Я был настолько поражен, когда обнаружил труп Монтфорта, что даже не задался вопросом, чем могла быть вызвана его смерть. Он полусидел в позе мученика, молящего о спасении, — руки, ладонями вверх, раскинуты в стороны. У его правой руки лежал карманный револьвер, маленький, не более шести дюймов в длину, украшенный орнаментом из виноградных лоз. На рукавах и манжетах сюртука чернели пятна крови, левая ладонь Сжимала маленькую шкатулку размером с гусиное яйцо. Правда, я едва обратил внимание на эту последнюю деталь, поскольку в ту же минуту заметил пиявки, и мое потрясение переросло в тошноту, с которой я не сумел совладать. В результате, лишь вернувшись от окна, я поднес свечу к шкатулке и высвободил ее из пальцев Монтфорта.

Шкатулка имела форму античного храма с колоннами; внутри что-то гремело. Помнится, я, держа вещицу в руках, несмотря на окружавший меня кошмар, невольно любовался ее гладкой поверхностью, изящной резьбой, причудливыми завитками и плотной текстурой древесины. Я восхищался искусной работой, оценить сложность которой по-настоящему был способен только собрат по ремеслу. В мерцающем полумраке я не мог определить породу дерева, но различил его характерную окраску. Не мог я ознакомиться и с содержимым шкатулки, ибо, хоть на коньке крыши и виднелись петли, защелку мне найти не удавалось.

Я все еще вертел шкатулку в руках в поисках отпирающего механизма, когда возле меня присел на корточки Фоули.

— Не может быть, чтобы это произошло из-за меня, — вновь забормотал он. — Я тут ни при чем. — Он повторил это несколько раз, глядя на мертвеца. Потом вдруг, собравшись с мыслями, заметил, что я занят шкатулкой.

— Дай сюда, — вскричал он и выхватил вещицу из моих рук, тем самым лишив меня возможности продолжить ее изучение.

Я выпрямился и потянулся. Голова шла кругом, тело начинала бить безудержная дрожь — от потрясения или просто от холода, теперь уже не помню. Точно знаю одно: я был не в силах оторвать взгляд от жуткого зрелища, но не потому, что оно зачаровало меня. Я высматривал, даже в тот момент, какие-нибудь частности, детали, способствовавшие разгадке этого происшествия.

За годы освоения ремесла краснодеревщика я подавил в себе склонность к разрушению — столь необычное и удручающее пристрастие, — но окончательно от нее не избавился. Просто теперь я разбирал конструкции мысленно. Я воспитал в себе наблюдательность, научился в воображении расчленять любой предмет. Поэтому вполне естественно (во всяком случае, так мне казалось), что тот же метод исследования я применил и в отношении картины, явившейся моему взору в библиотеке. От трупа к окну вилась цепочка нечетких следов, заходивших один за другой. Вокруг них валялись бумаги — листов тридцать, а то и больше. Это были — теперь я заметил — эскизы из знаменитого альбома образцов мебели Чиппендейла, который недавно принес ему громкую славу.

Признаюсь, увидев их здесь, я был глубоко потрясен. Мне было известно, что Чиппендейл очень дорожил своими эскизами и, до того как издал свой альбом, часто показывал их избранным клиентам, дабы сподвигнуть их заказать нечто более грандиозное, чем они намеревались поначалу. Меня вдруг осенило, что именно эти эскизы грозился задержать у себя Монтфорт минувшим днем. Но я никак не мог уразуметь, почему Чиппендейл отдал ему то, что для него самого имело столь высокую ценность.

Я принялся собирать листы — эскизы жирандолей, кушеток, шифоньерок и карточных столиков, — намереваясь сложить их стопкой на столе. Внезапно среди них я обнаружил подшивку чертежей, сделанных рукой моего друга Партриджа. Их присутствие среди эскизов Чиппендейла для меня тоже было загадкой. При мысли о Партридже я остро осознал, сколь далеко я нахожусь от привычного окружения и как необычно мое нынешнее положение. Что подумал бы Партридж, увидев меня здесь с пачкой его эскизов в руках? Я шагнул к столу, положил на него собранные листы и замер на месте от неожиданности. В глубокой тени за креслом, свернувшись клубочком, лежал грозный пес Монтфорта. Явно не ведая о том, какое несчастье постигло его хозяина, он спал крепким сном, так что даже выстрел не разбудил его. Сейчас он казался безобидным, но я все равно был настороже и даже представить боялся, как животное поведет себя, когда, проснувшись, поймет, что его хозяин мертв. Я на цыпочках обошел пса и пошел вдоль следов, тянувшихся от тела Монтфорта. На середине комнаты кровавые отпечатки перестали быть видимыми, но я к этому времени уже предположил, что они, по всей вероятности, ведут к окну, которое ближе других находилось к тому месту, где лежал Монтфорт.

