Жалкий и несчастный, я лежал на кровати в полубессознательном состоянии и на чем свет бранил себя за малодушие. Комната вертелась перед глазами быстрее, чем волчок; живот распирало от выпитого вина, и мне только оставалось молиться и надеяться, что раскаянием я сумею подавить рвотные позывы. Как же я теперь сожалел, что поддался слабости и, вместо того чтобы продолжить тщательные изыскания, скатился в пучину пьянства. Как бы мне хотелось повернуть время вспять и предотвратить собственное падение.

Моя деградация началась в середине дня, когда я возвращался из приюта, полный благих намерений. Я думал, что покажусь в мастерской, отдам долг работе, а затем приду домой и займусь анализом того, что мне удалось разузнать. Но, когда я шагал по улице святого Мартина, меня увидела из окна своего дома белокурая Фанни Харлинг. Она выскочила за мной, словно восторженный щенок, заявила, что я ей очень нужен, и стала настойчиво зазывать меня в гости. Ее замучил комод, объяснила она. Ящики плохо выдвигаются, и она не может в них залезть, чтобы перебрать белье и сложить его в удобном порядке. Ее муж, серебряных дел мастер, с которым я был хорошо знаком, уехал по делам в Дептфорд, оставив ее одну. А без мужчины в доме она как без рук, жаловалась Фанни, и нуждается в моих услугах.

Я был не настолько зелен, чтобы не признать в ее уговорах приглашение в постель, каковым, вне сомнения, и являлась ее просьба. Я вспомнил свои сложности с Элис и содрогнулся при мысли, что мои действия приведут к очередному скандалу. Я никак не могу уважить ее просьбу, сказал я Фанни, у меня срочная работа.

— Возьми сальную свечу, — посоветовал я, — и натри ею днище. Сама увидишь, как легко станут двигаться ящики.

Фанни озорно фыркнула, залилась заразительным смехом, против которого было трудно устоять, и снова стала меня умолять. Сам того не желая, я тоже расхохотался, настроение улучшилось, и я подумал, что отказать ей было бы бессмысленной жестокостью. Элис исчезла из моего сознания, словно призрак. И я сделал то, что в ту минуту казалось мне абсолютно оправданным и возможным. Я уступил.

Мы оба проголодались и потому сначала пошли в «Шекспир», где ели пироги с устрицами, запивая их шампанским и лаская друг друга под столом. Когда мы досыта наелись, напились и нанежничались, Фанни повела меня к себе домой.

— «Комод» там, — сказала она, протискиваясь вместе со мной в дверь. Она потянула меня наверх, пальцами бесстыдно потирая мой пах.

Я уж и забыл, какая она гибкая, какая тонкая у нее талия и какие округлые ягодицы под юбками. Я мог обхватить ее в поясе двумя пальцами, а благодаря шампанскому она стала более юркой, чем лосось. Она вывернулась из моих объятий, чмокнула меня в губы и, взяв мою ладонь, положила туда, где мне следовало ее гладить.

— А теперь скажи, — прошептала она, в зазывной позе прислоняясь к комоду, — неужели нет другого способа разрешить мою проблему?

Мы оба сгорали от нетерпения.

— Покажи, что, по-твоему, может облегчить их ход, — пробормотал я, прижимаясь губами к ее губам и высвобождаясь из одежды. Раздевшись, я привлек ее к себе, мы повалились на кровать и, мокрые, возбужденные, словно носимые ураганом путники, стали предаваться животной страсти, пока оба не провалились в забытье.

Спустя некоторое время я пробудился оттого, что Фанни грубо трясла меня за плечо.

— Кажется, я слышу внизу шаги Сэма, — сказала она бесстрастным, деловитым тоном. — Ради бога, спрячься в гардеробной, пока он не поднялся сюда.

