1911 год был неурожайный. Наступал голод. Никита Захарович почуял богатую наживу. Вместе с Никодимом он объезжал села и станицы, скупал за бесценок скот. Цены на пшеницу поднялись.

Проезжая Качердыкскую станицу, Фирсов заехал по пути на паровую мельницу, стоявшую на Тоболе, которую он недавно купил у Видинеевой. Там проводил летние каникулы старший сын Фирсова Андрей. Жил он у мельника, который уехал по делам в Зауральск. После сытного обеда Никита вышел на крыльцо и хозяйским глазом окинул добротные постройки, за ними возле скотных дворов ютились землянки казахов. Поселковая улица была пустынна. Только двое детей сидели на дороге и, поочередно нагребая песок в засаленную тюбетейку, сыпали его друг другу на головы. С маленькими скуластыми лицами, обтянутыми коричневой от загара кожей, сухими лопатками и ребрами, они напоминали скорее скелеты, чем живых детей.

С трудом, опираясь на палку, закутанная в белый платок, прошла старуха и, крикнув что-то малышам, повернулась к Фирсову. Глубоко ввалившиеся глаза старухи, мертвенная желтизна лица, беззубый рот с отвисшей челюстью были страшны.

— Хлеба, — глухо сказала она и протянула иссохшую руку. — Ашать дай. Малайка скоро пропадет, — кивнула она головой в сторону ребят и, путая русскую речь с казахской, продолжала: — Шибко жалко. — Губы женщины задрожали. — Моя пропадает — не жалко, малайка жалко, дай хлеба.

Никита отвернулся и молча вошел в дом.

«Где его я вам напасусь», — как бы оправдывая себя, подумал он. Шагая по комнате, он невольно посматривал в окно: старая женщина безмолвно продолжала стоять с протянутой рукой. Фирсов сел спиной к окну и стал рассматривать лежавшую на столе книгу.

Перелистывая страницы, Никита Захарович увидел чье-то письмо. Почерк был незнакомый. Оглянувшись, он начал читать:

«Андрей!

Христина».

После того, как ты уехал, я долго думала над твоими словами, что идеалом человека является служение народу и что моя роль сельской учительницы велика. Но скажи, что я могу сделать сейчас, когда люди умирают от голода? Нужна существенная помощь, а не разговоры о высоких идеалах. Ни ты, ни я хлеба не имеем. А вот твой родитель вместе со своим цербером Никодимом скупают скот по дешевке, предлагая взамен него хлеб по два рубля за пуд. Недавно наши станичники ездили в Марамыш за зерном. Ваш папаша открыл им кладовую, где хранилось, по их словам, больше пятнадцати тысяч пудов покрытого плесенью хлеба. Зерно, видимо, было ссыпано сырое и от долгого лежания превратилось в сплошную глыбу. Казакам пришлось отбивать его ломами, чихать от зеленой пыли и кланяться «благодетелю» за то, что взял с них втридорога. Не сердись, Андрей, за это письмо. Сегодня я зла на себя, на тебя и в особенности на тех, которые свои волчьи законы ставят выше людских. Приезжай, папа будет рад, а о себе и не говорю.

«Однако занятная девица. Ловко она отделала нас с Никодимом. Как она его назвала — це-це-рбер, что-то непонятно. Надо будет спросить у кутейника и кстати рассказать качердыкскому попу об этой учительше. Пускай ее приструнит.

В окно он увидел Андрея и поспешно спрятал письмо в книгу.

Вскоре в дверях показалась плотная фигура молодого человека, одетого в студенческую форму и высокие болотные сапоги. Всегда открытое, приятное лицо с серыми выразительными глазами было сейчас хмуро. Поставив ружье в угол, Андрей сухо поздоровался.

— Где твои утки? — спросил Никита и посмотрел на пустой патронташ.

— Убил штук шесть и роздал казахам, — ответил молодой Фирсов. — Люди голодные, — и, желая переменить разговор, спросил: — Как здоровье мамы, Агнии и Сергея?

— Здоровы. Шлют тебе поклон, вот письмо Агнии, — подавая конверт, сказал Никита. — В августе она именинница. Приедешь?

— Да, ради мамы. Я ее давно не видел.