Между рамой и подоконником зияла небольшая щель, что меня не удивило, поскольку чуть раньше я оставил окно приоткрытым, дабы высох последний слой лака. Я поднял раму выше и выглянул на улицу, ища внизу продолжение следов. Нижний этаж Хорсхита находился на высоте шести футов от земли, но даже с этого расстояния я различал на замерзшей земле рельефные отпечатки, ведущие в направлении итальянского сада. Высунувшись из окна, чтобы лучше разглядеть их, я оперся ладонью о подоконник… и тут же отскочил назад. Моя рука угодила в какую-то вязкую жидкость. Я поднес свечу к подоконнику и увидел густую лужицу — шире, чем мой кулак, — полузасохшей крови. Ее было так много, что она стекла по стене, оставив — теперь я это увидел — темные полосы на дамастной обивке. Я положил руку на край лужицы и в результате замарал всю ладонь. Отвращение и тошнота вновь подступили к горлу. Вытянув вперед окровавленную руку, будто изувеченный, я заковылял к Фоули.

Он все еще колдовал над шкатулкой — крутил ее, вертел, встряхивал, пытался вскрыть ножом для бумаги. Внутри что-то издевательски гремело, но незримая защелка не отпиралась. При виде моей окровавленной ладони он положил шкатулку на стол и спросил:

— Что с тобой? Порезался?

— Это не моя кровь… Я оперся о подоконник. Там кровь… посмотрите сами, — с запинкой выпалил я.

Фоули вскинул брови, изумляясь моему возбуждению.

— Успокойся, Хопсон. Вот, возьми. Оботрись. — Он дал мне свой шелковый носовой платок и зашагал к окну. Я обернул ладонь платком, даже не задумавшись о том, что порчу дорогую красивую вещь, — так сильно я разнервничался. Через пару минут лорд Фоули решительно опустил раму и повернулся ко мне. Лицо его было бесстрастно, и, когда он заговорил, голос его был спокоен:

— Хопсон. Иди и тотчас же приведи сюда хозяев и гостей. Не сообщай им о нашей находке. Попроси только прийти сюда немедленно.

Хладнокровие, с которым были отданы эти распоряжения, быстро привело меня в чувство. Я сунул носовой платок Фоули глубоко в карман — мне уже стало стыдно за то, что я испачкал столь изысканную вещь, но как мог я вернуть ее владельцу в таком безобразном виде? — и отправился исполнять поручение.

Когда я вернулся в столовую, там царила мертвая тишина. Шестеро оставшихся участников пиршества сидели в неловких позах вокруг стола, избегая смотреть друг на друга. Только Роберт — новоявленный лорд Монтфорт — стоял, напружинившись, перед угасающим камином и немигающим взглядом смотрел на Элизабет. Ее лицо было обращено к окну, взор устремлен на невидимый пейзаж за стеклом.

Праздничный стол, который готовили с такой тщательностью, теперь представлял собой жалкое зрелище. Мне это странным образом напомнило сцену оргии, запечатленную на полотне одного итальянского художника (не помню фамилию), которое я видел однажды в лондонском особняке лорда Чандоса. На нем были изображены Вакх и его свита — нимфы и сатиры, — застывшие вокруг остатков своего ужина. Только в данном случае вместо обглоданных гроздьев винограда и недоеденного меда вид стола портили вазочки с оседающим кремом и тающими сливками, ореховая скорлупа и вянущая кожура фруктов, громоздившиеся горками тут и там, словно мусор, вынесенный приливом.

Едва я вошел, шесть голов повернулись ко мне с немым вопросом на лицах.

— Дамы и господа, — провозгласил я. — Лорд Фоули находится в библиотеке и просит вас немедленно присоединиться к нему. — Как и наказал мне Фоули, я ни намеком не обмолвился о том, что их там ожидает, хотя конечно же мой бледный вид и дрожащий голос свидетельствовали о случившемся несчастье. Однако ни один из них не подумал спросить, зачем они понадобились в библиотеке или почему их оставили здесь томиться ожиданием. Ни один не пожелал узнать, что происходит. Покорные, словно сонные дети, они безропотно поднялись из-за стола и последовали за мной через холл в библиотеку.

Леди Монтфорт возглавляла бредущую вразброд группу, и когда я открыл дверь, она первой увидела тело мужа. Признаюсь, ее реакция крайне удивила меня. Я ожидал потока слез, истеричных криков, неистового выплеска отчаяния. Ничего подобного я не увидел. Она не выказала ни испуга, ни потрясения. Не дрожала, не ежилась, как раньше. Она вообще не проявляла никаких чувств. Просто смотрела и смотрела на труп. И только через полминуты, когда остальные столпились за ней, охая в изумлении и смятении, до ее сознания дошел весь ужас случившегося. Ее ноги внезапно подкосились, она склонилась вперед и, наверно, упала бы, не подхвати ее вовремя лорд Брадфилд.

Поведение мисс Аллен стало полной противоположностью безмолвию невестки. Она протиснулась мимо Элизабет и, увидев мертвого брата, пронзительно взвизгнула, а потом, как безумная, стала теребить в костлявых пальцах бахрому своей шали. Поверенный Уоллес — он стоял, вытянувшись в струнку, и хмурился — в знак утешения одной рукой обнял ее за плечи. Через несколько секунд он что-то тихо пробормотал себе под нос.

— Что вы сказали? — раздраженно вскричал Фоули. — Говорите громче!

— Только то, что я должен предать огласке некоторые сведения, которые, возможно, имеют отношение к данной трагедии, хоть произошла она и не по моей вине.