Ничто так не отрезвляет, как внезапный приход мужа. Однажды — тот незабвенный эпизод я предпочел бы никогда не вспоминать — я уже встречался с разгневанным Сэмюэлем Харлингом и не желал бы повторения печального опыта. Я спрыгнул с кровати, схватил в охапку одежду с башмаками и спрятался. Фанни пошла вниз, чтобы отвлечь супруга. Спустя пять минут, одевшись в гардеробной, я выкарабкался из окна на крышу конюшни, откуда, к счастью, прыгать было невысоко. Но из-за того, что я выпил слишком много шампанского, бургундского и бренди, у меня нарушилась координация движений. Я подвернул лодыжку и приземлился в грязную лужу. Я вскрикнул от боли, но травма, слава богу, оказалась несерьезной, и я быстро пришел в себя. Благодаря Всевышнего за то, что удалось избежать конфуза и я отделался лишь малыми неприятностями — испачканными штанами и ушибом на ноге, — я захромал домой.

Правда, последствия кутежа не заставили себя ждать. Едва я лег в кровать, комната поплыла, сознание притупилось, в голове застучало еще сильнее, чем зудело в паху несколько часов назад. В конце концов, сообразив, что в таком состоянии я никак не засну, я поднялся, глотнул воды и опорожнил содержимое желудка в ночной горшок.

В голове несколько прояснилось, я снова лег и задремал. Спал неспокойно и через несколько часов проснулся от грохота повозки, вывозившей нечистоты. Я открыл глаза и огляделся. В комнату лился лунный свет. Во рту ощущался неприятный привкус — казалось, будто рот набит пухом; все тело съежилось от холода: скинув грязную одежду, я спьяну плюхнулся на кровать, даже не удосужившись накрыться. Я сел, натянул на себя ночную рубашку и залез под одеяло. Но, даже укутанный со всех сторон, я дрожал так сильно, что не мог закрыть глаза.

Меня тревожили мысли о Партридже, мадам Тренти и Чиппендейле, но я утешал себя тем, что, до того как сбиться с праведного пути, я уже достиг кое-каких результатов. Письмо Партриджа подтверждало слова Тренти о том, что это она направила его к Монтфорту; но, как я и полагал, в приютских архивах не значилось никаких свидетельств того, что Партридж являлся сыном Тренти и Монтфорта. Таким образом, хоть я по-прежнему придерживался мнения, что итальянская актриса попросту использовала моего друга в своих целях, мне стала ясна причина его поездки в Кембридж. Он отправился туда по настоянию Тренти, чтобы просить у Монтфорта финансовой помощи. Я также узнал, благодаря Элис, что гренадилло — редкая порода дерева, некогда известного под названием партридж. Материал и искусная работа в совокупности убедили меня, что шкатулка из красного дерева — творение рук Партриджа и он подарил ее Монтфорту в качестве собственного автографа, поскольку название древесины совпадало с его фамилией. В этом смысле шкатулка — своего рода визитная карточка, позволяющая легко определить автора, если знаешь, как называется дерево. Партридж любил головоломки, и эта необычная загадка была абсолютно в его духе.

Но многое по-прежнему оставалось непонятным. Во-первых, древесина. Где Партридж мог раздобыть столь редкий материал? И если допустить, что это Партридж сделал шкатулку и принес ее Монтфорту, значит, он находился в библиотеке в тот вечер, когда погиб Монтфорт. Я вспомнил лужицу крови на подоконнике и изуродованную руку Партриджа. Скорей всего, это была кровь моего друга, а не Монтфорта. Но зачем кому-то понадобилось так калечить его?

Струящийся в окно серебристый свет падал на туалетный столик и лежащий на нем альбом Партриджа, который я стащил из сундука, когда вместе с Элис осматривал комнату моего друга. Мне еще предстояло тщательно изучить его, но пока, бегло пролистав страницы, я не нашел там ничего, кроме эскизов и набросков отдельных предметов мебели.

