#img_34.jpg

 

Когда ничего не ясно

#img_35.jpg

Только постоянно общаясь с разными людьми, Алексей Русов выработал в себе привычку пристально просматриваться к собеседнику. Даже человека, с которым ему приходится встречаться ежедневно, Алексей ощупывает внимательным взглядом, будто отыскивает в нем что-то новое, незнакомое.

Вот и сейчас сидит он поодаль от стола и, плотно сжав губы, чтобы не усмехаться, смотрит на начальника горотдела. Замечает про себя: «Ну и тумба!»

Подполковник Миленький и в самом деле похож на тумбу: плечистый, с могучей шеей, как будто выточен из камня. Под ежик остриженная голова с крутым лбом неподвижно покоится между погон. Только маленькие глазки так и бегают по страницам дела.

«Ох и силища! Ему бы штангу выжимать!» — с уважением и усмешкой думает Алексей.

По мнению Русова, подполковник — умнейший человек и давно мог бы выйти в большие начальники, если бы ему добавить немного красноречия, хотя бы часть того, сколько у прокурора.

Кстати, городской прокурор Аркадий Степанович сидит тут же, у приставного столика. Бросив на него взгляд, Алексей невольно улыбается. Сидит прокурор скривившись, одно плечо выше другого, шею вытянул над столом так, что голова оказалась далеко впереди туловища. Он быстро пишет что-то убористым почерком и пошевеливает толстыми губами.

Они знакомы давно. Аркадий Степанович добродушен не по-прокурорски, всегда готов пофилософствовать, потолковать о том, о сем, хороший семьянин, любит природу, даже, говорят, этюды пишет в свободное время. Курит только папиросы с фильтром — здоровье бережет.

Алексей нетерпеливо повернулся на стуле, закинул ногу на ногу. На его молодом лобастом лице отразилась досада.

«И чего молчат? — думает он. — А вызывали срочно».

Кроме начальника и прокурора, в кабинете около двери сидит пожилая женщина. Маленькая, худенькая, повязанная по-старушечьи сереньким платочком, она жадно, именно жадно, как показалось Алексею, смотрит то на начальника, то на прокурора, будто они вот-вот сотворят какое-то чудо.

— Значит, поручим Алексею, — заговорил прокурор, откидываясь на стуле и почему-то называя Русова по имени, хотя к своим подчиненным всегда обращается по фамилиям. — Он опытный работник, ему и карты б руки.

«Опытный, да не очень», — мысленно возразил Алексей.

Правда, за плечами у него девять лет оперативной работы в уголовном розыске, звание — капитан милиции. Но он-то хорошо знает, что опытность не всегда определяется годами и званием. Многое зависит от способностей человека. А особенно способным Русова в горотделе никто не считает. Он обыкновенный рядовой оперативный работник, неплохой товарищ, веселый и немножко беспечный человек.

— Возьми. Через три дня жду, — сказал начальник, подавая дело. Это значит, что его надо изучить и через три дня доложить план действий.

Алексей раскрыл последнюю страницу и быстро прочитал постановление. В нем значилось, что 31 августа 1960 года медицинская сестра родильного дома Малинина Вера Матвеевна, получив отпуск, выехала из Сыртагорска и не вернулась. Принятыми мерами розыска местонахождение Малининой установить не удалось.

Алексей недоуменно пожал плечами:

— Это же... Степан Романович занимался.

Русов не знал, какой разговор происходил здесь же, в кабинете, около часа назад.

Степан Романович Драгин, старший оперуполномоченный уголовного розыска, сердито доказывал прокурору:

— И нечего искать. Отсидит свое — отыщется сама. Мало ли было случаев, когда о человеке ничего не известно, пока не освободится? Мы же не знаем, какая у нее статья...

— Если рассматривать исторически, то, конечно, были всякие случаи... — говорил прокурор, затягиваясь папиросой и расхаживая по кабинету.

Подполковник Миленький молчал, неодобрительно посматривал на Драгина, который, ссутулившись, стоял около окна, сдвинув к переносице кустистые с проседью брови. Около рта залегла глубокая упрямая складка. Подполковник лучше других знает, с какой напористостью может работать Драгин, если уверен, что идет по верному пути. А тут втемяшилось ему в голову, что от Малининой письма не доходят, и ничего другого признавать не хочет. Упрямец. А дело надо вести объективно и тщательно. К такому выводу подполковник и прокурор пришли после изучения всех материалов и неоднократных споров.

И вот дело от старого оперативного зубра, как иногда в шутку называют Драгина сослуживцы, перекочевало в руки Русова. Алексей чувствует, что ничего хорошего это дело ему не сулит.

Пока он пробегал глазами по страницам, Аркадий Степанович говорил:

— Это — мать Малининой. Екатерина Петровна, естественно, беспокоится. Тебе надо побеседовать с нею обязательно.

«Неужто надо!» — хотелось съязвить Алексею. Прописные истины всегда у него вызывали усмешку. Но он посмотрел на женщину и осекся. Лицо ее сосредоточенно вытянулось, она боялась пропустить хоть единое слово из того, что говорил прокурор. Тонкие губы в мелких морщинках плотно сжаты, глаза сухие, но в них застыла такая мольба, что Алексею сделалось не по себе. Он невольно отвел взгляд, будто был сам виноват в чем-то перед нею.

— Обождите в коридоре, — попросил Алексей Екатерину Петровну и, когда та вышла, обратился к прокурору: — Не понимаю, почему не Степан Романович доводит дело до конца?

— Тут не доводить надо, а начинать сначала. А во-вторых, у Драгина, сам знаешь, какой характер: уперся в одно, и ни с места.

— Значит, вы не согласны с Драгиным? Так?

— Категорически заключить нельзя ни того, ни другого. Но имей в виду: Вера Малинина оставила своего трехлетнего сына у Екатерины Петровны. Прошло восемь месяцев, и трудно поверить, чтобы мать за все это время ни разу не вспомнила о сыне, которого, как говорят, очень любила.

— Дело, товарищ Русов, очень серьезное. Предупреждаю, — сказал начальник и в знак подтверждения сильно опустил ладонь на стол.

Чутье подсказывало Русову, что исчезновение Малининой не просто бытовая мелодрама — бегство матери от ребенка и родственников (и это бывает иногда), а что-то другое, из ряда вон выходящее.

Из материалов дела и из рассказа Екатерины Петровны следовало, что Вере двадцать шесть лет, что пять лет она работала сестрой в родильном доме, что ее муж Илья был шофером и погиб три года назад при автомобильной катастрофе. После похорон мужа Вера жила одна. Сына на несколько дней отводила к бабушке и навещала по пути с работы.

Месяца за три до отъезда Вера пустила к себе на квартиру работницу родильного дома Анну Ивановну Лещеву, а потом вместе с нею поехала в отпуск и не вернулась.

Алексей смотрит на опись вещей, которые Вера взяла с собою. Ничего ценного: платья, кофточки, туфли... Привлекают внимание лишь сумма денег, довольно внушительная, да двое часов: одни дамские, золотые, другие мужские, марки «победа». Неужели кто-то мог соблазниться этим «богатством?».

Сидит Русов за столом — худощавый, большеголовый, склонился к бумагам. Тяжело слушать Екатерину Петровну. И Русов задает вопросы мягко, осторожно, подбирая слова.

— Что же она говорила перед отъездом?

Екатерина Петровна тяжко вздыхает, склоняет голову, с минуту молчит и вновь устремляет на Русова тоскливый взгляд.

— Мало она говорила последнее время. Извелась вся, похудела. Я-то думала, что она по Илье тоскует. Уж три года минуло, как схоронили муженька, а все еще мучается. Ан нет, другое у нее на уме было... — Екатерина Петровна уголком платка вытирает глаза. — Прибежит, бывало, с работы, Витюшку целует, а сама причитает: «Сиротинушка ты моя» — и снова в слезы. Я к ней: «Что ты убиваешься? Чего мальца мучаешь?» Тут она мне однажды и открылась, что скоро уедет. Я всполошилась: «Куда? Зачем?» Она потихонечку призналась, что пока возьмет отпуск и с жиличкой своей поедет в Киев. У Анны-то Ивановны есть там знакомый. Николаем звать, вдовый, пару себе ищет. Анна Ивановна и обещала за Николая просватать Веру-то... И телеграмма была, что с Колей поехала Вера на Север.

В деле действительно имеются две телеграммы из Москвы. Одна — на имя Екатерины Петровны:

«Доехала благополучно улетаем Колей Заполярье берегите Витю ждите писем Вера».

Вторая — на имя главного врача родильного дома:

«На мое место подбирайте трудовую книжку храните пока запрошу всем привет Вера».

Тут же подшито письмо, последнее и единственное. Оно пришло спустя два месяца после отъезда Малининой из дома. На конверте почтовый штемпель «г. Воркута». Написано простым карандашом на листке бумаги из школьной тетради.

«Простите меня за долгое молчание, но со мною случилось несчастье, дали срок — 5 лет. Все из-за мужа проклятого. Везут на север, а куда — неизвестно. Говорят, что оттуда даже писать не разрешают. Это письмо посылаю украдкой. Сама здорова, только болит рука, но это скоро пройдет. Попросила соседку по вагону написать за меня. Вот и все. Берегите Витюшку, не говорите ему, где я. Пусть ничего не знает. Целую всех. Вера».

Дальше в деле идут запросы, запросы и ни одного положительного ответа.

Малинину уже пытались искать в местах заключения. Да разве так просто найти! Выйдя замуж, она, очевидно, сменила фамилию...

— И на прощание не сказала ни адреса, ни фамилии Николая?

— Нет, не сказала. Приходили они прощаться вместе с Анной Ивановной. Вера-то все Витюшку целовала, потом и со мной простилась, а старика дома не было, к брату ездил. На вокзал-то я не пошла. Поезд ночью уходил, дождь лил, да и не с кем было внука оставить. А он ведь, знаете, какой!

Алексей знает, какой. Внуки у него в далекой перспективе, а сын уже есть. Чудесный мальчишка! А один тоже не любит оставаться.

— Вы уж постарайтесь, — умоляюще смотрит на Русова Екатерина Петровна. — Я все пороги обила: и в горисполком ходила, и в прокуратуру, и к вам...

Окончив беседу, Алексей полистал дело, полистал и, отправляясь домой, сунул в сейф, в общую стопку, но из головы выбросить не мог. Даже вечером, укладывая Андрюшку спать, он все думал о бесследном исчезновении Малининой, о ее трехлетнем сыне, который может со временем и забыть свою мать...

— Папа, ты что молчишь? Расскажи сказку про дяденьку-милиционера.

— Спи, пострел. Закрой глаза и отвернись к стене.

Андрюшка похныкал и заснул. Алексей послонялся по комнате, накинул плащ и, когда взялся за дверную ручку, посмотрел на жену. Машенька без слов угадывала настроение мужа.

— Опять большое дело, и голова полна, — не то сочувствуя, не то жалея, проговорила она.

— Нет, что ты! Пойду на луну повздыхаю, — лукаво подмигнул он и вышел на улицу.

А дело как раз оказалось из тех, которые захватывают воображение сразу. И Алексея, как поэта в минуты творческого вдохновения, потянуло к одиночеству, в тишину. Захотелось побыть один на один со своей совестью и взвесить ту меру ответственности, которая легла на плечи.

— Привет, капитан! — услышал Алексей и повернулся на голос.

К нему из переулка подходили четверо с красными повязками на рукавах. Высокий представительный Геннадий Барков в кожаной куртке и фуражке с «капустой» подошел первым, лихо козырнул и шутливо отрапортовал:

— Дружина аэропорта порядок обеспечивает на сто пятьдесят процентов.

— Как это? Задерживаете двух пьяных и одного трезвого?

Многих дружинников в городе Алексей знает хорошо, не раз приходилось инструктировать их. И теперь остановился с ними. Постояли, пошутили. Барков успел рассказать анекдот.

Но Алексей не был расположен к веселой болтовне. Из головы не выходит Малинина. Бродит он по улицам, думает, думает и ничего придумать не может. Спохватившись, подтрунивает над собственной тупостью и опять погружается в мысли, а просвета никакого.

Сумерки сгущаются, стирают очертания предметов. Наконец Алексей остановился. Не пора ли домой? Голову пьянят запахи прелой земли и набухающих почек. В теплом весеннем воздухе разлита мягкая тишина.

«Где же луна?» — вспомнил Алексей шутку, брошенную жене. Луны нет. В глубокой тьме звенит ошалело ручей где-то в колее дороги, и звук его кажется единственным во всей вселенной. Так жарким летним днем звенят на лугу кузнечики, и тогда кажется, что, кроме них, нет ничего на свете.

Из окон двухэтажного здания льется матовый свет, выхватывая из темноты выбоину на асфальтовой мостовой, голые силуэты деревьев на противоположной стороне улицы.

Что это за здание? Ах, да это же родильный дом. Оказывается, Алексей все время бродит около него, как будто это может подсказать правильное решение.

В голове, как тот ручей, все время звенит одна и та же мысль: «Не может быть, чтобы никто ничего не знал! Должны же быть, на худой конец, хоть какие-то сплетни».

Многие работницы родильного дома знали Малинину, и, пожалуй, стоит с ними встретиться.

Алексей похлопал себя по карманам, ища папиросы. Но вспомнил, что в прошлое воскресенье бросил курить, проглотил слюну, заложил руки за спину и зашагал домой: давно пора спать. А утром, решил он, надо еще раз заняться персоналом родильного дома.

 

Бледные проблески

#img_36.jpg

Обо всех работниках родильного дома, с которыми Русову пришлось беседовать, нет смысла рассказывать. Но об Антонине Сергеевне нельзя умолчать.

Главный врач Галанина в городе пользуется широкой известностью. Многие женщины с нею знакомы лично, другие слышали о ней из уст соседок или подруг. Знал ее и Алексей, не раз видел. Красивая, даже очень, одета всегда элегантно. Слышал, что незамужняя, хотя ей за тридцать. Живет одна, в двухкомнатной квартире в центре.

Эти данные, пожалуй, больше должны интересовать запоздалого холостяка, нежели оперативного работника. Но Алексею нужны и они. На всякий случай.

Галанина явилась в горотдел по вызову со значительным опозданием. Высокая и стройная, она вошла в кабинет не спеша, с достоинством поздоровалась. Нежная белизна ее лица подчеркивалась пышными черными волосами, а греческий профиль, брови в разлет и живые карие глаза выдавали в ней южанку. Алексею казалось, что она заговорит обязательно с акцентом, но говор у нее оказался настоящий среднерусский, московский.

— Вы меня вызывали? — спросила она, свысока взглянув в сторону Русова. Потом присела на краешек стула, расстегнула чернобурку, небрежно сдвинула ее на плечи.

Про Веру Малинину рассказывала подробно, но как-то официально, словно писала характеристику для горздравотдела, и ее рассказ ничего нового не содержал.

— А что вы знаете про Лещеву?

При этом вопросе, как показалось Алексею, Антонина Сергеевна вздрогнула и даже побледнела. Она, очевидно, не ждала такого вопроса.

А может быть, Антонина Сергеевна и в самом деле почувствовала беспокойство, поскольку Лещева работала у нее, можно сказать, незаконно, не имея диплома.

— Как же вы приняли ее? Ведь она не имеет специального образования?

— Позвольте, у нее была справка, — поспешно ответила Антонина Сергеевна. — Справка, что она длительное время работала акушеркой, и характеристика из горздравотдела.

При этих словах, чтобы не усмехнуться, Алексей прикусил нижнюю губу. В деле находились материалы, из которых следовало, что Лещева Анна Ивановна немногим больше года назад освобождена из места заключения, где отбывала наказание за производство абортов, и приехала в Сыртагорск из заполярного города Воркуты.

Никаких данных об ее акушерском стаже не было. В свое время она окончила всего лишь шесть классов.

Алексей вспомнил прочитанный где-то забавный фельетон о фальшивой справочке и нечистых руках, но рассказать не решился. Да и рано еще так судить о Лещевой. Известно, что многие после отбытия наказания живут и трудятся честно. Между тем люди зачастую без всяких оснований думают о них с предвзятостью.

— Антонина Сергеевна, вы можете подробнее рассказать о ней что-нибудь? Как к работе относилась, к людям?

Галанина пожала плечами:

— Она была на хорошем счету, никаких замечаний. Уволилась по собственному желанию. Я, простите, и не знаю, что еще добавить.

— Ну а слабости у нее какие-нибудь были? Мне кто-то рассказывал, будто она что-то там нашептывала, колдовала. Может, сектантка какая-нибудь?

— Что вы, что вы! Какая сектантка! Это в медицинском-то учреждении?! Мы же все-таки взрослые. Стоит ли обращать внимание на всякие, извините, сплетни?

Может быть, ей и не стоит, а оперативному работнику приходится. И Русов всегда помнит об одной истине, что дым без огня бывает только при дымовой завесе.

Алексей извинился за причиненное беспокойство и сказал, что больше не задерживает. Антонина Сергеевна поднялась, с официальной учтивостью поклонилась. Но вдруг у самой двери обернулась:

— Неужели Анна Ивановна что-нибудь натворила?

— Нет, не натворила, — простодушно ответил Алексей, — она просто потерялась. Вы, может, знаете, где она? Или переписывается с кем-нибудь?

— Нет, нет. Что вы! Как уехала, так и все, — торопливо сказала Антонина Сергеевна и поспешно вышла.

«Вот как! — подумал Алексей. — А что же вас в таком случае тревожит?» — и пожалел, что так скоро окончилась эта беседа...

Нельзя умолчать, говоря о работниках роддома, и о Татьяне Николаевне Гарковской. Она — врач, председатель месткома, член партии. Полная, краснощекая, пышущая здоровьем, она вошла в кабинет стремительно и прямо спросила:

— Вы Русов? — Без приглашения присела к столу. — Ну что ж, допрашивайте.

Быстрым движением руки поправила взлохмаченную копну рыжеватых волос и устремила на Алексея большущие серые глаза с лукавой усмешкой.

Беседа с нею протекала непринужденно, Алексей просил ее охарактеризовать то одну, то другую сотрудницу роддома. Она делала это охотно, обрисовывая кратко и метко, с комическими деталями. На вопрос, почему Лещеву называли колдуньей, Гарковская вдруг рассмеялась:

— Какая она колдунья! Это бабы болтают! Если муж, к примеру, изменит, то, пожалуйста, к Анне Ивановне. Она подует, поплюет — и готово: муж до гроба будет верен.

— А с кем она была в близких отношениях?

— С кем?.. Сперва с Антониной Сергеевной. Запрутся, бывало, в кабинете и о чем-то шушукаются. И что у них за разговоры были? А потом она все больше с Малининой. Вера-то простенькая, разинет рот и слушает.

О взаимоотношениях главного врача с Лещевой Алексей слышит впервые. Какие общие интересы связывали интеллигентную Антонину Сергеевну с ее малограмотной подчиненной?

Русов не видел Лещеву, нет у него и фотографии, но, по рассказам опрошенных, он хорошо представляет ее внешность: высокая, статная, сорока трех лет, со скуластым лицом и большими черными глазами, с решительными движениями. О характере ее говорили разное: одни — властный, другие — мягкий, голос у Лещевой то твердый, то задушевный и вкрадчивый. Не исключено, конечно, что такая могла найти слабинку в душе одинокой женщины, хоть и главного врача. Может быть, об этом и не хотела сказать Антонина Сергеевна?

На исходе был третий день, а дело не подвигалось. Никто не знал, куда уехала Малинина. Пора докладывать начальнику. Но что? Никакого конкретного плана в голове у Русова не созрело. Единственно, что он считал разумным, это начать поиски не с конца, как поступил Степан Романович, а с начала, с момента отъезда. Но на многочисленные расспросы товарищей Алексей отвечал преувеличенно бодро:

— Нет таких тайн, в которые невозможно проникнуть, и нет таких преступлений, которые нельзя раскрыть.

Это была ирония над собственным бессилием.

И вот он в кабинете начальника. Русов сидит у приставного столика, а подполковник Миленький на своем обычном месте. Он молча читает материалы, делая какие-то пометки карандашом. Потом поднимается, выходит из-за стола и начинает ходить от окна к двери. Коротконогий, грузный, он кажется неуклюжим, но поворачивается проворно, как по команде, поскрипывает хромовыми сапогами. Солнце из высокого окна падает на его крепкую фигуру, поблескивает золотом пуговиц и серебром погон.

«Ведь наверняка придумает что-нибудь!» — наблюдая за его движениями, думает Алексей.

Хорошо, что поблизости есть опытный начальник!

— Лещева без роду, без племени. Ищи мужа, — проговорил Миленький и остановился посредине кабинета, вопросительно глядя на Русова.

Алексей недоуменно вскинул брови. Что угодно, но такого решения не ждал. Никаких ведь сведений не было о муже.

— А ты прикинь, — продолжал подполковник, — возраст ее... связи... Ищи. Должен быть.

На первый взгляд подобное пророчество казалось необоснованным. Но подполковник Миленький умен, зря не скажет, и Алексей задумался.

— Вообще-то, есть логика, — согласился он через минуту.

В тот же день Русов связался по телефону с Воркутой и долго доказывал начальнику уголовного розыска, что у Лещевой должен быть сожитель, не могла она после заключения ни с кем не сойтись, намекал на способности этой женщины втереться в доверие к порядочному человеку. Собеседник на другом конце провода, наконец, заинтересовался доводами Русова и пообещал сделать все возможное.

Сам Алексей поначалу не очень-то верил, что муж Лещевой реально существует. Ведь стоило отвлечься, подумать здраво, то получалась довольно странная логика. Вышла на свободу — и сразу замуж! Временами Алексей смеялся над умозаключениями начальника и собственным легковерием.

«Может, так, а может, этак. Одни предположения. Не сильно!» — говорил он сам себе.