Странно, что и Фоули, и Уоллес почему-то считают себя отчасти повинными в смерти Монтфорта, невольно отметил я. Конечно же это исключено. А может, они в сговоре? Прежде чем Уоллес успел пролить свет на эту загадочную смерть, вперед протолкался Роберт Монтфорт. Впервые увидев бездыханное тело отца, он кинулся к нему, упал на колени и, вытащив из рукава льняной носовой платок, промокнул им рану на голове покойного. Потом так же неожиданно выронил платок на пол, взял левую руку отца и прижал ее к своим губам.

— Не могу поверить, что он покончил с собой. Зачем он не поделился со мной своей печалью? — воскликнул Роберт, неловко поднимаясь с колен. — Это вы виноваты, Фоули. Мы все ждем от вас объяснений.

Фоули открыто встретил его укоризненный взгляд. Сейчас ничто в его лице не выдавало угрызений совести, которые он озвучивал раньше. Напротив, в его чертах читалось торжество, хотя, возможно, мне это только показалось.

— Покончил с собой? Что ты имеешь в виду? — вмешалась мисс Аллен.

— Посудите сами. Револьвер выпал из его руки. Разве одно это не есть свидетельство самоубийства? А если еще учесть, что у него случилась беда, и его странное расположение духа в этот вечер? — объяснил Роберт.

— Не думаю, что ваш отец покончил с собой, — сказал я, сообразив, куда клонит Роберт Монтфорт. Я хотел утешить его.

Он резко развернулся и впился в меня злобным взглядом.

— Хопсон-плотник, не так ли? Ты берешься утверждать, будто что-то в этом понимаешь? — презрительно произнес Роберт.

— Я… я… простите, сэр, я ничего не утверждаю, — пролепетал я, ошеломленный его тоном. — Просто, когда я вошел сюда, я споткнулся и, полагаю…

— Это семейная трагедия, Хопсон, и тебя ни в коей мере не касается, — грубо оборвал он меня. — Буду очень признателен, если ты оставишь свое мнение при себе. Лучше собери пиявки с тела моего отца. А потом немедленно покинь эту комнату. Фоули, я жду объяснений.

Должно быть, его приказ поверг меня в шок, ибо я стоял не шелохнувшись, пока мисс Аллен не сунула мне в руки маленькую керамическую баночку с крышкой, в которой были проделаны отверстия.

— Складывай их сюда, — шепнула она, дружелюбно потрепав меня по плечу.

Сжимая в ладонях холодную банку, чтобы подавить отвращение, я опустился на корточки возле трупа. По одной я стал снимать этих мерзких тварей — они были мягкие, как перезрелые ягоды, — с шеи Монтфорта, трясущейся рукой бросая их в сосуд.

Время от времени я поглядывал на Фоули, — наверно, чтобы отвлечься от своего жуткого занятия. Но не только. Хоть смерть Монтфорта меня и не касалась, я был заинтригован и хотел знать, что скажет Фоули. Выражение его лица удивило меня. Казалось бы, человек, только что потерявший близкого друга, должен чувствовать скорбь, но в его чертах не было и тени горя; не мелькало в них и торжество, которое мне почудилось чуть раньше. Взгляд его был пустой и холодный.

— Полагаю, дурное настроение вашего отца было вызвано крупным проигрышем, — начал он, обращаясь к Роберту. — Вы, должно быть, знали про его страсть к картам. На протяжении многих лет мы — Брадфилд, ваш отец и я — проводили вечера за игрой в клубе Уайта. От случая к случаю всем нам не везло, но в последний раз — две недели назад — не повезло особенно. — Фоули помедлил. Я тем временем, кусая щеку, чтобы сдержать тошноту, поймал последнюю пиявку, бросил ее на кишащую груду в банке и плотно закрыл крышку.

— Не повезло вам всем, лорд Фоули? — прошептала Элизабет. Она уже несколько оправилась от потрясения и теперь внимала Фоули с живым интересом.

— Главным образом вашему мужу, сударыня. Мы были там, должен добавить, не одни. Играли в «фараона». Я метал банк. Кроме нас, за столом сидели еще человек пять, и они подтвердят мои слова. В тот вечер мы с Брадфилдом, предвидя дальнейший поворот событий, настоятельно просили его играть осторожней, не догадываясь, что своими советами лишь разжигаем в нем азарт. — Фоули замолчал, видимо, не желая продолжать; его темные глаза горели.

— Сколько он проиграл, лорд Фоули? — спросила Элизабет.

— Много, сударыня. Более десяти тысяч фунтов. По векселям, которые он выдал мне, должно быть уплачено в недельный срок. Думаю, за тем он и пригласил сегодня Уоллеса.

При этом сообщении поверенный покраснел, но, прежде чем он успел ответить, Элизабет покачнулась, и все заботливо столпились вокруг нее. Мисс Аллен достала свои соли и провела флакончиком у нее под носом. Воспользовавшись заминкой, я поставил банку с пиявками на стол и двинулся из комнаты. Когда я закрывал за собой дверь, меня нагнал Фоули. Поймав меня под локоть, он шагнул вместе со мной в холл, чтобы удалиться от чужих ушей, и сказал тихо:

— Я хотел бы знать, почему вы считаете, что смерть Монтфорта не является самоубийством. — И уже более громко распорядился, чтобы я послал кого-нибудь к местному судье, сэру Джеймсу Уэстли, с просьбой немедленно прибыть в Хорсхит-Холл.

