Мартин-Иоган Тегерсен сидел в своем богато обставленном кабинете и просматривал счета поставщиков. Дела шли неплохо, контракт с интендантством сулил большие барыши. Тегерсен, оторвавшись от бумаг, с наслаждением вытянул под столом длинные ноги и закурил. В дверь постучали.

— Да! — он с озабоченным видом углубился в бумаги. В кабинет вошла молодая, скромно одетая женщина и спросила:

— Я слышала, что вам требуется секретарь.

— Да, ви предлагайт свои услуг? Карашо, документ.

Просительница подала паспорт на имя Нины Дробышевой из Марамыша.

— Ви Марамыш?! О! Мой супруг тоже Марамыш.

— С Агнией Никитичной я немного знакома, — сказала Дробышева.

— Карашо, карашо. Ми создавайт вам лючий условий, — Тегерсен вышел из-за стола. — Завтра занимайт вот эта комнайт, — открыв дверь кабинета, он показал на свою приемную комнату.

— Я прошу, чтобы вы дали мне возможность съездить на несколько дней в Марамыш, — сказала Дробышева.

— Карашо, карашо, — торопливо согласился Тегерсен. И когда посетительница ушла, он сложил губы сердечком, поднес к ним пальцы и прищелкнул языком.

Получив согласие хозяина, Нина Дробышева выехала с попутчиком в Марамыш.

Был жаркий день. Заморенная лошаденька бежала мелкой трусцой, лениво отмахиваясь хвостом от оводов. По сторонам дороги лежали поля, заросшие пыреем. Кое-где виднелись отдельные островки дикой сурепки. Сумрачный вид крестьянских пашен дополняли оголенные рощи. Червь поел всю листву. Возница, угрюмый на вид мужик из деревни Растотурской, на вопросы отвечал неохотно, склонив голову на чемодан, Нина стала дремать. Приехала она в Марамыш в полночь. Утром она направилась к Григорию Ивановичу.

Русаков по обыкновению был в своей мастерской, которая, как и раньше, стояла в переулке на задах батуринского дома. Завидев подходившую Нину, он снял фартук, протягивая руку, спросил:

— Как съездила?

— Неплохо, — здороваясь с Русаковым, ответила Дробышева и посмотрела по сторонам.

— Прости, Нина, — улыбнулся Григорий Иванович, — я был так рад встрече с тобой, что даже забыл обязанности хозяина. Сейчас закрою мастерскую и пойдем ко мне, — сказал он девушке.

— Как Устинья Елизаровна живет? — спросила она доро́гой Русакова.

— Вышла замуж. — В голосе Русакова прозвучала нотка грусти.

Усадив свою гостью, Григорий Иванович попросил:

— Давай рассказывай новости.

— Связь с местной подпольной организацией я установила, — медленно начала девушка, — но в городе чувствуется влияние меньшевиков, в особенности на консервном заводе. Среди привилегированных рабочих, главным образом мастеров, идея создания «рабочих групп» при военно-промышленном комитете нашла поддержку. Учитывая эту опасность, Зауральский подпольный комитет в помощь своим людям направил меня на консервный завод. Теперь я являюсь личным секретарем господина Тегерсена, — улыбнулась Нина.

Внимательно слушавший Русаков выбил пепел из трубки и начал неторопливо:

— Нужно держать тесную связь с легальными организациями. Я имею в виду профсоюзы, больничные страховые кассы, рабочие кооперативы и культурные общества. Там нужно твердо проводить партийную линию. Мне кажется, что товарищи из Зауральска недостаточно активны в этой области. Так и передай им. Нужно уметь во-время возглавить движение народных масс. А ростки, здоровые, крепкие ростки появились уже всюду. Возьми армию, — заговорил оживленно Русаков. — На днях мой хозяин Елизар Батурин получил письмо от сына. В этом письме, правда, в осторожных выражениях, он сообщает, что война вызывает недовольство солдат, среди них началось брожение. Не так давно он, вместе со своим товарищем Осипом, за неповиновение начальству попал в штрафную роту и отправлен на фронт. В деревне Закамалдиной крестьяне разнесли по бревну хлебные амбары Фирсова. У Бекмурзы Яманбаева бедняки отбили гурт скота и спрятали его в камышах. Искры революции вспыхивают всюду. Заря близка! — Григорий Иванович поднялся из-за стола и прошелся несколько раз по комнате.

