ФРОНТ, НЕ ОБОЗНАЧЕННЫЙ НА КАРТЕ. «Подвиг продолжается» | Глебов И. А. | Головкин Генрих Михайлович | Юдин Василий Николаевич | Кононенко М. | Скворцов В. | Иванилов В. П. | Полубинский Вениамин Иванович | Гольдман Владимир Сергеевич | Лысенко Н. | Сердюков В. | Гринин Ефим Иосифович | Швецков Юрий Иванович | Красильников Александр Иванович | Мельников Виталий Семенович | Евтушенко Анатолий Григорьевич | Рувинский Игорь | Скворцов Вл. | Нуриджанов Эдвин Саркисович | Кошенков Владимир Васильевич

#img_9.jpg

В. ЮДИН

ДАР-ГОРА. ГОД 1923-Й

#img_10.jpg

В начале сентября 1923 года помощник начальника 2-го отделения Гаврила Васильевич Пучков привез с центрального склада царицынской городской милиции необычный тюк.

— Помоги! — сказал он подошедшему к нему во дворе начальнику арестантского помещения Василию Семеновичу Снегуру.

— Что это? — удивленно спросил Снегур.

— Новая милицейская форма, — не без гордости ответил Пучков.

Весть о новой форме моментально разнеслась по отделению и общежитию. Свободные от постов и дежурства работники с нетерпеливым любопытством собрались в кабинете Пучкова. Там уже шла примерка.

Милиционеры шумно потешались, когда очередь дошла до Снегура. Бывший моряк торопливо сбросил с себя ветхую шинель и потрепанный френч ядовито-зеленого цвета, но никак не мог подобрать на свою могучую, обтянутую тельняшкой фигуру подходящую тужурку. Наконец, он облачился и предстал перед восхищенными сотрудниками во всем блеске новой формы. Черная тужурка со стоячим воротником и красными петлицами с ромбами, два ряда блестящих пуговиц с советским гербом, черные галифе, черная фуражка с широким козырьком, милицейской эмблемой и красным околышем — все выглядело внушительно и строго.

Вечером, когда из очередной операции вернулся начальник отделения Георгий Иванович Маняшин, новую форму распределили. Обмундирования оказалось очень мало. Решили выдать один комплект на двоих и носить эту форму бережно — только на службе.

После трех лет тяжелой гражданской войны и двух последующих лет жестокого голода героический Красный Царицын переживал катастрофическую разруху. И все понимали, что Царицынский Совет не в состоянии пока в полной мере снабдить свою милицию.

Это был, в сущности, первый год мирной, созидательной жизни рабоче-крестьянского государства. Входила в твердую колею и милицейская служба.

2-е отделение обслуживало самый неспокойный район города — Дар-Гору. Население тут было разноплеменное, преступность и беззаконие процветали здесь с давних пор.

Георгий Иванович Маняшин принял отделение несколько месяцев назад. До этого он служил старшим милиционером в 4-м отделении. Там он больше года возглавлял базарную милицию, добился порядка на городских рынках, боролся с хулиганством, мошенничеством, злостной спекуляцией. Он был человеком авторитетным, принципиальным, добросовестным, честным и ко всему этому очень скромным.

В новом коллективе Маняшин прежде всего требовал добросовестного и честного несения службы. Он не уставал напоминать подчиненным:

— Милиция — страж революционного порядка. Рабочий класс поручил нам охрану его покоя. Нам Советская власть доверяет, и мы должны быть неподкупны.

Последнюю фразу Маняшин всегда подчеркивал. И не случайно. Подкупить полуголодного милиционера пытались многие, и не так-то просто было устоять против обольщения и щедрых «даров» преступников.

— Было это осенью, — рассказывал как-то милиционерам Маняшин. — Поздно вечером поп Троицкой церкви Донсков возвращался с крестин. Наугощался он так, что в трамвай сел «еле можаху». В вагоне «носителя благодати» стало «травить». Пассажиры, конечно, возмутились. Милиционер 4-то отделения задержал пьяного «духовного отца». Составил протокол.

Попу грозил скандал, и он на другой же день прислал милиционеру с верующим Гробовым «даяние». Милиционер, не будь промах, в присутствии свидетелей 500 рублей взял и тут же доложил начальнику. Незадачливый поп угодил под суд. Не всякое «даяние» — благо. А милиционер заслужил самое главное — уважение товарищей...

Когда расходились, кто-то ив молодых с досадой заметил ветерану 2-го отделения Александру Беккеру:

— А фамилию того милиционера начальник почему-то не назвал.

— Да это он сам и был, наш начальник Георгий Иванович. Не иначе... — улыбнулся Беккер.

Он знал скромность Маняшина и в то же время понимал, как необходимы молодым милиционерам такие беседы. Ведь в отделении служило немало молодых парней, вчерашних крестьян и рабочих, малограмотных, плохо разбирающихся в политике. Маняшин и его помощник — политический руководитель Снегур — убедили почти всех, у кого не доставало грамоты, посещать ликбез, открывшийся для работников милиции в клубе имени Воровского.

Ходить в этот клуб было интересно. Можно было послушать громкую читку газет, посидеть на политической беседе, посмотреть любительский спектакль.

Помогли 2-му отделению и шефы — деревообделочники. Вскоре после Октябрьского праздника в отделении состоялся торжественный вечер. Рабочие подарили милиционерам шефское Красное знамя. Договорились о тесной дружбе, о связи. Шефы приобрели для милиции библиотеку популярной литературы, и вскоре она стала лучшей милицейской библиотекой в городе.

* * *

Маняшин получил донесение, что в глухом переулке в небольшом двухэтажном деревянном доме, прилепившемся на краю крутого оврага, некая Пономарева содержит подпольный трактир, торгует самогоном собственного производства. Решили сделать внезапный ночной налет на подозрительный дом. Маняшин сам возглавил операцию.

Приклады винтовок забарабанили в двери как раз в тот момент, когда в разрисованных морозом окнах погас свет. Насквозь промерзший милиционер, который с вечера вел наблюдение, еле унимая дрожь, доложил начальнику, что в дом в разное время вошли пятеро мужчин, но никто еще не выходил. Пьяных песен и буйных криков тоже не было слышно. Гости вели себя тихо. Маняшина это несколько озадачило. По внешним признакам подозрительный дом на разгульное питейное заведение не походил.

Дверь открыла растрепанная грудастая хозяйка в меховом манто, накинутом на голые плечи. Увидев милицию, она отпрянула, как ужаленная, и застучала каблуками по деревянной лестнице на второй этаж.

— Налет, девки! Налет! — истошно кричала она в закрытые двери комнат.

Маняшин устремился за ней. В прокуренной столовой он чуть не опрокинул большой стол, заставленный недопитыми бутылками и тарелками. Милиционеры и понятые торопливо зажгли какие нашлись лампы и свечи и перекрыли все выходы из дома.

В гостиную из разных комнат выскакивали полураздетые девицы. За ними появились и растерянные гости, на ходу застегивая пуговицы, поправляя подтяжки. Стало ясно: был здесь не подпольный трактир, а тайный дом свиданий.

Маняшин усадил перед собой всхлипывающую хозяйку, принялся писать протокол обыска. Понятые и милиционеры вносили в гостиную извлеченные из комнат и подвальные тайников улики преступных занятий Пономаревой. Видное место заняли четверти с самогоном.

Милиционеры еле удерживали беснующихся девиц. Лишь самая молодая из них, с черными распущенными косами, безучастно опустилась на табуретку и молчала.

— Фроська! — кричали ей девицы. — Ты что, омертвела? Бей их, лягавых. Все одно теперь, кончилась наша сладкая жизнь!

Но Фроська сидела, как каменная...

Утром Маняшин самой последней вызвал на допрос из арестантского помещения Фроську. Она казалась ему не похожей на своих товарок: лживых, крикливых, бесстыжих.

Фрося вошла неслышно. Села на предложенный ей стул покорно, усталая, обреченная. Рассказывала, словно исповедовалась, долго и обстоятельно о себе и о том доме, откуда привели ее в милицию.

— Дубовская я. Папаню кадеты убили в двадцатом, а маманя в двадцать первом с голоду померла. Семнадцатый год шел мне, как я вовсе осиротела. Вскоре после похорон мамани приехала из Царицына наша шабриха Манька — солдатка. Муж у нее в дезертирах спасался, да где-то за Волгой и пропал. А она в город переехала. Видно, хорошо жила: гладкая, веселая, разодетая, как барыня. Поманила меня с собой, на хорошую жизнь в город. Ну, что мне одной? Я и согласилась. Манька флигелек снимала. Чудно жила. Вроде одна, а мужики частенько у нее бывали, всякие. Отвела она мне чулан. Стала и я с ней пировать вместе с мужиками. Заглядывались на меня. Но Манька не допускала вольничать со мной. Видимо, берегла для кого-то другого. Ну и появился он, медведь медведем. Уж после я дозналась, какого ремесла был человек. С наганом ходил, с финкой. И всегда при деньгах. Чистый бандюга.

Он и изломал мою жизнь. Скоро, вижу, надоела я ему. И он привел меня к Пономарихе. Усмехнулся напоследок: «Хорошему ремеслу тут научишься: кружевницей будешь». Потом вскорости ваши схватили его прямо на «деле», заодно и Маньку замели. И не слыхала я о них больше ничего. Так и осталась я у Пономарихи. Держала она нас таких семерых. Для виду заведение свое называла кружевной артелью. И впрямь, днем-то мы кружева вязали, Пономариха сбывала их, а вечером самогон гнали да с гостями забавлялись. Подружилась, было, я с одной, да недолго-то дружба длилась, наложила на себя руки подружка от дурной болезни. Громом меня поразила эта беда: «Знать, и мой конец таким же будет». И остервенела я. Другие-то пономарихины девицы завидовали мне. Прозвали «фартовой». Гости все больше ко мне льнули, как мухи на мед. А Пономариха называла меня Дорогушей. За свидание со мной она с любого втридорога драла. Да и я маху не давала. Гостей-то Пономариха выбирала все больше семейных, богатых или из начальства каких — такие шуму боятся, огласки. Ко мне с полгода ходил фабрикант плюгавенький, мыловаренный завод держал. Так разорился он на мне вчистую. Говорят, утопился с горя, буржуйчик несчастный, — Фрося горько улыбнулась. — А я уж и дни перестала считать, все вином тоску заливала. Искажу, как перед богом, — милицию ждала, на любой конец, но чтобы переменилась эта постылая жизнь... — Фрося наклонила голову и кончиком пухового платка смахнула слезы.

Каких только людей ни перевидал Маняшин за годы работы в милиции, с какими судьбами ни сталкивался. Он был беспощаден к закоренелым преступникам. Но людей, запутавшихся в жизни, потерявших опору, разуверившихся в доброте и справедливости, он жалел и в силу своих возможностей старался помочь им.

Маняшин не сомневался в искренности Фроси, понимал ее душевное состояние. Жаль было эту красивую, но слабовольную девушку, с которой жизнь так круто обошлась.

Маняшин подавил вздох, пододвинул девушке протокол допроса, предложил расписаться.

— Я неграмотная, — простодушно сообщила Фрося и поставила под протоколом загогулину с хвостиком, похожую на букву «Ч», с которой начиналась ее фамилия.

Она снова села. Маняшин пристально поглядел в ее большие, темные, чуть влажные глаза, похожие на кусочки смоченного антрацита, спросил:

— А что ты будешь делать, Фрося, если мы тебя отпустим?

Он уже решил про себя, что в суд передаст дело только на Пономареву и на пятерых ее девиц, а Фросю попытается на свой риск устроить.

Фрося испуганно сжалась.

— Куда же мне? К другой Пономарихе идти? — горько спросила она.

— Почему к Пономарихе? — возразил Маняшин. — На настоящую фабрику или на завод.

— Где уж там! — огорченно протянула Фрося. — Ремесленные люди места не могут найти, а меня — кто возьмет?

Она была права. В Царицыне стояли многие заводы и фабрики — не хватало сырья и топлива. С трудом налаживалось городское хозяйство. В городе было много безработных. Однако Маняшин твердо решил найти для Фроси подходящее место, чтобы встала она на ноги.

— Иди пока в арестантскую. К вечеру подыщем тебе другое пристанище и иное занятие.

Был у Маняшина в трампарке знакомый старичок, которого все звали Фадеичем. Он водил трамвай с прицепом по самой длинной городской линии, руководил у трамвайщиков партийной ячейкой. Маняшин позвонил в дирекцию парка. Фадеич работал во вторую смену и с утра был дома. Маняшин послал к нему милиционера с запиской. Через час старый трамвайщик сидел в кабинете начальника 2-го отделения милиции и, склонив лысую коричневую голову, внимательно слушал о ночном налете, о Фросе.

— Поверил я девке, — говорил Маняшин. — И жалость меня взяла. Сколько еще сирот пропадает у нас на глазах! А мы революцию для кого делали? Кадетов сокрушили, голод пересилили. Для молодых же! Для ихней счастливой жизни!

Фадеич нахмурился, вынул изо рта обгрызанную деревянную трубку, проворчал:

— Ну-ну, не агитируй. Куда ее, девку эту, хочешь? К нам, что ли? А мы своим кадровым отказываем. Вагоны рассыпались, электросеть нарушилась, пути порасстроились — и делать нечем, и платить нечем: лишних пайков нет.

— Фадеич, а я ведь посулил ей честную жизнь, — просительно сказал Маняшин, чувствуя, что старик уже обдумывает, как решить это дело.

— Ну, ладно, — согласился Фадеич. — Пойду зараз, потолкую в дирекции. Возьму ее к себе в кондуктора, и в общежитие пристроим в хорошую артель.

После обеда Фадеич позвонил Маняшину и велел прислать девушку прямо к нему в депо.

— Ну, Фрося, не обмани нашего доверия, — напутствовал ее Маняшин.

Она смущенно улыбнулась и ушла.

За делами и хлопотами Георгий Иванович не заметил, как пролетел месяц. Положившись на твердую волю и житейский опыт. Фадеича, Маняшин как-то забыл о Фросе.

Встретился с ней случайно. Вскочил как-то в Фадеичев вагон с задней площадки и, проталкиваясь к передней, лицом к лицу столкнулся с Фросей. Она была в маленьком аккуратном полушубке, в своем старом пуховом платке. На груди у нее висела железная коробка с билетами. Она не заметила начальника милиции, строго покрикивая на тех, кто еще не взял билеты.

— Фрося, — тихо сказал Маняшин, положив руку на плечо девушки.

Она вскинула свои угольные глаза и зарделась.

— Ну, как? Устроилась?

— Хорошо, товарищ нач... — и, спохватившись, поправилась: — Хорошо, Георгий Иванович. Спасибо. Я теперь свет увидала. Извините, на работе я, — и она, благодарно улыбнувшись, заспешила вперед, предлагая билеты.

Маняшин прошел в моторную кабину. Сосредоточенный Фадеич, не поворачивая головы, кивнул ему и коротко рассказал о своей помощнице. Работает старательно, дружит со всеми девчатами своей комнаты, жизнерадостна и добра. Ходит в ликбез. Всерьез заявила, что в лепешку расшибется, а грамоту одолеет, пойдет в науку. Свободные вечера — в клубе, на спевках в хоре. И в женсовете поручения разные выполняет. Видно, что от прошлого отреклась навсегда.

Маняшин признательно пожал локоть старого вожатого и спрыгнул на мостовую. Его ждали другие важные дела.

* * *

Седьмого декабря 1923 года царицынская газета «Борьба» опубликовала небольшую заметку:

«В районе 2-го отделения милиции развилось сильное хулиганство, грабежи. Хулиганы наглеют, вступают в вооруженные схватки с милицией. Одного милиционера связали, бросили в овраг.

Милиция за последние 10 дней обнаружила 216 случаев нарушений, раскрыла несколько притонов проституции, сделала 55 обысков у самогонщиков, обнаружила 5 четвертей спирта, 14 ведер самогона.

Руководитель милиции Маняшин и его сотрудники заявили, что приложат все силы к искоренению преступлений в зацарицынском районе».

Таковы были будни милиции. Каждый день — поединки с упорным и отчаянным врагом. Каждый день — смертельный риск, без сна, без отдыха...

