Фоули прибыл утром следующего дня, несколькими часами раньше, чем ожидалось. Прежде чем он успел спросить меня, его перехватил Чиппендейл, который не мог обойти вниманием столь изысканно одетого (хотя и незнакомого) гостя, заглянувшего в его владения. Здесь я должен сказать, что мой хозяин любил тайком наблюдать за новыми заказчиками, впервые попадавшими в его салон. Чтобы добраться сюда, они должны были прошагать пол-улицы святого Мартина, минуя пестрые сборища обосновавшихся на ней актеров, зодчих, скульпторов, лекарей, бездельников и острословов, переступая через лужи и мусор. Обманчиво скромный фасад являл разительный контраст с внутренним убранством. Ароматические свечи в фарфоровых подсвечниках источали благовония, стены украшали зеркала в позолоченных рамах, а в зеркалах отражались во всех мыслимых и немыслимых конфигурациях предметы мебели, ковры, изделия из бронзы, люстры.

Однако когда я вошел в парадные комнаты, мне показалось, что Фоули будто и не заметил окружавшего его великолепия. Он не выказывал изумления, которое так любил наблюдать в своих гостях Чиппендейл, хотя в лице его вместо привычной невозмутимости сейчас читалось нетерпение. Не оттого ли, что он узнал нечто очень важное? В ту же секунду, как Фоули увидел меня, выражение его лица изменилось, и он недвусмысленно дал мне понять, что желает избавиться от Чиппендейла. Мой хозяин в это время с упоением расхваливал ему свой товар:

— Если позволите, сэр, я покажу вот эту новинку: библиотечная складная стремянка с полочкой для книг, в сложенном виде можно использовать в качестве скамеечки для ног. Оригинальное изобретение, как и любое…

— Да, да, господин Чиппендейл, — перебил его Фоули, раздраженно хмурясь, — весьма стоящая вещь, меня вполне устраивает. Но, поскольку я уже знаком с Хопсоном, наверно, будет лучше, если он посмотрит мои комнаты, прежде чем я сделаю заказ.

Чиппендейл оторопел.

— Вы знаете Хопсона, сэр?

— Да. Я — лорд Фоули из Уайтли-Корта в Кембридже, сосед лорда Монтфорта. Мы с Хопсоном познакомились во время его недавнего пребывания в Хорсхите.

Глаза Чиппендейла вспыхнули. Вероятно, он вспомнил, как я говорил ему, что его эскизы, которые я нашел возле трупа Монтфорта и которые он планировал включить во второе издание своего альбома, могут находиться у Фоули, ибо он еще больше стал лебезить перед гостем.

— Конечно, конечно, милорд. Хопсон непременно отправится с вами. Но, прежде чем вы уйдете, позвольте мне обсудить с ним одно важное дело. Это займет не больше минуты…

Сдержанно кивнув, Фоули сел на диван, скрестил ноги и устремил взгляд в потолок.

Чиппендейл привел меня в свой кабинет и в нескольких словах объяснил, чего он ждет от меня. Его указания не стали для меня сюрпризом. Он вручил мне документы, касающиеся займа, письмо Монтфорта, подтверждавшее соглашение относительно эскизов, попросил выяснить, где они сейчас, и сообщить Фоули о его притязаниях.

Спустя несколько минут я уже сидел в экипаже Фоули, который направлялся не к его дому, находившемуся, как я знал, на Сент-Джеймс-сквер, а в обратную сторону — по Флит-стрит к Ист-Чип. В карете Фоули почти не разговаривал. Сказал только, что, поскольку утро выдалось не сырое, а ему хочется побыть на свежем воздухе, он везет меня на прогулку, во время которой и поделится со мной своими новостями. После приключений минувшего дня и ссоры с Элис я по-прежнему чувствовал опустошение и подавленность, но все же невольно задумался о причине его нетерпения. Если в Хорсхите — в тот вечер, когда я наткнулся на труп Монтфорта, и на следующий день, после того как нашел беднягу Партриджа, — он был резок и неприветлив со мной, то теперь его отношение стало более дружелюбным. Интересно, чем вызвана эта перемена? Может, он хочет завоевать мое доверие? Маловероятно. Возможно, он обнаружил какие-то новые факты, касающиеся обстоятельств гибели Монтфорта или Партриджа? Какие? Я принялся перебирать в уме эпизоды долгого ужина в Хорсхит-Холле. Монтфорт, рассерженный на гостей и родных, покидает столовую, и больше живым его не видят. Мертвый Монтфорт в темной библиотеке, возле одной руки револьвер, в другой — загадочная шкатулка, шея облеплена пиявками, вокруг — следы крови и разбросанные листы бумаги. В этой сцене столько разных деталей, столько всего, что отвлекает внимание и сбивает с толку; с трудом верится, чтобы Фоули мог найти там какую-то зацепку.

