Фаворитки французских королей

Глебов-Богомолов А. И.

Часть первая

 

 

Введение

Франциск I воскликнул как-то, что «двор без женщин все равно, что времена года без весны, а весна без роз». Прощайте, мрачные рыцарские замки, прощай, скучная жизнь в одиночестве. Владельцы их, некогда сосланные в глушь своих провинций, по первому зову явились ко двору короля. Вместе с ними ехали их жены, ехали украсить своим присутствием сказочные феерические дворцы Его королевского величества, в которых жизнь протекала как вечный праздник, в постоянных пирах, охотах и развлечениях.

Так, появившись на политической сцене, женщины Франции XVI века сразу стали играть заметную роль.

Добрые христианки в некоторых чертах своего характера, язычницы в других, они смешивали Евангелие с античной мифологией и, выходя из церкви, направлялись за советами и наставлениями к колдунам и звездочетам. Принимая деятельное участие во всех событиях этой эпохи, в которую, по меткому выражению Монтеня, натура человеческая была потрясена во всех смыслах и до самого основания, дамы эти были амазонками и поэтессами, пренебрегали условностями и усталостью и бравировали опасностями, господствуя всюду и надо всеми своим умом и красотой, своими познаниями в науках и отвагой ветреных любовниц, — короче говоря, они владели тайными чарами Армиды.

В этом странном и блестящем обществе, в котором эрудиция ценилась превыше роскоши, а смелость мысли и поступка радостно встречалась как новое и доселе неведомое удовольствие, расцвели бессмертные творения искусства, в то время как в глубине его под столь изящной, утонченной элегантностью скрывались грубость и насилие почти варварские, по временам примешивавшие к аромату чувственной поэзии пряный запах крови. То была эпоха, таившая в себе столько страданий и сладострастия, столько слез и раскатов смеха, в которую веселость Рабле сияла и искрилась посреди приступов безумного религиозного фанатизма и гнева, а мода на женскую и мужскую одежду была исполнена особой грации и необычайного изящества, эпоха живописная и драматическая во всем, во всех аспектах представлявшаяся то грандиозной, то смехотворной, соблазнительно-прекрасной и отталкивающе ужасной в одно и то же время.

Все, что с ней связано, в равной степени напоено какой-то изящной завораживающей жестокостью. Христианский мистицизм соединяется с любовью к форме, отличительной чертой всякого язычества; самые грубые суеверия сливаются с самым искренним и научным, пытливым сомнением. Религия и разврат царят в одних и тех же душах. Словом, неспокойный, непоследовательный, мучительный век, к которому прекрасно подходит замечание Ля Брюйера о Рабле: «Чудовищная смесь тонкой и изобретательной морали и самого грязного распутства и порчи, когда дурное доставляет себе истинное удовольствие, становясь еще хуже, а хорошее — утонченней и прекрасней, на фоне пороков еще разительней бросаясь в глаза».

Все дамы общества (или двора) Валуа, столь любопытного для наблюдений, заслуживают того, чтобы стать предметом самого глубокого изучения. Какое разнообразие женских типов, в которых легко различимы все нюансы человеческих страстей, где посреди самых трагических событий сияют незаурядные красавицы, достойные иметь своим историографом Брантома, великого бытописателя галантных дам и французского общества XVI века.

Однако история всякого века начинается с конца предыдущего. Так уж повелось испокон веков.

 

Глава 1

Пятнадцатый век завершается

Король Франции Людовик XI, искушенный политик и старый французский лис, должен был вскоре перейти в мир иной, но для наследника французского престола долгожданная минута откладывалась со дня на день. В марте 1479 года Людовик XI внезапно заболел, сраженный непонятным недугом. Врачи были в полной растерянности. В народе шептались, что он парализован и потерял дар речи и что некий святой человек по имени Франциск из Паолы приехал из Италии и сейчас находится у постели больного, решив доказать врачам, что лишь истинная вера способна творить подлинные чудеса — исцелять или карать по божьей воле. Людовик XI всегда отличался пристрастием к женскому полу. В отличие от других французских королей, он опасался всевластных фавориток, способных разорить королевскую казну. Как человек практичный, он умел сочетать приятное с полезным для государства.

Так, один из историков той эпохи пишет о нем: «Людовик XI умел сочетать (и как искусно) со всеми этими беспутствами проявления набожности, предаваясь ей тем охотнее потому, что она вовсе не мешала ему предаваться удовольствиям» .

Тот же историк писал в другом месте своего труда: «Государь этот, с одной стороны, отдавал приказы приводить к нему в назначенное место понравившихся ему женщин, а с другой — распоряжался насчет обетов и паломничеств, которые намеревался предпринять…»

В женский ум Людовик XI не верил, утверждая, что, на его взгляд, едва ли можно найти представительницу слабого пола, наделенную сильным разумом.

С полным основанием можно предположить, что его отношение к женщинам сложилось под непосредственным влиянием возлюбленной его отца Карла VII Агнессы Сорель (1409–1450 гг.). В 1431 году эта прекрасная двадцатидвухлетняя дама стала фрейлиной герцогини Анжуйской. Король, очарованный ее красотой, не мог забыть пепельный цвет ее волос, голубые глаза, совершенной формы нос, очаровательный рот. Узнав ее имя, король молча прошел в свои апартаменты. «Это была самая молодая и самая прекрасная среди всех женщин мира», — восклицал хроникер Жан Шартье. Другие летописцы и историки вторили ему: «Да, безусловно, то была одна из самых красивых женщин…», «самой красивой среди современных ей молодых женщин» . Что ж, с этим трудно не согласиться. 22 года — возраст восхитительного расцвета для женщин той поры, когда старость, незаметная и неумолимая, подкрадывалась сразу по достижении сорокалетия. Так что отдадим должное славославящим эту прекрасную даму: едва ли они преувеличивали. Даже папа Пий II не смог удержаться от восхищенного восклицания: «Воистину, у нее было самое красивое лицо, какое только можно себе представить».

О происхождении дамы сердца Карла VII почти ничего неизвестно. Отец ее Жан Соре был советником графа де Клермон, мать Катрин де Меньеле владела поместьями де Верней. Тетушка Агнессы, когда девочке исполнилось пятнадцать лет, добилась для своей родственницы немалой милости — должности фрейлины мри дворе Изабеллы Лотарингской, королевы Сицилии и супруги короля Рене.

Где и когда появилась на свет эта самая красивая женщина XV века, точно неизвестно, ибо на сей счет среди летописцев были большие разногласия. Одни утверждали, что она родилась в городке Фроманто в Пикардии, другие называли местом ее рождения город Фроманто в Турени. Ясно одно, историки и биографы сходились лишь на том, что ей было двадцать два года, когда ее впервые увидел Карл VII. И Агнесса Сорель была «так красива и очаровательна, как никакая другая королева…»

Уже в вечер знакомства король отважился заявить о своих нежных чувствах, но девушка убежала с испуганным видом. Однако через несколько месяцев о любовной связи короля и дамы из Фроманто знал уже весь двор. Одна лишь королева пребывала в неведении. Но однажды вечером Мария Анжуйская встретила фаворитку короля, прогуливавшуюся по коридорам дворца с обнаженной грудью. Подозрение заставило королеву действовать, она стала постоянно пристально наблюдать за супругом, но тот был очень осторожен. Летописец Жан Шартье сообщал, что «никто никогда не видел Агнессу целующейся с королем…». Так или иначе, но в 1445 году, уже в возрасте 36 лет, красавица забеременела .

В день, когда должен был появиться на свет младенец, королева, заметив счастливую улыбку на лице короля, больше не сомневалась в его измене. Она встретилась со своей матерью Иоландой Анжуйской и поделилась с ней своими сомнениями. Но мать ее хорошо понимала, что дочь едва ли способна соперничать с умной и красивой Агнессой. Кроме того, она знала, что требование прогнать фаворитку приведет лишь к тому, что Карл VII непременно найдет себе нескольких новых любовниц. Поэтому Иоланда Анжуйская посоветовала дочери смириться с существующим положением дел. И добрая и снисходительная королева даже попыталась наладить дружеские отношения с любовницей мужа. Теперь они часто проводили время вместе, гуляли, беседовали, слушали музыку, выезжали на охоту и рыцарские турниры. Карл VII был счастлив, видя такое удивительное согласие.

К 1448 году у Агнессы Сорель было уже трое детей от короля. Приблизительно в это же время Карл VII решил пожаловать дворянством мать своих внебрачных детей. Недалеко от Парижа, на опушке Венсенского леса, на холме, возвышавшемся над излучиной Марны, у Карла был маленький замок, специально выбранный им как место хранения всех королевских книг. Именно его король решил подарить возлюбленной. Здесь она впервые получила титул «Дам де Боте» — Прекрасной Дамы, который вполне соответствовал ее внешности. Именно сейчас, отказавшись от просторных одеяний, она стала надевать длинные плотно облегающие ее тело платья и даже придумала декольте, которое шокировало не только королеву Марию, но и весь двор. Пряча одну грудь, она изящно обнажала другую. Эта новая мода возмущала большинство придворных дам. Канцлер Жувеналь Дезюрсон писал так: «Как же король в своей собственной резиденции терпит, чтобы ходили в одежде с подобным вырезом, из-за которого можно видеть женские груди и соски. И как же в его апартаментах, а также в апартаментах королевы и их детей мучаются многие мужчины и женщины, находящиеся в атмосфере разврата, грехов и порочных связей. Ношение такой одежды неуместно и заслуживает наказания» .

Жувеналь Дезюрсон был не одинок в предположении, что Агнесса — женщина легкого поведения. Не один канцлер так отзывался о ней. Поговаривали, что, «ее изобретательность была направлена на то, чтобы в условиях разврата и всеобщего распада вводить в моду новые, сообразные этим условиямформы одежды» , простой же народ вообще не щадил ни ее имени, ни красоты.

Однако справедливые упреки и далеко не всегда справедливые оскорбления ее не сердили, но все-таки иногда печалили. Наделенная не только красотой, но и тонкой ранимой душой красавица горячо желала понять, почему народ, чье мнение она обычно игнорировала, так нетерпим к ней. Тут только ей открылось, в какой нищете живут французы, на глазах которых разворачивались не только великие деяния святой Жанны, девы Домреми , но и все бедствия Столетней войны.

Понимая это, Агнесса поспешила напомнить королю о его долге и обязанностях. С этой целью она использовала некую хитрость, о чем подробно рассказывает Брантом в своей книге «Жизнь галантных дам». Увидев, что сердце короля занято лишь любовью к ней и он совсем не интересуется делами королевства, Агнесса сказала ему: «Когда я была маленькой, астролог предсказал мне, что в меня влюбится один из самых храбрых и мужественных королей. Когда мы встретились, я думала, что вы и есть тот самый храбрый король… Но, похоже, я ошиблась: вы слишком изнежены и почти не занимаетесь делами вашего бедного королевства. Мне кажется, что этот мужественный король не вы, а английский, который создает такие сильные армии и захватывает у вас такие прекрасные города. Прощайте! Я отправляюськ нему, видимо, именно о нем говорил мне астролог».

«Эти слова, — говорит Брантом, — поразили короля в самое сердце, и он заплакал. Тогда-то Карл VII забросил охоту, сады, забыл о развлечениях, собрал всю свою силу и мужество, что позволило ему быстро выдворить англичан из своего королевства».

Действительно, через некоторое время после этой беседы Карл VII при помощи своих знаменитых указов реорганизовал войска и в 1449 году, нарушив перемирие с Англией, вновь начал военные действия, В руках у врага к тому времени оставалось еще немало мощных крепостей и многолюдных городов, но король, движимый любовью к своей Прекрасной Даме, за несколько месяцев положил конец Столетней войне, вернув все захваченные земли Франции. Агнесса, называвшая его раньше насмешливо Карлом Безразличным, стала его величать Карлом Победоносным.

Увы! Судьба распорядилась так, что фаворитке не довелось увидеть венца своих усилий. Когда шли последние сражения с англичанами, она внезапно скончалась при весьма загадочных обстоятельствах.

Случилось это в 1449 году. Король в это время, — рассказывает Ги Бретон, находился на севере Франции, в Нормандии — в знаменитом еще и много веков спустя аббатстве Жюмьеж. Он тщательно готовился к осаде Арфлёра, который оставался еще в руках врага, и постоянно проводил военные советы, на которых уточнялись детали предстоящего штурма этого города. В редкие свободные минуты прогуливался он в глубокой задумчивости по саду аббатства, и можно было подумать, что король не уверен в успешном завершении сражения. На самом деле он думал об Агнессе Сорель, у которой со дня на день должны были начаться роды. Так, успешно завоевав герцогство Нормандию, король ожидал появления на свет своего четвертого внебрачного ребенка. «Может быть, на этот раз она подарит мне сына», — думал он. Желание это не преследовало никаких политических целей, ибо Карл VII, у которого было уже пять законнорожденных детей от брака с Марией Анжуйской, уже имел наследника, дофина Людовика, будущего короля Людовика XI.

В один из январских дней 1449 года к нему подбежал монах из аббатства, сообщив, что только что в очень тяжелом состоянии в монастырь доставлена Дама его сердца. Король был поражен. Он сам проводил Агнессу в келью, и она в изнеможении опустилась на постель. Карл, не дав ей передохнуть, встал у ее изголовья. Из уст своей возлюбленной он узнал о том, что «некоторые из его подданных хотят передать его в руки англичан». Возможно, в этот момент королю пришла на память участь Жанны д’Арк, также преданной врагу, для спасения которой им не было предпринято ровно никаких усилий. Что он думал в этот час? Впрочем, большого значения это не имело, ибо он все равно не поверил фаворитке. Несмотря на усталость, Агнесса продолжала его убеждать. Все детали заговора ей были известны в подробностях, о них-то она и рассказала. «Успокоенная тем, что она успела сообщить о грозившей Карлу VII опасности, фаворитка уснула, но сон ее был краток; вскоре начались родовые схватки, и она, застонав, начала метаться на ложе. Карл VII перевез ее в поместье под городом Мениль-су-Жюмьеж, в загородный дом, построенный для отдыха аббатов. Здесь на следующий день появилась на свет девочка, которой через полгода суждено было умереть. Летописец Жан Шартье писал: „После родов Агнессу беспокоило расстройство желудка, которое продолжалось в течение длительного времени, и во время этой болезни она постоянно каялась в своих грехах. Часто вспоминала она о Марии Магдалине, совершившей высший плотский грех, но раскаявшейся в нем и попросившей милости у всевышнего и Девы Марии. Как истинная католичка Агнесса проводила целые часы в чтении молитв. Она высказала все свои желания и составила завещание, где назвала людей, которым хотела бы помочь, оставив сумму в 60 тыс. экю. Ей становилось все хуже и хуже, и она жалела и горько сетовала, что жизнь ее столь коротка“ .

Попросив своего исповедника, отца Дени, отпустить ей грехи, 9 февраля 1450 года, в шесть часов вечера, Агнесса Сорель, лучшая и прекраснейшая из женщин своего времени, скончалась. Было ей чуть более сорока лет. О! Горькая, горькая жизнь красавицы в те времена! Безвременная и жестокая смерть, похитившая такое чудо!..»

Агнесса Сорель умерла, но ее благотворное влияние на французского короля и ее недюжинный ум имели огромное значение для истории королевства. В 1453 году, спустя два года после ее смерти, закончилась Столетняя война, начавшаяся в 1337 году, успешно завершились реформы, способствовавшие укреплению королевской власти во Франции. Итак, ее влияние в этой области было благотворным, но, увы, совсем не так оно сказалось на характере дофина Людовика, наследного принца короны. Эпоха Прекрасной дамы Сорель навсегда запала ему в душу, сформировав то недоверчиво-пренебрежительное отношение к женщинам, которое впоследствии отличало и его самого, и его двор, и, наконец, его царствование. Это означало, что, будучи вовсе не чужд склонности уделять женщинам редкие часы своего досуга, он весьма мало стремился поднять их до уровня влиятельных, авторитетных и всевластных фавориток, полагаясь исключительно на свой собственный ум и хитрость и хорошо помня о событиях своей молодости, во времена которой его интересы не раз пересекались с интересами отца и Агнессы Сорель и когда он подчас был вынужден уступать.

Любовные истории короля занимали не только простой народ. Они забавляли и принцев. Так, Карл Орлеанский (1381–1465 гг.), представитель Орлеанской ветви династии Валуа и «отец» будущего короля Людовика XII, очень любил узнавать новые сплетни и слухи из замка Плесси-лё-Тур, прибежища короля Людовика XI.

«Бедняга и не подозревал, что его супруга Мария Клевская вела себя с молодыми людьми из его собственного замка точно так же, как Людовик XI с женщинами своего двора» .

Молодая герцогиня была воспитана при бургундском дворе, считавшемся самым распутным из всех дворов в Европе. Она была очаровательной изящной блондинкой, носила шитые золотом платья и прозрачные эннены . Кроме того, следует сказать, что она обожала не только мужчин, но и драгоценности, меха, борзых собаки охоту; сочиняла весьма искренние и недурные стихи. Трудно было устоять перед чарами такой женщины. К тому же за ней старались ухаживать все, и ей было бы грустно обидеть своих верных поклонников, обделив их теплом и вниманием.

Все бы ничего, если бы не одно обстоятельство — к великому изумлению своего престарелого супруга, она родила ему дочь… В одно мгновение все могло открыться, но этого не произошло. Старый принц мог все узнать, однако предпочел оставаться в неведении. Людовик же XI все знал и потешался на славу.

Когда же в 1462 году Мария Клевская родила сына от своего слуги, которого обожала всем сердцем и дошла до того, что украсила в честь его свои покои гобеленами с анаграммами его имени, у короля пропала всякая охота смеяться и подшучивать над родственником, ибо этот ребенок, которогоКарл признал сразу же и без всяких возражений, таким образом становился наследником Орлеанского дома, и Людовику отныне приходилось с этим считаться.

Королю пришлось даже стать крестным отцом этого мальчика. Он прибыл в Блуа, полный самых горьких раздумий, сделал несколько нелюбезных замечаний и, наконец, неохотно принял участие в крещении этого плода незаконной любви.

Так Людовик XI почти против воли познакомился со своим преемником, сам того не подозревая.

Вернувшись в Плесси-лё-Тур, он начал искать способ отвратить угрозу. «И мне нужен сын», — все время повторял он. В течение долгого времени посещал он одну из своих любовниц и делал великие усилия для продолжения своей династии. Ему «повезло»: в 1464 году 23 апреля у его ненаглядной Шарлотты родилась дочь — «горбатая, рахитичная, хромая…» и взбешенный король, покинув Амбуаз и свою возлюбленную, вернулся в замок Плесси-лё-Тур. Вот тогда на ум ему пришла дьявольская мысль немедленно помолвить новорожденную с Людовиком Орлеанским. Он написал «отцу» мальчика пространное послание, в котором дипломатично сообщал ему о своих матримониальных намерениях, ни словом, однако, не обмолвившись о «достоинствах» невесты.

Карл Орлеанский, разумеется, с радостью согласился, и несколько дней спустя состоялась заочная помолвка обоих детей…

В детстве недостатки Жанны (так звали дочь Шарлотты) были не столь заметны. Мать выбором платьев всегда успешно скрывала их от посторонних взглядов. Но со временем юный Людовик Орлеанский, которому шел уже пятнадцатый год, «будучи воспитан в обстановке похоти и разврата» , пришел в ужас. Он прямо заявил королю, что скорее женится на самой обычной дворяночке, чем уступит отцу. Тогда разгневанный король велел его матери Марии Клевской ехать на восточные окраины государства — на Рейн, а юному герцогу открыто заявил,что в случае его излишнего упорства иявного неповиновения в жизни ему будет открыта всего лишь одна дорога — в монастырь.

В 1476 году Людовик Орлеанский смирился с перспективой неминуемого брака, но поклялся оставить Жанну Французскую девственницей. Об этом стало известно королю, ярости его не было предела. Он вызвал к себе зятя и лично повелел ему выполнять супружеские обязанности. Поскольку молодой человек явно не горел страстью, его почти насильно заставили лечь в постель с Жанной. Самым грустным (или смешным) из всей этой досадной истории было то, что сцена эта произошла в присутствии врачей, которых расставили по углам комнаты. Правда, свидетели эти размещены были за занавесками, но им прямо приказано было, не пропуская ничего, следить за развитием событий. Четыре свидетеля, спрятавшись там, где им велели, долго ожидали счастливого для короля мига и, наконец, услыхали слабый стон, причину которого, несмотря на свою профессию, так никогда и не сумели узнать. Что же им оставалось делать? Пришлось подтвердить перед королем, что факт супружеского соития свершился и его количеству больше не о чем волноваться.

Но если король, как можно предполагать, и был доволен, то Людовик Орлеанский был удовлетворен куда меньше. Желая забыть эту «ужасную» ночь и отомстить своему тестю, он предался безумному разврату, стал предаваться страсти со всеми встречными женщинами, от аристократок до служанок, не различая ни девиц легкого поведения, ни порядочных и скромных девушек, ни замужних дам…

В своем роде будущий Людовик XII был истинным знатоком своего дела — уже через год он похвалялся тем, что испробовал и переспал со всеми женщинами амбуазского двора и теперь даже в темноте может легко отличить одну от другой по ласкам, запаху и очертаниям тела.

Впрочем, было одно досадное исключение. Ни губ, ни тела одной из них он так и не испробовал, причем именно той, которая хотела стать его любовницей; он еще не коснулся Анны Французской, старшей дочери Людовика XI. А между тем она давно и страстно любила своего кузена. Однажды, когда ей было всего 12 лет, она сказала отцу: «Я хочу, чтобы Людовик стал моим мужем». Пришлось подыскивать ей более «миролюбивого и благожелательного супруга». Им оказался 33-летний Пьер де Боже, один из советников короля. Бракосочетание было отпраздновано 30ноября 1473 года.

* * *

В течение нескольких лет Людовик XI очень боялся, как бы племянник — Людовик Орлеанский, ссылаясь на невозможность нормальных отношений с супругой, не стал добиваться от папы расторжения этого брака. Поэтому каждые полгода он заставлял своего зятя посещать замок Линьер в Берри, где жила несчастная калека, и доказывать ей свою любовь.

Поездки эти были для Луи тяжелым бременем. Ему вовсе не хотелось расставаться со своими любовницами в Блуа или Амбуазе. Поэтому явившись к своей законной жене, он всякий раз демонстрировал ей не свою любовь, а лишь свое плохо скрытое (а подчас и вовсе не скрываемое) раздражение.

«Убирайтесь! — так будто бы кричал он, если верить Ги Бретону, — Почему бы вам не оставить меня на время в покое. Поездка так меня утомила». Так изо дня в день находил он новые предлоги и по-прежнему уклонялся от своего супружеского долга. Узнав об этом, Людовик XI повелелстраже, охранявшей замок, почти насильно втягивать его в долгие партии игры в мяч сцелью «разогреть плоть и привести его в благотворное для любви состояние». И самое странное, обычно это средство, по всей видимости проверенное стражниками на самих себе, стало приносить ожидаемые результаты. Юный Луи стал чаще навещать свою супругу, а иногда, словно ослепленный жгучим желанием, даже со всех ног вбегал в опочивальню принцессы.

В такие дни в замок Плесси-лё-Тур отбывал гонец, дабы уведомить о таком счастливом событии отца молодой супруги.

Конечно же, кто не согласится с тем, что в дипломатии и большой политике, в военном деле, в делах управления король был хитер и умен, но юный Луи Орлеанский оказался вполне достоин своего учителя (ведь не только у своей матери, но и у короля брал он уроки жизни и властвования), — поняв, что он стал жертвой милой и такой спортивной уловки (в которой, правда, не было ничего бесчестного или позорного), он пригласил в замок Линьер одну знакомую куртизанку, с которой весело проводил время в Блуа. Так после игры в мяч под одобрительные возгласы и взгляды стражников, полагавших, что он идет к супруге, он запирался в покоях большой башни именно с этой сладострастной дамой.

Жаль, но вскоре об этом стало известно не только в провинции Берри и на берегах Луары, но и в Париже, где история эта наделала много шуму. Как водится, одни жалели молодую герцогиню Орлеанскую, другие защищали Луи, «которого женили силой», и все единодушно винили короля, который стал причиной несчастья обоих.

В марте 1479 года Людовик XI внезапно заболел, и врачи не смогли сказать ничего определенного о его недуге. Утверждали, что он парализован и даже потерял дал речи и что при нем неотлучно дежурит некий святой человек, приехавший во Францию из итальянской Калабрии, изумляя успехами своего лечения всех врачей.

Но пока парижане повторяли эти слухи, ежедневно жадно ловя новости о здоровье государя, семнадцатилетняя принцесса Анна де Боже оставалась в Амбуазе, глубоко страдая по Луи Орлеанскому. Как ни странно, отец всегда восхищался ее умом, говоря: «Она — наименее глупая из всех женщин Франции, ибо судьбе не было угодно познакомить меня ни с одной умной». И словно подтверждая эти слова делом, он отдал именно под ее опеку своего сына и наследника Карла, который должен был рано или поздно получить в наследство «самое прекрасное из земных королевств».

Однако на сей раз, — рассказывает Ги Бретон, — Людовик XI выздоровел вопреки всем стараниям и ухищрениям врачей. И Луи Орлеанский, уже тайно обсуждавший с важнейшими сеньорами королевства, как легче заполучить власть, отобрав ее у законного наследника Карла, вновь отошел в тень, затаив в душе досаду и предавшись для наилучшего душевного успокоения сладострастию и разврату. Говорят, что в это время у него была связь с известной красавицей и куртизанкой Амазией, чей неверный и взбалмошный нрав причинял ему немало неприятностей. Едва он покидал ее покои, эта очаровательная и сладострастная красавица тут же оказывалась в объятиях слуги, лакея, а иногда и первого встречного сластолюбца, встреченного ею на улице и тотчас увлекаемого гетерой на ее ложе. Луи Орлеанский не смог долго этого переносить и, избавившись от свиты у дверей ее дома, стал затворяться с ней в одиночестве, полагая, что лучше уж готовить самому, чем заставать Амазию обнаженной на коленях у достопочтенного повара или у его ног.

Дело доходило до смешного. Часто ловкая девица говорила с лукавой усмешкой на устах: «Ваше высочество, не слышите ли вы стук в дверь? О! Видно, нам принесли пирог с абрикосами, которые я так люблю. Не беспокойтесь, следите за плитой, не сожгите голубей, я сама посмотрю, кто там пришел». И, — красавица упорхнула, а Луи ждал некоторое время, не выказывая ни малейшего нетерпения. Ему даже нравилось следить за плитой и слегка поворачивать вертел, но время шло, кушанье уже было готово, и уже подгорало, а нашей прелестницы и след простыл. В душу юного герцога начали закрадываться подозрения. Оставив кухню, он направился в переднюю и едва не обезумел от гнева. Лежа прямо у входа на платьевом комоде, его любовница предавалась пылкой страсти.

В ответ на упреки Людовика она призналась, что и сама считает такую сцену неуместной и даже возмутительной, но как иначе она могла отделаться от настойчивого и назойливого ухажера? Само собой разумеется, не оставалось ничего другого, как впустить его и удовлетворить его страсть.

Летописец того времени скромно замечает, что герцог простил ее, «поскольку это была очень распутная история, а он слишком любил девиц легкого поведения…» . По всей видимости, именно эта любовь побудила юного Луи раздавать в Рождество 1480 года деньги всем шлюхам города Тура, причем будущий король сам наблюдал за тем, как его слуги раздают золотые монеты девицам, а те вместо благодарности задирают юбки, обнажая свои прелести, хохоча и делая при этом неприличные жесты. Так вполне богоугодное дело едва не превратилось в самую настоящую оргию.

Увы, в 1483 году король Людовик XI скончался, случилось то, что давно уже должно было случиться, но что судьба так странно откладывала со дня на день. На трон взошел Карл VIII, которому было всего лишь тринадцать лет, а потому реальной властью овладела уже известная нам Анна де Боже, которой в это время исполнилось всего лишь двадцать два года. И сейчас она не забывала свою былую страсть, назначив юного герцога Орлеана наместником Иль-де-Франс. Но Людовик глядел на нее почтительно и холодно, притворившись, что совершенно ничего не понимает и ровно ни в чем не заинтересован. Мимо этой тайной и неразделенной страсти не мог пройти мемуарист Брантом, сказав: «Когда бы Луи Орлеан захотел хоть немного уступить любви госпожи де Боже, он немало выиграл бы от этого…».

Естественно, что фактическое правление семейства Боже было не по душе знатнейшим сеньорам Французского королевства и в особенности принцам крови. Они считали его совершенно незаконным, хотя Анна де Боже, как и ее супруг Пьер де Боже, ссылались на устную предсмертную волю Людовика XI. Луи Орлеанский не стал медлить и поспешил воспользоваться сложившимся положением. Теперь он, в свою очередь, потребовал законного регентства и, отчасти опережая события, объявил о своем намерении вместе со своей многочисленной свитой обосноваться в замке Амбуаз, расположенном подле города Амбуаз на левом берегу Сены и в то время служившим резиденцией маленького короля Карла VIII. Однако Анна де Боже, будучи подлинной дочерью старого французского лиса, ныне почившего в бозе, предвидя все нежелательные последствия, могущие возникнуть после этого «скромного» переезда, потребовала, чтобы гарнизон Амбуазского замка и города присягнул на верность именно ей… Так на некоторое время претензии Орлеанского были отражены, а угроза с его стороны сведена к минимуму, однако Анна понимала, что положение ее ненадежно. Только созыв Генеральных штатов мог решить дело. В этом месте нам стоит сделать отступление.

Общеизвестно и не требует особых пояснений то, чем являлись для истории Французского королевства Генеральные штаты, сословно-представительное учреждение Франции и Нидерландов. Они состояли из представителей дворянства, духовенства и горожан и созывались королем. Возникновение этой политической формы, этого весьма важного политического института восходило к началу XIV века и знаменовало для Франции переход к сословной монархии. Уже в конце XIII века представители городов присутствовали и заседали на собраниях знати, но широкое и регулярное представительство началось лишь с собрания, созванного королем Филиппом IV в 1302 году для отпора непомерным теократическим притязаниям папства. Персональное участие в Генеральных штатах крупных светских и духовных сеньоров — вассалов короля — постепенно было заменено посылкой выборных депутатов от сословий — дворянства, городов и духовенства. Представители сословий заседали и принимали решения раздельно. Общее же решение выносилось посословным голосованием, при котором каждое из них имело всего лишь один голос. В период трагической и знаменитой Столетней войны Франции и Англии (1337–1453 гг.) политическая роль Генеральных штатов неизмеримо возросла. Королевская власть нуждалась в финансовой и политической поддержке всего народа, особенно городов — краеугольного камня экономического могущества и процветания королевства, однако с середины XV века их роль начинает ослабевать и, разумеется, это происходит не без активного участия короля, в особенности Людовика XI, стремящегося к созданию абсолютной и, следовательно, совершенно полновластной монархии.

