В голубом летнем небе плыли кучевые облака. Они порой заслоняли солнце, и легкие тени скользили по крышам домов, по улицам и пустырям, окрашивая их в темные, нерадостные тона. Трудовой Марамыш притих, ушел в себя. Невидимая грань легла между окраиной, где были кожевенные заводы, и торговой слободой. Лишь на базарной площади толпа горожан, окружив тесным кольцом слепого, сосредоточенно слушала его песню. Перебирая струны самодельной балалайки, певец жаловался:

Обратив незрячие глаза на палящее июльское солнце, старик продолжал:

Тихо звенели струны балалайки. Отдавшись песне, слепец, казалось, углубился в свои невеселые воспоминания:

Ударив сильнее по струнам, певец откинул голову:

Поведав судьбу третьего сына, который также погиб за свободу, слепец закончил грустно.

Собрав мелочь, лежавшую в рваной шапчонке, нищий поднялся на ноги и вышел с базара. Завернув за угол магазина Кочеткова, он открыл здоровый глаз и, зорко оглядевшись, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, посланный матросом в Марамыш для очередной разведки.

Получив сведения от Герасима, люди Батурина вместе с Осокиным ночью обошли Марамыш и на рассвете открыли стрельбу по заставе белых. В городе начался переполох. Перепуганный Штейер вскочил с постели и, поспешно одевшись, выбежал на улицу. В сумраке наступающего утра метались полураздетые колчаковцы. Слышалась, ругань и беспорядочная стрельба.. Рота каппелевцев открыла огонь по своим убегающим заставам.

Панику усилил грохот от взрыва гранаты, брошенной каким-то ошалелым белогвардейцем на центральной площади. С трудом собрав солдат, Штейер вывел роту из города. На косогоре все еще шла стрельба. Укрываясь за деревьями, не прекращая Огня, партизаны, отходили в глубь бора, по направлению Ростотурской. Постепенно рассеиваясь, они внезапно исчезли. Штейер с каппелевцами вошел в село. Начались повальные обыски. Подозрительных сгоняли на сельскую площадь.

Полуденное солнце заливало ослепительным светом ближайшее озеро, гумны, деревенскую площадь и тесную толпу растотурцев, молчаливо стоящих в окружении солдат. Константин Штейер, гарцуя на коне, зычно крикнул:

— Кто имеет в семье партизана, выходи!

От ограды отделилась большая группа стариков и женщин.

— Выпороть! — подал он команду каппелевцам.

Точно стая волков, накинулись они на беззащитных людей. Неожиданно с крыши прогрохотал выстрел. Схватившись за луку седла, Штейер сунулся головой в гриву коня.

Стрелявший — это был Ераско — перезарядил свой «гусятник», выстрелил вторично.

С пожарной каланчи кто-то яростно ударил в висевший на вышке сошник. Тихая окрестность точно ожила: зашевелилась старая солома на гумнах, из черных бань, стоявших на берегу озера, высыпали партизаны и, заняв ближайшие к площади дома, повели беглый огонь по растерявшимся колчаковцам.

Каппелевцы отступали к Марамышу.

Через несколько дней в руки белогвардейцев попал Федот Осокин. Выдал его один подкулачник из деревни Нижневской. Весть об аресте матроса быстро облетела Марамыш. Дошла она в до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было в синяках, один глаз затек. Колчаковцы избили его еще по дороге в город. Никита лихорадочно протискался через толпу зевак и ткнул арестованного костылем.

— А, попал, нечестивый Агаф! — прошипел он и, наклонившись, рванул его за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика тряслось в бессильной злобе.

Матрос приоткрыл здоровый глаз.

— Рано, старый ворон, прилетел: я еще жив! — Федот приподнялся и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой. Отброшенный пинком Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Точно стадо диких кабанов, те кинулись на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших его, заставил их отпрянуть.

— Осади! Большевик передается военному суду!

— Кончить его разом и вся недолга! — заметил угрюмо мельник Широков.

— Прикончат без тебя, — ответил второй каппелевец.

Под вечер Осокина отправили в тюрьму.

На второй день на городском базаре появились какие-то люди. Приехали они с сеном, с углем, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать деньги не нашлось, и мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги. Базар опустел. Над городом легли прохладные сумерки.

Недалеко от тюремной башенки, там, где дорога шла на Тургай, обнявшись шли два пьяных мужика. Весело горланя песни, они остановились вблизи часового, стоявшего на угловой башне, и заспорили. Один из них — рослый широкоплечий мужчина проворно снял опояску, ударил приятеля по спине и заговорил сердито:

— Ты не шаперься! Деньги за водку я платил!

— Нет, я! — мужичонка поспешно отцепил берестяный туес от пояса и хлопнул им своего спутника.

— Так его! — чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой. — Тузи его, борова! Бей!

Привлеченные дракой охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.

— А ты ево по башке! Ишь, как ловко отделывает!

Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговаривать рассвирепевшего приятеля.

— Бей его долговязого! Лупи халудору!

— Смотри-ко, сшиб ведь с ног! — забыв обо всем, часовые продолжали наблюдать за дракой. В это время с противоположной стороны к тюремной стене какие-то люди осторожно подкатили воз с сеном и быстро переметнулись с него на тюремный двор.

Поднимая пыль и отчаянно ругаясь, пьяные неистово катались по дороге, награждая друг друга тумаками.

Человек, оставшийся на возу, столкнул сено, под которым оказался пулемет, приготовил его для боя.

Углежоги, разместившиеся на окраине, опрокинули короба, достали спрятанные под углем винтовки.

В глубине тюремного двора раздался выстрел, второй. Углежоги вскочили на коней и, окружая тюрьму, открыли огонь по часовым.

Заслышав выстрелы, из города к тюрьме выскочил конный отряд белогвардейцев и, наткнувшись на пулемет, рассыпался. В наступившей темноте дробно стучали колеса партизанских телег, на одной из которых, положив голову на колени Батурина, лежал взбитый колчаковцами Осокин.