Был тихий августовский вечер. Над котловиной города, купаясь в лучах заходящего солнца, медленно плыли с полей серебряные нити паутинок.

Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин вместе со своим квартирантом устроили из старой, когда-то заброшенной бани, стоявшей в глухом переулке. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.

В мастерскую пришел Епиха; он молча уселся на мельничный жернов, лежавший недалеко от порога, и стал наблюдать за работой Русакова.

Стачивая рашпилем заусеницы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:

— Ты умеешь отгадывать загадки?

— А ну-ко, может, отгадаю, — Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.

Русаков, отложив рашпиль, уселся рядом с парнем.

— Вот тебе загадка: один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.

Закурив, Епиха задумался.

— Не знаю, — признался он мастеру. — Мудреная какая-то.

Тот улыбнулся.

— Эх ты, горе луковое, — похлопал он по плечу парня. — А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.

Лицо Епихи озарилось улыбкой:

— А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.

Часто молодой Батурин заходил к мастеру покурить вместе со своими приятелями Осипом и Федоткой.

Обычно парни усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович, отложив в сторону начатую работу, подходил к ребятам.

— Закури-ко нашего, уральского, — предложил Русакову Федотко.

Ссыльный не торопясь свертывал цыгарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:

— Крепок.

— Самосад, — довольный Федотко переглянулся лукаво с товарищем. — Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся, — усмехнулся парень.

— А что такое «антиллигент»? — Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.

— Антиллигент — это значит, — ответил бойко Федотко и презрительно сплюнул, — тот, кто носит брюки на выпуск и галстук бантиком.

— Нет, ребята, не так надо понимать это слово, — сказал Русаков.

— А мы не про всех, — оправдывался Федотко.

— Про кого, например?

— О тех, кто нос задирает перед нашим братом, — отозвался Осип.

— По-вашему, если человек одет по-городскому, значит он интеллигент?

— Ясно, — кивнул головой Епиха.

— Нет, не ясно, — горячо заговорил Русаков. — Настоящий интеллигент — это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Но и интеллигенты бывают разные. Иные служат верой, правдой трудовому народу, иные свои знания продают хозяину-капиталисту, защищают его интересы, тех и других в один ряд ставить нельзя…

— Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов? — спросил Григорий Иванович.

Парни, забыв обо всем, не опускают внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.

Наступает вечер. В переулке, где стоит мастерская, тихо ложатся от заборов мягкие тени.

Ребята неохотно поднимаются с жернова.

— Приходите почаще, нам еще о многом надо поговорить, — пожимая им руки, говорит Русаков и, простившись, закрывает мастерскую.

* * *

Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск на архиповекую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову, который только что вернулся из мастерской.

— Еду утром в уезд. Оттуда подрядили везти муку в горы, — заявил он Григорию Ивановичу. — Идет целый обоз.

— Что ж, поезжай, кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку. Как его найти, я тебе расскажу.

Вынув из кармана пиджака небольшой конверт, он передал его Епихе: — Письмо очень важное и передать нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? — Глаза Русакова смотрели на Епиху серьезно, даже строго.

Парень замялся.

— Тут что, насчет политики?

— Да, — ответил твердо Русаков, — я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.

— Боязно как-то, Григорий Иванович, — неуверенно протянул Епиха. — А вдруг кто узнает? Тогда как?

— Пойдем оба в Сибирь, — улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку Епифана ему на глаза. — Волков бояться — в лес не ходить.

Веселый тон ссыльного ободрил Епиху и, поправив шапку, он ответил:

— Ладно, передам.

Дней через десять Епифан привез Русакову ответ.

— Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата, — рассказывал Епиха ссыльному. — Прихожу с письмом, прочитал и повел меня в горницу. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь мне лошадей и увез к себе. Три дня у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклончик передать и вот эту книгу. — Епиха полез за пазуху и вынул завернутую в газетную обложку книгу.

Русаков бережно освободил ее от газеты и, взглянув на обложку, обрадовался.

— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.

— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Приехали мы в деревню Пепелино. Остановились на ночь на постоялом. Народу в избу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Метнулся с полатей на печь, где сушились пимы, а она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.

В тот вечер Русаков просидел за книгой всю ночь.

Дня через два, когда Устинья шла доить корову, она увидела как от ворот к дому прошла какая-то молодая, по-городскому одетая женщина и вошла, видимо, в комнату ссыльного.

Устинью разбирало любопытство. Подоив корову, она процедила молоко и направилась с полной крынкой к жильцу. Дернула дверь, которая оказалась закрытой на крючок, и стала ждать. На пороге показался Григорий Иванович, он пропустил девушку вперед себя. Устинья поставила молоко на столик и, взглянув на гостью, посветлела.

— Нина Петровна! — воскликнула она радостно. — Да как ты долго у нас не была, соскучилась по тебе, голубушка.

Дробышева улыбнулась и, протягивая руку Устинье, сказала:

— Теперь я буду заходить к вам чаще.

Слушая девушек, Русаков взял в руки небольшую книжку.

«Не до меня им сейчас», — подумала Устинья.

Закрывая дверь, она услышала голос Григория Ивановича:

— …Развитие, — пишет Ленин, — есть борьба противоположностей.

«Про политику толкуют», — подумала Устинья и уселась за прялку в своей комнате.