Газета скупо упомянула о «связанном милиционере». А это была настоящая схватка. Милиционер Зотов нес 7000 рублей казенных денег. Его подкараулили вооруженные бандиты Сабир и Маняфов. Ударом рукоятки нагана сбили с ног, связали, истекающего кровью бросили в глухой овраг. Там бы и замерз Зотов.

Однако во 2-м отделении его быстро хватились. Маняшин послал часть сотрудников на розыски грабителей, а конвойную команду — на поиски Зотова. Приведенный в отделении в чувство Зотов рассказал приметы налетчиков. Спустя несколько часов они были арестованы, а деньги возвращены в кассу.

Бандиты и хулиганы словно бросили вызов 2-му отделению милиции. И он достойно был принят. Спустя несколько дней после покушения на Зотова был пойман главарь одной из бандитских шаек Шокин, приговоренный к 4 годам заключения со строгой изоляцией и бежавший из тюрьмы.

...Георгий Иванович заканчивал очередное донесение, когда вдруг в кабинет стремительно вошел дежуривший в этот вечер Александр Беккер и доложил, что полчаса назад совершено нападение на постовых милиционеров Кучмина и Мурыгина. Кучмин выстрелами разогнал нападающих, а Мурыгин осажден группой вооруженных хулиганов в одном из дворов на Рыбинской улице. Об этом только что сообщил паренек-столяр из шефской молодежной бригады содействия милиции.

Маняшин немедленно вызвал конный милицейский патруль, попросил подмогу в уголовном розыске и во главе оперативной группы устремился на выручку Мурыгина.

Они нашли его в глухом тупике. Милиционер стоял посередине дороги, решительно и грозно выставив перед собой винтовку, под прицелом которой в пяти шагах от него распластались в снегу три налетчика. Бандитов связали, отобрали заряженный обрез, водворили в арестантскую. Мурыгин в кабинете начальника рассказывал, как было дело:

— Стою на посту, вижу, идет на меня целая шайка — восемь бандюг. Крикнули, чтобы винтовку отдал, из обреза для острастки в воздух пальнули. Ну, я тоже затвором щелкнул, хотел предупредительный выстрел дать. Ан, слышу, осечка. Бандюги почуяли это — и ко мне. Я — штык вперед и боком в ближайший двор. Спрятался за поленницей, налетчики из виду меня потеряли. Выдернул затвор, вижу — боек погнут. Ну, мигом исправил да за бандитами. Кричу: «Ложись, стрелять буду!» Они обрез на меня. Я два раза выстрелил. Они врассыпную. Троих нагнал, положил в снег. Вот и все.

Маня шин похвалил храброго и находчивого милиционера. Вскоре привели и остальных пятерых налетчиков. Выполнив формальности, связанные с арестом группы налетчиков, Георгий Иванович сел за окончание донесения.

За окном сгустилась морозная декабрьская ночь. Кончился еще один обычный милицейский день. Скупым, будничным было и очередное донесение.

Город спал. Стояла тишина и на Дар-Горе. Милиция бодрствовала.

В. ГОЛЬДМАН

ТРУДНЫЙ РЕЙС «ВОЛОДАРСКОГО»

#img_11.jpg

Пароход «Володарский» шел из Астрахани в Нижний Новгород. Трюмы загружены, на палубах — ящики, мешки, огромные рогожные тюки с рыбой, арбузами, дынями, помидорами. В каютах — ни одного свободного места. Палубные пассажиры устроились где попало: в проходах, на корме, на носу, прижавшись к своим вещам, обхватив их руками. В общей сложности на пароходе ехало около 600 человек, большинство из них спешило на Нижегородскую ярмарку.

Вечером отвалили от Камышина. Знойная тишина обволокла все вокруг. Слышно было только, как тяжело дышит пароход, бьет плицами колес по густой воде.

В 20 часов 55 минут с пристани Щербаковка сигнальным фонарем пароходу приказали подойти к берегу.

— Что, груз есть? — прокричал капитан.

— Есть! — ответили в рупор с пристани.

«Володарский» причалил. На дебаркадере стояло несколько человек в красноармейской форме, увешанных оружием.

— Капитана сюда! — приказным тоном потребовал один из них.

Когда капитан сошел на дебаркадер, вооруженные люди представились ему как отряд Самарского губернского отдела ГПУ и прежде всего спросили, нет ли на пароходе военных отрядов. Получив отрицательный ответ, они предложили капитану пройти в конторку. В глубине ее на скамье сидели с явно перепуганными лицами заведующий пристанью и кассир. Рядом с ними стоял вооруженный человек.

— На вашем пароходе бандиты — 16 человек. Сели они, по нашим сведениям, в Камышине. Искать будем. Объяви, капитан, пусть пассажиры выходят на берег да оружие сдадут, — застегивая шинель, приказал плотный человек лет 28—30 со злым треугольным лицом. Он поправил фуражку с красным околышем и властным жестом послал своих людей вперед. По всей видимости, в отряде он был старшим.

Капитан заколебался было. Но ему не дали опомниться, заторопила:

— Но, но! Без глупостей. И живо. Да посадим к тебе, капитан, пехоту и кавалеристов. Дело срочное.

Вместе с капитанам на пароход взошли двое военных с маузерами. Грубыми окриками, а то и пинками стали они будить пассажиров.

— А ну, на берег, братишки. Оружие сдать! Воинскую часть грузить будем. Здесь — пехоту, туда — кавалерию. Поживей, поживей, а то... — кричали они.

С берега раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Около сходней два пулемета нацелили на пароход свои тупые рыла.

Среди встревоженных пассажиров началась суматоха. Успокаивало лишь то, что капитан уговаривал людей подчиниться приказу. И все же по собственной воле мало кто выходил. Полусонных людей хватали за шиворот, выталкивали. Сошедших на дебаркадер по пять человек впускали в конторку.

Ни команда, ни пассажиры не могли даже представить себе, что на пароход напала банда во главе с отпетым уголовником Захаром Химичевым, известным в преступной среде под кличкой Яшка Хорек. Дерзкие налеты бандитов, ограбление касс и сейфов государственных учреждений, жестокие убийства — все это было в начале двадцатых годов не в диковинку. Случалось, бандиты нападали даже на железнодорожные поезда. Но чтобы на волжский пассажирский пароход?! Такого еще не было.

Первую пятерку пассажиров бандиты лишь обыскали и, ничего не взяв, отпустили на пароход. Пусть, мол, успокоят людей: идет, дескать, проверка документов, а не грабеж.

Зато с другими обошлись иначе. Под угрозой оружия у всех подряд мужчин и женщин выворачивали карманы, забирали кошельки, деньги, ценности, документы. С женщин снимали кольца, серьги, браслеты, золотые кресты. Все это складывалось в мешки. Впрочем, о документах бандиты просили не беспокоиться: «Пришлем в Саратов спешной почтой». Оружия ни у кого не оказалось: одни пассажиры припрятали его, другие с перепугу выбросили в воду.

Распоряжался обыском сам Яшка Хорек. Изредка он истошно кричал в окошко конторки, чтобы пехота скорее грузилась на пароход. Обысканных отправляли на корму дебаркадера. Здесь их сторожил один из бандитов — Александр Индейкин.

Пропустив через конторку человек полтораста, бандиты изменили тактику. Они гурьбой кинулись на пароход, врывались в каюты, грабили пассажиров.

Лишь одна женщина перехитрила бандитов... Она не поддалась панике, спокойно сняла с себя золотые серьги, браслет, часы, завернула вместе с деньгами в платочек и спрятала в разрезанный арбуз, прикрыв ценности обглоданной коркой. Бандиты не обратили внимания на арбуз, лежавший на подвесной полочке-сетке. А наутро в Саратове обездоленные пассажиры немало изумились, увидев на этой интересной женщине все ее золотые украшения. Это была сестра известного дрессировщика Дурова.

Под конец «операции» бандиты еще больше заторопились. Характерно, что почту они забрали всю, а вот на денежный сундук, стоявший в почтовой каюте, впопыхах не обратили внимания. Зато буфет обчистили основательно: взяли и денежную выручку, и продукты, и две корзины пива.

До многих кают бандиты так и не добрались. То ли уже «насытились» награбленным, то ли побоялись, что пароход стоит уже более двух часов, а удача может изменить. И без того все это время бандитов бил нервный озноб. Они то и дело поочередно прикладывались к бутылке с самогоном.

Пассажирам, со страхом дожидавшимся своей участи на дебаркадере, было приказано вернуться на пароход. Сам Хорек скомандовал капитану: «Туши огни и без свистков отваливай!» И бросил чалки.

Когда «Володарский» скрылся в темноте, преступники, погрузив 7 мешков награбленного добра в лодку, отплыли вниз по реке в сторону Камышина.

Была теплая лунная ночь на 14 августа 1923 года...

* * *

В ту пору уголовному бандитизму был уже нанесен чувствительный удар. Молодая Советская власть уверенно набирала силы, успешно справляясь с разрухой, с последствиями войны и голодных лет. Окрепли и закалились органы революционного порядка и, в частности, уголовный розыск. Увереннее стали его действия, более меткими удары по преступности.

Однако с бандами уголовников еще далеко не было покончено. В Нижнем и Среднем Поволжье гуляли шайки участников разгромленных уголовно-политических банд Антонова, Серова, Вакулина, Попова, Сапожкова, Сарафанкина... Среди них и банда Захара Химичева — Яшки Хорька...

Захар Химичев прошел кровавую школу у Вакулина. После гибели главаря он с остатками банды какое-то время разбойничал в селах левобережья, в Хвалынском уезде. А когда банда была окончательно разгромлена, Захар Химичев со своими братьями Павлом и Пантелеймоном скрылся в лесах, раскинувшихся вокруг слободы Михайловки.

Братья разбойники свили гнездо в этих местах отнюдь не случайно. Слобода Михайловка (ныне город Михайловка) была большим торговым селением, и немало здесь осело торговцев и кулаков. Пользуясь слабостью местной власти, жили они весело и безбоязненно. Гнали самогон, устраивали попойки. По субботам и воскресеньям надсадно звонили колокола церквей.

Химичевы родились в Михайловке. Здесь им с детства хорошо были знакомы каждая тропка, каждый овражек. Лесные дебри помогали укрываться. Среди населения станицы им не так уж трудно было найти сочувствующих, да и сообщников. Преданно помогали Хорьку Петр Москаленко, Иван Кочетков, лесник Степан Цыганов, Матрена Горина и ее 17-летний сын Георгий — все кулаки и такие же бандиты, как и их главарь. Через них Хорек получал необходимые сведения и вербовал себе пополнение.

В общем, Хорек чувствовал себя вольготно. 31 июля 1923 года его банда напала в Михайловке на мельницу № 3 Царицынского мельпрода и захватила 10 тысяч рублей, предназначавшихся для выдачи зарплаты рабочим.

6 августа Хорек совершил налет на расположенные недалеко от Михайловки хутора Рогачев и Раковский. На хуторе Рогачеве убили лесника Михеева в отместку за его участие в подавлении банды Попова.

На следующий день Хорек произвел налет на кордон лесничества около села Старый Кондарь: забрал продовольствие, седла и две винтовки.

8 июля на Юго-Восточной железной дороге между разъездом Раковка и станцией Себряково бандиты разожгли костер на железнодорожном полотне и, остановив таким путем почтовый поезд Царицын — Орел, ограбили пассажиров.

Посланный из Елани отряд во главе с уездным военкомом Сурковым и начальником третьего района Еланской уездной милиции Лапшиным 9 августа настиг банду около мельницы Бореля. Бандиты бросили двух лошадей, награбленные вещи и скрылись. 10 августа они совершили нападение на совхоз № 98 и ограбили рабочих. 12 августа грабители прибыли в село Лапоть (ныне село Белогорское), но узнав, что в девяти верстах, в селе Даниловка, находится отряд милиционеров, бросили лошадей, на двух лодках переехали на левый берет Волги в район Красного Яра, переночевали и утром уже на одной лодке стали спускаться вниз по реке. А вечером 13 августа банда, разыграв «спектакль» с переодеванием, напала на пароход «Володарский».

* * *

...Весть о бандитском налете на большой пассажирский пароход быстро распространилась по Волге, обрастая подробностями и вымыслом. Газета Саратовского Совета «Известия» писала, что

«среди населения ходят разноречивые слухи... Всюду только и слышится разговор об ограблении парохода».

На поимку бандитов была направлена большая группа работников милиции, уголовного розыска и органов государственного политического управления.

Из Царицына в Дубовку и Горный Балыклей был послан опытный сотрудник губернского управления уголовного розыска Степан Иванович Шамов.

В свою очередь начальник Саратовского губрозыска Иван Александрович Свитнев и инспектор уголовного розыска Иван Яковлевич Халькин опросили пассажиров «Володарского» и служащих пристани Щербаковка, установили обстоятельства преступления и приметы преступников. Важные показания дал девятнадцатилетний Семен Прохватилов, бежавший из банды. Он назвал участников шайки Хорька, рассказал о совершенных ею преступлениях.

Первыми были задержаны в Нижней Добринке Алексей и Григорий Червяковы. Оба участвовали в одном из налетов Хорька, хотя в самой банде и не числились. Они сдались без сопротивления начальнику третьего района Еланской уездной милиции М. Е. Лапшину, уполномоченному ГПУ Анохину и инспекторам Саратовского губрозыска А. А. Кариусу и А. Г. Перевезенцеву. В результате обыска у преступников были обнаружены и изъяты вещи ограбленных рабочих совхоза № 98 и охотничье ружье, принадлежавшее леснику Михееву.

На кордоне Руднянского лесничества, около деревни Митякино, был арестован лесник Цыганов.

В избе, где жил Цыганов, нашли меха, подаренные ему Хорьком, а на дне сундука — большой портрет царя Николая II, аккуратно завернутый в простыню.

Еще трое подручных Хорька — Кравцов, Индейкин и Москаленко — были разысканы и задержаны сотрудниками уголовного розыска Царицынской губернии. Большую помощь оказал им инспектор Центророзыска Ф. Г. Осмоловский, специально командированный из Москвы.

Особенно нелегко оказалось арестовать Москаленко (бандитская кличка — Вебер). Тут все было, как в детективном боевике. И бешеная погоня на лошадях, и перестрелка. Москаленко отстреливался до последнего патрона и даже, будучи схвачен, рвался и бесился, пытался кусать работников уголовного розыска.

В январе 1924 года Царицынский губотдел ГПУ сообщил саратовскому губернскому прокурору Бурмистрову о задержании Матрены Гориной и ее сына Георгия.

Суд над бандитами и их пособниками состоялся в Саратове в мае 1924 года. Москаленко, Кравцов и Индейкин были приговорены к расстрелу, остальные преступники — к различным срокам лишения свободы. Приговор о высшей мере наказания был приведен в исполнение на Воскресенском кладбище в Саратове в июне 1924 года.

В клубке преступлений, совершенных бандой, остался нераспутанным последний виток. Невесть куда пропал Яшка Хорек. Вскоре после ограбления пассажиров парохода «Володарский» след Хорька потерялся. Но его искали. Искали упорно, изо дня в день, из месяца в месяц. И вот начальнику Романовской волостной милиции Николаю Алексеевичу Желнову (Н. А. Желнов — ныне персональный пенсионер, проживает в гор. Волгограде) стало известно, что Яшка Хорек скрывается в Романовке в доме Евдокии Бондаренко по Большой улице.

Малейшая неосторожность могла спугнуть преступников, операцию готовили в абсолютной тайне. В ночь на 4 февраля 1925 года работники милиции оцепили дом Бондаренко, негромко постучали, потребовали открыть. Хозяйка наотрез отказалась: приходите, мол, утром. Пришлось ломать двери. В доме оказалось лишь двое бандитов, но один из них стоил десятерых — это был Яшка Хорек.

Как выяснилось, Хорек пришел в Романовку для установления связи и совместных действий с бандой Федора Козобродова (бандитская кличка — Царь ночи), который еще долго терроризировал население приволжских сел жестокими преступлениями.

