Дела на консервном заводе Тегерсена шли плохо. Зять Фирсовых все еще жил в Омске, сколачивая вместе с иностранцами новое акционерное общество по добыче руды в горном Алтае.

Пытался он втянуть в это дело и Никиту, но старик заупрямился.

— Мне и в Зауралье дел хватит: мельницы надо налаживать, да и с твоим заводом хлопот немало. Одни ведь стены остались после пожара. А насчет алтайской руды — уволь, в небе журавлей ловить не привык… Мыльные пузыри пускай со своими англичанами.

Тегерсен вздохнул.

— Завод в Зауральске нерентабельный, машин плех.

— Сам ты, прости восподи, плех, — махнул рукой Никита и отрезал: — А в алтайское дело я вам ни копейки не дам! Завязнешь в долгах — и вытаскивать не буду!

Огорченный неудачей Тегерсен направился на половину Василисы Терентьевны. Старушка приняла его приветливо, за чаем долго расспрашивала о дочери.

— Чтобы приехать вместе, — вздохнула она. — Стосковалась я по ней.

— Агния Никитична просила передать вам поклон, как это сказывайт, — Тегерсен наморщил лоб, — забывайт.

— Может, сказала: передай матушке земной поклон?

— Да, да, — обрадованно закивал он головой.

Василиса Терентьевна поднесла платок к глазам.

За последние два года она очень изменилась. Щеки стали дряблые, глаза ввалились. Ста́рила тоска по старшему сыну. Еще в начале лета, перебирая в сундуке вещи Андрея, она нашла студенческую фотографию. Опустившись на колени, Василиса Терентьевна долго всматривалась в дорогие черты сына и не заметила, как вошел Никита. Он неожиданно вырвал из ее рук карточку.

— На Андрюшку смотришь, большевика! — зашипел он на Василису и, разорвав портрет сына, придавил его сапогом.

Лицо матери вспыхнуло. Вскочив на ноги, она что есть силы толкнула Никиту и, схватив половинки изорванной фотографии, гневно крикнула:

— Андрюшу тебе у меня не отнять! Вот где он живет, — прошептала она побелевшими губами и, прижав клочки портрета к груди, вновь опустилась перед раскрытым сундуком. — Господи, за что такая мука… — припав к сундуку, она горько заплакала.

— Завыла, — бросил презрительно Никита. — Ежели Андрюшка идет против меня, может он называться сыном?

Василиса молчала.

— Что молчишь, отвечай!

Василиса подняла голову и первый раз в жизни заговорила с Никитой твердо.

— Какой бы ни был он, а моя плоть.

Никита махнул рукой и поспешно вышел из комнаты.

Проводив зятя в Омск, Василиса Терентьевна как-то раз зашла по делу к своему квартиранту Охоровичу, чешскому офицеру, и заметила на столе перчатку Элеоноры. Сергей в это время был в Зауральске. Старая женщина вернулась к себе и долго сидела в раздумье у окна.

«Как бы беды не было: характер у Сергея горячий. А той «сударке» что еще надо? Живет в полном довольстве, как у Христа за пазухой».

Тревога Василисы Терентьевны оказалась не напрасной. Однажды Сергей вернулся из Зауральска ночью. Услышав в коридоре приглушенный смех Элеоноры, остановился возле дверей. Из комнаты послышался голос Охоровича и звук поцелуя. Сергей рванул дверь. Певица сидела на коленях чешского офицера и, прижав его голову к своей щеке, тихо смеялась. Увидев на пороге Сергея, испуганно вскрикнула и соскочила на пол.

Охорович поднялся на ноги, в смущении стал теребить темляк шашки. Сергей постоял с минуту у порога, как бы обдумывая что-то, и, опустив голову, вышел. На утро он распорядился запрячь лошадь в тарантас и спокойно вошел в комнату певицы.

— Съездить в лес хочу, решил отдохнуть от зауральских дел. У тебя нет настроения прокатиться со мной?

Элеонора приблизилась к Сергею и, пытаясь его обнять, спросила:

— Ты на меня не сердишься?

Сергей отстранил певицу и сдвинул брови.

— Не будем об этом говорить.