А если ответ нужно искать не в библиотеке, а в столовой? Я стал вспоминать, кто при мне входил или покидал комнату. Кто присутствовал там, когда прогремел выстрел? Помнится, Брадфилд за минуту до этого появился из-за ширмы, а за столом сидели две дамы — супруга Фоули и леди Брадфилд — и поверенный Уоллес. Где были остальные? И почти тотчас же в воображении всплыли туфли и подолы платьев. Я ползал под столом, когда сразу после выстрела в столовую вернулся Фоули. Следом за ним возвратились Роберт Монтфорт и Элизабет. Маргарет Аллен пришла последней. И все это случилось примерно в то же время, когда дворовый работник заметил какого-то человека у пруда, в котором я на следующее утро узнал замерзшего и изувеченного Партриджа.

Анализируя те события по прошествии нескольких дней, я не стал лучше их понимать, зато с неудовольствием вспомнил, что не выполнил ни одного из поручений Фоули. Шкатулку не открыл, что в ней — не выяснил, ничего не разузнал о действиях Партриджа перед его отъездом в Хорсхит. Сведения, которые мне удалось собрать, были скудны и ни к чему не вели. Я узнал, как называется дерево, из которого сделана шкатулка. Чиппендейл сказал мне, что Монтфорт не имел законных прав на его эскизы. Мадам Тренти сообщила, что Партридж отправился в Хорсхит, потому что считал Монтфорта своим отцом. Все это были не бог весть какие результаты, и я не ожидал от Фоули щедрых похвал. Но ужаснее всего было то, что подтвердились мои опасения: своим участием в расследовании я поставил под угрозу собственную жизнь. Я содрогнулся, вспомнив, как меня едва не задавила карета. Вне сомнения, меня хотели убить. Наверняка следующее покушение не заставит себя ждать.

Через четверть часа мы подъехали к Монументу. Фоули постучал по окну, карета послушно остановилась, и мы вышли. По Грейсчерч-стрит мы добрели до Лондонского моста, с которого, заверил меня Фоули, открывается чудесный вид на реку. Мы поднялись по лестнице на мост и глянули вниз через парапет. Фоули вышагивал взад-вперед, наблюдая за проплывающими судами. Развернувшаяся передо мной панорама не вызывала у меня восхищения. И река, и набережная казались бесцветными размытыми тенями: хмурые здания, нависающие над темными причалами; люди, словно муравьи; грязные наносы на обнажившихся берегах; серая гладь воды. Последние несколько дней стояли сильные холода, и река местами замерзла; о борта пришвартованных судов бились осколки льда, бесформенные и зазубренные, как обломки камней в каменоломне. Созерцая эту унылую картину, я не сразу заметил, что Фоули перестал вышагивать и теперь внимательно меня рассматривает.

— Какой-то вы стали другой, Хопсон, — неожиданно заявил он.

— Я не понимаю вас, милорд.

— Что с вами случилось? — допытывался он. — Под глазом лиловый синяк, на лбу — еще один, хромаете. Как будто после пьяной драки. Да и вообще вид у вас угнетенный, подавленный. Вы не были таким даже тогда, в Кембридже, когда обнаружили тело своего друга. Вы будто… — он помедлил, — постарели, будто изнываете под непосильно тяжким грузом.

Я был ошеломлен его проницательностью. Кровь прилила к моему лицу, там, где шрам, я снова ощутил биение пульса, чего не случалось уже несколько дней. Неужели я такой бесхитростный?

— Лорд Фоули, — выпалил я, — не знаю, как вы прочли столько всего в моем лице. Не скрою, я немного утомлен, а вообще-то я просто любуюсь видом, ожидая, когда вы соизволите объяснить, зачем привезли меня сюда.

— Тогда сразу к делу. Привез я вас сюда отчасти для того, чтобы послушать ваш отчет, отчасти ради собственного удовольствия. Это место я люблю с детства, но не бывал здесь уже несколько лет, — объяснил он. — А теперь скажите, что вы узнали о шкатулке?

Я еще больше покраснел. Хвастать-то было нечем.

— Выяснить мне удалось немного. Фактически только то, что шкатулка сделана из древесины редкой породы. Она называется «цезальпиния гренадилло».

Эта информация Фоули не заинтересовала.

— Вам удалось ее открыть? Я покачал головой.

— Я показывал ее мастеру по замкам, но и он ничего не смог сделать, а без вашего разрешения я не осмелился ее взломать.

— И это все, что вы можете мне сообщить? — Неутешительный результат не обрадовал Фоули, но вопреки ожиданиям он не подверг меня суровой критике. И все же я знал, что разочаровал его, и почему-то мне это было неприятно.

— Нет. Есть и другие новости.

— Продолжайте, прошу вас.

— Первая меня весьма удивила. Похоже, Партридж решил, будто его родители — лорд Монтфорт и мадам Тренти, итальянская актриса, ныне проживающая в Лондоне.

При упоминании имени Тренти Фоули побледнел.

— Вы ее знаете, милорд? — спросил я.

— Знал когда-то давно. Теперь только понаслышке. Какова ее роль в этом деле?

— Это она направила Партриджа к лорду Монтфорту. Она внушила Партриджу, что Монтфорт — его отец, а она — его мать.

— Вы сказали, Партридж решил, будто Монтфорт и Тренти — его родители. Значит, сами вы в том сомневаетесь?

— Да, у меня есть сомнения. Мне показалось, что мадам Тренти не была со мной откровенна.