Хорька под усиленным конвоем отправили в Саратов и поместили в одиночную камеру следственного изолятора. 8 сентября 1925 года Хорька вывели на прогулку. Возвращаясь назад, он ухитрился заскочить к себе в камеру, схватил железный прут и до того, как надзиратель запер за ним дверь, снова выскочил в коридор. Расправившись с двумя надзирателями, Хорек бросился бежать по коридору. Дорогу ему преградил начальник корпуса Симонов. Завязалась борьба. Хорек пытался вырвать у Симонова оружие, и тот, видя, что преступник физически сильнее его, нажал курок.

Так было покончено и с Хорьком, и со всей его бандой.

Н. ЛЫСЕНКО

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

#img_12.jpg

Палит нещадно солнце. Воздух неподвижный, горячий. По дороге из Черного Яра на Златозубовский монастырь медленно движется обоз. Лениво шагают лошади, отгоняя назойливых оводов, протяжно скрипят колеса подвод, дремлют разморенные жарой и мерным покачиванием возчики. Тихо в степи, безлюдно. Неожиданно на горизонте появляются темные точки. С каждой минутой они растут, приближаясь. И вот наперерез возчикам мчатся девять всадников.

Передний на сером жеребце вскинул руку с наганом и выстрелил вверх.

— Стой! — гаркнул он, подняв на дыбы своего коня перед первой подводой.

Обоз остановился. Возчики испуганно смотрят на всадников, вооруженных карабинами, наганами, шашками. В глазах немой вопрос: кто такие?

— Мне нужны лошади, — хрипло заговорил всадник на сером жеребце, потрясая в воздухе наганом. — Отходите в сторону! Будете сопротивляться — получите пулю. Саня Мушаев на ветер слов не бросает.

Услышав имя бандита, объявившегося в округе, возчики отошли на обочину дороги. Некоторые пытались просить:

— Зачем обижаешь, последняя лошаденка...

— Семьи у нас...

Но никто не обратил внимания на их просьбы. Бандиты перерубили шашками постромки и, захватив лошадей, скрылись.

Кто-то из возчиков громко заплакал.

* * *

На следующее утро в Царицынском губернском уголовном розыске уже знали о нападении на обоз. Знали, что предводитель этой шайки калмык Саня Мушаев — хороший наездник, меткий стрелок, человек с повадками хищника: хитрый и коварный.

Искать банду в степях Калмыкии не легче, чем иглу в стоге сена. Тем более, что губернский уголовный розыск имел в своем распоряжении всего лишь две верховые лошади, больше похожие на водовозных кляч, чем на строевых, быстроногих коней.

В кабинете начальника губернского уголовного розыска Кузьмы Степановича Филатова шло оперативное совещание. Высказывались различные предложения по ликвидации банды, но в заключение было принято одно решение: послать к Сане Мушаеву сотрудника уголовного розыска под видом отпетого бандита-одиночки. Он должен войти в банду и в удобное время сообщить о ее местонахождении в уголовный розыск.

Кого послать? После долгих раздумий Кузьма Степанович остановил выбор на Саратовцеве. Молодой, энергичный, он всегда горячо брался за сложные дела и хорошо с ними справлялся. Единственное, что вызывало опасения, это ненависть Саратовцева к людям, которые мешали молодому Советскому государству строить новую жизнь. Сумеет ли он запрятать на время это чувство, не выдаст ли себя? Ведь Мушаев хитер, осторожен.

— Учтите, товарищ Саратовцев, ни одним намеком вы не должны показать, что вам противно их видеть, — наставительно говорил Филатов, пристально всматриваясь в лицо молодого сотрудника. — Сумеете?

— Попробую, — тихо сказал Саратовцев и поправился: — Постараюсь...

— Ну что же, отправитесь сегодня в ночь. Вы готовы?

— Так точно.

— Вот и прекрасно, — Кузьма Степанович встал, прошелся по комнате. — Коня получите в Сарепте. У вас будет обрез и наган, к седлу приторочьте сумку с хлебом и салом. При встрече с ними скажете, что ограбили проезжего. Вот деньги. Держите.

...Глухой ночью, минуя окраину города, в степь выехал одинокий всадник.

* * *

Двое суток рыскал Саратовцев по степи, но напасть на след Мушаева ему никак не удавалось. На третьи сутки, проклиная неуловимую шайку, он встретил калмыка, ехавшего куда-то на верблюде. По-русски старый калмык говорил плохо, но можно было понять, что на днях несколько верховых проезжали по степи в сторону лимана. Это стоило проверить.

Заросший высоким камышом лиман протянулся на многие километры. Саратовцев, радуясь прохладе, не понукал коня. Жеребец едва слышно шлепал копытами по чавкающему илу, изредка хватая зубами зеленые, но жесткие листья камыша.

— Кто такой, зачем сюда? — послышался резкий голос.

От неожиданности Саратовцев вздрогнул и обернулся. Метрах в десяти от него в новеньком кавалерийском седле на сытой лоснящейся кобыле сидел черноволосый красавец с карабином в руках. Черное дуло карабина грозно глядело прямо в глаза Саратовцеву.

— Ну, ну, не балуй, — хмуро проговорил Саратовцев таким тоном, будто речь шла о чем-то безобидном, и показал на обрез. — Не стращай, я пуганый...

— Куда едешь?

— Куда глаза глядят. А тебе-то что? — вскипел вдруг Саратовцев и вскинул обрез: — Может, ты чекист, сволочуга?

— Ты что, с ума спятил? — побледнел красавчик, пригибаясь к шее лошади. — Мы сами их... Ну, опусти свою штуку. Слыхал про Мушаева? Так я из его... отряда...

Саратовцев подъехал, достал кисет с махоркой. Они закурили, разговорились. Саратовцев, словно сожалея о славном прошлом, заговорил о своих похождениях, как гулял якобы в свое время в банде Антонова на Тамбовщине, и такие «дела» приписывал себе, что красавчик и рот раскрыл. Потом Саратовцев погоревал, что напрасно подался на юг, где и пристать-то не к кому. И тогда дозорный решился, молча тронул коня, знаком показав Саратовцеву, чтобы следовал за ним.

Версты три петляли они в камыше, с головой скрывавшем всадников, и выехали на изумрудно-зеленую полянку, на которой паслись оседланные кони. С бурки, кинутой на землю, неспешно, поигрывая маузером, поднялся Саня Мушаев. Полоснув холодным ястребиным взглядом Саратовцева, он перевел взгляд на дозорного. Красавчик почтительно сказал что-то по-калмыцки. Мушаев одобрительно кивнул головой, не промолвил ни слова и опять прилег на бурку.

Саратовцев, не дожидаясь приглашения, независимо, даже развязно соскочил с седла, заботливо обтер тряпицей своего буланого, пустил его пастись, а сам закурил и прошелся по полянке, разминая затекшие ноги.

* * *

До вечера Мушаев присматривался к Саратовцеву, расспрашивал о его похождениях, очевидно, надеясь, что он в чем-нибудь собьется, напутает. Но Саратовцев повторял свою «историю», как по писанному.

Тогда главарь банды пошел напрямик. Когда сели ужинать и выпили стакана по два самогонки, Мушаев вдруг спросил:

— Ты думаешь, я тебе поверил?

— А мне с тобой не под венец. Попа перед нами нет, чтобы клятвы давать, — равнодушно буркнул Саратовцев, протягивая руку к вареному бараньему ребру. — Вольному — воля, не пропаду и без вас. Погуляю тут недельку и махну на Кубань.

— А не боишься? — Мушаев потряс маузером.

— Волк волка не будет есть, — все тем же спокойным голосом проговорил Саратовцев.

С наступлением темноты шайка двинулась в путь.

Так, меняя стоянки, банда продвигалась к Черноярской волости. Налетов два дня не делали. Мушаев по-прежнему наблюдал за Саратовцевым, а тот, в свою очередь, за ним.

* * *

Июльская ночь, душная, звездная, давила землю запахами пересыхающего сена, укропа и огурцов — чувствовалась близость жилья.

Выехав на пригорок, Саня Мушаев остановил коня, хищно всматриваясь в раскинувшуюся перед ним низину. Вдали мигал огонек. Видно, косари забыли погасить костер.

Из разговоров бандитов Саратовцев знал, что шайка должна дня три отдыхать на берегу озера на границе Черноярской волости. Это больше всего устраивало Саратовцева. Отсюда он и намеревался через косарей сообщить о Мушаеве в уголовный розыск.

Но вышло все иначе. Мушаев наметом пустил своего коня к видневшемуся вдали огоньку. Все поскакали за ним.

Возле теплящегося костра под телегой лежал мужчина-косарь. Неподалеку ходила пара лошадей, темнели два верблюда. Услышав топот, мужчина встал. Рядом, с небольшой копны душистого сена, поднялась девушка.

Сказав что-то подъехавшему красавчику, Саня Мушаев спрыгнул с седла, подошел к косарю.

— Будешь кричать — убью, — переведя взгляд на девушку, добавил: — Не бойся, красавица, — и, схватив девушку за руку, рывком подтянул к себе, заглядывая в лицо.

Саратовцева бросило в дрожь. Рука невольно потянулась к нагану. «Спокойно, спокойно», — внушал он себе.

Между тем бандиты поймали лошадей и верблюдов, накинули на них уздечки.

— Не троньте! — закричал косарь. — Что вы делаете! Дочка, за что же нас...

Он подбежал к бандитам. Мушаев поднял маузер. Саратовцев бросился к главарю, но поздно. Грянул выстрел, и косарь, как подрубленная лоза, рухнул на землю.

— Зачем? — сдерживая бешенство, спросил Саратовцев. — Зачем зря кровь льешь?

Он вплотную приблизился к Мушаеву. Тот попятился и угрожающе поднял маузер.

Саратовцев закусил губу и отвернулся. Нет, он не имел права разоблачать себя.

Девушка, напуганная выстрелом, метнулась в темноту. Но Мушаев двумя прыжками догнал, обхватил за гибкую талию. Она вскрикнула, начала биться. С помощью подоспевшего бандита Мушаев положил ее поперек седла и, озираясь на Саратовцева, гаркнул:

— Пошел!

Часа через три остановились на берегу Грязного озера. Светало. Над землей порхал предутренний ветерок.

Мушаев что-то сказал по-калмыцки своим приближенным и, захватив бурку, скрылся в кустах.

Саратовцев с тревогой следил за ним. Сердце бешено колотилось в предчувствии чего-то недоброго. Он спешился, подошел к сидевшей на земле девушке. Ей было не больше семнадцати. Длинные волосы рассыпались на плечах, платье в нескольких местах разорвано. Когда Саратовцев приблизился, девушка подняла налитые слезами глаза. В них были и страх, и ненависть. Хотелось сказать ей что-то ободряющее, теплое, но он успел только прошептать:

— Не бойся...

В эту минуту к девушке подошли двое бандитов.

— Саня приглашает тебя... — проговорил один из них, обнажая в недоброй улыбке погнившие зубы.

Девушка сжалась, вцепилась руками в траву. Бандиты схватили ее под мышки. Она дико закричала, отбиваясь.

И тут случилось непоправимое, то, чего так боялся Кузьма Степанович Филатов. Забыв обо всем на свете, Саратовцев выхватил наган и в упор выстрелил в гнилозубого. Тот рухнул на колени, повалился набок. Второй выстрел уложил другого бандита. Повернувшись, Саратовцев заметил выскочившего из кустов Мушаева, вскинул наган, но выстрелить не успел. Что-то сильно толкнуло его между лопаток, перед глазами вспыхнули яркие светлячки, которые тут же погасли.

Вечером на берегу озера жители нашли два трупа — Саратовцева и девушки. Хоронили погибших все сотрудники уголовного розыска. Отгремел над могилой ружейный залп, увезли с кладбища подкошенных горем отца и мать Саратовцева...

Не долго гуляла безнаказанно шайка Мушаева. В конце августа конная группа губернского уголовного розыска под руководством Филатова и Кочилаева напала на ее след. Преследуя бандитов, ограбивших обоз у села Новая Отрада, сотрудники уголовного розыска сумели задержать одного ив них. И через несколько дней шайка перестала существовать.

В. ИВАНИЛОВ

ПОСЛЕДНЯЯ ШАЙКА

#img_13.jpg

Архивариус Нина Никитична Игнатова бережно снимает с полки туго набитую, потертую канцелярскую папку — «Личное дело». Помедлив, подает ее мне.

— Посмотрите, тут есть, по-моему, интересные документы.

Листаю подшитые бумаги. Анкеты, аттестации, рапорта... Обычное личное дело работника милиции, сданное на вечное хранение в архив. И вдруг выцветшая надпись на полуистертой бумаге:

«Жалованная пролетарская грамота».

А чуть ниже:

«Товарищу Ковалеву Николаю Ивановичу... В ознаменование 12-й годовщины рабоче-крестьянской милиции... и оценивая Ваши личные заслуги перед революцией, выразившиеся в активной борьбе с уголовным бандитизмом и долголетней добросовестной полезной службе в рядах милиции, районный исполнительный комитет от имени рабочих и крестьян Нижне-Чирского района выражает Вам чувство глубокой признательности, жалует Вас настоящей грамотой и отрезом на костюм и твердо надеется, что Вы по-прежнему будете строго стоять на страже интересов рабочих и крестьян».

А вот и хозяин грамоты — из бумажного карманчика личного дела выпадает фотокарточка. Мужчина лет сорока в темной гимнастерке, перетянутой портупеей. На петлицах две звездочки. Лицо у мужчины волевое, решительное, прорезанное двумя непокорными складками, сошедшимися у переносицы.

Какие эпизоды скрыты за торжественными словами грамоты, может теперь поведать лишь сам Ковалев. И вот мы сидим в небольшой уютной квартире одного из ветеранов волгоградской милиции Николая Ивановича на улице Баррикадной. Волнуясь, он часто курит, пытаясь отшутиться: «Ох, попадет мне за это от врачей!» Его глаза озорно, по-молодому загораются от воспоминаний. И, словно наяву, чередой проходят картины тех суровых лет, наполненных тревогами и борьбой...

* * *

Хмурое мартовское утро серой пеленой заглядывает в оконце. Осторожно, чтобы не разбудить жену, Николай Иванович на цыпочках идет к двери, на что-то натыкается.

— Ты куда это в такую рань собрался? — останавливает его голос жены.

— Дойду до милиции.

— Сегодня же воскресенье, мог бы хоть раз поспать по-человечески, — настаивает жена.

Николай Иванович бормочет что-то в оправдание и боком выскальзывает в сени. Жена не видит, как он привалился к двери, сжав зубы: нестерпимо заныла вдруг старая рана на правой ноге. «Проклятие, — шепчет Николай Иванович. — К непогоде, что ли?»

Прихрамывая, выходит на улицу. Навстречу по ломкому громыхающему льду пара быков неторопливо тянет возок, укутанный брезентом.

«На базар, — про себя отмечает Ковалев. — Наверное, из соседнего хутора».

Обычно в эту пору в воскресные дни улицы Котельниково наполняются гомоном — на базары из близлежащих станиц и хуторов съезжается много народу. А сегодня улицы словно вымерли.

Невеселые думы одолевают начальника районной милиции Ковалева. Третий месяц, как прибыл он сюда, в Котельниково, из станицы Нижнечирской, где тоже работал начальником милиции.

Новое назначение свалилось, как снег на голову. Вызвали к телефону из управления милиции, приказали сдать дела помощнику и как можно скорее прибыть в Котельниково. И вот уже третий месяц чувство какой-то тревоги не покидает Ковалева. Симптомы скрытой опасности Ковалев улавливал и в настороженном шепоте казаков, умолкавших при появлении начальника милиции, и в крикливых вопросах, когда случалось в хуторах выступать, и даже в сегодняшней настороженной дремоте улиц.

Шел март 1930 года. Бурлили, клокотали от перемен хутора и станицы. Новое неудержимо рвалось к жизни, а где-то рядом, используя временные трудности и ошибки, глухо бродило старое, норовя озлобленной накипью выплеснуться наружу.

Дежурный по отделению доложил об обстановке. Как будто ничего особенного. Доставлен подвыпивший казачок, который среди ночи во всю мочь горланил на улице, стучал в окна. Сейчас он сидел, сгорбившись, в комнате для задержанных и хмуро твердил:

— Да ничего такого и не было. Это по злобе соседи наговорили. Шел от кума домой, никого не трогал, и на вот тебе...