Через час они ехали по Толмачевскому бору. Горячее июльское солнце яркими полосами лежало среди деревьев, освещая густой папоротник и росший в низинах богульник. Воздух был прозрачен, насыщен запахом смолы. Всю дорогу Сергей был угрюм. Доехав до середины бора, он повернул лошадь в его глубь, удаляясь все дальше и дальше от дороги. От толчков тарантас бросало из стороны в сторону, но не обращая внимания на пеньки и кустарник, ветви которого порой хлестали по лицу, Сергей продолжал удаляться в лесную глухомань.

Элеонора тревожно посматривала на суровое лицо Сергея. Выбрав поляну, озаренную ярким солнцем, он сошел с тарантаса и не спеша вынул веревку из-под кучерского сиденья.

— Вылазь! — сказал он мрачно.

Элеонора неохотно спустила ногу на подножку тарантаса. Сергей рванул ее на траву и, повалив на землю, скрутил веревкой руки. В лесу прозвучал отчаянный вопль женщины. Стиснув зубы, Сергей поволок ее к дереву. Платье Элеоноры затрещало. Глаза певицы со страхом смотрели на молодого Фирсова.

— Сергей, Сережа! Что ты делаешь!

— А, заговорила, — задыхаясь от злобы, зашептал тот, прикручивая ее к дереву. — А с чехом тебе миловаться любо было, любо? — продолжал он, точно помешанный. — Я не то еще тебе приготовил, подлая тварь!

Вернувшись к лошади, он поспешно снял чересседельник и приблизился к певице.

Резкий удар ремня заставил Элеонору вскрикнуть. Сергей осатанело бил женщину. Сажней звала на помощь, но деревья, окружавшие поляну, были молчаливы, только какая-то пичужка испуганно метнулась в кусты.

Вскоре крики умолкли. Яркий луч солнца проник на лесную поляну, осветил лежавшую без памяти Элеонору. В лесу было тихо.

Остановив взмыленную лошадь у ворот дома, Сергей поспешно вбежал по ступенькам крыльца и направился в комнату Охоровича. Офицер с книгой сидел возле окна. Сергей, сдернув его со стула, подмял под себя. Стукнув его затылком об пол, вскочил на ноги и схватил лежавший на столе револьвер.

— Вон из дома! — крикнул он бешено и взвел курок.

Охорович с трудом поднялся и, опираясь рукой о стол, сказал:

— Я чешский офицер и не позволю, чтобы со мной обходились, как с врагом. Вы ответите. У меня есть солдаты.

— Убирайтесь ко всем чертям! Иначе я вас пристрелю, как собаку, — яростно бросил Сергей. — Ну!

Охорович, потирая ушибленный затылок, медленно вышел из комнаты, крикнув с порога:

— Вы будете отвечать перед военно-полевым судом!

Сергей опустился на стул и, обхватив голову, долго сидел неподвижно. Поднялся, провел рукой по лбу и, тяжело вздохнув, вышел. Через час он выехал из города, направляясь к Тоболу.

…Наступил вечер. В бору было попрежнему тихо. Лучи закатного солнца ласково ложились, золотили хвою и лесную поляну. Опустившись на корни дерева, лежала в тяжелом забытьи Сажней. Через прорехи порванного платья виднелись следы дегтя от чересседельника и сгустки крови.

Элеонора с трудом открыла отяжелевшие веки и, почувствовав нестерпимую боль от веревки, застонала. Вскоре до ее слуха из лесной чащобы донеслась песня и беззаботное треньканье на балалайке:

Песенник приближался. Заслышав стон, умолк и, увидев привязанную к дереву женщину, торопливо направился к ней.

Это был кривой Ераско, который пробирался из Куричьей дачи в Марамыш на разведку. Поспешно развязав Элеонору, он поднял ее, покачал головой:

— Милая, да кто это тебя так разукрасил? Ишь ты, какое дело… Погоди, тут у меня знакомый мужик за бором пашет. Возьму у него лошадь. Только на телеге-то сюда, пожалуй, не добраться… — говорил он озабоченно. — Дойдешь со мной до дороги? А там в город доставлю…

Элеонора молча кивнула головой и, опираясь на Ераска, с трудом выбралась из лесной чащобы.

Дня через два, собрав с помощью Василисы Терентьевны вещи, она выехала из города.

Охорович, получив от старика Фирсова в подарок золотой портсигар, не стал настаивать на розысках Сергея.