Спала мало и плохо, всю ночь бегала в сени пить воду — из-за селедки, — вода была густой и теплой, не утоляла жажду, через некоторое время вновь все запекалось во рту, и она вставала, шлепала босиком в сени. Под утро удалось задремать, и сразу навалился кошмар: они с Витюшкой оказались на дне глубокой черной ямы, Витюшка совсем маленький, грудной, и они никак не могут выбраться; в яме темно и душно, только далеко вверху виден прямоугольник света; она пробует звать на помощь, но голоса нет, тогда она садится на сырое дно ямы, кладет сына на колени и начинает бить в ладоши, надеясь, что кто-нибудь да услышит. Кто-то подходит к краю ямы, сверху ей видны только сапоги, она пробует громко крикнуть «Помогите!», а вышло шепотом. Тот, наверху, заглядывает в яму, и она узнает Виктора... «Ах, попалась, птичка, стой!» — вроде в шутку говорит он и смеется, а она думает: все-то он с шуточками, до того ли сейчас... И вдруг отчётливо видит, как толчком ноги он сбрасывает груду земли, исчез прямоугольник света, и сверху летит на нее и на сына черный маслянистый ком...

   Проснулась вся в поту и в испуге, сильно болела голова, хотелось пить. Она встала, умылась, пошла варить кашку.

   Дорогой, пока ехала с Витюшкой в трамвае, все время думала про свой сон, который помнила в подробностях, а потом, на работе, забыла его. Она боялась, вдруг кто-нибудь — Фира или Василий Васильевич — спросит: «Чего же ты пришла, ведь у тебя есть три дня?» И она не сможет ничего толком ответить. Но никто ничего не спрашивал, только Фира повела в ее сторону своими озорными глазками:

   — И красивый же у тебя муж, так и хочется отбить!

   Но Зина так посмотрела на Фиру, что та поперхнулась, надула губки.

   — Уж и пошутить нельзя...

   Нина подумала, что, может быть, Ада уже на работе, пошла, как обычно, на объекты, а к обеду вернется и скажет, где Виктор. Неужели уехал?

   Она вздохнула, взялась за чертеж. Еще вчера принесли ей эту синьку с надписью: «Татищево. Артполигон». Она, вычерчивая на кальке копии условных домиков, старалась угадать, который из них тот, где жили они когда-то? Кажется, он стоял на самом краю, у реки, но где тут река? Ведь это не карта, а всего лишь план-схема, и река не обозначена — может быть, все давно уже перестроено и того домика вовсе нет? Но она хорошо помнила, как стояли там в два ряда домики — совсем как на плане, окна в окна, — и теплинка шевельнулась в ней, когда она выводила тушью слова «Татищево. Артполигон». Подумать только — тогда была жива мать, был жив Никитка...

   К обеду Ада не пришла, и Нина не вытерпела, заглянула в комнату, где работали техники-смотрители И инженеры, спросила про Аду, ей сказали, что Ады на работе нет, у нее все еще болеет сын.

   Но ведь когда-нибудь она придет?

   Нина спустилась обедать, но и в столовой все думала о Викторе, о вчерашней встрече, которая была отпущена им судьбой, и как глупо они распорядились этой встречей... Она вспомнила его вчерашнее лицо, странно чужое, но с родными чертами, и как ушел он, не оглянувшись, — почему я не окликнула, не побежала за ним? Думала, что впереди много часов с ним, ведь он же сказал: «Вечером я приду». Нет, «зайду». Главное никогда нельзя откладывать на «потом», ведь никому не дано знать, сколько ему отпущено — вечность или миг...

   Она поднялась из столовой по той же крутой деревянной лестнице, где вчера они встретились — неужели это было? — и где она так нелепо подала ему руку, и никак не могла теперь вспомнить, о чем же они тогда говорили... Или просто стояли молча?

   Потом сидела, уже не отвлекаясь, над кальками, надо было до конца дня все успеть и сдать в спецчасть. Зина уже двигала ящики, все убирала, а Фира пудрила свой носик; она же все заполняла рейсфедер тушью, Передвигала по рейсшине угольник, от мелкой штриховки рябило в глазах,

   — Тебе еще много? — подошла Фира. — Давай помогу?