Но вернемся к нашему рассказу. На этот раз созыва Генеральных штатов требовали одновременно Анна де Боже и Людовик Орлеанский. Заседание состоялось в Туре 5 января 1484 года. По окончании длительной дискуссии, как гласит рассказ историка Ги Бретона, был создан регентский совет, после чего представители всех провинций все-таки доверили мадам Анне опеку над юным королем.

И в этот раз Людовика Орлеанского ждало разочарование. Казалось, судьба совершенно перестала печься о нем. Глубоко огорченный, он покинул прекрасный город Тур и прибыл ко двору герцога Бретонского, при котором все мятежные или опальные принцы и вельможи французского двора всегда находили убежище, приют и понимание.

Герцог Франсуа (Франциск) Бретонский (1450–1488) был рад встрече с родственником, ведь и он был отпетым вертопрахом. В свое время его почти открыто соблазнила красивая и пылкая Антуанетта де Меньле, любовница короля Карла VII после смерти Агнессы Сорель, о которой мы имели случай говорить ранее. Красавицу подослал к герцогу Бретани сам Людовик XI, желавший из дел амурных получить политические дивиденды, и, надо сказать, она не разочаровала герцога, ибо была необычайно изобретательна в любви. Увы, Людовика ждало первое разочарование. Эта пылкая любовница, эта «фаворитка по приказу», в пылу страсти сама не заметила, как увлеклась герцогом и перестала слать тайных гонцов с ценными сведениями о бретонском дворе. Любвеобильный Франсуа успел благополучно похоронить одну свою супругу, которой была Маргарита Бретонская, и жениться во второй раз, но он так и не пожелал расстаться со своей необыкновенной Антуанеттой, заставив свою законную супругу, которой стала знатная дама Маргарита де Фуа, мириться с присутствием фаворитки под супружеским кровом.

Именно в это время и прибыл Людовик Орлеанский ко двору герцога Бретонского. Естественно, и он не прошел мимо почтенной госпожи де Меньле, благополучно и почти на правах законной супруги заправлявшей двором и домом герцога Бретонского, нисколько не враждуя при этом с Маргаритой де Фуа. Конечно, она была на двадцать лет старше его, но, пожалуй, именно поэтому во время одного из турниров, когда Луи приблизился к ней после удачного поединка, она с истинно материнской заботой и женской сладостной грацией вручила ему награду победителя.

«Я был бы рад, — шепнул он ей, — раскрыть вам секреты некоторых турниров, известных лишь в моей стране.

Красавица нисколько не смутилась.

— Государь, — ответила она, — мне все известно и в этой области. Но если бы и потребовалось учиться, то я бы оставила роль учителя за моим повелителем…» .

Так обратились в прах галантные надежды Луи Орлеанского, впервые на своем пути повстречавшего столь верную возлюбленную.

Потерпев поражение от фаворитки герцога Бретонского, Луи постепенно обратил свой взор на дочь герцога Франсуа от Маргариты де Фуа, которая была юна, хороша собой и, как и Анна де Боже, носила имя Анны. Все складывалось как нельзя лучше, ибо он осыпал девочку всевозможными подарками, и та с радостью их принимала. Наконец, заверив ее отца в том, что его вынужденный брак с Жанной Французской, дочерью покойного короля, можно легко расторгнуть в Риме, он тайно обручился с юной герцогиней.

Это обстоятельство не укрылось от Анны де Боже, решившей нанести очередной удар своему кузену. Карл VIII еще не был коронован, Луи Орлеанский должен был непременно присутствовать при этой церемонии. Явное пренебрежение своим долгом могло пятном лечь на его репутацию и иметь тяжкие и далеко идущие последствия. Ведь именно он, как и все герцоги Орлеанские, в качестве первого принца крови должен был держать корону над головой молодого короля. Такой повод обязывал его без промедления вернуться в Париж.

Разумеется, ему была направлено письмо с торжественным приглашением следовать в столицу. Луи уступил. Он покинул Нант и прибыл в Париж. По традиции французские короли короновались в Реймсе, а уже оттуда следовали в Париж. И коронация Карла VIII состоялась 30 мая 1484 года, а уже 5 июля король вступил в столицу. Итак, ни в июле, ни в августе Луи в Нант не вернулся, и Анна де Боже могла быть этим вполне довольна.

Так или иначе, но на авансы своей кузины он опять не ответил, и полагали, что лишь гордыня мешает ему ей уступить. «Он хотел, — сообщает Брантом, — чтобы она зависела от него, а не он от нее». И на этот раз у нее ничего не вышло. Некоторые грубые замечания, сделанные им во время игры в мяч, рассорили их окончательно, но госпожа де Боже затаила обиду под внешней благожелательностью. И чтобы отомстить, она решила помешать его браку с Анной Бретонской. И в самом деле, не лучше ли было связать бретонку узами брака с королем Франции.

Однако в то время как Анна де Боже планировала брак юного короля с герцогиней Бретонской, у него уже была невеста. Звали ее Маргарита Австрийская, очаровательное дитя с синими глазами. Надо признать, что четырнадцатилетний король Карл относился к ней с детской непосредственностью и теплотой. Говорили, что он просто обожает «свою возлюбленную жену — очаровательную маленькую королеву Франции», хотя в действительности брак меж ними вовсе не был совершен.

Маргарита жила во Франции с двух лет. Ее отец, Максимилиан Австрийский (1459–1519), происходил из династии Габсбургов и с 1486 года сделался королем Римским, а с 1493 года — императором Священной Римской империи. В 1477 году Людовик XI захватил принадлежащий Габсбургам город Аррас, а в 1482 году в том же городе менаду ним и Максимилианом Австрийским был подписан Аррасский мирный договор, доложивший конец войне между двумя суверенами. Именно на основании одной из статей этого важного документа отец маленькой Маргариты вынужден был отдать ее руку наследнику французского престола. Жарким июльским вечером 1483 года она прибыла в сопровождении кормилицы в Амбуаз. Потом к ней приблизились Анна и Пьер де Боже в сопровождении папского протонотария, присланного Римом специально для этого случая. Помолвка была отпразднована тут же на площади, украшенной великолепными коврами и гобеленами. Протонотарий соединил руки двух детей, и «наследник престола соблаговолил дважды поцеловать свою невесту».

На другой день в капелле замка жених и невеста приняли благословение и, преклонив колена, дали клятву быть вместе неразлучно и в горе и в радости, пока не разлучит их смерть. После этого Карл надел кольцо на палец девочки.

После этого начались пиры знати и народные гуляния. Туренское вино лилось рекой, столы ломились от яств, звучали стихи и песни в честь будущей королевы, благодаря которой у Франции под ее властью оказывались новые провинции — Артуа, Маконне, Шароне, Осеруа.

Народ и дворяне все еще праздновали, а Карл уже вернулся к своей спокойной жизни в Амбуазе, которую вел-таки под пристальным наблюдением своей сестры Анны.

Смерть Людовика XI нисколько не изменила привычное течение жизни его сына, зато она решительно изменила жизнь его нареченной. Теперь с маленькой Маргаритой обращались как с королевой Франции, — окружив ее множеством придворных дам и девиц. И самое главное, что не прошло мимо внимательных глаз и ушей придворных историографов той поры, ее «облачили в великолепные одеяния и наряды».

Итак, маленькую Маргариту любили в королевстве, и потому планам Анны де Боже было не так-то легко осуществиться. Впрочем, регентша, «самая хитрая и проницательная женщина из всех, когда-либо живших», как назвал ее Брантом (сам бывший в немалой степени знатоком и ценителем женской прелести и красоты и в не меньшей степени женского же ума), решив любой ценой женить своего младшего брата на маленькой Анне Бретонской, не сказала об этом ни слова никому, даже королю, и терпеливо дожидалась своего часа.

В королевстве было неспокойно. Желая в союзе с герцогами Бурбонским и Бретонским создать коалицию против четы де Боже и тем ослабить ее влияние, Луи Орлеанский писал парламенту , обвиняя Анну в узурпации власти: «Эта особа завладела государством, правит им совершенно по своему усмотрению, нисколько не считаясь с интересами знатных сеньоров, и тем более короля. Она отваживается нарушать постановления Генеральных штатов, повышает налоги, раздает пенсии своим сторонникам, ради своих корыстных интересов опустошает королевскую казну, с таким тщанием, трудом и упорством собранную ее отцом, славным королем Людовиком, любимыми чадами которого все мы являемся. Ясно, что эта женщина стремится к верховной власти и ее подлинная цель самой стать сувереном Французского королевства. Вам требуются справедливые и убедительные доказательства? Что ж, я приведу вам одно, стоящее многих других: эта женщина приказала королевской гвардии, обязанной давать присягу одному лишь королю, присягнуть ей… Вот до чего дошло дело…»

Увы, парижский парламент в лице своего председателя Жана де ля Вакери оказался глух к столь пламенной речи. Понимая, в чем подлинная причина инвектив и нападок Людовика Орлеанского, председатель парламента резко отвечал герцогу: «Разве не следует Вам всеми силами постараться уберечь королевство от войны, а не разжигать пламя братоубийственной распри!» Окрик подействовал, но возымел явно обратное действие. Получив послание Жана де ля Вакери, Луи тотчас вступил в переговоры с англичанами, начал собирать под свои знамена войска, даже попросил помощи у императора Максимилиана Австрийского и увлек «союз государей» в «безумную войну», продолжавшуюся два года и показавшую полную неспособность мятежников добиться успеха. Их поначалу успешное движение на Париж было остановлено, после чего им спешно пришлось отступать к Нанту. Надо признать, такому повороту дела не следовало удивляться. Анна де Боже оказалась на практике не только прекрасным и мудрым администратором и государственным деятелем, но и хорошим военачальником, лично и очень успешно руководившим боевыми операциями. Молоденькой же герцогине Анне Бретонской, которой к тому времени исполнилось лишь десять лет, воистину не везло. Укрывшись в Ренне, столице Бретани, она пережила там очень тревожные часы. Но, как это обычно бывает, нет худа без добра. Именно теперь она стала объектом страстного влечения и поклонения всех принцев Европы, желавших завладеть в один прекрасный день ее герцогством. Едва ли не каждый день ее отец Франциск принимал послов европейских государей, предлагавших ему помощь и поддержку в обмен на обещание руки и сердца его дочери. Как говорит французский историк Ги Бретон: «Сознавая безвыходность положения, престарелый герцог, обезумев от мысли о том, что Бретань может утратить свою независимость, обещал свою дочь всем подряд. У десятилетней Анны Бретонской вскоре появилось множество женихов, в том числе герцог Бекингемский, сын герцога де Рогана, Жан де Шалон, принц Орлеанский, инфант Испанский, Максимилиан Австрийский (отец невесты Карла VIII) и Ален д’Альбре, который, владея графством Фуа, царил в Беарне и Наварре…» .

Итак, армия коалиции потерпела поражение и практически перестала существовать. Людовик Орлеанский попал в плен. Анна де Боже торжествовала, а 19 августа 1488 года был подписан договор, по которому Франциск, герцог Бретонский, обещал изгнать со своей территории иностранных принцев и солдат и не выдавать замуж своих дочерей, которых у него было две, без специального одобрения короля Франции. Этим он полностью признавал власть своего сюзерена и отказывался впредь от всяких попыток вредить, явно или тайно, его трону. Но 7 сентября 1488 года герцог скончался, на два года пережив и свою законную супругу, и фаворитку Антуанетту де Меньле, таким образом, оставив свою старшую дочь в возрасте одиннадцати лет сиротой. Теперь именно она стала герцогиней суверенной Бретани и все претенденты на ее руку, немногим ранее одобренные ее отцом, вновь устремились на приступ вожделенной цитадели. Впрочем, она нисколько не льстила себя надеждой на искренность их чувств. Переезжая из города в город, она тщетно пыталась укрыться от этих охотников за приданым и с грустью думала о Людовике Орлеанском. Но множество женихов — множество напастей, как должна была бы гласить народная мудрость. Активная деятельность принцев, так и не покинувших Бретань, вызвала недовольство Карла VIII, наконец, начавшего против них открытые военные действия. Маленькая герцогиня, горько сожалевшая о разлуке с любимым, заточенным в темнице, вынуждена была уступить одному из женихов — Максимилиану Австрийскому, о котором мы уже имели случай говорить выше. Она дала согласие на брак с ним.

Время шло, войска Карла VIII претерпели все трудности осады, взяв в кольцо город Нант, оборонявшийся мужественным Аленом д’Альбре, одним из претендентов на руку и ложе герцогини Бретонской. Ничто, кроме хитрости, не могло одолеть мужества рыцаря д’Альбре, но герцогиня Бретонская не учла, что ее властная и могущественная соперница недаром была родной дочерью Людовика XI. Анна де Боже, видя, что мужества бретонцев не сломить стойкостью французов, прибегла к хитрости, сообщив Алену д’Альбре о том, о чем знали уже почти все вельможи и простолюдины королевства, — что герцогиня Анна, наконец, дала согласие на брак с Максимилианом, и уже идут необходимые приготовления к торжественной церемонии. Отвергнутый претендент не смог сдержать своего негодования на неверность женского нрава и передал Нант Карлу VIII.

Верно, должно быть, сказал чудесный и к тому же великий поэт Франции Жан Маро в одном из своих стихотворений:

В сей горький час в дела любви я вник И загрустил, ведь я давно постиг, Что верностью не заслужить награды И что плоды сорвать в саду услады Скорей сумеют лжец и клеветник. Да, женская любовь меняет лик И тает, словно месяц-чаровник; Повсюду вижу я следы распада В сей горький час. Вчера любил, назавтра изгнан вмиг; Напрасен труд, как ни был бы велик — Вот мните вы, считая дни осады, Что в город ворвались, пройдя преграды, А полк ваш и в предместье не проник В сей горький час. Pour le present, pensant an faict d’amours, Je suys trouble; car j’ay congneu tousjours Que loyaute n'a point de recompense, Et que les folz obtiennent la dispense, D’avoir le fruict qui en vient tons les jours. Cueur feminin se mue et prent son cours Comme la lune estant en son decours: Conclusion, cest toute pestilence Pour le present. Anuyt ayme demain estre au rebours: Si vous comptez, vous verrez, au fraiz lours, Que le pourehatz ne vault pas la despence; Car vous voyez qu’al’heure que l’on pense Estre en la ville, on n’est pas aux faulxburgs, Pour le present [22] .

Именно Жану де Маро, стихотворение которого мы привели выше, выпала честь быть личным секретарем Лины Бретонской (Анны де Бретань) и проследить жизненный дуть девочки и победу дома герцогов Орлеанских.

Максимилиан, к своему глубокому огорчению, не смог лично приехать за невестой. Пришлось прибегнуть к практике бракосочетания по доверенности. Вместо него в церемонии принял участие посол австрийского двора Вольфганг фон Польхейн. Он приблизился к брачному ложу, держа в правой руке доверенность своего государя и, обнажив правую ногу, «на мгновение сунул ее под одеяло». Церемония была завершена.

Теперь австрийский посол подписывал все официальные документы такой официальной пометкой: «Максимилиан и Анна, римский король и королева, герцог и герцогиня Бретани».

Анна де Боже была встревожена и возмущена. Ее хваленая и хорошо известная проницательность и хитрость потерпели поражение. Требовалось срочно аннулировать этот брак. И дабы обезопасить страну от новых треволнений войны, необходимо было женить Карла VIII на Анне Бретонской. Однако на этот раз Карл VIII заупрямился:

— Возможно ли это, — упорно возражал он, — ведь перед Богом и людьми я уже обручен с Маргаритой Австрийской.

«Речь идет о спасении Франции», — отвечала на это Анна де Боже. Карл VIII хорошо понимал, что от него требуется. Речь шла о доходе на Ренн, в котором находилась герцогиня Бретонская. Мысль эта отнюдь не вдохновляла его, но Анна де Боже настаивала и, наконец, вынудила Карла выехать в Амбуаз и там вдали от глаз любопытной парижской толпы проститься со своей невестой. Та уже обо всем знала, и прощание короля с ней было особенно печально.

Девятилетняя Маргарита, зная, что юный король едет к одиннадцатилетней сопернице, заливаясь слезами, промолвила:

— Я хорошо знаю, вы отправляетесь в Бретань, чтобы там взять в жены другую женщину!

Да, слова эти звучали удивительно и, пожалуй, могли бы вызвать улыбку, если бы в них не было столько не просто трогательной детской грусти, но и подлинной на рослой печали.

— Я никогда не покину ту, которую выбрал мне в супруги мой отец. И до тех пор, пока вы будете живы, у меня не будет другой жены. (Приводится по книге Ги Протона).

Так или иначе, но уже в день Всех Святых 1491 года Карл VIII во главе войска в 40 тыс. человек стоял под стенами Ренна, в котором ждала решения своей участи дочь покойного герцога Бретонского. Гарнизон города состоял из 14 тыс. человек, и было совершенно очевидно, что долго держаться против войска короля город не сможет. Герцогине предстояло смириться с исступлением в город французов, которых она ненавидела всей душой, усматривая в них виновников безвременной кончины ее отца. Конечно, ее дядя говорил ей, что Карл VIII намеревается на ней жениться, но это лишь еще сильнее возмущало девочку.

— Я уже замужем, — говорила она. Анна была очень упряма. Она не хотела выходить замуж закороля Франции и однажды, когда все аргументы у нее иссякли, бросила в порыве гнева фразу: «Кстати, если ему так угодно, пусть хотя бы первым попросит моей руки!»

Вскоре об этой ненароком брошенной фразе стало известно Анне де Боже, в голове которой тотчас же созрел достойный Макиавелли план. Она решила поручить исполнение его не кому-нибудь, а герцогу Орлеанскому. Довольно ему было пребывать в тиши и мраке заточения, пора было послужить Франции и ее королю. Перед отъездом в Ренн Карл VIII, уступая просьбам своей сестры Жанны, скучавшей без мужа, приказал освободить Людовика Орлеанского. Анна де Боже решила, что просить для короля руки этой юной герцогини, которую он любил сам, будет для него жесточайшим унижением. И в самом деле, узнав о том, какая роль ему предстоит, Людовик стал «белее савана», но согласился, ибо не в его положении было открыто противиться или пренебрегать приказаниями регентши.

С тяжелым сердцем Людовик Орлеанский отбыл в Ренн и предстал перед герцогиней. Он воочию убедился в том, насколько она похорошела, и лишь с великим трудом удалось ему подобрать слова для изложения просьбы Карла VIII.

Ответ Анны был краток и немного надменен:

— Пусть придет и посмотрит на меня, — сказала она и заплакала, «ибо очень ненавидела человека, за которого ее хотели выдать замуж» .

Несколько дней спустя состоялась встреча Карла и Анны, подготовленная весьма искусно. Король, как гласит хроника, отправился паломником в часовню у ворот Ренна и, помолившись там, пересек, «как бы по неведению», укрепления. Но поскольку на самом деле его сопровождали 50 лучников и 100 рыцарей, это «паломничество» было равносильно официальному вступлению во владение городом.

Засим Карл направился ко дворцу герцогини Бретонской, чтобы там торжественно приветствовать ее. Они остались одни. Сейчас у них была возможность вдоволь насмотреться друг на друга. Обоих обуревали совершенно противоположные чувства. Король нашел герцогиню прелестной и заметил, что у нее полная обольстительная грудь и что она очень ловко скрывает с помощью специально изготовленных войлочных подошв легкую хромоту, впрочем, совершенно не способную навредить ее обаянию.

Анна же была в отчаянии, ибо король показался ей сущим уродом. И в самом деле, по словам венецианского посла Дзаккарии Контарини, у него были бесцветные подслеповатые глаза, массивный нос, достойный своей величиной украсить лишь лица древних галлов, всегда полуоткрытый рот, толстые губыи постоянно нервно двигающиеся и подрагивающие руки, даже смотреть на которые было в высшей степени неприятно.

Но вполне отдавая себе отчет в том, что ее отказ повлечет за собой полное разорение герцогства королевскими войсками, присоединение Бретани к Франции и, может быть, пленение молодой герцогини, она согласилась на брак. Помолвка состоялась через три дня в глубочайшей тайне. Однако кому-то из французских вельмож пришла в голову престранная и коварная мысль пригласить посла императора Максимилиана, Вольфганги фон Польхейна, уже известного нашему читателю по сцене торжественной и комичной церемонии «брака по доверенности». Естественно, тот отклонил это любезное приглашение и тотчас выехал на родину, спеша сообщить своему господину о нанесенном ему оскорблении.

Вскоре маленькая бретонка начала забывать о том, нисколько некрасив ее жених. Церемония бракосочетания была назначена на б ноября 1491 года и состоялась в замке Ланже. Здесь же были устроены пышные празднества. На другой день после бракосочетания Карл поспешил принести свои извинения и объяснения Маргарите Австрийской. Для этого он торжественно выехал в Амбуаз иуведомил свою несостоявшуюся супругу обо всем происшедшем. Девочка разрыдалась:

— Так вот чего стоят все ваши уверения и клятвы. Так-то вы держите свое слово. Вот подлинно королевская честность и истинно королевское благородство!

Король, слыша такие слова, тоже прослезился:

— Я огорчен не менее вас, — произнес он и грустно взглянул на нее.

— Что ж, — прошептала она, — всего лишь одна утешительная мысль может облегчить мои страдания; никто не посмеет предположить, что это я виновна во всем происходящем.

Сцена закончилась взаимными объятиями и слезами. Королю Карлу весьма трудно было высвободиться из объятий девочки, если бы не его придворный. Один из летописцев так рассказывает об этом:

«Господин Дюнуа, один из приближенных короля, ожидал государя у дверей спальни, в то время как принцы и принцессы, господа и дамы плакали и испускали бесчисленные горестные вздохи и стоны от жалости и сострадания, видя столь горестную разлуку двух влюбленных. И лишь он один со своим жестоким высокомерием и постыдными для придворного насмешками докучал королю, торопя его отъезд и осуждая его слишком долгое пребывание в обществе принцессы. Он говорил о том, что если король будет столько плакать и предаваться скорби вместе с женщиной, он утратит свое мужество, столь необходимое всякому властелину» .

Услышав такие слова, юная Маргарита еще горше залилась слезами и тотчас потребовала, чтобы ее как можно скорее возвратили отцу, на что Карл VIII неожиданно для нее и многих присутствующих отвечал:

— Пока соблаговолите оставаться здесь, — и, повернувшись, удалился в сопровождении того самого Дюнуа и придворных. Так «маленькая и любимая всем народом королева Франции» стала маленькой пленницей в королевстве, которое отныне не могло ей принадлежать.

Естественно, в Европе события, потрясавшие Францию и ее двор, наделали немало шума. Император австрийский Максимилиан, узнав о браке Карла VIII и Анны Бретонской, впал в необыкновенный гнев, ибо у него похитили не только жену, но и герцогство Бретонское, ставшее отныне частью, и одной из наилучших, французской короны. Он метал громы и молнии против гнусного прелюбодея и клятвопреступника, ибо только такими словами отныне Максимилиан намерен был именовать доброго короля французов. Помимо этого, он упрямо повторял, что брак, заключенный в Ланже, не является законным и что, кроме того, король Франции похитил и изнасиловал юную герцогиню Бретонскую. Разумеется, придворные отвечали ему на это, что шесть самых уважаемых реннских магистратов присутствовали при этом бракосочетании и отвелиновобрачных не только до дверей спальни, но и до самого брачного ложа, после чего представили Анне де Боже соответствующий отчет, составленный столь откровенно, что регентша была им потрясена, а историки из-за его строгой и неукоснительно-суровой пунктуальности и точности даже не осмелились ни разу его опубликовать.

Словом, никакого насилия над юной бретонкой не произошло, самые уважаемые люди Бретани подтверждали и свидетельствовали, что герцогиня совершенно добровольно стала супругой Карла VIII, но это нисколько не удовлетворяло императора Максимилиана, который по-прежнему считал себя герцогом Бретонским. Впрочем, не один он был недоволен этим историческим фактом. Присоединение Бретани, безусловно, способствовало усилению и укреплению французского королевства, а потому беспокоило не только австрийцев, но и испанского монарха и германских и итальянских князей и государей.

— Какой мощной монархией стала теперь Франция! — с тревогой воскликнул однажды Лоренцо Медичи.

— И какой опасной, — вторил ему испанский король Фердинанд.

Англия же хранила молчание, но если бы у английского короля Генриха VII спросили, какого он держится мнения на этот счет, ответ, без всякого сомнения, был бы приблизительно тот же самый. Против Франции начинала складываться коалиция, но тонкими дипломатическими усилиями и ухищрениями Анны де Боже военного конфликта удалось избежать. Словом, так или иначе, но все складывалось благополучно не только для короля Франции, но и для его королевства.

Маленькая Маргарита Австрийская тем временем по-прежнему оставалась во Франции. Ее почетный плен продолжался полтора года. В мае 1493 года война между Максимилианом и Францией прекратилась, и Карл VIII согласился отпустить Маргариту на родину.

13 июня 1493 года она покинула город Мо, в котором пребывала до сего времени. Анна Бретонская осыпала ее на дорогу подарками, Маргарита холодно ее поблагодарила, но более уж во всю жизнь не испытывала и тени симпатии или расположения ни к королеве, ни к королю, ни к народу Франции. Особенно горестным казалось ей странное равнодушие подданных французского короля к ее судьбе. Эскорт самых родовитых дворян Франции сопровождал ее до Валансьена. Когда экипаж ее пересекал Аррас, местные горожане кричали:

— Да здравствует Рождество! — ибо то было время Рождества, но она прервала их, воскликнув:

— Уж лучше кричите: «Да здравствует Бургундия! Быть может, хоть это доставит неудовольствие вашему королю!»

Вскоре она была в объятиях своего отца, но так никогда и не забыла обиды, нанесенной ей Карлом VIII, из-за которой, если верить словам историка Эно, и зародилась длительная вражда между французскими и австрийскими королевскими домами. Впрочем, судьба еще преподнесла Маргарите Австрийской скромный дар. Четыре года спустя она была обручена с Хуаном Кастильским, инфантом Испании.

Но одним — страдания, другим же — радости бытия, как это обыкновенно и бывает в жизни. Маргарита Австрийская, отвергнутая Карлом VIII, направляясь к своему новому супругу и, попав в страшную бурю, изливала свою печаль и ожидание неминуемой смерти в словах горестной эпитафии, оказавшейся впрочем явно преждевременной, а ее обидчик Карл VIII, безумно влюбившийся в Анну Бретонскую, теперь мог без всяких угрызений совести посвятить себя супруге. Герцогиня после ночи в Ланже испытывала постоянное влечение к королю. Она оказалась на редкость пылкой, требовательной и изобретательной партнершей и постоянно принуждала мужа к самым изнурительным подвигам сладострастия. Этот любовный голод и неуемное сластолюбие были подмечены Дзаккарией Контарини, венецианским послом во Франции, написавшим как-то в одной из своих депеш: «Королева необыкновенно ревнива и питает сладостное влечение к Его Величеству сверх всякой меры, и с тех самых пор, как стала его женой, редкую ночь позволяет ему не спать с собой».

Конечно, Карл VIII обожал любовные игры, этот утонченный вид любовных турниров не рыцаря с рыцарем, а рыцаря с дамой, не только позволяющий себя победить, но и частенько побеждающий якобы неодолимого соперника своей слабостью, сладострастной истомой, искусством пылкого и опытного тела. Но ради своей сладострастной королевы, надолго изгнавшей из постели короля всех незаконных любовниц и фавориток, он даже приказал украсить замок Амбуаз, построить там новые башни, возвести новые великолепные здания, украсить покои чудными гобеленами и устроить необычайно изысканную ванную комнату. Однако страсть подвигла его на большее, гораздо большее. Ради прекрасных глаз своей молодой супруги король начал готовиться к завоеванию Неаполя, хотя город этот лежал за тридевять земель от его владений, что требует некоторых пояснений.

 

Глава 2 Итальянские деяния короля Карла VIII

Некогда независимое герцогство Анжуйское, которое теперь принадлежало Франции, в довольно далеком прошлом среди своих лучших украшений имело и неаполитанскую корону. Карл VIII считал себя прямым наследником анжуйских государей, владения которых еще столетие назад распространялись на южную Италию и Сицилию, а потому считал свои претензии вполне обоснованными, а возможность проявить свое совершенно королевское великодушие в благодарность за ночи любви совершенно необходимой. В течение года длились приготовления, и осенью 1493 года королевские войска выступили в поход. В сентябре 1493 года Карл во главе великолепно снаряженного и экипированного войска покинул Амбуаз и направился к Лиону, где должен был расстаться с супругой и в печальном, но героическом одиночестве следовать в Италию.

Но, думая о предстоящих трудах бога войны Марса, король не мог, не умел унять сладостного безумия, зароненного в его сердце и чресла королевой.

Думая о том, чтобы покрыть себя неувядающей славой на полях Италии и, более того, предпринимая все это ради прекрасных глаз своей супруги, он вез с собой в особой, необыкновенно удобной, просторной и красивой повозке несколько молодых, красивых и весьма благосклонных к нему дам, в обязанности которых входило ни в коем случае не допустить вынужденного охлаждения его любовного пыла и ослабления или увядания копья Венеры. Итак, за ним следовал маленький гарем, ибо бедное истосковавшееся по маленькой королеве Анне тело его, как утверждает французский автор Ги Бретон, находилось во власти какого-то удивительного необъяснимого сексуального безумия, вынуждавшего его буквально против воли сходиться одновременно или почти одновременно с несколькими темпераментными и весьма опытными любовницами.

Во время путешествия король верхом на своем белом иноходце постоянно, пока не простился со своей супругой в Лионе, путешествовал между экипажем королевы и повозкой с придворными дамами. Иногда он останавливал кортеж и помогал одной из длинноногих стройных девиц сойти на землю. После этого они уединялись в кустах или за деревьями, росшими вдоль дороги, и отсутствовали, как правило, довольно краткое время. Королева плакала, но делала вид, что ничего не замечает, а вельможи и придворные с улыбкой отмечали и оценивали между собой достоинства одной из избранных королем дам, с готовностью даривших свой пыл и им, но сейчас занятых удовлетворением лишь прихотей короля.