Едва в сознании всплыло имя Элис, меня захлестнуло раскаяние. Зачем я польстился на прелести Фанни Харлинг? Тщетно я пытался оправдать свой проступок, твердя себе, что я свободный человек, не давал Элис никаких обещаний и подобные случайные связи необходимы для моего душевного равновесия. Что плохого в том, что я позволил себе разрядиться с женщиной, жадной до удовольствий, которые я могу предложить? В сущности, многие сочли бы мое поведение великодушным.

И все же на душе было неспокойно. Я подозревал, что Элис не обрадуется, когда узнает про мои похождения, и теперь, по зрелом размышлении, понял, что проявил себя полнейшим глупцом. Совокупление с Фанни утолило голод тела, но настроение от этого не улучшилось. Я испытывал раскаяние, а не удовлетворение. Вследствие чего возникал еще один тревожный вопрос: а свободен ли я? Неужели Элис каким-то образом проникла в мое сознание и сердце — без предупреждения, не спрашивая у меня соизволения? Поэтому я и мучаюсь теперь угрызениями совести, корю себя за аморальность, что совершенно чуждо моей натуре? Конечно, в душе я знал ответы на все эти вопросы. Я сделал то, на что никогда не считал себя способным: увлекся женщиной, которая смотрит на меня с подозрением. Элис обольстила, одурманила меня.

Путаные озадачивающие мысли продолжали терзать меня, поэтому немудрено, что я не мог уснуть. Наконец, поняв, что нет смысла лежать, дрожа, досадуя и бичуя себя, я поднялся. Завернувшись в одеяло, я взял тетрадку Партриджа и при свете луны стал изучать страницы.

Я быстро пролистал эскизы шкафчиков, сундуков, багетов и сложных орнаментов. Партридж обладал удивительной способностью создавать потрясающе красивые сочетания пропорций и элементов: я видел их на каждой странице. В середине тетради я наткнулся на эскиз инкрустации, которую мы обнаружили на крышке его ящика для инструментов. На нем были изображены те же два человека в античных одеждах: старый и молодой — один стоит, другой лежит, распростершись ниц перед греческим храмом; на заднем фоне порхает птица. Под эскизом — надпись мелкими буквами: «Дедал и Талос, подражание Киприани». Название ни о чем мне не говорило, хотя имя Киприани я слышал. Это был итальянский художник, недавно прибывший в Лондон и прославившийся своими портретами служанок, облаченных в тоги.

Я стал смотреть дальше. Следующая страница была почти пуста. Я увидел на ней только детальный чертеж храма, служившего фоном для сцены с фигурами. Я перевернул страницу. Еще один подробный эскиз, в котором мне не сразу удалось разобраться. В конце концов я решил, что это тот же самый храм, только в необычном ракурсе. Имея склонность к изучению и мысленному разбору конструкций, я с особым интересом рассматривал разные виды одного и того же предмета. Я вновь заглянул на прежнюю страницу, чтобы сверить наброски. Сравнивая различные элементы, сличая линии и штрихи, я вдруг осознал, что наткнулся на находку исключительной важности. Это был не просто рисунок инкрустации на крышке ящика. Передо мной лежал чертеж объемного предмета. Чертеж шкатулки из древесины гренадилло.

От возбуждения у меня свело внутренности. Я перевернул следующую страницу и увидел чертежи, объясняющие работу потайного механизма. На них были подробно обозначены каждый паз, каждое соединение. Теперь я видел, что средний участок крыши представляет собой скользящую панель, которая сдвигается с места при нажатии на крошечный уголок облицовки. За ней открывалась еще одна подвижная панель, крепившаяся под прямым углом к первой. Ниже находилась полость, где хранился ключ. Замок тоже был спрятан — таился под колонной, которая сдвигалась при опускании противоположной стенки. При этом одна стена храма откидывалась на петлях, открывая доступ к нише и ее содержимому. Механизм был простой, но надежный — несколько видоизмененный вариант затворов, используемых в секретерах и шкафчиках с потайными отделениями. И, как мне самому пришлось убедиться, если не знать точно, где и в какой последовательности нажимать, открыть шкатулку было невозможно.