— Это ей свойственно, насколько я знаю ее. А вторая новость?

— Вторая касается эскизов господина Чиппендейла — тех, что мы нашли на полу в библиотеке в тот вечер, когда умер Монтфорт.

— Да, и что же с ними?

— Чиппендейл заявил, что они по праву принадлежат ему. По его словам, Монтфорт одолжил ему деньги на издание альбома, а эскизы оставил у себя в качестве залога. Заем был выплачен, но эскизы Монтфорт не вернул.

Фоули печально улыбнулся.

— Жаль, если вы правы, — сказал он. — Из всего, что Монтфорт должен мне, наибольшую ценность представляет содержимое библиотеки. Вы считаете, ваш хозяин говорит правду?

— Да, — твердо ответил я. — Он дал мне документы, подтверждающие его права. — Я вручил Фоули связку бумаг, которые доверил мне Чиппендейл. Он ознакомился с первым документом и глянул на маслянистую воду под нами.

— Странно, что он никогда не упоминал мне об этом деле. Прежде чем вернуть эскизы, я хотел бы получить некоторые доказательства. Вчера в город приехали Брадфилды. Джордж, их сын, будет сопровождать Роберта Монтфорта в Италию, сейчас он готовится к поездке. Я собирался навестить Брадфилда. Возможно, ему об этом что-нибудь известно.

Мне казалось, дело с эскизами абсолютно ясное, ибо я не подвергал сомнению слово Чиппендейла. Однако Фоули, рассуждавший иначе, был полон решимости навестить Монтфорта и настоял, чтобы я пошел с ним. Я вынужден был согласиться, поскольку не смог найти для отказа благовидного предлога. По дороге, в карете, Фоули опять стал пытать меня.

— Вы так и не объяснили, почему у вас разбито лицо и в чем причина вашей понурости.

— Вчера со мной произошел несчастный случай. Возле дома мадам Тренти меня сбила карета, и я свалился в канаву. Когда возница проезжал мимо, мне показалось, что я знаю его и что он нарочно наехал на меня, возможно, с целью нанести мне более серьезные увечья.

— И кто же это был?

— Возница был укутан в плащ и проехал очень быстро. Я не успел его разглядеть.

Фоули пожал плечами, словно расценивал мое чудесное избавление от смерти как сущий пустяк. Мгновением позже карета подкатила к украшенному лепниной величавому зданию на Лестер-филдс — городской резиденции Брадфилдов, и подскочивший к экипажу слуга открыл дверцу. Брадфилд с женой приняли нас в маленькой гостиной. Ее стены были увешаны портретами их предков, а также любимых собак и лошадей. Джорджа, сына Брадфилдов, дома не было. Как сообщила нам леди Брадфилд, он заказывал дорожную сумку и платья для поездки по Европе, которую собирался предпринять вместе с Робертом Монтфортом.

— Ну что, какие вести из Кембриджа? — спросил Фоули, словно давно там не был.

— Два дня назад в Лондон приехал Роберт Монтфорт с Элизабет и мисс Аллен, — отвечал Брадфилд. — Несколько дней они будут жить у нас. Вчера вечером за ужином Роберт сказал, что, возможно, задержится с отъездом в Европу, поскольку не знает, как долго еще будет длиться расследование обстоятельств гибели его отца. Прежде они с Джорджем договаривались, что отправятся через Ла-Манш в конце месяца.

— Он собирается оспаривать мои притязания?

— Об этом он почти не говорит, но я убежден, он постарается не допустить, чтобы вы оттяпали у него солидную долю наследства. Он вроде бы намеревается найти лекаря отца.

— Зачем?

— Тот лечил его от меланхолии, и Роберт надеется с помощью врача доказать, что его отец был психически неуравновешен и помышлял о самоубийстве.

— И тогда Роберт убедит Уэстли объявить его отца душевнобольным, что поставит под сомнение правомочность документа, подписанного в мою пользу, — подытожил Фоули, задумчиво кивнув. — Как я и предполагал.

По круглому лицу Брадфилда скользнула тень.

— Должен признаться, Фоули, ему еще не известно, что я на вашей стороне. Я не счел разумным напоминать ему до поры до времени, что я присутствовал при вашей игре с Монтфортом и видел, как он поставил деньги на кон, а вы выиграли у него честно и по правилам.

— Почему же не сказать?

— Потому что вам в интересах расследования важно знать, о чем он думает, а чтобы это выяснить, я должен делать вид, будто соглашаюсь с ним. Мы мало знаем Роберта, но не забывайте, Фоули, он, скорей всего, такой же беспринципный, как и его отец. Он будет вести коварную игру.

— Может, вы и правы, Брадфилд. Благодарю за осмотрительность.

Брадфилд покраснел от удовольствия, продолжая развивать тему.

— Помните, как Монтфорт обманом завладел моим лучшим охотничьим псом? Никогда ему этого не прощу. И если вы не сможете получить долг, это будет ужасно несправедливо…

Фоули вскинул ладонь, обрывая его.