   Нина помотала головой — нет, не надо. Она догадывалась, что Фире просто не терпится остаться вдвоем, без Зины, и поговорить. Фира ей нравилась — всегда веселая, добрая, тетя Женя сказала бы «подельчивая», но Нину пугала ее развязность и то, как обнаженно рассказывает она про интимные тайны, и дружбы у них не выхолило.

   — Ну, как хочешь, — обиженно произнесла Фира и пошла, процокала каблучками, покачивая бедрами.

   Ладно, пусть, она молодая, у нее своя жизнь... И тут Нина вспомнила, что ведь Фира старше ее, Фире уже двадцать три, но все равно, она моложе по жизни, сейчас .вернется домой, приоденется и пойдет с женихом — у нее каждый месяц менялся жених — в кино. А я зайду за Витюшкой, погуляю с ним, а дома буду стирать.

   Нина сдала чертежи, собрала свою сумочку, спустилась вниз, миновала турникет — «вертушку», пошла по узкому в выбоинах тротуару, где шли они вчера вдвоем, но что-то заставило ее остановиться. Она оглянулась и увидела высокого мужчину в серых брюках и в голубой с белым футболке, он стоял под деревом, курил и, улыбаясь, смотрел на нее.

   — Ты?!

   Она побежала назад, к нему, все еще не веря и ожидая, что вот сейчас непостижимым образом он исчезнет, она не успеет дотронуться до него. Подвернулся каблук, она чуть не упала, он подхватил ее, обнял, они стояли так, и она слышала, как громко и трудно он  дышит:

   — Разве ты не уехал? — уткнувшись лицом в грудь, глухо спросила она.

   — А почему я должен был уехать?

   — Я думала...

   — Мы отчаливаем послезавтра, если, конечно, ничто не помешает.

   Послезавтра! У нас уйма времени, можно целые сутки смотреть друг на друга и говорить слова... Или даже молчать и не смотреть друг на друга, а стоять вот так и слушать, как стучит его сердце.

   — Вчера я не смог. Мы всю ночь разыскивали свои вагоны, их куда-то загнали, а ты ждала?

   — Нашли?

   — Кого?

   — Ну, вагоны эти.

   — Нашли.

   Жаль, подумала она. Виктор поднял отскочивший каблук, повел ее, припадающую на ногу, к какому-то зданию, сказал «Подожди-ка...» Она стояла, привалившись боком к теплой стене, смотрела, как ищет он камень и прибивает каблук. На руках его вспухали и опадали мышцы.

   — Я тебя без формы не узнала. -

   — А-а! — Он состроил гримасу. — Надоело козырять, а ничего другого не нашлось, это все, что осталось от моей гражданской жизни.

      Не все. Там, в Лефортово, в камере хранения — твой синий костюм.

   Он махнул рукой.

   — А-а, зачем мне он сейчас?

   Он прибил каблук, покачал его, проверяя надежность, присел на корточки, снизу посмотрел на нее:

   — Ну-с, ножку дивную продень...

   И сразу она вспомнила свой сон точно таким было у него лицо, когда он столкнул сапогом на них черную груду земли.

   Он поднялся, вытер платком руки.

   — У тебя такое лицо — обиделась, что не пришел вчера?

   ...Но он же не отвечает за мои сны!

   — Да нет, не обиделась.

   Они пошли, Нина продела руку под его локоть, но все сбивалась с ноги, не могла приноровиться к его шагу, а он прижал к себе локтем ее ладонь и все поглядывал на нее сверху горячими карими глазами, а она слабела и обмирала под его взглядом. Что же я молчу, почему молчу, ведь уже начался отсчет нашего с ним времени, он уедет, и опять я буду жалеть…

   — Ты от Ады узнал, где ясли? — Это были не те слова, которые хотела она сказать, но нельзя же все время молчать...

   — Да, и знаешь, он сразу ко мне пошел... Красивый мальчик, ТОЛЬКО худенький.

   В этой фразе ей послышался упрек, но она промолчала. Еще бы не быть ему худеньким!