Исполнив его указание, я умылся в буфетной и, желая поскорее уединиться, вернулся под благодатную сень людской, где, к моей великой радости, никого не оказалось — остальные слуги были заняты на кухне. Я раздул угли в очаге, и, когда огонь уверенно запылал, сел в кресло с высокой спинкой и закрыл глаза, размышляя над необычными событиями, свидетелем которых я только что стал.

Почему я так уверен, что Монтфорт не покончил с собой? Почему Фоули считает, что вина за эту смерть отчасти лежит на нем? Абсолютно ясно, что сам он не стрелял в Монтфорта; и все же самоубийство, вызванное расстройством из-за крупного проигрыша, не объясняет того, что я увидел в библиотеке. Интересно, что собирался огласить Уоллес, когда Роберт прервал его? Кстати, и вел он себя отнюдь не как любящий сын. Его обуревал скорее гнев, чем горе. Итак, если Роберт и все остальные, похоже, склонны думать, что Монтфорт совершил самоубийство, я абсолютно убежден в обратном.

Я все еще рассуждал сам с собой, когда, спустя несколько минут, в людскую пришла Констанция с пинтой портера и куском мясного пирога, которые прислала миссис Каммингз, дабы приободрить меня. Работники кухни были поражены известием о смерти хозяина, но плакать о нем не стали: он не пользовался любовью у слуг. Я тоже не испытывал сожаления. Хотел только поскорее прийти в себя после пережитого и забыть ужасный труп. При виде милого личика Конни и легкой закуски, что она мне принесла, я улыбнулся.

— Констанция… мой добрый ангел… какой приятный сюрприз, — с искренней радостью воскликнул я.

Она отвечала на мой комплимент улыбкой — более лучезарной, чем обычно.

— Что-то не так? — спросил я.

— Опять влетело от миссис Каммингз. После событий сегодняшнего вечера она как с цепи сорвалась. Обвиняет меня в том, что я разбила хрустальную солонку и не признаюсь в этом.

— Ничего, скоро сменит гнев на милость. У нее доброе сердце.

— По мне, так она настоящая мегера. Хорошо хоть я не видела того, что пришлось наблюдать тебе, Натаниел.

— Да уж. Труп — зрелище не из приятных. Меня оно потрясло до глубины души. Ужасы той комнаты, кровь, пиявки… этот кошмар я никогда не забуду. Потрогай мой лоб. По-моему, у меня жар.

Констанция со смехом поставила поднос на стол.

— Ты, конечно, жуть что пережил, но сейчас у тебя вид совсем не больной. Уверена, никакого жара у тебя нет. — Она замолчала, с насмешкой во взоре рассматривая мой лоб. — Откуда у тебя шрам?

— Который?

— Ну как же? Я вижу только один. — Она нежно, как я и надеялся, коснулась пальцем моего лба.

— Ах да. Это долгая история. Она тебя утомит…

— Расскажи, иначе, клянусь, я сильно рассержусь!

— Что же, вкратце дело было так. Несколько лет назад я неторопливо ехал в Лондон в дилижансе и вдруг в заднее окно увидел, как из леса выскочили человек десять разбойников и бросились к нам. Они были вооружены до зубов. — Я выдержал паузу, будто актер в театре. Глаза Констанции округлились, как блюдца. — Я не предупредил тебя, что это очень страшная повесть?

— Не томи, Натаниел, рассказывай.

Серьезно глядя в ее горящие нетерпением глаза, я продолжал — поначалу нарочито медленно, постепенно переходя на скороговорку, дабы привести ее в неистовство (во всяком случае, я к этому стремился).

— Возница ничего не замечал, остальные пассажиры спали… Не желая будить их и поднимать тревогу, я прыгнул из окна на лошадь скачущего сзади форейтора… подхлестнул остальных коней и оторвался от бродяг, но один из них все же успел ударить меня рукояткой револьвера.

Я все так же серьезно смотрел ей в глаза и вдруг, не выдержав, широко улыбнулся.

Констанция игриво чмокнула меня в щеку.

— Ох и мастер ты сказки рассказывать, Натаниел Хопсон. Все шутишь со мной. Десять разбойников. Так я тебе и поверила. Выдумки все это.

Я пожал плечами, признавая свое поражение.

— Даже если и выдумки, что с того? Разве я тебя не позабавил?

Она опустила ресницы и стала смотреть на огонь.

— Это ты сейчас меня веселишь, а наступит завтра, и я тебя больше не увижу.

Я услышал в ее тоскливом тоне поощрение и тотчас же бросился в наступление.

— И эта мысль тебя печалит? Иди сюда, я помогу тебе забыть твою грусть.

Я взял ее за талию. Она кокетливо рассмеялась и покачала головой, но не настолько решительно, чтобы положить конец моим ухаживаниям.

— Будто у меня других забот нет, как только горевать о твоем отъезде. Миссис Каммингз говорит, что мы все скоро потеряем работу, — сообщила Констанция, ловко снимая с себя мою блуждающую ладонь и меняя тему разговора.

— С чего вдруг она так решила?

— Услышала кое-что, когда носила закуски в гостиную.