Однако не прошло и недели, как из Воркутинского горотдела милиции пришло официальное сообщение о том, что Лещева после отбытия наказания сошлась с гражданином Шорцем Петром Яковлевичем, который через два месяца ушел от Лещевой и выехал в Ростовскую область к сестре. Вскоре и Лещева отправилась в Сыртагорск.

«А я сомневался, Фома-неверующий, — упрекнул себя Алексей. — Впрочем, это тоже логично, что у начальника больше логики. На то он и начальник».

Сообщение окрылило Русова, появилась уверенность в успехе. Тут же сочинил телеграмму в адресное бюро Ростова-на-Дону и через несколько дней получил ответ:

«Шорц Петр Яковлевич прописан в Богдановке Каменского района, Лещева по прописке не значится».

— Ну, вот и все, значит, в дорогу! — внезапно пришло решение. — И немедленно. И прежде чем к Шорцу, надо пройти по следам Малининой и Лещевой...

 

Начало пути

#img_37.jpg

Трук-тук-тук, трук-тук-тук — стучат колеса, мелькают за окном телеграфные столбы, деревья, кусты, перелески.

Русов с верхней полки смотрит в окно. Солнце, яркое, весеннее, ослепительным блеском залило пестрые от цветов луга, ярко-зеленые деревья, голубые озерца, беленые домики путеобходчиков. На полях то тут, то там работают люди, больше всего девчат в пестрых платьях и белоголовых ребятишек. Услышав поезд, они вскидывают головы, радостно машут руками.

Кроме Алексея, в купе еще трое, все мужчины. Они уже успели перезнакомиться, пристроились к столу, заваленному всякой снедью. То и дело позвякивают горлышки бутылок о стаканы. Слышно, как трое пассажиров аппетитно жуют. Все они отпускники, и разговоры у них отпускные: «Где лучше, в Цхалтубо или в Хосте? А может, в Гагре? Там море рядом, замечательный пляж...»

Алексея приглашают в компанию, но он качает головой; недавно обедал, закусил сладкими пирожками, напеченными женою в дорогу. Да и время не такое, чтобы пировать и развлекаться. Если бы ехал в отпуск... Нет, отдыхать потом. В голове навязчивая мысль: «Останавливались ли Малинина и Лещева в Москве? Если останавливались хотя бы на сутки, то должны остаться и их следы: не таскали же они вещи с собой по городу...»

У Алексея все рассчитано. Третьего сентября Лещева и Малинина приехали в Москву. Шестого оттуда посланы две телеграммы. Неужели за трое суток Лещева и Малинина съездили в Киев и вновь вернулись в Москву с Николаем? Практически это возможно, но маловероятно. А может, Николай встречал их в столице?

Утром за вагонным окном потянулись подмосковные дачи, сосновые и березовые рощи — грибные места. Замелькали станции, на которых останавливаются только пригородные электрички.

Ярославский вокзал. Сутолока невероятная. Покрикивают носильщики, целуются встречающиеся, кто-то кого-то разыскивает, и все спешат — с чемоданами, с узлами, с корзинками. Вроде приехали и спешить некуда, а все равно торопятся.

В Москве Русов бывал и раньше, но все как-то не хватало времени спокойно походить по улицам и площадям, полюбоваться красотами столицы. Ее он знает и любит больше по книгам, по кинофильмам и по рассказам знакомых.

И в то же время ему, прожившему много лет в небольшом северном городе, столица кажется слишком шумной, суетной. Люди торопятся, едут, бегут. На ходу едят, читают, слушают известия. На ходу, наверное, и в любви объясняются, и поэты стихи сочиняют на ходу. Нет, Москва не для него...

Подхватило Русова у Ярославского вокзала людским потоком и понесло... Наконец, приехал он в Московский уголовный розыск. Сперва предстал перед начальством побольше, потом — поменьше, как и положено. И вот оказался в кабинете майора Зыкова. Довольно-таки молодой, плечистый, коротко подстриженный, с круглым лицом, майор стоял возле окна и внимательно рассматривал через лупу нечто крохотное, лежащее на ладони.

О Русове он был осведомлен по телефону и, когда Алексей вошел, взглянул на него маленькими веселыми глазками, добродушно улыбнулся, крепко пожал руку и с шутливой интонацией отрекомендовался:

— Иван Гаврилычем величают.

Алексей подумал: «Экий добряк».

Ноги у Русова ныли от усталости, и он с удовольствием опустился на стул. Иван Гаврилович придвинул пачку «Беломора». Алексей покосился на нее, но папиросу не взял. Принялся рассказывать о деле, о странных обстоятельствах исчезновения Малининой и о своих затруднениях, иронизируя над собственными неудачами:

— Бегаю теперь по Москве, заглядываюсь на молодых женщин, авось встречу.

Иван Гаврилович смотрел на него внимательно, с едва уловимым прищуром, а в глазах и чуть приметно на губах играла довольная улыбочка. От этого взгляда и этой улыбочки Русову казалось, что Иван Гаврилович наперед знает все, что ему скажут.

«Умен, бестия», — промелькнуло в голове Алексея. В простецком обращении на «ты», в манере разговаривать о серьезных вещах с веселой смешинкой и еще в чем-то неуловимом чувствовалась скрытая сила характера.

— Ну вот и нервничаешь. Боишься, видно, что опередит кто-нибудь и слава другому достанется, — говорил Иван Гаврилович, закуривая очередную папиросу.

— Нет, не боюсь. Могу поделиться. Давайте мне Малинину, а я вам славу. И дело в придачу отдаю.

— Дело возьму, докажи только, что барышня твоя в Москве. И найду. — Смешинка в глазах заиграла веселее. — Что нам стоит выбрать одну из четырех миллионов москвичек?!

Два оперативных работника быстро нашли общий язык, договорились, где и что надо проверить в первую очередь, какую работу Зыков берет на себя и чем следует заняться Русову.

А с утра... Подвальное помещение Ярославского вокзала. Мрачно, в углах совсем темно, пахнет крысиным пометом и мышьяком. Вдоль стен — огромные стеллажи, заваленные кипами, связками и пачками всевозможных документов. Русову отобрали несколько кип, в которых запакованы корешки багажных квитанций всего лишь за одни сутки — третье сентября прошлого года. Кипы большие, в каждой по нескольку тысяч маленьких корешков квитанций. Из них надо выбрать всего лишь две — с фамилиями Малининой и Лещевой. Фамилии написаны кое-как, нечетко, приходится разбирать по буквам, а свет тусклый, глаза устают. Сидит Алексей, листает маленькие корешки один за другим, чихает от пыли, поеживается от прохлады и сырости, вдыхает запахи плесени и гнилой древесины. Как-то не верится, что на улице бушует веселый цветущий май.

Не выходит Алексей из подвала весь день, даже не идет на обед: запасся мягкой московской булкой и любительской колбасой, жует между делом.

На следующий день — снова в подвале, опять сидит, сгорбившись и уткнувшись носом в серенькие маленькие бумажки, снова на сухом пайке, а в глазах уже рябит, пляшут буквы-каракули. Но отдыхать некогда, надо торопиться. И совсем не потому, что Русов поддался торопливому ритму московской жизни, а потому, что необходимо скорее ехать в Богдановку, пока Шорц еще там.

Сидит Русов, листает корешки весь день безвыходно. Такова работа. Наверное, кто-нибудь из молодых думает, что поиски преступника — это что-то вроде охоты на зайца. Преступник убегает, прячется, а вы за ним, преследуете, догоняете. Послать бы такого «охотника» в подвал московского вокзала. Пусть переберет хотя бы одну кипу корешков, на каждом прочтет фамилию, количество мест и снова бумажки сложит, завяжет, как было. Если хватит терпения, не сбежит после первой же тысячи, то можно брать на работу в милицию. Терпение — не последнее качество в оперативной работе.

К концу третьего дня Алексей нашел наконец корешок квитанции, где значилась фамилия «Лещева» и было указано: «2 чемодана, 1 сумка», стало быть, три места. Фамилии «Малинина» так и не удалось найти. Да, собственно, и не стоило искать. У Веры с собой был большой коричневый чемодан, а у Лещевой чемодан и хозяйственная сумка. Вот и все вещи. Получены они шестого сентября.

Только почему их сдавала Лещева? Что это — случайность? Услуга предупредительной Анны Ивановны? Или за этим кроется что-то неладное?

Комсомольская площадь кипела от людского потока, легковых машин, троллейбусов, трамваев. То ли в это время поездов много прибывает, то ли потому, что кончался рабочий день. У вокзала было особенно людно, не пройти. И никто, конечно, не обратил внимания, что у двери появился невысокого роста, худощавый молодой человек в сером спортивного покроя костюме. Он блаженно потянулся, пожмурился на лучистое солнце, повисшее на шпиле высотного здания, потом метнул взглядом по сторонам и скрылся в телефонной будке.

— Алло! Иван Гаврилович, привет! — проговорил Алексей в трубку. — Новости дня интересуют?

— Наконец-то! А я хотел тебя объявить во всесоюзный розыск, — пошутил москвич. — Между прочим, я почти вижу твою барышню.

— Как видишь?

— Приезжай, сам убедишься.

Алексей вышел на привокзальную площадь, сел в первое попавшееся такси и уже через двадцать минут зашел в кабинет Зыкова.

На столе лежала справка Внуковского аэродрома, в которой значилось, что 6 сентября 1960 года из Москвы в Адлер вылетела гражданка Малинина.

— Трудно судить, она ли, — скептически заметил Алексей. — Ни имени, ни отчества.

— Э-э, друг хороший, ты хочешь, чтобы в маршрутный лист писали всю биографию пассажира, да еще характеристику месткома прикладывали? А вот еще, — Иван Гаврилович достал из сейфа два листка. — Взяли в отделении связи при Казанском вокзале.

Это были подлинники телеграмм, посланных из Москвы в Сыртагорск за подписью «Вера».

Образцы почерков Малининой и Лещевой Алексей имел при себе и хорошо их помнил. Тексты были написаны рукой Лещевой.

«Почему она подавала телеграммы? Где была Вера?»

Иван Гаврилович прервал размышления Русова:

— Пока не ломай голову. Малинина могла торопиться в аэропорт и попросить Лещеву дать телеграммы. Тут ничего особенного нет. Самое главное теперь — установить, она ли вылетела в Адлер? И тут ты не беспокойся. Возьму на себя и сейчас же запрошу Сочи, чтобы проверили по санаториям.

— А если она живет там «дикарем».

— Должна же была где-то прописаться.

— Должна, должна, — в раздумье проговорил Алексей, стараясь погасить вспыхнувшую вдруг тревогу. «Почему Вера поехала не в Заполярье, как собиралась, а на юг?» — подумал он.

...Гостиница. Свет в комнате выключен. Мирно посапывает сосед по номеру, а Алексею не спится. Чтобы отвлечься, он старается думать о доме, о предстоящем отпуске, который намеревается провести вместе с женой и сыном в деревне у тещи.

Алексей поднимается с постели, подходит к окну. Мириады огней — голубых, розовых, зеленых; по асфальту улиц снуют автомобили, проходят люди — парами, толпами. Город, кажется, ничуть не угомонился.

«Можно и в Москву съездить, — думает Алексей. — Машенька не бывала в столице, пусть посмотрит, и Андрюшка покатается в метро. Только мне не хочется сюда, а одних не пустишь. Они, пожалуй, затеряются в этом огромном скопище домов и людей... А вот Лещева с Малининой не затерялись, и даже следы оставили, только проку от них пока еще мало. Может, вот здесь, по этой улице, или там, около вокзала, шли они с вещами? Хотя Малинина улетела, шла одна Лещева. Сколько же при ней вещей было? Она получила три места... Не отправляла ли она вещи багажом? Это надо проверить».

Через минуту он уже опровергал свое предположение: «Зачем ей отправлять вещи, когда Малинина, несомненно, забрала свой чемодан?».

И все-таки Алексей не мог уснуть, пока твердо не решил, что завтра же проверит свою догадку.

В багажном отделении вокзала полная женщина в темно-синем халате достала с полок толстые подшивки документов.

— Вам только за шестое?

— Да. Пока за шестое.

Она сильным движением грузчика, привыкшего иметь дело с тяжестями, швыряет пачки на пол. Русов берет одну, читает на обложке: «6 сентября». Садится, развязывает, принимается листать.

Проходит час, другой. А в голове Алексея противоречивые мысли: «Зачем я ломлюсь в открытую дверь? Если Лещева ехала дальше одна, то нужно ли было ей отправлять вещи багажом? Два места на одного пассажира — нормально. А если Малинина ехала с нею, то тем более...» И Алексей доволен, что не находит того, чего так старательно ищет.

Но вдруг на одной из квитанций он видит:

«Лещева А. И. Станция назначения — Репная Юго-Восточной железной дороги. Одно место».

«Вот это да-а! Вот это находка! — ликует Алексей, но сразу же задает себе вопрос: — А что она даст?»

Действительно, что это значит? Или свой чемодан мешал Лещевой, и она его отправила, или у нее оказался еще какой-то?

Ясно пока одно: Лещева из Москвы поехала в Богдановку к бывшему мужу. Стало быть, и путь Алексея лежит туда же.

До свидания, Москва прекрасная, Москва сутолочная!

Когда поезд тронулся, Алексей с досадой подумал, глядя из окна на отдаляющееся здание Казанского вокзала: «Как все-таки бестолково... Ни в театр не сходил ни в музей, ни в Лужники не съездил». Правда, он спешил в Богдановку и в Москве, собственно, был проездом. И все-таки: прожить в столице пять суток и никуда не сходить — верх невезения!

В поезде во время вынужденного безделья можно предаваться и деловым размышлениям, и мечтаниям. Русов дремлет на верхней полке. Мысли у него легкие, как облака: приедет он в Богдановку, разыщет Петра и его супругу Анну Ивановну. Только теперь она не Лещева, а Шорц, потому-то адресное бюро и не подтвердило прописку. Живут они мирно, в согласии: уже немолодые, пора и за ум взяться. Они расскажут занятную историю про Веру Малинину, дадут ее новый адрес. Алексей, конечно, быстро найдет ее, и все кончится самым благополучным образом.

О людях всегда хочется думать хорошо. И в каждой истории ждешь счастливого конца.

 

Короткие встречи

#img_38.jpg

Остановив попутную машину, Русов направился в поселок Богдановку. Немолодой шофер неторопливо рассказывал ему:

— Тут везде камень добывают. Карьеры. Поселок молодой. Только выстроили его черт те где — на бугре, когда речка рядом. Красоту им, что ли, надо было. Никак не пойму. Будто в старину люди меньше соображали, когда строились около воды.

Поселок не только молодой, но и растущий. Шлакоблочные двухэтажные здания городского типа выглядят великанами среди маленьких домиков, побеленных на украинский манер. Под окнами и вдоль заборов тополя и акации, а во дворах фруктовые деревья. Некоторые хатки буквально тонут в густых зарослях.

Алексей шагает по улице, разыскивает дом, в котором живет Шорц. Но вот беда, на многих домах совсем нет дощечек с номерами, или их не видно за густой зеленью. И как тут почтальон разбирается!

Около магазина на скамейке сидят две пожилые женщины, о чем-то судачат. Алексей здоровается, садится рядом. Начинается разговор о том, о сем, о погоде, о ценах на базаре. Однако собеседницы оказались с другой улицы и не знают, как здесь идут номера домов.

У забора покуривает высокий худощавый парень, прислушивается к разговору. Когда женщины ушли, подсел к Русову.

— А вы, простите, кто будете? — спросил он с добродушным любопытством.

— Я-то? Приезжий.

— Откуда?

— Из Саратова, — не задумываясь, ответил Алексей.

Парень помолчал, подумал и принялся объяснять, как идут номера.

Вот и дом № 22, широкий, приземистый, с тремя окнами на улицу. Ни во дворе, огороженном высоким штакетником, ни в окнах дома Алексей никого не приметил. Прошел мимо. Сразу заходить не решился: предосторожность не помешает.

Выручила девочка лет шести. Она чертила классы на притоптанной земле.

— Тебя как звать, дочка? — спросил Алексей.

Девочка, сидя на корточках, подняла голову, посмотрела с любопытством. Дяденька глядел ласково и машинально рисовал хворостинкой забавные кружки на пыльной стежке. Это внушило доверие, и девочка разговорилась. Зовут ее Лелей, живет она с папой, мамой и дядей Петей. Никакой тети Ани у них нет, и дядя Петя вовсе не женатый. Работает он в карьере и приходит домой в четыре часа.

Необходимость идти в дом сама собой отпала, и Алексей отправился в карьероуправление. Оно размещалось в длинном одноэтажном здании. Русов шел по коридору и читал на дверях кабинетов: «ПТО», «ОТЗ», «Бухгалтерия». А вот и «Отдел кадров».

— Разрешите? — заглянул он в дверь.

— Да, да. Само собой, заходите, — услышал Алексей в ответ и увидел за столом чернявого мужчину лет тридцати пяти, который мельком взглянул на вошедшего и опять уткнулся в бумаги...

Быстро дописав фразу, он поднялся из-за стола, протянул руку:

— Ну, здравствуйте.

Через несколько минут Алексей уже знал, что это начальник отдела кадров. Фамилия его Фролов. Он же — секретарь партийной организации, и к нему ежедневно приходят десятки людей.

Он привык разговаривать со всеми начистоту, простецки и Русова встретил как старого-престарого знакомого. Когда Алексей отрекомендовался, Фролов удивленно посмотрел на него, потом глянул на удостоверение и забеспокоился:

— Случилось что-нибудь?

— У вас работает Шорц Петр Яковлевич. Он меня интересует.

Быстрые карие глаза Фролова остановились в недоумении. Так и казалось, что он сейчас спросит: «А это не ошибка»?

Пришлось успокоить, что Шорц ни в чем не обвиняется, и Русову надо просто побеседовать с ним по одному важному делу.

— Фу ты, напугал, — откровенно признался Фролов и тут же рассказал о причине своего волнения.

Дело в том, что Шорц, поступив на работу, сразу же попал в бригаду коммунистического труда, которая перевыполняет план по всем показателям, держит переходящее Красное знамя и не просто славится, а прямо-таки гремит по карьероуправлению. Народ в бригаде дружный, молодежь в основном, все учатся и в быту ведут себя достойно. Шорц оценил доверие, подтянулся и старается не отстать. Он самый пожилой в бригаде, но держится стойко, поступил учиться на вечерние курсы повышения квалификации. Завком обещал в ближайшее время дать Шорцу квартиру, и в бригаде подшучивают: «Тогда и свадьбу справим!» И эти шутки, очевидно, не без основания.

Чтобы окончательно рассеять сомнения Фролова, Алексей сказал:

— Могу поговорить прямо здесь, в вашем присутствии. Организуйте только, чтобы вызвали его.

Не прошло и получаса, как в кабинет вошел высокий худощавый мужчина в брезентовой спецодежде, поздоровался за руку с Фроловым, а Русову кивнул в знак приветствия. Фролов объяснил Шорцу, что тот понадобился не начальнику отдела кадров и не секретарю парторганизации, а приезжему работнику милиции.

Шорц сразу весь напрягся, посмотрел на Русова из-под нависших бровей, как на врага.

«С чего это он?» — подумал Алексей и начал издалека.

— Вы сами понимаете, Петр Яковлевич, что ваше положение здесь, как члена бригады коммунистического труда, обязывает вас ко многому. Прошу вас быть со мною откровенным.

— Спрашивайте без предисловий, — хрипло вымолвил тот. Алексей заметил, что его руки с узловатыми пальцами нервно вздрагивают.

— Меня интересует, приезжала ли к вам бывшая сожительница Анна Ивановна Лещева.

— Опять эта гадина! — закричал Шорц неистово. — Так и знал, что она! — Он яростно вскочил со стула, заметался по кабинету.

Фролов кинулся его успокаивать.

— Ничего, пройдет, — тихо проговорил Русов.

— Сколько это может тянуться! Чего ей надо, гадюке? — продолжал неистовствовать Шорц. — Надо было раньше задушить ее!

— Петр Яковлевич, имейте в виду, — сказал Алексей твердо, — я вас ни в чем не обвиняю.

— А я и не боюсь ваших обвинений! Я ни в чем не виноват! Я честно живу, пусть люди скажут. А что было... Эх! Но сколько же это может продолжаться! То из Ростовского КГБ приезжали, интересовались, то вы опять. А я хочу жить спокойно, никого не трогать и не перед кем не держать ответа!

Мало-помалу Шорц успокоился и сел на прежнее место.

— А при чем тут КГБ? — спросил Алексей после некоторой паузы.

— Она все, змея подколодная. Наговорила им, что я чуть ли не шпион иностранный... Ух, гадина!

— Когда это было?

— Прошлой осенью. Вскоре после того, как отсюда уехала.

— И долго здесь жила?

— Чего ей тут долго делать? Она же в карьер не пойдет работать, не такого полета. Приезжала ко мне: «Давай сойдемся». Хотела сразу в загс потащить. Но я знаю ее, давно раскусил. Наверное, понадобилось фамилию сменить, а там ищи ветра в поле.

— Вещей никаких не привозила?

— Как не привозила. Были при ней вещи, да разве я смотрел? Помнится даже, она хвалилась, что какую-то простофилю околпачила.

— Никому ничего не продавала?

— Черт ее знает. Мне хотела часы подарить. Да я в шею выгнал ее и часы чуть не швырнул об пол.

— А где эти часы?

— Не знаю. Она забрала.

Сообщение Шорца Алексей выслушал с большим вниманием. Он подробно расспросил Шорца о том, куда Лещева уехала, где жила до войны и после войны, есть ли у нее родственники. Но Петру Яковлевичу известно было немногое. Он ушел, тяжело ступая, будто его придавило какое-то горе.

Алексей коротко рассказал Фролову о бывшей жене Шорца, на всякий случай намекнул, что у нее могли быть чужие вещи и не исключено, что она их продавала в Богдановке.