— Как устроилась? — спросил он девушку.

— Сняла у одной старушки комнату. И, кажется, пользуюсь вниманием господина Тегерсена, — улыбнулась Дробышева. — До чего ж неприятная личность, болотная слизь какая-то. — Нина брезгливо поморщилась.

Вскоре она стала прощаться.

Русаков крепко пожал ей руку.

— Желаю тебе успеха. Береги себя.

На следующий день Нина Дробышева выехала обратно. Мартин Тегерсен встретил ее с изысканной любезностью.

Дня три ушло у Нины на приведение в порядок переписки фирмы. Освоившись с обстановкой, Дробышева стала бывать в цехах. Однажды, проходя по заводскому двору, она услышала за штабелем пиленого леса, который шел на поделку ящиков для консервов, голос Тегерсена.

Выглянув из-за угла, Нина увидела немолодого возчика, стоявшего возле телеги, на которую он только что накладывал тес.

Видимо, Тегерсен, проходя мимо, нечаянно задел о колесо ногой и измазал свои светлосерые брюки дегтем.

— Ви рюсски свин! Не знайт, где стоять.

— А ты бы, господин, отошел подальше, чем тереться о мои колеса. Дегтю и так мало, — скрывая усмешку, говорил возчик.

— Молчайть! Молчайть! Свин! — визгливо выкрикнул Тегерсен.

— А ты не лайся, коли сам виноват, — произнес тот спокойно.

— Свин!

— Кто? Как ты назвал? — возчик торопливо стал отвязывать лагун с дегтем. — Ну-ко, поругайся исшо, — произнес он с угрозой. — Вот дерну тебя мазилкой и ходи пятнай стулья. Хо-зя-ин, — протяжно сказал он и сплюнул.

Тегерсен зайцем шмыгнул за штабель и, едва не столкнувшись с Ниной, попятился от нее:

— Извиняйт.

Дробышева сделала вид, что ничего не заметила, и прошла мимо. Ее заботило другое. Нужно было выдать несколько пропусков на завод членам подпольной организации. Бланки хранились у нее. Круглый штамп был у Тегерсена, а без штампа постоянный пропуск был недействителен.

Нина поспешно вбежала в кабинет и, выдвинув левый ящик стола, торопливо проштемпелевала несколько бланков.

На следующий день на консервном заводе между утренней и вечерней сменами у рабочих мест появились листовки, призывающие к свержению царя и бойкоту «рабочих групп» при военно-промышленном комитете. Листовки оказались и в железнодорожном депо, и на рабочих окраинах города.

Подпольная организация партии большевиков города Зауральска действовала.

* * *

В Марамыш стали прибывать пленные немцы и чехи. Как только первые подводы появились на площади, сбежался народ поглядеть на пленных. Небольшой отряд конвойных во главе с каким-то сердитым офицером оттеснил любопытных ближе к домам. Часть подвод с пленными повернула на дорогу, ведущую в казачьи станицы.

На городской площади осталась небольшая группа немцев и один, видимо больной, чех.

Вскоре немцы ушли со стражниками на пивоваренный завод Мейера, а чех, положив возле себя вещевой мешок, пугливо озирался на говорливую толпу. Его молодое, смуглое, как у цыгана, лицо, с едва пробивавшимися черными усиками, выражало тревогу, вся фигура с накинутой на плечи зеленой шинелью была детски беспомощна.

— Должно, хворый, — произнес кто-то из толпы.

— Поди, голодный, — сочувственно сказала пожилая крестьянка и, подойдя к пленному, подала кусок хлеба.

Пленник, к ее большому смущению, поцеловал ей загрубелую руку и с жадностью принялся за еду.

— Мой-то Василий тоже, поди, голодный сидит в окопах, — вздохнув, женщина участливо посмотрела на чеха.

В тот день пленника увел к себе горянский мужик Федор Лоскутников, который жил недалеко от Елизара Батурина.