После галантных привалов Карл VIII, отпустив любезную особу к ее подругам, возвращался к жене улыбающийся и довольный.

— Льщу себя мыслью, мадам, — говорил он тогда , — что вся слава экспедиции будет по праву принадлежать вам, ведь это вы вдохновили меня на подвиг. Королева, низко опустив глаза и тихо вздыхая, слушала его, хорошо сознавая, что объятия ее супруга были бы ей неизмеримо милее этих возвышенных, но пустых слов.

Войска шли вдоль Луары, затем повернули в сторону Орлеана, Жьена, Кона и Невера и остановились в Мулене. Здесь после окончания своего регентства жила Анна де Боже. Брантом, называвший ее «королем Франции», не ошибался. Она, даже теперь, выпустив ил рук бразды правления страной, пеклась о ее интересах и потому пыталась отговорить Карла от предстоящего похода, но тот не желал ничего слышать.

— Я уверен в совершенном успехе моего дела. Да и кто посмеет усомниться в этом,когда мы пользуемся поддержкой герцога Миланского, Лодовико Сфорца. Конечно же, я не могу иметь и тени намерения укорять вас за ваше правление, но не слишком ли в годы вашего регентства стала робкой Франция. Не ваша ли мудрость или излишняя осторожность передались ей. Я же мечтаю о подвигах и походах. Завоевав Неаполитанское королевство, я отправлюсь воевать с неверными турками, устроив новый крестовый поход. А королева Анна станет повелительницей не только Франции, но и Неаполя и Константинополя.

Через два дня после отбытия из Мулена король прибыл в Лион. Здесь в честь королевской четы были устроены грандиозные празднества.

— Чудесный город, — как-то заметил король, — не следует совершать ошибки и покидать его слишком рано.

Так Его величество на шесть долгих сладостных месяцев задержался на берегу Роны. И хотя ему по-прежнему верно служил его сераль, все же ему не удалось избежать очаровательных сетей местных молодых женщин и их неотразимого обаяния. Еще до того, как вступить в земли врага, он предался яростным плотским сражениям и битвам, немало изнурявшим его организм. Ходили слухи, что втайне от королевы он дал себе слово (ставшее, впрочем, известно придворным) овладеть всеми красавицами высшего лионского общества, прежде чем отбудет в Неаполь. И надо сказать, что скоро ему удалось завоевать благосклонность всех этих дам, ибо уже через несколько недель он познал их всех.

Верно ли это, трудно сказать, во всяком случае так об этом рассказывает один из французских историков XVI вика Арнольд де Феррон в первой книге своего труда «О деяниях галлов», изданной в 1549 году в Париже, когда блаженной памяти король Карл VIII уже свыше пятидесяти лет как благополучно почивал в могиле.

Увы, развратная жизнь начала утомлять его, по словам другого летописца, до такой степени, «что его плоть таяла на костях, а тело было похоже на проткнутый бурдюк, опустошавшийся в честь дам». Вот каковы были воистину галльский темперамент и пыл этого человека.

Кое-кто был очень встревожен подобной досадной слабостью короля и попытался объяснить ему, что величие трона не вяжется с постоянным развратом. Однако никому этого сделать не удалось, ибо Карла постоянно толкал на путь сладострастия герцог Орлеанский, который, как сообщает историк его времени Сен-Желе, был распорядителем фривольного времяпрепровождения государя. Что ж, следует признать, что расчет был верен. Силы довольно слабого короля и в самом деле следовало истощить, чтобы потом самому не только возглавить Итальянскую кампанию, но и, что было вполне вероятно, возложить королевскую корону на свою голову. Впрочем, пока время для короны еще не пришло, чего нельзя было сказать о славе и трофеях Марса. Поход обещал быть нетрудным и к тому же легко мог проложить ему путь к сердцу королевы, о которой Луи никогда не забывал.

Одним словом, разврат истощал Карла VIII, однако он худел, но держался, ибо Людовик Орлеанский совсем «забыл, что худые люди нередко поразительно выносливы, особенно в любовных делах. Правда, король появлялся с огромными мешками под глазами и с явными признаками изнурения, но тем не менее был в отличном здравии» .

Тем временем в Генуе, где от имени короля находился обер-шталмейстер Франции сеньор д’Юрфе и другие, начали снаряжать военный флот.

Наконец, в июле 1494 года король решил начать поход в Италию, но не тут-то было. Неаполитанцы, хорошо осведомленные о его склонности к слабому полу не только через своих агентов, но и из-за множества циркулирующих повсюду слухов и домыслов, поспешили нанести предупреждающий удар. Их люди в Лионе нашли одну удивительно красивую, но совершенно незнатную женщину, которой поручено было, проявив все чудеса и немалую изобретательность в играх Венеры, задержать его отъезд на как можно более длительный срок.

И в самом деле, то, что умела эта красавица проделывать в постели, поразило и покорило Карла, так что теперь он уже не мог думать ни о чем другом, кроме ее любовных подвигов. Более того, король даже поселился у нее, совершенно позабыв королеву Анну, которой было хорошо известно об этом приключении.

Сторонники Франции среди итальянских государей недоумевали: чем же в действительности намерен заняться король славного королевства? Лодовико Сфорца, герцог Миланский, поручил своему послу во Франции Бельджойозо ехать в Лион и начать серьезные переговоры с королем Карлом.

Тот прибыл в город, выяснил все и просил об аудиенции у короля. Представ пред ним, Бельджойозо не смог скрыть своего изумления и негодования.

— Государь, — сказал он весьма сурово, — опасаюсь, что ради одного месяца удовольствий вы готовы поставить на карту не только успех всего военного предприятия, но и собственную честь.

Король мрачно молчал и, помедлив несколько мгновений, произнес:

— Мы непременно выступим в поход не позднее конца будущей недели. Слово короля!

Увы, ухищрений сладострастницы оказалось на этот раз явно недостаточно, чтобы заставить его нарушить королевское слово. Узнав, что вопрос с отъездом, наконец, решен, королева постаралась поскорее найти как можно больше некрасивых женщин, служанок, камеристок, прачек для прислуживания Его Величеству в походе. 23 августа 1494 года армия вышла из Лиона в Гренобль, в котором королевская чета, наконец, рассталась. Впрочем, принимая во внимание свидетельство известного французского историка тех времен Филиппа де Коммина, король выступил в поход из города Вьенн, в дате же начала похода расхождений не возникает. Прежде всего войско двинулось прямо на Асти и даже через Альпы на Турин. Приближаясь к городу, король совершенно неожиданно для себя обнаружил, что денег для продолжения едва начавшейся кампании у него явно недостаточно — весьма запоздалое открытие, свидетельствующее не столько о том, что военные приготовления были чересчур огромны и тяжелы для казны, но еще и о том, как опасна даже государственной казне и государственным мужам всякая, и особенно королевская, склонность к чрезмерным и неумеренным удовольствиям.

«Вы можете легко представить себе, — писал очевидец этих событий уже известный нам историк Коммин, — как началась бы эта война, если бы о ней не позаботился Бог». Но и на сей раз счастье в любви не оставит Карла VIII. Дамы слишком почитали короля Франции, и некая маркиза де Монферрат стала новой жертвой поклонения со стороны короля. Вот что говорит об этом Коммин: «…король пошел на Турин, где одолжил у мадам Савойской, дочери покойного маркиза Гульельмо Монферратского и вдовы Карла Савойского, ее драгоценности, которые заложил за 12 тысяч дукатов. Несколько дней спустя он прибыл в Казале к маркизе Монферратской, юной и мудрой даме, вдове маркиза Монферратского. Она была дочерью короля Сербии, и когда Турок захватил эту страну, то император, которому она приходилась родственницей, взял ее к себе и выдал замуж в Монферрате . Она также предоставила свои драгоценности, которые также были заложены за 12 тысяч дукатов. Так что вы можете понять, каково бы было начало войны, если бы сам господь не вел нас!» .

Об этом жесте, продиктованном любовью, поведал нам и Брантом.

«…Однако, — говорит он, — у него были и другие причины любить ее, ибо она помогла ему всеми своими средствами и отдала ему свои каменья, жемчуга и украшения, дабы он заложил их по своему усмотрению. Это было величайшей услугой, ибо дамы обычно очень дорожат своими каменьями, перстнями и украшениями и скорее отдадут и заложат ценнейшую часть собственного тела, чем свои драгоценности. Впрочем, я говорю о некоторых, но не о всех. Конечно, эта услуга была велика, ибо, не будь этой любезности, король с позором возвратился бы с половины пути, в который пустился без денег».

В другом месте своих «Галантных дам» Брантом говорил именно следующее: «Мне хотелось бы, продолжая повествование о прекрасных вдовах, в кратких словах сказать еще о двоих. Одна принадлежит уже прошлому, это прекрасная госпожа Бланш де Монферрат, принадлежавшая к старинному итальянскому семейству; впоследствии она стала герцогиней Савойской и самой прекрасной и совершенной из тогдашних принцесс, а к тому же отличалась мудрой опытностью и отменно справилась с управлением страной, будучи опекуншей своего малолетнего сына… притом что овдовела в каких-нибудь двадцать три года.

Именно она так достойно привечала молодого короля Карла VIII…»

Итак, под драгоценности маркизы Монферратской банк ссудил Карлу VIII 12 тысяч дукатов, и армия возобновила свой путь на Турин и Асти, где герцог Миланский Лодовико Сфорца приветствовал его вместе со своей женой Беатриче. Зная характер короля и что чувственные наклонности, герцог привез с собой фрейлин герцогини и множество дам ослепительной красоты, и «те, разумеется, должны были играть отнюдь не второстепенную и малозначительную роль на переговорах».

Стояла очень жаркая погода, все вина в Италии в этом году были кислыми и пришлись не по вкусу Французам, но целый полк галантных миланских дам мог излечить и короля, и его двор от скуки и зноя. В полулье от Асти находился замок Анонс, принадлежавший Миланскому герцогству. Здесь каждый день собирался совет. Несмотря на свои былые лионские подвиги король разрывался между военным советом и Анонсе и галантными поединками и турнирами с каждой из трехсот прекрасных, сластолюбивых и услужливых галантных дам. Совет был завершен, все красавицы удовлетворили короля, и поход был возобновлен.

Собственно, успеху этого дела способствовали три небольшие армии. Французы, швейцарцы и люди герцога Миланского действовали на суше, Людовик Орлеанский — на море. Все шло благополучно, им сопутствовал успех.

Войско короля из Милана двинулось на Пизу, оттуда к Флоренции, в которой знатные роды Каппони, Годерини, Нерли и почти все простые граждане города обратились против рода Медичи в лице его последнего представителя синьора Пьеро, который своим образом жизни вызывал зависть не только среди многих добропорядочных граждан, но даже среди своих близких родственников.

По этой причине король Карл смело вступил в пределы Флорентийской республики, чтобы либо вынудить свободолюбивых, а сейчас еще и склонных к восстанию флорентийцев встать за него, либо захватить их слабые города, дабы расположиться в них на уже начинавшуюся зиму. Некоторые небольшие города республики, действительно, встали на его сторону, в том числе и Лукка, давний враг флорентийцев, и выразили королю полную покорность и готовность служить его делу. Осторожный герцог Миланский, не желавший слишком явных и скорых успехов французов в Италии, отсоветовал Карлу продолжать военные действия в это время года. К тому же он хотел при помощи французских солдат получить несколько городов, среди которых были не только города Сарцана и Пьетрасанта, но и прекрасный город Пиза. Кстати, первые два, принадлежавшие ранее генуэзцам, были во времена знаменитого Лоренцо Медичи захвачены флорентийцами. Король двинулся через Понтремоли, город, принадлежавший герцогу Миланскому, и осадил Сарцану, очень сильный замок, лучший у флорентийцев, однако на свою беду из-за ожесточенных распрей плохо обеспеченный всем необходимым для обороны.

Но даже если бы крепость эта была хорошо снабжена провиантом и всем необходимым для ведения войны, флорентийцы сами по себе весьма неохотно выступали против Французского дома, чьими верными слугами и сторонниками они были, в силу своих постоянных и очень разнообразных торговых связей с Францией.

Тем временем во Флоренции начались волнения, и горожане потребовали послать человек пятнадцать депутатов для переговоров с Карлом и герцогом Миланским, Пьеро Медичи согласился на это. Когда эти послы прибыли в ставку короля, то, сделав ему множество разных предложений, главным они выставили одно — чтобы король помог им изгнать единовластного представителя этого древнего рода. Пьеро же, желая угодить королю, решил принять его в своем доме, самом прекрасном среди домов именитых горожан и купцов, обставленном с необыкновенной роскошью.

Увы, территориальные уступки, которые Пьеро Медичи от себя лично и своею волею сделал Карлу VIII, обернулись против него. Забыв о благодеяниях его предков, соотечественники изгнали его из родного города. Народ поднялся на борьбу с криками: «Свобода! Слобода!» и двинулся на его дворец. Лишь тогда Пьеро Медичи, вняв доброму совету, покинул город с помощью Паоло Орсини, и то была воистину скорбная развязка для него и его рода, в особенности если учесть то, что и он, и его предшественники, начиная с Козимо Древнего, были могуществом своим равны государям. Но оставим в стороне флорентийские дела. Вернемся к Карлу и его походу. После нескольких удачных сражений французы вступили в Неаполь. Карл VIII был окрылен успехом и счастлив, к тому же встречавшие его неаполитанки отважно обнажали грудь при вступлении французов в город. Собственно, оказавшись и сердце Кампании, этом райском уголке у самого берега моря, он попал в то же положение, что и Ганнибал, за много веков до него оказавшийся в этих местах. Воины последнего, остановившись на постой в кампанском городе Капуе, предались таким «капуанским радостям», что вскоре совершенно позабыли, зачем претерпели все ратные подвиги и тревоги, заставившие их перейти Альпы. Знаменитые «капуанские радости» как образец упоительно-расслабляющего порока вошли в поговорку. К этому же, по-видимому, стремился и Карл VIII, нисколько, однако, не отличаясь военными талантами великого карфагенского полководца. Ясное бездонное небо, созданное, казалось, самою поэзией для любви, синее море, величественные мраморные дворцы, расположенные в виде террас и уступами спускающиеся к морю, волшебные сады с экзотическими цветами, растениями и фруктами, удивительной красоты парки, в которых никогда не умолкало пение птиц — все это пленяло взор, слух, покоряло душу, теперь готовую лишь грезить о мимолетных радостях бытия.

Праздники в честь путешествующего короля-воителя, балы и турниры следовали непрерывной чередой один за другим. И обворожительные местные красавицы, являвшиеся на них в пышных и роскошных одеяниях, весьма охотно и часто оставались лишь в одних нитях жемчуга, легко заменявших им остальную одежду. Так пиры превращались в оргии, на которых все приглашенные мужчины стремились проявить свою мужскую доблесть и силу в делах любви на глазах друг у друга.

И происходило это не только в свите короля, всю армию, казалось, охватило какое-то любовное безумие. Дело дошло до того, что, по словам венецианского историка Сануто, «французы находили удовольствие лишь в грехе и плотских утехах, и весьма охотно и часто брали женщин, им приглянувшихся, силой, не щадя ничьей чести». Мирные амурные сцены перемежались со сценами прямого насилия, в том, разумеется, случае, если сами дамы не желали добровольно служить их страсти.

«Даже если король, — продолжает тот же историк, — держал тогда для своего личного удовольствия монахиню из монастыря Святой Кьяры, и это помимо своей фаворитки Ла Мельфи и множества других особ, которых доставляли ему его люди…»

Между тем Анна Бретонская отправляла Карлу нежные послания, умоляя поскорее вернуться во Францию. В апреле 1495 года она под непосредственным влиянием Анны де Боже написала королю следующие строки: «Обязанностью Вашей является не медлить более с возвращением в свое королевство, ибо народ, который вас любит, горько оплакивает ваше отсутствие…»

Получив это письмо, Карл VIII не придал ему особого значения, проникновенные слова не тронули его, ибо сейчас он был занят организацией великолепного пира в честь своей очередной любовницы Леоноры. У него не было особого желания возвращаться во Францию, ибо Неаполь, на его взгляд, был всего лишь промежуточным звеном на пути в Константинополь: «Наша цель не будет достигнута до тех пор, пока мы не дойдем до шмель неверных и не начнем с ними священную войну». Среди прочего король много распространялся о гареме султана Баязида, обладателем которого уже себя мнил.

Пир в честь его любовницы Леоноры начался в девять часов вечера под роскошной кроной деревьев огромного старинного парка. В нем приняли участие свыше двухсот человек. Редкие и пряные блюда подавались в золотой посуде необыкновенно красивыми неаполитанками в юбках с разрезом до пояса, обнажавшими таким образом свои ноги гораздо больше, чем это допускалось за торжественным обедом.

Впрочем, гостей, самых знатных сеньоров, поражали не одни лишь голые ножки готовых во всем услужить им сладострастниц. Право, это было не самым удивительным зрелищем. Фаворитка Карла VIII полнилась за столом с совершенно обнаженной грудью. Да, эта светская дама, безусловно, должна была затмить красавицу былых времен — несравненную Агнессу Сорель.

После ужина начались танцы, и хорошенькие милые и добрые служанки, выбирая себе знатных кавалеров, смешались с гостями, постепенно избавляясь от становящейся все более стесняющей и неудобной одежды, которой, впрочем, на них и без того было не так уж много. Под звуки музыки кавалеры помогали избавляться от всего, что стесняло их движения и скрытию возбуждающие и пленительные формы. Те не противились и вскоре плясали под луной и в свете факелов совершенно обнаженными и тесно прижавшись к мужественным гостям французского короля, спеша увести их в укромные уголки тенистого сада.

Ночь эта во всех отношениях оказалась незабываемой, ибо через несколько дней некий рыцарь из числа испивших не одну чашу Венеры обнаружил покалывание в укромном месте, потом сильную боль, а вскоре все тело его было покрыто гнойной сыпью. Он позвал врача, но тот так и не смог прийти, поскольку «почти все королевские гости были поражены этой же странной болезнью» .

Вот как рассказывает об этом очевидец события: «В лагере французов находилась знаменитая замечательной красоты куртизанка, но со злокачественной язвой в матке. Сходившиеся с нею мужчины заражались болезнью, вызывавшей изъязвление их членов. Сначала эта болезнь постигла одного, потом двоих, потом троих, потом сто человек… А поскольку человеческая природа склонна к любовным утехам, многие женщины, имевшие сношения с зараженными мужчинами, тоже оказались зараженными и в свою очередь передали заразу другим мужчинам» .

Тело несчастных покрывалось коростой с головы до ног, одни лишались губ, другие — глаз, у некоторых, самых несчастных, дело обстояло хуже, столь нужный орган отваливался подобно сгнившему плоду.

За месяц эпидемия нанесла французской армии огромный урон. Заразились тысячи солдат. Сотни из них умерли. О болезни ходили самые невероятные слухи: одни врачи утверждали, что все произошло от одной женщины, к несчастью, заразившейся от прокаженного, другие говорили, что это последствия противоестественного каннибализма, наконец, третьи полагали, что источник этой ужасной болезни — половая связь человека с кобылой, больной сапом. Так спорили и не могли сойтись во мнении медики относительно болезни, которую позднее назовут зловещим словом «сифилис». Его привезли в Европу из Америки моряки Христофора Колумба, а в Италию завезли из Испании испанские наемники Фердинанда Арагонского, короля Неаполя, свергнутого с трона французами.

Болезнь распространялась с невероятной быстротой и не щадила ни простых смертных, ни епископов и кардиналов, не чуждых ласк зараженных красавиц. «Заразился этой таинственной болезнью даже папа . Врачи ничего не могли с нею поделать и оттого заявляли, что таинственная зараза способна переноситься по воздуху, дыханием и даже через святую воду и, разумеется, представителям римской церкви мысль эта казалась весьма убедительной.

Поход в Константинополь на завоевание гарема султана был отменен. Карл VIII был потрясен случившимся. 25 апреля он принял корону королевства Неаполитанского, а уже 1 мая, оставив своим заместителем в Неаполе вице-короля, которым стал сеньор Жильбер де Монпансье, отбыл на родину, подальше от опасных, и даже, пожалуй, смертельно опасных, неаполитанских женщин.

Отступление из Италии грозило в любой момент обернуться катастрофой. Ведь пока Карл VIII избирал своими фаворитками прекрасных неаполитанок, венецианцы, миланцы во главе с Лодовико Сфорца, папа Александр VI , император Максимилиан и Фердинанд Арагонский образовали коалицию и создали сильную армию, готовую в любой момент лишить французского короля его итальянских завоеваний.

Близ небольшого североитальянского селения Форново ди Таро французская армия едва не была окружена и уничтожена. Она прорвалась лишь после длительного и кровопролитного боя, в котором Карл VIII потерял почти весь свой обоз, состоявший из драгоценнейших произведений искусства, ковров, книг, украшенных великолепными миниатюрами, картин итальянских мастеров, редкой мебели, ценных тканей, мраморных статуй, драгоценных камней, золотых и серебряных ювелирных изделий и великого множества иных ценных предметов, составлявших подлинное богатство Неаполя.

Но этого было мало. Венецианцы, его старые враги, захватили, помимо этого, его личные вещи, среди них значилась кость святого Дионисия, которую он всегда возил с собой, никогда с нею не расставаясь, и альбом с изображениями всех женщин, услаждавших его во все время путешествия.

Но хотя число врагов у него явно прибавилось после измены его старых и испытанных союзников, какими были, например, небезызвестные Сфорца, стремление попасть на родную землю нисколько не ускорило его продвижения вперед.

В Сиене король задержался на шесть или семь дней, потому что сиенцы, как говорит летописец, всего лишь „показали ему дам“, и он ими тотчас увлекся, стремясь как-то развеять грусть по утраченной реликвии святого Дени и драгоценного альбома амурных побед. В Пизе он влюбился в девушку очень низкого происхождения, из-за чего армия не могла выступить из города в поход еще одну неделю.

15 июля 1495 года французы прибыли в город Асти, где король узнал, что войска под командованием Людовика Орлеанского осаждены в Новаре, замке, расположенном в 10 лье от Милана.

„Мы поможем нашему брату, — заявил удрученный король, — и пребудем в Асти до его полного вызволения“. Но родственник родственником, а любовь — любовью, ведь всегда бывает довольно легко сочетать первое со вторым. Как гласит история, не долг рыцаря и брата, но любовь к красавице Анне Солери удержала Карла VIII в Асти. Долгие недели эта страсть занимала все его мысли. Он позабыл даже осажденных в Новаре, хотя их положение было очень тяжелым.

Несчастные, лишенные всякого продовольствия, ослабленные дизентерией, с нетерпением ждали подхода основных сил королевской армии. Некоторые из этих страдальцев, совершенно пав духом и уже не надеясь на помощь, кончали жизнь самоубийством. Луи Орлеанский ждал, но и его терпение уже было на исходе. Увы, сейчас сам он пожинал то, что посеял в Лионе, ибо, приучив Карла к безудержному разврату, ставшему для того неотъемлемой нормой обыденной жизни, он не только подтолкнул его к могиле, но и сам мог волею судьбы или случая погибнуть в Новаре .

Карл VIII меняет дам (ведь красавица Солери ему наскучила и он занялся другой родовитой и красивой дамой из Кьери, что под Турином. Карлу очень понравилась эта новая любовница, и судьба кузена по-прежнему висела на волоске. Так обстояли дела 10 августа 1495 года, но 8 сентября в самый разгар бала прибыл сеньор Жорж д’Амбуаз, сразу обратившийся к королю со следующими словами:

— Враг уже в Новаре. Пригороды крепости в огне. Едва ли герцогу, вашему кузену, удастся продержаться хотя бы несколько часов до подхода ваших сил.

Карл VIII оставил бал и уже два часа спустя выступил в поход. Результатом этого славного маневра стали переговоры, которые король Франции и его кузен повели с противной стороной.

Наконец, 9 октября 1495 года был подписан мирный договор, и в тот же день Карл поспешил вернуться в маленький городок Кьери, в котором провел еще несколько дней и ночей со своей Дамой сердца, лишь 21 октября возобновив путь домой.

7 ноября 1495 года он был уже в Лионе, где его по-прежнему ждала королева Анна, встретившая супруга со слезами радости на глазах. Лион оглашали звуки музыки. Горожане ликовали, но вскоре два горестных известия омрачили радость короля. Первое гласило, что столь денное итальянское приобретение Карла как Неаполь безвозвратно потеряно для него — Фердинанд Арагонский отвоевал город. Второе, из Амбуаза, было еще страшнее: в нем королю и королеве сообщалось, что их сын и наследник, трех летний принц Карл Орланд, болен оспой и состояние его здоровья день ото дня ухудшается.

Неделю спустя наследник умер, и траурный кортеж выступил из Лиона в Амбуаз.

„После похорон маленького дофина королева впала в глубокую грусть (придворные дамы слышали, как она громко стонала ночами), и огорченный король решил, чтобы отвлечь ее, устроить небольшой праздник, где перед ней должны были танцевать несколько молодых дворян. Среди танцующих был и Луи Орлеанский, проявивший такое ликование, такую веселость, что королева была этим поражена. Она решила, как сообщает Коммин в своих „Мемуарах“, что Людовик „радовался смерти наследника престола, ибо стал теперь ближайшим наследником короны“, и отказала ему на какое-то время от двора; это огорчало Луи, любившего королеву, как и прежде.

Что касается короля, то он выказал неодобрение, повернувшись к герцогу спиной, и некоторое время с ним не разговаривал“ .

Впрочем, даже после смерти сына и наследника Карл VIII не пожелал изменить своих привычек: он по-прежнему оставался верен себе. В Амбуазе по его приказу готовилась новая череда турниров и празднеств, но ранней весной 1496 года на Париж обрушилась эпидемия таинственной и ужасной „неаполитанской болезни“, напрочь лишившей парижан склонности к милой их сердцу галантности. Церковь воспользовалась эпидемией для проповеди целомудрия, и многие весьма галантные дамы, на которых король уже положил глаз, уходили каяться в монастырь.

Желая отвлечься от дурных мыслей, король вновь обратил их на завоевание Неаполя. Королева же по-прежнему с немалым подозрением относилась к герцогу Орлеанскому. Теперь, после знаменитого случая на балу, она не упускала ни единой возможности отпустить на его счет колкое или язвительное замечание. Она надеялась на рождение второго сына, способного раз и навсегда пресечь все претензии Орлеана на французский трон. И в самом деле, 5 сентября 1496 года Анна Бретонская при всеобщем ликовании двора произвела на свет сына, и на этот раз судьбе было угодно распорядиться иначе: уже через месяц после рождения ребенок внезапно умер. Но уже через три месяца она забеременела вновь.

В августе 1497 года Анна родила еще раз крупного младенца, нареченного Франциском. Увы, ему не помогли ни переданные кормилицам амулеты, ни куски черного воска в кошельке из золотой парчи, ни даже змеиные языки различных размеров, призванные защитить малыша от сглаза.

Амулеты не дали никакого результата. Ребенок не прожил и недели. Королева была в отчаянии. Гнев Божий, который они с Карлом навлекли на себя и своих детей, вступив в безбожный союз, был неумолим, ибо у клятвопреступников, особенно венценосных, не могло быть детей… Так поговаривали в народе. Другие, не веря этому, утверждали, что всему виной происки некоего герцога, имя которого опасались произносить вслух. Впрочем, обвинения против Людовика Орлеанского обретали порой странную форму. Его подозревали в „устранении“ принцев не для того, чтобы взойти на трон, а для того, чтобы когда-нибудь самому жениться на королеве Анне, которую он по-прежнему любил. Напомнили о статье заключенного в Ланже контракта, гласившей, что, если Карл VIII умрет первым, не оставив наследника, Анна должна будет выйти замуж за его преемника…

— Для начала травят детей, а потом когда-нибудь отравят и отца… После чего останется лишь лечь к красавице в постель, — говорил кое-кто, смеясь.

Однако такие предположения были слишком ужасны, и благонамеренные люди предпочитали не высказываться .

* * *

Шли месяцы, и в одно октябрьское утро 1497 года Людовик Орлеанский, желая примириться с королевой, прислал ей драгоценный подарок. Тронутая этим, Анна, ждавшая в сущности лишь повода, чтобы вновь полюбить своего бывшего жениха, подарила ему двух великолепных гончих.

После этого герцога Орлеанского постоянно видели рядом с двадцатилетней королевой. „Я ваш защитник, — говорил он порой, улыбаясь. — Ваш рыцарь…“ И глаза его становились невероятно ласковыми. Вскоре любовь и желание, которые вызывала в нем Анна, стали столь явны, что о них заговорил весь двор.

Поэтому нельзя не задаться вопросом о том, по одним ли политическим причинам король удалил тогда Людовика Орлеанского сначала из своего совета, а потом из Амбуаза?

Как бы то ни было, но разъяренный герцог отправился под Блуа в Ле-Монтиль и вновь завязал отношения с венецианцами, которые по своему обыкновению затевали темные махинации…

В одно прекрасное утро распространился слух, что Карл VIII собирается арестовать герцога Орлеанского.

Правдивы ли были эти слухи? Мы этого никогда не узнаем, ибо два дня спустя, 7 апреля 1498 года, король внезапно умер, ударившись головой о косяк низкой двери в одном из коридоров Амбуазского замка.

Тотчас же пошли разговоры об убийстве. Те, кто находился постоянно при дворе, сообщали, что за полчаса до трагедии король получил от некоего итальянца апельсин и съел его.

Не был ли этот апельсин отравлен?

Об этом тут же зашептались. Особенно когда увидели, что Людовик Орлеанский, который после смерти короля должен был вступить на престол, устремился, сияя от радости, к королеве, чтобы сказать ей слова утешения и выразить несколько преждевременно свои чувства…

Анна Бретонская, сообщает летописец, была „явно огорчена“ смертью короля. В течение двух дней она, запершись у себя в спальне, каталась по полу, испуская вопли и заламывая руки. Тем, кто стучался в дверь, она заявляла, что „решила последовать за своим мужем“. И отказывалась от еды. Скорбь ее была такова, что более уравновешенные люди могли предположить, что тут не обошлось без преувеличения» .