Бойкая бабенка, сидевшая в приемной, увидев Ковалева, зачастила:

— Что это делается, товарищ начальник, а? Где же видано, чтобы беззащитную женщину обижали? И это милиция — защитник трудового народа...

— В чем дело? — скрывая острое желание осадить эту тарахтушку, спросил Ковалев.

Поправив платок, женщина плаксиво начала рассказывать:

— Ни за что. ни про что участковый вчера при свидетелях забрал бутыль с самогонкой, протокол составил да еще пригрозил штрафом. С каких достатков я платить буду, и за что такое наказание?

— Товарищ начальник, — вмешался дежурный, — ее уже предупреждали, чтобы бросила свое занятие. А ей хоть бы хны...

— Правильно поступил участковый. И штраф придется платить. Хлеб на самогонку переводить никому не позволим, — отрезал Ковалев. — А еще раз уличим — в суд передадим дело. Вот так.

Бабенка сникла, укутавшись в платок, шмыгнула в дверь. Отпустив дежурного, Ковалев достал из сейфа бумаги, занялся ими. На «канцелярию», как называл он различные служебные бумаги, запросы, на их исполнение времени у Николая Ивановича вечно не хватало. И потому только сейчас, когда выдался спокойный денек, можно было прочесть их, не торопясь, обмозговать. Ох, эти бумаги! Накапливаются быстро, и сколько ж они времени требуют...

Углубившись в «канцелярию», Николай Иванович не заметил, как просидел до полудня. Напомнила жена Анна Ефимовна вместе с шестилетним сыном.

— Вот где ты, пропащий? — проговорила она с мягким укором. — Люди добрые уже пообедали, а он еще в рот ничего с утра не брал.

— Папка, пойдем, — потянул отца Толик. — Пойдем!

— Сдаюсь! — засмеялся Николай Иванович, подчиняясь...

Они еще садились за обеденный стол, как скрипнула дверь и в комнату вошел Сергей Мидцев — помощник Ковалева по оперативно-розыскной работе.

— Хлеб да соль! — проговорил он, снимая шапку.

— Садись к столу, — пригласила Анна Ефимовна.

— Сыт во как, — Сергей для убедительности провел рукой по горлу. — Вы обедайте, а я пока покурю на кухне.

Николай Иванович понимал, что Сергей зашел к нему неспроста — видно, случилось что-то непредвиденное. Он вяло отхлебнул несколько ложек щей и отодвинул от себя тарелку.

— Понимаешь, дело какое, — зашептал на улице Сергей, оживленно блестя глазами. — Банда объявилась. Один верный человек мне сообщил. Нужно брать, а то они, сволочи, подкрепление с хуторов поджидают, опять заваруху хотят поднять.

— А не врет твой верный человек?

— Нет, ручаюсь за него. Я уже и в ГПУ об этом доложил. Приказали ночью выехать на операцию.

— Раз такое дело — поехали, — согласился Ковалев.

— Николай Иванович, — в голосе Сергея послышались умоляющие нотки. — Разреши, я вместо тебя операцию возглавлю?

— Это почему же? — удивился Ковалев.

— Ты женатый человек, ребенка имеешь. Неровен час... Ну сам понимаешь, поберечься нужно...

— Нет, Сережа, — ласково, но твердо заметил Ковалев. — Операцию возглавлю сам. В этих делах я стреляный воробей. А ты побудешь тут за меня. Тоже дел хватит.

За эти три месяца Ковалев привязался к своему помощнику. Сергей был смелым парнем, умел толково решать вопросы. Недаром же он за год (пришел в милицию по комсомольскому набору) вырос от агента уголовного розыска до заместителя начальника отделения.

— Николай Иванович, — обиженно сказал Сергей, — может, раздумаешь? В крайнем случае, хоть тут не оставляй...

— Разжалобить стараешься? Ну ладно, с собой возьму, но смотри, номер какой-нибудь не выброси.

— Спасибо! — вспыхнул Сергей. — Как прикажете, все сделаю. Вот увидите.

Оба умолкли. Сергею было радостно оттого, что вот он, наконец, дорвался до настоящего дела — не то, что ловить заурядных жуликов, разбираться с делами о самогоноварении или бродяжничестве.

На десять лет был старше Ковалев своего помощника. Но сколько пришлось за эти годы хлебнуть всякого лиха — другому за всю жизнь и малой толики такого не достанется.

Девяти лет остался Николай вместе с тремя младшими братьями без родителей. Жили у деда, а когда вскорости и его не стало, пошли по миру. За кусок хлеба, миску щей гнул спину на богачей с утра до ночи. В семнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, приписав себе для солидности пару лет.

И закрутил парня вихрь революции. На фронт, правда, не попал, кадетов не бил. Направили в батальон ВЧК на внутренний фронт — порядок охранять. Но этот фронт мало чем отличался от передовой. Редкая ночь обходилась без тревог, выстрелов, настоящих боев.

И даже в двадцать первом, когда закончилась гражданская, для Ковалева и его товарищей война продолжалась. В первых числах января батальон срочно подняли по тревоге. Вместе с курсантами пехотных курсов, расквартированных в Царицыне, посадили на бронелетучку. Застучали колеса, отмеривая версты в морозной мгле. Ехали бойцы усмирять новоявленную контру. В Михайловке поднял восстание караульный батальон под командованием офицера Вакулина.

На рассвете бронелетучка запыхтела у железнодорожного моста, перекинувшегося через замерзшую Медведицу.

Бойцы рассыпались в цепь, ринулись в атаку по глубокому снегу. А бронелетучка открыла огонь из орудий по станции Себряково. Мятежники не выдержали яростного удара и отступили.

Но еще не одну неделю гонялись за этими отщепенцами красноармейцы, чекисты и милиционеры, пока удалось полностью подавить мятеж, пока в селах, и хуторах северных и заволжских уездов для жителей не наступил покой. Немало бойцов полегло в боях и стычках с бандитами...

Трудный, очень трудный выдался двадцать первый год в Поволжье. Едва покончили с Вакулиным, как по весне объявились в заволжских степях новые атаманы, «идейно не согласные с Советской властью» братья Еркины, собравшие вокруг себя отродье всех оттенков и мастей.

Неделями бойцы-чекисты не слезали с коней. Длинные переходы чередовались с кровопролитными стычками.

Однажды на исходе апреля, когда хуторяне повсеместно праздновали пасху, батальон чекистов, еще не остывший от боя, вступил в Луговую Пролейку.

Ковалев, намаявшийся за день, ввел коня во двор, передал повод хозяйке и уснул под навесом мертвым сном.

Проснулся он оттого, что кто-то энергично тряс его за плечо.

— Да проснись же, касатик! — говорила хозяйка со слезами на глазах. — Аль не слышишь, как стреляют? Бандиты наступают!

Сон как рукой сняло. Ковалев подбежал к коню.

— Подожди, голубок, — остановила его хозяйка. — Пойду выгляну за ворота. Не дай бог, нарвешься на бандитов.

Она вышла на улицу и, убедившись, что никого нет, махнула рукой. Ковалев дал коню шпоры. Налево, в переулке, цепью залегли спешенные кавалеристы. Ковалев тоже спрыгнул с коня, щелкнул затвором.

— Слушай мою команду! — раздался звонкий голос взводного Кости Сиволобова. — По коням, приготовиться к атаке!

Бойцы радостно загомонили, приветствуя командира. Костя, потрясая клинком, скомандовал:

— Шашки вон! За мной в атаку, марш!

Дрогнули нападавшие, не рассчитывавшие на такой крутой поворот дела, повернули вспять. Надеялись бандиты вырубить уставший батальон, но мало кто из них в том стремительном бою сам унес ноги...

И в милиции, куда после демобилизации в конце двадцать первого года поступил Ковалев, тоже приходилось бывать в разных переделках. Позднее, уже в двадцать девятом, после окончания Новочеркасской школы милиции, Ковалев получил направление в Нижний Чир, оттуда в Котельниково.

...Остаток дня провели в хлопотах по подготовке к предстоящей операции. Дело предстояло нешуточное. В одной из глухих балок объявились бандиты, претендовавшие на роль главарей. Ночью они ожидали своих единомышленников из окрестных станиц. Нужно было немедленно захватить главарей и не дать полыхнуть новому кровопролитному пожару.

К участию в операции отобрали самых надежных, самых смелых. Ковалев приказал всем одеться под казаков, из оружия взять только наганы и пистолеты, запастись веревками, в разговоре употреблять слова и выражения, бытующие в обиходе местных жителей.

Сергей Мидцев первым выполнил приказ Ковалева, но щеголял в казачьей фуражке, из-под которой выглядывал русый чуб.

— Ты эту комедию брось, — нахмурился Ковалев. — Не лето ведь. Позавчера метель кружила. А ты к бандитам на жительство и в таком наряде.

— А ведь и верно, — согласился Сергей и убежал за шапкой.

План согласовали с работниками ГПУ, получили «добро». Как только стемнело, со двора отделения милиции выехали две подводы.

За городом, казалось, темь стояла еще гуще, непрогляднее. Опустился сыроватый туман, и буквально в двух шагах не видно было ни зги. «Недаром, значит, нога с утра ломила», — подумал Ковалев. В восемнадцатом ранило его в ногу, лечился на ходу. От такого лечения и ноет рана.

Ехали долго, молча. Приказано было даже не курить. Раздавался лишь скрип подвод, да изредка испуганно прядали ушами лошади — поблизости, очевидно, бродили волки. Наконец, подводы остановились у какой-то балки.

— Приехали, — шепнул Мидцеву его знакомый, знавший о расположении бандитов. Ковалев спрыгнул с подводы, осмотрелся. По-прежнему ничего не было видно. «Ну и место, — подумал он, — пострелять всех нас запросто могут».

— Брать надо живьем! — еще раз шепотом напомнил Ковалев. — Стрелять лишь в исключительном случае. Начинать, как только в разговоре я вроде случайно скажу слово «взять».

Проводник пошел вперед, за ним, держа оружие наготове, двинулись работники милиции. Спускались в балку медленно — тропинку не видно было в темноте, она ускользала из-под ног.

— Стой, кто идет! — неожиданно откуда-то сбоку раздался голос.

Все насторожились, приготовили оружие. Проводник в ответ дважды свистнул. Подошли поближе. Наконец, в темноте удалось разглядеть две землянки, возле них стояли вооруженные люди, один из них держал ручной пулемет. Проводник подошел к пулеметчику, что-то шепнул.

— Станичники! — в голосе того послышалась радость. — С прибытием!

И пошли тут рукопожатия, хлопки по плечам, по спине...

— Айда в курень, братцы! — радушно, будто и в самом деле в хату, пригласили хозяева.

В землянке чадила плошка, дух перехватывало от спертого воздуха.

— Фу! — поморщился Ковалев. — Чисто кабаны живут. Продыхнуть нечем. Из этакого куреня краше на баз, ажник голову заломило.

— Привыкайте к нашему раю, — откликнулся чей-то голос, но остальные предложение приняли, и все высыпали наверх.

Крутили самокрутки, чесали языки. Каждый милиционер намечал, кого он будет брать, и незаметно становился поближе.

Ковалев, сам исконный казак, завел длинную байку, награждаемый дружным хохотом хозяев и пришедших.

— Станичники, а самогонки с собой не захватили? — спросил пулеметчик, бывший тут за главного. — Такое дело не грех окропить.

— С собой нет, а вот тут недалече, в хуторе, казенной водки навалом в потребиловке, — произнес Ковалев, — можем взять...

Сигнал был понят мгновенно, и началась свалка. Милиционеры сбивали бандитов с ног, вязали. Ковалев выбрал заранее себе главаря, высокого, худого, но, видать, крепкого казака. Неожиданно схватил противника поперек туловища, приподнял с натугой и шмякнул на землю.

— Ты чего, бугай, удумал? — взревел тот. — Будя замашки выказывать, не на игрищах... — Но тут сообразил, что не игрищами пахнет, и начал яростно отбиваться ногами.

Ковалев никак не мог к нему подступиться — и в этот момент опять заныла нога. Он рванул из кармана наган и рукояткой огрел бандита по голове. Тот сразу стих.

Связали всех семерых, покидали на телеги. Одни притихли, другие матерились, угрожали. Милиционеры собрали захваченное оружие, подожгли землянки.

На рассвете телеги въехали в Котельниково. Так закончила существование последняя бандитская шайка на территории района...

Немало лет прошло с тех пор. Не раз получал Ковалев новые назначения. И всюду он, коммунист, с честью справлялся с заданиями. Об этом в личном деле лучше всего свидетельствует еще одна Почетная грамота:

«Нижне-Волжский краевой исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов в день XV годовщины рабоче-крестьянской милиции отмечает Вашу энергичную деятельность и преданность делу пролетарской революции... и от лица трудящихся края награждает Вас настоящей грамотой и револьвером системы Коровина».

Нет, не выпустил из рук оружие Николай Иванович Ковалев, зорко охранял интересы народа до последнего дня работы в органах охраны общественного порядка. Последние годы Ковалев на пенсии. А эстафету старшего поколения милиционеров он передал своему сыну Анатолию.

В. СЕРДЮКОВ

ПЕСНЯ В СУМЕРКАХ

#img_14.jpg

1

Лошади шли споро. Повозку нещадно трясло на ухабах, скрипели давно не смазанные колеса. Возница, в драном картузе, кряжистый, с лопатообразной поседевшей бородой, причмокивал толстыми губами, посматривая из-под густых бровей на небо.

— М-да... — протянул он. — Быть дождю...

Солнце клонилось к закату. С востока наплывала большая черная туча. Одним крылом она захватывала красный диск солнца, густая тень прикрыла повозку. Зачастил косой плотный дождь. Возница остановил лошадей, подобрал на обочине охапку соломы, бережно прикрыл лежавший в передке мешок и снова поехал, торопясь домой.

Драгоценный груз вез дед Кирилл, да что там груз: жизнь покоилась у его ног. Восемь ртов ждут его. Выглядывают, небось, пацаны теперь за околицу. Если примешивать в муку жмыха да отрубей, глядишь, хватит мешка на три-четыре недели.

Постепенно дождь стал стихать. Надвигалась темная беззвездная ночь. Лошади подбились. Старик то и дело давал им передохнуть.

Неожиданно со стороны густо заросшей терновником балки раздался лошадиный топот. Выросший словно из-под земли всадник схватил буланого под уздцы.

— Вытряхивайся, приехал! — почти у самого уха Хромова простуженно прохрипел второй всадник. — Ну-ну!

— Чаво? — оробел старик.

— Не «чавокай», а слазь!

— Сичас, сичас, — заторопился Хромов. — Кисет вот достану. Он гдей-то тут...

А сам лихорадочно нашаривал в соломе припасенный на всякий случай шкворень. «Хоть одного, а прихвачу с собой, — решил Хромов. — Живого все равно не пустят, бандюги...»

Но не успел старик приподняться, как что-то тяжелое обрушилось на голову. Обмякшее тело плюхнулось на размытую дождем дорогу...

Заскрипела повозка, зачавкали копытами удалявшиеся лошади.

2

Старший милиционер Николай Бирюков добрался до своей хатенки на рассвете, сбросил шинель и без сил свалился на топчан. Всю ночь рыскали по степи, прочесывали балки, перелески. Заморили лошадей, сами измучились, а грабители ускользнули.

— Охо-хо, — вздохнула Александра Григорьевна, стягивая со спящего сына сапоги. — Вот нашел работу... Измотался весь, издергался. С гражданской живой пришел, так тут изничтожат...

Она застирывала грязные полы шинели, когда звякнула щеколда. Дверь распахнулась, и в кухню вошел паренек в туго перепоясанной солдатской шинели.

— Здесь живет старший милиционер Бирюков? — звонко спросил он.

— Ну, здеся, — пробурчала Александра Григорьевна. — Неужто опять на коня? Не дадут человеку поспать...

— Угадала, мамаша. Буди скорее...

— Я здесь, Миша. Иду... — поправляя на ходу ремень, на котором болтался наган в старенькой кобуре, Николай вышел на крыльцо. В помятых, еще не просохших солдатских галифе, в такой же, будто изжеванной гимнастерке, босой, он казался совсем еще мальчишкой.

— Мама, — крикнул он, — сапоги, шинель давай!