— Вот в этом, Брадфилд, у нас с вами разные позиции. Я никогда не стремился завладеть деньгами Монтфорта, не очень-то они мне нужны. Но, если помните, по долговому обязательству мне также причитается библиотека Монтфорта, а она, в отличие от денег, весьма меня интересует. И, кстати, в этой связи у меня к вам вопрос.

— Помилуйте, Фоули, — изумился Брадфилд, — я вас не понимаю. Как можно ценить книги дороже капитала? Что же вас интересует?

— Всплыло одно любопытное дело, касающееся краснодеревщика Чиппендейла. Похоже, он тоже претендует на часть библиотеки. — Фоули стряхнул с чулка капельку грязи. — Помните эскизы столов и стульев, которые нашли рядом с телом Монтфорта?

Брадфилд кивнул.

— Чиппендейл утверждает, что они по праву принадлежат ему. Монтфорт одолжил ему денег на издание альбома, оставив эскизы у себя в качестве залога, а когда заем был выплачен, отказался их вернуть.

С губ Брадфилда сорвался невеселый смешок.

— Не понимаю, почему Монтфорта, а теперь и вас могут волновать каракули какого-то плотника. Отдайте их ему, если он порядочный человек; если нет, пошлите его к черту и сожгите его мазню! — вскричал он.

Фоули крепче обхватил пальцами подлокотники кресла.

— Брадфилд, вы должны понять, что эти эскизы для меня представляют такую же ценность, как для вас — ваш любимый охотничий пес. Я с удовольствием пополнил бы ими свою коллекцию. Но я также не чужд щепетильности и не опущусь до уровня Монтфорта. Я не отниму у человека то, что принадлежит ему по праву, так же как вы, полагаю, не станете красть чужую лошадь. Я просто хотел узнать, не упоминал ли при вас Монтфорт о том, что одалживал деньги Чиппендейлу. Суровый тон Фоули отрезвил Брадфилда.

— Он довольно часто говорил о Чиппендейле, хвастался его изделиями, жаловался, что тот тянет с библиотекой. Но эскизы… нет… о них я ничего не слышал. Черт побери, Фоули, да раз они уже у вас, оставьте их себе.

Фоули мрачно улыбнулся.

— На каком основании, если он является их законным владельцем?

— На том основании, что вы знатная персона, и ваше слово имеет больший вес, чем его, — с жаром отвечал Брадфилд. — Говорят, Чиппендейл — весьма амбициозная личность, стремится зарекомендовать себя джентльменом. По всей вероятности, он жалеет, что продал эскизы Монтфорту, и теперь хочет вернуть их себе задаром, чтобы предать еще раз. Не понимаю, почему вы не можете оставить их у себя.

Я вознегодовал, забыв про свою недавнюю неприязнь к хозяину. Как смеет Брадфилд обвинять его в бесчестности? Я хотел предложить Фоули, чтобы он показал Брадфилду документы, подтверждающие законность претензий Чиппендейла, но потом мне пришло в голову, что он, возможно, специально умалчивает о них и мне лучше не вмешиваться. Поэтому я сидел, прикусив язык, и молча пережевывал свою досаду на Брадфилда.

Чтобы отвлечься от их разговора, я вернулся мыслями к неприятному инциденту с Элис. Как же его уладить? Почему она не поверила мне, почему отказалась выслушать? Большинство женщин, с которыми я общался, охотно принимали мои объяснения (даже если они были далеки от истины), дабы сохранить чувство собственного достоинства. Но Элис была более импульсивна, менее сговорчива, и мне стало обидно, что она заподозрила меня — безо всяких на то причин — в развратной связи с мадам Тренти. Меня это задевало даже больше, чем безобразная болтовня Брадфилда.

Я на чем свет проклинал подлую мадам Тренти. Конечно, у Элис были все основания дурно отзываться о ней. Будучи актрисой, она жила в порочной атмосфере скандалов, сводничества и излишеств, но мне этот мир был чужд. Мадам Тренти меня не привлекала. Мне было хорошо и уютно в своей социальной среде. Мадам Тренти интересовала меня лишь в связи с информацией о Партридже. Я вдруг подумал, что мадам Тренти — весьма любопытная особа. В гостиной Чиппендейла она сверкала, как экзотический цветок на пустыре, и он принимал ее, словно герцогиню. И все же непонятно, почему он так преклоняется перед ней? Откуда у актрисы средства на столь роскошную дорогую мебель, которую он предлагает своим клиентам? Может, у нее есть тайный богатый покровитель, перед которым благоговеет Чиппендейл? Допустим, Тренти требовала, чтобы над ее секретером работал непременно Партридж, потому что считала его своим сыном (или утверждала, что он ее сын). Но почему Чиппендейл так переполошился, когда она упомянула о Партридже? Позавидовал его таланту? Вряд ли, ведь Партриджа уже не было в живых. Потому что Партридж представлял для него некую угрозу? Исключено. И вдруг меня осенило. Между Тренти и Чиппендейлом существует тайный сговор, о котором я не ведаю.

Размышляя над природой этой связи, я вдруг услышал странное бульканье, доносившееся из соседней комнаты. Из вежливости я делал вид, будто ничего не замечаю, но звуки продолжались, становились громче и вскоре переросли в отчаянные вопли. Наконец и Фоули услышал их.