Поскольку единственным ближайшим претендентом на престол был Луи Орлеанский, именно он и вступил на престол. Несколько иначе, в гораздо более благожелательном для Людовика XII духе, рассказывает о событиях 7 апреля Филипп де Коммин в своих «Мемуарах»:

«Находясь на вершине мирской славы и исполненный благих намерений в отношении Бога, король однажды, 7 апреля 1498 года, в канун Вербного воскресенья, вышел с женой, королевой Анной Бретонской, из ее комнаты и направился ко рву замка посмотреть на игру в мяч; и повел он ее туда впервые. Они взошли на разломанную из-за проводившихся работ галерею… При входе на галерею король ударился лбом о косяк, хотя был невысокого роста, затем он посмотрел на игру и со всеми поговорил. Я при этом не присутствовал, так как за восемь дней до того уехал домой. Но мне рассказывали об этом епископ Анжерский и королевские камердинеры. Последнее, что он произнес, будучи здоровым, были слова о том, что он надеется, если сможет, полностью избежать смертных грехов и тех, которые могут ему быть отпущены. После этого он упал навзничь и потерял речь. Случилось это около двух часов пополудни, и оставался он там до 11 часов ночи. Трижды к нему возвращалась речь, но ненадолго, как рассказывал мне его исповедник, который в ту неделю дважды его исповедовал… На галерею входили все кто хотел, а он девять часов пролежал на жалком соломенном тюфяке, пока не отдал Богу душу. Исповедник, находившийся при нем неотлучно, сказал мне, что все три раза, когда к нему возвращалась речь, он говорил: „Да помогут мне Господь мой, пресвятая дева Мария, монсеньор святой Клод и монсеньор святой Блез!“ Так и покинул сей мир этот великий и могущественный государь: и в сколь же убогом месте это произошло, когда у него было столько прекрасных дворцов и строился еще один; но пришла беда — и для него не нашлось даже убогой комнаты.

На этих двух примерах , что приведены здесь, можно прекрасно понять, сколь велико могущество Бога и сколь ничтожна наша жалкая жизнь, в которой мы принимаем на себя такие тяготы ради мирских вещей, а смерти сопротивляться не можем — что короли, что пахари… (гл. XXV, гл. XXVII).

С королем случился удар, или апоплексия; врачи надеялись, что болезнь уйдет в руку, так что он перестанет ею владеть, но отнюдь не умрет; однако произошло иначе. У него было четыре добрых врача, но он доверился самому неопытному из них и дал ему такую власть, что другие и говорить не осмеливались, хотя накануне, за четыре дня до смерти, видели признаки болезни и хотели дать ему слабительное.

Все бросились к герцогу Орлеанскому, к которому, как к ближайшему родственнику, переходила корона.

Камердинеры короля Карла богато убрали его тело, и сразу же началась служба, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью… Он оставался в Амбуазе восемь дней, сначала в красиво обтянутой и украшенной комнате, а затем в церкви, и все было устроено так богато, как никогда еще не делалось для королей…

Переночевав в Амбуазе, я отправился к новому королю, к которому был в свое время близок как никто и из-за которого произошли все мои беды и несчастья; однако в тот момент он с трудом вспоминал об этом. Он очень мудро вступил во владение королевством, ибо и тот год, до конца которого оставалось еще шесть месяцев, он не отменял пенсий, от должностей отстранил лишь немногих, заявив, что желает за всеми сохранить в неприкосновенности положение и состояние (это ему пошло на пользу), и решил как можно быстрей отправиться на коронацию… И произошла коронация Людовика XII, ныне царствующего, в Реймсе, 27 мая 1498 года.

С ним в четвертый раз к власти пришел представитель боковой ветви. Первые два раза это произошло при Карле Мартелле или его сыне Пипине и при Гуго Капете — все они были майордомами, или королевскими управляющими, и захватили королевство, узурпировав власть у королей. В третий раз это было при Филиппе Валуа, а в четвертый — при нынешнем короле.

Все это так, если начинать первое поколение королей Франции с Меровея… ставшего королем в 448 году. С этого времени, когда началось первое поколение королей Франции, до коронации Людовика XII, ныне царствующего, прошло 1050 лет. А если начинать с Фарамона, то на 28 лет больше, что составит 1078 лет… от Меровея до Пипина прошло 303 года, и все это время продолжался род Меровингов. От Пипина до Гуго Капета — 237 лет, и это время рода Пипина и Карла Великого, его сына. Род же Гуго Капета непрерывно продолжался 339 лет и оборвался с приходом короля Филиппа Валуа. А династия Филиппа Валуа длилась без перерывов до кончины короля Карла VIII в 1498 году; он был последним в этой династии, которая правила 169 лет и представлена семью королями: Филиппом Валуа , Иоанном, Карлом V, Карлом VI, Карлом VII, Людовиком XI и Карлом VIII. И конец» .

Разумеется, наш автор не мог писать иначе. Для него, видного сановника двора, кончина Карла VIII была исполнена трагической величественности и скорби. Кроме того, будучи по долгу службы и обстоятельств жизни в близких отношениях с будущим королем Людовиком XII, он и в мыслях не мог допустить возможности бросить на него тень хоть малейшего подозрения. Так или иначе, но смерть Карла VIII, унесшая в могилу совсем еще молодого человека, не могла не вызвать многих слухов и кривотолков, ни один из которых, конечно же, не подтвердился, но и не был опровергнут.

Тело покойного короля отправили в Париж и выставили на всеобщее обозрение в соборе Парижской Богоматери. После грандиозной церемонии отпевания траурный кортеж отправился в Сен-Дени, ибо именно там находилась усыпальница французских королей.

По окончании церемонии Анна Бретонская приблизились к Людовику XII, и обменялась с ним несколькими словами и нежным признательным взглядом. Поговаривали, что он обещал ей как можно скорее развестись с Жанной Французской. Однако устроить это на деле Пило не так просто, и после нескольких тщетных попыток уговорить Жанну пойти ему на уступку в этом вопросе он обратился к папе Александру VI Борджа, прося расторгнуть их несчастный союз. Короновавшись в Реймсе 27 мая без своей законной супруги, он 1 июля 1498 года так же в одиночку вступил в Париж. Надо признать, что подобное явное пренебрежение супругой не прошло для парижан незамеченным. Они были возмущены до глубины души и громкими криками требовали появления дочери Людовика XI.

Ответ из Рима задерживался, но это не мешало новому королю упорно и еще более настойчиво ухаживать за королевой Анной, которая в это время, вновь став всего лишь герцогиней Бретонской, всецело отдались делам управления наследством своего отца — герцогством Бретонским.

 

Глава 3 Людовик XII и Чезаре Борджа

Хорошо зная о свободном нраве и специфических вкусах папы Александра VI Борджа, Людовик XII уповал на его снисхождение к своей просьбе: если не деньгами, то хотя бы красивыми девушками он должен был склонить его к согласию на расторжение брака с Жанной Французской, дочерью Людовика XI. Сластолюбие папы стало достоянием всех католических государей и их подданных, всего католического мира. Он обожал сладострастные танцы, которые для него исполняли специально подобранные обнаженные девицы. И такие сцены были далеко не редки в папском дворце в Риме.

Что же касается брачного контракта Карла VIII и Анны Бретонской, то в нем было ясно сказано, что герцогиня Бретонская, став королевой, в случае своего вдовства должна выйти замуж за законного преемника своего супруга. От папы Александра была получена булла, в которой были установлены согласные с правилами канонического права условия проведения необычного бракоразводного процесса. Были назначены судьи, которым и предстояло вынести свое решение о законности союза Людовика XII с Жанной Французской. В булле говорилось о том, что Луи д’Амбуаз, епископ Альби, Жорж д’Амбуаз, архиепископ Руанский, фаворит и главный министр Людовика XII, и Фернан Септенсис, епископ города Сеуты и папский нунций, а позднее и кардинал Филипп Люксембургский, епископ Ле-Мана, должны будут опросить свидетелей-церковников, врачей, лакеев, замужних женщин и даже горничных, дабы с точностью установить, существовали ли меж супругами подлинно брачные отношения. При этом папа явно благоволил новому королю и вовсе не стремился ставить перед ним каких-либо особых условий. Процесс начался в Туре в черкни Святого Гасьяна, затем продолжался в Амбуазе. Гриди доводов в пользу развода суд не принял ни естественного родства между Людовиком и Жанной , ни духовного родства между ними, ибо, как мы помним, Людовик XI был крестным отцом Людовика XII. Теперь эти серьезные некогда аргументы не имели силы. Их отменил в свое время папа Сикст IV. Трибунал также не принял в качестве серьезного довода к расторжению брака и нравственную жестокость Людовика XI, которую тот проявил, добиваясь согласия Луи Орлеанского. Итак, основным и самым серьезным аргументом в споре стало фактическое не совершение супругами брачных отношений. Королевский прокурор сослался также на физическое уродство Жанны. По сонету папы, 5 декабря Людовик поклялся, что никогда не состоял в плотской связи со своей женой. Мотом настала очередь королевы.

Она явилась на суд в траурном одеянии в сопровождении одной из своих придворных дам и исповедника. Когда ее стали допрашивать, она тихим, но твердим голосом отвергла все доводы супруга.

— Я не столь низкого происхождения, чтобы кого-то нужно было женить на мне силой. Кроме того, — продолжала она, — мы женаты с 1476 года. Разве не достойно удивления, что король, мой господин, лишь сегодня проявил свое недовольство тем, что произошло двадцать два года тому назад…

Многие часы судьи пытались унизить ее грубыми, бестактными и жестокими вопросами, они сочли возможным даже войти в интимные подробности, так что едва не довели королеву до слез. Ей приказано было ответить, сколько раз король снизошел до нее, бедной калеки, и удостоил супругу своей нежностью. Кроме того, судья просил уточнить, где и когда это происходило. Жанна, на которую были устремлены инквизиторские взоры присутствующих, услышав этот вопрос, едва не лишились чувств, но, с трудом придя в себя и собравшись с силами, тихо, но внятно промолвила:

— Шесть раз в Линьере, два раза в Люзиньяне, три раза в Орлеане, один раз в Нанте, четыре раза в Амбуазском замке.

Тогда судьи обратились за разъяснениями к королю, и тот раздраженно ответил:

— Я никогда не просил ее приезжать ко мне. Инициатива всегда исходила от нее.

Затем он прямо заявил, что дочь Людовика XI его просто преследовала и, хотя они виделись довольно редко, она все-таки вынуждала его к сближению.

Услышав подобное, Жанна разрыдалась, но скоро взяла себя в руки и громко, дабы ее слышали все, заявила, что была близка с мужем каждый раз, когда он посещал ее в замке Линьер.

Между королем и королевой разгорелся спор. Людовик упорно утверждал, что она никогда не была ему женой. Королева же столь же упорно утверждала обратное. Страсти накалялись. В зале повисла напряженная тишина. Наконец потрясенная словами мужа, королева опустилась на скамью.

Тогда кардинал Люксембургский вновь взял слово:

— Для завершения сего процесса королева дала свое согласие подвергнуться специальному осмотру, который явно установит, является ли она девственницей, как то утверждает Его Величество король. А для проведения этого мы назначим специальных, особо доверенных и надежных замужних женщин и медиков.

Это было неслыханно, и впрямь после таких слов трудно было сдержать свое негодование, и, разумеется королева возмущенно запротестовала, воскликнув, что мм за что и никогда не допустит подобного осмотра. Питом, обернувшись к Людовику XII, которого считано неспособным на клятвопреступление, улыбнулась и промолвила с вызовом:

— Но если так угодно королю, моему супругу, я готова заранее согласиться с приговором при одном только условии — пусть мой повелитель подтвердит, что все его обвинения правдивы.

Король хорошо помнил, что это значит, и, разумеется, роль клятвопреступника его не привлекала, и игр же он не колебался ни минуты. «Положив руку на Евангелие, он еще раз во весь голос произнес, что Жанна Французская никогда не была ему женой в прямом и непосредственном смысле этого слова. Несчастная плохо знала своего супруга, она не ожидала такой низости и без сознания упала в кресло. Судьи же Пыли вполне удовлетворены» .

Неделю спустя, в понедельник 17 декабря 1498 года, о расторжении брака было публично объявлено в церкви Святого Дени в Амбуазе. После развода Жанна получила титул герцогини Беррийской.

Вот что рассказывает об этом французский историк Ги Бретон: «Впоследствии она удалилась в Бурж и, отав герцогиней Беррийской, жила лишь ради одной цели — спасти свою душу и „возвеличиться перед Господом совершенством и добрыми делами“. Она окружила себя сотней благородных девиц, принявших монашество, и основала новый орден Аннонсиады (Анунциаты). Она умерла в 1505 году в возрасте сорока лет. В 1 743 году она была причислена к лику блаженных, и в 1950 году канонизирована» .

Людовик XII сообщил Анне Бретонской, что отныне он свободен. «Однако не хватало папского разрешения, ибо они были кузенами».

Итак, все в очередной раз зависело от Рима. В ответ на запрос Александр Борджа сообщил свои условия, и Людовик XII понял, почему в первой булле он не требовал ничего взамен. Папа приберег все на конец.

До рукоположения у него был незаконный сын, который стал архиепископом Валенсии, но давно хотел избавиться от монашеского обета, чтобы предаваться любовным утехам с красивой женой. Кровосмесительных ночей с сестрой Лукрецией ему было мало, сутана его тяготила…

Итак, в обмен на разрешение Его Святейшество потребовал герцогства Валентинуа и руки французской принцессы для своего возлюбленного сына Чезаре.

Король согласился, и Чезаре Борджа с большой помпой прибыл в Шинон .

Уезжая во Францию, Чезаре взял с собой не только столь необходимые королю буллы, но и 20 тыс. дукатов. Что касается булл, то одна из них освобождала короля и Анну Бретонскую от препятствий, вызванных их родством, другая возводила фаворита короля Жоржа д’Амбуаза в кардинальский сан.

1 октября 1498 года молодой Чезаре Борджа, он же теперь и герцог Валентинуа, во главе свиты из 30 знатных римлян, покинул Рим. Ему было всего 23 года, но он уже в самом расцвете своей мужественной красоты и истинно королевского великолепия.

Посол города Мантуи так описывает наряд этого «небожителя»: камзол из узорчатой ткани, шитой золотом, накидка из черного бархата на французский манер, черный бархатный берет с белым султаном, украшенный необычайно красивыми рубинами. Лицо этого героя отличается изящной бледностью, волосы отливали медью, а тонкая бородка обрамляла лицо. За Чезаре следовало не менее сотни слуг, пажей, конюших, гонцов и музыкантов. 28 ноября кортеж прибыл в Авиньон. Здесь его торжественно встретил кардинал Джулиано делла Ровере. Вскоре сын папы направляется в Лион, который устраивает в его честь неслыханные своей роскошью и изобилием пиры. Из Лиона — в долину Луары — в Шинон, где в это время находится король и его двор. Людовик XII предпочитает проживать в кем, ибо в его любимом семейном замке в Блуа идет активное строительство — замок герцогов Орлеанских перестраивают в королевский дворец.

17 декабря 1498 года бракоразводный процесс между Жанной Французской и королем закончился, и в Амбуазе было объявлено решение суда, в это же время Чезаре прибыл к воротам Шинона.

Как помним, Александр VI выполнил свою часть контракта. Теперь настала очередь Людовика XII — он должен был подобрать для сына папы подходящую партию. 4 марта 1499 года во время пира он сажает герцога де Валентинуа напротив Шарлотты Арагонской… Увы, совершенно напрасно. Дочь короля Неаполя почти не удостоила герцога взглядом. Тогда Людовик предлагает Чезаре собственную племянницу, но та отказывается. Напряжение растет. Королю не хочется обмануть ожиданий папы. И тут ему неожиданно везет. Герцог Гиени Ален д’Альбре сам предлагает Чезаре руку своей дочери Шарлотты. Супруга герцога д’Альбре, Франсуаза Бретонская, родственница королевы Анны, является к тому же графиней Перигора, виконтессой Лиможа и повелительницей Авена. Старший из восьми детей, Жан, в 1494 году стал королем Наварры. Его же сестра, Шарлотта, во всем может составить весьма завидную партию. Она красива, умна, к тому же сама Анна Бретонская воспитывала ее при своем дворе.

Несмотря на то, что сам Ален д’Альбре оказывается письма требовательным и жадным, выставляя непомерные денежные претензии в отношении приданого жениха.

10 мая 1499 года в замке Блуа обе стороны подписали брачный контракт. Церемония эта проходила в присутствии короля, Анны Бретонский, кардинала Амбуазского и главных сановников королевства.

Со стороны Борджа свидетелями стали его слуги — Агапито Гверарди и Рамиро де Лорка.

«Так как главная цель этого союза — заручиться поддержкой Святого Престола, когда король отправится воевать в Италию, Людовик приказывает, чтобы в тексте появилась дополнительная статья о том, что герцог, его родственники, друзья и союзники окажут ему услугу в завоевании королевства Неаполитанского и герцогства Миланского, а взамен он пошлет папе королевские войска, если последует такая просьба» .

12 мая брак был торжественно отпразднован. Чезаре даже известил своего отца в Риме, что совершил «восемь путешествий» и сломал не без успеха «восемь копий». Правда, быть может, была более прозаична, но не менее пикантна. Если верить «Воспоминаниям» Робера де ля Марка, Чезаре, опасаясь проявить себя не самым лучшим образом в первую же брачную ночь, попросил у аптекаря особых возбуждающих пилюль, способных «разжечь его пыл и могущих ублаготворить женщину». Увы, как рассказывает об этом Робер де ля Марк, «аптекарь дал ему вместо простого снадобья слабительных пилюль, так, что Чезаре всю ночь пробыл в отхожем месте, как на следующее утро сообщили придворные дамы в своем отчете».

На другой день Чезаре, сгорая от стыда, покинул Шинон и свою супругу… а та, как ни странно, была совершенно счастлива. Она тотчас же написала своему свекру в Рим весьма почтительное и очаровательное письмо, в котором сообщала о своем горячем желании навестить его в Ватикане, уверяя, что она совершенно покорена своим мужем.

«Людовик XII, радуясь тому, что этот союз ему удался, тоже пишет папе, чтобы порадовать его любовными успехами его сына; с Анной Бретонской он „сломал четыре копья“, а Чезаре — восемь, два до обеда, шесть — ночью. Подобная доблесть заслуживала награды, и Анна Бретонская подарила Чезаре коня и кольцо за 400 дукатов, попросив его носить „из любви к ней“. А король направляет папе в его дворец в Ватикане сто бочек бургундского вина. 19 мая, в день Троицы, он награждает Чезаре орденом Святого Михаила» .

Итак, как видим, все обстояло превосходно. Людовик XII получил все, что хотел, можно сказать, он был вполне удовлетворен. «И если раньше кровь играла у него в жилах при виде любой юбки, то теперь он смотрел почти равнодушно на самых красивых придворных дам. Королева так утомляла его ночами, что днем у него уже не оставалось сил думать о любовных похождениях.

Он был спокойным, умиротворенным. Прогуливаясь утром по величественным садам замка Блуа в халате, он напевал одну из полюбившихся ему озорных песенок, например вот эту…

En baisant та mie, J’ai cueilly la fleur. La cuisse bien faite, Le tetin bien rond, En baisant та mie J’ai cueilly la fleur. Лаская милашку, Упругие ляжки, Округлые груди, Срывал я цветы, Целуя милашку [50] .

Словом, ничто человеческое не было ему чуждо, и как человек он действительно был счастлив. Однако как политик терпел поражение. Новая королева, истинная бретонка по нраву и рождению, вынудила подписать короля, своего супруга, новый брачный контракт, который был менее выгоден Франции, чем тот, который она подписала в Ланже, соглашаясь отдать свою руку и сердце Карлу VIII. Анна Бретонская настояла на возвращении себе всех привилегий, от которых вынуждена была отказаться после поражения войска отца.

Новый контракт предусматривал сохранение за Анной Бретонской личного и совершенно полновластного управления герцогством, которое должен был унаследовать ее второй рожденный от короля ребенок, будь он мужского или женского пола. Если же у супругов будет лишь один наследник, то ко второму ребенку этого наследника… если же герцогиня умрет раньше короля и бездетной, Людовик XII сохранит Бретань в течение своей жизни, а после этого герцогство вернется к прямым наследникам госпожи Анны.

Ослепленный любовью, Людовик XII принял условия, продиктованные ему хитрой герцогиней в горностае; и Бретань сохранила свою независимость, которую вновь обрела со смертью Карла VIII».

«В июле 1499 года Людовик XII, сохранивший виды Карла VIII на Италию, отправился на завоевание герцогства Миланского. Прежде чем покинуть Блуа, он проводил в замок Роморантен королеву Анну, которая благодаря его усердиям успела забеременеть.

— Здесь, мадам, самое подходящее место для того, чтобы произвести на свет наследника, которого мы ожидаем, — сказал он ей.

По правде говоря, это была странная идея, ибо в этом замке жила Луиза Савойская, графиня д’Ангулем, мать герцога Франциска Валуа, крупного пятилетнего мальчика, который в силу нескольких безвременных кончин стал потенциальным наследником французского трона. Нетрудно догадаться, что эта женщина без особого удовольствия смотрела на Анну Бретонскую, ожидавшую рождения наследника престола. И когда весь двор молился, испрашивая у неба мальчика, Луиза втайне желала, чтобы у королевы была девочка и ее Франциск остался бы будущим преемником Людовика XII.

Вот уже пять лет, как молодая графиня Ангулемская жила надеждой увидеть своего сына королем.

Она считала эту честь своего рода реваншем. Надо сказать, что судьба была к ней до сих пор не очень благосклонной. После печального детства ее отец, Филипп де Бресс, выдал ее в двенадцать лет замуж за графи Карла Ангулемского, которому было тогда тридцать лет. Тот увез ее в Коньяк, где жил в обществе двух любовниц — Антуанетты де Полиньяк, дочери управляющего Ангулемон, и Жанны Конт, придворной фрейлины. Луиза, очень довольная тем, что вышла замуж, не стала делать своему мужу никаких замечаний и быстро смирилась с этой странной жизнью вчетвером. Вначале Карл Ангулемский почувствовал сильное влечение к этой юной двенадцатилетней супруге. Он даже забросил на какое-то время двух фавориток, которые, отнюдь не будучи ревнивыми, воспользовались этим, чтобы хоть немного передохнуть: ведь граф Ангулемский был мощным мужчиной, и никто, видимо, не объяснил ему, что постель существует и для сна…

Через несколько месяцев изнурительной жизни Луиза Савойская внезапно почувствовала глубокую грусть.

— Я не такая женщина, как другие! — воскликнула она однажды вечером.

В ответ на настойчивые вопросы одной из своих придворных дам она заявила со слезами, что в свои тринадцать лет все еще не беременна и находит это ненормальным.

…Это и в самом деле могло показаться удивительным при коньякском дворе, где у всех фрейлин были незаконные дети. Поэтому Луиза Савойская отправилась в Плесси-лё-Тур попросить благословения у Франциска из Паолы, который, по слухам, мог силой молитвы обеспечить женщине возможность иметь детей. Святой муж был смущен столь преждевременной тревогой и предсказал молодой графине, что она будет матерью короля.

Луиза вернулась в Коньяк отчасти успокоенной и через несколько месяцев заметила, что может питать большие надежды… Был ли это предсказанный сын? Нет. 11 апреля 1491 года она родила голубоглазую девочку, которую окрестили Маргаритой…

После рождения маленькой Маргариты Карл Ангулемский вернулся к своим прежним связям сначала с Антуанеттой де Полиньяк, а потом с Жанной Конт, не забывая, впрочем, и свою супругу… В некоторые особенно удачные ночи он отдавал дань уважения все трем красавицам.

И в результате в 1494 году все трое — Антуанетта, Жанна и Луиза — оказались беременными одновременно…

…Наконец, 12 декабря 1494 года Луиза Савойская родила под дубом крупного горластого мальчишку, которого назвали Франциском.

— Так, значит, он и будет королем? — задавалась она вопросом.

Однако пророчество Франциска из Паолы казалось несбыточным: семейство графов Ангулемских было, казалось, так далеко от трона…

…Карл Ангулемский скончался 1 января 1496 года от простуды. Овдовев в девятнадцать лет, Луиза сразу же завела себе любовника. Это был управляющий замком Жан де Сен-Жене, с которым она предавалась бурным развлечениям, дабы вновь обрести равновесие. Так прошло несколько лет. Но со смертью Карла VIII Франциск стал потенциальным наследником, и Луиза решила приблизиться ко двору. Однажды она прибыла с детьми, со своим любовником, с фаворитками покойного графа Карла Ангулемского и их отпрысками в замок Шинон, где эта странная компания несколько всех шокировала. Затем она удалилась в Роморантен, надеясь, что Анна Бретонская подарит Людовику XII детей не больше, чем подарила Карлу VIII. Нетрудно попять, каково было ее настроение, когда королева собиралась разродиться в ее собственном замке.

Она проводила свое время в молитвах, перебирала чётки, жгла свечи только ради того, чтобы у Людовика XII не было сына. И 13 октября 1499 года небо исполнило ее просьбу: Анна родила девочку, которую назвали Клод.

Естественно, Луиза очень ловко скрыла чувство облегчения, но королева была проницательной; она заметила, что глаза графини Ангулемской блестели странной радостью, и тут же воспылала к ней великой ненавистью» .

Между тем Людовик XII, далекий от женских горестей и восторгов, помышлял лишь о войне. Однажды он уже поразил итальянок своим ненасытным темпераментом и склонностью к оргиям. И потому миланские дамы вновь ожидали его с трепетом и надеждой.

Увы! На этот раз он их разочаровал. Вернее, поразил своей необыкновенной весьма примечательной верностью жене.

На этот раз король ограничивался тем, что вел галантные беседы с красавицами, брал их за ручку или шутливо покусывал им ушки. Правда, былая амурность подчас возвращалась к нему — и тогда он как бы мимоходом гладил груди прекрасных дам и отпускал на их счет комплименты…

Само собой разумеется, Анна Бретонская узнавала обо всех этих скромных платонических увлечениях своевременно и во всех подробностях. Что же касается нового итальянского похода, то за пятнадцать месяцев, прошедших со времен восшествия Луи Орлеанского на престол до вступления 18 июня 1499 года французских войск в герцогство Миланское, он предпринял дипломатические шаги, которые должны были способствовать успеху похода. Надо признать, что планы Людовика едва ли могли оставить равнодушным любое из европейских правительств, тем более, что речь шла об укреплении и расширении французского королевства за счет итальянских земель. В самой Италии оказывались затронутыми интересы Папской области и Венеции, стремившейся расширить сферу своего влияния как за счет Милана, так и за счет папы. Даже Швейцария оказалась вовлечена в военные действия французов и не только помогала королю наемными солдатами, но и выставляла за это территориальные претензии на города Локарно и Беллинцону. Император Священной Римской империи Максимилиан, как сюзерен Милана, тоже был лично оскорблен нападением французского короля на своего союзника герцога Милана Лодовико Сфорца (Моро). Еще одной державой, затрагиваемой итальянским конфликтом, были испанские королевства Каталония, Кастилия и Арагон, объединившиеся после женитьбы Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского… В 1496 году они заключили союз с Максимилианом.

Одним из первых шагов, предпринятых с целью дипломатической подготовки к итальянскому походу, было возобновление договора, заключенного в 1492 году в Этапле с английским королем Генрихом VII (1485–1509 гг.). Но, конечно же, еще важнее было заручиться поддержкой Максимилиана. После неудачного похода последнего на французскую Бургундию, на которую он заявлял свои права, положение его ухудшилось, швейцарские наемники оставили войско, так что каких-либо действий с его стороны против французов можно было не ожидать. Нейтралитет Англии был подкреплен заключением союза с королем Шотландии Яковом IV, а в 1498 году еще и союзом с королем Дании. Был заключен договор и с испанской короной. Конечно, эти договоры мало к чему обязывали, но Франция получила и конкретную помощь. Переговоры с Венецией завершились успехом: 9 февраля 1499 года в Блуа был подписан военный союз, по условиям которого Франция и Венецианская республика должны были совместно выступить против Милана.

Кроме того, уже через несколько недель, в начале марта 1499 года, французы смогли добиться от швейцарцев разрешения вербовать наемников для своих войск, таким образом, Лодовико Сфорца оказался не только в политической, но и военной изоляции. Французским войском командовал в этой кампании сеньор Джан Джакомо Тривульцио, изгнанный в свое время из Милана, который еще в 1495 году успешно оборонял от Лодовико город Асти, где тогда укрепился Луи Орлеанский.

На этот раз войска без особых трудностей взяли Милан, и произошло это ровно через два месяца после вступления на территорию герцогства. Лодовико бежал. Когда же в самом начале следующего, 1500 года, ему удалось, пополнив свое войско немецкими и швейцарскими наемниками, отвоевать Милан и Новару, Людовик XII направил против него на подмогу Тривульцио Жоржа д’Амбуаза и Ля Тремуйля. 8 апреля 1500 года Ля Тремуйлю удалось, наконец, пленить герцога Лодовико. Пленника отправили во Францию, где он умер в 1508 году.

Несмотря на активную дипломатическую и военную деятельность, Людовик XII вовсе не забыл о планах возвращения Неаполя. Впрочем, сейчас Милан был для него гораздо важнее, ибо он намеревался в нем закрепиться надолго. Несколько лет назад, еще тогда, когда французы заняли Милан в первый раз , именно Луи Орлеанский обнародовал указ, в силу которого в городе назначался военный и гражданский правитель, а также специальный Сенат, в который входили поровну французы и итальянцы .

«Герцогство, таким образом, получило известную автономию. Такое положение сохранялось в течение тринадцати лет, после чего Людовику пришлось оставить Милан. Разумеется, чтобы фактический захват герцогства получил юридическое обоснование, нужно было, чтобы император Священной Римской империи пожаловал его в лен — пока же Лодовико, даже содержавшийся в заточении, оставался законным герцогом Милана…

…Зная, что захват королевства Неаполитанского задевал испанские интересы, и будучи заинтересован в союзнике, Людовик XII 11 ноября 1500 года заключил в Гранаде тайный договор с королем Фердинандом Арагонским о совместном захвате земель Неаполитанского королевства. Франции оставались Неаполь и Северная Гаэта, а южная часть Италии вместе с Сицилией должна была подчиниться испанскому государству» 3.

Король Неаполя сдался в плен французам. Под давлением обстоятельств он согласился с условиями ставшего ему известным Гранадского трактата. В мае 1502 года он отрекся от короны Неаполя. Вскоре, однако, между французами и испанцами возник конфликт, поведший к новой войне, в результате которой после поражения при Сериньоле и Гарильяно французские войска были вынуждены, оставив Неаполь, отступить к Гаэте, своему последнему оплоту, расположенному на границе с Папской областью. Однако и Гаэта скоро капитулировала.