Прошел месяц. Новый работник, к удивлению хозяина, хорошо знал пашню, умел запрягать коней и косить траву. Звали его Ян. Но Федор дал ему свое имя — Иван. Сам Лоскутников жил небогато и часто жаловался на больные ноги. Единственный его сын погиб на войне, и все хозяйство лежало на снохе Федосье. Это была еще молодая крепкая женщина. Порой сноха ворчала на чеха.

— Иван, все вот тебе маячить приходится. Воз сена на крышу сметать — показывай, лошадь запрягать — опять толмач, да скоро ли ты научишься нашему языку, немтырь заграничный, — укоризненно качала она головой стоявшему перед ней на дворе чеху.

— Рюсс, рюсс, — улыбался ей Ян.

— Рюсс, рюсс, — добродушно повторяла за ним Федосья. — Дай сюда вилы.

Пленник непонимающе смотрел на женщину.

Сняв с воза вилы, Федосья вновь подошла к Яну.

— Вилы, — похлопав по черенку, говорила она. — Вилы. Теперь понял?

— Виль, — чех обнажил в улыбке белые зубы.

— Ну вот. Теперь смотри, сено, — тыча вилами в воз с сеном, продолжала его учить Федосья. — Повторяй: се-но.

— Сено, — свободно выговаривал пленник.

— А когда смечешь воз на крышу, — показала она рукой на пригон, — иди пить чай.

— Чай, кофе, — улыбался Ян.

— Кофе только господа пьют, а мы крестьяне.

— Кофе, господарь, — торопливо кивал головой пленный.

Постепенно Ян начал усваивать русский язык и уже свободно понимал Федосью и хозяина. Как-то за обедом, когда семья сидела за столом, Федор спросил чеха:

— Ты, Иван, женат?

Тот отрицательно покачал головой:

— Земли нет, хаты нет, работал в усадьбе господаря.

— Ишь ты, стало быть, в работниках жил? А невеста есть?

Лицо чеха помрачнело.

— Теперь нет, — коротко ответил он. — Письмо получил от товарища, вышла за другого.

— Не горюй, мы здесь тебе найдем другую, — Федор погладил бороду и украдкой посмотрел на Федосью. За последнее время он стал замечать, что сноха чересчур стала ласкова с пленным и, уезжая на пашню, старалась оставить свекра дома. В душе Федор был рад. Попался хороший работник, послушный, вот только плохо, что военнопленный. Старик долго не высказывал своих дум. Однажды под предлогом починить лопнувшую дугу, он направился к ссыльному.

Поздоровавшись с Русаковым, старик стал показывать свою поломку.

— Пустяковое дело, — ответил тот. — Наложим железный обруч, и все будет в порядке.

Когда работа была сделана, Федор, потоптавшись в нерешительности у порога, спросил несмело:

— Григорий Иванович, к тебе за советом. Видишь ли, какое дело… — Лоскутников отвел глаза в сторону.

— Говори, Федор, я тебя слушаю, — подбодрил его Русаков.

— Видишь ли, — замялся вновь старик, — замечаю я, что сноха льнет к пленному.

— Ну так что же? Пленный, может быть, не по своей охоте на войну пошел. Не беда.

— Да ведь он врагом считается.

— Неправда, — заговорил спокойно Русаков, — неправда, Федор, как тебя по батюшке?

— Терентьевич, — подсказал тот.

— Федор Терентьевич, враг тот, кто послал его на войну. При чем здесь Иван? — глаза ссыльного в упор посмотрели на крестьянина.

— Люди будут осуждать, — вздохнул Федор.

— А ты не слушай их.

— Да как не слушать-то. Скажут, сын погиб на войне, а он снохе потворствует.

— Федосья не виновата, — мягко заговорил Русаков. — Виноваты в смерти сына вот кто… — Григорий Иванович вместе с Лоскутниковым вышел из мастерской и показал ему на стоявшие внизу котловины богатые купеческие дома.

— Вот кто виноват в смерти твоего Петра, — рука ссыльного властно протянулась по направлению торговой слободки. — Твое хозяйство рушится, — продолжал он, сдерживая волнение, — а они на крови твоего сына наживают капитал. Погляди на себя, — повернулся к старику Григорий Иванович, — ты еле ноги таскаешь, а они катаются на рысаках.

Крестьянин вздохнул.

— Не так живи, как хочется, а как бог велит, — покачал он в раздумье головой.