— Так расскажи. Я вижу, тебе не терпится поделиться. Она присела на подлокотник кресла. От нее пахло патокой и розовой водой. Я почувствовал, как во мне растет возбуждение, и осторожно накрыл ее ладонь своей. Этот жест не обеспокоил ее, ибо она беспечно защебетала:

— Поверенный Уоллес сказал, что его вызвали сюда оформить на Фоули большую часть имущества Монтфорта, в уплату за его карточные долги. Уоллес говорит, что лорд Монтфорт, вероятно, покончил с собой от отчаяния, поскольку значительная часть его имущества уже заложена из-за долгов. По словам миссис Каммингз, это означает, что его жене и сыну почти ничего не останется, и им придется продать дом. Ну а нас, скорей всего, уволят.

Хмурясь, я обдумывал слова Конни и спрашивал себя, можно ли теперь поцеловать ее.

— Мне ясны их доводы, но они не видели того, что видел в библиотеке я.

— Ты заблуждаешься, Натаниел. Они видели то же самое.

— Нет, ты не поняла.

— Изъясняйся проще, тогда, может, я пойму. Я ласково потрепал ее по коленке.

— Видеть и замечать — две разные вещи. Сияние луны ярче, чем туман.

— Что это значит?

— Кому-то надо, чтобы смерть Монтфорта выглядела как самоубийство, но меня им в том убедить не удалось. Тем не менее, хоть я и не верю, что он покончил с собой, я не нахожу объяснения тому, что произошло на самом деле.

Она заерзала на подлокотнике и сбросила мою руку с колена. Мое терпение истощалось. Если мне не удастся тотчас же укротить ее, шанс будет упущен.

— С чего ты взял, что ты более наблюдателен, чем другие?

— Я же отметил твое несравненное очарование. А они, готов поспорить, едва ли глянули в твою сторону. Разве одно это не доказывает, что я, в отличие от них, обучен наблюдательности?

Ее щечки порозовели, из чего я заключил, что она растаяла от моего комплимента. И все же мои рассуждения не убедили ее.

— Ты — краснодеревщик, Натаниел. Это ремесло требует умелых рук, а не наблюдательности.

Я поднес палец к губам Констанции, нежно коснулся их, увещевая ее.

— Однажды в детстве я ходил с отцом — он у меня плотник — в дом к одному местному джентльмену.

— Какое отношение это имеет к смерти Монтфорта? — Она досадливо тряхнула головой, но не запретила мне гладить ее щеку.

— Джентльмену требовался новый секретер для гостиной. Отцу было поручено смастерить его. Он взял меня с собой.

Конни шлепнула меня по руке и поджала губы.

— Говори яснее, не то я уйду.

— Нас провели в гостиную, где должен был стоять секретер. Пока отец обсуждал заказ, я разглядывал помещение. Более роскошной комнаты мне еще видеть не доводилось: зеркала, диваны, комоды, все сияет, блестит.

После, когда мы вернулись домой, отец спросил, как мне показался дом. «Очень богатый», — ответил я.

«Тогда скажи, — не унимался он, — какая вещь особенно тебя поразила?»

Я упомянул крытый черным лаком буфет с китайским орнаментом, который привлек мое внимание. Отец потребовал, чтобы я описал запечатленную на нем сцену. Я не смог. Тогда он попросил назвать еще три вещи из комнатной обстановки, которые мне понравились. Гостиная, казалось, была такая необыкновенная, но детали интерьера напрочь исчезли из моей памяти.

— И какой же ты извлек урок? — спросила Конни. Я пристально посмотрел ей в глаза.

— Зрение — инструмент, и, как и всякий инструмент, его надобно оттачивать.

Она поняла мою аналогию.

— Значит, твое острое зрение позволило тебе увидеть нечто такое, чего остальные не заметили. Говори же, что это было?

— Не хочу тебя расстраивать.

Словно не в силах сердиться, она игриво толкнула меня в плечо.

— Натаниел, ты опять меня дразнишь. Ну, скажи же, прошу тебя.

— Я не дразню, — возразил я, тараща глаза. — Я и сам точно не знаю. — Я помолчал, вспоминая. — Следы должны бы быть не такие; кровь на подоконнике, на обоих рукавах. — Я привлек Конни к себе, намереваясь поцеловать ее в нежную щечку и тем самым уйти от ответа. Она не сопротивлялась, но закрепить свой успех мне все равно не удалось. Едва я попытался завладеть ее бедром, она вывернулась из моих объятий, уже и думать забыв про Монтфорта. Миссис Каммингз она была нужнее, чем мне.

Сэр Джеймс Уэстли, местный судья, жил всего лишь в пяти милях от Хорсхит-Холла, но прибыл он только через два часа, в полночь. Дверь ему открыл я. Поскольку я первым обнаружил труп, ожидалось, что он захочет побеседовать со мной, поэтому я продолжал бодрствовать, что позволило миссис Каммингз, Констанции и лакею удалиться на покой. Смеясь, я попросил Констанцию погреть для меня местечко в своей постели. Она очаровательно послала мне воздушный поцелуй, сказав, что в ее кровати лишнего места нет и что для шастающих по ночам незваных гостей с необъяснимыми шрамами на лбах дверь ее комнаты всегда заперта.

Уэстли показался мне бодрым общительным человеком; от него разило луком и портером. Со сноровкой заправского лакея я проводил его в гостиную и встал у двери, ожидая дальнейших указаний. Судья был старым знакомым мисс Аллен. Заметив, как она бледна, и сообразив, что его вызвали в связи с каким-то несчастьем, он энергично пожал ей руку и спросил:

— Сударыня, скажите же, чем вы так расстроены? Надеюсь, ваш дом не постигла беда?