— Это мы, само собой, проверим, — подхватил Фролов, — я поговорю со своими. У меня их тут половина поселка.

Алексей поблагодарил Фролова и, простившись, направился в гостиницу. Беседа с Шорцем окончательно убедила его в том, что Малинина стала жертвой преступных махинаций Лещевой, и он решил возбудить уголовное дело.

...В маленьком домике, именуемом «гостиницей», три комнаты: две для приезжих, а в одной живет «хозяйка гостиницы», как все называют тут пожилую женщину, которая является и заведующей, и уборщицей, и администратором. Остроносая, с остренькими глазками, она не упустит случая поболтать с приезжими. Как увидела, что Русов уселся на диван, затараторила, будто целый год ни с кем не разговаривала. Да, она помнит, что в прошлом году приезжала высокая черноглазая женщина. Но вот сколько у нее было чемоданов? Один? Два?

Продавала ли Лещева вещи — она не знала, но уверяла, что к высокой женщине заходила молодуха, которую звать Галиной, и они о чем-то шушукались. Живет она на окраине поселка.

Сведения, конечно, не очень достоверные и, может быть, не очень ценные, но все-таки какая-то зацепка есть, и Алексей сразу же ухватился за нее.

Галину он разыскал без особого труда. Та направила Русова к своей подруге Марии, которая, в свою очередь, отослала его к соседке Клавдии. И вот Алексей в тесной хате-мазанке, кое-как заставленной скромной мебелью: две детские кровати допотопного производства, у стены деревянная скамья, небольшой столик и несколько табуреток. Никаких дорогих вещей. Сразу видно: хозяйка одинокая, с детьми, и живет скудно. А вот и она. Худощавая, лет тридцати, с длинными тонкими руками и озабоченным лицом. На вошедшего смотрит недоверчиво.

Алексей знает, что купленные с рук вещи неохотно показывают посторонним — могут оказаться крадеными.

— В прошлом году у приезжей женщины вы купили платье. Покажите его, — говорит Алексей.

Хозяйка смотрит на Русова и часто моргает, словно не понимает, о чем речь. Потом подходит к старенькому сундуку, роется в белье и наконец достает аккуратно сложенное голубое платье. По описи вещей Алексею известно, что у Малининой было такое платье, но это ли?

Русов берет его и начинает рассматривать. Вертит перед глазами и так, и этак, как щепетильная покупательница в магазине «Женская одежда».

— Придется изъять, — говорит он и садится писать протокол.

— Ой, боже мой! — только и может вымолвить хозяйка, всплеснув руками.

Алексей все понимает. Живет женщина без мужа, с детишками, туго ей приходится, кое-как скопила деньжонок и за полцены приобрела обновку. А теперь должна отдать.

Алексей мог бы сказать без всяких сантиментов: «Не покупай краденое», но он этого не говорит. Юридически женщина имеет право предъявить иск к той, которая продала ей краденое, но практически он знает, что хозяйка не получит этих денег. Ей некогда хлопотать, подавать исковое заявление. Да и будет ли еще с кого взыскать?

Как ни жаль эту женщину, а платье пришлось изъять. Тут же Алексей пошел на почту, запаковал его и отправил в Сыртагорск. Пусть предъявят для опознания матери Малининой.

Выйдя на улицу, Алексей увидел Шорца. Высокий, угловатый, он шел от гостиницы через улицу, поднимая сапожищами клубы желтой пыли. Шорц тоже заметил Русова, круто повернулся и стремительно зашагал навстречу.

— А я вас ищу, товарищ начальник. Вчера распсиховался и как дурак лез на стенку, все из памяти вылетело. Ночь не спал и вспомнил. Только никак не могу вспомнить...

Алексей рассмеялся:

— Как это: «вспомнил» и «не могу вспомнить»?

— А вы погодите, не путайте. Я знаю, что говорю. Вспомнил, что до войны Анна жила в каком-то волжском городе, не то в Саратове, не то в Сталинграде, а может, в Куйбышеве. Но запамятовал, в каком из них. А жила, это точно. Сама говорила.

Встреча с Шорцем мало что прибавила к делу, но Алексей с большим удовольствием выслушал его.

Весь следующий день Русов ходил по поселку, расспрашивал, не покупал ли еще кто вещи у Лещевой, но безрезультатно. Найдено всего лишь одно платье. Неужели это все? Не может быть!

А почему не может? Разве не могло платье Малининой случайно оказаться у Лещевой?

Где же Малинина?

Из гостиницы Русов заказал телефонный разговор с Москвой: вдруг Зыков уже выяснил, какая Малинина шестого сентября вылетела в Адлер.

«Хозяйка гостиницы» куда-то ушла, жильцов не прибавилось; в комнатах никого. Алексей, засунув руки в карманы, ходит вразвалку между коек, томится от безделья, ждет. Наконец, звонок. Берет трубку. Слышит спокойный с насмешливой интонацией басок Ивана Гавриловича. Тот нарочно испытывает терпение Алексея, рассказывает о дождливой погоде в Москве, спрашивает, не загорает ли Русов под южным солнцем.

— Нет, не загораю, — говорит в трубку Алексей, — просто горю... Что сообщают из Сочи?

— Пришел ответ самый положительный.

— Какой положительный?

— Нашли Малинину, отдыхала в санатории «Светлана». Коренная москвичка, сорока пяти лет...

— Иди ты к черту!

— Он меня не примет. Я же из МУРа, безгрешный... в общем, искать тебе надо свою барышню. Желаю успеха. Будешь в Москве, забегай.

Погасла еще одна надежда, что Вера Малинина находится где-то в районе сочинских курортов.

Вечером в гостиницу пришел Фролов. Алексей сидел у стола, на котором беспорядочно лежали бумаги, подбирал протоколы один к одному и, морща лоб, старательно подшивал их к делу.

— Дернуло меня взять эту иголку. Не нашлось потолще. Все пальцы исколол, — ругался он, кивком приглашая Фролова присаживаться.

— Секретаршу надо с собой возить, — пошутил Фролов, но тут же сдвинул брови: — Вот, наш рабочий купил, — он положил перед Алексеем часы. — Я показывал Шорцу. Само собой, признал. Эти самые дарила ему бывшая женушка.

Русов повертел в руках часы. Марка та же, которая указана в описи вещей Малининой. Посмотрел на Фролова и укоризненно покачал головой:

— Что же ты, дорогой товарищ, наделал. Надо было изымать по всем правилам науки, а теперь это не будет иметь юридической силы.

Фролов озорно блеснул цыганскими глазами.

— Игнат, иди сюда! — крикнул он.

В комнату вошел высокий парень, смущенно улыбаясь, поздоровался.

— Вот и оформляй по науке. Он купил, — сказал Фролов, довольный, что оказался на высоте в таком важном деле, и сел поодаль в ожидании, пока Русов окончит процедуру изъятия часов.

Когда Алексей кончил писать, за окном было уже совсем темно, а свет лампочки над столом, казалось, разгорелся еще ярче. Игнат попрощался и вышел.

— Я хоть и не встречался с Лещевой, но она, видать, женщина дошлая, — заговорил Алексей, как бы продолжая начатый разговор, и рассказал Фролову о ее прежних похождениях, заключении, колдовских замашках.

— Гуманничаем мы с такими! — горячился Фролов. — Деликатно обходимся.

— Нельзя иначе. Нужны доказательства. Возьми хоть это дело. Вещи-то она здесь продавала. А где их взять?

— Найдем, само собой!

— К сожалению, я не могу задерживаться, — проговорил Алексей.

— Можете на меня положиться. Сделаю все, как надо.

За разговором засиделись допоздна. Алексей вышел на крыльцо проводить Фролова. Над Богдановкой — тихая звездная ночь, только звезды мелкие, не такие яркие, как на родине Алексея.

— Видали, какое изобилие, — сказал Фролов, окидывая взглядом небо, — кажется, куда бы ни полетел космический корабль, само собой, наткнется на звезду.

Потом крепко пожал Алексею руку и ушел в темноту.

До районного центра Русов добрался на шатком скрипучем автобусе. Было около одиннадцати дня, солнце еще не очень пекло, хотелось побродить по улицам, размять затекшие ноги, познакомиться с городком, но Алексей слишком дорожил временем, чтобы транжирить его на прогулки. Войдя в отделение милиции, он прошел мимо дежурной комнаты и в коридоре увидел несколько человек, толпившихся около двери с табличкой: «Начальник РОМ».

— За нами будете, — бросил кто-то. Но Алексей не обратил внимания, открыл дверь и шагнул в кабинет.

— Не видите, что занят? — встретил его хриплый голос.

За столом сидел пожилой тучный майор с несколько обрюзгшим и усталым лицом. Русов подал ему свое служебное удостоверение. Майор мельком взглянул на него.

— Присядьте. Сейчас, приму людей, — и обратился к высокому мужчине, стоявшему около: — Разберемся. А заявление оставьте.

Алексей опустился на стул и, пока майор выслушивал посетителей, давал указания своим сотрудникам, терпеливо ждал, посматривая в окно на залитую солнцем улицу, где одна за другой проходили машины, поднимая клубы серой пыли.

— Кажется, все, — наконец промолвил майор.

Русов рассказал существо дела, которое привело его сюда, подал опись вещей Малининой и попросил принять меры к их розыску. Майор прочитал, подумал и, отодвинув на край стола опись, сказал:

— Вот и хорошо, что сам приехал. Занимайся.

Алексея покоробило.

— Но вы обязаны помогать...

— Гм, обязаны. Знаю. А кому поручу? Один опер в отпуске, другой на учебе, третий кражей занимается. Магазинчик тут у меня ковырнули. Вот и все помощники.

— Это уж ваше дело, кому поручить. А я задерживаться не могу, надо ехать, пока следы теплые. Серьезно прошу, вещи надо разыскать. В Богдановке вам Фролов поможет. Знаете такого?

— Кого я не знаю, только своих дел по горло, а тут еще...

Они помолчали. Русов думал о майоре, который сперва показался толковым человеком, хотя и с несколько грубоватыми манерами, а теперь перед Алексеем сидел упрямый и своенравный начальник, который печется лишь о благополучии своего отделения, а на дела других ему наплевать.

— Я в Ростов еду, — заговорил Алексей сдержанно, — придется доложить начальнику управления. Пусть он разъяснит вам, как надо относиться к требованиям и запросам других органов.

Майор поднял на собеседника глаза — хмурые и немного удивленные.

— Можешь на меня наговорить там, что угодно, — вздохнул он, — только от этого оперативных работников в отделении не прибавится. Поручу участковому, пусть ищет...

 

И хочется закурить

#img_39.jpg

В кабинете на третьем этаже — строгая деловая тишина. На полу ковровые дорожки, на окнах полуоткрытые портьеры из плотной ткани, за окном квадрат лазурного ростовского неба. К массивному столу, на котором громоздится старинный письменный прибор, приставлены два кожаных кресла. На стене большой портрет Дзержинского, в углу — тяжелый сейф. Алексей утопает в одном из кресел и внимательно слушает.

За столом сидит мужчина с моложавым лицом и тронутыми сединой висками. Он чисто выбрит, тщательно причесан — волосок к волоску. Его костюм из серого габардина старательно отутюжен, голубой галстук завязан маленьким тугим узлом. Сразу видно — аккуратист. На столе нечего лишнего. Справа — какое-то перевернутое дело, слева — журнал «Новое время» на английском языке. В чернильном приборе каждая стоечка, каждая крышечка на месте. Наверное, и в столе у Оленина идеальный порядок: скрепки в коробочке, карандаши лежат стопочкой, заточенные, каждая бумажка в своей папке. «Это не то, что у меня иногда», — думает Алексей.

Оленин говорит вполголоса с характерными жестами и выразительными интонациями.

— Да, да, приводил. Долго я с нею беседовал. Она оказалась не очень эрудированной женщиной, но изворотливая, экспансивная, голыми руками не возьмешь. Впрочем, расскажу все по порядку, для вас это небезынтересно.

И Алексей услышал историю, которая действительно оказалась чрезвычайно важной.

В середине сентября прошлого года в нотариальной конторе Ростова-на-Дону появилась высокая женщина средних лет со скуластым лицом и большими черными глазами. Соломенная шляпка, цветное из легкой ткани платье, изящная сумочка и легкий зонтик — все это придавало ей вид нарядный и в то же время скромный. Она протянула в окошечко документы и почтительно произнесла:

— Заверьте, пожалуйста, копию с моего свидетельства об окончании фельдшерско-акушерской школы.

Нотариус, пожилой человек, посмотрел на копию, потом на свидетельство, протер очки, еще раз посмотрел и буркнул:

— Обождите, гражданка Лещева, — и вышел в соседнюю комнату.

Лещева, обеспокоенная недружелюбным взглядом нотариуса, через секунду-другую ушла бы без документов, но нотариус вернулся и примирительно сказал, не глядя на посетительницу.

— Посидите, сейчас сделаем.

Все же, подозревая неладное, Лещева собралась было уйти, но в нотариальную контору вошел милиционер, взял документы и вежливо пригласил Анну Ивановну в машину.

Дежурный по райотделу милиции старший лейтенант Курновой посмотрел на бумаги, сдвинул фуражку на лоб, криво усмехнулся:

— Придется вас, гражданочка, допросить. Явная подделочка.

А гражданочка вдруг заморгала глазами, сморщилась, всхлипнула, умоляюще взглянула на дежурного, еще раз всхлипнула, повалилась грудью на стол и залилась слезами навзрыд.

Дежурный наряд милиционеров, находившийся здесь же, и старший лейтенант Курновой смотрели на нее и не могли понять причину столь неожиданного нервного приступа.

— Что с вами?

Женщина продолжала рыдать.

— Да скажете вы, наконец, в чем дело? — прикрикнул Курновой.

— Я несчастная, такая несчастная! — сквозь всхлипывания заговорила она. — Только не могу я вам здесь при всех говорить.

Старший лейтенант проводил ее в отдельный кабинет, усадил на стул, подал воды, и она понемногу успокоилась.

— Это не я сделала, не я! Это муж. Он у меня настоящий изверг, издевается надо мною, бьет... И вообще он занимается какими-то подозрительными делами, по ночам слушает заграничное радио, куда-то уезжает тайком, к нему какие-то темные личности приходят, шепчутся. Недавно он взял мое свидетельство и отдал какой-то женщине, а потом вернул через несколько дней с подчистками. Кто-то воспользовался им.

— А кто ваш муж?

— Шорц. Петр Шорц. Он Живет в Богдановке, где карьеры. Знаете, наверное?

Курновому ничего не оставалось делать, как написать подробный рапорт и доложить о случившемся начальнику райотдела. На рапорте дежурного появилась косая резолюция:

«Передать в КГБ».

— Такую же сцену она разыграла и передо мною, — рассказывает Оленин. — Пришлось ее подробно опросить. Задерживать, конечно, я не стал, нет оснований. Но документы на всякий случай положил в сейф.

— А насчет Малининой, — продолжил Оленин, — никакими сведениями мы не располагаем. И Лещева, как помнится, даже не упоминала этой фамилии.

«Очевидно, Малинина и не доехала до Ростова, — с облегчением думает Алексей. — А где она, знает только Лещева».

Он с интересом рассматривает документы. Вот свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы. Чье оно? Там, где написано: «Лещева Анна Ивановна», заметны следы подчистки или травления. Печать — не полный круг. Чья-то небрежная рука пришлепала ее так, что название города оказалось за кромкой бланка, можно лишь прочитать последние буквы «ская». Вот и гадай: «Московская», «Одесская» или еще какая-нибудь другая школа. Следующий лист копия свидетельства, написанная рукой Лещевой. Дальше — рапорт Курнового с резолюцией начальника.

— Документы можете взять, — говорит Оленин.

В управлении охраны общественного порядка Алексей сразу же направился в оперативно-технический отдел.

В кабинете за столом сидела женщина в кителе с погонами старшего лейтенанта.

— Вы эксперт? Я не ошибаюсь? — с ходу заговорил Алексей. — Извините, не знаю, как вас звать.

— Не важно, — женщина поднялась. — А в чем дело?

— Нужна срочная экспертиза. Понимаете — срочная. Дайте заключение, кому принадлежало это свидетельство.

У женщины худое заострившееся лицо — длинный нос, тонкие губы, пытливые глаза. Она молча берет документ, просматривает его на свет и уходит в лабораторию, накинув на плечи белый халат.

Алексей ждет в кабинете, то и дело посматривая на часы. Проходит двадцать минут, тридцать, час. Алексей начинает нервничать. Еще через полчаса эксперт выходит. По ее скучному лицу Алексей догадывается, каковы результаты экспертизы.

— Сделала все. Прежнюю надпись восстановить невозможно. Сильно вытравлено и снят верхний слой.

В конторе Алексей останавливается у окна. Чтобы не размякнуть, подтрунивает сам над собою:

— Хорошо, хорошо. Это тебе в отместку, чтоб не был слишком самоуверенным.

Он бредет в дежурную часть управления. Еще вчера Алексей послал телеграммы в адресные бюро Волгограда, Саратова и Куйбышева, не проживает ли там Лещева. Не пришел ли ответ?

Русова встречает дежурный инспектор — франтоватый старший лейтенант Дерябин, сияющий, как люстра. Пуговицы на кителе отражают солнечные лучи, падающие из окон, зеркальный блеск сапог, из-под козырька фуражки русый завиток торчит. Алексей познакомился с ним в день приезда.

— Рад видеть, товарищ капитан, — Дерябин пожимает руку.

— Мне телеграммы не было?

— Пока нет...

Настроение у Алексея хуже не придумаешь. До сих пор тянулась ниточка, и он шел, уверенный, что она ведет к Малининой, к Лещевой, а тут вдруг оборвалась. Найдется ли другой конец? Вполне вероятно, что Лещева могла окрутить какого-нибудь простофилю и сменить фамилию. Хорошо, если брак зарегистрировали в Ростове, а то ведь могли в другом городе, в любом райцентре. Попробуй проверь все загсы!

Алексей выписывает адреса районных загсов, обдумывает, с какого конца города удобнее начать поездку, и отправляется в гостиницу.

Потом — светлая комната загса, цветы, дорожки. Алексей сидит у окна и сосредоточенно листает, листает... и ничего не находит. То же самое в другом загсе, в третьем...

Вечером снова в дежурную часть. Есть телеграмма из Саратова:

«Лещева Анна Ивановна прописанной не значится».

Следующие два дня не приносят ничего нового. Из Куйбышева тоже сообщают, что Лещева не значится. Алексей другого и не ждал. Машинально сует телеграмму в карман.

В гостиницу приходит разбитый, будто весь день таскал кирпичи. Сбрасывает ботинки, снимает пиджак и валится на кровать поверх одеяла.

Настроение мрачное. Нельзя же до бесконечности вдохновлять себя одним воображением да собственными каламбурами. Столько пройти, не теряя из виду Лещеву, и вдруг — пустота. Что делать? Возвращаться в Сыртагорск? Сказать начальнику, прокурору, товарищам: «Неспособен. Напрасно понадеялись. Пошлите другого, более находчивого...» Так?

Нет, этого он допустить не может. Ведь отдать другому — значит затянуть розыск. Новому работнику надо знакомиться с делом, изучить обстановку, изучить характеры людей, тратить дни, недели, а разыскиваемые будут отдаляться...

Как скверно все складывается! Удачно начатое дело на грани провала. Нетерпение охватывает его. Перед глазами всплыло озабоченное лицо жены Машеньки и сына Андрюшки. Даже дыхание перехватило! Сейчас бы сорваться с места, стремглав из гостиницы на аэродром и улететь бы на первом же самолете домой! Но Алексей берет себя в руки. «Какой же я оперативный работник: неудача — и уже нервы не выдерживают». Он ходит по комнате, напряженно думает. Эх, сейчас бы закурить! А еще говорят, что стоит не покурить неделю-другую — и охота к куреву пропадет. Ерунда!

А, собственно, чего ему мучиться? В буфете же есть папиросы. Он выбегает из комнаты, спускается на второй этаж, идет по коридору. Мелькает мысль: «А может, не следует? Хоть бы буфет был закрыт».

Но буфет в гостинице оказался открытым.

— Дайте, пожалуйста... — Алексей скользнул взглядом по бутылкам, по пачкам папирос, по коробкам с конфетами и печеньем, — пожалуйста, бутылку «Жигулевского».

То ли от того, что освежился холодным пивом, то ли от сознания маленькой победы над собой мысли заработали яснее, спокойнее и понемногу в голове стал складываться новый план действий, созревало новое решение.

В Ростове делать больше нечего. Все, что можно было проверить, он проверил. Надо возвращаться домой.

Итак, решено! Утром Алексей оставляет в Ростовском уголовном розыске подробное требование о продолжении розыска Лещевой и проданных ею вещей — и прощай город больших неудач.

А утром...

Вы верите в судьбу? Нет? А Алексей Русов, представьте себе, поверил. Да, да, ему сопутствует счастливая звезда, и тому есть веские доказательства.

Когда утром Русов пришел в управление, инспектор-дежурный подал ему телеграмму из Волгограда.

Алексей читает:

«Лещева Анна Ивановна значится прописанной...»

И адрес есть, хорошо.

Как тут не поверить в чудеса!

Это сообщение так ошарашило Алексея, что он не сразу нашел, что сказать. Стоит столбом и глядит на дежурного. И вид у него в этот момент был, наверное, до того презабавный, что Дерябин стал давиться от смеха.

— Хороший ты парень! — наконец с восхищением сказал Алексей, стукнув Дерябина по плечу и, помолчав, добавил: — Но я лучше!

И они оба захохотали так, что помощник по связи испуганно заглянул в дверь.

