Душевный подъем, которой испытала Устинья во время стычки с хозяином, прошел. Волнение улеглось. Подойдя к своему возу, женщина прислонилась спиной к мешкам.

Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго смотрела на облака, провожала их взглядом.

Вернувшийся Черноскутов, бросив узду, уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж.

— А смелая ты, однако, — заметил он. — Кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь?

— Нет, — коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: — Нечего там делать!

— Смотри, как хошь. А хозяин-то тебе знаком, што ли? — продолжал допытываться дед.

— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.

— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.

— Подождем, люди раньше, нашего приехали. Пускай мелют.

— С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила! С хлебом-то у нас плохо, — вздохнул он и принялся за хомут.

— Не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру управимся… — Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.

— Салем, — приветствовал тот по-казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло от радости.

— Похоже смолол? — спросил дед.

— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай есть… — вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову:

— Маленько жуем?

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

— Твоя дочка шибко хороший. — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар в руки и на коня!

Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.

— Боевая баба… На ногу ей не наступишь, — ухмыльнулся Черноскутов.

Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

— Чай мало-мало пьем, потом домой едем. — Расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. — Шибко хорошо сказал твой дочка, — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяин плохо.

— Недолго он тут хозяйничать будет! — сосновец оглянулся.

Убедившись, что лишних людей нет, продолжал вполголоса:

— Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет…

— У нас батыр Амангельды Иманов в Тургае голову клал… — вздохнул Умар. — Бекмурза Яманбаев хозяином в степи стал.

— Ничего, скоро ему каюк будет, — произнес, сосновец.

— Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул — соил дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.

— Хорошо, будет время — приеду, — весело пообещала она. — Подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем.

— Ладно, ладно, — закивал Умар головой. — Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, потом оба собакам бросам, — жестко сказал он и стукнул деревянной чашкой о землю. — Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак, зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада, — заговорил он быстро и, поднявшись, подал руку Устинье. — Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — казах крепко потряс руку сосновца и Черноскутова и зашагал к своему возу.

Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где зажглись костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь. Черноскутов остался возле мешков.

— Увидишь моего коня, подгони ближе! — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:

Устинье стало грустно. «Скорее бы уехать в станицу. А потом в Марамыш», — подумала она и направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей стоял молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.

— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь. — А то брошусь в реку! — женщина повернулась к обрыву.

— Боишься, не люб стал тебе? А я вот… — Сергей выдержал паузу и, как бы собираясь с мыслями, провел рукой по лбу, — забыть тебя не могу… — закончил он глухо и опустил голову.

— А кто в этом виноват, не ты ли? — стараясь говорить спокойно, ответила Устинья.

— Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…

— А ты, а ты? — Устинья сделала шаг к Сергею: — Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся человек, образумил. Нет, Сергей Никитич, разная у нас любовь, разные дороги!

— А где тот человек?

— Знать тебе незачем.

— Кто? — жгучее чувство ревности начало охватывать Сергея. — Говори! — произнес он угрожающе. — Говори, же что молчишь?

— Хорошо… — решительно тряхнула головой Устинья. — Помнишь ссыльного коммуниста в нашем городе?

— Ну, дальше что?

— Так вот знай: для меня большое счастье, что я встретила его. Остальное ты должен сам понимать.

Наступило молчание. Было слышно, как на мельнице рокотал паровик. Клубы дыма, заслонив лунный свет, поползли над рекой. В степи кричал одинокий коростель, недалеко от берега плеснулась в воде большая рыба. Луна вновь выплыла из черного облака и залила ровным светом равнину.

Первым нарушил молчание Сергей.

— Вот что, Устинья Елизаровна, не будем поминать прошлое, кто прав, кто виноват. Одно тебе скажу. Если хочешь, все брошу: мельницу, дома, заимку — и уеду с тобой в степь, только будь моей женой!

— Нет! Теперь поздно.

Чувство оскорбленного самолюбия, жажда обладания женщиной заглушили в душе Сергея светлый проблеск. Хищно оглянувшись, он схватил Устинью за руку:

— Не хочешь быть женой, будешь любовницей!

Устинья вывернулась и, схватив упавшее из рук Сергея ружье, отпрянула к берегу.

— Стреляй! Мне все равно пропадать! — крикнул он и рванул ворот рубахи. Раздался треск материи. Глаза Фирсова смотрели зловеще. — Раз я недруг тебе, убивай, на! — Сергей обнажил грудь. — Бей только в сердце! — крикнул он истерично и, закачавшись, рухнул на землю.

Бросив ружье, Устинья наклонилась над ним, Сергей дышал тяжело, судорожно царапая землю пальцами.

«Падучка. Должно быть, от разгульной жизни», — подумала она и, тяжело вздохнув, побрела к мельнице.

Дед Черноскутов открыл дремотные глаза и, зевая, спросил:

— Лошадей-то видела?

— Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, — Устинья бросила узду под телегу, взобралась на мешки, но долго не могла уснуть.

Перед глазами мелькал берег Тобола, залитый лунным светом, Сергей с протянутыми к ней руками… Выплыл образ Евграфа, и Устинье казалось, что слышит его голос: «Убийцы!»

Начинался рассвет. В кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, с шумом опустившись на воду, поплыла к прибрежным камышам.

Послышался гудок мельницы. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы. Весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Под вечер и Устинья с Черноскутовым смололи хлеб и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. Когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, Устинья еще раз посмотрела на фирсовскую мельницу и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, навсегда осталось там, за темным косогором.