— Что там происходит, Брадфилд? Кому-то плохо? — спросил он.

— Я же говорил вам, что у нас остановились Роберт с Элизабет.

— Они больны? — встревожился Фоули. — Кто это так страшно кричит?

Брадфилд добродушно улыбнулся.

— Забыл сказать. Как выяснилось, Роберт Монтфорт у нас хирург-любитель.

— Хирург?

— Я узнал это сегодня утром, когда один из моих слуг пожаловался на зубную боль. Роберт услышал его стенания и предложил сделать ему операцию бесплатно, когда тот освободится. За несколько минут до вашего приезда он вооружился скальпелем, Элизабет ассистирует ему. Судя по шуму, операция идет полным ходом. Пойдемте посмотрим. Это забавно.

Он вывел нас в сумрачный холл, и по черной лестнице мы втроем спустились в кухонные помещения. Небольшая комнатка, в которой чистили серебро, сейчас служила операционной. На столе, раздетый до пояса, лежал мужчина средних лет. Он был привязан в трех местах: его щиколотки, пояс и горло перетягивали кожаные ремешки. Рядом стояла початая бутылка бренди, возле нее — миска с жидкостью, в которой среди кровяных пятен плавал гнилой зуб. Когда мы вошли, Роберт Монтфорт, в заляпанном кровью кожаном фартуке, через медную воронку вливал в рот пациента бренди. Элизабет ассистировала ему, с помощью деревянного клина держа открытым рот бедолаги. Трудно было сказать, по своей ли охоте она взяла на себя роль помощницы, ибо, хоть вид у нее и был сосредоточенный, я заметил, что лицо ее бледно и невыразительно, будто она спала на ходу. Чего нельзя сказать о пациенте. Выпучив глаза, он скоблил зубами по дереву, словно взбесившееся животное; смесь крови, бренди и пенящейся слюны сочилась из уголков его рта и пузырилась из ноздрей.

— Ну, как успехи, Роберт? — спросил Брадфилд. — Я привел зрителей. Уже удалил?

— Удалил. — Глаза Роберта светились триумфом. — Только у этого олуха еще с десяток зубов, которые нужно вырвать, а он дрыгается, мешает мне оперировать. Элизабет не может его удержать.

Внезапно его взгляд упал на меня.

— А-а, Хопсон-плотник. У вас-то сил достаточно. Давайте-ка, держите его голову. Я закончу в два счета.

Я вновь глянул на больного, на миску и Роберта и почувствовал, что холодею — точь-в-точь как в тот день, когда обнаружил труп Монтфорта. Комната поплыла перед глазами, ноги стали ватными. Я попятился к двери, но уперся в грузную фигуру Брадфилда, приказавшего мне исполнять распоряжения Монтфорта.

Элизабет отошла от стола и жестом предложила мне занять ее место у головы несчастного слуги. Держа в одной руке скальпель, в другой — клещи, Роберт Монтфорт склонился над раскрытым ртом пациента. Цепенея от ужаса, я смотрел, как он надрезал десну, клещами схватил зуб и повернул его. Слуга застонал, забился в муках. Раздался отвратительный хруст, и зуб выскочил из десны. Роберт Монтфорт поднял его вверх, показывая всем. Торчащие корни были похожи на вытянутые в мольбе руки. Я почувствовал тошноту. Комната, голова слуги, стол, кровь — все посерело, слилось в единую темную массу. Ноги подо мной подкосились.

— Боже милостивый! Брадфилд! — словно откуда-то издалека услышал я голос Фоули. — Кажется, Хопсон в обмороке.

Очнулся я оттого, что Фоули шлепал меня по лицу и совал мне в ноздри флакончик с солями. Я закашлялся, приходя в себя.

— Ну же, Хопсон, вставайте, — говорил мне Фоули. — Мой кучер отвезет вас домой. По дороге я вам кое-что покажу. Не хотел отдавать раньше, знал, что вы можете расстроиться.

В голове моей еще не совсем прояснилось после обморока, поэтому я не придал должного значения его словам. Неуклюже поднявшись, я с помощью слуги доковылял до кареты. Фоули тем временем попрощался с Брадфилдами. Когда мы катили через парк, он вытащил свою золотую табакерку и открыл ее. Луч солнца, отразившийся от внутренней поверхности блестящей крышки, ударил мне прямо в глаза.

— Вы в полном сознании, Хопсон? — обратился ко мне Фоули.

Я прищурился от яркого света.

— Да, милорд. Сожалею, что упал в обморок… Он так мучился, весь в крови. Я не смог это вынести.

— Пустяки, — беспечно сказал Фоули. — Мне тоже это зрелище было неприятно, но я, в отличие от вас, предпочитаю не выказывать своих чувств. А теперь слушайте внимательно. Возможно, вы удивитесь, узнав, что среди вещей Партриджа мы нашли незапечатанное письмо, адресованное вам.

— Письмо, мне? И что в нем? Полагаю, вы с ним ознакомились? — пролепетал я, все еще не в силах забыть тяжелую сцену в доме Брадфилда.

— Прочтите сами.