В марте 1504 года между воюющими сторонами было подписано перемирие сроком на три года. Людовик XII вынужден был примириться с потерей Неополя. 18 августа 1503 года скончался папа Александр VI. Позиции Франции на итальянском театре военных действий значительно ослабли. Краткое правление папы Пия III сменилось длительным понтификатом Юлия II (1503–1513), который своей политикой преследовал «прежде всего две цели: строительство и укрепление Папской области (чему Людовик к своему неудовольствию способствовал еще во время своей уступки и военной поддержки Александра VI и Чезаре Борджа) и изгнание из Италии „варваров“, т. e. французов и немцев. В противоположность Людовику, использовавшему для финансирования похода в первую очередь средства герцогства Миланского и не нуждавшемуся в одобрении трех сословий , чтобы отправить войска в поход, Максимилиан в своих действиях был жестко ограничен. Не заручившись согласием сословий Германии, он не мог выступить против французского короля на севере Италии. По той же причине он уступил напору своего сына, Филиппа Красивого, и искал длительного союза с Людовиком XII».

Почвой для договора, заключенного 22 сентября I 504 года в Блуа, должен был стать брачный союз. В обмен на инвеституру герцогства Миланского Людовик обещал руку своей дочери Клотильды внуку Максимилиана Карлу. В будущем этой паре должны были быть предоставлены права на Бургундию и Бретань, а также другие области.

Эта сделка, в которой Франция отдавала почти все территориальные приобретения Людовика, многими исследователями расценивалась как разрушительная для государства. Часто — и не без оснований — за этим видят волю Анны Бретонской, вынудившей тяжелобольного к тому времени короля пойти на такие уступки, Она не слишком дорожила объединением Франции с Бретанью, а кроме того, с помощью этого договора расстраивался другой брачный проект, против которого она всегда возражала, вероятно, из личной неприязни. Имеется в виду брак Клотильды с племянником короля и его возможным преемником Франциском Ангулемским. Хотя в предшествующие годы уже велись переговоры о возможном соединении Карла и Клотильды, но известно было и тайное заявление Людовика о том, что Клотильда должна выйти замуж за Франциска. Однако и Максимилиан не собирался отказываться от условия, которое он поставил Людовику, и тянул с предоставлением обещанной инвеституры до середины апреля 1505 года.

В 1504 году со смертью жены короля Фердинанда, Изабеллы Кастильской, появилась новая возможность сближения с Испанией. По условиям брачного договора Фердинанда и Жермены де Фуа, племянницы Людовика, король Франции отдавал свои права на все равно потерянное королевство Неаполитанское своей племяннице, за что испанский король выплачивал ему сумму в 900 тыс. флоринов.

Чтобы избежать выполнения обязательств договора в Блуа после получения инвеституры Милана, нужно было инсценировать что-нибудь помасштабнее. Король добился решения созванного в Туре в мае 1506 года сословного собрания (не путать с Генеральными штатами) объявить недействительным соглашение о заключении брака между Карлом и Клотильдой, а вместо этого сочетать Клотильду и Франциска Ангулемского. Немецкой стороне такое нарушение договора объяснили тем, что государственные интересы не допускают отмены прежней клятвы короля более поздними договорными обязательствами.

Попытки ограничить таким образом ущерб, наносимый французской дипломатии нарушением этого договора, увенчались успехом, и императору не удалось предпринять каких-либо военных санкций против Людовика — ни в Италии, ни в Бургундии. Однако некоторые перестановки в кругу сильных мира сего весьма осложнили положение французского короля. Место Филиппа Красивого после его внезапной смерти заняла его сестра Маргарита , помнившая все нанесенные ей обиды и отнюдь не питавшая к Франции дружеских чувств. Как правительница Нидерландов и опекунша своего племянника Карла она оказалась способной вести политику, независимую от политики своего отца Максимилиана, ставя интересы Нидерландов выше интересов империи . Смена в 1509 году правителя на английском престоле (вместо Генриха VII, с которым у Франции были установлены добрые отношения, королем стал Генрих VIII, вновь начавший войну) укрепила круг противников Франции.

Восстание генуэзцев против французского господства в феврале 1507 года, для подавления которого на помощь Людовику прибыл король Фердинанд с четырьмя галерами, усилило разногласия с Максимилианом Австрийским, поскольку Генуя считалась территорией империи. После того как распространилось известие о быстром подавлении восстания и торжественной встрече в Савоне Людовика с королем Фердинандом и его французской женой, Максимилиан решил, что должен предупредить парламент в Констанце (апрель-август 1507 года) об опасности, грозящей империи со стороны Людовика XII. Он объявил, что французский король якобы стремится заполучить корону императора. Вряд ли он сам в это верил…

Первый большой союзный договор этих лет, изменивший прежнюю расстановку сил, был заключен в декабре 1508 года между Максимилианом! и Людовиком XII. Это была так называемая Камбрейская лига, к которой примкнули папа и король Фердинанд, а также короли Англии и Венгрии. Она была направлена против Венеции, прежнего союзника Франции, растущее влияние которой начинало беспокоить Людовика. Были определены конкретные цели: Равенна для папы, Брешия для Людовика XII, Верона для императора и Отранто для Фердинанда, короля Испании… Как нередко случалось в прошлом, непосредственное бремя войны пришлось нести Франции… Людовик XII в четвертый — и последний — раз отправился (воевать — прим. автора) в Италию, где из-за усиливающейся подагры его пришлось носить на носилках. В отличие от предыдущих походов солдаты-пехотинцы были в основном французского происхождения, поскольку Швейцария, возымевшая собственные политические амбиции, на этой раз возражала против вербовки ее солдат во французскую армию. После победы французов над венецианской армией при Аньяделло в мае 1509 года Венеция стремилась изолировать Францию, привлекая на свою сторону остальных союзников территориальными уступками… Камбрейская лига не оправдала ожиданий французского короля, теперь она трещала по швам. При желании все участники ее могли предъявить ему свои территориальные претензии.

«…Итак, Людовик впервые оказался практически в полной изоляции и был вынужден перейти к обороне, хотя император Максимилиан все еще считался его сторонником. Так как властолюбивый и корыстный папа Юлий II не пользовался особой популярностью среди французского духовенства, собрание французского клира, созванное в сентябре 1510 года самим королем Франции в Туре, поддержало короля и одобрило его действия против папы… Средством воздействия короля на папу был подробнейший указ, вновь объявлявший на созванных в Констанце и Базеле церковных соборах о галликанских (католических) принципах веры… На собрании духовенства в марте следующего 1511 года было выдвинуто требование созыва всеобщего церковного собора, который состоялся с согласия императора в Пизе 1 ноября 1511 года. Помимо такого наступления на папскую власть (и папский авторитет — прим. автора), ставившего под вопрос саму законность папского титула Юлия II, он оказался вынужденным обороняться от французской армии, которую вел против него Шарль де Шомон, племянник умершего кардинала Амбуазского. Мосле смерти Шомона его место занял Гастон де Фуа, племянник короля, оказавшийся гениальным полководцем».

Ответом папы стала так называемая Священная лига, объединявшая его с Венецией и Испанией (4 октября 1511 года). Как явствует из самого названия (того союза, конфликт вышел за рамки чисто военного противостояния. Юлий II в ответ собрал Всеобщий церковный собор в апреле 1512 года. Чуть позже английский король Генрих VIII примкнул к Священной лиге, официально провозгласившей своей целью только возвращение территорий Папской области. За этим, однако, стояло стремление изгнать французов из Италии , самым же заветным желанием было добиться падения Людовика XII. Одновременно союзники Лиги, Испания и Англия, планировали захватить Женеву и напасть на Францию с севера. Победа, одержанная в апреле 1512 года под Равенной благодаря умелым действиям Гастона де Фуа… слишком дорого обошлась французам. Под натиском швейцарцев после его смерти они были вынуждены отступить. В отвоеванном Милане герцогом стал Максимилиан Сфорца, сын Лодовико … Людовик XII остался один. Война, в которую не против своей воли, конечно, была столь долгое время вовлечена Франция, окончательно истощила ее силы. Французские войска всюду терпели поражение: от испанцев (декабрь 1512 года) в Наварре, окончательно потерянной для королевства и дона Альбре, от англичан (август 1513 года) в Гинегатте; от швейцарцев (июнь 1513 года) в Новаре, на севере Италии недалеко от Милана, и как раз спустя ровно месяц после предпринятой Людовиком очередной попытки вернуть герцогство… На востоке грозили вторжением швейцарцы. Маргарита Австрийская надеялась с их помощью вернуть бургундское наследство своего отца Карла Смелого . 7 сентября 1513 года большое войско швейцарских наемников подошло к Дижону, угрожая занять его. Опасались дальнейшего их продвижения на Париж.

В этой тяжелой и критической ситуации, сложившейся в 1513 году, произошло и одно благоприятное для Людовика XII событие: смерть Юлия II в феврале 1513 года. Его преемником стал Лев X, миролюбивый и не столь властолюбивый, как два его предшественника . Он, правда, собрал еще раз членов Лиги — Максимилиана, Генриха VIII, Фердинанда и швейцарцев, чтобы обсудить вопрос о том, как воспрепятствовать возвращению Людовика в Италию. И все же папа был готов к достижению согласия с Людовиком, тем более, что тот после поражения в Новаре оставил Италию. Соглашение с папой могло явиться основанием для всеобщего примирения с другими членами Священной лиги.

В конце декабря 1513 года состоялось примирение между папой Львом X и Людовиком XII. Со стороны короля не требовалась уступка — отказ от решений церковного собора в Пизе, который еще ранее Юлий II объявил недействительным, и признание решений собора, созванного Юлием II в папском дворце в Латеране.

Лев X способствовал объединению императора Максимилиана и Венеции. Война Франции и Испании закончилась перемирием. Последний участник Священной лиги Генрих VIII, несмотря на усилия Маргариты Австрийской, не желавшей терять этого союзника в борьбе против Франции, объединился с Людовиком. Из простого мирного договора эти отношения переросли в более тесный союз. Людовик, овдовевший в январе 1514 года, изъявил желание жениться вновь, в надежде произвести на свет наследника. Его выбор пал на Марию, молодую, красивую сестру Генриха VIII. Свадьба состоялась 9 октября. А 31 декабря король умер .

Итак, вкратце изложенная внешнеполитическая обстановка ясна. Однако следует вернуться к личной жизни монарха.

Надо признать, что Людовик XII и Анна Бретонская жили счастливо, и французский двор, как ни странно и невероятно это звучит, стал одним из самых добропорядочных дворов в Европе.

Вот что говорил об этом один из современников: «Наша достойная и всеми глубоко чтимая королева приглашала в свою комнату всех своих дам и выбирала из них одну за другой ту, у которой были самые простые, даже простонародные манеры, достойные какой-нибудь крестьянки. Королева Анна не позволяла им заводить никаких тайных или слишком сердечных бесед с кавалерами и сеньорами двора и никогда не допускала, чтобы с ее придворными дамами велись какие-либо иные речи, кроме добродетельных и честных; и если уж кто так хотел говорить им о любви, то это должна была быть любовь дозволенная и в высшей степени пристойная — я имею в виду любовь чистую и стыдливую, всегда ведущую к браку…

Так мудрая государыня наша не желала, чтобы двор ее был открыт для опасных людей, которые могут развлекать дам лишь непристойными и скабрезными речами» .

А меж тем как дамы ветреные или сладострастные покидали или даже стремительно бежали из Блуа, где все дышало вкусом «маленькой и скромной бретонской герцогини-королевы», было исполнено духом строгой и даже чопорной порядочности и скуки, Луиза Савойская, уже известная нашим читателям, преспокойно и весело жила себе в Амбуазе, в обществе славного маршала де Жье, сменившего Жана де Сен-Желе в качестве наставника ее крепкого и веселого сына.

Поговаривали, что маршал де Жье, как и его предшественник, был любовником красавицы графини. На поверку же в результате оказалось обратное: он сам позднее неоднократно повторял, что молодая красавица пыталась любой ценой изнасиловать его самого, но он с трудом устоял.

История наделала много шуму, и Анна Бретонская буквально на коленях умоляла своих дам молиться о том, чтобы подобные гнусности не навлекли гнев божий на Французское королевство.

«Вскоре она заболела и слегла. Полагают, что жизнь ее укоротило это потрясение и недовольство помолвкой ее дочери Клод с Франциском Валуа (совершенной против ее воли). Она умерла 9 февраля 1514 года в возрасте тридцати восьми лет» .

Людовик XII был потрясен смертью своей жены, а между тем граф де Лонгвиль, бывший тогда пленником англичан, всячески старался убедить своего друга короля Генриха VIII заключить союз с Францией. Читатель помнит об этом, но важный эпизод истории, стоивший Французскому королевству короля, а королю — жизни, следует еще раз повторить, дабы не упустить всей важности момента.

Итак, речь шла о сестре Генриха VIII Марии или, вернее, принцессе Мэри. Английский монарх, войдя в положение и постигнув всю горестность переживаний французского собрата, согласился. Узнав, что в жены ему прочат изящную, умную шестнадцатилетнюю блондинку, Людовик XII — а ему вскоре должно было исполниться пятьдесят четыре года, а годы войны в Италии не прибавили ему здоровья, — почувствовал, что в нем заиграла кровь.

Через несколько месяцев Мария Английская высадилась в портовом городе Кале, морских воротах Франции. Будущую королеву на французской земле встретил представитель французского короля, им был Франциск Валуа. Увидев, как она хороша собой, он был поражен в самое сердце и влюбился в молодую невесту с первого взгляда.

По дороге в Аббевиль, где их ждал Людовик XII, молодой герцог Ангулемский , которому только что исполнилось двадцать лет, очаровал английскую принцессу своими галантными речами. Как жаль! Когда они вступили в Аббевиль, ему волей-неволей пришлось уступить место королю. Сам город был великолепно иллюминирован, улицы его украшали гобелены, на главных домах города висели знамена и хоругви. Как гласит хроника, король появился посреди этого великолепия, прогарцевал на великолепном гнедом коне, расцеловал, не слезая с лошади, принцессу и всех прибывших с ней англичан, среди которых был и ее любовник — молодой герцог Саффолк, и под конец устроил великолепный пир.

Торжества бракосочетания прошли 9 октября 1514 года. Тот же летописец весьма красочно рассказывает об этом событии: «Бракосочетание состоялось на другое утро по приезде принцессы, и не в церкви, а в большом и красивом зале, где все могли их видеть. Король и королева сидели. Волосы королевы были распущены, а голову ее украшал вместо короны самый богатый во всем христианском мире убор, ибо, по обычаю, корону на голову королевы возлагают лишь при коронации в соборе Святого Дионисия — Сен-Дени.

После церемонии по воле короля и королевы был устроен грандиозный пир, а когда наступила ночь, король и королева уединились в спальне.

На следующий день король говорил некоторым из придворных, что совершил чудеса… Однако я этому не слишком верил, ибо вид его внушал опасения за его здоровье».

Таковы, были выводы хрониста Флеранжа, однако другие полагали, что не один Франциск Валуа, но и Людовик XII без памяти влюбился в белокурое создание, явившееся из Альбиона, и потому в честь Дамы сердца, как и подобает в таких случаях, совершил несколько «славных подвигов» за одну ночь.

Простой народ и парижские кумушки сочувствовали королю, опасаясь, как бы молоденькая красотка запросто не уморила человека. И чиновники, и судейские, и ремесленники, и военные, даже школяры, и те смеялись или сочиняли про него забавные анекдоты и саркастические песенки .

Я, Меланхолии школяр, Избитый палками Тревоги, Топчусь, как прежде, на пороге, Хоть стал и немощен и стар. Покинул сердце юный жар. Я ною, но не будьте строги, Я — Меланхолии школяр, Избитый палками тревоги. О, дайте состраданье в дар! Глядите, дни мои убоги: Слабеет ум, слабеют ноги, Безумья яростен удар. Я — Меланхолии школяр. И еще одно, завершающее: Мой милый брат, я вас хвалю и славлю За белых мне подаренных крольчат К сему вопрос я искренний добавлю: Вы думаете, я крольчатам рад? Ах, я уж много лет от сих услад Живу вдали, и посох тот, которым Пас тварей милых я с младым напором, Изъят из дела и познал покой. Он сладко спит и глух к моим укорам, Как те, от коих пользы никакой. Молчать об этом я условьем ставлю, Бог ласков к тем, кто вечным сном объят. В другое русло нашу речь направлю — О лакомствах пускай слова звучат, О пирогах, что нёбо горячат. Но грубым разве мы сродни обжорам? Чтоб разлучить язык с невкусным сором Пускай вино во рту течет рекой. Не станем чтить былое разговором, Как те, от коих пользы никакой. Во дни младые был я, не слукавлю, На ласки и лобзанья тороват. Но мне Фортуна объявила травлю И забрала услады все подряд. За прошлые забавы нас простят, Они поскольку ныне под запором. Разлучены и с мыслью и со взором: Любовь нам машет издали рукой. Рассталось сердце с жаром и задором, Как те, от коих пользы ни одной. Что старец рядом с юным ухажером? Их разницу отмечу я с тоской. Смирился я с печальным приговором, Как те, от коих пользы никакой [68] .

Вернувшись после праздников в Париж, Людовик XII и Мэри поселились в мрачном замке Турнель, находившемся на том самом месте, где ныне простирает чудеса архитектурные Вогезская площадь.

— Помолимся за нашего доброго короля! — говорили в народе, а тот, между тем, чувствовал себя все хуже и хуже и явно начинал сдавать. Изнуренный ночными усилиями, он едва поднимался по утрам и, совершив короткую прогулку, вновь ложился в постель, дрожа от холода, как старик.

— Извините меня, милый друг, — говорил он Марии. — Я чувствую себя усталым и полежу. До скорого .

Тогда королева, выведенная из равновесия неудачными попытками своего супруга, спешно одевалась, быстро пересекала замок и запиралась в одной из отдаленных комнат. Там она раздевалась, ложилась в постель и с горящими глазами ждала несколько минут.

Через маленькую дверцу, выходившую на укромную и безлюдную галерею, вскоре входил улыбающийся молодой человек. Это был герцог Саффолк. Раздевшись во мгновение ока, он присоединялся к королеве и предавался с ней восхитительным любовным играм.

Проходили недели, забавы королевы оставались тайной для всего французского двора. «Однако в один прекрасный день офицер свиты королевы по имени Гриньо, прогуливаясь по той самой галерее, услышал странные звуки из комнаты, где возлежали распаленные любовники…

Очень удивленный, ибо он считал, что комната эта пуста, он открыл дверь и вошел. При виде происходящего у него перехватило дыхание, и он так сильно покраснел, что его лицо, как сообщают нам очевидцы, „сохраняло этот румянец еще несколько дней…“

…Смущенный тем, что он невольно открыл, Гриньо долго думал, как ему поступить, и в конце концов написал Луизе Савойской, предупредив ее о том, что происходит в Турнеле. Он знал, что мать Франциска Валуа не сможет оставаться равнодушной к такой необыкновенной и скандальной новости.

После пятнадцати лет непрерывных тревог смерть Анны Бретонской, так и не подарившей Людовику XII мужского потомства, преисполнила ее радости. Увы, девять месяцев спустя после смерти королевы король женился на англичанке, которая, на радость Луизе Савойской, под хор насмешек изнуряла короля буквально на глазах всей страны. И это внушало надежду на лучшее. Однако Мэри оказалась слишком сластолюбива и легкомысленна, и в один прекрасный день могла родить бастарда. Такой возможный поворот событий ее очень тревожил, и Луиза Савойская тотчас отправилась в Турне ль. В апартаментах Саффолка состоялся достаточно короткий, но очень бурный разговор. Ему было недвусмысленно заявлено, что самым желательным исходом для всех будет его незамедлительный отъезд на родину, но прежде, чтобы унять горечь расставания, ему будет даровано поместье в Сентонже и 50 000 ливров ежегодной королевской ренты. В противном случае королеву-прелюбодейку и ее любовника ждут смерть либо, в лучшем случае, позорное изгнание. Саффолка убедили доводы, подкрепленные увесистой монетой и прекрасным поместьем, и он уступил, с полным основанием полагая, что после, по всей видимости, очень скорой смерти Людовика XII он непременно возобновит свои амурные похождения и постельные дуэли с Мэри Английской .

„Чтобы быть совершенно спокойной, Луиза поселила герцога Саффолка у адвоката Жака Дизомма де Серне, хорошенькая жена которого могла на какое-то время привлечь его внимание… Эту молодую особу звали Жанна Лё Кок. Луиза Савойская была очень хорошо с ней знакома, а потому прекрасно понимала, чего стоит ее добродетель: вот уже два года Франциск, ее „Цезарь“ , был любовником Жанны.

Королева Мария, увидев, что ее дорогой Саффолк от нее отдаляется, подумала, что он чем-то занят, и была этим огорчена. Затем, поскольку у нее был щедрый темперамент, стала искать другого партнера для своих приятных утренних игр.

…Среди молодых воздыхателей, толпившихся вокруг нее, был один, казавшийся ей красивее, умнее, элегантнее прочих, свою привязанность к которому она могла демонстрировать, не вызывая сплетен .

Это был ее зять Франциск Валуа…

Ока была с ним нежной и кокетливой“ завлекала его в свои апартаменты (пока король грелся в своих покоях) под всякими предлогами, называла своим дорогим зятем», произнося слово «дорогой» нежнейшим голосом, принимала его в дерзких декольте, потягивалась, как кошечка, и ясно давала ему понять, что, если ему изменит почтительность, она не обидится. И тогда околдованный Франциск бросился к ногам Мэри и чуть не подарил ей того сына, рождения которого так боялась его мать Луиза Савойская…

Узнав о поведении своего сына, Луиза Савойская не на шутку разгневалась. Она отлично понимала, что из-за юношеского легкомыслия и пустой интрижки ее сын может навсегда лишиться долгожданной короны. Кроме того, ей было совершенно ясно, что среди всех прочих причин именно из-за этого королева Мария так активно охотится за ним.

Хорошо понимая коварную игру тонкой и хитрой англичанки, Луиза приказала баронессе д'Омон и жене своего сына Клод безотлучно вести при королеве караульную службу: найти любой предлог быть при ней и наблюдать за всеми ее словами и поступками. Днем обе дамы читали и вышивали с ней, но ночью дело доходило до того, что обе попеременно одна за другой ложились почивать вместе с королевой.

Последние недели декабря 1514 года над Иль-де-Франсом бушевали метели. Сила их была такова, что ветер вырывал с корнями деревья, сносил крыши зданий, валил колокольни. Волки, осмелев от голода, появлялись даже у ворот Парижа, а самые отважные и голодные из них проникали в город. Смерчи проносились по Франции. Поговаривали, что наступают страшные времена конца света.

А в Турнеле в это время, в ее мрачных залах, раздавались глухие и мрачно звучащие слова молитв во здравие короля… В это самое время, когда природа, казалось, совсем отвернулась от человека и Богу были не слышны его молитвы, в одной из огромных мрачных зал Турнеля умирал Людовик XII.

На Рождество умирающий призвал к своему изголовью Франциска Ангулемского. При виде умирающего тот даже не смог сдержать улыбки, которую тотчас заметил король. Сейчас его в особенности заботила судьба дочери. Он боялся, что Франциск Валуа испортит ей жизнь. Его личный опыт, как и опыт предков, подсказывал это.

Умирающий вспоминал о несчастной Жанне Французской, некогда им низко отвергнутой, и о своей благочестивой жене Анне. Конечно, Людовик XII знал о том, что молодой герцог влюблен в королеву Марию, и потому время от времени уста его повторяли всего несколько слов:

— Клод, моя дорогая маленькая Клод!

1 января 1515 года ровно в десять часов вечера король скончался.

 

Глава 4 Король умер. — Да здравствует король!

В это самое время, несмотря на ужасную метель, придававшую этому и без того печальному событию еще больше трагизма, Турнельский замок покинули два всадника. Один из них направился и Роморантен, чтобы сообщить проживающей там Луизе Савойской, что сбылась ее золотая мечта — сын ее стал королем, другой всадник отправился в особняк Инлуа в Париже, где в этот поздний час Франциск пировал со своими друзьями.

Едва успев войти, гонец поклонился:

— Король умер! Да здравствует король!

Тогда все присутствующие молодые люди воскликнули радостно:

— Да здравствует король! Да здравствует король Франциск!

Кончилось царствование Людовика XII. Королева Мэри, по счастью, не ждала ребенка, хотя «Франциск хорошо понимал, что, пока оплакивали ее супруга, она была вполне способна зачать наследника, воспользовавшись в соседней комнате услугами какого-нибудь галантного стражника» .

«Если попытаться вкратце подвести итоги царствования Людовика XII, то окажется, что все, что ему удалось завоевать в результате итальянских походов, было потеряно. Может показаться, что вся деятельность короля в конечном счете потерпела краж. Однако будет ли справедлив такой приговор? Потомки его в XVI столетии отнеслись к нему совсем: по-иному: на первое место они ставили экономический расцвет Франции, достигнутый в годы его правления, а главное, мир, наконец, прочно воцарившийся к стране, пережившей весьма бурный и неспокойный XV век. „Время правления этого короля, справедливого, экономного, когда речь шла о его собственных нуждах, и щедрого в других случаях, не случайно с ностальгической грустью вспоминали в последующие десятилетия в истерзанной внутренними войнами стране. Не удивительно, что современники, как и его придворный историограф Клод де Сейсазель, восхваляли его. Историки позднейших эпох, начиная с Мишле, заговорившего о „королевской тупости“ (royale stupediste), считали своим долгом подчеркивать известную ограниченность Людовика XII. Безусловно, очень часто противники его были гораздо менее щепетильны в выборе средств“ более изобретательны в достижении целей и изощренны. Все же вряд ли справедливо считать этого короля слабохарактерным, не слишком далеким, ограниченным и негибким… Во времена тяжелейших бедствий, в 1512–1514 гг., Людовик XII вывел страну из, казалось, безвыходного положения, когда его противники покушались даже на его трон. Франциску I наследство досталось уже в полном порядке» .

Уже известный и даже полюбившийся нам Брантом (ибо к кому же обращаться за расспросами по поводу того времени, как не к нему) позволит сравнить трех французских венценосцев, и всех в интересующем нас аспекте. Вот что он говорит о Людовике XI, Карле VIII и Людовике XII, так тесно слитых и связанных теперь в нашем сознании на кратких и немногочисленных страницах нашей истории:

«Часто — и даже в самое последнее время — при дворах знатных французских сеньоров и королей любили перемывать косточки сих благороднейших особ . И не встречал светских угодников, кои бы не нашли что сказать о них иногда лживого, а подчас и истинного. Но должно всячески порицать такой обычай: нельзя покушаться на доброе имя дам — особливо из высшего общества. Причем я имею в виду как тех, что не прочь поразвлечься, так и иных, кои к столь пагубному зелью питают отвращение и пригубливать его не намерены.

Как я уже сказал, при дворах последних наших королей процветали тайное злоречие и пасквили — что вовсе не согласно с простодушными обычаями предков, например, доброго нашего монарха Людовика XI, уважавшего простоту нравов и — как передавали — любившего трапезовать в обширных залах, пригласив к с своему столу множество достойных людей (как приближенных к нему, так и прочих), а самые ловкие, бойкие и неутомимые в любовных забавах с нашими прелестницами там были привечаемы особо. Он и сам не отказывался подавать в этом пример — желая все познать и поделиться своими откровениями с кем ни попадя.

А это, что ни говори, большое непотребство. О жене он был и весьма дурного и чрезвычайно высокого мнения, ценя ее за благоразумие и добродетель, — и благо ей, ибо, будучи от природы нрава подозрительного и угрюмого, он бы не смог сдержаться — и стал бы поносить ее, как и прочих. Когда же он умирал, то приказал сыну своему любить и весьма почитать матушку, однако не давать ей брать верх над собой: „…Но не потому, что она недостаточно благоразумна и целомудренна, а из-за того, что в ней более бургундской, нежели французской крови“ . И в силу этих же причин король никогда не любил ее, заботясь лишь о законном потомстве, а добившись оного, вовсе оставил о ней попечение. А держал ее затем в замке Амбуаз — как простую придворную даму, — уделив ей крайне скудное содержание, принуждая носить небогатые наряды, словно какую-нибудь фрейлину. Он оставил при ней очень небольшой двор — и велел проводить время в молитвах, а сам загулял и весело прожигал свои дни. Можете сами представить, как плохо при столь малом почтении к нежному полу — высказывался о нем сей государь; да и не он один: имена известных ему особ кочевали при дворе из уст в уста — и не потому, что он порицал любовные ристалища либо хотел покарать самых рьяных и неистовых, но излюбленнейшим его удовольствием оставалось лить на них словесные помои  — а оттого бедняжки не всегда могли так свободно (как им было по нраву) взбрыкивать и пускаться в амурный галоп. В его правление непотребству не было положено предела — ибо сам король и его придворные весьма способствовали развращению нравов и тягались в этом друг с дружкой и бахвалились, смеясь — при людях или келейно… кто измыслит наискабрезнейшую историю о своих похождениях, постельных ухищрениях… и прочих безобразиях. Конечно, сильных мира оставляли в покое — о них судим лишь по видимости и по тому, как они держались прилюдно ; думаю, что им было гораздо легче жить, нежели большинству тех, кому выпало обретаться при последнем нашем покойном короле , который — как я помню — держал их в строгости, отчитывал и укрощал, а подчас пречувствительно наказывал. А о Людовике XI я слыхал именно то, о чем поведал».

Зато сын его Карл VIII, наследовавший после него престол, был иного нрава — ибо его поминают как самого строгого и добросердечного в словах монарха, какого когда-либо видывали, ни разу даже намеком не оскорбившего ни мужчину, ни женщину. Оставляю вам помечтать о том, какой свободой пользовались прелестницы его времени. Но и любил он их весьма ретиво и услужал им достаточно, если не слишком: к примеру, возвращаясь из неаполитанского похода, упоенный славой победителя, он задержался и Лионе — где возвеселил душу столькими удовольствиями и ухаживаниями за прекрасным полом, устроил столько великолепных турниров и поединков в честь дам его сердца, что позабыл о своих собственных, заброшенных в его королевстве, а между тем терял и власть свою над подданными, и города и замки (которые еще стояли за него и протягивали к нему руки, моля о помощи). Говорят, что тамошние красавицы послужили причиной его смерти, ибо он слишком предался им, будучи слабого сложения; и оттого наносился, впал в немощь, а за сим — и отбыл в мир иной.

