая костью, рыжая, с тремя ревущими детишками. Лизавета была бездетная молодка, с высокой грудью и жарким румянцем. Фимка была покорна и ласкова: она не отказывала ни мужику по бабьему делу, ни бабе по части продуктов. Домаха была сварлива и ненавидела всех за свои лишения. А Лизавета была гордой с людьми, молчаливой и недоступной. Вот кого сбила в кулак Даша: только с ними она и проводила свободные часы.

Приходил глухими ночами Ефим, бил револьвером по коленке.

— Знайте, товарищи-бабы, один верный закон: молчи, убей в себе всякую память. Прищеми язык свой зубами. Язык — самое проклятое мясо — человечий хвост. Накрыли, примером, и схапали — язык откуси и выплюнь. Вникай! Язык не поднимет горы, а слизнуть может целую крепость.

Вот кто был первый их учитель и друг.

Так прожила она около года. И за этот год она как будто родилась заново. Старая домашняя жизнь казалась ей уже обидно ничтожной и унизительной: к ней бы она никогда уж не возвратилась. А работа с женщинами и связь с зелеными вооружили ее и опытом и новыми мыслями.

Однажды утром, когда Даша была за прилавком, — а утро было ядреное, солнечное, — растолкали толпу офицеры с ружьями и ворвались в пекарню. Люди в страхе разбежались в разные стороны. А ее посадили на грузовик, в кучу офицеров, умчали на дачу — туда, где она была когда-то с Нюркой — и бросили в тот же подвал. И опять грудами лежали и сидели там люди, и опять все были ей чужие, — все — измученные и полубезумные от ожидания смерти.

Много думала она, как держаться, как не допустить себя до слабости. Через все могла пройти — через муки и, может быть, через смерть, — но переступить через Нюрку, вырвать ее из сердца не могла.

В плесенной мгле увидела она усы и брови, как шматки пакли. Ефим не узнавал ее, и она поняла: нельзя и виду показывать, что знает его. Недалеко, в куче людей, рыдала Фимка, а рядом с нею сидел ее братишка Петро, с мальчишечьими щеками, покрытыми пухом. Он гладил ее по волосам, по спине и что-то шептал. Лицо у него было как у отравленного.

И тут впервые узнала Даша ужас человеческих мук.

Потащили сначала Ефима, а вслед за ним — её. Тот же молодой полковник посмотрел на нее — сразу признал.

— А, опять ты угодила к нам в гости?.. Ну, теперь не уйдешь отсюда. Ну-ка, как ты кормила зеленых? Что ж ты врала, что не знаешь, где твой муж?

Даша притворилась дурочкой.

— Почем я знаю, где мой муж? Сами же его угробили, а теперь приплетаете мне зеленых…

— Это мы сейчас проверим. Отвести ее в кухню и покормить хорошенько!

Уволокли ее в другой, малый подвал. На полу было какое-то грозное месиво и смердело труппой гнилью. Голый, весь в крови, лежал на полу человек. Двое дюжих казаков, хрипя и рыча, молотили его шомполами.

Кто-то обжег ее огнем по спине.

— Рраз, рраз!.. Вот тебе, сволочь!.. Покажи этой стерве красавца…

Ей стало дурно, и она едва не свалилась с ног. Кое-как взяла себя в руки и простонала:

— Зачем вы меня мучаете?.. За что?..

— Покруче жарьте этого гуся!..

Опять замолотили Ефима шомполами, а он лежал пластом, крутил головою и молчал. И почуяла Даша великую силу и муку в этом его молчании. Только теперь поняла она, что значит выдержка: свое молчание она обязана нести как долг. Вот Ефим весь истерзан пытками, но они для него — ничто в сравнении с той великой тайной, которая защищает кровное дело революции и его самого возвышает как могучего борца.

— А ну, говори, чертова кукла, какие ты шашни имела с этим прохвостом? Скажешь — и мы его больше не тронем, а ты будешь свободна.

— Ничего я не знаю… Мне самой до себя… Что вы издеваетесь, звери?..

И опять насквозь прожег ее невыносимый огонь. Запеклось у ней сердце, и она закричала пронзительно:

— Да что же я вам сделала? За что же вы меня бьете?

— Говори!.. Иначе с тобой будет то же… Выбирай!..

И тут догадалась она: эти люди ничего не знают про нее — нет у них фактов. Взяли же ее так, по подозрению или по наговорам. Ни Домахи, ни Лизаветы здесь нет. А Фимка? Фимка — другое: за брата. Должно быть, накрыли его в ее комнате: он ведь часто заходил к ней по ночам.