Фоули положил мне на колени сложенные листы бумаги. Несколько минут я в замешательстве смотрел на него, не веря своим глазам. Корявый заостренный почерк и в самом деле принадлежал моему дорогому другу. Дрожащей рукой я взял письмо и развернул его.

26 декабря 1754 г.

Дорогой Натаниел,

Сегодня я пошел искать тебя — ибо я узнал такие потрясающие новости, что даже не соображу, с чего начать. Представь, как же я расстроился — и, конечно, изумился, — когда выяснилось, что ты покинул Лондон и уехал в Кембридж к лорду Монтфорту, куда я тоже намерен отправиться в ближайший час. Знаю, что мы скоро встретимся, но, поскольку мы не виделись уже несколько недель, я больше не могу сдерживаться. Итак, я принимаюсь описывать события последних дней, так что если нам по какой-то причине не удастся встретиться завтра, ты сразу поймешь, что со мной приключилось.

Вне сомнения, мой дорогой друг, все это отдает театральностью и, по сути, является игрой больного воображения. Я понимаю также, что ты, должно быть, обеспокоен моим долгим молчанием и спрашиваешь себя, почему я не свяжусь с тобой, дабы сообщить, где я нахожусь и что намерен делать.

Поверишь ли ты, когда я скажу, что ни на минуту не выпускал тебя из виду со дня своего исчезновения? Или что скрываюсь не ради собственной безопасности, а чтобы отвести угрозу от тебя? Дело в том, что ты живешь совсем рядом с мастерской и домом Чиппендейла. Я не смел наведаться к тебе и боялся, что, если пошлю письмо, оно попадет в чужие руки и ты его не получишь. Поэтому до сегодняшнего дня я ждал благоприятного случая, но те поразительные новости, которые я недавно узнал, заставили меня забыть про осторожность. Однако я забегаю вперед. Мне следует вернуться к событиям, случившимся много дней назад, и объяснить причину моего внезапного исчезновения.

Ушел я из мастерской не по собственной воле, меня вынудили уйти. Ты конечно же помнишь, что за последние недели я особенно сильно привязался к Дороти Чиппендейл, младшей сестре нашего хозяина. Я был счастлив как никогда, ибо, возможно, впервые в жизни усомнился в верности убеждения, которое, казалось, отпечаталось в моем мозгу с той самой минуты, как я начал сознавать себя. В какое-то мгновение я вдруг понял, что напрасно переживаю из-за своего сомнительного происхождения. Какое значение имеет мое прошлое, если у меня есть Дороти, с которой я могу построить прекрасное будущее?

Я не понимал тогда, сколь наивны мои мечты. Ни разу мне не пришло в голову, что Чиппендейл может воспротивиться нашей близости и, когда узнает о наших отношениях, вмешается самым жестоким образом.

Итак, я возвращаюсь к последнему — ужасному — вечеру на улице святого Мартина. Чиппендейл вызвал меня к себе. Я решил, что он хочет сообщить мне о каком-то новом заказе, и шел к нему без всякого волнения. Вообрази мое удивление, когда я был встречен потоком брани. По его словам, сестра пожаловалась ему, что я замучил ее своими домогательствами. Мне следует знать, что мои ухаживания нежелательны и противны ей. И он всем сердцем поддерживает ее. Он не допустит — сама мысль об этом омерзительна, — чтобы его семья породнилась с подкидышем, когда он прилагает столько сил, дабы обеспечить ей более достойное положение в обществе. Кто дал мне право тащить его семью обратно в грязь, из которой он поднял ее? Таким образом, чтобы защитить сестру, он, по ее просьбе, отправил ее туда, откуда она приехала.

Разумеется, я был ошеломлен и постарался оспорить его обвинения. Сказал, что Дороти, насколько я мог судить, хотела стать моей женой. Что мои ухаживания не оскорбляли ее; она с радостью их принимала. Более того, доказывал я, отсутствие сведений о моем происхождении не обязательно означает, что оно позорно, да и сам я разве плохо работал, разве не стремился зарекомендовать себя с наилучшей стороны все семь лет, что служу у него?

— В этом плане, — заявил он, — у меня к тебе тоже есть претензии.

— Какие же? — спросил я.

— Ты слишком высокого мнения о своих талантах и этим смущаешь других моих работников, которые должны почитать мастерство хозяина выше всех прочих. Я также заметил, что ты ставишь себя на один уровень со мной в вопросах вкуса, а этого я ни в коем случае не потерплю.

Несправедливость его обвинения оскорбила меня до глубины души.

— И что вы мне предлагаете? — спросил я. — Делать вид, будто я не умею чертить или вырезать? Или я должен запретить заказчикам восхищаться моей работой? Я не кичусь своими талантами, но если другие хвалят меня, я не могу этому помешать. И, разумеется, я никогда не посмел бы пренебречь вашим мнением.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

— Я предлагаю тебе, — спокойно произнес он, — сегодня же вечером покинуть мастерскую и завтра утром съехать со своей квартиры, никому ничего не сообщая. Если ты выполнишь мое распоряжение, я заплачу тебе жалованье за месяц вперед. В противном случае не получишь ни пенса. И еще: если ты попытаешься настроить против меня Натаниела, он тоже будет уволен.