 

Практический вопрос

#img_40.jpg

Есть на свете города, которые мы знаем с детства по рассказам отцов и дедов — участников гражданской и Отечественной войн. Мы безошибочно находим их на карте, мы мечтаем увидеть их своими глазами. К таким городам относится и Волгоград. Он всегда в нашей памяти, как живая героическая легенда. Хотя Алексей очень спешил, в вестибюле аэропорта он замешкался, размышляя, как лучше и с наименьшей затратой времени осмотреть легендарный город. Поток пассажиров обтекал его, стремясь на автобус-экспресс. Когда Алексей спохватился и выбежал на площадь перед аэровокзалом, было уже поздно: автобус ушел.

Но он даже не успел огорчиться. К широким ступеням подкатила зеленая «Волга» с черно-белыми шашками. Солидный мужчина, расплатившись, неторопливо поднялся к дверям. Алексей сбежал к такси, сел рядом с шофером и облегченно вздохнул.

— Поехали, друг.

— Поехали, — не поворачивая крупной седой головы, флегматично отозвался водитель. — Куда доставить?

— Пока в город, а там увидим, — мудро решил Алексей.

Он подумал, что, пожалуй, такси — это выход. Правда, может влететь в копеечку, но куда ни шло. Одно плохо: шофер попался молчун. Другой бы давно спросил: откуда, мол, куда, был ли раньше в городе-герое. А потом сам бы рассказал, где да что стоит посмотреть. Алексей покосился на рябую толстую щеку, на клетчатую ковбойку, на массивные загорелые руки, словно отдыхающие на баранке, и огорченно отвернулся. Нет, этот не поможет, от него путного слова не жди, а уж гид из него наверняка не выйдет.

Когда такси выехало на Историческое шоссе, водитель тихо повторил вопрос:

— Куда доставить?

— Понимаешь, друг, — сказал Алексей неуверенно, — мне бы город посмотреть. А вот откуда лучше начать и где кончать, не придумаю...

Шофер с натугой повернулся и первый раз в упор глянул на пассажира. Алексею даже показалось, что хмурый взгляд водителя как-то потеплел.

— Начни-ка ты, сынок, с набережной. По всей Волге такой красоты не сыщешь. Не видать теперь, сколько кровушки там пролилось, а травка добрая растет...

Против такого совета возражать было нечего. Алексей согласно кивнул головой и торопливо, с каким-то непонятным волнением смотрел по обе стороны улиц, по которым мчалась «Волга».

На набережной, напротив красивого бело-зеленого дебаркадера шофер остановил машину.

— Выйди, погляди, — коротко сказал он.

Алексей вышел из машины, шагнул вперед и замер в восхищении. Синий блеск речной воды, влажная зелень откосов, сверкающий в солнечных бликах красный гранит, белые колонны ротонд, пестрая нарядная масса людей на широчайшей лестнице, — такого великолепия он давно не видел. Кто-то мягко тронул его за плечо. Алексей порывисто обернулся. Водитель стоял рядом, но смотрел не на него, а куда-то вдаль, на излучину Волги. По-детски радостная улыбка вдруг осветила его обожженное солнцем бурое лицо.

— Скажи сам — красотища какая! — промолвил он тихо. — А что было? Что было? — повторил он почему-то строго. — Пепел, железо крученое, снег черный в краснину, как рубашка моя... Прошел я отсюда до самой Вены, а нигде не захотел жить, кроме как здесь. Сердце прикипело... — Он помолчал и опять-таки неожиданно вернулся к машине и подал Алексею чемоданчик. — Иди, сынок, потихоньку, гляди в оба. Подымись, пройди по Аллее Героев, там люди подскажут, куда дальше. Негоже наш город на бегу, на скаку смотреть...

Как ни спешил Алексей, но обстоятельства задержали его в Волгограде на много дней. Поглощенный своим делом, он все же ежедневно выкраивал время для знакомства с этим удивительным городом. И каждый раз вспоминал при этом мудрый совет шофера-таксиста, седоголового ветерана, поистине влюбленного в свой город, который он защищал, а потом строил.

А тогда, в день приезда, Алексей поднялся по лестнице, постоял в многоголосой толпе у фонтана «Дружба народов». Потом, следуя за потоком туристов, он в молчаливом восхищении шел по Аллее Героев. Здесь и здания, и обелиск героям, павшим в боях, и могильные плиты, и Вечный огонь — все было строго и величественно, как тот солдат, замерший в вечной клятве перед знаменем полка.

Только на площади Павших борцов, между театром и почтамтом, он, наконец, опомнился, глянул на часы и ахнул. Время давно перевалило за полдень. Справившись у прохожих, Алексей торопливо зашагал к областному управлению охраны общественного порядка.

Он представился руководству отдела уголовного розыска и сразу пошел с телеграммой в адресное бюро.

— Ваша? Никаких изменений нет? — спросил Алексей.

Сотрудница в недоумении перевела взгляд с телеграммы на Русова. Прошло всего два дня, как она ее отослала. Но Алексей настоял, чтоб уточнили. Сотрудница порылась в картотеке и объявила, что Лещева по-прежнему прописана по указанному адресу.

Русов готов был немедленно броситься к Лещевой. Однако, поразмыслив, решил все же еще раз зайти в угрозыск. Совет кого-нибудь из местных опытных работников не помешает. Но в отделе шло оперативное совещание. В свободном кабинете Алексей присел к столу, машинально нарисовал карандашом большой знак вопроса на листе бумаги. К нему подрисовал лохматое туловище, морду, ножки. Получилась собачонка. Крючковатым хвостом собачонка будто виляет, ластится, а зубы скалит, рычит. Не так ли выглядит сейчас и его задача?

На первый взгляд все кажется ясным. Поехать, задержать Лещеву, допросить, а там будет видно. Заманчиво, не правда ли? Встречаются еще такие люди, которым в работе милиции все кажется просто — цап-царап подозреваемого к столу — и он сознался. А если не сознается? А если выдвинет такое алиби, против которого и возразить нечего? Что тогда? Отпустить? Но ведь Алексей уголовное дело возбудил...

Что же делать? Может, задержать и не отпускать, пока не удастся проверить всех обстоятельств?

Попробуем. Только кто будет отвечать за нарушение законности, если после проверки окажется, что Лещева ни в чем не виновата?

— Что-то забавное рисуете, — услышал Алексей над собой.

Это вошел в кабинет оперуполномоченный Саборов. Высокий и нескладный, с рябоватым лицом, он перегнулся через стол, разглядывая рисунок.

Алексей окинул Саборова насмешливым взглядом, перечеркнул собачонку, скомкал лист и швырнул в корзину.

— Значит, берем — и к столу. Так? — проговорил он.

Саборов вскинул в недоумении брови и непонимающе пожал плечами. Алексей вынужден был коротко напомнить о деле и об уликах, которые собрал в Москве, в Богдановке и в Ростове.

Саборов наморщил лоб.

— Жиденько, — отозвался он, помолчав. — Она же будет отбиваться руками и ногами. Ну что такое часы и платье? Купила, скажет, и все. Если бы узнать, чье свидетельство, другое дело. Это не продается и не покупается.

— Да-а, выходит, того... — Алексей шутливо подмигнул Саборову. — Придется подкрадываться.

— Конечно, — подхватил Саборов, — сейчас надо установить, на месте ли она, и пока не трогать, пусть спокойно живет, а тем временем собирать материал.

Игра в прятки с Лещевой Алексея мало устраивала. При малейшей неосторожности до нее сразу же дойдет слух, что ею интересуется милиция, и тогда — ищи ветра в поле. Но другого выхода не было.

Алексей посмотрел на часы — четверть пятого. Сегодня уже нечего спешить.

— Пока, — протянул он руку Саборову.

— Может, подсобить?

— Не надо. Зайду в райотдел, попрошу участкового.

...А утром голубая «победа» пробегает по мосту через речку Царицу, идет по многолюдным улицам, делает несколько поворотов, проскакивает под мост и устремляется на подъем. Начинается так называемая Дар-Гора. Издали видны одни крыши: из досок, шифера, толя, железа — так и рябит в глазах. А вблизи открывается своеобразный одноэтажный город, на улицах — магазины, ларьки, детсад, аптека...

Здесь, в конце улицы Ардатской, в тени невысоких тополей, будто пристроился к остальным небольшой домик под деревянной крышей с тремя окнами на улицу. Рядом — калитка и деревянный забор, за которым зеленеют абрикосы и яблони.

На противоположной стороне улицы, на скамье, и уселся Алексей в пестрой рубашке, в соломенной шляпе, с корзинкой: вид у него усталый. Оно и понятно: жарко, груз тяжелый. Надо отдохнуть человеку.

Вот показался молоденький и румяный младший лейтенант милиции с полевой сумкой через плечо. Это участковый уполномоченный. Он заходит в одну калитку, через несколько минут возвращается, затем — во вторую. Он вхож в каждый дом, в любое время, тут его знают, он на своем участке. Наконец заходит в калитку, за которой наблюдает Алексей, но тут же возвращается, шагает дальше. Еще зашел в два дома и, оглянувшись по сторонам, переходит на другую сторону, садится рядом с Русовым, закуривает.

— Плохи дела, товарищ капитан. Дом на замке. Соседи говорят, что хозяйка живет одна, работает на железной дороге в товарной конторе. Фамилия ее Тригубова.

— А квартирантка у нее живет?

— Как будто нету, но допытываться у соседей не стал. Вы же предупреждали, чтоб осторожней.

Через несколько минут голубая «победа», которая стояла за углом, мчит участкового и Русова к железнодорожной станции.

Тригубову они разыскали на контейнерной площадке. Она, облокотившись на капот автомашины, что-то отмечает карандашом в документах. Плечистый мужчина примостился на кабине, поправляет контейнер, который висит на стропах крана, осторожно устанавливает в кузов. Вторая автомашина ждет своей очереди.

Алексей внимательно наблюдает за Тригубовой: что скажет эта женщина? Одетая в какую-то серую блузку и грубую черную юбку, повязанная беленьким в крапинку платочком, несмелая в разговоре с шофером, который то и дело покрикивает из кабины, она похожа на монашку. У нее бледное, почти не тронутое загаром лицо и грустные серые глаза, которые почему-то не хотят смотреть на мир открыто, а как будто все время прячутся. От этого Тригубова выглядит жалкой, обделенной. Так и хочется подойти, встряхнуть ее за плечи: проснись, посмотри вокруг! Если бы нарядить ее в хорошее платье, сдернуть с головы старушечий платок, позволить шальному ветру встрепать волосы, да прибавить смелости взгляду, то она, пожалуй, выглядела бы красивой женщиной.

Таково было первое впечатление, а час спустя Алексей сидел с нею в кабинете райотдела милиции, и она, сперва застенчиво, спотыкаясь на каждом слове, потом доверчиво и, наконец, вполне откровенно рассказывала о своей нелегкой жизни, о встрече с Лещевой, о том, как с помощью последней чуть было не попытала счастья в далеких краях...

 

Призрачное счастье

#img_41.jpg

Надежда Васильевна Тригубова, или просто Надя, на свое безрадостное прошлое смотрит с тоскою и болью в сердце. Больше всего ей помнятся горькие проводы да похоронные процессии.

Вот стоит грузовик около крыльца сельского Совета, кругом взволнованный народ, плачут женщины и дети. Надя сквозь слезы смотрит в хмурое небритое лицо отца, и в детской груди все сжимается. Мать повисла у отца на шее и никак не может оторваться. А Мишка, пятнадцатилетний Надин брат, поодаль с явной завистью поглядывает на отца. Вот бы с ним вместе на фронт!

Высокий мужчина в гимнастерке и в военной фуражке ходит вокруг машины и распоряжается:

— Быстрее прощайтесь, пора ехать.

Отец кое-как разнимает судорожно сжатые руки матери и лезет в кузов, куда уже забралось человек десять. Грузовик тронулся и запылил по дороге.

А потом прибыло сообщение со словами

«Погиб смертью храбрых».

В конце войны еще одни проводы. Надя затуманившимися глазами глядит на брата. Он шагает в строю. Михаил машет ей рукой, улыбается сдержанно, по-мужски.

Когда брат вернулся из армии, он в деревне не остался, устроился шофером в Сталинграде. Жилья в разрушенном городе не было, и Михаил взял ссуду, начал строить свой домик, забрал к себе мать. Надя осталась одна. А тут приехал откуда-то парень, Юрой звать, в клетчатой кепке, в узеньких брюках, в сандалиях на босу ногу. Приглянулась ему застенчивая Надя. И она его тоже полюбила.

Они прожили вместе всего лишь лето, а осенью Юра затосковал, заладил одно: поеду учиться в город, не могу губить молодость в глуши. И уехал. Обещал писать, забрать Надю к себе, как только обоснуется, но сердце чуяло, что не сдержит он обещанного.

К тому времени брат уже построился и приехал за сестрой, но увез ее уже не одну, а с дочкой Клавочкой. А еще через пару лет Михаил вдруг решительно заявил:

— Тоскую я по родным местам. Еду обратно в деревню. Я же тракторист, механик. Мне только там и работать. Еду.

Мать болела, работать не могла, нянчила Клавочку, а Надя работала. Так и жили втроем, пока не нагрянула беда. Да не одна...

Надя и теперь не может без слез вспоминать эти дни. Как в тумане, видит задыхающуюся и мечущуюся в постели Клавочку. Бабушка растерянно разводит руками. С утра не позвала доктора, думала, и так горлышко пройдет. А оно не прошло. К вечеру, когда Надя вернулась с работы, девочке совсем сделалось плохо. Надя кинулась на улицу, к телефонной будке, а когда вернулась, дочка была уже без сознания.

Машина скорой помощи мчалась по улицам, обгоняя трамваи, грузовики. Надя цепенеющими руками судорожно прижимала к себе слабенькое тело ребенка. В больницу она вбежала, задыхаясь от волнения и никому не доверяя драгоценной ноши. Она еще не знала в тот момент, что привезла уже умершего ребенка.

Еще через месяц Надя шла за гробом матери, смотрела на ее восковое лицо, заострившийся нос и думала: «Неужели моя жизнь будет такой же несчастной?»

На похороны приезжал Михаил, звал сестру с собою в деревню, но она не поехала. У брата своя семья, своя жизнь. И осталась Надя одна, совсем одна.

Горькие мысли лезли в голову. Как жить? Для кого?

Молодость миновала — не до гулянья. Подруг не завела, а дома сидеть одной по вечерам невыносимо тоскливо. Хоть бы кто-нибудь навестил из знакомых, из товарищей по работе... Одна лишь соседка бабка Анисья заходила на огонек, утешала и каждый раз советовала с печальным вздохом:

— А ты помолись, родненькая, помолись. Бог-то милостив. В церковь сходи.

И так изо дня в день.

Однажды вечером, когда было особенно тоскливо на сердце, а бабка Анисья так убедительно доказывала, что бог милостив, Надя после ухода бабки упала на колени перед маленькой иконкой, оставшейся после матери висеть в углу, и принялась неистово креститься. Она не знала молитв и поэтому только неумело кланялась в пол и повторяла шепотом:

— О господи! Помоги мне, помоги мне, несчастной!

Мало-помалу Надя привыкла к общению с богом, тайком ходила в церковь и, стоя в толпе согбенных старух, старательно крестилась, отбивала поклоны и просила у бога послать ей счастье.

Прошел год, другой, оставалась позади лучшая пора жизни, поклоны отбивались все глубже, хотя мольбы так и не доходили до адресата.

Однажды хмурым осенним вечером к Наде постучалась немолодая высокая женщина:

— Не пустишь ли, голубушка, на квартиру? — проговорила она вкрадчивым голосом и ласково посмотрела на хозяйку большими черными глазами.

Вошедшая назвала себя Анной Ивановной, осведомилась, на каких условиях сдается квартира, деловито осмотрела комнату, в которой раньше спала Надина мать, просила ничего из мебели не выносить, так как у нее вещей немного, и охотно согласилась платить названную хозяйкой сумму.

— Одна живешь, бобылка, значит, — сочувственна заглянула в Надины глаза Анна Ивановна. — Ох, знаю я эту долю. Но ты не сокрушайся, все в руках божьих, — и перекрестилась.

Близость Анны Ивановны к богу особенно внушала доверие, и Надя в первый же вечер поведала своей квартирантке все свои думы и беды.

Зимние вечера длинные и унылые. За окном то сыплет колючий снег, то ветер свистит и раскачивает голые деревья, то вдруг оттепель, и неровный дождь хлещет по стеклам. В трубе жалобно завывает, под крышей что-то поскрипывает, будто ходит кто-то по чердаку. Анна Ивановна сидит на диване, закутавшись в пуховый платок, штопает чулки и рассказывает таинственным полушепотом:

— Я бы не уехала из Воркуты, да сердце стало покалывать. А деньжищи там зарабатывают! Оклад двойной, отпуск двойной... И живут одни мужчины. Есть, конечно, и семейные, но большинство холостяки. Девки там нарасхват. На иную посмотришь — ничего особого, а парня отхватит — загляденье. У меня там тоже есть один, солидный такой, представительный мужчина. Денег у него — лопатой греби. На пенсию собирается и думает выехать из Воркуты. Я как присмотрю домик, так напишу ему, он мигом здесь будет. Он так и наказывал: «Найдешь хороший домик, за ценой не стой, вышлю, сколько угодно, и мы заживем с тобою».

Надя слушает Анну Ивановну, а сама думает: «Есть же места, где люди живут припеваючи и счастье свое находят. Вот бы съездить!»

Словно подслушав ее мысли, Анна Ивановна продолжает:

— А как ты тут живешь? Бобылка и есть бобылка. кругом одна, как перст... Я уже написала в Воркуту. Есть у меня там на примете один военный, майор, Николаем звать. Ах, какой красавец! Уж если я ему порекомендую, так тут нечего сомневаться. И женится сразу, и оденет тебя, как куколку, и беречь будет, на руках носить.

— Вы так говорите, Анна Ивановна, будто он уже посватался.

— Ничего, ничего, голубушка, я вот дождусь от него письма — посмотришь.

— А если я ему не по нраву придусь?

— Э-э, — таинственно протянула Анна Ивановна, — есть средство. Верное, испытанное. Ты только об этом ни-ни...

— Какое средство? — шепотом спрашивала Надя.

— Пока тебе знать ни к чему. А как понадобится... Уж не одних свела, и живут — водой не разольешь... Появись сейчас твой, как его, Юрка, что ли, я бы так сделала, что он день и ночь стоял бы под твоим окном. Мне бы только взять землицы с того места, где собаки грызутся. Ты смотри у меня, об этом ни слова, а то ведь я... — и Анна Ивановна так внушительно посмотрела своими черными глазищами, что у Нади мурашки побежали по спине.

В очередное воскресенье Анна Ивановна, проснувшись утром, сразу позвала Надежду:

— Ты знаешь, Надюша, какой я сон видела! Будто наш дом затопило совсем-совсем, с крышей. Мы с тобою плаваем, вот-вот утонем, уже захлебываемся, и вдруг вся вода ушла. Вместо дома стоят царские хоромы, и от них идет дорога длинная-длинная... Ты не знаешь, к чему это? А сон тебя касается. Я вечером о тебе думала.

— О господи! — вымолвила Надя.

— Это к счастью, дуреха! Вот увидишь. А чтобы беды не накликать и не утонуть, пойдем к заутрене и помолимся. А то мне на почту надо, там письмо пришло.

— А откуда вы знаете?

— Вчера паук опускался с потолка. Ты разве не видела? Это самая верная примета.

Надя была встревожена сном Анны Ивановны и только в церкви, кладя кресты и глядя в холодный лик святого, немного успокоилась. Домой вернулась одна и принялась за уборку.

Часа через два появилась Анна Ивановна:

— Ага, я тебе говорила, что к счастью! Вот письмецо, сейчас почитаем. У тебя сердце не екало? А у меня так и колотилось, так и колотилось... Слушай, что пишет Николай, — и Анна Ивановна принялась читать: — «Дорогая Анна Ивановна, я вам вполне доверяю, только жаль, что сам не могу выехать к вам, такая у меня работа. Приезжайте скорее с Надей в Воркуту. Я уверен, что она мне понравится и мы будем счастливы». Ага, что скажешь? Вот тебе и сон в руку! Мы сделаем так, — продолжала Анна Ивановна, не давая Наде опомниться: — Домик я у тебя куплю. Хоть он и не особенно хороший, но ничего, сойдет. Оформим его на меня. Немного денег я тебе здесь отдам, а остальные в Воркуте. И я тебя доставлю к Николаю в целости и сохранности! Так что на днях можно и выезжать.

— Так скоро?

— А что же тянуть-то? Бери счастье, пока оно само идет в руки.

— Да как-то боязно сразу. Я его и не знаю вовсе.

— Ты не знаешь, а он позаботился.

Анна Ивановна достала из сумки фотографию офицера в кителе, в погонах, при орденах. Надя как взглянула, так и зарделась, поспешила к зеркалу, посмотрела на себя и печально покачала головой:

— Не приглянусь я ему.

— Ну и глупая. Ты же не старуха. Я из тебя красавицу сделаю, полную да румяную, — и Анна Ивановна понизила голос, — мы с тобою в Москву заедем, у меня там есть знакомая тетя Поля, она тебя за неделю поправит, сама себя не узнаешь. А чтобы любил крепче, я знаю такое средство...

— Это землицы с того места?.. — робко спросила Надя.

— И это, и еще другое. Не хотела говорить, но уж... тебе доверю. Надо в глухую ночь сходить на кладбище и взять землицы с трех могилок из-под трех кореньев. Против этого никто не устоит. Только тс-с... не проболтайся, и о нашем отъезде никому ни слова, а то все прахом пойдет.

Каждый вечер, приходя с работы, Анна Ивановна с нетерпением спрашивала:

— Ну, скоро? И чего тянешь, не пойму?

А Надя колебалась. Выйти за такого человека, как Николай, это же ее заветная мечта. И в то же время было боязно: надо куда-то ехать за тридевять земель, в неизвестную Воркуту, и у Нади замирало сердце. А вдруг они не сойдутся? Как будет совестно возвращаться... И дом продан...