Король Людовик XII был к дамам весьма почтителен, ибо, как я уже упоминал, позволял комедиантам, школярам и дворцовым прислужникам говорить обо всем , кроме королевы, его супруги , к и девиц двора, хотя сам он бывал и добрым сотрапезникам, и дамским угодником, любил прекрасный пол не менее прочих и таковым остался, но не бахвалился на сей счет, не злословил и не чванился — в противоположность предку своему, герцогу Людовику Орлеанскому…

«…Замечу, что король Франциск , крайне неравнодушный к женскому полу (хотя, как считают многие, его избранницы были весьма переменчивы и непостоянны — о чем я уже говорил в ином месте), не желал, чтобы при дворе по сему поводу злословили, и требовал от всех уважения и знаков почтения к своим воз любленным…» .

Да, молодой король Франциск I отличался весьма отменным, но изящным сладострастием. «…С приближенными (он) не кичился и не скупился, одаряя разными историями и выдумками, одну из коих — притом презабавную — пересказали и мне. В ней шла речь о молодой привлекательной особе, приехавшей ко двору, каковая — не блистая тонкостью ума — легко поддалась улещиваниям больших вельмож, а особо самого короля, который, пожелав однажды водрузить свой „стяг на крепком древке“ в ее „цитадели“, прямо сказал ей об этом; она же, прослышав от иных, что, когда что-то даешь королю или берешь у него, надо сперва поцеловать это — или же руку, которая этого коснется или пожмет, — не растерялась, а, смиреннейше поцеловав руку, взяла королевский „стяг“ и нижайше водрузила его в „крепость“, а затем хладнокровно вопросила, хочет ли он, чтобы она услужила ему как добропорядочная и целомудренная женщина или же — как распутница. Не надо сомневаться, что он захотел „распутницу“ — поскольку с нею приятнее, чем со скромницей, — и тотчас убедился, что она не теряла времени зря: и умела и „до“, и „после“, и все, что душе угодно; а затем отвесила ему глубочайший поклон и, всепокорнейше поблагодарив за оказанную честь — коей она недостойна, — стала тотчас (а также и потом) просить о каком-нибудь продвижении для ее супруга. Я слыхал имя этой дамы, каковая впоследствии не вела себя столь наивно, как ранее, — но ловко и хитро. Однако король не отказал себе в прихоти поведать сию историю; и слышала ее немало ушей.

Он всегда любопытствовал и выспрашивал каждого о его любовных делах — особливо о постельных баталиях, и даже о том, что нашептывали, о чем мелили дамы в самой горячке и как вели себя, и какие принимали позы, и что говорил:-, „до“, „во время“ и „потом“, — а прознав, смеялся от всей души; но тотчас запрещал передавать это иным — дабы не вышло позора — и советовал хранить тайну и честь возлюбленных.

А в наперсниках у него пребывал величайший муж церкви, весьма добросердечный и щедрый кардинал Лотарингский, я бы назвал его образцом великодушия, ибо подобного ему в те времена не водилось; порукой тому — его щедрость, милостивые дары и особенно пожертвования на бедность…

Рассказывали, что стоило явиться ко двору какой-нибудь пригожей девице или не появлявшейся ранее красивой даме — как он тотчас ее привечал и увещевал, говоря, что желает выпестовать ее своею рукой. А какой наездник! Впрочем, ведь ему приходилось иметь дело отнюдь не с дикими жеребцами. В кругу приближенных короля поговаривали, что не было особи — свежеприбывшей или надолго задержавшейся при дворе, каковую он бы не совратил или не подцепил на крючок ее жадности и своей щедрости (и мало кто вышел из такой переделки, сохранив чинность и добродетель). А сундуки прелестниц все полнились новыми платьями, юбками, золотом и серебром, шелками — словно у теперешних королей и вельможных дам. Я сам имел случай повидать двух или трех из тех, кто заработал передком подобные блага: ни отец, ни мать, ни супруг не могли бы доставить им ничего подобного в таком обилии» .

Но мы отвлеклись от нашего молодого короля, вернее сказать, от первых, самых тревожных, недель его царствования. Вернемся же к столь надолго прерванному нами повествованию. Как помним, одним из главных камней преткновения его царствования была королева Мэри, вдовствующая королева.

Уже на следующий день после смерти короля Людовика ее под стражей, или под почетным, но строгим эскортом, препроводили в особняк Клюни. Именно там она должна была провести первые сорок дней траура. Недоверчивые Луиза Савойская и молодой король Франциск приказали госпоже д’Омон и госпоже де Невер днем и ночью охранять королеву. Король, а вместе с ним Франция и короли Европы, ждали, чем все разрешится, окажется ли беременной вдовствующая королева. Конечно, положение последней было весьма плачевно. Вынужденная изоляция ее сильно томила — она даже боялась сойти с ума. И именно в этот трагический и решающий для нее момент разнесся слух, что она беременна. Герцогиня Ангулемская была поражена, но король Франциск I не поверил ему. И впрямь, слух этот, в высшей степени опасный для воцаряющегося, но еще не совсем прочно воцарившегося короля, рассеялся столь же быстро, сколь и появился. Вот что рассказывает по этому поводу наш неразлучный спутник по тайным и укромным уголкам французской истории Брантом: «После смерти короля королева изо дня в день распускала слухи о своей беременности; говорят, что, так и не пополнев, она с целью обмана обматывала себя бельем, рассчитывая на то, что когда пройдет положенный в сих случаях срок, она сумеет найти какого-либо ребенка и выдать его за своего. Увы! Ей не удалось достичь своей цели. Луиза Савойская, женщина умная и многоопытная и оттого прекрасно сознававшая, чем грозит ей и ее сыну такой обман, приказала врачам и повивальным бабкам осмотреть ее, нисколько не доверяя лишь внешнему виду или словам королевы. Тут-то и раскрылись ее ухищрения с бельем и простынями, так был сорван ее план стать в один прекрасный момент королевой-матерью, а главное — регентшей Французского королевства».

И все же, даже когда все эти скандальные подробности стали известны Франциску, он и тогда поступил благородно и великодушно — сразу явился в особняк Клюни и спросил у Мэри, не возражает ли она против его коронации. Естественно, она не замедлила дать свое согласие:

— Государь, я не знаю другого короля, кроме вас!

А через несколько дней, 25 января, Франциск I был уже в Реймсе .

Уже в феврале, по возвращении в Париж, Франциск едва не сделал ей предложения руки и сердца, и это мри том, что его законная супруга мадам Клод ждала от своего мужа ребенка. Быть может, ей было необычайно лестно и выгодно такое предложение, ведь она разом и в одном лице получала завидного мужа и любовника, но то ли страсть к герцогу Саффолку возобладала в ней над прежними нежными чувствами к Франциску, то ли потому, что она решила вернуться на путь чести и добродетели, так или иначе, она отказала.

С большой досадой, как она написала через несколько дней своему брату Генриху VIII, она отказалась стать женой Франциска I.

— Я надеюсь, что вы не будете на меня сердиться, если я выйду замуж по душе.

Через месяц Мэри тайно сочеталась браком с Саффолком. По этому случаю король проявил истинно королевскую щедрость, подарив ей в день свадьбы в качестве приданого 60 тысяч экю и провинцию Сентонж в придачу.

Вскоре королева Мария, которая предпочла любовь французскому престолу, вернулась в Англию, где и скончалась в возрасте тридцати шести лет в 1534 году от рождества Христова.

 

Глава 5 Франциск I и мадам Шатобриан

Впервые прелестную одиннадцатилетнюю красавицу, в дальнейшем известную нам как госпожа де Шатобриан, королева Анна Бретонская увидела 4 сентября 1505 года в церкви Сен-Жан неподалеку от города Морле. Тогда необычная и ранняя и красота столь юного создания поразила даже эту чопорную и строгую королеву. Будущую возлюбленную Франциска I один из историков годом позже описывал так: «Хотя она едва вышла из детского возраста ей шел лишь двенадцатый год, красота этого небесного создания была столь совершенна, что пленяла самые черствые сердца. Ее прекрасная фигура говорила сама за себя и все красноречивее день ото дня; приветливый и серьезный вид сочетался с мягкостью и каким-то видимым изяществом; черные густые волосы подчеркивали белизну и румянец ее лица, а глаза, в которых блистал и светился тонкий и рассудительный ум, делали ее одной из самых редких и прекрасных личностей своего времени».

Словом, дитя было вполне достойно своего короля, звали это чудесное дитя Франсуаза де Фуа. В 1505 году она была одной из фрейлин королевы Анны. Приблизительно в том же году или годом позже она была обручена с Жаном де Лаваль, молодым богатым сеньором, владельцем замка Шатобриана. После обручения означенный Жан де Лаваль покинул двор и зажил в свое удовольствие в родном замке. Хотя юноше было девятнадцать, а его невесте двенадцать лет, они, не дожидаясь церемонии бракосочетания, вступили в брачные отношения и уже в 1507 году у них родился первый ребенок — девочка. В 1509 году свадьба все-таки была сыграна.

Прошло десять лет. Франсуаза и Жан счастливо жили в своем замке, устраивали балы и сельские праздники, кончавшиеся «в самых укромных уголках леса великими ухаживаниями и столь же великими поцелуями», как писал Брантом, в которых милая Франсуаза всегда принимала самое пылкое, самое деятельное участие. Ведь когда ей исполнилось двадцать лет, ее великолепно обрисованная грудь привлекала взгляды всех фавнов и нескромных нимф, а сладострастная походка вызывала либо бурное желание, либо самые нескромные и эротические мысли.

Так или иначе, но можно было предположить, что о такой красоте никто и никогда уже не узнает во всем Французском королевстве, если она и впредь будет скрыта от глаз мира во глубине провинциальных бретонских лесов. Конечно, она радовала там мужские глаза, но ведь король о ней не знал, а это было немалым упущением.

Однако в один прекрасный день кто-то из вельмож рассказал ему о госпоже Франсуазе де Шатобриан, и тот потребовал, чтобы ему немедленно показали это чудо. Случилось это в конце 1515 года, в тот момент, когда король, только что одержавший победу при Мариньяно (13–14 сентября 1515 года) возвращался в Париж, помышляя лишь об удовольствиях. «Двор без женщин, то же самое, что год без весны или весна без роз», — как мы помним, говорил он. И этим объяснялось появление при его дворе группы очаровательных молоденьких девушек, которых король-рыцарь постоянно держал при себе, именуя «своей маленькой компанией».

«Вначале, — говорит один из очевидцев описываемых событий, один из придворных, сеньор де Мезре, — это было даже хорошо, ибо благодаря прекрасному полу при дворе воцарились вежливость и учтивость, а у благородных людей появилась возможность проявить великодушие. Но нравы скоро развратились; должности и благодеяния распределялись по прихоти женщин, и они стали причиной того, что даже в правительстве утвердились очень скверные правила» .

Естественно, большинство входивших в «маленькую компанию» девиц «обрабатывались» королем, как остроумно выразился один из летописцев. Каждый вечер двоих-троих или даже больше вызывали в королевскую спальню, где их раздевал паж . Их ожидала тяжелая бессонная ночь, ибо Франциск I бездеятельности не любил. Нередко он осчастливливал каждую из девиц по несколько раз, ибо король очень легко возрождался из пепла. «Поэтому, — отмечает один из историков той эпохи, — ему нужно было выбрать своей эмблемой не саламандру, а феникса». Правда, впрочем, и то, что, подобно животному, изображенному на его гербе, король Франции чувствовал себя в своей стихии, королевским жезлом воспламеняя жар, который таился в этих дамах.

До такой степени, что обер-шталмейстер говорил о нем: «„Чем дальше, тем больше хозяин увлекается женщинами и потерял, видно, всякий стыд“. Ни одна дама не могла против него устоять. Достаточно было ему появиться с его горящими глазами, раздувшимися ноздрями и привлекательной фигурой, как самые стыдливые забывали обо всем» .

Немудрено, король был красив, красив именно мужественной красотой. Английский хронист Эдвард Холл описывал его «как красивого государя с веселыми карими глазами, крупным носом, полными губами, широкой грудью и плечами, стройными и длинными ступнями». И дамы находили удовольствие в любовании и наслаждении всем этим. Другие современники отмечали хорошую фигуру короля, бледный цвет лица, приятный и даже завораживающий голос, приветливость, красноречие и обаяние. До последних дней своей жизни он сохранил этот притягательный, этот величественный и полный достоинства облик.

Так, за год до смерти Франциска посол Венеции писал: «Его облик до такой степени королевский, что человек, даже если он никогда не видел его лица, при первом взгляде сразу сказал бы: „Это король!“ Каждое его движение так благородно и величественно, как ни у одного подобного ему принца или государя». Таков был этот друг турниров и войны, одержавший к тому же несколько странных побед, подчас с утрированным, подчас с поверхностным понятием о рыцарской чести, таланты же его всегда были скорее блестящи, чем основательны, но и этого одного было уже слишком много для одного человека, хотя бы и короля. Панегиристы же всегда подчеркивали его красоту, его животную склонность нравиться и производить впечатление, подчас проявляя себя не только рыцарем, но и знатоком, покровителем и меценатом искусства и науки.

Но вернемся от общих и вполне благожелательных слов о короле к Жану де Лавалю, получившему приглашение явиться ко двору и сразу понявшему, чем это ему грозило.

Чтобы выиграть время, он ответил, что супруга его чересчур застенчива к он не желает ее ни в чем неволить.

Последовало второе послание. Теперь Жан де Лаваль ясно понял, что ему предстоит горькая доля и мученическая роль супруга-рогоносца.

Но и в этот раз он решил не сдаваться без боя и отбыл в Блуа один. Как обычно, в честь приехавшего (а тем более приглашенного) гостя был устроен торжественный обед, но все сразу заметили, насколько король разочарован. На все его расспросы о жене Жан де Лаваль отвечал, что Франсуаза предпочитает одиночество и совершенно потеряла вкус ж придворным забавам.

Король шутливо пожурил его, но взял слово непременно написать и убедить приехать.

По рассказам современника тех событий, обе стороны прибегли к хитрости. Прежде чем покинуть свой замок, Жан велел изготовить два совершенно одинаковых кольца и одно вручил супруге со следующим напутствием: «Если вам случится получить от меня послание с просьбой приехать в Блуа, но в нем не окажется знакомого вам кольца, отвечайте, что больны и приехать ни под каким видом не сможете». Франсуаза обещала исполнить это.

Так что все письма, адресованные ей и лишь понапрасну будившие желание короля, ни к чему не привели. — Франсуаза отвечала, что не может покинуть своего замка.

Трижды писались письма, трижды их содержание становилось известно королю, и он уже с восторгом потирал руки, но… трижды повторялась и приносила свои плоды одна и та же уловка. Король терял терпение и уже полагал, что красавица либо слишком глупа, либо слишком застенчива, и уже начинал забывать ее, даже не узнав.

Жан ле Лаваль вздохнул свободней, но в этот решающий момент допустил присущую подобным людям оплошность — радость чересчур его ослепила, он возгордился тем, что так ловко провел любвеобильного короля, и проболтался. Проще говоря, в пылу дружеской беседы он обо всем поведал камердинеру короля, с которым и государь имел счастье делиться своими секретами. Похвальба погубила хитреца. Камердинер, знавший об амурных намерениях короля, все ему сообщил, сказав, что знает и средство к достижению желанной цели.

На другой день кольцо Жана де Лаваля было у короля, тайно заполучить его не представляло труда, с него сделали дубликат, и в тот же вечер за пиршественным столом Франциск, обратившись к Жану де Лавалю, просил оказать ему еще одну, последнюю, любезность, написав жене последнее, четвертое, письмо. Тот с притворной радостью согласился. На следующий день, встретив его, король произнес:

— Ну, мой друг, дайте же мне поскорее ваше письмо. Я лично вручу его одному из моих гонцов.

Понятно, что королевский гонец, отправляясь в замок Шатобриан, вез в письме и копию кольца де Лаваля. И, само собой разумеется, Франсуаза вскорости была доставлена ко двору.

Появление ее произвело на супруга потрясающий эффект. Он едва не лишился рассудка от ярости, впрочем, что теперь мог он поделать?

Что касается короля, встретившего Франсуазу, выходящую из носилок, то он был совершенно покорен ее красотой.

На этот раз супруг Жан де Лаваль отступил и немедленно отбыл на родину — в Бретань, оставив двор навсегда. Все прошло без особых осложнений. Но Брайтон приводит случай, который говорит нам, что и королям не так легко даются победы в любви. «Я слышал, — говорит он, — что король Франциск захотел насладиться с одной прекрасной и весьма ему полюбившейся придворной дамой, но на пороге ее покоев его встретил муж со шпагой в руке, собиравшийся его убить. Тогда король приставил свою шпагу к его горлу и посоветовал этому дворянину не причинять ему никакого зла, если, конечно, он дорожит своей жизнью, а потом добавил, что, случись ревнивцу намести ему хоть какой-нибудь вред, он либо его убьет, либо прикажет отрубить ему голову, и на ту ночь отправил его на улицу и сам занял его место.

И надо признать, эта дама была весьма счастлива найти такого хорошего защитника и покровителя своей п… ибо с тех пор муж не осмеливался сказать ей ни слова и предоставил ей полную свободу действий!»

И Брантом продолжает со свойственной ему откровенностью: «Я слышал даже, что не только эта дама, но и многие другие добились от короля такого же покровительства. Подобно тому, как кое-кто, воюя за свои земли, водружает на свои ворота королевский герб, эти женщины украшают королевским гербом свою п… так что их мужья не смеют им и слова сказать.

А не будь этого, они проткнули бы их шпагой» .

И надо признать, что за всем этим его вниманием не была обделена и законная супруга — королева Клод.

Однако в случае с госпожой де Шатобриан дело обстояло иначе. Прошло три года, прежде чем она уступила страстным ухаживаниям короля. Муж прекрасной дамы был нейтрализован одним росчерком пера, каким король назначил его командиром гвардейской роты, и, поскольку Жан де Лаваль был очень честолюбив, милость эта дала прекрасные результаты. Оправившись со своей потерей, он целиком отдался твоим служебным обязанностям. Братья красавицы тоже получили каждый по чудесной награде — старший, господин де Лотрек, был назначен губернатором недавно вновь завоеванного Милана , два других тоже получили почетные должности при дворе, но несколько позднее.

«Лукавая женщина давно поняла, что король Франциск I влюбился и ее желает. Она отправила ему самое ловкое и лицемерное письмо, какое только можно себе вообразить:

„Королю, моему господину и государю. Сир! Я не знаю, как мне благодарить вас за щедрость, с которой вам было благоугодно послать мне эту вышивку с вашим гонцом. Я могу лишь нижайше вас благодарить и представить вам заверения в вечной службе и обязанности от имени господ де Лотрека, де Шатобриана и от меня лично, от имени наших домов в настоящем и будущем за дарованные блага и за то, что вы соблаговолили оказать мне честь, написав мне… Я же, государь, могу лишь молить Всемогущего создателя предоставить им случаи оказать вам приятные услуги. Ваша нижайшая и все покорная подданная и служанка

Франсуаза де Фуа.“

Любим своей женой , выбирая на ночь самых свежих и пылких девиц из „своей маленькой компании“, посещая порой ранним утром в поисках приключений притоны вместе с несколькими друзьями, прятавшими, подобно ему, лицо под пластырями, и зная, что он скоро будет любовником самой желанной для него в мире женщины, король Франции был тогда счастливым человеком, безгранично довольным своей судьбой.

А потому даже послов иностранных держав он стал принимать с необычайным блеском. Непринужденный, остроумный, уверенный в себе, Франциск I вел дела с таким умением, что поразил и покорил всех. Эта любезная и царственная дипломатия принесла отличные результаты: король примирился с папой, заключил союз с королем Испании, заручился дружбой швейцарцев и венецианцев и даже выкупил город Турне у короля Английского. Это доказывает лишний раз, что, когда главы государств счастливы в любви, они могут единолично совершать великие дела» .Победа молодого государя над Франсуазой де Фуа де Шатобриан была полной. Теперь именно она возглавляла его «маленькую компанию, собрание запасных королевских любострастниц и с успехом теснила, а быть может, скорее даже совсем оттесняла в тень королеву Клод. Даже в своих поездках король охотно делил свое время и свое общество в первую очередь с ней и лишь потом со своей женой Клод, родной сестрой Маргаритой Валуа , верным другом и фаворитом адмиралом Гуфье де Бонниве и, подчас, самыми хорошенькими девушками долины Луары, уже нами чудесно охарактеризованными в другом месте.

Так, двор, все более и более подражавший вкусам молодого государя, стал „настоящим публичным домом“, по словам одного из очевидцев пикантных событий. Люди предавались там блуду с восторгом и в то же время уверенностью и спокойствием духа, которому позавидовали бы даже дворы Нерона, Калигулы или Домициана.

Впрочем, как и императоры Нерон или Калигула, их пороков, разумеется, Франциск I очень любил такую всепобеждающую любовную откровенность, никогда не доверяя людям, излишне добродетельным.

Такое странное положение дел вынуждало многих придворных, порядочных и стыдливых по природе, всячески рядиться в латы рогоносцев или развратником, в зависимости от того, что им было скорее выгодно.

„И в самом деле, в те времена, — рассказывает историк, — не иметь любовницы означало быть плохим придворным“ .

Однако король Франциск никогда не допускал насилия над женщиной, полагая, что для настоящего рыцаря и кавалера самое главное удовольствие в любим, являющееся ее смыслом и сутью, — это заставить женщину забыть о своей стыдливости».

Между тем шел 1519 год от рождества Христова. 11 января этого года скончался хорошо известный наш им читателям Максимилиан Австрийский. Императорский трон оказался свободен, и потому свои претензии на него выставили король Франции, король Англии Генрих VIII и Карл I, новый король Испании . Увы! Императором был избран последний. Мечты Франциска рухнули. Конечно, это внешнеполитическое поражение было неприятно, но госпожа де Шатобриан смогла успокоить короля.

Конечно, ей завидовали (а подчас и ненавидели) чаровницы из «маленькой компании», но, главное, ее молча и без каких-либо бурных семейных сцен приняла королева Клод, а это очень обрадовало короля. Ведь он ужас как их боялся. Но, право, сейчас ей не на что было жаловаться. В конце 1519 года она родила от короля наследную принцессу Мадлен, в то время как фаворитка приняла на себя многие тяжкие обязанности походной семейной жизни своего суверена. Теперь, став официальной и общепризнанной любовницей короля, госпожа де Шатобриан сопровождала его во всех путешествиях. Ее видели во всех города: Франции, в которых по вине обстоятельств рока или прихоти Франциска мог остановиться двор.

В 1520 году Францию намеревался посетить Генрих VIII, король Англии. И весь двор задавался вопросом: возьмет король Франциск на переговоры свою жену или любовницу? Одни из придворных отвергали даже мысль о такой альтернативе, другие, напротив, утверждали, что Генрих VIII большой знаток и ценитель женщин и потому на правах поклонника прекрасного пола, в последнем случае, легче пойдет на уступки в формируемом между Францией и Англией союзе, направленном против императора Карла.

Встреча должна была состояться на равнине между городами Гином и Ардр-ан-Артуа, в Артуа, куда король Франции прибыл со всем двором, раскинув в чистом поле не менее трех великолепных и просторных палаток из золотой или серебряной парчи. Эти как по волшебству явившиеся словно из-под земли дворцы были подобны какому-то сказочному городу. Придворные надели свои лучшие наряды, которые должны были поразить воображение не только английских вельмож, но и самого английского короля. Веко ре появился и он сам. Его сопровождали 5000 чело век, в том числе 3000 всадников. Увидев роскошь французов, он тотчас повелел своим каменщикам и плотникам построить как можно скорее легкое сооружение, которое ка первый взгляд казалось огромном и великолепным замком.

Наступил долгожданный миг первой встречи. Для нее была отведена самая высокая и красивая из французских палаток. «Франциск I, Генрих VIII, королева Клод, Луиза Савойская и госпожа де Шатобриан вошли туда с двумя английскими и двумя французскими вельможами. Оба короля тут же расцеловались; затем Генрих VIII, приветствуя окружавших Франциска дам, был видимо очарован фавориткой, о которой ему столько рассказывали в Лондоне. Франциск увидел, как загорелся его взгляд, и был рад, что ослепил своего соперника, показав ему не только несметные богатства, но и очаровательную любовницу» . .Увы! Демонстрация богатств не принесла никакой пользы. Обе стороны так и не пришли ни к какому согласию, Даже более того, Генрих VIII, которого король Французский так: хотел расположить к себе, уехал поспешно раздосадованный и раздраженный. А вскоре это свое скрытое негодование на столь богатых и хитрых французов он выплеснул на людей из своей свиты и королевских любовниц. Говорили, что некоторые из них получили во время этих утех даже тяжелые травмы и «на много недель лишились возможности употреблять свою креветку». Таким образом король Франциск союза с Англией не добился, но удивление от всего увиденного получил превеликое. С другой стороны, знатные господа, и те и другие, с успехом выполняли то, что их повелителям оказалось не по силам — лагерь постепенно, как и двор Франциска в Бланже и Блуа, превращался в прескверное место. Все фрейлины Луизы Савойской и королевы Клод с наступлением ночи оказывались в объятиях английских дворян, английские дамы, расшнуровав свои весьма сложно и затейливо устроенные платья, укладывались на клевере в обществе французских капитанов. Так заключалось это англо-французское военное соглашение.

Жаль, но уже 24 июня 1520 года, после семнадцати дней взаимной любви и обольщения, оба государя расстались друг с другом, так ничего и не подписав. Франциск и Франсуаза отбыли в Амбуаз, король Англии поспешил взойти на корабль, отплывающий на родину. Союз между ними не состоялся. И с этого момента Генриха VIII все более и более начинает привлекать Карл V . Вскоре состоялась их встреча, на которую король Испании и ныне император Священной Римской империи, именно о владениях которого было сказано, что в них никогда не заходит солнце, прибыл на королевское собеседование без лишней пышности, даже более того, очень просто и скромно одетым. Такое поведение, и в особенности вид просителя на деле самого мощного из монархов мира так поразили и покорили Генриха VIII, что тот уже в скором времени совершенно позабыл об унижении, перенесенном на равнине Ардра. Основа для славного союза столь мощных государств была положена.

Между тем в спальне Франциска I наметился легкий разлад, чреватый большими последствиями. Пылкая и прекрасная дама из Шатобриана уступила скромным и тайным, но очень настойчивым ухаживаниям близкого друга короля, славного рыцаря адмирала де Бонниве. Брантом в связи с этим рассказывает вот какую историю: «Слыхал я, что король Франциск однажды явился в неурочное время к некоей даме , с которой у него была давняя связь, — и принялся грубо стучать в дверь, как настоящий повелите ль. Она же в то время пребывала в комнате с господином де Бонниве, но не осмелилась передать ему на манер римских куртизанок: „Non si puo, la unora e accompagnata“ („Нельзя, госпожа занята“). Ей пришлось тотчас решать, куда спрячется ее кавалер, чтобы не попасться на глаза. На счастье, дело было летом, и камин был забит свежими ветками, как это было принято у нас во Франции. Вот она и посоветовала ему спрятаться в камине, за ветками, прямо в рубахе — тем более что в доме было тепло.

Король же, совершив то, что ему надо было от дамы, вдруг захотел облегчиться и, не найдя подходящей посудины, направился к очагу и пустил струю прямо туда, сильно покропив и увлажнив бедного благородного рыцаря и возлюбленного, тот вымок, словно на него вылили ведро воды, — ибо она, как из садовой лейки, потекла ему на лицо, в глаза, в нос и рот; так что, возможно, несколько капель просочились даже глотку. Сделав дело и так славно помочившись, король, попрощался с дамой и вышел. Та затворила за ним дверь и позвала своего любовника в постель продолжить прерванную забаву.

Она помогла ему умыться и дала другую рубаху, после чего еще и согрела его своим огнем! Дама эта была очень влюблена в господина де Бонниве, но королю желала доказать обратное… она говорила ему „Да Господь с ним, сир, с этим Бонниве: он вбил себе в голову, что невозможно как красив, — и я поддакиваю ему, чтобы не разуверять, а чем он больше проникается такими мыслями, тем более он смешон в моих глазах; впрочем, он и так весьма забавен и остер на язык; поэтому-то, когда стоишь рядом с ним, невозможно удержаться от смеха“… Ах! Как часто многие любвеобильные создания прибегают к подобным хитростям, чтобы прикрыть свои маленькие грешки, и говорят плохо о тех, в ком души не чают, издеваются над ними на глазах у всего света, лишь бы сохранить хорошую мину при плохой игре. Вот это-то и называется любовными хитростями и уловками» .

Итак, долгое время уловки и хитрости госпожи Франсуазы с успехом позволяли ей скрывать эту запретную для приближенных короля любовную страсть, но однажды горестные слухи с легкой руки Луизы Савойской дошли до короля, но тот им не доверил:

«…Надеюсь, что меня обманули, ведь куда удивительнее было бы, если бы весь двор не был у ног этой дамы» . Король скорее доверял очаровательным ножкам госпожи де Шатобриан, чем здравому смыслу своей матери. Развивая эту необычайно эротическую тему, приведем одно шутливо-серьезное наблюдение Бран том а, касающееся интересующих нас времен и описывающее пикантные нравы того времени (впрочем, попросив предварительно читателей не строго нас судить за это — ведь положение обязывает, а пикантность предмета требует…).

Брантом говорит вот что (и это послужило хорошим представлением о галантности в XVI столетии в целом): «Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благородные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платья, дабы не вводить мужчин в соблазн… Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии и приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — она, конечно, похвалы достойна, но, я полагаю, что дай им волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме — красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище понравилось и запало в душу, что он прямо помешался от любви , а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы» а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы — и не счесть!

Словом, как порешил я сам, а со мною и многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен (даже для королей) и воспламеняет сладострастия ищущий взор; и удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы об этом без конца ; ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежном отношении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо и впрямь непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.

Почему я и заканчиваю сие рассуждение, позволяя себе напоследок еще одно только слово: «Бога ради, сударыни мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте (sic!) себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва все умно взвесить и меру соблюсти, иначе и дело испортите!