Смею предположить, что он своими талантами заработает гораздо меньше, чем ты.

Мой добрый друг, можешь представить мое замешательство и тревогу. Я знал, что не заслужил такого обхождения. Мне вдруг стало ясно, что последние недели я просто тешил себя иллюзиями. Как можно было убеждать себя, что происхождение ничего не значит? Мне только что ясно дали понять, что без прошлого у меня не может быть будущего.

Растерянный, я отправился домой, но потом повернул назад, моля Бога, чтобы все заявления Чиппендейла относительно Дороти оказались выдумкой. Я еще надеялся, что не все потеряно, что Дороти, возможно, никуда не уехала и, узнав о том, что произошло между мной и ее братом, она согласится уйти со мной. Но и в этом я ошибся: служанка сообщила мне, что Дороти и в самом деле еще днем отправилась к своим родным в Йоркшир. Никаких сообщений для меня она не оставила.

Итак, дорогой друг, я вернулся домой с двойной раной в душе. Я потерял женщину, которую любил и которая, думаю, тоже меня любила. Со мной жестоко обошелся хозяин, которого я всегда уважал. Ладно бы просто уволил, он же еще отнял у меня Дороти. И тогда я понял, сколь глубоко в нем укоренились зависть и ненависть ко мне. И еще. Наша дружба под угрозой. Чиппендейл предупредил, чтобы я держался от тебя подальше, и я не сомневаюсь, что ты тоже пострадаешь, если он заподозрит, что я связывался с тобой. Но ведь ты — мой самый близкий, самый родной друг, и мне было просто необходимо поделиться с тобой своими горестями. Я мучился думами всю ночь и к утру решил, что не хочу навлекать на тебя беду, не хочу погубить тебя, как погубил себя и Дороти. Я не стану искать встречи с тобой, пока не буду убежден, что это безопасно.

И все же в этот горький час судьба не окончательно отвернулась от меня. Вмешалось провидение. Вчера, после долгих дней выжидания, я отправился на улицу святого Мартина. Признаюсь, дорогой друг, я надеялся встретить тебя, ибо, несмотря на данное себе слово, я жаждал поговорить с тобой. Когда я возвращался домой, рядом со мной остановился экипаж. Меня окликнула женщина, с которой я был едва знаком. Она пригласила меня в свою карету и, когда я сел, поведала мне необычайную новость, которая и стала причиной моей поездки в Кембридж и которая побудила меня сегодня искать встречи с тобой, вопреки принятому ранее решению. Впрочем, я не уверен, что все сказанное той женщиной — правда; я должен это выяснить сам.

Ну вот, пока я писал, час почти миновал, и дорожная карета готова тронуться в путь. Я намерен закончить свой рассказ завтра; думаю, к тому времени сомнения развеются, и я смогу изложить тебе все в подробностях. А теперь, мой добрый друг, я должен ехать в Кембридж, куда я отправляюсь с такими радужными надеждами, что даже представить нельзя.

Твой верный друг,

Джон Партридж.

Я дважды перечитал письмо. Фоули сидел рядом и смотрел в окно. Увидев, что я поднял голову от последней страницы, он вновь вытащил свою табакерку и бесцеремонно спросил:

— Ну что, озадачены? Что вы об этом думаете?

Фоули рассудил верно, предположив, что послание Партриджа выведет меня из душевного равновесия. Мне не терпелось расстаться с Фоули, чтобы, не отвлекаясь на его вопросы, в одиночестве осмыслить содержание письма и вникнуть в значение каждой фразы. И все же определенные чувства у меня возникли сразу. С одной стороны, я испытал странное облегчение оттого, что нашлось объяснение исчезновению Партриджа, который не посвятил меня в свои планы только потому, что боялся навредить мне. Я был прав: он оказался настоящим другом. Мои подозрения и смутные опасения рассеялись. С другой стороны, меня переполняло отвращение к Чиппендейлу из-за его двуличия. Я всегда догадывался о его непомерном честолюбии. Им двигало голое тщеславие, когда он вознамерился издать свой альбом эскизов, чтобы зарекомендовать себя одним из самых популярных краснодеревщиков Лондона. Но его поведение по отношению к Партриджу доказывало, что он еще и бессердечный человек, о чем я прежде не подозревал. Мне он сказал, будто бы Партридж заболел. Я сразу ему не поверил и, как выяснилось, не зря. Интересно, что он наговорил Дороти, дабы убедить ее покинуть Лондон? Разумеется, он солгал, заявив, что Дороти жаловалась ему на домогательства Партриджа, — я-то собственными глазами видел, как она увивается за моим другом. Более того, думал я, если бы Партридж рискнул нарушить запрет и связался со мной, я постарался бы помочь ему. Возможно, спас бы ему жизнь.

Фоули вертел в руках табакерку и пристально наблюдал за мной. Я знал, что должен ответить ему хоть что-нибудь, иначе он просто не отвяжется от меня. И я выразил то, что чувствовал, не особо задумываясь о своих словах:

— Письмо подтверждает то, что сообщила мне мадам Тренти о Партридже. Она сказала ему, что он ее сын, и послала его к лорду Монтфорту. Вот почему он появился в Хорсхите.