— Так они ж мокрые.

— На мне просохнут. Я горячий, — весело крикнул он.

Рассветало. С Волги тянуло прохладой. Шлепая по непросохшим лужам, Бирюков направился к небольшому сараю, где стоял его Орлик.

Увидев хозяина, конь тихонько заржал, гулко застучал подковами по твердому земляному полу. Из сарая пахнуло теплом, конским потом, запахом чебреца и полыни. Бирюков положил в ясли охапку сена, погладил коня загрубевшей ладонью по лоснящейся шее и тяжело вздохнул. Потом резко повернулся, сердито хлопнул дверью сарая.

— Нет, лучше пешком пойду...

— Ты о чем это, Николай? — спросил посыльный.

— Коня, говорю, жалко. Пусть отдыхает. Ночью ему досталось по самые ноздри...

— Тебя же срочно начальник вызывает, — удивился посыльный милиционер и спрыгнул с коня. — Поезжай на моем, мне не к спеху...

— Вот это дело, — обрадовался Бирюков.

Он вошел в кабинет без стука. Перед начальником краевого оперативного отдела Акинтьевым лежали на столе винтовочные гильзы, пахнущие сгоревшим порохом, карта-десятиверстка, полкраюхи ржаного хлеба, стоял черный закопченный чайник. В комнате голубыми волнами плавал густой махорочный дым.

Акинтьев зевнул, устало расправил плечи, потом налил в большую кружку кипятку, густо заваренного смородиновыми листьями.

— Садись, Николай, и пей. Этот чай, знаешь, как сон разгоняет. Я вот почти двое суток не сплю, только чаем держусь.

Обжигая губы, Бирюков маленькими глотками прихлебывал коричневый отвар.

Акинтьев, не торопясь, достал кисет, свернул цигарку и заговорил:

— Под утро в больницу привезли с проломленным черепом Кирилла Хромова. Не знавал, случайно, такого?

— Не приходилось, Георгий Максимович, — тихо, как бы извиняясь, произнес Бирюков.

— Так вот, старик Хромов был красным партизаном. Одним из первых вступил в колхоз. Это я тебе говорю между прочим. — Хмуря густые брови, Акинтьев придвинул к себе две стреляные гильзы и, пытаясь поставить их одну на другую, сказал: — Два часа назад Хромов пришел в память и рассказал все, как было. На дворе осень. Бандиты торопятся запастись провиантом. Видишь, гильзы? Ребята нашли их в яру рядом с трупом пастуха. Колхозного быка увели...

Акинтьев поднялся, обошел вокруг стола и развернул перед Бирюковым карту.

— Смотри. Пастуха убили здесь, на Хромова напали вот где, а за сорок верст отсюда они ограбили магазин. В город боятся заходить, грабят больше в селах и на большаках.

Слушая начальника оперативного отдела, Бирюков никак не мог угадать, какая же ему отводится роль? Георгий Максимович сам уточнил:

— Тебе, Николай, предстоит особое задание. Видишь село Заплавное? По проселку верст тридцать от Волги. Я пришел к выводу: шайка базируется там. Почему? От Заплавного идут три дороги, в том числе одна на переправу, а значит, и в город. Выходит так, что из Заплавного легче ускользнуть, запасть...

Бирюков задумчиво посмотрел на Акинтьева. На немного и старше он, а обмозговал все, как следует.

— Ты чем опечалился? — неожиданно спросил Акинтьев. — Знаю, дорога не ближняя. Да и заданьице не из легких...

Георгий Максимович обогнул стол, подошел к Бирюкову сзади и положил руки ему на плечи.

— На тебя надеюсь. На берегу будет ждать лодка. В экстренных случаях через Волгу на ней переедешь. А лучше ходи на переправу.

— Понятно. А с Орликом как же?

— Орлика отправим своему человеку в хуторе Бурковском. Пароль на первый случай я тебе дам. А потом ты уж сам познакомишься с ним.

Акинтьев опять подошел к карте. С минуту внимательно смотрел на нее, потом задумчиво сказал:

— Не знаю. Так ли все это? Подтвердятся ли наши предположения? Но ясно одно. Заплавное тебе придется обследовать обстоятельно. Базары там людные. Только смотри, на Орлике не вздумай туда заскочить. Конь приметный, да и не для твоей новой роли. Быть тебе там кем-нибудь по торговой части. В общем... — и он махнул рукой, — не мне тебя учить. Обо всем сообщай лично мне!

— Есть, Георгий Максимович!

3

Над Заволжьем курился туман. Он заползал за воротник куртки, оседал на рыжеватый чуб, выбившийся из-под фуражки. Бирюков то и дело вытирал тыльной стороной ладони щеки, подбородок.

Уже второй час шагал он по дороге, осматриваясь по сторонам, запоминая местность: кто знает, может, и ночью придется ходить тут. В поношенной, но чистой и отутюженной куртке, черных брюках, заправленных в яловые сапоги, Бирюков смахивал не то на сынка бывшего купца, не то на мелкого нэпмана-лавочника.

Пока он добрался до села, туман рассеялся. По улицам тянулись повозки, запряженные волами, лошадьми, голосисто пели петухи, лаяли собаки. Было воскресенье — базарный день. И на площади уже шел оживленный торг.

Бирюков приценивался среди возов, толкался в толпе, балагурил с молодухами и в то же время настороженно прислушивался к разговорам: авось, кто-нибудь промолвится о подозрительных людях, о грабежах или воровстве.

Полдня протомился он на площади, заходил даже в церковь. И, сбившись с ног, заглянул в маленькую харчевню с подслеповатыми окнами и покосившимися дверьми. Там тоже шла бойкая праздничная торговля. Кто-то тянул заунывную песню, двое мужиков уже хватали друг друга за грудки, нарочито громко взвизгивала гулящая бабенка.

Отыскав свободное место, Бирюков небрежно отодвинул пустые стаканы, снял фуражку и, положив ее перед собой, заказал графинчик вина, суп, жареную рыбу. Он проголодался и с жадностью набросился на горячий суп.

За соседний столик уселись два крестьянина. Они были навеселе, но шумно потребовали еще водки. Один из них пьяно икнул и горестно сказал:

— И-и... Жизня наша полушки не стоит. Слыхал, Емельяныч, вчерась ночью Кирилла Хромова того...

— Что «того»?

— Кокнули, вот те и что!..

Бирюков отхлебнул вина и сделал вид, что усиленно закусывает рыбой.

— Живой он, гутарят. В больнице мается...

— Вона что! И скажи на милость, ведь видал я его, как он в город собирался тулупы продавать.

— Х-а-а-рошие тулупы у него были! За мешок муки жизни порешили, а?

Бирюков допил вино и тяжело склонился головой на стол. Емельяныч с трудом пододвинул стул к соседу и заплетающимся языком предупредил:

— Т-с-с. Могут услыхать...

— Паря нализался. Вишь, носом клюеть. Гутарят, што Сенька его укокошил... И на базаре Сеньку видали...

«Какой же это Сенька? Здешний или «нет?» — думал Бирюков, продолжая прислушиваться к разговору соседей. Но мужики занялись водкой, потом заговорили о дождях не ко времени, о ценах...

И снова Бирюков шатался по шумной площади, но без толку. Пора было идти в хутор Бурковский проведать Орлика, договориться о ночевках.

И вдруг где-то поблизости заиграла гармонь. Захлебываясь, она выводила знакомый мотив. До боли сжалось сердце Бирюкова, нахлынули воспоминания... Служба со старшим братом в красном конном полку, жестокие схватки в гражданскую войну.

Бирюков невольно повернул на звуки гармошки. Из-за угла выскочили два всадника на взмыленных лошадях.

— Берегись! — крикнул передний.

Бирюков отпрянул к плетню. Его обдало горячим дыханием лошади и бурой пылью. Когда он подошел к большому дому, веселье было в разгаре. В кругу под задорные возгласы лихо отплясывали парень и девушка, высокая, стройная, с толстой светлой косой.

— А ну умори его, Наталья! — кричали со всех сторон. — Умори лешака длинноногого!

Девушка действительно уморила парня, но Бирюкова это мало интересовало. И здесь он ничего не услышал. Уже затемно он понуро побрел восвояси. Чей-то шепот привлек его взимание. Под развесистым кленом в густой тени дома стояли парень с девушкой.

— Ну, мне пора. Папенька заругает. Не провожай, не надо...

И девушка торопливо зашагала по улице. Бирюков узнал плясунью Наталью, и озорная мысль мелькнула у него в голове. Он вдруг преградил ей дорогу.

— Не страшно одной-то, а, Наташа?

— А чего бояться-то? — бойко ответила девушка.

— А вдруг грабители!?

— У меня брать нечего. — Усмехнулась она и вдруг строго спросила: — А ты-то откуда взялся?

— Был на базаре, да вот припозднился, твоею пляской любовался. Из города я.

— А в городе что делаешь?

Бирюков осторожно ответил вопросом на вопрос:

— Московскую улицу знаешь?

— Никакую не знаю. Я в городе еще ни разу не была.

Бирюков облегченно засмеялся.

— Ну, как соберешься, загляни ко мне, я продавцом в магазине...

Они дошли до перекрестка.

— Мне пора, — просто сказала Наташа. — Приходи еще... Мы каждый вечер собираемся.

— Постараюсь...

«Одно знакомство состоялось», — теперь уже весело подумал Бирюков, соображая, как докладывать начальнику...

— На первый раз неплохо, — сказал Акинтьев, выслушав первое сообщение. — Значит, Сенька, два всадника подозрительных, ну и, как ее там, Наташа, что ли?

Бирюков кивнул.

— Ну что ж, продолжай в том же духе...

4

Осенний вечер опускался на село. В голубеющей вышине курлыкали журавли. Бирюков переложил в карман куртки наган и, не торопясь, пошел к тому дому, где вчера встретил Наташу. На скамейке и на бревнах несколько парней и девчат, переговариваясь, лузгали семечки.

— Вечер добрый, — поздоровался Бирюков.

— Здорово, коль не шутишь, — за всех ответил высокий вихрастый парень. — Зачастил ты к нам.

— По ушки втюрился в Наташку лавочник, — бойко выкрикнула одна из девчат. Все засмеялись. «Значит, уже рассказала, — мелькнуло у Бирюкова. — Это неплохо».

Вскоре пришел прихрамывающий гармонист лет тридцати. Был он молчалив, но играл лихо. С его приходом стало веселее. Девчата пели, плясали...

Наташа пришла на вечеринку позже всех. Кивнув Бирюкову, она подсела к гармонисту и попросила:

— Сыграй мою любимую.

Гармонист растянул меха. Наташа запела:

Там, вдали, за рекой, Уж погасли огни, В небе ясном заря загоралась...

Неожиданно послышался цокот копыт. «Что это? — забеспокоился Бирюков. — Опять всадники? Неужели? А может, простое совпадение. Не спеши. Думай, думай, Николай».

С вечеринки он возвращался с Наташей.

— Опять мне одному ночью идти, — удрученно сказал Бирюков. — Признаться, побаиваюсь грабителей.

— Не золото, случайно, носишь с собой? — насмешливо спросила Наташа.

— Кто же его знает: у меня на лбу не написано, золото я несу или пустые карманы протираю.

— А ты не бойся!

— Оно-то, конечно... Но, говорят, есть тут такой Сенька. Его все боятся...

— Подумаешь, Сенька, — протянула Наташа.

Бирюков уловил в ее голосе настороженность и снова спросил:

— А ты не боишься, что придут ночью и ограбят вас. Кого позовешь на помощь?

— Мой папенька смелый, он ничего не боится.

— Даже Сеньки?

Но Наташа не ответила и обернулась на окна своего домика. Сквозь щели ставен пробивался свет.

— Никогда не видел грабителей, только в сказках читал про разбойников, — сказал Бирюков. — Так и кажется, заросшие щетиной, огромные, страшные...

Девушка хихикнула, потом заговорщически прошептала:

— Я тебе как-нибудь покажу... Только ни-ни, понял? Ну мне пора, Коля, — сказала девушка. — Папенька ругать будет.

Они простились. Бирюков пошел по улице, потом свернул в переулок, остановился, прислушался, тихонько обогнул несколько дворов и. стал наблюдать за Наташиным домом.

Стукнула щеколда, из домика, покачиваясь, вышли трое, пересекли двор, вывели из конюшни лошадей, выехали в раскрытые Наташей ворота и исчезли за поворотом улицы.

...Долго сидели начальник оперативного отдела и Бирюков. Он думал, что его похвалят.

— Ты вел себя, как мальчишка, — неожиданно резко проговорил Акинтьев. — Она может передать отцу все. И тогда — пиши пропало. Назвал Сеньку, хотел посмотреть его. Что это за вопросы?.. — Он помолчал и уже помягче сказал: — Будем надеяться, что она не догадалась...

...С тяжелым сердцем провожал на этот раз Акинтьев молодого оперативника.

— На, возьми. Может, пригодится, — протянул он милиционеру гранату. — И будь осторожен. Близко к дому не подходи...

Весь вечер Бирюков провел с Наташей. Она сплясала разок-другой, а потом неожиданно предложила:

— Пойдем за околицу. Там пруд, вербы...

Девушка на секунду прильнула к Бирюкову. Он поколебался, но смело пошел за ней...

5

Ночью в Заплавном был совершен дерзкий налет на магазин. Сторож, ходивший домой одеться потеплее, по возвращении увидел вместо окна зияющий проем. Он выстрелил из ружья. В ответ бухнули выстрелы с противоположной стороны улицы. Из магазина выскочили двое. Сторож выстрелил еще раз. Один из грабителей упал, остальные вскочили в седла.

Раненого доставили к Акинтьеву. Грабитель кривился от боли, хотя рана была пустяковая: дробинка попала в колено.

— Ничего я не знаю, — твердил он. — Шел по улице и вдруг — стрельба. Вот мне и попало.

Два часа длился безрезультатный допрос.

— В камеру его!

Приглаживая черную густую шевелюру, Георгий Максимович подошел к карте. «Запропастился Бирюков! Молодой, горячий. Еще девица эта... Такая любому голову вскружит... А может, выследили парня? Да, на свинец напороться просто...

Не вытерпел Акинтьев, послал нарочного на квартиру к Бирюкову. Безрезультатно.

Дежурный положил на стол несколько донесений. Акинтьев быстро просмотрел их. Сообщали те, кто уехал неделю назад на задание почти во все уголки области. У них все пока было благополучно. Тем сильнее росла тревога за Бирюкова.

Вдруг дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял улыбающийся Бирюков. Глаза у него ввалились, веки покраснели.

— Разрешите!

Начальник хмуро шагнул ему навстречу.

— Окрутила, видно, тебя девка. Забыл о задании? Садись и выкладывай. Иначе пойдешь под арест.

Бирюков опешил. Улыбку с лица как рукой сняло. Не такой встречи он ожидал.

— Зачем же так, Георгий Максимович, — обиженно сказал он и взял карандаш. — Смотрите, как все оборачивается. Вот домик Наташи, вот переулок, а здесь пруд, узкая плотина... Когда мы пошли с ней к пруду, она все время держалась в тени. Ночь-то лунная. Я заметил, что она вроде волнуется, вроде чего-то выжидает. Но виду не показываю. Про любовь на все лады долдоню. Уже вторые петухи пропели, когда она вдруг затянула свою любимую песню. Еще минут пять прошло, вижу, по плотине четверо на лошадях промчались и вот в этот переулок...

Бирюков ткнул карандашом в свой чертеж и выжидающе глянул на начальника.

— Так, так, проясняется дело, — оживился Акинтьев. — Значит, твоя Наташа...

— Гадюка она! Такой мировой песней бандитам сигнал подает!

— Змея она и есть змея, — философски заметил Георгий Максимович. — Важно твою роль при ней соблюсти.

— Во-во, — развел руками Бирюков и честно признался: — Никак не пойму, зачем я ей понадобился?

— А ты для нее фигура подходящая по всем статьям. Человек городской, при деле, в Заплавном ни с кем не якшаешься, бываешь только вечерами. Пойти к пруду или куда-то еще с местным парнем ей нельзя. В селе всех знают в лицо, могут ее отца в чем-то заподозрить. В самый раз ей с тобой любовь крутить...

