В приснопамятные времена застойного веселья я пребывал в столице в никому не нужной служебной командировке и в коридоре Министерства образования встретил голодного коллегу Соколова, очкастого и тощего аспиранта молодого и перспективного ученого Димы Трубецкова, близкого друга и однокашника моего гениального брата Юры. Сам брат Юра жил неподалеку — в полутора часах езды на электричке в рабочем поселке Лоза, на окраине славного городка Загорска, бывшего и будущего Сергиева Посада, и вместе с нашим отцом, потомственным агрономом, держал огород. Так что на обильный подножный корм в их гостеприимном доме всегда можно было рассчитывать. Стояла душная июльская жара, денег ни у меня, ни у коллеги Соколова уже не было, а жрать хотелось. Именно на этом веском основании мы «зайцами» и прибыли александровской быстрой электричкой на станцию Загорск.

Нас поразило, что на далеко не конечной остановке на платформу вывалил весь поезд. И оказалось — не случайно! Был не просто июль, а восемнадцатое июля — Сергиев день, важнейший после Рождества и Пасхи православный праздник у градообразующей Троице-Сергиевой лавры, местоблюдения святейшего патриарха всея Руси Алексия, лет ста от роду. Куда и пер христианский люд на торжественное стояние.

Коллега Соколов от природы был и прирабатывал самодеятельным художником и фотографом и всегда таскал с собой аппарат «Зенит» с целью увековечения неожиданных великих событий, коими испокон веков полнилась наша великая и необъятная на это дело родина. Посему переход голодающих Поволжья к месту едения был временно отложен для наблюдения за местом блюдения.

На центральной площади Лавры, посередь церквей и часовен, лицом к патриаршей ризнице тихо и благостно стояла в ожидании чудесного явления старца тысячеголовая толпа верующих, маловерующих и неверующих. Говорю об этом столь категорично, так как двух неверующих из этой толпы я знал точно. Ни я, ни коллега Соколов не были ни крещеными христианами, ни сектантами-пятидесятниками ни даже вольнодумцами-шестидесятниками, а были просто наглыми, молодыми, голодными и любопытными. Пока фотохудожник выбирал подходящую точку для производства съемок как узкого, так и широкого плана, народ безмолвствовал. Мастер моментальной фиксации быстротекущей жизни выбрал ракурс на перилах трапезной, где с трудом, этакой цаплей устроился на выступающей уголком первой балясине. Вторая нога на столь малой площадке не уместилась и инвалидно болталась на ветру.

Причиной добровольно созданной трудности был некий спор, подобающий случаю, о взаимоотношениях толпы и личности. Где в качестве наглядного примера я вспомнил рассказ молодого ученого Трубецкова о его незабываемом участии в студенческие годы в четырнадцатом съезде комсомола. А именно ту потрясшую исключительно самоорганизованного юношу часть, когда в президиуме съезда неожиданно появились все члены другого президиума, поглавнее — ЦК КПСС во главе с «дорогим Никитой Сергеевичем Хрущевым. Ура!». Истерическое ликование толпы регламентирование поддерживалось подставными ваньками, которые из разных «неожиданных» мест истошно орали поставленными голосами: «Слава родной Коммунистической партии!!!», «Народ и партия едины!!!» и другие несложные славословия в тот момент, когда вставшая в едином порыве толпа делегатов устало присаживалась на свои места. Со слов потрясенного Трубецкова, эта магия ора продолжалась около часа, и одна беременная комсомолка, попавшая на сборище то ли по недосмотру, то ли по специальной квоте, забилась в преждевременных родах и, якобы, публично родила в фойе Колонного зала Дома союзов сильно недоношенного, но чудесно здорового, пузатого и абсолютно лысого малыша.