А засим пусть хвалит и воспевает, кто захочет, другие дамские прелести, как это делают многие поэты, я же скажу так: изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни (словом, едва ли не все чудеса нашего века — прим. автора) все же ни с чем не сравнить и в царстве любви великою властью обладают!»

Так пылко и любвеобильно текла жизнь двора в первые годы правления Франциска I. Но однажды, рассказывают историки , нелепый случай едва не похитил у Франции ее повелителя, а у мадам де Шатобриан ее галантного возлюбленного. 6 января 1521 года, на Крещение, Франциск обедал у себя в замке Роморантен, как вдруг ему со смехом сообщили, что в этом году его доброму другу графу де Сен-Поль, пировавшему в своем особняке, достался в праздничном пироге запеченный боб (знаменательно!). Король рассмеялся, притворно разгневался и, воскликнув: «Ого! На нашу корону объявился претендент! Пойдем же и свергнем его!» — сразу из-за стола в сопровождении слуг и друзей направился на штурм замка «крещенского короля»… Позолоченные рамы и стекла особняка «мятежного» графа засыпали снежками, а тот, в свою очередь, ответил штурмующим залпом со своего пиршественного стола — яблоками, грушами и яйцами .

Веселое сражение происходило под открытым небом в момент, когда тяжелые крупные хлопья снега в обилии падали на голову штурмующим, как вдруг кто-то из захмелевших от новогодних возлияний обороняющихся вместо плода схватил из очага и швырнул вниз горящее полено, поразившее короля в голову.

«Перенесенный к своей матери, он несколько дней находился „под серьезной угрозой смерти, и слух о его кончине обошел всю Европу“».

В конце концов он выздоровел , но Луиза трепетала за своего «Цезаря» и одно время считала, что уже «совершенно погибла» (фраза из ее личного дневника).

Этот любопытный инцидент стал поводом для новой мужской моды, характерной для XVI века: короткие волосы и борода (длина которой, разумеется, Менялась по вкусу ее обладателя — прим. автора). Дело в том, что врачам пришлось остричь длинные кудри короля, а он сам «отпустил бороду, чтобы скрыть несколько некрасивых следов от ожога».

Так же немедленно поступили все придворные. Повсюду глаз только и встречал, что остриженные головы и бородатые лица. И Клеман Маро , со свойственным ему остроумием, не преминул высмеять цирюльников, вынужденных практиковать свое ремесло несколько ниже:

Умерьте вашу дрожь, бедняги брадобреи, Узрев при бороде макушку без волос, Скажите лучше, как решать отныне Столь сложный в целом денежный вопрос. Причесывать постриженных? Но это невозможно! Чем голову прикрыть — об этом все молчат Храните ножницы и бритвы поострее: Ведь нужно есть, бедняги брадобреи. Жалею, не видать вам больше у себя Ни герцога с прической пышной, и ни графа, Но выход есть: ступайте сами к ним И в ванне теплой с усердием большим Побрейте добряка Приапа, Бедняги брадобреи. (Pauvres barbiers, bien etes morfondus De voir ainsi gentilshoromes tondus, Et porter bar be; or avisez comment Vous gagnerez, car tout premieerement Tondre et peigner, ce sont eas defendus. De testonner, on n’en pari era plus. Gardez ciseaux et rasoirs emoulus, Car desormais vous faut vivre autrement, Pauvres barbiers. J’en ai pitie, car plus comtes ne dues Ne peignerez, mais comme gens perdus, Vous en irez besogner chaudement En quelque ctuve, et la gaillardement Tondre maujoint et rasez Priapus, Pauvres barbiers.)

Ибо в те времена удаление волос было признаком элегантности. Все женщины, желавшие нравиться, ходили в баню сбривать себе «мох». Этой операцией, как правило, занималась замужняя дама. Все придворные дамы регулярно посещали такую «цирюльницу»:

Quelque chambriere ou valet Lui ratissoit d’un vieil couteau

Le ventre jusques a la peau… Заточив усердно нож, Слуга иль служанка Удалят то, что внизу, Чтобы было гладко…

И очень удовлетворены были те, про которых можно било написать, что они «свежевыбриты» .

Впрочем, Клеман Маро был не единственным нескромником французской поэзии той эпохи. За несколько десятилетий до него Анри Бод (1420–1495) — чудесный поэт, создатель прозаического панегирика славному королю Карлу VI и многочисленных рондо и баллад, писал столь же нескромные стихи:

Дама, коль мой волос сед, — Все в морщинах ваше брюхо. Коль я стар, вы — развалюха. Никому пощады нет — Это мой прямой ответ На отказ, что зол для слуха. Дама, Встретив вас, помчался вслед Я на поводу у нюха. Зренье ожидала плюха, Зуд словесный подогрет, Дама.

и еще одно:

Cons barbus rebondis et noirs,

Aux estuves rax et lavez.

Брадаты щёлки, тучны и черны, Помойтесь в бане, заодно побрейтесь, И увильнут от долга не надейтесь Твердя, что слишком вы утомлены, И не стесняйтесь делать, что должны, Как следует водицею облейтесь, Брадаты щёлки. Вы местом, право, не обделены, В любую пору с кем попало грейтесь, От радости вертитесь вы и смейтесь, Не притворяйтесь, что забот полны, Брадаты щёлки [118] .

Но надо признать, и мать славного короля Франциска, несмотря на возраст и довольно бурно прожитые годы, нисколько не отставала от своего сына и его фаворитки, к которой, по правде сказать, испытывала постепенно все более и более возрастающую неприязнь.

Придворные не без основания предполагали, что королеву-мать сжигают ревность и постоянная потребность в любви, толкающая ее на весьма неосторожные выходки, ибо «не успевал новый человек появиться и дворе», как у него сразу же появлялся шанс вступить с ней в более близкие отношения.

«А потому в окружении короля госпожу д’Ангулем называли без всякого стеснения соковыжималкой, настройщицей флейт, паломщицей Венеры и трубочистной».

И в самом деле, госпоже д’Ангулем было тридцать восемь лет и у нее были самые красивые ноги самые круглые ягодицы и самая высокая грудь в королевстве, разумеется после госпожи Франсуа Шатобриан. А со слов других историков, быть может более авторитетных, она была «болезненна, но была темпераментна и чувственна», словом во всем являлась прекрасной матерью, вполне достойной своего века.

К тому времени при дворе случились некоторые происшествия, которые повели к войне и в некотором смысле были первопричиной поражения и пленения короля. Но отложим эту историю до другой главы.

 

Глава 6 Битва при Павии и пленение короля Франциска

В 1515 году, рассказывает Ги Бретон, — когда Франциск I только взошел на трон, Луиза Савойская первым долом вспомнила о своих обещаниях передать Шарлю де Бурбон звание коннетабля королевства. При дворе упорно твердили (но произносилось это, разумеется, под большим секретом), что вот уже на протяжении девяти лет именно Шарль де Бурбон был главным и бессменным возлюбленным пылкой Луизы Савойской…

В упоении она строила планы на будущее, надеясь на скорую кончину его законной супруги и задаривая любовника ценными подарками. Так продолжалось до 28 апреля 1521 года, когда Сюзанна де Бурбон, законная супруга коннетабля, скончалась. Теперь страсть герцогини Ангулемской проявилась открыто, она перешла в наступление, требуя от любовника немедленно узаконить их давние и прочные узы. Время шло, а Шарль де Бурбон, ссылаясь на всевозможные военные дела и нужды, медлил с ответом.

Так могло продолжаться и дальше, если бы Луиза в довольно резкой форме не потребовала у него объяснений. Увы, ее ждало разочарование: герцог де Бурбон ей отказал. С этого момента между ними разгорелась настоящая война, и, само собой разумеется, перевес в этой войне был за ней. «Придя в себя, она бросилась к королю и заявила ему, что нужно остерегаться отныне герцога Бурбонского, чьи настроения, по ее мнению, весьма переменчивы. Франциск I проявил тогда слабость, прислушавшись к словам своей пассии, и обещал ей несколько отдалить от себя констебля.

Только Луизе, которой любовная досада вскружила голову, этого было мало. Обезумев от ярости, она и старалась погубить молодого человека, так ее разыгравшего.

В начале в сентябре 1521 года в лагере близ Мезьере затем в октябре — в Валансьене Шарль де Бурбон без каких-либо объяснений был лишен почестей, положенных ему в качестве коннетабля Франции. Так одна из его прерогатив — возглавлять авангард Французской армии — была предоставлена мужу сестры короля, герцогу Алансонскому.

Коннетабль, — сообщает нам Варийяс, — был так уязвлен тем, что его обязанности поручили другому, что решил непременно отплатить за обиду. И в первом порыве досады у него вырвались слова, затрагивавшие честь герцогини Ангулемской. Их услышали столь многие, что герцогиня была немедленно обо всем осведомлена, А поскольку она всегда утверждала, что жила в полном воздержании, хотя и овдовела в семнадцать лет, сейчас не могла стерпеть, чтобы человек, которого любила больше всего на свете, приписал ей нечто о противоположное, и решила употребить все, что пришло ей на ум, дабы ему отомстить» . С этих пор Луиза Савойская повела против коннетабля Франции беспощадную войну, удивившую всех европейских монархов. Кто-то пытался объяснить ее злобу благовидными причинами, но это никого не могло обмануть, и английский король воскликнул как-то: «Если между королем Франциском и коннетаблем Бурбонским отношения плохие, то лишь потому, что он не захотел жениться на госпоже регентше, которая сильно его любит!»

«Луиза Савойская ждала своего часа, чтобы отомстить, и в конце 1521 года дождалась его. Против коннетабля Бурбонского был возбужден уголовный процесс. Читателю, которому подобный поворот событий будет не совсем понятен, следует знать, что некоторое время тому назад неблагодарный любовник Луизы Савойской лишился супруги, но молодая женщина перед смертью составила завещание, согласно которому все ее имущество доставалось мужу. Надо сказать, имущество это было весьма внушительным — владения Сюзанны де Бурбон находились в Бурбоннэ, Форэ, Божоле, Оверни и Марше, прекраснейших провинциях королевства, и лучшим способом отомстить коннетаблю, а может быть, и заполучить его, было предъявить свои претензии на эти земли, объявив себя законной наследницей Сюзанны де Бурбон. Луиза Савойская так и поступила. Она приходилась супруге коннетабля двоюродной сестрой по матери. Начался судебный процесс. Понимая, что основным камнем преткновения является пункт, в силу которого Сюзанна де Бурбон своею волей передала все свои владения своему супругу, герцогиня Савойская указала на тот факт, что уже с давних времен, начиная с ордонанса Карла VI, подписанного им в 1400 году, и до брачного контракта Анны Французской и Пьера де Боже, владетеля Бурбонского, все имущество Бурбонов должно было отходить к короне, в случае если его владелец умрет, не оставив наследника мужского пола» .

Как говорят историки, у Сюзанны де Бурбон вообще не было детей.

Поначалу Франциск I не собирался вмешиваться в это дело, но по мере его развития и усиления разногласий сторон стал на сторону матери, «поблагодарив ее за то, что она посвятила его в подробности и тайны государственного и королевского права, и незамедлительно распорядился наложить секвестр на имущество коннетабля, радуясь возможности так легко и быстро присоединить к короне новые обширные владения».

Увы, обрадованный король был введен своей матерью и заблуждение. Условия, о которых она ему говорила и которые действительно были включены в ордонансы Карла VI и Людовика XI, затем были аннулированы Карлом VIII и Людовиком XII. Королевское право потерпело поражение. При помощи юристов-крючкотворов дворца Правосудия в Шатле, известных знатоков древнего права, указов и договоров прежних королей, делу вновь был дан законный ход, и теперь оно принимало совсем другой оборот. Претензии короля на владения герцогов Бурбонских были отвергнуты. «Завещание Сюзанны де Бурбон было в полной мере действительным.

Наложение секвестра на имущество коннетабля Франции вызвало огромное волнение. Европейские дворы в очередной раз обвинили Луизу Савойскую в попытке подло отомстить за отказ, полученный от любовника» .

Одиннадцать месяцев длился суд, и хотя право было на стороне Бурбона, влияние матери короля сыграло свою роль. Ее ненависть не только лишила его наследства, но и почти всего остального имущества. Так обстояло дело в году от рождества Христова 1522, и уже в 1523 году коннетабль, покинув Францию, явился ко двору Карла V Габсбурга, предав тем самым себя, свою страну и своего короля. Король Испании и император Священной Римской империи был счастлив, видя одного из героев битвы при Мариньяно в своих рядах. Теперь герой Франции должен был сослужить ему великую службу. Шарль де Бурбон был обласкан королем Испании, отмечен богатыми дарами и назначен верховным главнокомандующим войск Империи и Испании.

Четырнадцать месяцев спустя бывшие соратники, а ныне непримиримые враги — Франциск I и Жорж де Бурбон — сошлись для решающей битвы в сражении под Павией .

Армии встретились 24 февраля 1525 года. Войны за итальянские владения вновь свели старых врагов. В конце 1524 года французская армия, состоявшая из жандармов — конных латников, французской и итальянской пехоты, швейцарских наемников и нижненемецких наемников-ландскнехтов (всего около 26 тыс. человек пехоты, 7 тыс. человек конницы при 55 орудиях), осадила в Павии испано-германский гарнизон (около 5 тыс. немецких ландскнехтов и 700 испанских солдат). В начале февраля 1525 года имперская германо-испанская армия Карла V (около 17 тыс. человек пехоты и 2300 человек конницы) подошла на выручку осажденным. Французы встретили ее севернее Павии, на специально для этого укрепленной линии. Франциск I, осаждавший город уже два месяца (с 24 ноября 1524 года), использовал время для того, чтобы укрепить свой лагерь с наружной стороны, так что он казался неприступным. Он считал свою позицию настолько крепкой, что находил излишним предпринимать какой-либо встречный маневр против наступающей союзной армии.

Король всего лишь перевел свои главные силы на восточную сторону лагеря, откуда, собственно, и угрожало ему вражеское войско, и был вполне уверен в том, что одержит решающую победу одними лишь хладнокровием и выдержкой, даже не перейдя в контрнаступление, ибо знал, что в имперском войске царило полное безденежье и ландскнехты Карла V угрожали уйти домой, если им не выплатят жалованья. Действительно, отдельные отряды их стали покидать лагерь Карла. Наконец тому удалось убедить их подождать еще несколько дней при условии, что дело скоро дойдет до сражения. А это уже давало надежды на добычу.

Осаждающая Павию французская армия, как со стороны города, так и с внешней стороны, обращенной на наступающих имперцев, была укреплена совершенно неприступно; но ее северное крыло в силу географического положения местности оказывалось у большого, окруженного кирпичной стеной, охотничьего парка, и эта стена служила бы вполне надежным прикрытием его, если бы охранялась французами надлежащим образом.

И в самом деле, королю Франциску, казалось бы, не о чем было беспокоиться — конечно, с ним не было славного рыцаря Жоржа де Бурбон, но все прочие верные и отважные его друзья — Ля Тремуйль, адмирал Бояниве (сейчас сражавшийся на суше) и Ля Палисс — были с ним и скорее умерли бы, чем предали своего короля.

«В ночь с 23 на 24 февраля отряд испанских сапёров (рабочих-солдат — vastadores) подошел с таранами к северной стороне уже описанной стены, довольно далеко отстоявшей от французского лагеря. Преднамеренно не были пущены в ход артиллерийские орудия, дабы ненароком их грохотом не привлечь внимания не слишком бдительных французов. Ночь была грозовая и безлунная, так что работу действительно удалось проделать так, что неприятель ее не заметил. Такой небрежности могло способствовать и то, что вот уже три недели как армии стояли друг против друга; каждую ночь происходили мелкие стычки, и кое-какое движение не возбуждало подозрений, что за ним кроется какое-либо серьезное предприятие» .

Так солдаты Карла V проникли в парк и развернулись в нем тремя колоннами. Впереди шли 3000 стрелков, испанцев и немцев. За ними кавалерия и опять ландскнехты.

Парк располагался на широкой луговине, по которой протекал ручей. Приблизительно посередине его находилась ферма или небольшой охотничий домик Мирабелло. Имперцы уже дошли до этого места, когда французы преградили им дорогу. Сам король Франциск прискакал во главе своих храбрых жандармов и велел при поддержке артиллерии атаковать неприятеля, что и было с блеском исполнено, «так что король Франциск даже заметил одному из сопровождавших его, что сегодняшний день наверняка сделает его хозяином Милана».

Однако первый успех скоро сменился поражением. Испанские и немецкие стрелки, уже, вероятно, отчасти вооруженные новым оружием — мушкетами, бьющими далеко и метко и обладавшими значительной пробивной силой, поддержали свою отступающую кавалерию. Тем временем стали подходить большие колонны пехоты. Французская артиллерия не смогла их задержать, и они ринулись на только что продвинувшуюся вперед квадратную колонну французской армии — так называемую «черную банду», состоявшую из 5000 нижнегерманских наемников.

«…В общем оба войска располагали приблизительно одинаковым числом пехоты, около 20 000 человек, хотя французы имели перевес в коннице и орудиях. Но внезапное появление имперского войска в предрассветных сумерках на совершенно неожиданном месте имело своим последствием то, что в тот момент, когда оно уже совершенно построилось и стояло в середине парка, та часть французского войска, которая занимала южную часть лагеря, — швейцарцы, числом 8000 человек, еще не оказалась под рукой. Таким образом, обе колонны имперцев, в числе 12 000, могли охватить „черную банду“ с обеих сторон… и разбить ее вдребезги; и лишь когда остатки ее вместе с французскими всадниками отхлынули назад, появились швейцарцы. Но они не могли изменить судьбу сражения, тем более, что в это мгновение гарнизон Павии сделал вылазку и появился у них в тылу. В их отчаянном положении швейцарцы не смогли даже произвести сомкнутой атаки, на них обрушились со всех сторон, и они были частично перебиты превосходящими силами, как перед тем „черная банда“, частично искали спасения в бегстве» .

По словам очевидцев, «во все стороны летели руки, ноги и головы». Франциск I был внезапно окружен испанскими всадниками и взят в плен, после чего его под почетным эскортом препроводили к Шарлю де Бурбону.

«Увидев короля в руках врагов, Бонниве, чудом вышедший живым и невредимым из схватки, был удручен.

— Ах, — сказал он слуге, находившемуся рядом с ним, — я ни за что на свете не хочу пережить этого великого поражения. Пойду и приму смерть в бою.

Сбросив свой шлем, чтобы быть убитым наверняка, он „подставил свою грудь мечам“ и пал мертвым. Через несколько минут его тело было раздавлено копытами лошадей…

На поле боя осталось 10 000 трупов французских солдат и лучшие полководцы — Ля Тремуйль, Луи д’Ар, Лескюр, бастард Савойский, адмирал Бонниве, а король был пленен» .

Арьергард французской армии под началом герцога Алансонского, стоявший большей частью по другую сторону Павии, еще не вступал в бой, но герцог уже успел понять, что рассчитывать на успех невозможно, и велел разрушить мост, который французы навели к югу от города через реку Тичино.

Этим сей уцелевший герой, пока враг крушил и топтал его собратьев по оружию, спас себя и свои войска, но предал и погубил остальных, ибо одни из отступающих французов и их союзников утонули в реке, не имея никакой возможности ее переплыть (поскольку были в полном вооружении), другие же, как сам король Франциск и многие его рыцари, оказались в плену. Войскам же Карла V столь блестящая и грандиозная победа обошлась очень дешево: говорят, они потеряли не более 500 человек убитыми, что, как полагает Дельбрюк, было вполне вероятно, ибо благодаря внезапности своей отлично организованной фланговой атаки, «в каждой отдельно взятой фазе боя, они всегда могли действовать значительно превосходящими силами» .

Что же касается занимательного французского автора Ги Бретона, то он, как всегда в своей довольно фривольно-насмешливой манере, метко замечает: «Итак, причиной такого военного поражения, какого Франция не знала со времен битвы при Пуатье , было нарушение функций эндокринной системы у Луизы Савойской» .

Что же до военного искусства противников Франциска, то испанская пехота в данном случае оказалась сильнее славных своим мужеством и военным умением швейцарских наемников французской армии и их немецких собратьев. Вооруженные мушкетами испанцы нанесли значительные потери французской тяжелой коннице, закованной в латы (вспомним адмирала Бонниве, перед смертью сбросившего свои латы), и все признали вослед за авторитетами, что испанская пехота после этого трагического и знаменательного дня более 100 лет считалась лучшей в Европе.

 

Глава 7 Франциск I в плену

Вся Франция погрузилась в траур. Франциск I только что проиграл сражение при Павии. Раненный в ногу и лицо, герой Мариньяно сражался мужественно, но после того как под ним убили коня, а доспехи были исколоты, изрублены, избиты и изуродованы залпами аркебуз и ударами пик, вынужден был отдать свою окровавленную шпагу вице-королю Неаполя. Плененный король сначала был препровожден в крепость Пиццигеттоне на реке Адда, между Лоди и Кремоной. Здесь его оставили под надзором и постоянным караулом капитана Аларкона и его гвардейской роты испанских аркебузиров и он мог в тиши и сумраке заточения излить в слезах и мольбах свое несчастье.

Но прежде всего в личном и незамедлительно написанном письме своей матери Луизе Савойской он поведал ей о поразившем его ударе судьбы.

«Мадам, извещаю Вас о моем несчастье. Из всего, чем обладают короли, мне остались лишь честь и жизнь. Мне позволено было написать Вам, дабы этой вестью попытаться хоть немного Вас утешить. Прошу Вас действовать с обычной Вашей всегдашней осторожностью и надеюсь на то, что Бог поможет мне пережить это несчастье. Засим поручаю Вашим заботам моих детей и Ваших внуков и умоляю обеспечить безопасную поездку в Испанию гонцу, который встретится с императором, чтобы узнать, какова будет моя дальнейшая судьба. Во всем прочем я полностью полагаюсь и уповаю на Вас и Вашу добрую ко мне волю.

Покорнейший и смиренный сын Ваш Франциск».

Письмо это вызвало всеобщее волнение, но в одном случае оно имело вполне определенные последствия: Луиза Савойская становилась регентшей, а госпожа де Шатобриан, лишившись поддержки короля и не рискуя более оставаться при дворе, объявила, что намерена вернуться к мужу в Бретань, «где Жан де Лаваль, единственный в своем роде супруг, принял ее с распростертыми объятиями» .

Что же касается короля, то любопытно видеть, сколь решительно и быстро в XVI веке развращенные души обращались к Богу, едва лишь касалась их хотя бы тень подлинного страдания. Положение его и в самом деле было тяжелым, и нет никакой необходимости перечислять те радости жизни, коих он лишился. Любопытно другое: этот король-распутник, король-сластолюбец, в дни своего торжества вполне достойный Панурга из знаменитого романа Рабле, в несчастье стал невероятно набожен.

Вот что писала ему сестра Маргарита Наваррская:

«Монсеньор, если и впрямь есть у Вас горячее желание, чтобы матушка Ваша пребывала в здравии, молю, обратите внимание на себя, так как она слышала, что Вы намерены предпринять этот пост, не вкушая ни мяса, ни яиц. Тем с большим основанием во всем покорная Вам сестра смеет молить Вас о том, чтобы Вы приняли к сведению и подумали, как вредна вам рыба… Верьте мне, Ваша матушка поклялась сделать так, как поступите Вы, а мне останется лишь наблюдать, как вы оба угаснете».

Смешивая, по своему обыкновению, галантность с религией, пленник предавался печальным воспоминаниям о мадемуазель д’Эйи, позднее ставшей славной герцогиней д’Этамп, незадолго перед походом обратившей своей юной красотой и прелестью на себя его внимание. Именно ее девиз, а вовсе не цвета мадам де Шатобриан, носил он на своих доспехах в памятный день битвы при Павии, будучи в действительности, а к тому же еще и стремясь казаться последним рыцарем средневековья в XVI веке.

Король был пленен, но в одном он был действительно свободен. Вот уже год как он был вдовцом, ибо кроткая и во всем весьма мало примечательная его супруга Клотильда Бургундская — королева Клод, умерла в возрасте двадцати пяти лет, почти не оставив заметного следа в истории своей страны.

И, как говорит Ги Бретон: «О ней бы никогда не вспомнили, если бы исследователю Пьеру Белону, который объездил Восток и привез из своих путешествий множество фруктовых деревьев, не пришла в голову прелестная мысль назвать ее именем сливу („ренклод“)».

Итак, в любви король был совершенно свободен и волен в выборе какой угодно пассии, если бы в его сердце место мадам де Шатобриан не начала медленно, но верно занимать скромная мадемуазель д’Эйи.

Подражая своему великому дяде Шарлю Орлеанскому, Франциск нашел подлинное утешение в поэзии. Он стал писать стихи в честь своей матери, сестры и любовницы — сочинять послания в стихах рондо, эклоги, то и дело поминая и прославляя со слезами на глазах «чудесный край, что на брегах Луары».

Вдохновленный благородным порывом патриотизма, обращался он к парламенту Франции с такими словами: «Будьте уверены в том, что к чести моей лично и Франции я предпочел сию честную тюрьму постыдному бегству и пребуду в ней столько, сколько потребует счастье и свобода моей страны».

Трудно описать чувства той печали, жалости, сострадания, безграничной преданности, самопожертвования и глубокой любви, которые Франция в едином порыве испытывала тогда к своему королю.

«Его любят до необычайного, — писал один из послов Карла V, — и каждый готов жертвовать либо жизнью, либо собственным достоянием, чтобы вызволить из неволи своего короля. Похоже, его любят сейчас так, как никогда не любили прежде, и испытывают чувства столь искренние и сильные, как ни к одному из правителей этой страны до него. Так что, без всякого сомнения, можно утверждать одно: сколь бы ни был велик выкуп, и какого бы количества золота и серебра для него ни потребовалось, он будет выплачен незамедлительно.

Но если таковы были чувства всей Франции, легко понять, какими могли быть чувства, испытываемые сестрой Франциска, Маргаритой Наваррской, чувства, которые она хранила в самой глубине своего нежного сердца. Она писала маршалу де Монморанси, товарищу и спутнику короля по годам пленения: „Истинная правда, что отныне всю свою жизнь я буду завидовать вам за оказанные ему услуги, которые я не могла и сейчас не могу оказать. Так было угодно судьбе, сделавшей для меня недоступными пути к этому; однако, надеюсь и уповаю, что Богу, узнавшему о таком горячем моем желании, будет угодно смилостивиться и даровать мне возможность или случай пожертвовать ради него чем угодно, а тем более моею жизнью“.

Случилось так, что как раз в это время Маргарита потеряла своего мужа, герцога Алансонского, бывшего одним из виновников поражения при Панин и умершего, как говорили, от огорчения в апреле 1525 года. После шестнадцати лет брака она осталась вдовой и без детей. Поэтому перед матерью, столь занятой вопросами регентства, она всеми силами старалась изобразить скорбь.

Черпая в религии силы, необходимые для сопротивления любым невзгодам, она обратилась к брату с необыкновенным письмом, полученным им в тот самый момент, когда его уже должны были перевозить из Пиццигеттоне в Испанию:

„Монсеньор, чем более вы удаляетесь от нас, тем более во мне крепнет надежда на Ваше скорое освобождение и возвращение, ибо час душевного смятения в груди человека всегда и непременно является часом чудесного творения для Бога подлинно Божественного чуда… И если сейчас Бог дал в удел Вам страдания, которые Вы вынуждены переносить, с другой стороны он наделил Вас терпением, с каким Вы их переносите, и я умоляю Вас, Монсеньор, верить в его могущество, нисколько не сомневаясь в том, что все это ниспослано Вам лишь для того, чтобы дать яснее понять и уяснить себе, насколько он вас любит, через тернии ведя к славе и величию…“

10 июня 1525 года Франциск I был отправлен на корабле в Испанию. Корабль проплывал вдоль побережья Франции, и король издалека мог видеть берега возлюбленной Родины, к которой рвалось его сердце. 17 июня он высадился в порту Паламо, а 19 июня прибыл в Барселону. Там он вновь был посажен на корабль и отвезен под стражей в Валенсию. Испанцы повсеместно встречали его с огромным уважением. „Народ Сида и Амадиса с жаром устремлялся ему навстречу, желая видеть живого героя. Женщины буквально сходили по нему с ума. В его честь устраивались спектакли, представления и даже праздники, на которых танцующий плененный король был неизменно галантным кавалером. А дочь герцога Инфантадо, донья Химена, даже заявила, что „если ей не позволят выйти замуж за короля Франции, она никогда и ни за что не выйдет замуж за кого-либо другого и непременно станет монахиней“. Так, впрочем, оно и случилось позднее — когда в 1526 году Франциск женился вторично, она и в самом деле выполнила свое обещание и ушла в монастырь.

И все же, несмотря на восхищение испанских сеньоров и простых идальго и обожание дам, наперебой горевших желанием отдаться ему при первой же возможности, положение пленника ухудшалось день ото дня. Подобный энтузиазм и симпатии к нему в народе вызвали в конце концов раздражение Карла V, повелевшего незамедлительно доставить Франциска из Валенсии в Мадрид и заточить в специально отведенной для него башне, в которой пленение его становилось час от часу все суровей и печальней. Напрасно плененный король обращался к императору с нижайшими просьбами и мольбами о личной встрече. Тот не удостаивал его ответа, меж тем как популярность узника в Испании еще более возрастала. Даже тюремное заключение стало поводом для страсти, которой король был в будущем обязан своей свободе.

Но прежде чем рассказать о ней, опишем состояние нашего героя.

Его поместили в квадратной башне Лос Лахунос, одной из самых высоких и мощных крепостных башен Мадрида, с неизменными и недреманными часовыми, охранявшими окрестности на подступах к городу, а потом перевели в мрачную старинную круглую башню Алькасар. Это узилище могло вызывать лишь самые мрачные мысли и чувства. „В него вел всего лишь один вход, и лишь одно-единственное окошко, выходящее на юг и находящееся в ста футах от земли, позволяло свету скупо проникать в мрачные залы этой темницы, расположенной недалеко от города Мансанареса. Снаружи она запиралась двойными железными решетками, вмурованными в стену… Аларкон, по-прежнему находившийся при особе плененного короля с ротой своих аркебузиров, проживал в нижнем этаже той же башни, дабы не иметь особых затруднений в наблюдении за узником“ .