Бирюков залился краской до ушей, промолвил смущенно:

— Ну да, вы скажете! И долго мне еще в прятки играть? Сапоги совсем разбил!

— Сапоги что! — усмехнулся Георгий Максимович. — Для такой любви мы тебе новые выдадим. Ходи, Коля, пользуйся молодостью...

6

Осень вступила в свои права. Похолодало, рано вечерело. Но Бирюков по-прежнему мерил версты по дороге в Заплавное, провожал с вечеринок Наташу, подолгу выстаивал с ней в укромных местах. От всей этой маяты, от усталости, недоедания, бессонных ночей он заметно осунулся. Впрочем, влюбленному эта бледность да темные круги под глазами были как нельзя больше к лицу.

Обстановка требовала быстрее покончить с шайкой, пока не ушла она в другое место. И он не раз пытался навести девушку на соответствующий разговор, но тщетно.

Однажды он заторопился, сослался, что озяб.

— Пойду, глянь, темень какая, — сказал он, как бы оправдываясь перед Наташей. — Сегодня опять о Сеньке говорили ребята.

— Сенька? — переспросила она. — Был Сенька да сплыл...

Бирюков обомлел. «Неужели скрылся? Сколько труда — и все прахом!»

— Куда ж это он вдруг девался? — с видимым спокойствием спросил Бирюков, хотя в груди у него все трепетало.

— А убили его. Тут у нас, в Заплавном...

— Неужто убили? Кто же осмелился? Да ты-то откуда знаешь?

Девушка замялась, а Бирюков прикусил язык. Опять дурацкий вопрос!

— От ребят слыхала, — ответила она словами Николая.

Итак, в камере сидит именно Сенька! За неделю он ни словом не обмолвился о своих дружках. Знать, мол, не знаю, Прохор я, из-под Ростова, приезжал в Сталинград прицениться насчет хлеба.

Теперь все ясно. Значит, действует все та же шайка. И пользуются они домом Наташи.

Когда на стол начальника краевого оперативного отдела легло донесение от Бирюкова: «Жду в условленном месте в 10—11 часов вечера. Сигнал — песня «Там, вдали, за рекой...». Остальное беру на себя. Н.», Акинтьев немедленно начал подготовку к операции. И перед вечером к волжской переправе выехали на лошадях восемь оперативников.

...Веселье было в разгаре. Несколько раз Наташу просили спеть, но она отнекивалась. «Неужели сегодня не появятся? — забеспокоился Бирюков. — Наши, должно быть, уже в балке, ждут».

Парни и девчата стали расходиться. И вдруг Наташа подошла к гармонисту и весело попросила его:

— Сыграй любимую на прощание.

Гармонист кивнул, Наташа запела как-то особенно звонко:

Там вдали, за рекой, Уж погасли огни, В небе ясном заря загоралась...

Бирюков, тихонько подпевая, взял девушку за локоть. Неожиданно он уловил конский топот. Услышала и Наташа. Она плотнее прижалась к Бирюкову, запела тише, словно про себя. Гармонист с силой сжал меха.

— На сегодня хватит. Устал я.

Бирюков с девушкой медленно прошли по селу, остановились у перекрестка.

— Уморилась я нынче, — сказала она. — Пойду домой.

— Слушай, Наташенька, — преградил ей дорогу Бирюков. — Если я вернусь в село, пустишь переночевать хотя бы в сарай?

— Дурной. Ты все боишься. Если вернешься, постучи тихонько щеколдой три раза подряд, я выйду. До завтра!

Через несколько минут Бирюков был уже среди оперативников, спешившихся в балке.

— Операцией руководишь ты, — передал ему один из них. — Головой отвечаешь. Взять их нужно живьем.

— Двое пойдут со мной, — сказал Бирюков. — Остальные окружат дом, станут у каждого окна. Их в доме четверо...

Сквозь щель в ставне Бирюков увидел тускло освещенный керосиновой лампой стол. Вокруг четверти водки сидело четверо. Старик — хозяин дома, как сытый кот, жмурился с лежанки печи. Закуску подавала Наташа, весело болтая с гостями. Бирюкову показалось, что к бородачу, сидевшему в красном углу, все относились с особой почтительностью. И когда тот что-то крикнул, все разом подняли стаканы, чокнулись, выпили. Бородач истово перекрестился.

Выждав еще некоторое время, пока опустела четверть, Бирюков поднялся на крыльцо. Скрипнула дверь. Наташа, видимо, вышла в чулан за чем-то.

Дзинь, дзинь, дзинь — трижды звякнула щеколда.

— Кого принесло? — шепнула у двери девушка.

— Это я, Николай, — жарко выдохнул Бирюков, нащупывая в карманах куртки оба нагана. — Выдь на минуту.

Девушка выглянула, не переступая порога. Бирюков обхватил ее за шею и, плотно зажав рот, вытащил на крыльцо. Двое оперативников подхватили ее. Бирюков прокрался через сенцы, рванул на себя дверь горницы.

— Сидеть, гады! — крикнул он и одним прыжком оказался у стола.

И сразу же брызнуло стекло сбитой бородачом лампы. В темноте грохнул выстрел, пуля угодила в стену, прошуршала глина. Бирюков дважды выстрелил в темноту. Загремели табуретки, опрокинулся стол, зазвенело разбитое окно.

— Не робь, хлопцы! — рявкнул бородач звериным басом. — Одному вязы скрутим!

Бирюков тотчас же выстрелил на голос. В ответ хлопнуло сразу два выстрела. В комнате, как у кузнечного горна, запахло гарью. И вдруг темноту прорезали лучи карманных фонарей, вбежали оперативники. Возле опрокинутого стола лежал навзничь дюжий мужик в широких шароварах с лампасами. Рядом, зажав плечо, корчился от боли бородач. На печке зверовато затаился старик.

— Где те двое? — спросил Бирюков, указывая на обломки стекла в оконной раме.

— Лежат, как миленькие, в повозке...

...Из Заплавного выезжали на зорьке. На передней повозке сидели бородач и два его подручных, на второй покачивалось тело убитого. Наташа, дико озираясь, примостилась спереди рядом с отцом.

Бирюков ехал на своем Орлике. Он снял фуражку и, стряхивая известь, увидел чуть выше козырька рваную дырку. Пройдись пуля сантиметром ниже и... Но об этом не хотелось думать. Задание выполнено, операция удалась. А что фуражка!

Он легонько прижал стременами бока Орлика. Поравнялся с повозкой, поехали рядом.

— Обвел ты меня, лавочник, — проговорила Наташа.

— Цыц, стерва! Через тебя попали! — прошипел старик. — Нашла с кем снюхаться! Нехай молит господа бога, что у меня был только один патрон. Лежать ему вот тут рядышком.

— Не дал бог жабе хвоста... — усмехнулся Бирюков. — А то б она вою траву вытоптала...

— Недолго и тебе гулять, сосунок, — процедил бородач и ткнул пальцем в небо. — Жду тебя вскорости там.

— Не надейся, гад, гуляй там один. А Советская власть прочная, на веки веков.

Когда выезжали из села, у крайней хатенки стояли два мужика. Один из них глянул на бородача и ахнул:

— Никак Царь ночи попался. Ай да хлопцы!

Бирюков от неожиданности дернул поводья, и Орлик вынес его на пригорок. Обернувшись, старший милиционер с особым чувством глянул на звероватого бородача. Неужели так повезло! Ведь с самого двадцать пятого года угрозыски всего Поволжья охотились за этим кровавым бандитом. Видимо, так оно и есть, сколько веревочке ни виться...

* * *

За несколько дней до смерти Николая Васильевича Бирюкова я вновь побывал у него. Мы долго беседовали. Комиссар милиции в отставке рассказывал о далеких временах своей боевой молодости. Я еще раз перелистывал страницы воспоминаний бывшего начальника управления милиции Н. В. Бирюкова, опубликованные в книге «Битва за Волгу».

Ставя книгу на ее почетное место, я вдруг увидел в книжном шкафу небольшой красивый ящичек. Николай Васильевич, чуть приметно улыбаясь, показал свои награды: орден Ленина, два ордена боевого Красного Знамени, два ордена Отечественной войны I и II степеней, орден Красной Звезды и несколько медалей.

А под этими наградами в ящичке лежали пионерские галстуки.

— Откуда у вас столько? — изумился я.

Задумчиво перебирая алый шелк, Николай Васильевич весело сказал:

— Здесь их больше сорока. Столько раз принимали меня в почетные пионеры в школах нашего города...

ЕФИМ ГРИНИН

В СТАРОЙ ОТРАДЕ

#img_15.jpg

Резиденция инспектора

К открытию магазина старуха Тарабрина всегда поспевала первой. Она бросала на крыльцо обшитый пестрыми лоскутами зимбиль и усаживалась на него черным истуканом. А уж вокруг нее собиралась очередь. И на крыльце рассядутся отрадненские хозяйки, и на бидонах для керосина, и на ногах топчутся. Шли за хлебом, за селедкой, за мылом, промтоварами.

В голодном 1933 году за любой малостью выстаивали днями. Пока высокий жиловатый завмаг Яков Михайлович Шевченко заскрипит железными створками, женщины успевали обмусолить все поселковые новости и сплетни.

И в это утро бабка Тарабрина, грузно припадая на клюку, чуть свет доковыляла до засохшей сгорбленной ветлы и вознамерилась пересечь улицу к излюбленному крылечку, но случайно подняла глаза повыше и обмерла.

Каменный особнячок с лабазом внизу и купеческими покоями над ним еще во времена нэпа был приспособлен под кооперативную торговую точку, о чем сообщала громыхавшая на ветру облезлая вывеска: «Магазин Отрадненского сельпо Ерманского райпотребсоюза». Окна же второго этажа были непроницаемо серыми от многолетней пыли и дождевых потеков. Должно быть, завмага вполне устраивала полутьма на складе.

А тут будто сгинули невесть куда мрачные бельмастые оконницы, а на их месте в жарком свете зари заискрились стекла, и вроде даже окна стали повыше да пошире.

А ниже еще одно диво. Над обшарпанной вывеской потребкооперации, как раз посередке, пламенела алыми буквами на черном фоне новая вывеска:

«4-й участок

6-го отделения милиции

Участковый инспектор В. С. Луценко.

Прием граждан ежедневно

с 16 до 18 часов».

Полуграмотная бабка, подслеповато моргая, так и не осилила прочесть все по складам. Но подле старухи уже грудились и читали вслух несколько женщин, a потом набежали мальчишки и, приплясывая неизвестно с какой радости, тоже читали. Так и толпился народ у вербы, обговаривая животрепещущую новость.

А когда распахнулись двери, народ повалил к магазину. Но внезапно говор стих, женщины приостановились, опасливо повернули головы налево.

Прямо на толпу вразвалочку двигался низенький, но плотный парень лет двадцати с гармошкой-двухрядкой. К уголку брезгливо выпяченной губы прилипла папироска, и вообще его смуглое цыгановатое лицо было исполнено презрения ко всему окружающему. Черная каракулевая кубаночка с кожаным верхом лихо сдвинулась набекрень, черные брюки щегольски, с напуском заправлены в поскрипывающие хромовые сапожки.

Это был Павел Пантелеев, по прозвищу Сараенок, — гроза Старой Отрады. Поравнявшись с толпой, он рванул меха и с надрывом заиграл «Мурку».

— Тьфу, ирод! — негодующе сплюнула бабка Тарабрина. — Люди на работу, а энта шпана спозаранку на игрища...

Гармошка сердито взвизгнула и смолкла. Сараенок склонил голову набок и нагло сощурился на старуху, словно впервые увидел ее.

— Цыц, старая ведьма! — дерзко улыбаясь, прикрикнул он. — Не сдохла, когда щупали тебя? Ну и помалкивай...

От унизительного намека старая женщина задохнулась, побагровев, и злобно замахнулась клюкой. Но Сараенок не отшатнулся, а медленно, лениво нагнулся, поправил голенища сапожек, так же лениво поднялся и шагнул дальше. И тут взгляд его упал на новую вывеску.

— Хо! Фокус-покус! Васька резиденцией обзавелся! — сказал он с вызовом, обращенным к настороженной толпе. — Повыше забрался, на второй этаж, боится, как бы шею не накостыляли... — Напружинившись, он снова рванул меха и загорланил на всю улицу: — Ты-ы зашу-у-у-хари-и-ла-а всю-ю нашу-у-у ма-алину-у...

Провожая его возмущенными возгласами, женщины разбирались на крыльце в очередь:

— Погибели нет на бандита! — со вздохом произнесла краснощекая толстуха молочница, пропуская в магазин бабку Тарабрину. — Парней баламутит, девчатам от него проходу нет. Хоть бы унял его, что ли, новый инспектор!

— Уймешь такого! — хмыкнул кто-то.

— А я что слыхала, бабоньки! — воскликнула тощая, как жердь, и вечно растрепанная жена счетовода колхоза имени Ворошилова. — Вроде Бударина нынче ночью ограбили... Всю получку, как есть, забрали, а самому голову прошибли...

— Ивана Спиридоныча? Быть не может! — вмешался в разговор завмаг, выйдя из-за прилавка. — Да в нем росту поболе двух метров. И здоров он, как бугай. Ни за что не поверю...

— И чего милиция смотрит?! — кипятилась симпатичная портниха Клавдия. — Каждый день драка, финки эти проклятущие, вечером выглянуть боязно. Страма сказать, самого инспектора Акимова избили. Новый безусый ходит сколько месяцев, а толку чуть. Одна радость — вывеску себе повесил... Прием, вишь, установил. Сроду в Отраде такого не было...

В магазине еще долго кипели страсти. Одни поругивали участкового за медлительность, другие доказывали, что он уже кое-кого усмирил.

А сам инспектор Луценко в это время дописывал наверху, в своей первой «резиденции», протокол допроса потерпевшего.

— Ты уж, Василий Самсонавич, постарайся, Христом-богом прошу, — говорил, морщась от боли в забинтованной голове, грузчик Бударин, и было странно слышать слезливые нотки в голосе мужчины столь богатырского роста. — Жинка в голос воет. Ни полушки в доме, и на работу невмочь, черепок когда еще зарастет. Я б эту гниду Сараенка теперь своими руками придушил, да в тюрьму из-за него неохота.

Старший милиционер Лаптев отвернулся от окна, хмуро промолвил:

— Слыхали гармошку? Гуляет Сараенок, к Надьке Фельдшеровой прямует...

— Сегодня отгуляется, — тихо сказал Луценко. — Все дочиста припомним ему: и бабку Тарабрину, и все прочие художества, — и он подвинул потерпевшему протокол. — Прочтите и подпишите...

Пока Бударин, кряхтя от бессильного своего возмущения, читал и подписывал протокол, инспектор, потирая воспаленные веки, вновь и вновь оглядывал комнату. Всю ночь они с Лаптевым и Овчинниковым скребли загаженный пол, мыли и протирали окна. Хоть и устали, а хорошо. Не стыдно теперь принимать людей. Еще бы табуреточками разжиться — и совсем ладно станет.

Дремота властно наваливалась на него. Он встал и тоже подошел к окну, глянул на пыльную, с утра раскаленную улицу, на унылую рябь серо-замшелых тесовых крыш и тяжко вздохнул. Эх, Отрада, Отрада! Вздумалось какому-то шутнику окрестить этот выселок для бывших каторжников таким славным именем! Море воды утекло с той поры, а по-прежнему, будто в насмешку, звучит это слово «Отрада».

Хороша отрада, нечего сказать! Вроде бы уже город. В 6-м отделении милиции на стенке запылилась выписка из постановления ВЦИК от 10 июля 1931 года о включении в городскую черту Сталинграда поселков Бекетовка и Старая Отрада. Ну про Бекетовку ничего не скажешь: все же заводы, железная дорога. С тридцатого года, как первую очередь Сталгрэса пустили, фонари на улицах появились.

А уж в этой Отраде так все и живут, как в селе. Зайдешь на любое подворье, скотины полно, птицы какой хошь, вплоть до индюков, лошадей пара, а то и больше. И не придерешься: хоть кто-нибудь из семьи числится членом колхоза имени Ворошилова. Кустарей-частников развелось на каждом углу.