Наступило тягостное для обоих молчание. Никита изредка бросал косые взгляды на сына. Андрей, отвернувшись к окну, выстукивал по стеклу какой-то марш.

— Отец, я слышал, что вы продаете хлеб голодающим по два рубля за пуд? — спросил он через плечо.

— Да. Разве дешево? Что ж, можно еще накинуть копеек тридцать. Как твое мнение? — язвительно спросил Никита сына. Андрей круто повернулся к отцу.

— Я считаю это нечестным, — сказал он раздельно. — Вы наживаете богатство на страданиях людей.

По лицу Никиты пробежал нервный тик.

— Наконец, это преступно, — вырвалось у Андрея.

— Ты мне акафисты не читай! Это мое дело! — стукнул кулаком по столу Никита.

— Если тебе не глянется, живи своим умом. Понял? — и, помолчав, добавил: — Но на мое наследство не рассчитывай.

Андрей усмехнулся.

— Плохо вы меня знаете, отец, — покачал он головой. — Я никогда, ни за что не возьму ваших денег, нажитых преступным путем.

— Что ты хочешь этим сказать? — худое лицо старшего Фирсова задергалось.

На миг перед ним промелькнули давно забытые события в Варламовском бору: убийство Косульбая, смерть грабителей и захват шкатулки. Никита вынул клетчатый платок и вытер холодный пот.

— Блажь у тебя в голове. Вот что, — заговорил он точно больной. Помолчав, Никита добавил: — Погорячились мы оба. Приезжай. А то закис ты здесь. Да Агния соскучилась, приедешь?

— Сказал ведь, приеду, — неохотно ответил Андрей.

— Деньги-то переводить тебе в Петербург или по-прежнему будешь отказываться? — спросил хмуро Никита.

— Повторяю еще раз, денег я не возьму! — сказал раздельно Андрей.

— Что ж, губа толще — брюхо тоньше. Они и мне пригодятся, — резко ответил Никита и стал собираться в путь.

Вскоре после отъезда отца Андрей оседлал коня и выехал с мельницы.

Солнце клонилось к закату. Почерневшая, точно от пожара, бескрайняя равнина была безжизненна. Только кое-где зелеными оазисами виднелись заросли тальника и порой среди кочковатых болот попадались редкие поляны пожелтевшей осоки. В раскаленном от жары воздухе стояла мертвая тишина.

Утомленный длительной ездой, медленно приближался к хутору одинокий всадник. Впереди него неслышно трепетал крыльями чеголок.

Уже в сумерках, проехав безлюдную улицу станицы, Андрей остановил коня у ворот небольшого уютного домика. Во дворе его встретил высокий худощавый казак — отец Христины.

— Проходи, проходи, — сказал он радушно.

— Христина Степановна дома? — спросил Андрей.

— Дома, где ей больше быть. Да вот и она.

На крыльце, приветливо улыбаясь гостю, стояла Христина. Ее энергичное, с тонкими чертами лицо было радостно. Откинув на спину тяжелую косу, Христина быстро сбежала со ступенек и крепко пожала руку Андрея.

Молодые люди вышли за околицу станицы. Долго шли молча. На душе каждого из них было хорошо от мысли, что они вместе. Первым заговорил Андрей.

— Я получил твое письмо, Христина, — сказал он мягко. — Я долго думал о том, что ты написала, и пришел к выводу, что чем скорее я порву с отцом, с той средой, где я вырос, тем будет лучше, — и, выдержав паузу, он произнес: — и честнее. Что у меня может быть общего с отцом?

— Но тебе еще год учиться? — произнесла в раздумье Христина.

— Что ж, проживу уроками.

— Знаешь что, Андрюша, ты только не сердись, — Христина ласково посмотрела на Андрея, — но ты можешь рассчитывать на нашу с папой помощь.

— Ты хочешь сказать — на твою? На твое жалованье сельской учительницы? Нет. При всем уважении и… даже больше, чем уважении, — вырвалось у него, — я не согласен.

Христина припала к его плечу.

Откуда-то издалека послышалась песня. Чей-то женский голос тоскливо выводил:

Андрей крепко обнял девушку:

— Как хорошо с тобой, родная!

Обратный путь на мельницу он проехал незаметно, занятый мыслями о любимой девушке.