Фоули поспешил избавить мисс Аллен от объяснений, которые стали бы для нее тяжелым испытанием.

— Пройдемте сюда, сэр Джеймс. Полагаю, мисс Аллен уже хотела бы отдохнуть. — Потом, словно одумавшись, кивнул мне. — Натаниел, я попросил бы вас составить нам компанию, поскольку именно вы обнаружили труп.

Фоули повел Уэстли в библиотеку, где Монтфорт лежал в той же позе, в какой мы нашли его — разбросав руки и ноги.

Уэстли пристально посмотрел на труп и уселся в кресло. Я с удивлением увидел, что пес Монтфорта по-прежнему спит на полу у стола. Уэстли, казалось, не заметил его. Он обратил выжидательный взор на Фоули. Тот прокашлялся.

— Уоллес, поверенный Монтфорта, — серьезно начал он, — гость этого дома лорд Брадфилд, а также Роберт, несчастный сын лорда Монтфорта, считают, что Генри Монтфорт застрелился от отчаяния, поскольку крупно проигрался. Срок уплаты по его карточным долгам наступает через неделю. Я был его главным кредитором, и сегодня он вызвал Уоллеса, чтобы оформить документы в мою пользу. Однако этот молодой человек, Хопсон, по-видимому, имеет другую точку зрения. Он сказал мне, что уверен, будто бы смерть наступила не в результате самоубийства.

— А вы, лорд Фоули? Вы были его другом и соседом. Вы вторым увидели его труп. Что вы думаете? — спросил Уэстли.

— Я еще не определился. Мне любопытно послушать Хопсона, — ответил Фоули.

Дружелюбным тоном Уэстли решительно потребовал от меня объяснений.

— Я убежден, вернее, мне кажется, — неуверенно заговорил я, покраснев до корней волос, — из того, что я увидел в этой комнате, не может следовать, что смерть лорда Монтфорта является самоубийством.

Уэстли глянул на распростертое тело и нахмурился.

— Выражайтесь яснее, Хопсон. Что конкретно вы заметили, на чем основан ваш вывод?

Я покраснел сильнее, начал мямлить, чувствуя, как под его пристальным взглядом во мне растет смущение. Стиснув кулаки, я подошел к трупу, заставляя себя говорить ясно и четко.

— Во-первых, револьвер. Полагаю, я наступил на него, оттого и упал. Но прежде меня понесло вперед, я хорошо помню это ощущение. Скользил я, наверно, фута три, и все то время револьвер был у меня под ногой. Таким образом, хоть мы и нашли оружие у правой руки лорда Монтфорта, думаю, нас это ввело в заблуждение. Револьвер лежал далеко от тела.

— Но оружие могло отлететь в сторону после того, как он выстрелил в себя, — заметил Фоули, в нетерпении отбивая туфлей дробь по полу. — Это ничего не доказывает, Хопсон.

Стараясь подавить в себе чувство унижения, я продолжал:

— Во-вторых, взгляните на тело, сэр. — Фоули с Уэстли проследили глазами за направлением моей руки, показывающей на голову Монтфорта.

— Вы видите кровь не только на правом виске, куда был произведен выстрел, но также несколько пятен здесь. — С этими словами я обошел труп и показал на отчетливые следы крови на его левой руке. — Для меня это загадка. Конечно, слева крови меньше, чем справа, но дело в том, что ее там вообще не должно быть. — Я замолчал, глядя на Фоули с Уэстли. Я ждал от них ответа, надеясь, что они придут к такому же заключению, что и я.

— А как вы сами это объясняете, Хопсон? — спросил Уэстли с нотками раздражения в голосе.

— Версий много.

— Назовите их.

— Почти сразу же на ум приходит следующее: кто-то пытался застрелить его, а он обеими руками старался отвести от себя дуло. В этом случае кровь осталась бы на обоих рукавах.

Фоули посмотрел на меня в изумлении.

— Вы хотите сказать, Хопсон, что кто-то вошел в библиотеку, приставил револьвер к голове Монтфорта и застрелил его, пока мы ужинали?

— Об этом свидетельствуют вещественные доказательства, сэр, — ответил я. — Более того, в пользу этой версии говорят также пиявки и следы ног на полу.

— Следы ног? — повторил Фоули, из чего я заключил, что он даже не заметил их.

— Пиявки? — переспросил Уэстли.

— На его шее было несколько пиявок, — раздраженно объяснил Фоули. — Хопсон собрал их в банку. Но о каких следах вы ведете речь, Хопсон?

Я сначала стал отвечать Уэстли:

— Лорд Фоули уже задавал этот вопрос: зачем человеку, вознамерившемуся покончить с собой, потребовалась пустить себе кровь? Ответ, как мне кажется, прост. Он не стал бы этого делать. Пиявки — еще один верный признак того, что Монтфорт не застрелился. — Я обратился к Фоули: — Далее, нельзя не принимать во внимание следы. Их трудно разглядеть, но они есть.

Я показал на неясные отпечатки, которые ранее заметил на полу. Они высохли и теперь были почти невидимы на лакированных половицах.