Настойчивость Анны Ивановны и таинственность в разговоре пугали Надю, и все же она как-то набралась храбрости:

— А если дом не продавать?

Анна Ивановна всплеснула руками и горячо заговорила:

— Эх ты, держишься за эту хибару, а счастье упускаешь! Ну зачем тебе дом? Обуза только! Ты пойми, если я дом не куплю, то не могу сама с тобою ехать, а без меня ты пропадешь. Или, может, боишься, что деньги не отдам? Да вот тебе крест. Все до копеечки получишь, как только приедем в Воркуту.

«И в самом деле, — думала Надя, — что держаться за дом, а я, может, найду свою долюшку».

На следующий вечер Анна Ивановна вошла в комнату и умиленно произнесла:

— Голубушка, Надюшка, тоскует твой суженый, еще письмо прислал.

Она достала из сумки письмо, в котором было написано, что Николай ждет-не дождется их приезда, хочет поскорее увидеть Надю, и она ему будет доброй подругой жизни.

Надя слушала и молчала. Письмо ей показалось каким-то неестественным, больно плаксивым.

— А почему вы, Анна Ивановна, письма приносите без конвертов? — спросила Надя.

— О-о! — многозначительно протянула Анна Ивановна и заговорила шепотом: — Твой Николай служит в секретной воинской части, поэтому на почте и отбирают конверты, чтобы никто штемпеля не видел.

Наде это показалось не очень убедительным, но через несколько дней она сама получила телеграмму. Когда пришел почтальон, Анны Ивановны дома не было. Надя расписалась, поставила час доставки, раскрыла и прочитала:

«Очень жду телеграфируйте дату выезда буду встречать Воркуте целую Надю Николай».

Надя несколько раз прочитала текст телеграммы и так разволновалась, что слезы брызнули из глаз. Когда пришла Анна Ивановна, Надя показала ей телеграмму и, едва сдерживая волнение, прошептала:

— Я согласна.

Предстояло немало хлопот. Анна Ивановна сразу же уволилась с работы, а Надя не торопилась. Она никак не могла смириться с тем, что должна уехать тайком, ни с кем не простившись. Даже родной брат ничего не будет знать. Разве так можно? Но Анна Ивановна то и дело напоминала:

— Боже упаси, не сболтни кому-нибудь об отъезде. Помни, ему все видно! — и вскидывала очи к небу.

Анна Ивановна неотступно ходила за ней, и Надя не знала, что делать. Как-то вечером она пришла к бабке Анисье. Может, с нею удастся обмолвиться словечком? Анисья благословила в дорогу, на душе стало легче.

За несколько дней Анна Ивановна все разузнала: как оформить куплю-продажу дома, сколько надо заплатить в нотариальную контору, когда отходят поезда, как лучше упаковать и отправить вещи. Никаких причин задерживаться не оставалось, и Надя подала заявление об увольнении.

Она работала последний день, как обычно, взвешивала и отпускала груз, отправляла машины. Клиентов было много, и она не сразу заметила, как в весовую вошел брат. А когда она увидела его высокую сутуловатую фигуру и строгое лицо, то в первую минуту растерялась: и радостно, что он приехал, и чего-то боязно.

Михаил подождал конца рабочего дня и, когда пошли домой, спросил с укором:

— Ну, рассказывай, куда собралась ехать? И почему скрытничаешь?

Надя вздрогнула, и внутри у нее похолодело. Он узнал! Но откуда?

Ей и невдомек было, что соседу Ивану Петровичу, зятю бабки Анисьи, показалась подозрительной необычная взволнованность всегда тихой Надежды и какое-то шушуканье с суеверной тещей. А тут еще квартирантка шныряет по-шпионски. Иван Петрович заинтересовался, начал расспрашивать тещу, но та отмалчивалась. Пришлось за ужином поднести ей рюмку водки, язык развязался, и старуха под величайшим секретом рассказала, что Надя уезжает к жениху в какую-то Иркуту и дом продает.

«Что-то тут неладное», — подумал Иван Петрович и утром с шофером рейсового автобуса послал Михаилу записку.

Брат выслушал сестру и ничего не сказал. Только, когда пришли домой, сели за стол, он в присутствии Анны Ивановны заговорил весомо, по-хозяйски:

— В таком серьезном вопросе, как замужество, не к чему пороть горячку. Возьми отпуск, съезди. Если человек по нраву придется, тогда другой разговор. А вы, Анна Ивановна, не обессудьте. Если наш домик приглянулся, то можете рассчитывать на него. Как вернетесь, так и купите без задержки. Я препятствовать не буду. Вот и весь мой сказ.

Михаил поднялся из-за стола, как бы подчеркивая этим, что разговор окончен, а Анна Ивановна, ни на кого не глядя, молча ушла в свою комнату и больше не показывалась.

Утром хозяйка и гость еще спали, а квартирантка уже собрала свой чемодан, завязала в узел остальные пожитки. Только забрезжил рассвет, она вышла в переднюю, нагруженная вещами, и холодно простилась. Когда Надя закрывала за нею дверь, Анна Ивановна гневно прошипела:

— У, шалава! Говорила я: без шума надо, а ты...

Так и ушла она ранним февральским утром, неизвестно куда.

 

Маленькая комбинация

#img_42.jpg

В кабинет начальника отдела уголовного розыска один за другим входят оперативные работники, рассаживаются деловито, негромко переговариваются. Собралось человек десять. Все они офицеры милиции, но по внешнему виду нелегко определить, кто из них старший по служебному положению и званию, кто младший. Одеты в гражданские летние рубашки.

В распахнутое окно врываются шумы улицы и жаркое дыхание летнего дня.

Русов стоит у окна и докладывает. Собственно, не докладывает, а просто рассказывает. Многие знают, кого Русов разыскивает: он пользовался их советами и помощью. Обстановка сложилась так, что требуется подключить к поиску других работников уголовного розыска.

Рассказывает Алексей сжато, иногда сухими казенными фразами: «мерами розыска установлено», или «мною выяснено». Эти фразы ничего не объясняют постороннему человеку, но здесь хорошо понимают, что скрывается за каждой из них.

Пришлось доложить, как четыре месяца назад Лещева пыталась увезти из Волгограда гражданку Тригубову, как приносила письма без конвертов, как показывала фотографию неизвестного майора и как нежданно Тригубова получила телеграмму. Алексей показал ее на совещании. Там, где обычно указывается пункт отправления, напечатано не «Воркута», а «Волжский». Телеграмма отправлена с явным расчетом на невнимательность получателя.

До ухода от Тригубовой Лещева работала в родильном доме заместителем главного врача по административно-хозяйственной части. Это что-то вроде завхоза. И уволилась в начале февраля по собственному желанию.

— Тут и теряются все следы, — продолжает Русов. — В роддоме никто не знает, куда она уехала. И уехала ли? Ее спугнул брат Тригубовой. Она ушла с квартиры, уволилась с работы. Но была ли необходимость уезжать из города, да еще не выписав паспорта? Скорее всего, она со старой пропиской устроилась на новую работу, здесь же, в Волгограде.

Начальник отдела после паузы в раздумье проговорил:

— Вполне вероятно. Обрабатывает еще кого-нибудь.

Совещание проходило без прений. Уточнили кое-какие детали, подумали, посовещались. Большинство склонялось к тому, что Лещеву надо задержать.

Но прежде всего ее надо найти. Договорились проверить все лечебные учреждения. Если Лещева не уехала, то она пристроилась в одном из них, не иначе. Тут же разделили районы города между оперативными работниками и установили срок проверки — два-три дня. Одному Русову работы хватило бы на неделю, а то и больше.

Назавтра разморенный дневной жарой Алексей зашел в сквер неподалеку от управления, устало опустился на скамейку и развернул свежую газету. Только успел пробежать глазами по заголовкам, как услышал над собой:

— Товарищ капитан, а я вас ищу.

Алексей оторвал взгляд от газеты. Перед ним стоял Саборов.

— Что случилось?

— Именно случилось. Четыре дня назад ваша Лещева уволилась из третьей поликлиники и выехала из города.

Вот это да-а!.. В тот день, когда Алексей подъезжал к Волгограду, она уволилась. Они могли даже встретиться на вокзале. Куда же она направилась?

Никаких подробностей Саборов не знал. Алексей спросил у него адрес поликлиники и, не теряя времени, поехал туда.

«Не почуяла ли эта птица, что я за ней охочусь? Летает с места на место...» — думал Алексей, вбегая на крыльцо поликлиники.

В небольшом светлом кабинете за столом сидит молодая полная женщина в халате безукоризненной белизны. Это заместитель главного врача Клара Федоровна. У нее черные волосы и большие карие глаза. Смотрит она на Русова серьезно, даже озабоченно, говорит глубоким грудным голосом:

— Да, работала медицинской сестрой. Ничем не отличалась, но свое дело знала. Диплома у нее действительно не было, потеряла, говорит. Но в трудовой книжке значится, что работала медсестрой и даже заместителем главного врача роддома. Как видите, с опытом.

— И почему же уволилась?

— Говорила, что получила письмо от мужа. К себе зовет.

— А вы знаете, где она жила?

— А как же. У меня записано. — И Клара Федоровна достала из стола толстую клеенчатую тетрадь. — На Дар-Горе, улица Ардатская...

Алексей покачал головой и тут же объяснил, что Лещева только прописана там, а жила в другом месте.

Клара Федоровна пожала плечами:

— Не понимаю, к чему такая конспирация?

— Стало быть, для нее так удобнее, — и Алексей принялся расспрашивать, не знает ли кто в поликлинике о ее настоящем местожительстве? С кем она была в близких отношениях?

Клара Федоровна молчит, устало потирает виски и наконец вспоминает:

— Есть у нас одна санитарка, тетей Пашей мы ее зовем. Она должна знать. Не раз я видела, как они о чем-то судачили.

Русов просит позвать тетю Пашу, а сам прикидывает в уме, как с ней вести разговор.

— Вы сами поговорите с нею, — просит Алексей Клару Федоровну, — и не объясняйте, что я из милиции.

Клара Федоровна понимающе кивает в знак согласия. Звонит по телефону в приемную.

Минут через пять приходит пожилая женщина в белой косынке и не в очень чистом халате. Лицо у нее полное, озабоченное. Она бросает на Русова любопытный взгляд.

— Прасковья Ильинична, — обращается к ней Клара Федоровна официальным тоном и даже несколько строго, — вы не знаете, куда уехала Лещева?

— Какая Лещева?

— Анна Ивановна.

— Нет-нет, не знаю, Клара Федоровна, не знаю, — торопливо отвечает тетя Паша и косится на Алексея недоверчивым взглядом.

— А где она жила в последнее время?

— Откуда же мне знать, Клара Федоровна? Что вы! Она же сестра, а я кто?

Алексей пожалел, что доверил вести разговор Кларе Федоровне: больно она строга. Поспешные ответы тети Паши заставляли не верить этой женщине.

— Прасковья Ильинична, — начал он дружеским тоном, — вы же с Анной Ивановной не раз за самоварчиком сидели. Неужели она ничего не говорила?

— Что вы! Что вы! — воскликнула та тревожно. — Откуда вы взяли? Никогда я с нею за самоваром не сидела. У меня и самовара-то нет. И ничего мы не говорили.

Этот категорический отказ окончательно убедил Алексея, что она намеренно скрывает что-то. И на это, видимо, есть какие-то причины.

— Ну что ж, — спокойно сказал он Кларе Федоровне. — Она ничего не знает, пусть идет.

Когда тетя Паша вышла, Клара Федоровна укоризненно посмотрела на Алексея и, недовольная, покачала головой:

— Напрасно вы ее отпустили. Знает она, хитрит только. Вам надо было бы прийти в форме, вызвать ее и спросить построже.

Что ей ответишь на это? Она, несомненно, умный, хороший человек, а думает, как и некоторые, что стоит только припугнуть милицией, и человек сразу начнет каяться во всех своих грехах. Святая наивность! Если бы это было все так просто...

Человеческая душа куда сложнее. По разным мотивам порой упорно не хотят люди сказать правду: одни из соображений «товарищества», другие побаиваются мести, а третьи привыкли жить по принципу: моя хата с краю. К каждому надо подобрать ключик, а на это требуется время.

Временем-то как раз Алексей и не располагал. Однако к тете Паше все же придется подбираться окольным путем.

Клара Федоровна многих сотрудниц поликлиники знает хорошо. Алексея интересовало, кто живет по соседству с тетей Пашей и бывает у нее на квартире. Клара Федоровна называла фамилии работниц и коротко характеризовала их. Среди других назвала санитарку Люсю.

— Поступила недавно, в институт готовится. Комсомолка, скромная, не говорунья.

Почему Алексей именно на ней остановился — сейчас сказать трудно, но она показалась ему наиболее подходящей для осуществления задуманной комбинации. Он попросил вызвать Люсю.

Через несколько минут перед Русовым стояла девушка с пухлыми розовыми щеками и бесхитростными светло-голубыми глазами. Когда Алексей сказал, что он работник милиции, она удивленно заморгала, зарделась и потупилась. Смятение девушки понятно: никогда ее не вызывали в милицию, ни в чем она не провинилась, и вдруг работник милиции сам пришел в поликлинику и вызывает ее в кабинет заместителя главного врача. Не странно ли?

Но шутливый тон Алексея успокоил девушку, она повеселела.

— Вы дома у тети Паши бываете? — приступил к делу Алексей.

— Мы рядом живем, и я иногда забегаю за ней, когда иду на работу.

— И Анна Ивановна, наверное, к ней заходила?

Так исподволь Русов расспрашивает про Лещеву, про тетю Пашу. Он смотрит на девушку весело, дружески, но только по неопытности Люся не замечает, как внимательно вслушивается он в каждый оттенок ее голоса.

— Вы сможете сегодня вечером сходить к тете Паше? — спросил Алексей.

— Зачем?

— Ну, допустим, понадобилась какая-нибудь кастрюля или вышивка.

Люся сдержанно улыбнулась, понимая, что не это главное, зачем она должна идти к тете Паше.

— Могу сходить.

— Тогда слушайте. Это очень серьезное поручение, и я обращаюсь к вам как к комсомолке и вполне зрелому человеку.

Люся закивала, дескать, хорошо понимает, а Алексей продолжал:

— Анна Ивановна подозревается нами в плохих делах, а тетя Паша не хочет сказать, хотя наверняка знает, где Лещева жила и куда уехала. Я не прошу вас что-то делать исподтишка. Все значительно проще. Как только тетя Паша признается, что промолчала, когда ее спрашивали, вы и скажите, что она поступила нечестно, неправильно. Убедите ее, что надо пойти в милицию и рассказать всю правду. Тетя Паша когда-нибудь и без этого поймет, что поступила нечестно, но дело-то не терпит.

Когда Алексей закончил, Люся смотрела веселее, чуть заметно улыбалась и в ее взгляде выражалась уверенность. Они договорились, что завтра утром встретятся в сквере на площади.

...Утро выдалось на редкость пасмурное. Дождя, правда, не было, но он мог посыпать в любое время из мутных туч, повисших низко над городом и обложивших все небо.

Только в Волгограде Алексей на себе почувствовал, что значит жить на границе с полупустыней. Он буквально изнемогал от жары и недоверчиво слушал коренных волжан, которые утверждали вполне серьезно:

— Это разве жара! Вот раньше было, да! А теперь кругом моря: Цимлянское, Волгоградское, канал проходит. Не тот теперь климат, совсем не тот, куда мягче...

Радуясь нежданной прохладе, Алексей со свежей газетой присел на скамью в сквере. Пока пробежал заголовки, прочитал последние сообщения из-за рубежа и спортивные новости, начал накрапывать мелкий дождь. Алексей оглянулся в поисках укрытия и увидел Люсю, спешившую через площадь.

Девушка поздоровалась и стала рассказывать:

— Была я у тети Паши. Зашла к ней и все, как вы говорили, объяснила. Окаянный, говорит, меня попутал связаться с этой Анной Ивановной. В общем, так: Лещева уехала вместе с Тосей, у которой жила на квартире последнее время.

— С какой Тосей?

— У нас в поликлинике работала медсестрой Тося Лукимова. Сначала она уволилась, а дня через три и Анна Ивановна заявление подала.

— Тосин адрес знаете?

— Нет, не знаю. И куда уехали они, тетя Паша тоже ничего не сказала.

— Ну, а вы говорили ей, что она нечестно поступила, ничего не сказав мне?

— Говорила. Она еще вчера, когда были в поликлинике, догадалась, что вы из милиции, и смолчала. Побоялась, что вы ее оштрафуете.

— За что?

— А вдруг дознаетесь, что Анна Ивановна жила у нее на квартире без прописки, и за это оштрафуете.

— Вот оно что...

Алексей поблагодарил Люсю, и они дружески простились. Она пошла на работу, а он заспешил к телефону-автомату. Позвонил Кларе Федоровне. Та подтвердила, что действительно недавно в поликлинике работала медицинской сестрой Лукимова Таисия Петровна, которая уволилась неделю назад и уехала к родственникам куда-то в другой город.

Хорошо, что у Клары Федоровны был записан волгоградский адрес Лукимовой.

 

Первые сюрпризы

#img_43.jpg

В свое время, как и все мальчишки, Алексей громогласно распевал: «Трамвай ползет как черепаха...» Теперь он по-настоящему почувствовал справедливость этих слов. И зачем он только сел в трамвай! Мог бы позвонить дежурь ному по управлению, и прислали бы машину. А он послушался Клару Федоровну: «Разгуляевка недалеко». Поселок этот действительно недалеко, если ехать напрямик, но трамвай ползет, огибая вокзал, петляет по узким улицам с небольшими домишками и снова идет вдоль шоссе, то и дело замедляя ход и останавливаясь через каждые 2—3 минуты.

Вагон новенький, с полумягкими сиденьями, поблескивает свежей краской и лаком, а Алексея зло разбирает: «Выпускают же! Давно пора заменить троллейбусами!» Он нетерпеливо поглядывает на спину водителя и нервничает: скорее! скорее!

И мог ли он спокойно сидеть? Лещева опять ускользнула у него из-под носа. Тут волком взвоешь.

Но если бы только это. Ведь Лещева уехала вместе с медицинской сестрой Лукимовой. От одной этой мысли можно сойти с ума. Сперва Малинина, потом Тригубова, а теперь вот Лукимова. Скорее бы приехать к хозяевам квартиры и хоть что-то выяснить!

Наконец Алексей выскочил из вагона и побежал искать улицу. Она оказалась недалеко за поворотом дороги.

Дома небольшие, одноэтажные. Заборы, калитки с табличками:

«Во дворе злая собака».

Вот номер 23, а вот 25. Ему нужно в следующий. Подходит. Но не спешит войти, — профессиональная привычка. Через забор видит во дворе пожилую женщину. Здоровается и спрашивает:

— У вас, случаем, квартира не сдается?

Женщина подходит ближе, смотрит на незнакомца подслеповатыми глазами и отвечает певуче:

— Должна бы. Уезжают у меня. Комната большая, светлая, с отдельным входом.

— Это подходяще, — кивает Алексей. — Когда же уезжают квартиранты?

— Сегодня, должно. Заходите, посмотрите комнату. Все равно вещи у них отправлены, по чемодану осталось.

— Неудобно, пока не уехали. Дома, поди?

— Одна дома, а другая за покупками пошла.

— У вас что же, обе женщины?

— Ага, две дамочки, незамужние. Одна-то уже в годах, Анной Ивановной звать, другая помоложе. Обе врачихи, серьезные такие, самостоятельные. Тося-то на базар поехала, должна скоро быть.

«Повезло! Лещева здесь! Зайти бы сразу и задержать ее! — У Алексея даже сердце заколотилось. — Взять? Нет? Да, взять, а то уедет! Докажу ли?» И сразу все дело от корки до корки, все свидетельские показания и улики промелькнули в голове. «Трудно, есть риск, но возможно. Докажу!»

Это решение так и подталкивало Русова действовать немедленно, быстро, решительно. В то же время он трезво оценил обстановку. Надо не только задержать Лещеву, но и сделать в квартире обыск, пересмотреть вещи, а для этого придется пригласить понятых, написать протокол. Мало ли что еще понадобится, а он один. Пока провозится с вещами, Лещева может спрятать, выбросить или, наконец, проглотить какую-нибудь писульку, важную для следствия, а то и попытается сбежать.

Вот где нужны помощники! И Алексей вспомнил сыртагорских ребят-дружинников. Как бы они сейчас пригодились! Но, к сожалению, тут он не в родном городе. Хотя и здесь видел по вечерам немало парней с красными, повязками на рукавах, но, увы, они не всегда там, где необходимы больше всего. Он удаляется от дома, а в голове мысли мечутся: что делать? Через плечо поглядывает на калитку. Если Лещева вдруг выйдет, то он пойдет следом и задержит ее где-нибудь на улице, подальше от дома, поближе к такси. Но она не появляется, ничего не подозревает. Это хорошо.

Навстречу на большой скорости идет грузовик. Раздумывать некогда, и Алексей выбегает на середину улицы, поднимает обе руки, загораживает дорогу. Машина останавливается. Шофер молодой белобрысый парень — из окна кабины с любопытством разглядывает Русова, не пьян ли, потом равнодушно сдвигает кепку на затылок, ждет. Алексей подходит, рывком распахивает дверь, вскакивает на подножку и всовывается в кабину. Шофер нажимает на стартер, машина вздрагивает, но Алексей шепчет ему на ухо:

— Стой! Стой, говорю! — и показывает удостоверение.

Понял шофер, что перед ним работник милиции, подчиняется, глушит мотор.

— Отдел милиции знаешь где?

— Еще бы, — усмехнулся парень.

— Сейчас поедешь туда и передашь дежурному записку. Ясно?

— А путевку кто отметит?

Алексей взглянул на него так, что шофер умолк и отвернулся.

А тем временем Алексей вырвал листок из блокнота и написал дежурному, чтобы немедленно прислал двух-трех человек на подмогу.