Я отложил тетрадь. От волнения у меня участился пульс. Теперь, когда я раскрыл тайну шкатулки, мне не терпелось на практике применить свои знания. Увы! Где предмет моих исследований? Где загадочная шкатулка, которую доверил мне Фоули? Я смачно выругался. Я же вернул ее Фоули в нашу последнюю встречу, когда мы стояли на мосту, признавшись, что не сумел разобраться с замком. Я уже два дня не имел вестей от Фоули; возможно, он возвратился в Кембридж. Я в отчаянии воззвал к Богу, моля его, чтобы Фоули все еще оставался в Лондоне. Я даже хотел, не откладывая, поехать к нему домой и попытаться разбудить его, но отказался от этой мысли. Бой часов в холле возвестил, что еще нет и четырех утра. Если я разбужу Фоули в такую рань, вряд ли он пожелает принять меня.

Взвинченный, возбужденный, я заставил себя закрыть глаза, хотя был уверен, что не засну. Но, как ни странно, я больше не чувствовал прежней нервозности и почти сразу же забылся крепким глубоким сном. Проснулся, когда часы отбивали семь ударов. Брезжил рассвет, мороз украсил окно моей комнаты инеем, облака разогнало.

Я соскочил с кровати, проломил тонкую корочку льда в умывальной раковине и смыл с себя мускусный запах Фанни. Вместе с темнотой, казалось, улетучились и мучительное гудение в голове, и боль в лодыжке; сознание было удивительно ясным. Я надушился розовой водой и быстро натянул на себя свежее белье, коричневые панталоны и серый сюртук, даже не удосужившись критически рассмотреть в зеркале свое нескладное отражение — так я был рад, что тревоги, не дававшие мне покоя всю ночь, исчезли вместе с неприятными последствиями моего вечернего разгула.

Причина столь чудесного выздоровления была очевидна. Я полагал, что у меня в руках ключ к разгадке обстоятельств смерти Партриджа и Монтфорта. Вне сомнения, твердил я себе, едва шкатулка будет открыта, покров тайны, окутывающий эти события, приподнимется.

Исполненный оптимизма, я вышел из дому, оставив у ночного горшка ворох грязной одежды. По дороге к Фоули я заскочил в мастерскую, решив, что нужно отпроситься у Чиппендейла на утро — на час-два, не больше, я был в том абсолютно уверен, — под тем предлогом, что мне необходимо навестить Фоули, дабы уточнить кое-какие размеры для эскиза. Мне было немного стыдно, что я собираюсь обмануть своего хозяина, но, честно говоря, эти переживания были редкими снежинками в сравнении с метелью негодования, не утихавшей в моей душе с тех самых пор, как я узнал про его лицемерие. Письмо Партриджа открыло мне, сколь жестоко обошелся с ним Чиппендейл, и в моем представлении наш хозяин теперь был не вправе рассчитывать на преданность своих подчиненных. С тех пор как я прочитал послание друга, я все время пытался совместить внешнюю благообразность Чиппендейла с открывшейся мне истинной природой его натуры. Я отшатнулся от хозяина, в моем сердце навсегда угасли всякие добрые чувства к нему, хотя, не скрою, во мне по-прежнему теплилось детское желание верить ему, как прежде.

Чиппендейл отреагировал на мою просьбу точно так, как я и ожидал. Для него было важно, чтобы я оставался в добрых отношениях с Фоули, и потому он с готовностью принял мои отговорки. Таким образом, около восьми часов утра, съев на завтрак хлеб с сыром и выпив кружку портера, я, с благословения хозяина, отправился на Сент-Джеймс-сквер и вскоре уже стучался в дверь особняка Фоули.

Когда слуга провел меня к нему, Фоули еще был в ночной сорочке. Перед ним стояло фарфоровое блюдо с булочками, джемом и тминным пирожным.

— Хопсон, — сказал он, протягивая мне чашку кофе и вновь откидываясь в кресле, — вы прямо-таки читаете мои мысли. Я как раз сегодня собирался вас навестить.