— Как вы их объясняете, Хопсон? — спросил Фоули.

— Это, безусловно, кровь. Но следы не принадлежат Монтфорту. На его обуви нет крови. Значит, можно предположить, что это отпечатки ног убийцы, наступившего в кровь жертвы.

— Говорите, следы убийцы? — Уэстли потер подбородок. — Вы выдвигаете серьезные обвинения. — Он озадаченно глянул на сафьяновые туфли на ногах Монтфорта, на которых не было ни пятнышка крови.

— Я не бросаюсь бездоказательными обвинениями, к тому же это только гипотеза, — поспешил оправдаться я, опасаясь, что он выбранит меня за слишком смелые заявления, идущие вразрез с господствующим мнением. — Но версия о самоубийстве не объясняет того, что мы видим здесь. Хотя даже моя теория не дает ответов на все вопросы.

— Что вы имеете в виду? — спросил Фоули.

— Я не могу понять, как появилась лужа крови на подоконнике, и не возьму в толк, почему следы на земле так сильно отличаются от тех, что мы видим здесь.

— Что-о?! — воскликнул Уэстли, грузно поднимаясь с кресла и быстрым шагом направляясь к окну. — Еще кровь, еще следы? — Осмотрев пятна на подоконнике, он поднял раму и выглянул на улицу. Фоули остановился за ним. — Почему вы решили, что они разные?

— Обратите внимание на форму следов и расстояние между ними, — сказал я. — Следы в комнате оставлены узкими туфлями с квадратными носами, — модельная обувь, я бы сказал. Такую обувь носят светские джентльмены. Следы расположены необычайно близко, не дальше фута друг от друга. А те, что на улице, оставлены тяжелыми башмаками, и у их владельца широкий шаг.

— И что же это значит? — спросил Уэстли.

— Что они оставлены разными людьми или, что менее вероятно, одним и тем же человеком в разной обуви. Возможно, у убийцы Монтфорта был сообщник, или же он поменял обувь, хотя я не берусь сообразить, зачем бы он стал это делать. И, кроме того, это не объясняет, почему так много крови натекло с подоконника, если Монтфорт был убит здесь. Непонятно также, почему следы исчезают, не доходя до окна, где как раз больше всего крови.

В эту минуту в библиотеку ворвался Роберт Монтфорт. Это был стройный молодой человек, белокурый, с волевым подбородком и правильными, как у отца, чертами лица, только еще не обрюзгшими, не изуродованными излишествами разгульного образа жизни. Правда, сейчас его лицо было багрово, глаза навыкате, что невольно напомнило мне предыдущий день, когда я впервые повстречал лорда Монтфорта в этой же самой комнате.

— Это возмутительно, — гневно вскричал он. — Слову жалкого ремесленника больше веры, чем свидетельствам высоких особ, которые гораздо более сведущи в данном деле.

Я попятился к двери. Уэстли изящно потирал пальцы, обдумывая мои аргументы. Заметив, что я ухожу, он сделал мне знак остаться.

— Сэр, Хопсон находится здесь по настоянию лорда Фоули и как один из первых свидетелей места прискорбного происшествия. Я вовсе не считаю, что ему должно больше верить, чем всем остальным, хотя сдается мне, человек он весьма наблюдательный, несмотря на свое низкое происхождение. Вероятно, мне также следует напомнить вам, что я — судья этого округа, и если меня в этом качестве вызывает заинтересованная сторона — в данном случае ваша тетя, мисс Аллен, и лорд Фоули, — я обязан расследовать обстоятельства внезапной и загадочной смерти, такой, что постигла вашего отца. Мой долг — установить, было ли совершено преступление, и, если таковое имело место, определить, кто выступит с обвинением и кто понесет наказание. Присутствующий здесь Хопсон тоже исполняет свой долг — оказывает мне содействие.

— Какое, к черту, преступление! — запротестовал Роберт. — Не спорю, отец умер внезапно, но ничего таинственного в его смерти нет, и никакого расследования не требуется. Только сегодня вечером отец говорил Уоллесу о самоубийстве. Вчера доктор лечил его от меланхолии. Какие еще доказательства вам требуются? На каком основании Хопсон делает столь чудовищное заявление?

Уэстли повторил, что его долг — провести расследование, а я только исполняю приказ. Потом, видя мое смущение, изложил за меня мои доводы. Роберт Монтфорт выслушал его скептически.

— Местонахождение револьвера ничего не значит. Было темно; Хопсон лишь предполагает, что наступил на него, когда тот якобы лежал на некотором удалении от трупа. Следы тоже легко объяснить. Мы только от него знаем, что они были, когда он обнаружил труп, — и он мог ошибиться. Все видели, как я в горе взял носовой платок и отер лоб отца. Потом, должно быть, я прошел к окну. Наверняка. Разве исключено, что я при этом мог невольно наследить?

— А как же кровь на другой руке? — заметил Уэстли. — А кровь на подоконнике и следы за окном? Все эти следы тоже неумышленно оставили вы?

Роберт оскорбительно фыркнул.

— Этому тоже найдется правдоподобное объяснение, если вы потрудитесь поискать его. Мне странно, что вы прислушиваетесь к бредовым выдумкам какого-то Хопсона. Например, вполне вероятно, что отец мог стрелять в себя обеими руками.