— Только быстро, — сказал Алексей шоферу, — и смотри у меня, номер твоего ЗИЛа я не забуду.

— Не беспокойтесь, понимаем, что к чему. А насчет путевки это я так, шутейно, — и он по-приятельски подмигнул.

Алексей соскочил с подножки, машина рванулась с места, быстро пошла, удаляясь и громыхая пустым кузовом.

Торчать на улице, на глазах у людей, опасно: Лещева может заметить из окна, и кто ее знает, что ей взбредет в голову. Неподалеку во дворе через распахнутые ворота Алексей увидел сгорбленного старичка в соломенной шляпе. Тот старательно разрыхлял граблями землю под развесистыми сизоватыми яблонями.

— Честь труду! — приветствовал Алексей, подойдя.

— Спасибо на добром слове, — отозвался старик, опершись на грабли.

Они разговорились. Старик оказался садоводом и охотно бы поделился всеми тонкостями выращивания плодовых деревьев, если бы Алексей принял его приглашение зайти и посидеть с ним. Но войти во двор Алексей не мог. Он должен был все время наблюдать за домом, где находилась Лещева, и ждать себе подмогу. А время будто издевалось над ним: не просто ползло, совершенно застыло. Алексей то и дело подносил руку к уху, проверял, не остановились ли часы.

Наконец из-за поворота показался синий фургон с красной полосой и остановился. Русов поспешил к нему Из кабины вышел пожилой старшина, а из фургона выглядывал еще милиционер. «Ого, подмога подходящая!»

— Помощника оставите у калитки, — объяснил Алексей старшине, — а сами зайдете за мною через три минуты. Ясно? Машина пусть стоит здесь.

Русов быстро пошел к калитке. Хозяйки во дворе уже не было. Быстро вбежал на крыльцо. Толкнул дверь, открыл вторую и очутился в просторной комнате. Тут же увидел женщину. В зеленом платье, туго обтягивающем крепкую фигуру, она склонилась над раскрытым чемоданом и перебирала вещи. На вошедшего взглянула вопросительно и даже с заметной тревогой в больших черных глазах.

— Здравствуйте, Анна Ивановна! Привет из Сыртагорска, — бодро проговорил Алексей, подходя и показывая служебное удостоверение.

Лещеву вдруг всю передернуло. Она разогнула спину, но плечи остались опущенными, в глазах мелькнул испуг, лицо побелело.

— Паспорт, — не давая ей опомниться, потребовал Русов.

Она отвернулась, полезла в сумку, и Алексей заметил, как пальцы ее больших рук мелко дрожат.

Прошло всего лишь несколько секунд, и когда Лещева снова повернулась, протягивая паспорт, то уже не было заметно ни бледности на лице, ни испуга в глазах. Она смотрела на Русова строго, с нескрываемой враждебностью.

Алексей раскрыл паспорт, взглянул мельком и положил себе в карман.

— В чем дело? Верните паспорт! Я буду жаловаться! — возмутилась Лещева.

— Жаловаться можете, а пока отберите свои вещи и поставьте в сторону.

— На каком основании? Кто вам дал право?

— Гражданка Лещева, мои права определены законом, и потрудитесь выполнять то, что я требую.

Лещева злобно стрельнула взглядом, шагнула к вещам, склонилась над чемоданом и вдруг охнула, осела на пол, схватилась за голову и затряслась всем телом.

— Ой-ой-ой! Что это такое! — заголосила она. — Что вы делаете, что делаете! Я и так несчастная! Ни. в чем я, ни в чем не виновата! Ой-ой-ой, о-о... — она отчаянно билась головой о крышку чемодана.

«Что с нею? Неужели приступ?» — подумал Алексей. Ему ведь ничего не известно о ее здоровье. Но он тут же вспомнил рассказ работника КГБ Оленина, как она в Ростове истерически рыдала у дежурного райотдела милиции, когда ее задержали с поддельными документами, и теперь усомнился в искренности ее слез. «Первый сюрприз», — с насмешкой подумал Алексей.

В комнату вошел старшина.

— Нервничает? — шепнул он Русову. — Может врача вызвать?

— Врача не надо, — сказал Алексей и заметил, что Лещева притихла, прислушивается к разговору. — Вызовите мужа, Петра Шорца, — продолжал он, подмигнув старшине.

Лещева приподняла голову, утерла лицо и искоса взглянула на Русова.

— Зачем Петра?

— Чтобы успокоил свою благоверную.

— А он здесь? Привезли его?

«Эка разбирает тебя любопытство», — с насмешкой подумал Алексей.

Нетрудно догадаться, почему Лещева сразу забыла об истерике, как только услышала имя Петра. Она увидела возможность выведать, чем располагает следствие. Заманчивая штука!

— Поднимайтесь, Анна Ивановна, занавес закрыт, спектакль окончен. Товарищ старшина, позовите понятых.

Обыск в пустой квартире не представляет ничего сложного — все на виду. Самое главное — внимательно осмотреть личные вещи Лещевой. Алексей надеялся, что в ее чемодане найдет что-нибудь из белья или верхней одежды Малининой. Но, к сожалению, надежды не оправдались. Никаких дополнительных улик заполучить не удалось.

Алексей дописывал протокол, когда подошел старшина и тихонько доложил:

— Там женщина пыталась войти. Задержали.

— Проводите ее сюда, — распорядился Русов.

Она стремительно вошла в ярком васильковом платье, с объемистой хозяйственной сумкой в руке, остановилась посредине комнаты и вопросительно-возмущенно смотрела на всех большими голубыми глазами.

— Что здесь происходит? Что случилось?

— Ничего, Тося. Меня хотят забрать, но это недоразумение, — поспешно ответила Лещева.

— А вы помолчите! — одернул Лещеву Русов и строго обратился к вошедшей: — Ваша фамилия?

— Лукимова.

— Значит, основная квартиросъемщица? Побудьте, пожалуйста, здесь.

Но Лукимова вдруг взбунтовалась, заговорила зло, с вызовом:

— Что она вам сделала? Что? По какому праву забираете? Это незаконно, настоящий произвол!

Она смотрела на Русова, как на заклятого врага. Этой круглой, полногрудой, с розовыми щеками и небесного цвета глазами женщине явно не шло хмуриться и гневаться.

Обыск подходил к концу. Лещева все это время стояла молча, прислонившись к косяку окна и, казалось, совершенно спокойно, даже с некоторым безразличием смотрела на происходящее. Но когда Алексей склонялся над протоколом, то несколько раз ловил на себе ее пристальный взгляд. «Приглядывается ко мне, слабинку ищет», — подумал он.

Оформление протокола было окончено, понятые подписались и ушли. Пора ехать. Но тут Лещева заявила:

— Никуда я не поеду! И так опозорили перед людьми. Перерыли все шмутки, а что нашли? Не поеду!

— Анна Ивановна, вы опоздали. Я уже говорил, что комедия окончена и не к чему снова входить в роль.

— Не поеду. Вы не имеете права! Вызовите прокурора!

Алексей усмехнулся: прием не новый.

— Товарищ старшина, в случае чего, свяжите эту дамочку и отнесите в машину, — проговорил он, не повышая голоса, и пошел к двери.

Через несколько минут за ним вместе со старшиной без какого-либо сопротивления вышла и Лещева. Ее добровольно вызвалась сопровождать Лукимова. Алексей разрешил: ведь ее тоже нужно допросить. Они поднялись в фургон и сели на скамью рядом с милиционером.

 

Так и запишем

#img_44.jpg

Лукимову Алексей пригласил в кабинет сразу же, как только вошли в райотдел милиции. Она по-прежнему глядела отчужденно и на предложенный стул присела неохотно, нахохлившись.

На первые вопросы отвечала дерзко, с нотками раздражения и весьма кратко. Немало стоило труда выяснить, что она с детства живет в Волгограде, около десяти лет работала медицинской сестрой, была замужем, но муж оказался пьяницей и дебоширом. Четыре года назад его посадили за кражу, и она оформила развод. Детей, как говорится, бог не дал.

С Лещевой Лукимова встретилась в поликлинике, и они сговорились вместе ехать в Воркуту.

— Зачем? — допытывался Алексей.

— Что же, запрещено? — дернула плечами Лукимова. — Не мы одни едем...

— А вы откровеннее. Скажите, что Анна Ивановна обещала выдать вас замуж.

— Это вас не касается! — вспыхнула Лукимова.

— Меня все касается. Обещала?

— Хотя бы. Что тут плохого?

— Резонно. Значит, обещала выдать за майора?

Глаза у Лукимовой округлились, и недоуменный взгляд остановился на Русове.

— И звать его Николаем? — продолжал Алексей.

— Откуда вы это взяли?

— И фотографию его показывала? Так? Ну, показывала.

— А теперь откройте свою сумочку и достаньте эту фотографию.

При обыске Лещевой Алексей не нашел фотокарточки майора и предположил, что она у Лукимовой. Окончательно сбитая с толку осведомленностью Русова, Тося непослушными пальцами извлекла фото из сумочки и положила на стол.

— Интересный жених, — проговорил Алексей с иронией, взглянув мельком на карточку. — А если он вас не полюбит?

Лукимова пожала плечами и брезгливо скривила напомаженные губы:

— Не полюбит, и не надо. Одна проживу.

— Зачем же так? Есть же средство, приколдовать можно. Взять, например, землицы с того места, где собаки грызутся...

— Я не верю в колдовство, и нечего меня спрашивать об этом!

— А я и не спрашиваю. Если у вас голова не забита всякой дребеденью, вы сами обо всем расскажете.

— Нечего мне рассказывать! Я ничего не знаю и ничего говорить не буду!

— Хорошо, подождем. А теперь достаньте квитанцию на отправленный багаж.

Лукимова достала документы на контейнер. Алексей взглянул на квитанцию и возмущенно шлепнул бумагами о стол:

— Так и знал!

Лукимова вздрогнула от неожиданности. Алексей взял опись вещей:

— Ого... телевизор, диван, сервант, посуда... Порядочная сумма набирается. Ваши?

— Мои.

— Тогда почему же в квитанции значится: получатель Лещева Анна Ивановна? Почему?

— Не понимаю, что тут особенного, — развела руками Лукимова. — Она сдавала контейнер и на себя записала. Вместе едем. Мы с ней как родные сестры.

— Хорошо, что я подоспел и избавил вас от этой сестрицы. Лещева — аферистка и притом крупная.

— Неправда это! Вы смеетесь надо мною!

— Вот что, гражданка Лукимова. Идите домой и хорошенько подумайте, почему она ваши вещи записала на себя, почему обещала выдать вас замуж за несуществующего майора и почему вообще уговаривала ехать в Воркуту. Завтра придете к часу дня, и мы продолжим разговор. До свидания.

Лукимова пошла к выходу как-то неуверенно, бросив на Русова растерянный взгляд.

Через несколько минут после ее ухода в кабинет привели Лещеву.

Она уверенно прошла к столу, поставленному поодаль, села, положила руки на колени. Лицо ее было строгое, между бровей залегла складка. Она смотрела на Русова пристально, даже очень кристально, будто пыталась пронзить насквозь. Не случайно Тригубова рассказывала, что боялась прямо-таки гипнотического взгляда Лещевой.

На первый же вопрос по существу дела — подтверждает ли она, что вместе с Малининой ехала поездом от Сыртагорска до Москвы, — ответила категорическим отказом:

— Нет, не подтверждаю. Ехала в одном вагоне, но не вместе. Она ехала с Николаем, а я одна в другом купе.

— Это что за Николай? Как его фамилия? Где работает?

— А я не знаю. Это Веркин хахаль. В Сыртагорске им было почему-то неудобно пожениться, вот они и сговорились ехать вместе.

Лещева рассказала, что Николай — высокий, чернявый, лет тридцати. Доехали они с Верой до Москвы, там погуляли три дня, а потом отправились в аэропорт, попросив Анну Ивановну подать за них телеграммы.

Если верить Лещевой, то все предположения Русова, сделанные на основании собранных материалов, опровергаются.

— Сколько у вас было с собой вещей?

— Чемодан и сумка.

— А почему же вы на Ярославском вокзале сдавали в камеру хранения три места?

— Это я в дороге картошку купила. На юге она дорогая, а там копейки стоит. С мешком-то могли не пустить в вагон, потому-то я на станции купила старый чемоданишко, а в него набрала картошки. В Москве позвала носильщика, недорого взял. А вы что же подумали, что я сдавала Веркин чемодан? Ха-ха, была нужда.

— Где вы в Москве останавливались?

— Я спала прямо на вокзале, на скамейках, а они не знаю где. У Николая где-то там знакомые есть, мне адрес не говорили.

Ответы продуманные, не придерешься. Пойди проверь, если не веришь!

С каждым ответом Алексей чувствовал, как почва начинает уползать из-под ног.

— А почему у вас оказались вещи Малининой?

— Какие вещи?

— Вопросы задаю я. Попрошу отвечать.

— Не выйдет, липу не пришьете. Вещей Малининой у меня нет.

— Хорошо. Так и запишем, — и Алексей выкладывает на стол часы, найденные в Богдановке.

— Ах, эти! — восклицает Лещева. — Вы у Петра Шорца были? Понятно. Когда я ехала к нему, то вспомнила, что не купила никакого подарка. Мне Верка и продала их.

— Зачем вам понадобилось покупать старые, когда в Москве в любом магазине есть новые?

— А я подумала: «Ничего, Петру и старые сойдут». Все равно он их не взял. Пришлось задарма отдать какому-то мужичишке.

— Больше вы ничего у Малининой не покупали?

— Нет, конечно. На черта мне старье?

— А это? — и Алексей показал голубое платье.

— Это мое. Честное слово, мое.

— Его опознала мать Малининой.

— Ну и что? Подумаешь! Когда-то оно было Веркино, а перед отъездом из Сыртагорска мы поменялись на память. Я ей отдала коричневое, оно мне тесным стало, а она мне это. Оно тоже тесное, и я продала. Муж-то выгнал меня, не помог, и я осталась без денег, без крова, пришлось продать.

Алексей смотрит на Лещеву с горькой иронией, чуть прищурив глаз. Она же ведь бессовестно лжет! Но как доказать это?

Сейчас бы что-нибудь такое, неопровержимое, от чего бы она поежилась и перестала нести околесицу. Но у Алексея, в сущности, нет больше улик.

Свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы... Однако какой от него прок? Кому оно принадлежало? Во всяком случае, голову Лещева не опустит, если его показать.

И все-таки он достает свидетельство, с равнодушным видом вертит в руках, рассматривает с обеих сторон.

— Чье?

— Мое. Его муж испортил. Мне пришлось снова написать, — без запинки, как вызубренный урок, отвечает Лещева. — Он ведь, того, из бывших...

— Да-да, — в тон перебивает Алексей, — он странный человек.

Лещева умолкает, почувствовав в словах следователя иронию, но тут же вскидывает упрямые глаза:

— Ну и не верьте, мне-то что!

— Но ведь вы, Анна Ивановна, никогда не учились в фельдшерско-акушерской школе.

— Училась. В Ленинграде. Перед войной окончила. Теперь нет этой школы, ее разбомбили фрицы.

— Где она находилась? На какой улице?

— Улицу уже не помню. Не то Герцена, не то Гоголя. Но если поеду, найду с завязанными глазами.

Лещева понимает, что Русов ничем не может опровергнуть ее слова, и смотрит на него с нагловатой уверенностью и даже с самодовольной ухмылкой. Это начинает злить Алексея. Но он старается казаться спокойным.

Алексей весь напрягается. «Не распускаться!» — приказывает сам себе. Он не может допустить, чтобы Лещева заметила его нервозность.

— Хватит, Анна Ивановна, сказочками баловаться. Это я насчет свидетельства. Да и ваши объяснения про часы и платье тоже шиты белыми нитками. Но об этом завтра.

Приходит дежурный и уводит Лещеву. Русов остается один.

Рабочий день давно окончился. Не слышно ни телефонных звонков в соседних кабинетах, ни говора, ни стука дверей. За окном сгущаются вечерние сумерки, быстро темнеет. Алексей ходит из угла в угол, размышляет, все ли он использовал для доказательства виновности Лещевой. У него в запасе еще откровенное признание Тригубовой... Но что это даст? Лещева не сумела осуществить никаких замыслов в отношении Тригубовой. Даже телеграмма, поданная от имени Николая не из Воркуты, а из Волжского, ничего не доказывает, кроме желания Лещевой ускорить отъезд.

Совсем стемнело. В темноте наткнулся на стул и больно ушиб коленку. Со злостью оттолкнул, стул упал, загремел, и Алексей будто очнулся, понял, что нервничает, остановился, повернул выключатель, зажмурил глаза от резкого света, сел к столу, принялся перелистывать бумаги. Надо что-то найти, что-то предпринять, с кем-то связаться, от кого-то получить помощь.

Вот первые документы, добытые в Москве. «Может, позвонить Ивану Гавриловичу в МУР? — промелькнула мысль. — Нет, он ничем не сможет помочь».

Вот протоколы допросов, сделанные в Богдановке... Да, в Богдановке, должны быть дополнительные улики. В Каменском райотделении милиции Алексей оставил требование, чтобы разыскали у жителей Богдановки вещи, проданные Лещевой. Но каменская милиция молчит. Почему? Неужели майор так и не выполнил просьбу, и там ничего не нашли? Алексей снимает трубку, просит междугородную станцию принять заказ на разговор с Каменском.

— Ждите, — слышится в трубке голос телефонистки.

Русов терпеливо ждет, листает бумаги. Находит документы, полученные в Ростове. Вот злополучное свидетельство. По вытравленному месту написано: «Лещева Анна Ивановна», внизу неполный круг печати, а рядом подпись директора. Больше ничего нет. Алексей смотрит на подпись, смотрит и чувствует, как кровь приливает к голове, становится жарко. Вот где спасение! И как он раньше об этом не подумал! Если это свидетельство Малининой, а она кончала Сыртагорскую фельдшерско-акушерскую школу, то все ясно. Надо узнать фамилию директора. Кто же там был директором? В размашистой подписи четко выделяются три первые буквы: «Фил». Дальше идут непонятные закорючки. Это может быть Филатов. Филиппов, Филимонов или еще кто-нибудь в этом роде.

Телефонный звонок прерывает размышления. На линии Каменск. Слышимость скверная. Алексей разговаривает с дежурным райотделения милиции. Тот ничего не знает.

— Я прошу вас, товарищ дежурный, убедительно прошу, — кричит Алексей в трубку, — дело срывается! Утром же дайте телеграмму в Волгоград, нашли что-нибудь в Богдановке или нет.

Алексей швырнул трубку на рычаг. Что это за дежурный! Ничего не знает!

Вспомнилось усталое лицо майора и его холодный взгляд. С каким недовольством согласился он тогда исполнить просьбу! «Напрасно я не пожаловался на него», — промелькнула мысль.

Снова Алексей хватается за трубку. Заказывает Сыртагорск. Там уже ночь, линия свободна, дают быстро. Соединяется с квартирой начальника горотдела и слышит хрипловатый со сна бас:

— Да-а, откуда говоришь?

— Из Волгограда...

— Из Волгограда! — не то удивленно, не то восхищенно прозвучало в ответ, и бас умолк, слышно было только неровное дыхание, будто трубка сама дышала в ухо. — Действуй там в контакте с ребятами, — после паузы заговорил подполковник. — Ты знаешь, какая там милиция! Я же служил там перед войной, потом Сталинград защищал. Поклонись там от меня сталинградской землице на Мамаевом кургане да у памятника чекистам. Эх, Алексей, прямо завидую тебе... В общем, имей в виду: милиция там что надо, помогут...

Непривычно длинный разговор, видно, взволновал подполковника. Ветеран. Воспоминания. По молодости Алексей сейчас же привел логический довод:

— Прошло уже двадцать лет, товарищ подполковник, от той милиции никого не осталось.

— Не зубоскаль, Алексей! — сердито раздалось в трубке. — Остались люди, остались традиции! Запиши лучше фамилии, справишься, есть ли эти товарищи, привет от меня передай да адресок мой. Пусть черкнут. Скажи, что пенсию доживать к ним приеду, понял?

Поручение неожиданно тронуло Алексея. Он записал пять фамилий, потом кратко доложил начальнику состояние дела, попросил узнать фамилию бывшего директора фельдшерско-акушерской школы и срочно выслать образец его подписи.

— Ладно. Смотри не упусти и делай, как говорю. Утром будет фамилия, а с первым самолетом образец подписи. Через денек позвони снова...

На душе у Алексея сделалось легче. Исчезло гнетущее чувство. Теперь легче будет бороться с Лещевой.

Бродит Алексей по вечернему Волгограду, с каким-то особым чувством сжимает в кармане поднятый на Мамаевом кургане осколочек снаряда. «Приеду — подарю подполковнику», — думает он и снова любуется огнями города, вдыхает теплый сухой воздух улиц, пряный запах цветов. Шагает он довольно-таки быстро. Устанешь — легче уснуть.

На площади, над зданием телеграфа, вспыхивают и гаснут огни световой газеты. Алексей останавливается, читает:

«Сегодня, 18 июня, завод бурового оборудования выполнил план...»

Господи, завтра же девятнадцатое — день свадьбы, восьмая годовщина! В этот день Алексей всегда дарил Машеньке цветы, забавные безделушки, а из командировок посылал телеграммы. А сейчас он чуть было совсем не забыл.

Когда утром Алексей пришел на работу, дежурный встретил его не только повседневным «здравствуйте».

— Вам, товарищ капитан, звонили ночью из Сыртагорска. Вот велели передать.

На листе бумаги читает:

«Директором фельдшерско-акушерской школы работал Ильин Федор Иванович».

Алексея словно обдало пламенем: в свидетельстве подпись директора начинается с «Фил...

Но тут же соображает, что паника преждевременна. Все правильно! Фил... — сокращенно значит Федор Ильин или Ф. Ильин.