— Лорд Фоули, прошу прощения за неурочное вторжение, но я был уверен, что вы пожелаете первым услышать то, что я имею сообщить.

Фоули резко выпрямился и сдвинул свои кустистые брови.

— Значит, есть новости? Так выкладывайте скорей.

— Позвольте сначала кое-что уточнить, — сказал я, заставляя себя говорить размеренно, чтобы сдержать волнение. — Шкатулка из красного дерева все еще в этом доме?

— Внизу в гостиной. Если нужно, ее немедленно принесут. А что?

— Мне кажется, милорд, я знаю, как ее открыть. Фоули со стуком опустил нож на фарфоровый поднос.

— Бог мой, Хопсон, что же вы сразу не сказали?

Он щелкнул пальцами и приказал слуге принести шкатулку, потом повернулся ко мне и потребовал, чтобы я ввел его в курс дела. Мне, разумеется, не терпелось поделиться с ним своим открытием. Я вытащил тетрадку Партриджа, раскрыл ее, положил перед ним и в Нескольких словах объяснил значение эскизов. Он просмотрел их, внимательно изучая каждый набросок, листая страницы, как это делал ночью я сам. Он все еще разглядывал чертежи, когда в комнату вернулся слуга, неся шкатулку на серебряном подносе. Фоули поднял голову от тетради, схватил шкатулку с подноса и передал мне.

— Вот, Хопсон! — вскричал он. — Посмотрим, что у вас получится.

Дрожащей рукой я взял шкатулку, поставил ее на стол и рядом положил тетрадь. Шкатулка была такой, какой я ее помнил — изысканная вещица филигранной работы, меньше моего кулака. Сверяясь с чертежами, я стал нажимать на отдельные элементы, сдвигать и опускать скользящие перегородки. Достав ключ, я переместил колонну, и, в соответствии с эскизом, перед нами появилась замочная скважина. Я вставил в отверстие ключ и повернул его. Тихий щелчок, замок поддался, и шкатулка открылась.

Фоули обошел столик и теперь стоял возле меня. Словно забредя случайно в темную пещеру, мы напряженно всматривались в очертания теней в углублении. Полость была столь крохотная, что нам приходилось щуриться, дабы увидеть спрятанное в ней сокровище.

— Что это? — спросил Фоули, склоняясь надо мной в нетерпении. — Там есть что-нибудь? Ничего не вижу…

— Есть, — отозвался я, хмуря брови. — Что-то там лежит, но вряд ли это даст ответы на наши вопросы.

— Черт побери! — вскричал Фоули, в волнении отшвыривая стул. — Что это значит? Покажите!

Большим и указательным пальцами я вытащил из шкатулки ее содержимое и осторожно опустил в его раскрытую ладонь.

— Вот, смотрите.

Фоули чуть прикрыл ладонь, словно боялся, что крохотный предмет проскользнет меж его пальцев, словно ртуть. Нагнув голову, он стал рассматривать его, потом, с растерянностью на лице, какой я в нем прежде никогда не видел, взял с пристенного столика лупу и поднес ее к ладони.

— Эта вещица не то что не дает ответов на наши вопросы, она вообще бессмысленна. Вы не согласны?

— Какой-то смысл в ней должен быть, — не сразу ответил я. — Вероятно, она что-то означает, иначе зачем прятать ее под замок. Должно быть, какой-то символ.

— Почему вы так решили? — спросил Фоули, осторожно кладя вещицу на блюдце и вручая мне лупу, чтобы я тоже рассмотрел ее. — Признайтесь, Хопсон, вы в таком же недоумении, что и я. И мы оба понимаем не больше, чем понимали до того, как вскрыли эту несчастную шкатулку. Что это, черт побери?

Я взял лупу и сосредоточил взгляд на середине блюдца. Предмет, который я разглядывал, представлял собой золотой полумесяц, на котором были выгравированы слова: «На память Ш…»

И все. Ничего, никакой зацепки.