Самогон будто бы и не гонят, а бражку хмельную через дом варят. И ни дня, ни ночи спокойных. То квартиру обшарят, то разденут догола, то корову со двора сведут. Свои по ночам пробираются с опаской, а уж чужому затемно лучше не показываться.

Василий Самсонович, густо краснея, вспомнил вдруг, как ходил к начальству с рапортом об увольнении. Было это на вторую неделю после его назначения в Старую Отраду. За несколько дней он буквально из сил выбился, с лица спал. Каждый вечер в поселке вспыхивало множество драк, и редко-редко без поножовщины. А стоило появиться инспектору, как вся эта отрадненская шпана прекращала междоусобицу и грозной гурьбой двигалась на участкового. Иной раз молча, другой раз с похабными прибауточками. А не то ехидно справлялись, срослись ли ребра у инспектора Акимова.

Понимал Василий Самсонович, что одному с такой вольницей не сладить. Попытался было осодмильцев себе подобрать. Да куда там! Вроде бы и к надежным людям приходил, но отмахивались и руками и ногами. Кое-кто и не прочь бы помериться силами с хулиганьем, так жены сразу в крик, как бы не поубивали кормильцев... До отчаяния дошел инспектор, и в горькую минуту накатал рапорт.

Начальник 6-го отделения милиции Иван Иванович Топилин, иловлинский казак, высокий красивый блондин, встретил Луценко, как всегда, приветливо. Взял рапорт, прочел и вдруг окинул молодого участкового каким-то холодным отчужденным взглядом. Под этим взглядом Василий Самсонович невольно вытянулся, обдернув гимнастерку. Щеки у него сразу запылали, под ложечкой засосало нехорошо. «Сейчас скажет — сдрейфил! — сгорая со стыда, подумал он и на минуту пожалел, что принес рапорт. Но тут же вспомнил свой огромный участок, окутанный по ночам могильной тьмой, живо представил себе ухмыляющиеся наглые рожи Сараенка и его дружков. — А, пускай что хочет говорит! Не буду там служить — и точка!»

Но Иван Иванович сразу ничего не сказал, повертел в руках щербатое пресс-папье, откинулся на спинку стула, посмотрел в окно. Потом опять придвинулся к столу и сказал голосом скучным, обыденным, как о чем-то давно решенном:

— Считай, товарищ Луценко, что рапорта твоего я не видел, — и протянул бумагу. — Возьми да порви сам, чтоб потом стыдно не было...

— Темень там, товарищ начальник... — не нашел лучшего оправдания Луценко и снова запнулся.

— Потерпи! Вторую очередь Сталгрэса отгрохают, глядишь — и Отраду твою осветят. Ежели помощь нужна, скажи Дзодиеву — я велел посодействовать...

Да, немало было уже сделано за эти месяцы. Верно, старший оперуполномоченный Дзодиев крепко помог молодому инспектору. А еще больше поддержал Луценко председатель колхоза имени Ворошилова Иван Федорович Иванов. Бывший красногвардеец, уральский рабочий, присланный сюда в числе первых двадцатипятитысячников, он никак не мог смириться с буйными нравами коренных обитателей Старой Отрады. Новый инспектор пришелся ему по сердцу. Иван Федорович прежде всего поселил Луценко у члена поселкового Совета Лаптева. Выхлопотал у райпотребсоюза служебное помещение для инспектора.

Ему-то единственному открылся Луценко, как горел со стыда у начальника. Иван Федорович усмехнулся, качая головой. Лукавые искорки блеснули в глазах под пушистыми седыми бровями.

— Добрый у тебя начальник, коли вернул рапорт, — сказал он, заметно окая. — Я бы, однако, не вернул. Не стоишь ты того. Коли б ты просто забоялся, это хоть и зазорно для парня, однако куда ни шло. Я гляжу, политически ты плохо подкован. Ведь ты кто есть? Частник какой или милиционер? А коли ты милиционер — страж Советской власти, так пусть всякая недобитая сволочь тебя боится, а не ты ее. На то тебе поддержка наша и обеспечена. Надо что — иди ко мне, иди в поссовет, в райком партии. Подскажут, помогут... На первый случай я тебе чем подсоблю. Бери в помощники Лаптева Ивана Ивановича. Из него милиционер выйдет что надо. И еще у меня на примете есть для тебя помощники...

Так оно все и вышло. Были теперь у инспектора и доверенные лица, и группа осодмильцев, и два старших милиционера — Лаптев и Овчинников. Отрабатывая методически улицу за улицей по поддержанию паспортного режима, Василий Самсонович довольно быстро выявил наиболее опасных лиц. Кое-кого сумел удалить из поселка.

Но обстановка по-прежнему оставалась напряженной. Где-то поблизости скрывался бежавший из заключения бандит Лешка Кучак, осужденный за убийство девушки Архиповой. Шайка Сараенка была связана с ним и, возможно, даже укрывала, иначе не стал бы Кучак грозить страшной карой любому, кто посягнет на его кореша.

И вот пришел час, когда можно, наконец, разрубить этот узелок. Стоя у окна, Василий Самсонович еще и еще продумывал, как лучше взять Сараенка, чтобы добыть улики вчерашнего ограбления. Зажиточную усадьбу старого Пантелеева на Советской улице инспектор изучил до мелочей, знал даже клички всех его трех коров. Как ни верти, а выходило, что лучше всего брать бандита дома. Стало быть, надо только проследить, когда Сараенок вернется от Надьки, и тогда...

За домом Фельдшеровой наблюдение вел Лаптев. С полуночи Луценко устроился в засаде на чердаке соседнего с Пантелеевым дома Говоровых. Часы тянулись томительно медленно.

Сараенок заявился домой уже под утро. При аресте он не сопротивлялся, напротив, нагло ухмылялся. Но когда инспектор нашел свинчатку, а потом извлек из комода бударинский гаманок с новенькими пятерками, Сараенок побледнел и процедил сквозь зубы:

— Ну, Васька, попомнишь у меня...

— Шагай вперед! Дочиста кончились твои угрозы! — сам удивляясь своему спокойствию, сказал Луценко.

Еще час назад он ненавидел Сараенка лютой ненавистью. И не только потому, что не мог простить этому бандиту свою собственную слабость. Василий Самсонович очень любил детей. На улицах Отрады он пристально разглядывал лица подростков, тревожась, беспокоясь об их судьбе. Ведь один негодяй вроде Сараенка способен втянуть в преступную жизнь десятки хороших, но таких еще несмышленых пацанов.

А сейчас словно перегорела эта ненависть в душе инспектора. Только одного хотелось ему: вся Отрада должна видеть, что пришел конец бандитским штучкам.

Никакого транспорта у Луценко под рукой не было. А и был бы, все равно не поехал бы инспектор с арестованным. Шагал он с наганом в руке позади Сараенка через всю Старую Ограду. И два синих кубика, совсем недавно сменивших треугольники на петлицах инспектора, как-то особо весело светились на солнце. Было это для жителей весьма и весьма наглядно, получше всяких душеспасительных бесед. А кто не сумел лично полюбоваться редким зрелищем, тому — Луценко не сомневался — передадут со всеми подробностями.

Конец Сараенка

Такой квадратной спины не было, пожалуй, больше ни у кого в Старой Отраде. Луценко невольно приостановился в воротах. Нет, неспроста явился сюда старый Пантелеев. Интересно, давно он приступки считает? На самом солнцепеке стоит, с непокрытой головой, ну прямо богомолец перед монастырской оградой. Небось, сыновьи грехи надеется замолить, кулацкая душа...

Инспектор поправил фуражку, согнал под ремнем складки с гимнастерки и, хотя ноги гудели от усталости, печатным шагом прошел через двор, поднялся, не оглядываясь, по деревянной лестнице в свою резиденцию.

Он был уверен, что лестница сейчас же заскрипит под грузными шагами. И потому мгновенно вытащил из стола папку с бумагами, подпер голову ладонями и углубился в изучение очередной жалобы на завмага Шевченко. Но прошло пять, десять, двадцать минут, а знойную тишину нарушало лишь назойливое жужжание шмеля где-то за дверью.

Обостренное любопытство заставило молодого инспектора осторожно выглянуть в окно. Старый Пантелеев угрюмо и неподвижно стоял на прежнем месте, вперившись взглядом в нижние ступеньки. Крупные, как слезы, капли пота градом катились с крутого лба на дубленые складки щек. Коренастый, в кремовой, вышитой на груди косоворотке, подпоясанный цветным шнурком, он казался каменной глыбой.

Но было все-таки в фигуре Пантелеева, в его позе просителя что-то жалкое, приниженное. Словом, если хотел старик разжалобить инспектора, то наполовину добился своего. Василий Самсонович неожиданно почувствовал, как защемило вдруг в груди. Это было совсем ни к чему.

Стараясь подавить непрошеное чувство, он усмехнулся и, словно убеждая самого себя, произнес вслух:

— На жалость напирает, куркуль. На выдержку задумал взять! Ну-ну, давай, кто кого...

Василий Самсонович не понимал психологии Пантелеева, и это злило, как все непонятное. Хозяйство у старика было самым крепким во всей Отраде. И при таком богатстве сын — грабитель! Неужто старик жалел Сараенку деньги? А может, наоборот: сам пользовался награбленным?

Чертыхнувшись, инспектор снова сел за стол, повернул мысли в другом направлении. Настроение у него было неважное. И он знал причину. Неделю назад Ивана Ивановича Топилина перевели с повышением в другую область. А новый начальник 6-го отделения Мирон Петрович Василенко воспринял арест Сараенка до обидного равнодушно. Даже не спросил ничего. Выслушал, молча поглядел протоколы, молча же отпустил. Впрочем, откуда ему знать, что означает этот факт для инспектора 4-го участка? Воюет Луценко с преступностью, стало быть, служит человек добросовестно. И ладно. А переживания что? Переживания — дело сугубо личное...

Да, Топилин был другого склада. И опять вспомнилось Луценко, как приехал три года назад в Сталинград с Харьковщины, из родного колхоза «13 лет РККА», как толкался недели три без работы, как устроился, наконец, на строительство Сталгрэса на гравиемойку. Мастер приметил старательность паренька, помог перейти учеником арматурщика. Это сулило уважаемую профессию.

Как-то после рабочего собрания председатель профсоюза Фомин оставил дюжину парней и стал агитировать их вступить в осодмил. Согласились не все. Луценко поднял руку без колебаний. Вечером добровольцы явились в 13-й деревянный дом Сталгрэса, заполнили анкеты, получили удостоверения.

С упоением ходил Луценко после работы в отделение милиции. Изредка ему давали самостоятельные задания, а чаще патрулировал он с кем-нибудь из милиционеров. За лето сделался в отделении своим человеком. И уже не удивился, когда предложили ему перейти на работу в милицию.

Но начальник отдела кадров строительства вскипел.

— У меня что, по-твоему, дорогой товарищ, постоялый двор? — ехидно вопросил он, потрясая заявлением Луценко о расчете. — Что молчишь? Переночевал — и до свидания?! Нет, дорогой товарищ, у нас ударная стройка. От нашей электростанции вся судьба Сталинграда зависит, учти! Мы тебя чернорабочим взяли, а теперь что? Бригадно-ученическим методом обучаем тебя специальности — это раз! Общежитие дали — это два. Спецовку выдали, — он с видимым удовольствием загибал пальцы. Скоро разряд получишь, — прижав большой палец, он взмахнул кулаком. — Ценить надо, а ты норовишь, где поглубже... Летуном хочешь стать? Эдак мы, дорогой товарищ, пятилетку в четыре года не выполним...

— Я не поглубже, а в милицию, — упрямо набычился Луценко.

— А что мне милиция! — вспыхнул кадровик. — Я за ихние кадры, дорогой товарищ, не ответчик. Так что иди и работай...

В милицию Луценко заявился после смены, как потерянный. Вот тогда-то помощник начальника Сергей Яковлевич Назаров и представил его Топилину. Начальник 6-го отделения оглядел парня с головы до ног, покачал головой, сказал с усмешкой:

— Нахваливали мне тебя, вроде стоящий ты мужик, гроза преступников! А росточком, я смотрю, ты в гвардию не вышел. Голодовал в детстве, или в роду все такие? — он терпеливо выслушал сбивчивый, смущенный ответ Луценко, захохотал: — И голос у тебя чисто оперный, не милицейский. Арию Ленского слышал? Ну, ладно, не обижайся, это я шуткую. Ты мне вот что скажи, — и он вдруг выставил перед глазами обескураженного парня книгу со знакомым портретом, Тараса Григорьевича чтишь, стихи его читаешь?

От волнения во рту у Луценко все пересохло, и он лишь кивнул утвердительно.

— А ну прочти! — требовательно сказал Топилин, передавая книгу. — Послухаем, как ты Шевченко разумеешь.

Луценко наугад раскрыл книгу, и в памяти его вдруг всплыли любимые строчки «Заповита». Он захлопнул книгу, отставил, как когда-то в школе, ногу назад, распрямился и начал с чувством читать наизусть:

Як умру, то поховайте мене на могилі Серед степу широкого на Вкраїні милій...

Топилин сурово, как строгий экзаменатор, смотрел на раскрасневшегося парня, а когда тот кончил, сказал быстро:

— Еще что помнишь? Читай! — и тут же повернулся к помощнику: — Чуешь, Назаров, это тебе не в переводе. Натуральные стихи, аж за душу скребут! Нечего не скажешь, толковый хлопец, добре трактует кобзаря. Значит, будет действовать по справедливости. Нам в милиции только такие и нужны. Одним словом, в приказ немедля. Младшим милиционером с месячным испытательным сроком — и чтоб каждый день перед нарядом читал личному составу стихи. А то кормим людей одними политинформациями...

— На стройке возражают, Иван Иванович, — напомнил Назаров.

— Это кто ж там милицию не признает? — грозно переспросил Топилин. — Ну мы ему пропишем рецепт, чтоб уважал Советскую власть. В райкоме партии потолкуем. Укреплять милицию всем надобно.

Лукавая улыбка заиграла на губах Василия Самсоновича, когда он вспомнил, как ахнули в конторе стройки, увидев Луценко в полной милицейской форме...

Да, немало еще хорошего сделал Топилин для него! И так уж повелось с первой их встречи, что как бы ни были они заняты, а полчасика непременно жертвовали любимому кобзарю. А теперь опоздал он, всего-то на пять дней опоздал о арестом Сараенка, не успел оправдаться в глазах Ивана Ивановича. Узнать бы адрес да написать ему...

Стук в дверь оторвал инспектора от воспоминаний. Старый Пантелеев, теребя в руках картуз, медленно двигался к нему от порога. Не поднимая глаз, глухо спросил:

— Павлушке чем пахнет, гражданин инспектор?

Василий Самсонович выпрямился, сказал внушительно:

— Все дочиста по совокупности будет вашему Павлушке: за грабежи, за разбойное нападение, за бабку Тарабрину...

Пантелеев оперся локтями на стол, засопел тяжко, желтыми кошачьими глазищами впился в инспектора.

— Купца я нашел, берет корову, деньги нынче же сполна принесет. Ты скажи, гражданин инспектор, ежели мало тебе одной коровы, мы и за второй не постоим. Вызволи Павлушку!

Многое уже повидал Луценко за два года работы в милиции, но тут изумленно отвалился на спинку стула. Вот оно, значит, как взятки суют! Наливаясь злостью, Луценко полистал купленную недавно на руках потрепанную книжечку — «Уголовный кодекс», которой немало гордился, произнес холодно:

— Дача взятки должностному лицу, гражданин Пантелеев, наказывается лишением свободы на срок....

— Знамо дело, — упрямо перебил Пантелеев, — наказывается, ежели прознают, а мы тута с глазу на глаз...

Луценко в два прыжка подскочил к двери, распахнул, властно указал на лестницу. Старик, сутулясь, прошаркал по полу, переступил через порог, но опять обернулся:

— Не постою за второй, гражданин инспектор... — уныло повторил он.

Дверь с силой захлопнулась перед его носом.

* * *

Спрыгнув с коня, Луценко с трудом размял затекшие ноги, устало потянулся. Двое суток не слазил он с седла, рыская по заволжским сенокосным угодьям, и все понапрасну.