По этой причине, а может, по другой, по уверениям рассказчика, младенца тут же дружно нарекли «дорогой Никитка Сергеевич» и вручили ему именной комсомольский билет со значком. Опять же якобы, а не наверняка, отсутствующего на фойевых октябринах мужа пресвятой комсомолицы совершенно случайно тоже величали Сережей!

Но вконец ошарашен и морально убит беспартийный и сдержанный в эмоциях будущий ученый был вовсе не этим, а тем, что неожиданно обнаружил самого себя орущим вслед за ваньками здравицы в честь всех многочленов главного президиума подряд. Столь непредусмотренная потеря невинности в процессе группового идеологического изнасилования еще долго мучила ночами бывшего делегата кошмарными эротическими сновидениями про плешивых младенцев обоего пола с комсомольскими значками на развевающихся пеленках.

Я заверил коллегу Соколова, что я — выше толпы и если она бухнется на колени (к чему явно шло), то я супругой Лота застыну над нею. И пусть фотолюбитель это запечатлеет для родных и близких, включая потомков, в назидание.

Дело в том, что определенный опыт идеологического противостояния у меня был в недалеком прошлом. Под влиянием православной жены, а также поддавшись экуменистическим веяниям времени, я привез когда-то в Лавру своего пятилетнего сына с ознакомительной, в первую очередь, целью. Сидя у меня на руках, ангелоподобный младенец просмотрел свысока красивую службу в битком набитом храме до момента полного сценарного затишья, и в акустической тишине громко сказал, исходя из своего классического воспитания:

— Папа! Попов-то тут много, а где же Балда?

В тот раз смиренные прихожане нас не убили.

Когда под звон колоколов служки в красивых парчовых рясах вытащили престарелого пресвятейшего под мышки из ризницы вручную (папамобилей еще не изобрели), толпа таки рухнула оземь. А я — нет. Я столь гордо и одиноко позировал в объектив, изображая ведущего Клуба путешественников на лежбище тюленей, что последующее не углядел никто, кроме фотокорреспондента, — надвигаемый прямо на меня святейший был слеп, а несущим его служкам по службе было явно не до меня. Хотя я ошибаюсь, свидетель был. Но о нем — потом.

Итак, держу скалозубую американскую улыбку до ушей, глазки щурю — жду, когда птичка вылетит. А она вылетает вовсе не из камеры, а с небес. Большая синяя птица — мой голубь сизокрылый. По фамилии Покрышкин. Фрицы-извилины в башке предупреждают: «Ахтунг, ахтунг!» Поздно! Пикирует ас прямо на меня, на бреющем полете открывает бомболюк и сбрасывает на цель тонну жидкого помета в сероводородном эквиваленте. Вся публика — влежку, а я над ней во всем белом!

Знаете, почему цапля на одной ноге стоит? А потому, что если и ее подогнет, то в болото свалится! Так и рухнула, давясь от хохота, с балясины в толпу моя одноногая цапля с «Зенитом» в руках. Потому и получился последний архивный фотокадр прицельного пометометания смазанным. А я по молодой несдержанности заржал до упаду в прямом смысле слова и очутился задом вверх среди аналогично расположенных прихожан и им сочувствующих. Как Дима Трубецков на комсомольском съезде. Оглушенные регламентированным малиновым звоном со всех колоколен, коленопреклоненные делегаты православного съезда точно так же не обратили никакого внимания на мое грехопадение — мало ли на папертях юродивых!

А черный монах, который сзади в дверях часов ни стоял, все видел, в серебряном кувшине водицы (упаси, Господи, не святой ли?) мне подал для омовения и говорит:

— Нехристь, что ли?

— Даже еврей, — отвечаю.

— Это Господь наш всемилостивый душу твою заблудшую с небес благословил. Креститься тебе надобно, сын мой, после святаго знамения.

И я бы, ей-Богу, крестился, но больно очередь большая была и очень жрать хотелось. И мы с охромевшим коллегой Соколовым, дружно облизываясь, продолжили атеистическое путешествие к бесплатному братову огороду.