— Как и вы, милорд, я вижу, что это кольцо, по той или иной причине разрезанное надвое. Вероятно, обручальное кольцо или кольцо, подаренное в знак помолвки, которое служило неким символом. Двое людей взяли себе по половинке — возможно, в знак верности друг другу, — предположил я.

— Хопсон, я ничего не имею против ваших «вероятно» и «возможно», но нам-то что проку от этого кольца? Разве оно может нам помочь?

— Если мы не знаем, что символизирует кольцо, это не значит, что оно не имеет ценности. Убежден: то, что мы нашли его, есть результат, хоть и подтверждающий, что нам известно крайне мало.

Фоули сердито посмотрел на меня.

— Что вы имеете в виду, черт возьми? Я не дрогнул под его гневным взглядом.

— Представьте, что мы не расследуем обстоятельства гибели двух человек, а расчищаем поляну среди леса. Чем шире вырубка, тем больше вокруг нас пространство, окаймленное темными стволами деревьев. Кажется, что за ними непроницаемый мрак, но на самом деле мы находимся в нескольких ярдах от опушки леса.

Фоули только сильнее насупился.

— Вы, Хопсон, сегодня в поэтическом настроении. Хотя, на мой взгляд, в вашей теории не много смысла. Говоря языком вашей метафоры, где гарантия, что мы не углубляемся в лес, увеличивая расстояние между истиной и предположением? Как бы то ни было, что, по-вашему, нам делать с этим результатом непонятной значимости?

Признаюсь, вопрос Фоули застал меня врасплох: я так торопился к нему, будучи уверенным, что все прояснится, как только мы увидим содержимое шкатулки, что даже не подумал о наших дальнейших действиях. Теперь я понимал, что был глупцом, полагая, будто найти разгадку так легко, но все же пессимизм Фоули не вверг меня в уныние. Сколь бы ни озадачивало меня кольцо, сколь бы таинственной ни казалась смерть Партриджа, я не сдавался. Мне нужно было только время, чтобы разгадать эти шарады.

Я вновь глянул на кольцо, и меня вдруг поразило, что в гравировке присутствует тот же инициал, который я обнаружил в одной из записей в приемной книге сиротского приюта. Половинку кольца могла бы оставить мать своему ребенку, чтобы когда-нибудь опознать по ней сына. Однако Фоули не дал мне возможности осмыслить это открытие. Он уже выдвигал новые предположения.

— Я уверен, что ответы нужно искать там, где были найдены трупы. Думаю, нам следует вернуться в Хорсхит, — заявил он.

Я похолодел, вспоминая злосчастный дом. Я не забыл, что в его стенах меня поджидает смертельная опасность. Фоули, очевидно, не считал существенным тот факт, что моя жизнь однажды уже оказалась под угрозой. Я знал, что не защищен от злоумышленников даже в оживленном Лондоне, а в Хорсхит, глухое враждебное место, где у меня почти не было знакомых, мне тем более не хотелось ехать.

— Боюсь, хозяин не отпустит, — пробормотал я, глядя на носки своих башмаков. — У него сейчас много заказов, и если я не стану помогать в мастерской, он меня просто-напросто уволит.

Фоули задумался.

— Очень хорошо. — Он подошел к письменному столу. — В таком случае я скажу Чиппендейлу, что вы нужны мне в Уайтли-Корте. Чтобы отделить его эскизы от чертежей Партриджа. И, поскольку он стремится получить свои эскизы, думаю, он не станет возражать. О том, что на самом деле вы будете не в Уайтли, а в Хорсхите, он никогда не узнает.

У меня упало сердце и затряслись колени, когда я подумал про неотвратимость своей судьбы. Я понятия не имел, что стану делать в Хорсхите и как сумею избежать опасности, поджидающей меня там. К тому же, я опять буду жить вдали от Элис и от города, где у меня больше шансов найти причину гибели Партриджа.

— Вы правы, милорд, — ответил я, беспомощный, словно ветка, гонимая течением. — Вряд ли он вам откажет.