— Мне нечего говорить… Что я скажу?.. Я живу одна и никому не мешаю…

— Еще поддай дяде лапши, так его, этак… Бей!.. Сильней! чтоб захрюкал и поел киселя…

Тело Ефима уже мертво лежало в грязи и вздрагивало остывающей судорогой. А казаки утомленно шлепали по кровавому мясу, и от шомполов отлетали тягучие брызги.

Мимо Даши кубарем полетел братишка Фимки — Петро. С животным страхом в глазах он вскочил на ноги, поскользнулся, упал, опять вскочил и побежал по кровавой грязи, шлепая босыми ногами. За ним с шомполами бросились два казака. Петре страшно заревел и со всего размаху ударился о стенку.

Безумными глазами глядела Даша на пытку товарищей и, немая, не могла оторвать от них взгляда. Смотрела и не видела ничего, кроме крови.

Пришла она в себя в той светлой комнате, где сидел и курил полковник, морщась от дыма.

— Ну что, молодка, понравилась наша кухня? А теперь давай побеседуем…

— Я ничего не знаю… Лучше не терзайте напрасно.

— И того парня не знаешь, и эту девку?

— Фимку я знаю и Петра… Я их знала еще малыми детьми…

Двое офицеров что-то зашептали ему в ухо. Он сначала нахмурился, а потом дернул щекою.

— Она за нами, полковник.

И, гримасничая, они направились к ней.

Она бросилась в угол комнаты и замахала руками.

— Не надо!.. Не надо!.. Лучше умру… лучше убейте сейчас же.

Полковник поднял руку и усмехнулся.

— Ну, хорошо… Этого не будет, если ты скажешь правду. Подойди сюда и рассказывай.

— Я ничего не знаю… ничего!.. Как вам не стыдно?..

Полковник откинулся на спинку стула и ехидно прищурился.

Оба офицера подхватили ее под мышки и уволокли в другую комнату.

…До полуночи лежала она, полумертвая, в подвале, с голыми ногами и грудью. Как бросили ее, так и осталась. Подползала к ней Фимка, стонала, стукаясь головою об ее грудь, и опять уползала. Два раза мерещилась Нюрка: топочет ножками, визжит, радуется… Даша тянулась к ней, кричала от страха и отвращения:

— Не надо!.. Ой, не надо же, Нюрочка… не надо!..

А потом, до последнего часа, Нюрка совсем не вспоминалась, будто была образом потухшего сна.

После полуночи — тоже помнит, как сквозь сон, — она очнулась от грохота грузовика. Сидела она на полу деревянного короба, а рядом с нею лежали и сидели немые люди. Узнала Фимку, Петра и Ефима. Вокруг стояли казаки с винтовками в руках.

И только одно ярко осталось в памяти — разноцветные искры звезд, и звезды были очень близко — на взмах руки.

Знала, что это — смерть: вот остановится машина, вышвырнут их на землю, отведут к морю на песок, и пулями разорвут ей грудь. Знала это, и сердце таяло у нее, как кусок льда. И не было ужаса. Казалось, что это не явь была, а обычный, скудный движением сон, в который не веришь, когда видишь, и знаешь, что эти образы скоро погаснут. И опять мерещилась Нюрка: бежала к ней с растопыренными ручонками и с одним коротким криком — ай!..

Тряслись мертвецами лежавшие товарищи: и Ефим, и Фимка, и Петро. И не было ей жалко никого, потому что в груди было не сердце, а кусок льда.

Когда остановилась машина, ее столкнули на землю. Около нее стала Фимка. Она дрожала в ознобе, хватала Дашу за платье и прижималась к ней, как ребенок. Ефим лежал мертвецом у их ног. Петро же топтался на месте, исковерканный поркой, крутил головой (лицо было черное от крови), мычал и сплевывал слюну.

Даша торопливо, сердито — точно не она, а кто-то другой — прошептала на ухо Фимке:

— Молчи и молчи… молчи и молчи… слепая, немая… молчи…

Почудилось, будто навалилась на нее большая толпа и отбросила в сторону.

Это  четверо  казаков толкнули ружьями  Фимку  и Петра.

И когда отошли немного, Фимка вдруг закричала и забилась птицей. Рванулась назад и замахала руками.

— Даша, моя родненькая Даша!.. Что же они со мною делают, Даша!..

Ее подтолкнули и заматерились, а она завизжала, забилась и упала на песок. Ее дернули за руки и опять поставили на ноги, Она прошла молча еще несколько шагов, потом опять остановилась и озабоченно крикнула:

— Да!.. Что я сделала?.. Я ж забыла шаль на ахтанабиле..

Но ее подхватили под руки и потащили во тьму.

Там, впереди, на песчаной косе, где море черной пашней уходило во мрак, видела Даша только мутные тени, и тени эти будто пьяно плясали на одном месте.