Фоули смачно чихнул, распылив нюхательный табак по всему салону.

— Однако по-прежнему остается неясным, как он погиб, как его тело оказалось в пруду и почему у него отсечены четыре пальца.

— Да, — согласился я, с содроганием вспоминая обезображенный труп Партриджа. — Нет и доказательств того, что мадам Тренти говорила правду, когда назвала Партриджа своим сыном. В сущности, сомнения Партриджа подтверждают мои собственные подозрения.

— Зачем бы она стала лгать? Какую цель она могла преследовать, убеждая Партриджа в том, что он — ее сын, если на самом деле это не так?

— Может, ей требовался подходящий найденыш, чтобы с его помощью вытянуть деньги из лорда Монтфорта? Думаю, он перестал отправлять ей деньги, которые посылал долгие годы, чтобы она не болтала лишнего. Возможно, поэтому она и приехала в Англию. Ей нужно было найти своего сына, чтобы шантажировать лорда Монтфорта. А если не удастся, подыскать ему замену. Какая разница? — Я смотрел на свои башмаки, собираясь с мыслями. — Партридж был идеальной кандидатурой на эту роль. Он пытался выяснить что-нибудь о своем прошлом и, после того как Чиппендейл дурно обошелся с ним, тем более охотно готов был поверить ей. В конце концов, она ведь актриса. — Я умолк, ожидая, что скажет Фоули, но тот словно воды в рот набрал.

— А может, мы копаем глубже, чем следует.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Фоули.

— Допустим, все так и есть, как утверждает мадам Тренти: Партридж в самом деле ее сын от лорда Монтфорта, и в этом качестве он предстал в Хорсхите. При данных обстоятельствах кто мог бы желать его смерти?

— Бенефициары наследства Монтфорта? — предположил Фоули.

— Совершенно верно. Возможно, они опасались, что лорд Монтфорт признает свои обязательства перед новоявленным отпрыском, хоть он, по всей вероятности, и является незаконнорожденным. А кто эти бенефициары? Вероятно, Элизабет Монтфорт — вдова его светлости, Роберт — его сын и мисс Аллен — его сестра, так?

— Я не знаю всех подробностей. Мне известно, что наследником является Роберт, кое-что по завещанию отписано Элизабет, в том числе право пожизненного проживания в Хорсхите. Что касается мисс Аллен, полагаю, она, как и прежде, остается домоправительницей с тем же жалованьем.

— Значит, — подытожил я, охваченный дурным предчувствием, — главным наследником лорда Монтфорта является его сын Роберт. Второй бенефициар — его супруга Элизабет. И, как мы только что видели, сейчас они оба находятся в Лондоне.

Едва я произнес эти слова, ко мне вернулся прежний страх. Не знаю, кто наехал на меня возле дома мадам Тренти, но это было сделано умышленно. Тот инцидент не был случайностью, ведь не зря же мне показалось, что я уже где-то видел кучера. Кроме того, я сам видел в его глазах угрозу. Не исключено, что это тот самый человек, который убил Монтфорта или Партриджа, либо их обоих. А меня хотели убить потому, что я пытаюсь установить истину.

Я вспомнил, как мне было неприятно в Хорсхит-Холле оттого, что я ощущал вокруг себя опасность, как я Стремился поскорей уехать из этого злосчастного дома и как страх, который я почувствовал там, продолжал преследовать меня и по возвращении в Лондон. Он не был беспочвенным. Доказательство — мчавшаяся на меня карета. Мне действительно грозит опасность. Когда убийца узнает, что я спасся, он возобновит охоту на меня. Это абсолютно ясно. Я содрогнулся от ужаса.

Почему убийца боится меня? Почему кто-то хочет убить именно меня, а не Фоули или Уэстли, которые ведут расследование? Ответ очевиден. Убийца ждет неприятностей от меня, а не от них. Почему я опаснее их? От пришедшей на ум мысли я похолодел еще больше. Моя жизнь под угрозой, так как, по мнению убийцы, я уже знаю нечто такое, что может изобличить его. Следовательно, теперь, когда я увидел его, он станет еще решительнее. Однако сам я не ведал, какой существенной информацией обладаю, не знал, кто пытался меня задавить. Я не заметил и не раскрыл ничего такого, что давало бы ключ к разгадке. Я понял, что мое положение безнадежно, и эта мысль сразила меня. Я в клещах какой-то непостижимой тайны, которая уничтожит меня, а я так и не узнаю, за что погиб. Но, даже объятый паникой, я продолжал искать выход из тупика, и мне вдруг подумалось, что, если я вспомню, кто гнал карету, которая чуть не задавила меня, я раскрою тайну обеих смертей. Нужно попытаться вспомнить лицо, которое смотрело на меня.

Преисполненный решимости, я закрыл глаза. В ушах вновь зазвучал перестук копыт, в нос ударил запах лошадиного пота, сердце сковал страх от ощущения неминуемой гибели. Я увидел, как колеса стремительно приближаются и проносятся мимо, едва не задев меня. Я попытался представить лицо человека, пронзившего меня злобным взглядом, но перед глазами стояла одна темнота.