Легко себе представить, что должен был испытывать человек с характером Франциска I, пребывая в подобном тесном и мрачном заточении, вынужденный выпрашивать без всякого успеха жалость и сострадание у своего молодого победителя. Удрученный столькими печалями, Франциск тяжело заболел и уже полагал, что тюрьма станет его могилой. Тогда-то он вспомнил о своей сестре и все мысли свои обратил именно к ней — своему доброму ангелу. Ему казалось, что лишь она одна может его спасти и освободить, ибо преданность этой женщины, на его взгляд, когда и должна была творить чудеса. 2 июля 1525 года он послал маршала Монморанси к императору, прося позволить Маргарите Наваррской безопасно прибыть в Мадрид. Карл V охотно дал согласие исполнить эту просьбу, ибо всецело уповал на то, что герцогиня, в свою очередь, поможет ему вырвать у пленника согласие на уступку Бургундии — передачу Бургундии Испании.

Маргарита взошла на корабль 27 августа 1525 года в Эр-Морт. Вместе с ней в путь отправились Габриэль де Граммон, епископ Тарбский, Жорж д’Арманьяк, архиепископ Амбренский и многочисленная свита придворных красавиц. Мысль, что она жертвует собой ради брата, наполняла ее сердце чувством несказанной радости. Высадившись в Барселоне, она узнала, уже выезжая в Мадрид, что брат ее находится при смерти, и потому, несмотря на жару, преодолела расстояние, их разделяющее, с необыкновенной быстротой, совершенно не заботясь о себе.

Кардинал-легат Сальвиати, которого Маргарита Наваррская встретила по дороге, просил ее поторопиться в Мадрид, куда она и прибыла 20 сентября 625 года. Состояние здоровья ее брата было таково, что, казалось, жить ему осталось не более нескольких часов, и Карл V, страшась потерять с его смертью все плоды своей победы, согласился, наконец, нанести умирающему визит.

По прибытии герцогини Карл V лично сошел к самому подножию парадной лестницы дворца в Алькасаре. Французская посланница была в трауре по недавно почившему супругу и потому предстала перед ним по обычаю тех времен во всем белом. Лицо ее заливали слезы. Император обнял ее и, произнеся несколько вежливых слов, проводил к постели больного. Как угадать, что происходило, что творилось в душе пленника, когда перед ним, сломленным, униженным и раздавленным физическими и моральными страданиями, почти полумертвым, вдруг появилась, как ангел с неба, женщина, всегда бывшая его лучшим другом и самой верной утешительницей. Сейчас он испытал радость и боль, лишь усилившие его жар, и три дня спустя состояние его стало критическим. На следующий день (24 сентября 1525 года) он впал в полную прострацию, „лишившись сил и потеряв последнюю способность слышать, видеть и говорить“. Врачи заявили, что надежды больше нет.

Теперь Маргарита, не надеясь более ни на одно из средств, доступных человеку, уповала лишь на доброту Бога всем жаром своей истинно верующей души, и Бог не оставил ее. В комнате, в которой без чувств покоился король, она велела возвести украшенный атрибутами веры алтарь. Дамы из ее свиты, и спутники несчастного монарха соединились вместе, архиепископ Амбренский читал мессу, и под сводами мрачного донжона раздавались слова священных песнопений (псалмов). При звуках нежных, сладостных для духа мелодий больной пришел в себя — к нему вернулись чувства. Летаргия миновала. И в этот самый миг Маргарита предстала перед ним подобно образу Родины, явившейся утешить своего короля. Молитва Маргариты Наваррской, сестры Франциска, оказалась небесполезной. Ее брат был спасен. Болезнь отступила. И лишь когда король почувствовал себя совершенно выздоровевшим и окрепшим, она покинула его, дабы следовать на переговоры с давно ее ожидавшим Карлом V, которые следовало провести в Испании. Бургундский вопрос по-прежнему оставался камнем преткновения, о который разбивались все инициативы сторон. Император настаивал на том, чтобы Франция передала ему Бургундию, Осон, Макон, Оксер, Бар-сюр-Сэн, земли вдоль берегов Соммы, Турнэ, Фландрию, Артуа. Кроме того, французский король должен был отказаться от своих прав на Милан и Неаполь и от претензий на Арагон. Но самым прискорбным было требование императора амнистировать коннетабля-изменника Жоржа де Бурбона с непременным возвращением тому всех земель, владений, почестей и званий, на что Франциск ни за что не хотел пойти. Помимо этого император требовал передачи под его власть феодального сюзерена короля Наварры Генриха д’Альбре, Робера де ля Марша и некоторых других вассалов французской короны.

Исходя из всего вышеизложенного переговоры пленника с победителем обещали быть не такими уж и легкими. И всю тяжесть их возложила на себя Маргарита Наваррская. 3 октября она прибыла в Толедо, сопровождаемая двадцатью дамами своего двора. Когда конная кавалькада вступила в ворота города, император вновь лично вышел ей навстречу и оказал самый любезный прием, но, узнав, что она не привезла ему согласия на передачу Бургундии, столь же любезно прервал переговоры. Но это вовсе не обескуражило госпожу Маргариту.

Как сообщает нам Брантом, она предстала перед Королевским советом Испании и „там восторжествовала своим красноречием и красотой над самыми чопорными и несговорчивыми грандами, склонив к себе слух самых суровых и жестоких душ“. Она ездила из Толедо в Мадрид, из Мадрида в Гвадалахару, резиденцию герцога Инфантадо, проявившего в этом деле такой интерес к делу Франциска I и такое расположение к госпоже Маргарите, что самому герцогу и его сыну королем было прислано официальное пожелание более ни о чем и ни при каких обстоятельствах не разговаривать с герцогиней Алансонской. „Слава Богу, дамы для меня по-прежнему не запретны, — писала она в письмах той поры, — и с ними я буду говорить за двоих“. Женщина, к которой она обратилась, была сестра Карпа V, Элеонора , вдова короля Португальского, на которой как раз в это самое время должен был жениться коннетабль де Бурбон. Элеонора Австрийская горячо возражала против таких планов, говоря брату, что „никогда не выйдет замуж за предателя, погубившего короля Франциска“. И Карл заподозрил, что его сестра питает не самые дозволенные чувства к пленнику. Он не ошибся, ибо Элеонора, не в состоянии более терпеть, что предмет ее страсти заключен в башне, написала Луизе Савойской: „Ах, мадам! Если бы в моей власти было освободить короля!“.

Эта фраза и подала регентше мысль о довольно оригинальном мирном договоре: Франциск уступит Карлу V одну Бургундию, дабы удовлетворить гордость императора; но Элеонора получит эту провинцию в приданое и вернет ее королю Франции, выйдя за него замуж“ .

Итак, чувства Элеоноры стали известны сестре Франциска и, хорошо понимая, какую выгоду они несут, она тут же с жаром принялась за дело, решив во что бы то ни стало, устроить брак короля с этой принцессой. Положение пленника отныне становилось не столь безнадежным, хотя перед ним по-прежнему маячила перспектива либо вечного плена, либо тягостного и постыдного договора.

И поскольку Маргарите так и не удалось склонить императора к отказу от претензий на Бургундию» — ибо он по-прежнему упорствовал в этом пункте, — она не стала принуждать своего брата к подписанию договора. Но и Карл V, несмотря на все ее усилия, соглашался освободить короля только ценой Бургундии. В этих весьма сложных условиях Франциск I принял с ее помощью благородное и очень важное решение. В присутствии архиепископа Амбрена, маршала Монморанси и президента парламента Сельва он отрекся от короны в пользу дофина. Произошло это в декабре 1525 года. В присутствии вышеуказанных лиц он написал письмо, в котором по поводу Маргариты говорилось: «Наша дорогая и возлюбленная сестра, герцогиня Алансонская и Беррийская, взяла на себя опасный труд и тяготы по морю s посуху явиться к императору и сделала ему самые почетные и любезные замечания и предложения для совершения между нами договора достойного и гуманного».

В то же время он предписывал дофину незамедлительно возложить на себя французскую корону, регентство же до его совершеннолетия, как знает уже уважаемый читатель, целиком препоручив Луизе Савойской (которая впрочем уже и без того его отправляла), а в случае ее безвременной кончины — герцогине Ангулемской. И все-таки, несмотря на столь определенные и мало для него приятные действия, король сохранял за собой право вновь взойти на трон в том случае, если в дальнейшем он будет когда-либо освобожден.

Между тем, трехмесячное перемирие приближалось к концу, и Маргарита, пребывание которой в Испании император отказывался продлить, отбыла во Францию, увозя с собой акт об отречении, все еще хранившийся в совершенном секрете. Впрочем, ехала она медленно, все еще надеясь, что какие-либо добрые вести остановят ее в пути и император согласится, наконец, на менее суровые условия. Из одного из ее писем видно, что 3 декабря она провела верхом время с 12 часов дня до 7 вечера и проделала за это время всего 5 лье. Она верно рассчитала, что прибудет в Нарбон как раз под Рождество, но тут, совершенно внезапно, получила от брата послание, настоятельно советующее ей ускорить свой путь.

Карл V только что узнал об акте отречения, который в значительной мере умалял значение его победы и важность пленения французского короля, и, дабы отомстить, велел задержать Маргариту, если, паче чаяния, волею случая или своего собственного желания, она будет еще на его территории по истечении срока действия ее охранного свидетельства.

«Госпожа герцогиня, — говорилось в протесте короля, датированном 1 января 1526 года, — была принуждена путешествовать в месяце декабре, в самый разгар зимней непогоды, по землям королевств Кастилии и Арагона, графств Барселоны и Русильона, чтобы таким образом вступить на землю Франции прежде истечения срока перемирия, и никогда не сумела бы добиться у императора разрешения на проезд по территории королевства Наварры (которую желала достичь, дабы как можно скорее покинуть земли императора), ибо вышепоименованная дама была бы тотчас задержана и препровождена в Мадрид, если бы находилась на территории Испании».

Из-за сильного утомления Маргарита Наваррская, совершавшая однодневный маршрут за четыре дня, достигла французской границы часом позже момента завершения перемирия и никак не могла утешиться от того, что не привезла с собой брата.

Хотя Маргарита Наваррская совсем не преуспела в своей миссии, в действительности она в значительной мере приблизила и ускорила освобождение своего брата. Именно благодаря ей Карл V не прислушался к советам канцлера Гаттинары, желавшего, чтобы с Франциском I обращались с особой суровостью. Условившись относительно брака узника с сестрой императора Элеонорой, она тем самым кардинально изменила условия его заточения. Теперь поправившемуся Франциску I разрешались недолгие увеселительные прогулки, пиры и праздники в обществе испанских грандов, визиты в монастыри и беседы с монахинями. Испанцы, которые во время его болезни толпами наполняли церкви, моля Бога о даровании ему спасения и здоровья, теперь радостно окружали его с почтительной и услужливой предупредительностью, готовые на любые уступки, любезности и услуги.

Маргарита была права — Элеонора сумела смягчить Карла V. Ибо желание последней выйти замуж за Франциска было так велико, что она не без труда, в конце концов, добилась от брата смягчения поставленных им условий и согласия на брак, предложенный Луизой Савойской.

«Король-пленник был препровожден в покои своей невесты. Когда она увидела того, кого любила так давно, еще не зная его, она была охвачена большим волнением, помешавшим ей говорить. Она хотела поцеловать Франциску руку, но он заставил ее выпрямиться.

— Я хотел бы, чтобы вы поцеловали мне не руку, — сказал искушенный король, — а губы.

И так поцеловал ее, что кое-кто из испанцев счел этот поцелуй чересчур бесстыдным для первого раза» .

15 марта 1526 года, то есть через год и двадцать два дня после битвы при Павии, Франциск I возвратился во Францию, подписав Мадридский договор, в силу которого он терял Бургундию, Фландрию и Артуа, прекраснейшие и самые богатые части своего королевства.

Но прежде чем это произошло, ему пришлось принести положенную в таких случаях жертву. В качестве гарантии выполнения Мадридского договора он принужден был отдать в заложники двух своих сыновей от королевы Клод, к ее счастью, не дожившей до подобного несчастья — одного семи лет, другого — восьми. Обмен произошел на границе. «Эти очаровательные, но несчастные дети отправлялись за Пиренеи, и вскоре были разлучены со своими слугами и заточены в замке Педраса, скрытом посреди гор, в котором их лишили не только свободы, но даже света и воздуха, отдали на погибель нужде, облачили в самые поношенные и старые одежды. Там жили они в обществе одной-единственной маленькой собачки и нескольких суровых стражников. В течение всех трех лет заточения ни одна весточка не доходила до них с родины, ни одно воспоминание об их семье, так что они даже не слышали ни одного французского слова. Они настолько позабыли родной язык, нравы и обычаи своей страны, что после мира, заключенного в Камбрэ, совершенно не понимали посланца, явившегося навестить их по приказу короля, так что тому пришлось учить их французскому языку заново» .

Кстати, тот же самый историк, господин Минье, рассказал во всех деталях и подробностях о том, как произошел, 17 марта 1526 года, знаменитый обмен короля на двух его сыновей. В семь часов утра вице-король Неаполя, сопровождавший Франциска I, и господин де Лотрек, сопровождавший маленьких дофина и герцога Орлеанского, прибыли на пустынный берег реки Бидассоа. «Обмен был произведен с самыми тщательными предосторожностями. Посередине реки, между селениями Фонтараби и Андей, был установлен широкий понтон с высоким помостом, якорями удерживаемый на равном расстоянии от обоих берегов реки.

Именно к нему в одно и то же время на лодках были подвезены с противоположных берегов король и его дети, дабы позволить единовременно первому вступить на французскую землю, а остальным на землю Испании. На обоих берегах были приготовлены две барки совершенно равных размеров, в которых сидело равное же количество гребцов. Ланнуа вступил в одну из них вместе с Франциском I, Лотрек — в другую с двумя принцами. Итак, барки причалили к плоту одновременно. Король обнял своих сыновей и, тотчас сойдя в лодку, привезшую их, направился к французскому берегу. „Ну вот я и вновь король! — воскликнул он, ступая на родную землю.

— Все еще король!“»

Потом он вскочил на лошадь и, пришпорив ее, галопом, бросив поводья, проскакал вплоть до самой Байонны, в которой с восторгом и нетерпением ждали его мать и придворные. Он не забыл, что был обязан своим освобождением сестре, своей Mignonne. Потом часто он говорил, по словам Брантома, что без нее «он давно бы уже был мертв». И в самом деле, самоотверженная преданность Маргариты оказалась Франциску I полезнее всех его военных побед и всех армий королевства. Она оказалась для него более верной, возвышенной и великой, чем любовь и верность всех его возлюбленных, прошлых, нынешних и грядущих. Сердце женщины смогло найти более действенные средства для достижения желанной цели, чем все усилия дипломатов и вся мудрость государственных мужей.

 

Глава 8 Возвращение

Франциск I вернулся во Францию. Как помнит читатель, еще при битве за Павию король носил на своих латах и оружии цвета новой совсем недавно приглянувшейся ему дамы, о которой сейчас, после столь долгого перерыва, ему вновь надлежало вспомнить. Речь шла о «прекрасной Анне де Писле, дочери Гийома де Писле, владетеля д’Эйи и начальника пехотной тысячи, стоящей в Пикардии». Собственно, до его пленения сия особа была всего лишь подростком, юной и очаровательной фрейлиной его матери, подававшей большие надежды и обещавшей королю прекрасное будущее на ложе Венеры, достоинства которой он однажды уже сумел оценить своей опытной рукой, но время шло, и за время пленения короля (пока он томился, изнывал и едва не погиб в разлуке с отчим домом) она расцвела чудесно, сразу и совершенно поразив его воображение. И в самом деле, выглядела красавица великолепно. Представьте себе «молодую особу семнадцати-восемнадцати лет, прекрасно сложенную, в расцвете юности, свежести и красоты, с великолепным цветом лица, живыми, горящими глазами, в которых светился немалый ум. Именно такова была внешность мадемуазель д’Эйи. И ум ее был не только приятным, тонким и забавным, но и серьезным, широким и весьма восприимчивым к красотам искусства. Впоследствии ее даже восхваляли как самую ученую из красивых женщин и самую красивую из ученых» .

Так на небосклоне французского королевства появилась еще одна звезда — еще одна фаворитка, постаравшаяся затмить свою предшественницу. Конечно же, неприятные вести об очаровательной даме из Эйи доходили до ушей Франсуазы де Шатобриан еще до битвы при Павии, но теперь она поняла, что король действительно может ускользнуть из-под ее влияния. Получив это тревожное известие в Шатобриане, она тотчас оставила все домашние дела — строительство замка, ремонт его внутренних покоев и, оставив каменщиков, придававших старым стенам вид, достойный строений XVI века, поспешила в Фонтенбло, в резиденцию короля, полная решимости навсегда избавиться от соперницы.

Король принял ее любезно и весьма обходительно и, дождавшись, когда юная Анна де Писле удалится на прогулку, сумел оказать своей прежней любовнице достойный прием. Но… подобное милостивое сладострастие из сострадания ее мало устраивало. Оно явно свидетельствовало о закате ее могущества и о низведении некогда могущественной фаворитки до уровня обыкновенной (хотя и высокородной) девицы из небезызвестной маленькой «компании Его Величества».

А тем временем дела Франции в вопросах внешней политики обстояли столь же серьезно. Карл V проявлял признаки нетерпения, и дабы уйти от ответственности за невыполнение статей Мадридского соглашения, Франциск I сознательно еще на какое-то время оставил за своей матерью титул и полномочия регентши и право не соблюдать ничем лично ее не связывающий и весьма позорный для Франции договор, который он вынужден был подписать лишь в силу особых обстоятельств. Уже в мае 1526 года, встретившись с императорским посланником в Коньяке, Франциск объяснил ему, что считает Мадридский договор вынужденным и к тому же подписанным со стороны Франции отрекшимся от престола королем. Изумленному Карлу V, хорошо понимавшему подоплеку столь очевидной интриги, было сообщено, что Бургундия ему отдана не будет, а Франция готовится вступить в союз с английским королем Генрихом VIII. 22 мая 1526 года в том же Коньяке на глазах у крайне раздосадованных испанцев король не без активного содействия и помощи Луизы Савойской заключил союз с папой, герцогом Миланским, Флорентийской республикой, Венецией и швейцарцами, положив тем самым основание так называемой Священной лиги, мощной анти-габсбургской коалиции, появление которой окончательно вывело императора из терпения.

Поскольку целью Лиги было изгнание испанцев из Неаполя, возвращение Милана его законным владетелям и освобождение сыновей Франциска I, то следствием всего этого стала война в Италии.

Разгневанный император сорвал свой гнев на верном его делу Шарле Бурбонском, и тот, оставив службу Его императорскому величеству и имея под рукой хорошо организованную и вооруженную армию, стал действовать в тех пределах независимо на свой страх и риск.

Воюя в Италии, он погиб во время штурма Рима, на городской стене. Случилось это печальное событие 6 мая 1527 года, «а его разъяренные солдаты отомстили за него, учинив в „вечном городе“ бойню, сопровождаемую грабежом и длившуюся целую неделю» .

Говорят, что коннетабля убил сам Бенвенуто Челлини (1500–1571 гг.), знаменитый итальянский скульптор, ювелир и медальер, бывший тогда среди самых активных защитников Рима. По крайней мере, так утверждал сам мастер .

«Известие о гибели Шарля Бурбонского, которого Луиза Савойская так любила и так ненавидела, не могло оставить ее равнодушной, — говорит Ги Бретон, — однако она ничего об этом не сказала. Можно, впрочем, предположить, что сердце ее забилось чуть быстрое, когда ей сообщили, что у коннетабля нашли кольцо, которое она ему некогда подарила» . Впрочем, оставим это утверждение на совести автора. Характер королевы-регентши, властолюбивой и далеко не щепетильной в выборе средств, скрыт мраком времени.

И пока во Франции Луиза Савойская, нередко поставлявшая любовниц своему сыну, считала, что мадемуазель д’Эйи, быть может, окончательно вытеснит мадам де Шатобриан с престола любви (не менее великого и славного, чем королевский престол), в Италии был свергнут и капитулировал папа Клемент VII, а успешные военно-морские операции объединенного генуэзско-венецианского флотов под командованием Андреа Дориа нанесли испанцам поражение при Амали (28 апреля 1528 года). Для Франции все обстояло прекрасно.

Ее влияние неуклонно росло, но неожиданная измена славного генуэзского адмирала , ставшая следствием его серьезных разногласий с французским командованием и двором , опять круто изменило столь благополучное для французов течение дел. Осаду Неаполя французам пришлось снять, и 3 августа 1529 года в Камбре был подписан мирный договор, обязывавший французов отказаться от всех притязаний на Италию. Итальянские союзники Франции признали власть императора Карла в Италии.

«Кроме того, Франциск I согласился на уплату 200 000 солидов, предусмотренных еще Мадридским мирным договором. Он лишался суверенных прав на Артуа и Фландрию , также обещанных Карлу V Мадридским соглашением, зато теперь император совершенно отказывался от своих давних претензий на Бургундию. Кроме этого, только в конце 1528 года враждующие стороны договорились наконец о заключении брачного союза между Элеонорой Австрийской и Франциском I. Брак обещал сторонам не только мирное разрешение старинного военного конфликта, но и быть счастливым и удачным, ибо Элеонора любила Франциска, а тот любил мадемуазель д’Эйи и не боялся, что любящая жена заставит их разлучиться.

А влияние Анны де Писле и в самом деле неизмеримо возросло. В 1528 году Франсуаза де Шатобриан, раздосадованная наглостью новой возлюбленной короля и его непостоянством, поспешила вернуться в Шатобриан. Однако месть новой фаворитки настигла ее и в Бретани. Новая некоронованная королева потребовала, чтобы Франциск забрал у Франсуазы драгоценности, которые он ей в свое время подарил. Случилось это, как говорит Брантом, „вовсе не из-за их ценности, ибо в те времена жемчуг и драгоценные камни не были в таковой, как это случилось позднее, а из-за интереса к выгравированным на них прекрасным девизам, которые сочинила сестра короля Маргарита Наваррская, ибо была на это великая искусница и непревзойденная мастерица“» .

Получив письменный приказ короля вернуть назад означенные памятные драгоценности (знаки их пламенной любви), госпожа де Шатобриан, сказавшись больной, попросила обождать три дня, а за это время вызвала к себе доверенного ювелира и повелела ему переплавить все дары короля, «не пожалев выгравированных на них прекрасных девизов, в обычные золотые слитки. Это был воистину отважный поступок. Король мог не простить такого обращения со своими дарами, но, узнав о случившемся, он, к удивлению всех присутствующих, промолвил всего лишь: „Верните ей все. Я поступил так только из любви к девизам моей сестры. Золото мне ни к чему. Она (мадам де Шатобриан) проявила больше великодушия и мужества, чем я ожидал. Я до самой смерти сохраню глубокую признательность к этой женщине“».

«Жертва госпожи де Шатобриан, — говорит Ги Бретон, — вызвала восхищение всего двора. Именно она предстала в этой истории в наилучшем свете, а Анна до Писле с досады заболела».

В середине 1530 года сестра Карла V покинула Мадрид вместе с маленькими французскими принцами, получившими наконец свободу, и с бывшими заложниками отправилась во Францию, 1 июня 1530 года от испанского берега реки Бидассоа отчалили две лодки. И одной находилась Элеонора, в другой — французские принцы. В это самое время от французского берега на испанскую сторону отчалила барка, везшая в Испанию выкуп и текст нового договора, согласно которому, как известно уже читателю, Карл V получал Фландрию, Артуа и итальянские владения, но отказывался от Бургундии.

Опять, как в прошлый раз, посредине реки был сооружен понтон, на котором и произошла церемония обмена драгоценностями той и другой стороны.

Как рассказывает Ги Бретон, уже через два часа Элеонора Австрийская и юные принцы вступили в Сен-Жан де Люз, где народ устроил в их честь торжественную встречу. Свидание жениха с невестой состоялось в Мон-де-Марсан. И на этой церемонии присутствовала новая фаворитка короля. Маленькие Франциск и Генрих обняли своего отца и бабушку. Затем радостные объятия, поцелуи и поздравления последовали со стороны всех придворных дам и вельмож двора. И случилось так, что именно в это время среди красавиц, толпившихся вокруг них, находилась одна дама, супруга Луи де Брезе, графа де Молеврие, великого сенешала Нормандии, которой неминуемо однажды предстоит вступить на страницы нашей книги — звали эту даму Дианой из Пуатье.

Ей шел уже тридцатый год, и следовательно, едва ли одиннадцатилетний Генрих Валуа мог обратить на нее хоть какое-нибудь внимание, но случилось чудо — одиннадцатилетний мальчик влюбился «в эту женщину, сиявшую подобно солнцу у дверей его тюрьмы». Так угодно было распорядиться истории, знающей, как возвеличивать и умалять людей, по своему произволу меняя течение их жизни.

«Будущий Генрих XI встретил ту, которой двадцать девять лет суждено будет оставаться его привлекательной и верной любовницей» .

Между тем, Франция ликовала. На всем пути следования короля из Мон-де-Марсан в Фонтенбло, его любимую резиденцию, — в Бордо, Ангулеме, Коньяке, где король родился, Блуа и Сен-Жермен-ан-Ле шли сплошные праздники и пиры, а 5 марта 1531 года Элеонора Австрийская была коронована в аббатстве Святого Дени, уже через десять дней после этого торжественно вступив в «свой добрый город Париж».

Рядом с ней верхом ехали наследник престола и герцог Орлеанский. Далее следовала мать короля, а за ней принцы и принцессы, великие сеньоры, придворные дамы и кавалеры, пажи на богато убранных иноходцах.

«Зрелище было великолепное, — говорит Ги Бретон, ссылаясь на признания очевидцев. — Однако больше всего поразила воображение парижан не эта праздничная кавалькада. В одном из окон второго этажа дома напротив собора Парижской Богоматери виднелись король и Анна де Писле, любовно и бесстыдно прижавшиеся друг к другу. Фаворитка добилась от Франциска I, чтобы он продемонстрировал таким образом свою к ней привязанность.

Давно уже французские короли не вели себя так бесстыдно при короновании своей супруги, и народ смотрел, раскрыв рот от изумления, на это окно, где любовники поддразнивали друг друга…

…Что касается посла Англии, привыкшего к скандальным нравам двора Генриха VIII, он был сильно шокирован таким поведением, свидетельствовавшим, но словам историка, „об интимной близости между двумя этими особами“.

Вечером королева плакала: медовый месяц окончился.

По словам некоторых авторов той эпохи, кончилась и ее супружеская жизнь.

Анна де Писле торжествовала. Она не полностью вытеснила госпожу де Шатобриан, поскольку король регулярно писал последней; но она стала официальной фавориткой и сохраняла этот пост шестнадцать лет, к большому несчастью Франции» .

Праздники завершились турниром, устроенным подле особняка Сен-Поль на улице Сент-Антуан. В нем приняли участие сам король и его дети, а среди присутствующих были Анна де Писле, Луиза Савойская и Диана де Пуатье. «Ко всеобщему удивлению, Генрих склонил свой стяг перед Дианой де Пуатье». И кто бы подумал, что ей это обещало прекрасное будущее. Когда же по окончании этого славного рыцарского увеселения был объявлен турнир красоты, победительницей из него вышла Диана де Пуатье, чего совершенно не ожидала мадемуазель д’Эйи. Она никак не могла понять, как тридцатидвухлетняя «старуха» (будучи на одиннадцать лет ее старше) смогла победить ее, красавицу в расцвете сил и очарования юности.

Именно с этого времени в душе фаворитки впервые родилась непримиримая ненависть к Диане де Пуатье, которой суждено было впоследствии смерчем обрушиться на Францию.

С 6 августа по 7 сентября 1531 год небо над Парижем озарялось ярким светом. Так явилась на горизонте комета, предвещавшая смерть кого-либо из государей. Ее так и поняли, но суеверие толпы заблуждалось — небо имело в виду Луизу Савойскую.

Мать короля скончалась неполных пятидесяти четырех лет от роду в сентябре 1531 года, в своей постели в замке Фонтенбло. Поскольку все знали, что она очень суеверна, то, естественно, скрывали от нее появление кометы. Много ночей подряд ставни ее комнаты были тщательно закрыты, а занавеси на окнах задернуты, чтобы она ничего не заметила. Но однажды ночью, как говорит Брантом, «она увидела, что вся ее комната залита светом, проникавшим в окно. Она рассердилась на горничных, ухаживавших за ней, за то, что они развели такой яркий огонь, а те ответили ей, что огонь горит слабо и что такой яркий свет посылает луна.

— Как, — воскликнула она, — сейчас луна заходит; она не должна так светить в этот час.

И, внезапно отдернув занавесь, увидела комету, светившую прямо на ее постель.

— Ах! — воскликнула она. — Такое предзнаменование не для черни. Бог посылает его лишь для нас, сильных мира сего. Эта комета предвещает мою смерть. Значит, надо к ней готовиться.

И на другое утро, послав за своим исповедником, она выполнила долг доброй христианки, хотя врачи и заверяли ее, что до этого дело еще не дошло.

— Если бы я не видела предвестника смерти, — сказала она, — я бы в это не поверила, потому что я чувствую себя не так уж плохо.

И рассказала им всем о появлении кометы. А через три дня, покинув мирские дела, преставилась» .

Похороны ее были грандиозны. Франциск оставался один и горько оплакивал кончину своей матери и окончание своей молодости. Наступала пора зрелости, пора заката.

В начале 1532 года Франциск, оставив госпожу д’Эйи в Фонтенбло, а королеву Элеонору в Блуа, отбыл в Шатобриан, чтобы навестить возлюбленную Франсуазу. Из этой поездки он вернулся в конце августа, добившись при помощи Жана де Лаваля, губернатора Бретани, признания сессией бретонских штатов прав своего сына на престол герцогов Бретонских .

В течение месяца Франциск и Жан де Лаваль объезжали новые владения короны, весело пируя и охотясь. 16 августа 1532 года в Ренне состоялась церемония коронации наследника престола герцогом Бретонским. Так завершилась пятидесятилетняя тяжба за обладание короной герцогства Бретонского, между французскими королями и склонными к полной независимости герцогами древней и свободолюбивой Бретани. Свершилась золотая мечта Людовика XI и многих других французских королей. Франциск I добился того, чего хотели они, и после четырехмесячного отсутствия вернулся к своей жене и Анне де Писле, давно уже с затаенным гневом поджидавшей его. Уезжая из Шатобриана, он с чувством глубокого сожаления простился со своей бывшей возлюбленной.

«Мадам де Шатобриан плакала. Она плакала бы еще больше, если бы знала, что никогда больше не увидит короля Франции» .

Конец первой части