И опять метнулся визгливый крик Фимки:

— Не хочу, не завязывайте!.. Своими глазами хочу взглянуть на мою молодую смерть…

И вплоть до залпа не переставала кричать:

— Хочу… своими глазами хочу!..

И когда грохнули выстрелы, Даше казалось, что крики Фимки еще долго носились над морем. К Даше подошла упругая тень.

— В последний раз: укажи, кто орудует вместе с зелеными. Я даю тебе слово немедленно отпустить тебя домой. Или — вот… видишь? То же будет с тобой.

И так же, как раньше, Даша ответила тупо:

— Я ничего не знаю… ничего… ничего.

— Хорошо… Забирайте этого гуся!

Поволокли Ефима, и слышала Даша не залп, а только один выстрел.

И опять подошел упругий офицер.

— Даю полминуты…

— Ну, стреляйте… стреляйте… только не мучьте…

Чувствовала — пройдет еще мгновение, и она упадет и забьется, как Фимка.

Ее подхватили и бросили куда-то вверх. Она больно ударилась головою о железо.

Опять забарабанила машина, и опять вверху, очень близко, на взмах руки, звенели золотыми каплями звезды, а над горами огненным туманом горело небо.

Потом ввели ее в ту же комнату, где допрашивали, и тот же полковник, не глядя на нее, отчетливо и лениво сказал:

— За тебя поручился инженер Клейст. Мы верим не тебе, а инженеру Клейсту. Можешь идти. Но знай: попадешься — уж домой больше не воротишься. И еще знай: здесь с тобой не было ничего. И твои глаза не видели ничего. А если твой язык сбрехнет что-нибудь не под час, с тобою будет то же, что с этими собаками. Ну, убирай свои ноги — марш!

Никому ничего не рассказывала Даша, а слова научилась говорить кстати и к делу. Дома была только по ночам.  Комната зашелудивела, и углы зацвели паутиной и пылью. Повяли и засохли цветочки на оконце, побледнело лицо, глаза стали холодными и прозрачными. Пропадала у Моти, у хорошей подруги, у приветной домашней бабы. Подружилась с Савчуком, подружилась с Громадой и подолгу сидела с горбатым Лошаком. Готовились незаметно к встрече Красной Армии. И Лошака, и Громаду, и Савчука завербовала она в свое тайное дело. Раньше они спали по ночам, а днем смотрели на горы. Теперь по ночам они страдали бессонницей, а днем притворялись слепыми.

С немым вопросом в глазах приходили солдаты. Поглядеть со стороны — дурака валять приходили, поиграть со вдовой молодой приходили. Придут раз-два, потом пропадают, а вместо них — новые. А куда пропадали прежние — ничего не могли сказать людям ясные глаза Даши.

В порту стояли английские корабли — грузили несметные толпы бегущих с севера богатых и знатных.

Откуда-то далеко из-за гор глухим подземным громом рокотала земля, и по ночам от этого необъятного грома огнем капали с неба звезды.

…И в весенне-горячее утро, когда море нельзя было отделить от неба, а воздух — от цветущих деревьев, — по смрадному мусору, между трупами лошадей и людей, сквозь ужас панической смерти, — прошла Даша в красной повязке в город искать коммунистов. Шла одна, когда обыватели и рабочие, еще ошалелые, не решались выходить из конур. Шла Даша, и глаза ее и повязка горели счастьем и гордостью.

Попадались навстречу конные красноармейцы с красными бантами на гимнастерках, и эти банты издали цвели пышными маками. Она смотрела на бойцов и смеялась, а они взмахивали руками, тоже смеялись и кричали:

— Ура — красной повязке!.. Женщине красной — ура!..

…Глеб подавленный, лежал неподвижно на коленях Даши и долго не мог вымолвить слова. Вот она, его Даша… Сидит около него, как родная жена: тот же голос, то же лицо, так же бьется, как раньше, ее сердце. Но нет той Даши, которая была три года назад: та Даша ушла от него навсегда.

И волна невыразимой любви к ней потрясла его болью. Он обхватил ее дрожащими руками и, задыхаясь, борясь со слезами застонал от ярости, бессилия к нежности к ней.

— Даша, голубка!.. Если бы был я здесь в эти дни!.. Если бы я знал!.. Мое сердце лопается, Даша… Зачем ты мне это сказала? Что я могу сделать с собою?.. Сейчас я как раненый, Даша… Как я могу пережить все это?.. Я и ты — ты… и офицеры… Даша! Между нами была смерть… А ты — живая… Ты пошла сама, и у тебя своя дорога борьбы… Но я… Я с ума схожу… Помоги мне понять, Даша…

— Глеб, какой ты хороший!.. Какой ты родной!..

И до ночи сидели они, как не сидели никогда с первых дней женитьбы.