— Вот в этом-то и беда наша, — ответил Русаков и, помолчав, точно обдумывая каждое слово, продолжал: — Этой поговоркой давят нищую деревню, стараются сковать ей волю и разум, опутать мужика. Висит она тяжелой гирей на его руках. Губит темнота крестьянина, и ему кажется, будто нет выхода из горькой доли.

Опустив седую голову, Лоскутников внимательно слушал ссыльного.

— А выход из нужды, Федор Терентьевич, есть. Его нам показывает партия большевиков, рабочий класс, и вот когда мы дружно, рука об руку пойдем вместе и сокрушим на пути то, что мешает нам, Федосье и Яну, тогда жизнь, Федор Терентьевич, станет иной, счастливой и радостной.

Собеседники помолчали.

— Жалко Петруху, — губы старика задрожали. — Один был сын и того не стало, — поник головой старик и, точно встрепенувшись, спросил: — Так, стало быть, мне не препятствовать Федосье?

— Нет, — коротко ответил ссыльный. — Если Иван хороший парень, вместо сына будет тебе.

— У меня такая же думка, только одного боюсь, — заметил Федор Терентьевич, — как бы беды с ним не приключилось. Народ-то ведь разный. На уме каждого не побываешь. Ну, прощай, заходи в гости. На душе как-то полегче стало.

Закинув дугу на плечо, Лоскутников побрел к своему дому.

Беда для Яна и Федосьи пришла неожиданно. Как-то в один из праздничных дней, когда Федосья была уже беременна, они шли по Горянской улице. Возле дома лавочника Харламова их встретила группа подвыпивших парней. Раздалось улюлюканье, свист и в чеха полетел камень. Схватив за руку Яна, побледневшая Федосья хотела спрятаться с ним во дворе соседнего дома. Но ворота оказались закрытыми, и, оглядываясь, они поспешно свернули в переулок.

На шум выскочил лавочник с приятелями. Увидев Федосью с пленным чехом, они бросились их догонять. За Харламовым повалила толпа праздных гуляк.

Сильным ударом лавочник сшиб Яна с ног. Падая, тот успел крикнуть Федосье: «Беги!» Но женщина опустилась над телом Яна, и удары посыпались на нее.

Григорий Иванович в это время сидел в своей комнате. Увидел, как вбежал Елизар с криком: «Бьют чеха!», и вместе с ним выскочил на двор. Схватив на ходу кол, Батурин вместе с Русаковым побежал к месту свалки. Русаков увидел, как лавочник, оттащив Федосью, топтал коваными сапогами чеха и орал во всю глотку:

— Бей нехриста! Лупи, ребята, б… — показывая на лежавшую без памяти Федосью, выкрикивал он.

Елизар, размахивая колом, прорвался к Харламову и нанес ему сокрушительный удар. По-бабьи ойкнув, тот мешком повалился на землю.

Русаков отбивался от пьяных гостей Харламова, которые, точно стадо диких кабанов, напирали на ссыльного.

— Бей политика! — гаркнул один из них.

Бросив Харламова, Елизар вцепился в ближайшего барышника и смял его под себя. Прасолы прижимали Русакова уже к забору. На улице слышался крик, топот, ругань и плач испуганных женщин. На выручку Русакова и Елизара бежали вооруженные чем попало пимокаты и горшечники. Толпа прибывала.

Пользуясь замешательством прасолов, ссыльный вскочил на забор и страстно крикнул:

— Граждане! Остановитесь, что вы делаете! Вы избили пленного чеха, такого же, как и вы, труженика! Вы избили женщину только лишь за то, что она полюбила человека другой национальности, человека, который невольно пошел на войну, который работал батраком у своего помещика. Поймите, на кого поднялась ваша рука? На своего же брата, бедняка. Не ему нужна война, а Харламову. Вы, как мухи, бьетесь в тенетах лавочника, он толкает вас на преступление.

Стало тихо. Григорий Иванович продолжал:

— Граждане, помните одно, что ваш враг не пленный чех, а Харламов, — соскочив легко с забора, он подошел к Яну. С помощью Елизара и горян перенес избитого пленного в дом Лоскутникова. Женщины помогли подняться на ноги Федосье. Она с трудом доплелась до своей ограды.