«Фу ты, дьявол! Как напугался!».

Вытирает платком вспотевший лоб и натыкается на узелок.

«Ты ждешь, Маша, моего привета? Пришлю письмо, пришлю! Вот допрошу только...» — думает он, вбегая на третий этаж.

Заходит в кабинет, переводит дыхание, садится за стол и,раскладывает бумаги.

Приводят Лещеву. Алексей начинает разговор спокойно и уверенно. Спрашивает о самочувствии, о настроении и первый вопрос, по существу, задает издалека:

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Малининой?

Лещева отвечает, что вместе работали в Сыртагорском роддоме, но она, Лещева, в подруги к Малининой не навязывалась. Вера сама пригласила Анну Ивановну к себе на квартиру.

Алексей постепенно, шаг за шагом, начинает уточнять, когда Лещева впервые увидела неизвестного Николая и куда они вместе с Верой и Николаем ходили в Москве, о чем говорили и почему Вера не сама посылала телеграммы в Сыртагорск. Русова интересовала каждая мелочь: где, когда, что, кто может подтвердить и даже какая была погода в этот день в Москве.

Лещева отвечала довольно-таки бойко, редко сбивалась с уверенного тона. Пойманная на слове, тут же поправлялась: «Ах, да, забыла. Память-то у меня дырявая».

— Вы какой размер платья носите? — спрашивает Алексей.

— Кто его знает, — пожимает плечами Лещева, — наверное, пятидесятый.

— А Малининой и сорок шестой будет велик. Так?

— Я-то что, мерила разве?

— Вот и не пойму я, почему вы поменялись платьями? — Алексей чуть приметно усмехнулся. — В вашем тесном Малинина утонет. А ее платье и при нынешней моде носить узкие на вас не натянешь. Полезет по швам.

— Мы же на память менялись.

— Хороша память, если вы его через неделю продали. Почему же платье Малининой оказалось у вас?

— Если не верите, нечего спрашивать! — гневно сверкнула глазами Лещева и отвела взгляд.

— Так и запишем, что ответа не последовало.

Заходит дежурный и кладет перед Русовым записку:

«По вашему вызову пришла гражданка Лукимова».

— Пусть подождет.

Дежурный уходит, и Алексей кладет на стол свидетельство:

— Как оно к вам попало?

— Я уже говорила, что это мое. Получила в Ленинграде после окончания школы.

— В Ленинграде, говорите? А почему подпись на нем директора Сыртагорской школы?

— Это неправда!

— Вот как? Тогда скажите, как фамилия вашего директора?

— Филипченко. Там даже прочесть можно.

— Анна Ивановна, — говорит Алексей почти дружески, — вы расписываетесь вот так: «А. Лещева», — он показывает ее подпись на протоколе. — Я расписываюсь вот так: «А. Русов». И подавляющее большинство людей при росписи сначала ставят первую букву имени, потом пишут фамилию. На свидетельстве подпись не Филипченко, а Ф. Ильина. Федор Иванович Ильин — директор Сыртагорской школы. Через пару дней это будет доказано экспертизой.

У Лещевой огромное самообладание. Это Алексей заметил сразу же, как только они встретились, но ее выдают глаза. Вот она сверкнула ими, смотрит на Русова пытливо, хочет понять реальность угрозы. Но тут же взгляд ее метнулся на стол, на окно и куда-то в угол, будто ища чего-то.

Алексей не дает ей опомниться, продолжает напористо:

— Это свидетельство Малининой. Как оно к вам попало?

Лещева молчит. Вспыхнувший взгляд ее мечется, ни на секунду не останавливаясь. Пальцы рук судорожно сжимают колени.

— Вы будете отвечать, как к вам попало это свидетельство? — настаивает Алексей.

— Ничего не знаю! Не помню!

— Вспомните.

— Как я могу вспомнить, когда вы все время задаете вопросы?!

— Хорошо, помолчим. Но от ответа вам не уйти.

От долгого сидения заныла поясница. Алексей поднялся со стула, чтобы размяться, но тут же собрал бумаги и спрятал их в ящик стола. В практике бывали случаи, когда преступник из-под рук зазевавшегося следователя выхватывал документы, рвал их в клочья. Он подходит к окну, смотрит на залитую солнцем улицу, на зелень в сквере. Хорошо в Волгограде! Алексей здесь вторую неделю, и почти все время стоит ясная погода, на небе ни облачка. Досаждает немного жара, зато на пляже благодать. Нырнул в воду — и опять на песок.

Лещева заговорила, не дожидаясь вопросов.

— Вы знаете, кто мой муж?

— Да-да, знаю, — иронически усмехается Алексей. — Лично знаком.

— Нет, вы не знаете, и нечего насмехаться! Это он все! Когда еще в Сыртагорске были, он отдал мне это свидетельство.

— Не клевещите на Шорца.

— Я клевещу? Да убей меня бог! Чтобы не сойти мне с этого места!

— Хорошо. Оставим бога. Значит, свидетельство вам отдал бывший муж? Стало быть, вы не учились в фельдшерско-акушерской школе?

Лещева все больше и больше запутывалась в своих показаниях, а Алексей настаивал на точности ответов. Придумывая ситуации экспромтом, не трудно перепутать детали, а он как раз по деталям и разбирает каждый шаг Лещевой.

— И с платьем, и со свидетельством плохо у вас придумано, Анна Ивановна. Вы же сами понимаете — нет логики, не сходятся концы с концами.

— Что же, выходит, я украла?

— А почему бы и нет?

— Вы не имеете права! Я не из таких!

— Бросьте, Анна Ивановна, разыгрывать роль праведницы. Я ведь хорошо знаю, за что вы сидели.

— Я сидела за честное ремесло, и нечего попрекать этим.

Вошел дежурный.

— Товарищ капитан, вам телеграмма из Каменска, — подал и вышел.

Алексей раскрыл, взглянул. «Ах, молодец, майор!» — промелькнуло в голове. Начал читать вслух:

«Богдановке изъяты вязаная шерстяная кофта, черные лакированные туфли, проданные Лещевой...»

— Ну как, Анна Ивановна, запишем, что ли, ваши показания?

Лещева молчит, насупилась.

— Вы же отлично понимаете, что упорство бессмысленно, а чистосердечное признание смягчит вину.

— А я не крала, и не думайте так. Они сами оставили чемодан.

— Кто они и где оставили?

— Верка и Николай. Оставили со мной чемодан на Казанском вокзале, а сами ушли Москву смотреть и не вернулись. Я ждала, ждала... Сколько же можно ждать?! Поезд мой отходил... Вот и все. Не бросать же чемодан на вокзале?

— Значит, увезли с собой?

— Да.

 

Откровения Тоси Лукимовой

#img_45.jpg

После того как Лещева призналась в присвоении чужих вещей, протокол был подписан и ее увели. Только тут Русов обратил внимание, что солнце уже опускается за крышу, тени от деревьев легли через улицу. Взглянул на часы — без четверти шесть. Он собрал бумаги, положил их в ящик стола, прошел к дежурному и тут увидел Лукимову.

— Вы здесь?

— Товарищ капитан, — опередил ее дежурный, — гражданка явилась по вашему вызову. Я вам докладывал.

— И вы ждете с часу дня? Наверное, и не обедали?

— Такие у вас порядки, — скривила губы Лукимова.

— Виноват, ей-ей, виноват. Прошу принять мои глубочайшие извинения. Но все еще исправимо, — продолжал он. — Пойдемте.

— Куда? — недовольно опросила Лукимова.

— Сначала в столовую.

— Нет, что вы, я домой, — запротестовала она.

Но Алексей настоял на своем. Его серьезно беспокоила замкнутость Лукимовой. Может быть, надеялся он, в неофициальной обстановке удастся найти общий язык и узнать что-то важное про Лещеву.

...Они сидели за круглым столиком друг против друга. Тося с аппетитом ела гуляш, изредка поглядывала на Русова, сдержанно улыбалась в ответ на его шутки. Она совершенно не походила на ту ершистую и взвинченную Лукимову, которую он видел вчера.

Когда они вышли из столовой, уже стемнело. Не торопясь дошли до набережной. Сели на скамью. Бледный, сумеречный вечер быстро потухал, и на фиолетовом небе кое-где загорались первые звезды. Волга лежала внизу неподвижная, будто загустела, застыла. Кругом тишина, покой, и деревья на бульваре, казалось, задремали.

В такие вечера хочется помечтать, пофилософствовать. Алексей глубокомысленно изрек, глядя в небо:

— И в этой бесконечной дали есть где-то другие миры, другая жизнь.

— Небесная, — тихонько подсказала Тося.

Алексея удивило этакое толкование его мысли, и он с подозрением посмотрел на Тосю:

— Вы верите в бога?

Она помолчала и как-то грустно сказала:

— Я не знаю, во что верю. Только мне кажется, что есть что-то. Есть такое, чего нам не постичь...

— Например?

— Например... Когда была маленькой, лет одиннадцати-двенадцати, в ясный летний день лежала я как-то на крыше. Лежу и смотрю в небо. Оно чистое-чистое и очень голубое. У меня уже начала кружиться голова, как вдруг образовалось желтое пятно, потом оно расплылось и на какую-то секунду появился из него старик с бородой, в царской короне, в золотой ризе. Взгляд строгий, мудрый. Вот как сейчас вижу его... Вы не смейтесь, я серьезно.

— Я не смеюсь.

— Чем угодно могу поклясться, все это сама видела и запомнила на всю жизнь. Что это такое?

— Трудно сразу объяснить. Какая-то галлюцинация зрения.. У вас, наверное, в семье кто-нибудь религиозный был.

— Были, конечно. Бабушка в церковь ходила. Еще один случай, — вновь заговорила Тося. — Когда мы с Семеном решили пожениться и пошли в загс, встретилась нам горбатая старуха. Она так нехорошо досмотрела, что у меня ноги подкосились. «Не будет мне жизни с Семеном», — подумала я. Так и оказалось. Что это такое?

— Тут, думаю, просто случайное совпадение.

— У меня часто так бывает. Вчера я вас прямо ненавидела, что все наши планы расстроили, а потом, как сказали: «Откройте сумочку и достаньте фотокарточку майора», — у меня так и дрогнуло что-то в груди. И откуда вы все знаете? Теперь вот сижу с вами и рассказываю, как давно знакомому человеку... И с Анной Ивановной у меня так же получилось. Стою я в поликлинике у окна, а на сердце такая печаль, едва слезы сдерживаю. Подходит Анна Ивановна, смотрит на меня, будто в душу заглядывает, и тихонько говорит: «Не горюнься, Тосенька, придет твое счастье, скоро придет». И знаете, с меня печаль как рукой сняло. Я сразу поверила ей и не могла больше от нее отстать. Приворожила, что ли. Только сегодня и почувствовала себя свободной, будто отходит она от меня...

Алексею хотелось возразить Тосе, но он сдержался, боясь оттолкнуть неосторожным словом.

— Когда Анна Ивановна предложила мне ехать с ней в Воркуту, я сразу согласилась. Только боязно было сперва, что не знаю жениха. Но Анна Ивановна умеет приворожить человека. Вы, пожалуйста, не смейтесь. Не хотела вам говорить, а теперь скажу все, как было. Анна Ивановна знает такое колдовство, которое действует сильнее гипноза. Надо в самую глухую ночь сходить на кладбище и с трех могилок из-под трех кореньев взять землицы и завязать в узелок. Носить его всегда с собой. Если муж будет плохо относиться, то подсыпать ему в стакан.

— И вы взяли?

— Нет, не пришлось. Мы сначала сходили днем, посмотрели, где эти могилки, а позавчера пошли поздно вечером. Думали, возьмем и сразу на поезд. Но неудачно. Ночь была лунная, и когда подходили к кладбищу... Мы же не через ворота хотели, а сбоку, там в стене кирпичи разобраны. Подходим, а нам навстречу машина выехала. Анна Ивановна сразу забеспокоилась, сказала, что все пропало, нас шофер заметил, а надо, чтобы никто не видел. Мы и вернулись ни с чем. А вчера вы помешали. Так и не удалось взять.

— Жалеете?

— Не знаю, теперь как-то прошло, вспоминается, будто сон. Только я не верю, что Анна Ивановна сделала что-то плохое.

— В присвоении чужих вещей уже призналась, а кроме того, она подозревается в более тяжком преступлении.

— Не пугайте. Вы все время шутите и теперь нарочно пугаете меня, — и Тося заторопилась: — Надо домой.

Алексей не стал удерживать, проводил ее до трамвайной остановки.

Утром на дежурной машине Русов с двумя понятыми и Тосей поехал на кладбище. То ли чутье оперативного работника, то ли простое человеческое любопытство подталкивали Алексея взглянуть на три могилы, которые Лещева облюбовала для получения «чудодейственной» землицы.

Вот и разобранное звено в заборе. По едва заметной тропинке, густо заросшей высокой травой, петляя между оград и памятников, они долго шли, чуть ли не через все кладбище, несколько раз пересекая усыпанные гравием дорожки. Наконец увидели свежие холмики с венками из живых цветов, а чуть поодаль — заросли кустарника и высокие деревья с развесистыми кронами.

Алексей осмотрелся. Место глухое, вдали от дороги, тишина. Рядом стоят два тополя и уродливо изогнутый ясень, а под ними три холмика.

— Жутко как-то, — сказала Тося и поежилась, — а я с завязанными глазами и ночью должна была...

— Почему с завязанными?

— Чтобы не видеть, какую землю возьму. Анна Ивановна велела вот так обойти могилы и здесь опуститься на колени.

Алексей заглянул под один куст, под другой, стал раздвигать траву и мелкий кустарник. Вдруг он нащупал какой-то твердый предмет. Нагнулся. Ого! Топор. Вытащил, повертел в руках. Старый, ржавый, зазубренный топор, с расхлябанным, расщепленным топорищем. Когда-то им, очевидно, кололи дрова. Только странно: как он мог оказаться на кладбище? Алексей положил топор на землю и продолжал осматривать кусты.

Когда через минуту он поднял голову и взглянул на Тосю, то был удивлен ее бледностью. Она стояла и покачивалась из стороны в сторону, вот-вот упадет на землю. Алексей стремительно бросился к ней, не на шутку перепуганный, подхватил ее за плечи.

— Что с вами, Тося?!

Она закрыла руками лицо и так стояла неподвижно, наверное, с минуту.

— Что случилось? Что?

— Ничего, — наконец-то вымолвила она. — сейчас пройдет.

— Нет, вы скажите, что произошло?! — допытывался Алексей.

— Это топор из нашего двора... Еще на днях хозяйка искала... — сорвалось с побелевших Тосиных губ.

 

Внезапное признание

#img_46.jpg

Прощание было недолгим. Русов обошел кабинеты уголовного розыска, пожал руки всем, кого застал на месте, и отправился на вокзал. Прощай, Волгоград! Прощайте, люди, с которыми успел познакомиться в этом замечательном городе! Доведется ли встретиться?

Возможно, с кем-нибудь и сведет судьба. Но наверняка Алексей встретится с одним человеком — с Лещевой. Когда она призналась в присвоении и распродаже вещей, этого было достаточно, чтобы получить санкцию прокурора на ее арест. Однако впереди предстояла большая работа.

Преступник нередко сознается в меньшем преступлении, чтобы уйти от ответственности за более тяжкое. На это, очевидно, и рассчитывала Лещева. Однако за те пять суток, пока ее везли от Волгограда до Сыртагорска, она могла многое передумать, выдвинуть новые версии. Торопиться с выводами не следовало. Но воображение у Алексея работало настойчиво, и в голове сложилась вполне вероятная история гибели Малининой. Необъяснимым оставался лишь один факт — письмо, которое пришло из Воркуты.

Знает ли о нем Лещева? Этот вопрос мучил Алексея. А задавать его подследственной бесполезно, только насторожишь ее. Как построить допрос, чтобы она сама о нем упомянула?

И вот они снова друг против друга. Только за окном не волгоградское щедрое солнце, а сыртагорский дождь, мелкий, неуемный. Вокруг как-то серо, пасмурно. Лещева сидит на стуле, сгорбившись, посматривает на Русова искоса. Она немного похудела, осунулась, глаза стали еще больше и еще настороженнее.

Алексей принялся уточнять, когда, где, при каких обстоятельствах вещи Малининой попали в руки Лещевой. Она начала было отвечать, но сбилась, перепутала время и вдруг оглянулась, будто опасаясь, что ее могут услышать посторонние, приложила палец ко рту и полушепотом сказала:

— Не хотела подводить знакомого человека, но не могу больше, совесть мучает. Возьму грех на душу. Веркины вещи мне передал Кузьма Приходько.

«Запасный выход... — подумал Алексей, — но ничего, разберемся».

— Кто он такой?

— Это из Воркуты. Мы там жили вместе. Он встретил меня в Москве на Ярославском вокзале и как узнал, что я еду к мужу, то притащил чемодан и говорит: «Отдай Петру, он в курсе дела». Уже в поезде, далеко от Москвы, я рассмотрела, что это Веркины вещи.

— Как же они к нему попали?

— Откуда мне знать! Он еще сказал: «Хорошо с Николаем погуляли в Москве».

— С каким Николаем?

— А я-то что, спрашивала? Наверное, с тем, который с Веркой ехал. Это одна шайка-лейка: и Николай, и Приходько, и Петро.

Сначала Русову показалось, что все это очередная выдумка, в которой нет ни капли правды, и что Приходько — лицо вымышленное. Но стоило связаться с Воркутой, как сразу выяснилось, что Кузьма Остапович Приходько действительно живет в городе, работает на шахте, хорошо знает Лещеву и в прошлом году, в начале сентября, ездил в Москву, в командировку. Воркутинская милиция подробно допросила Приходько. Он показал, что шестого сентября, будучи в Москве, встретил Лещеву на Ярославском вокзале. Но никакого чемодана ей не передавал, а только помог ей перенести вещи через Комсомольскую площадь на Казанский вокзал.

Алексей вчитывался в протокол допроса Приходько и чувствовал, что тут завязан какой-то новый узел и без Приходько его не распутать. Но ему повезло. Приходько, командированный в один из городков, дорога к которому вела через Сыртагорск, сам зашел в горотдел. Высокий, тучный, с толстыми щеками и маленькими заплывшими глазками, он заговорил нараспев мягким тенорком, который так не соответствовал его массивной фигуре:

— Меня уже допрашивали, и я все рассказал. Но вот решил зайти, поскольку случай представился.

— Очень хорошо: ведь Лещева-то другое показывает. Придется провести очную ставку, — пояснил Алексей.

На очной ставке Приходько повторил свои показания. Лещева, разыграв возмущение, напустилась на него:

— Ты что врешь! Запутать хочешь?! Ты же подошел ко мне, когда я стояла у камеры хранения. У тебя же был в руках коричневый чемодан, и ты отдал его мне, когда узнал, что я к Петру еду!

— Что ты, Анна! Что ты! Никакого у меня чемодана не было. Вспомни: ты получала вещи у первого окна, а я сдал свой баульчик в последнем окне и шел оттуда. Тут мы и встретились, поздоровались. Ты получила, хорошо помню, хозяйственную сумку, перевязанную скрученным бинтом, и два чемодана. Один черный, потертый, а другой новый, коричневый со светлыми металлическими угольниками.

— Врешь! Все врешь! Это твой чемодан!

— Лещева! Имейте выдержку, — строго предупредил Алексей.

— Что ты, что ты! Неужели забыла, Анна, — продолжал Приходько. — Ты еще хотела носильщика взять, а я говорю: «Давай помогу». И понес оба чемодана на Казанский, а ты шла с сумкой.

— Вы подтверждаете эти показания, Лещева?

— Ни в коем случае! Ни за что! Он все врет! Вы не смотрите, что он тихоня. Он такой, все может, из бывших. Сидел за кражу и теперь тень наводит...

Лицо Лещевой обострилось, горящие яростью глаза то сужались, то делались огромными. И вся она, похожая на ястреба, подалась вперед, готовая вцепиться в лицо Приходько. Тот же съежился на стуле и пугливо оборачивался к Русову, как бы ища защиты.

— Ага, отвернулся, стыдно стало! — продолжала бесноваться Лещева. — Ты же сам говорил: «Хорошо в Москве погулял с Николаем», а теперь отпираешься! И чемодан отдал. Я еще не хотела брать, своих вещей полно, а ты: «Помогу, помогу». Вот и отвечай теперь!

— Что же это такое, товарищ следователь, — умоляюще смотрел на Русова Приходько. — Она же бессовестно наговаривает.

— Ах, наговариваю! Не по вкусу пришлась моя правда. Я всех вас выведу на чистую воду!

— Гражданка Лещева, помолчите. Записываю показания каждого так, как вы их даете.

— Товарищ следователь, поверьте мне. Я могу все повторить слово в слово. Она получила чемодан, я только помог перенести, и все. Потом попрощались на вокзале. Она еще попросила меня письмо отвезти.

— Врет! Опять врет! Бесстыжие твои глаза!

— Лещева! — Русов ударил ладонью по столу. — Да помолчите вы, наконец! — и обратился к Приходько: — Какое письмо?

— Не знаю. Велела в Воркуте опустить в почтовый ящик. Я еще говорю ей: «Нескоро попаду в Воркуту, закончу дела и поеду на Полтавщину отдыхать». А она мне: «Ничего, говорит, хоть когда, только в Воркуте опусти».

— Что же на конверте было написано? Какой адрес?

— Не помню. Знаю, что письмо было в Сыртагорск, а кому — не помню.

— А-а, утопить хочешь! — вновь закричала Лещева. — Но я тебе еще покажу, долго будешь помнить!

— Гражданка Лещева! — строго и сдержанно сказал Алексей. — Я начинаю думать, что вы умышленно мешаете выяснить истину. Вы подтверждаете показания Приходько?

— Это наговор, а не показания.

— Так и в протокол занесем...