Черт бы подрал хитрого завмага Якова Михайловича! Рыльце у него в пушку — вот и юлит перед инспектором, лезет с непрошенными советами. Главное, сказал так определенно да еще оглянулся: не подслушивает ли кто. Не там, говорит, уважаемый Василий Самсонович, ищите. Имею абсолютно точные сведения. Скрывается преступник за Волгой, неподалеку от Рыбьего пруда...

Инспектор тяжко вздохнул. Он водил взмыленного коня по двору, прежде чем поставить его в конюшню, а мысли неотступно вертелись вокруг неудачных поисков. С той минуты, когда ему сообщили о побеге Сараенка, Луценко вообще уже не мог думать ни о чем другом.

Пуще всего его угнетали встречи с отрадненцами. Правда, многие вслух выражали ему сочувствие, опасались, что дружки Сараенка снова примутся за старое. Но сколько обнаружилось и таких, которые открыто потешались над инспектором!

Старый Пантелеев нарочно искал встреч с Луценко. Завидев еще издали инспектора, он демонстративно помахивал бутылкой, потягивая молоко прямо из горлышка, довольно поглаживал себя по осанистому брюху. И в желтых его кошачьих глазищах горели злорадные огоньки. А у Луценко от бессильного бешенства кровь бросалась в лицо, молотками стучала в виски.

Вернуть преступника в тюрьму было сейчас для инспектора делом чести. И он искал Сараенка уже третью неделю, искал неутомимо, искал днем и ночью. И не один, конечно. Оба его старших милиционера, все осодмильцы были заняты тем же. Эти поиски принесли нежданную удачу. В ночном обходе без кровопролития захватили вооруженного наганом беглого бандита Лешку Кучака, когда тот, крадучись, пробирался дворами в свое убежище — старый погреб.

В другое время Василий Самсонович изрядно бы гордился такой бескровной победой. Но теперь даже этот успех не грел его. Сам того не замечая, он в этом изматывающем поиске быстро взрослел, мужал, становился настоящим милицейским инспектором — бесстрашным и осторожным, проницательным и находчивым, терпеливым, как охотник, и выносливым, как старый бродяга. Волей-неволей учился он расчетливости в своих действиях, предусмотрительности, выдержке, умению с помощью нехитрых подручных средств перевоплощаться то в немощного старичка, зачастившего в отрадненскую церковь, то в бойкого залетного спекулянта, принюхивающегося к ценам на ходкие товары на бекетовском толчке.

Из сплава этих качеств рождались самые необходимые — железное упорство и особая интуиция оперативного работника. Немало убедительных доводов приводили Василию Самсоновичу и сослуживцы, и председатель колхоза Иван Федорович, и другие уважаемые люди, уверяя, что скрылся бандит где-нибудь далеко за пределами Сталинграда. Инспектор спорить не спорил, но упорно стоял на своем, хотя вряд ли смог бы обосновать свое мнение.

Чутье подсказывало инспектору, что беглец где-то поблизости. И Луценко караулил его везде, где мог он появиться. Каждую ночь сменялись засады на чердаке по соседству с двором Пантелеевых, в хлевушке, что притулился к забору Надьки Фельдшеровой, у опустевшей уже погребицы, несомненно, известной Сараенку, и даже у домов двух его прежних любовниц. Только свою квартиру оставил Луценко без наблюдения. И чуть не поплатился за это жизнью.

Он женился совсем недавно. Ася жила с матерью на Пролетарской. Василий Самсонович так истосковался по домашнему уюту, что первое время все вечера проводил дома. Но после побега Сараенка Ася тщетно выстаивала на крыльце до полуночи и позже. Молодая женщина не привыкла еще к милицейской службе мужа. В тоскливом ожидании ей невольно мерещились всякие ужасы. И только старик сосед Федор Михайлович, который спасался на крыльце от бессонницы «козьими ножками», разгонял ее страхи.

В субботу Ася затеяла большую уборку и, притомившись к вечеру, решила лечь пораньше, не дожидаясь мужа. Но спала, как говорится, вполглаза. И когда ночью кто-то вдруг тихонько стукнул в окно, у Аси екнуло сердце. Она прильнула к стеклу и увидела испуганное лицо старика соседа...

Василий Самсонович был немало изумлен, когда жена встретила его за квартал от дома. Задыхаясь от бега и волнения, Ася жарким шепотом рассказала мужу все. К ее удивлению, Василий Самсонович хмуро усмехнулся.

— Я ж говорил, что никуда он не денется, — сказал он негромко, словно радуясь своей правоте, и вытащил наган из кобуры. — Значит, на охоту вышел... Ну ладно, спасибо, Асенька, тебе да Федору Михайловичу... Иди за мной, но не следом...

Предосторожность оказалась излишней. В глубине двора, между деревьями, где сосед явственно видел фигуру человека с обрезом, уже никого не было. Зато на рассвете картина прояснилась. Политые с вечера грядки были истоптаны чьими-то сапогами, на потрескавшейся коре старой вишни виднелись свежие царапины. Очевидно, преступник клал оружие на развилку между ветвями.

Василий Самсонович по свежим следам проследил путь бандита до церкви и тут крепко пожалел, что нет под рукой ищейки. Парочка служебно-розыскных собак в областном управлении применялась лишь в особо важных случаях. А в районных отделениях милиции только мечтали о подобной роскоши...

— Замучил лошадь! — грубо сказал, над ухом инспектора вынырнувший откуда-то конюх и перехватил уздечку. — Два дня ездил, а споймал кого? Мозоль на задницу! Вам всем только и делов скакать! Жеребец вона как подбился, небось, давно пить-есть просит...

Уже обсохший Чалый пронзительно заржал и нетерпеливо потянул в сторону конюшни. Грубияна конюха инспектор недолюбливал, как и все сотрудники, но в данном случае тот был прав. И потому Луценко молча отпустил уздечку и медленно направился к начальнику отделения, ничего хорошего не ожидая. Но Василенко против обыкновения широко улыбнулся, сказал весело, с явной насмешкой:

— Ну, докладывай, инспектор! Привез свою пропажу?

«Какая же она моя?! — внутренне возмутился Василий Самсонович. — Назначили дежурным по КПЗ лопуха, он упустил преступника, а я в ответе, все дочиста недовольны — и конюх, и начальник». Но вслух сказал тихо и четко:

— Никак нет, Мирон Петрович. В районе Рыбьего пруда бежавший Павел Пантелеев мной не обнаружен.

— То-то, не обнаружен, — усмехнулся Василенко. — А письма тебе шлет. Нахальные притом и доплатные. Полюбуйся вот...

Василий Самсонович развернул мятый треугольник, сделанный из выдранного тетрадного листа. Крупные карандашные каракули разбежались вкривь и вкось:

«Передайте Ваське Луценко, он у меня сыграет в ящик, пусть за мной не бегает. Сараенок».

Инспектор в сомнении поскреб подбородок: докладывать теперь начальнику про ночной визит бандита или умолчать во избежание лишнего нагоняя? Вопрос был затруднительным. Василий Самсонович опять медленно сложил угрожающее послание треугольником, машинально разглядывая почтовый штемпель, и вдруг догадка обожгла его.

— Мирон Петрович, а ведь письмо в Красноармейске кинуто. Стало быть, там где-то Пантелеев зацепился. Не таковский он человек, чтобы ради письма туда мотаться.

Василенко одобрительно хмыкнул.

— Дельно рассуждаешь, инспектор. Езжай без промедления, а я позвоню Серову — начальнику седьмого отделения. Помогут они тебе там...

Товарищи из седьмого отделения посоветовали Василию Самсоновичу не показываться больше в Красноармейске, дабы не спугнуть случайно бандита. Они сами через два дня установили местопребывание Сараенка. Устроился он подмастерьем у столяра-кустаря да выговорил себе право ночевать рядом с мастерской в сараюшке, где сено сушилось для хозяйских коз.

Сараенок еще хорохорился, когда на рассвете его арестовали. Но песенка его была спета. После суда он уже никогда больше не появлялся в Старой Отраде.

Бинокль в награду

Два всадника галопом проскакали через Старую Отраду. Впереди на гнедом, с белой звездочкой жеребце участковый инспектор Луценко. Улыбка еще больше круглила его молодое тугощекое лицо. Зато пожилой казак, с лицом помятым, обветренным, хмурился все сильнее. И было отчего.

Управляющий 4-й фермой Геращенко принес директору совхоза «Горная Поляна» плохую весть: у гуртоправа Берекенева опять падеж — три телки. Всех подробностей завхоз не слышал, его позвали к концу разговора и послали за инспектором. Чертыхаясь, завхоз подседлал своего коня и гнедого Бинокля. Этот жеребец давно полюбился инспектору. Втайне завхоз надеялся, что участковый оценит его внимательность и сразу отпустит.

К удивлению завхоза, инспектор словно ждал этого вызова. Ни о чем не расспрашивая, он пошел к лошадям. Увидев Бинокля, засмеялся. Жеребец ответил веселым ржанием и требовательно потянулся к инспектору влажными губами.

— А ну не балуй, сластена! — прикрикнул Луценко, однако сунул любимцу кусок сахара. — Спасибо, Тимофеич, уважил! Ну что ж, по коням!

— А куда? — хмуро спросил завхоз.

— К Берекеневу, ясное дело...

— А без меня не обойдешься, Василь Самсоныч?

— Нет, Тимофеич, как раз сегодня-то не обойдусь, сам увидишь...

Дел на центральной усадьбе у завхоза было невпроворот, и терять день страсть не хотелось. Еще хуже, что не миновать скотомогильника. Завхоза в дрожь кидало при мысли о сибирской язве. Убытки убытками, но и своя жизнь — не копейка. Да и не он один побаивался! Чертов Берекенев весь совхоз напугал «сибиркой». 15 телок уже пало у него. То и дело он с двумя сыновьями-пастухами менял пастбища, а брошенные им участки объявлялись зараженными сибирской язвой.

Управляющий Геращенко из себя выходил. Но ветфельдшер Нефедов невозмутимо предъявлял ему на подпись акты о падеже, докладывал о принятых мерах, требовал держать гурт Берекенева в строгой карантинной изоляции. Слава богу, хоть фельдшер — молодец, знающий, расторопный человек. Просто чудо, что не перекинулась «сибирка» на другие гурты. И что может сделать участковый инспектор с такой заразой, если даже ветеринары бессильны?

Погруженный в эти невеселые думы, завхоз не заметил, что гнедой Бинокль подскакал уже к речке Червленой. Старый калачевский казак придирчиво глянул на коренастую плотную фигуру Луценко. Не по-казацки, но молодцевато сидел инспектор в седле. Завхоз беспричинно хлыстнул лошадь по крупу, нагнал инспектора, искоса глянул и, сплюнув с досады, опять приотстал. «Ишь, лыбится! Ему что? Едет себе, вроде прогулку совершает, а ты мотайся следом... Ну, он как хочет, а я ковыряться на могильнике не согласный, мне за это жалованье не идет...»

Не знал завхоз, чему улыбался инспектор Луценко. А то, пожалуй, не стал бы печалиться. Уже второй месяц занимался Василий Самсонович гуртоправом Берекеневым. По вызову трижды был на ферме, читал акты, смотрел, где захоронена павшая скотина. Карантинные мероприятия Нефедова одобрял, а на умоляющие взгляды управляющего пожимал плечами: дескать, против эпизоотии не попрешь!

Опасался Луценко преждевременно спугнуть преступную группу. К нему давно поступил сигнал о подозрительных попойках гуртоправа Берекенева и его сыновей. Как ни укрывались скотники от чужого глаза, людям все становилось известно. Но выпивка — это еще не преступление. И даже то, что ветфельдшер Нефедов зачастил по вечерам на гурт Берекенева, а по утрам ходил опухший и злой с похмелья, — даже эту подозрительную дружбу нельзя было вменить им в вину.

Привлек Луценко к этому делу своих верных осодмильцев — чернявых, как жуки, братьев Калмыковых, Ванюшку и Мишку, сутулого, но цепкого Леху Соловьева с завода НКПС. И личным сыском не пренебрегал. Для тайных поездок коней с совхозной конюшни не брал, предпочитал велосипед, оставляя его у знакомых на хуторе.

Но старый Берекенев ловко обделывал свои делишки. Долго не удавалось поймать его на чем-то.

И только тогда, когда выследил Луценко запряженную парой сытых вороных бричку, подъехавшую к гурту Берекенева в позднее ночное время, только тогда почуял инспектор, что напал на верный след. Не посчитался он с бессонной ночью. Посидел в засаде, покараулил. Перед рассветом дождик брызнул. Продрог инспектор, но не прогадал. Чуть свет тяжело нагруженная бричка с тем же неизвестным возницей на рысях помчалась в город.

Задерживать ее на месте Луценко не стал, пошел пешком по влажным колесным колеям. Они привели его в Старую Отраду к дому матерого спекулянта Кузьмы Кобышева.

И тут Луценко тоже не стал спешить. Старшего милиционера Овчинникова поставил наблюдать за домом Кобышева. А сам отправился в райотдел и в прокуратуру. И на следующее утро сидел в своей резиденции над магазином отрадненското сельпо в полной уверенности, что из совхоза вот-вот за ним приедут.

Потому и улыбался Василий Самсонович, горяча Бинокля, что в сумке его, висевшей на боку, вместе с протоколом об изъятии ворованного мяса лежали протокол допроса задержанного на рынке Кузьмы Кобышева и санкция прокурора на арест всех участников преступной группы...

— А, товарищ начальник приехал! — подобострастно засуетился Берекенев, принимая у Луценко повод. Жирное бабье лицо старого гуртоправа растаяло в широчайшей улыбке, но маленькие заплывшие глазки бегали торопливо и беспокойно. — Проходи, дорогой, гостем будешь. Бишбармак варили, водка есть...

— Нефедов не у вас? — сухо спросил Луценко. — А ну, пошли сына за ним. Инспектор, мол, требует сюда с вчерашним актом...

К обеду операция была закончена. Завхоз Тимофеич, все еще не веря своим глазам, изумленно поглядывал то на груду доставленных со скотомогильника грязных шкур, то на притихшее на корточках семейство Берекеневых, то на понурого, сразу будто слинявшего ветфельдшера Нефедова, то на инспектора Луценко, писавшего протокол на столике. Рядом с его наганом лежал финский нож, отобранный у младшего Берекенева.

Больше всего радовался старый казак избавлению от страха. Он живо представлял себе, как завтра на всех четырех фермах совхоза люди спокойно вздохнут, узнав, что не было и в помине никакой «сибирки». Ну, а воров жалеть нечего. Теперь завхоз был уверен, что хоть и молод Луценко, но воздаст всей шестерке по заслугам. И потому, когда все кончилось, он с особой почтительностью подвел к участковому инспектору гнедого Бинокля...

Через месяц состоялся суд. Все участники преступной шайки Берекенева получили по 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества. А еще через неделю Тимофеича срочно позвали к директору. В кабинете сидел, усмехаясь, и Василий Самсонович. Директор молча протянул завхозу листок бумаги. Распоряжение было написано размашистым почерком:

«За умелое разоблачение группы расхитителей совхозного скота передать в личное пользование участкового инспектора 4-го участка 6-го отделения милиции Луценко В. С. гнедого жеребца по кличке Бинокль».

Ниже стояли подпись директора и дата — число и месяц 1934 года.

* * *

За тридцать пять лет в послужном списке полковника милиции В. С. Луценко записано множество дел — разных, сложных, опасных. Но действовал Василий Самсонович всегда одинаково — по закону, по справедливости.

Название книги

Подвиг продолжается

Глебов И. А.

Головкин Генрих Михайлович

Юдин Василий Николаевич

Кононенко М.

Скворцов В.

Иванилов В. П.

Полубинский Вениамин Иванович

Гольдман Владимир Сергеевич

Лысенко Н.

Сердюков В.

Гринин Ефим Иосифович

Швецков Юрий Иванович

Красильников Александр Иванович

Мельников Виталий Семенович

Евтушенко Анатолий Григорьевич

Рувинский Игорь

Скворцов Вл.

Нуриджанов Эдвин Саркисович

Кошенков Владимир Васильевич

Гуляев Василий

ФРОНТ, НЕ ОБОЗНАЧЕННЫЙ НА КАРТЕ