Такого я уже вынести не мог. Я нервно открыл рот, собираясь сказать, что никому не навязываю свое мнение, но Уэстли опередил меня:

— Прежде чем мы продолжим, позвольте взглянуть на подошвы ваших туфель, сэр. Если вы ступили в свежую кровь, она должна остаться на них. Если кровь к тому времени уже высохла, пятен не будет.

Словно ища, что возразить, Роберт помедлил несколько секунд, потом, насупившись, плюхнулся в кресло, стоявшее напротив судьи, задрал ноги на столик и протянул Уэстли под нос свои ступни в узких черных туфлях из телячьей кожи с пряжками, украшенными алмазами. Пряжки заискрились в сиянии свечи.

— Ну и что вы там видите? — надменно осведомился он.

— Ничего, — ответил Уэстли.

— А ничто ничего и не доказывает. — С торжествующим видом он спустил ноги на пол. — Потому что, если на моих туфлях и была кровь два часа назад, с тех пор я вытер ее о ковры.

Уэстли вскинул ладони, словно признавая свое поражение.

Я не верил своим глазам.

— Сэр Джеймс, — залепетал я, — а как же кровь на окне и шкатулка, что лорд Монтфорт держал в руке?

— Какая шкатулка? — спросил Уэстли.

— Я не видел никакой шкатулки, — заявил Роберт.

— Ну как же, шкатулка в форме храма, которую он сжимал в кулаке, — отважно настаивал я, хотя внутри у меня все дрожало от страха. — Я пытался открыть ее, но она не поддалась. Лорд Фоули забрал ее у меня и положил на стол.

Все трое джентльменов посмотрели на стол, где должна была стоять шкатулка. Не найдя ее там, они вновь повернулись ко мне с выражением укоризны на лицах.

— Может, лорд Фоули убрал шкатулку в другое место после того как я вышел? Спросите у него. Он наверняка все объяснит.

Уэстли выжидательно посмотрел на Фоули. Тот наморщил лоб, будто роясь в памяти.

— Я был в смятении, — признался он, неопределенно качая головой. — Действительно, припоминаю, что я забрал шкатулку у Хопсона. Да, потом я ее куда-то положил, но вот куда — запамятовал. Понятия не имею, где она может быть.

Под пристальными взглядами всех, кто был в комнате, он вытащил из кармана сюртука большую золотую табакерку и неторопливо втянул носом щепотку табака. Наконец он убрал табакерку в тот же карман и вновь посмотрел на нас, будто только что заметил наше присутствие.

— Может, миссис Каммингз или мисс Аллен куда-нибудь ее убрали? Только они, наверно, уже спят. Что ж, спросим у них завтра, — сказал он.

— А может, это Хопсон ее украл, — предположил Роберт. Заикаясь, я стал неуверенно доказывать свою невиновность, но Фоули перебил меня:

— Могу поручиться, что нет. Я абсолютно точно помню, что видел ее здесь после того, как Хопсон покинул библиотеку. Как бы то ни было, вряд ли он стал бы упоминать о шкатулке, если бы собирался ее похитить.

Роберта его слова не убедили. Уэстли вздохнул. Я разделял его чувства. Разумеется, я был благодарен Фоули за заступничество, но его безалаберность меня возмущала. Как мог он забыть про такую важную деталь? И конечно же я негодовал на Роберта. Бессовестный, непорядочный человек. Его заявление о том, что это он оставил следы, когда был обнаружен труп, столь же нелепо, как и версия о том, что его отец стрелял в себя обеими руками.

И лишь гораздо позже я додумался спросить себя, а зачем Роберт Монтфорт доказывал, что его отец покончил с собой, когда самоубийство считается преступлением против Бога и чревато конфискацией всего имущества Генри Монтфорта в пользу короля. Но сейчас у меня слипались глаза, мне хотелось остаться одному и лечь спать. Было видно, что Уэстли тоже устал.

— Я должен поговорить с остальными членами семьи, — сказал он, зевая. — Но это можно сделать завтра. Хопсон, вызовите мой экипаж.

Я поклонился и поспешил прочь, радуясь, что мне не придется присутствовать завтра на допросах. Я должен был покинуть Хорсхит в шесть часов утра и с нетерпением ждал минуты отъезда. Я стремился покинуть этот дом не только потому, что здесь мне впервые довелось увидеть убитого, — ибо я ни секунды не сомневался в том, что Монтфорта убили. И не из-за Роберта Монтфорта, высмеявшего мои доводы, и не из-за Уэстли и Фоули, не придавших должного значения уликам. Сколь скрупулезно Уэстли исполнял свой долг, как воспринял мою помощь Фоули или как он отнесся к нелепым замечаниям Роберта Монтфорта — все это меня не касалось. Меня гнало в дорогу гнетущее беспокойство, от которого я никак не мог отделаться. Сам того не желая, я стал невольным участником этой трагедии. Меня вынудили высказать мнение, которое я предпочел бы оставить при себе. Если Монтфорта убили, значит, убийца, скорей всего, находится в этом самом доме. Все слышали или скоро услышат, как я доказывал, что смерть Монтфорта не могла быть самоубийством. В том числе и убийца. Из чего неизбежно напрашивался резонный вопрос: возможно ли, что своей откровенностью я поставил под угрозу собственную жизнь?