Когда очная ставка окончилась и Приходько вышел, Алексей спокойно продолжил допрос Лещевой:

— Итак, сколько мест у вас оказалось, когда вы прибыли на Казанский вокзал?

— Все, сколько было.

— Но вы один чемодан отправили багажом.

— Это с картошкой.

— А-а, ну-ну. Понятно. И телеграммы из Москвы вы послали с благими намерениями?

— Я тут ни при чем. Мне Верка велела.

— Когда? Ведь шестого сентября ее чемодан вам передал Приходько, а самой Малининой не было.

— Еще накануне, когда прощались. Она велела подать телеграммы, а сама поехала на аэродром, но я забыла и подала шестого.

— Странно. Если она улетела пятого, то как же чемодан попал к Приходько?

— Откуда мне знать? Может, он на аэродром с нею ездил... Наверное, вместе с Николаем отобрали у нее чемодан и скрылись.

— Да-а, не гладко получается. Вот, смотрите, железнодорожный билет. Он сохранился вместе с командировочным удостоверением Приходько в бухгалтерии шахты. А вот, взгляните сюда, расписание поездов. Приходько приехал в Москву за два часа до отхода вашего поезда. Стало быть, он сошел с поезда и сразу же у камеры хранения встретил вас. Как же он успел где-то перехватить Малинину?

— Это неправда! Это не его билет! Вам подсунули другой. Или вы сами! Конечно, сами! Вы заодно с ним сговорились! Этот битюг взятку вам сунул. Понятно теперь. Ага — взятку! Я не доверяю вам! Пусть придет прокурор! Я не хочу отвечать на ваши дурацкие вопросы! Не хочу! Не хочу! Не...

Лещева задохнулась, затряслась всем телом, ринулась со стула, схватилась за грудь, охнула, покачнулась и, как подрубленная, рухнула на пол.

«Не разбилась бы», — подумал Алексей, полагая, что это очередная выходка. Но нет, глаза ее закатились, на губах запузырилась слюна, щеки побелели. Алексей не на шутку всполошился и вызвал врача. Затем позвонил прокурору и попросил его срочно приехать.

В кабинет вошли двое в белых халатах. Русов коротко объяснил, в чем дело. Через несколько минут хлопнула дверь, и в кабинете появился Аркадий Степанович. Он у порога встряхнул мокрый плащ и торопливо устремился к Русову, на ходу протягивая руку и тревожно спрашивая:

— Что стряслось? Ты так говорил, что я ничего не разобрал.

— Сам не знаю. С Лещевой какой-то обморок, сейчас врачи скажут. А потом... — и Алексей подробно пересказал все, что произошло.

— Ты только не очень, не новичок. Мало ли в чем могут нас обвинить всякие...

На лице Русова хотя и были следы недовольства, но он знал, что от преступника можно ждать любого оскорбления, как бы глупо, дико и несуразно оно ни было.

— А насчет недоверия... сейчас посмотрим, — продолжал Аркадий Степанович. — Ее дело не доверять, а наше — проверять и следовать закону.

Врач, осмотрев Лещеву, повернулся к Русову.

— Ну как?

— Ничего особенного. Сердце в порядке, пульс в норме. Немного понервничала. Полагаю... как бы вам сказать... похоже на симуляцию.

У Алексея отлегло от сердца, он усмехнулся.

— Талант трагика.

Поняв, что ее выходка не удалась, Лещева успокоилась.

— Какие у вас претензии к капитану Русову, гражданка Лещева? — спросил Аркадий Степанович, садясь за стол.

Лещева не шелохнулась, как будто ничего не слышала.

Вопрос пришлось повторить. В голосе прокурора послышались жесткие нотки.

— Чего вы пристаете? — презрительно буркнула Лещева. — Если есть, сама скажу.

— Гм, стало быть, инцидент исчерпан. Продолжайте допрос, товарищ Русов, я поприсутствую.

— Не трудитесь, отвечать не буду, — пробубнила Лещева, не поворачивая головы.

— Почему?

— Устала.

— Ну что ж, причина уважительная. Как, товарищ Русов?

— Пусть отдохнет.

— Имейте в виду, Лещева, — заговорил Аркадий Степанович, поднимаясь из-за стола, — тянуть следствие — вам же хуже.

— А мне спешить некуда.

И на последующих допросах Алексей ничего не добился. Лещева отрицала прежние показания, выдумывала небылицы, вновь наговаривала на Приходько, на Петра Шорца и на неизвестного Николая, обвиняла Веру Малинину во всех грехах. Пыталась выкручиваться даже тогда, когда улики были бесспорны.

На одном из допросов, когда Алексей упрекнул Лещеву, что она клевещет на честных людей, она зло сверкнула глазами:

— Ну и что ж? Я ненавижу их. Всех ненавижу! И вас ненавижу и других тоже.

— За что же, Анна Ивановна?

— За все. За то, что все вы такими честными, правдивыми кажетесь, а на самом деле... Не зря мой отец говорил: «Люди — звери, и только самым сильным да самым хитрым достается жирная добыча». Не так, скажете? Я до двадцати годов тоже верила басенкам о справедливости, а потом... За что отца посадили? Он не грабил, не убивал. Он просто умел жить. Подумаешь, торговал! А что в этом плохого? Еще благодарили, что привозил на север свежие фрукты. Так нет, спекуляцию пришили... Я при нем жила — не копалась в грязи... Отца забрали, а мне что оставалось делать? Идти ишачить и трястись над каждой копейкой? Или, может, скажете, сесть за парту? Нет уж, извините! Каждый гребет к себе так, как умеет. Надеяться мне не на кого было. Бабка одна меня такому научила... А этих, в белых халатах, я знаю, дуры набитые, только с дипломами. Не стой они на пути, я бы жила — лучше не надо! Но у нас... разве дадут! Люди же звери! «Криминальный аборт» в приговоре написано. Ох и ненавижу! Всех не-на-ви-жу!

Алексей слушал Лещеву с брезгливостью, его не покидало ощущение, что он прикоснулся к чему-то омерзительному.

Русова вызвал к себе начальник горотдела.

— Как Лещева? — спросил он.

— Молчит.

— Покажи дело.

Алексей положил перед ним разбухшие папки. Подполковник молча полистал бумаги, быстро пробегая глазами по страницам. Остановился на последних показаниях Лещевой, закурил и решительно сказал:

— Придется допросить самому.

Лещева с начальником горотдела еще не встречалась. Она посмотрела на него с нагловатой усмешкой, словно говоря: «Вот ты какой!»

Подполковник, привалившись грудью к столу, устремил на Лещеву пытливый взгляд.

— Рассказывайте, — коротко пробасил он.

— Чего рассказывать-то? Там все записано.

— Не все.

Лещева пожала плечами, отвернулась, закинула ногу на ногу. Она молчала, но в этом угадывалось что-то нарочитое. Видимо, Лещева хорошо понимала, что начальника не обмануть поддельным равнодушием.

Подполковник тоже ничего не говорил, но не сводил пристального взгляда с Лещевой. И та не выдержала.

— Чего уставились? Что хотите от меня?

— Правдивых показаний, — глухо отозвался начальник. — Где Малинина?

Лещева отвернулась, но тут же искоса быстро взглянула на подполковника. Постепенно голова ее поникла, и она тихо проговорила:

— Ладно уж, скажу. Измучилась я, — и вдруг всхлипнула. — Ох, тяжко мне. Я ее сгубила, я. Больше не могу носить на сердце такой камень... дайте воды.

Алексей подал стакан.

— Все произошло случайно. Когда мы подъехали к Москве, то Вера призналась, что она в положении и просила выручить. Если бы вы знали, как она меня умоляла! Пришлось согласиться. В Москве у Ярославского вокзала я нашла одну старушку, тетей Полей звать. Вещи я сдала в камеру хранения, и мы с Верой пошли. Тетя Поля живет одна в деревянном домике, две комнаты, чистенько, хорошо. Вот там я и сделала. О господи, прости мою душу грешную! Неудачно вышло. Ночью и стряслась беда, плохо стало Вере. Я помогала, как могла. А на следующие сутки совсем худо сделалось. Ох, бедненькая, как она мучилась! — и у Анны Ивановны покатились из глаз крупные слезы, каких Алексею еще не доводилось видеть. — Схоронили мы ее ночью, чтобы никто не видел, во дворе, под кустом. Я отдала тете Поле все деньги, свои и Верины, чтобы только молчала, и пошла одна на вокзал. Ох, измучилась я, не раз себя казнила. Теперь судите меня, как хотите...

Слушал Алексей эту историю и не мог понять, правдива она или выдумана. Похоже на правду, но и сочинить такое есть расчет: криминальный аборт — не умышленное убийство, другая статья.

 

Тайна раскрыта

#img_47.jpg

...Кладбище расположено за линией железной дороги. Утром, не заходя в горотдел, Алексей отправился на кладбище пешком. После бессонной ночи, после напряженной работы воображения и трезвого сопоставления фактов чувствовалась усталость во всем теле. Немного побаливала голова. Но Алексей был уверен в правильности сделанных выводов, ему казалось, что он нашел это «что-то», и шагал довольно-таки бодро.

Вот и деревянная кладбищенская ограда, над которой возвышаются зеленые шапки сосен и сизоватые шпили елей. Рядом с воротами — покосившийся домик с двумя оконцами — сторожка смотрителя.

Алексей сел в тени на крылечке, стряхнул пыль с брюк. Из дома вышел сутулый старик, лицо которого густо заросло рыжей с обильной проседью бородой.

— Пошто пожаловал, мил человек? — спросил он хриплым басом.

— Пришел посмотреть... Давно работаете здесь?

— Почитай, лет двадцать...

Старик спустился на ступеньку ниже, присел рядом. Алексей достал пачку «Казбека», раскрыл и предложил старику. Тот взял папиросу, взглянул на посетителя и усмехнулся в бороду:

— Начальство, видать... по куреву-то.

— Небольшое, — отозвался Алексей, покатал папиросу в пальцах и положил обратно в пачку.

— Может, могилу поправить, али еще что? Кто у вас тут?

— Пока никого.

Когда Русов представился, то Прокопий Гурьянович (так звали смотрителя), казалось, даже не удивился тому, что его неожиданный гость — из милиции. Алексей начал исподволь расспрашивать его:

— Бывает, наверное, что оставляют на кладбище разные инструменты: лопаты, кирки, заступы?

— Случается. Как-то намедни оставили молоток и гвозди. А то, помнится, в прошлом году, что ли, лопату в кусты засунули, а взять и забыли.

— А вы не помните, где это было? Не проводите меня туда?

Они остановились в отдаленном углу кладбища. Под соснами в густой траве заметны три холмика. Алексей обошел их вокруг, вглядываясь в траву, и остановился под деревьями.

— Это старые могилы, — пояснил смотритель, — а прошлогодние чуток правее.

— Посидим, Прокопий Гурьянович, вот тут, в тени. Закуривайте, — и Алексей достал пачку «Казбека».

Когда старик присел на один из холмиков, закурил и с удовольствием выпустил голубую струйку дыма, Русов продолжил:

— Для меня очень важно, Прокопий Гурьянович, знать, когда вы нашли лопату. До первого сентября или позже? Вспомните, пожалуйста. Первого сентября ребятишки идут в школу.

— Постой, мил человек, так не припомню. Скажи лучше, когда старушку-учителку с оркестром хоронили?

— Это в июле было.

— Тогда позже... А летчик когда скончался? Вон его памятник.

— Сейчас посмотрю, — Алексей подошел к памятнику и прочитал: — День кончины — восьмого сентября.

— Вот-вот, этими днями, — снова отозвался старик. — Помню, листья уже осыпались с деревьев, и куст был голый. Вон в том кусту я ее и нашел. Кто-то туда засунул.

Алексей подошел к густому зеленому кусту боярышника около забора, но ничего не увидел.

— А где теперь эта лопата? — спросил Алексей старика, присаживаясь рядом.

— Ох, мил человек, не знаю. Може, у меня в сараюшке стоит, там их много, а може, взял кто. Пойдем поглядим.

— Ничего, успеется. Закуривайте.

Старик вновь задымил папиросой, а Алексей продолжал расспрашивать:

— Когда же кончили здесь хоронить?

— Осенью последнюю могилу зарыли, а с октября в той стороне начали.

У старика довольно-таки хорошая память, и это Алексея радовало. Важно, чтобы начало сентября восстановилось в его памяти как-то более ощутимо, и Алексей сам старался припомнить, что происходило в те дни.

— В ночь на первое сентября шел сильный дождь. Припоминаете? Вы обычно после дождя обходите кладбище. Меня особенно интересует вот что: здесь, в этом углу, свежие могилы после дождя все были в порядке? Не разрыты, не провалились? Вспомните, пожалуйста.

Старик задумчиво посмотрел на Русова:

— Стойте... Когда же это было? Запамятовал что-то...

— Ничего, сейчас разберем, — подбодрил Алексей. — Учительницу похоронили в июле, потом пришел август, а за неделю до похорон летчика ночью шел сильный дождь. Здесь после дождя могилы в порядке были?

Старик смотрел в землю, опершись локтями о колени, курил и сосредоточенно вспоминал, нахмурив лохматые серебристо-медные брови. Потом поднялся, вдавил в землю каблуком недокуренную папиросу и, сгорбив широкую спину, зашагал к прошлогодним могилам. Подошел, остановился, поглядел вокруг, сделал три шага в сторону и указал пальцем:

— Вот эта. Провалилась, окаянная, почему-то. И земля вокруг разбросана была. Вроде накануне, когда похоронили, все подчистую убрали. Пришлось поправлять.

Алексей подошел, посмотрел на могильный холмик.

— Пойдемте в сторожку, Прокопий Гурьянович, надо записать кое-что.

...На кладбище Алексей вернулся во второй половине дня с постановлением прокурора на частичное вскрытие могил. Его сопровождали судебно-медицинский эксперт, участковый уполномоченный и двое рабочих с лопатами.

— Копайте здесь, — подвел их Алексей к могиле, на которую указал сторож.

Рабочие дружно взялись за дело. Сухой песчаный грунт поддавался легко. Алексей стоял рядом и наблюдал за работой. Вот срезали холмик, потом начали углубляться, сперва на штык, потом на второй.

— Осторожно копайте, — предупредил Алексей и отошел.

У Русова есть такая слабость: он не переносит трупного запаха. Не раз ему приходилось заниматься делами об убийствах, но как только требовалось идти в морг для осмотра трупа, Алексей находил десяток причин отказаться, умолял товарищей сходить за него, требовал в конце концов считаться с его натурой. Вот и теперь он не мог справиться с неприятным ощущением.

— Тут что-то есть, — услышал Алексей голос рабочего.

— Стойте! — приказал он. — Не спешите.

Все бросились к могиле. Русову самому хотелось подойти, но пересилить себя он не смог. Впрочем, делать ему здесь было больше нечего. Он был убежден, что это останки Веры Малининой.

Через несколько часов эти предположения подтвердила экспертиза.

Вот и окончено дело, тайна исчезновения Веры Малининой раскрыта. Предстояло в последний раз допросить Лещеву.

Но особенно Русова волновала предстоящая встреча с Екатериной Петровной. Он понимал, каким тяжелым ударом будет для нее известие об убийстве дочери. Алексей послал за ней машину, а сам позвонил в скорую помощь и попросил, чтобы были начеку.

Старушка вошла в кабинет не одна. За руку она держала мальчугана, чисто одетого, аккуратно причесанного. Алексей догадался, что это сын Веры.

— Садитесь, Екатерина Петровна, я сейчас... — и позвонил дежурному, чтобы тот пришел в кабинет.

Екатерина Петровна присела на край стула, всем телом подавшись вперед, и неотрывно смотрела на Русова, смотрела тревожно, вопрошающе.

Алексей вышел из-за стола, опустился на корточки.

— Ну, здравствуй, — протянул он руку малышу, — как звать-то? Витей?

Мальчик сперва потупился, потом покосился на руку и вдруг шлепнул по ладони, засмеялся.

Алексей, разговаривая с ним, мягко улыбался, а у самого в груди что-то сдавило, першило в горле.

Вошел старшина Брагин.

— А дяденьку милиционера не боишься? — продолжал Алексей разговор с мальчуганом. — Не бойся. Он у нас добрый. Смотри, какие пуговицы блестящие. У него и свисток есть.

Брагин наклонился, взял мальчугана на руки, дал ему свисток, и тут же звонкая трель резанула уши.

Как только старшина вышел с Витей, Екатерина Петровна поспешно поднялась и шагнула к Русову.

— Где Вера? Что с нею? Ради бога, не тяните. Уж лучше сразу. Я ко всему готова.

Голос ее дрожал, а глаза так умоляюще смотрели на Алексея, что он без предисловий сказал:

— Нет Веры в живых.

Екатерина Петровна несколько секунд смотрела на Алексея, как бы не понимая смысла сказанного, потом лицо ее, маленькое, морщинистое, еще сильнее сморщилось, она закрыла его ладонями и опустилась на стул, сгорбилась, съежилась, словно ожидала удара.

Алексей не спускал с нее глаз и отрывисто рассказал, как все произошло, а когда умолк, в кабинете наступила такая тишина, что было слышно, как где-то на окне билась о стекло глупая муха.

Наконец, старушка встрепенулась, отняла руки от лица, прижала их к груди и подняла на Алексея сухие выплаканные глаза.

— Где же она? Похоронить бы надо...

У нее еще хватило сил позаботиться о похоронах дочери!

Сразу же после разговора с Екатериной Петровной допрашивать Лещеву Русов не мог. Только под вечер он отправился на допрос.

— Гражданин начальник, сколько же можно держать под следствием?! Что это такое?! — заговорила возмущенно Лещева, переступив порог.

— Садитесь. И запомните, вопросы задаю я. Подчеркнуто официальный тон обескуражил Лещеву, она тут же села, глядя на Русова настороженно.

— Но я же призналась во всем, что вы еще хотите?

— Повторяю, вопросы задаю я и потрудитесь отвечать на них. Где вы оставили Малинину?

— Я уже говорила, что в Москве, у тети Поли.

— Это неправда. Малинина из Сыртагорска не выезжала.

Этими словами Алексей будто пригвоздил Лещеву к столу. Она смотрела на него, еще не веря, что это конец.

— Выдумки! У вас нет доказательств! — заговорила она зло, вскинув руку, как бы обороняясь. — Кто вам мог набрехать, когда она со мною ехала?! Есть свидетели! Они все скажут.

— Ведите себя как положено! Будете говорить правду или нет?

— Я уже все сказала, и нечего мне больше говорить!

— Тогда полюбуйтесь: вот ее останки, — и Алексей бросил на стол несколько фотографий.

Лещева поспешно схватила их. Лицо ее побелело и вытянулось. Она часто дышала, словно загнанное животное.

— Это не она! — крикнула Лещева и отшвырнула снимки, будто они обжигали ей руки.

— Не стану доказывать того, что превосходно сделал судмедэксперт. Напомню об одном: у Малининой на нижней челюсти слева на одном зубе была металлическая коронка. Помните? Вот она, — и Алексей показал на снимке. — А Верина мать припомнила, что еще один зуб был запломбирован. Вот он. Все точно. Что вы теперь скажете? Может быть, вам дать бумагу, напишете показания собственноручно?

Лещева сидела неподвижно, но глаза ее метались, будто сосредоточенно искали чего-то.

— Ничего я не буду писать! И говорить ничего не буду! И не ждите!

— Спокойно. Я не настаиваю. Сам могу все рассказать. Слушайте. Вопрос о поездке вами был решен заранее. Вечером 31 августа вы с Верой поехали к ее матери Екатерине Петровне, попрощались, потом забрали вещи и отправились на вокзал. Так? Там сдали вещи в камеру хранения, поскольку поезд отходит в четыре утра, и пошли на кладбище, несмотря на проливной дождь. Надо же было взять землицы с трех могилок, из-под трех кореньев, чтобы приколдовать жениха. Вы же собирались выдать Веру замуж за Николая. На кладбище вы завели ее в тот дальний угол, где большие сосны, завязали ей глаза и велели брать землицу. А когда она опустилась на колени, вы достали из бурьяна топор, заранее припасенный, и ударили Веру по голове. Тут же у вас и лопата была спрятана. Копать в новом месте вы не рискнули, вызовет подозрение, и вы выкопали яму на свежей могиле в восьми метрах от места убийства. Вы спешили, нервничали, яму вырыли небольшую, затем бросили туда же топор и засыпали. Лопату отнесли к забору и засунули в куст боярышника. У вас в руках осталась только Верина сумочка, в которой были все ее деньги, документы, в том числе свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы и квитанция на багаж. По ней вы получили на станции чемодан Веры, взяли свои вещи и — на поезд. За ночь дождь смыл следы убийства, и исчезновение Малининой обеспокоило только ее мать, и то спустя много времени, когда пришло письмо, отправленное вами через Приходько из Воркуты.

Лещева слушала все это с выражением застывшего ужаса на лице. Призрак смерти стоял у нее перед глазами, хотя смотрела она округлившимися глазами на Русова. Грудь ее бурно вздымалась от частого и нервного дыхания.

Когда Алексей кончил рассказывать, она закрыла лицо руками, всхлипнула и уронила голову на колени. Он подумал, что сейчас услышит слова искреннего раскаяния. Но Лещева вдруг вскинула голову, лицо ее исказилось злобой, глаза сверкнули яростью, и она заговорила хрипло, злобно:

— Не дождетесь, не дождетесь от меня признаний! Я ничего не скажу!

— Ну что ж, не буду настаивать на признании, ваша виновность и без того доказана. Высшая мера вам обеспечена...

На следующее утро Алексей с двумя толстенными томами под мышкой вошел в кабинет начальника горотдела.

Пока подполковник Миленький читал, Алексей сидел у приставного столика, немного усталый, расслабленный, наблюдая, как у подполковника при чтении медленно поднимаются вверх вечно нахмуренные брови, размягчаются складки на суровом лице. «Доволен», — тепло подумал Алексей.