   — Сейчас заберем его и отправимся к нашим, там ждут.

   Нина вскинула на него глаза:

   — Я не пойду. Не могу.

   Он даже приостановился от удивления.

   — Почему?.. У тебя дела?

   — Нет. Просто не могу — и все.

   Он облегченно улыбнулся, похлопал ее по руке.

   — Глупости, маленькая, нас ждут, и я обещал... Там накрывают стол.

   Она молчала, но он понял: в этом молчанье нет согласия, и принялся уговаривать, все так же похлопывая ее по руке: сейчас не время разводить капризы, он приехал ненадолго, ему одинаково хочется побыть и с ней, и с родными... А если были какие-то обиды, нужно переступить через них, в такое время надо держаться всем вместе, вот так, — сжал он в кулак пальцы.

    — И потом, они хотят поглядеть на Витьку.

   В его словах были логика и правота, но слова эти уходили, как вода в песок, ей очень хотелось сейчас сказать «ладно» — ведь ради него, — но она знала, что не сделает этого, даже ради него. Даже если он сейчас уйдет один и она не увидит его больше.

   Она очень точно сказала: «не могу». Хотела, но не могла. Не обида и, уж конечно, не гордость мешали ей переступить порог того дома. Она потом много раз возвращалась к мысли: наверно, у них — своя правота, они не виноваты, что не дано им сострадать чужой беде, как не дано слепому видеть солнце, глухому слышать звуки мира... И она ни в чем не обвиняла их, но не могла забыть, как скиталась с ребенком по скованным морозом улицам и возвращалась вечерами, чтобы услышать: «Как успехи?»

   …Он остался у дверей, она вывела из яслей зареванного сына, Виктор взял его на руки, спросил:

   — Ну, куда теперь? Ты не передумала?

   — Ты иди, тебя ведь ждут там...

   Виктор ничего не сказал, понес сына, она шагала рядышком — совсем, как мечталось ей вчера, но что-то уже встало между ними, она подумала измученно: боже мой, ведь остался всего один день!

   — Почему он плакал? — спросил Виктор.

   — Он всегда плачет, когда я прихожу. Боится, что опять уйду.

   Виктор прижал к себе головку сына, забормотал что-то, Нине послышалось: «Комочек мой...»

   На Приваловом мосту возле лестницы Нина приостановилась:

   — Осторожно, здесь крутые ступени.

   Виктор посмотрел вниз, потом пробежался взглядом по ветхим деревянным строениям.

   — Никогда бы не подумал, что в этом городе есть такие трущобы.

   Они спустились вниз, подошли к домику, Нина, поднявшись на цыпочки, пошарила рукой над дверью, нашла ключ.

   Из открытой двери пахнуло застарелой сыростью и керосином. Виктор потоптался у порога и, пригнувшись, вошел в сени, потом в комнату. Постоял так, потом спросил:

   — Ты тут живешь?

   — Да, живу. Ты проходи.

   Витюшка запросился на пол и, как только Виктор опустил его, подбежал к буфету, стал тыкать в него пальчиком и кричать «дай!».

   — Чего он хочет?

   — Есть. Он всегда хочет есть.

   Спохватившись, Виктор полез в брючный карман,

достал подтаявшую шоколадку.

   — Совсем забыл про нее. Ему можно?

   — Ему все можно.

   Витюшка выхватил из рук отца шоколадку, уселся на низенькую скамейку, принялся болтать ножками и грызть шоколадку.

   Виктор прошелся по комнате, разглядывая потолок, стены, заглянул за занавеску.

   — А чей это дом?

   — Одной женщины, ее зовут тетей Женей.

   — Она твоя тетка?

   — Нет. Просто хорошая женщина. В этих трущобах, представь себе, живут хорошие люди, добрые... Еще была старушка она умерла.

   — Кто — умерла?

   — Ипполитовна. Нищенка. Она кормила нас, когда у меня украли карточки.

   Он смотрел на нее, удивленно помаргивая, словно ничего не понимал. Словно она изъяснялась на иностранном языке.

   — Разве тут можно жить?

   — Можно. Да ты садись, не бойся. Или ты спешишь?

   Он осторожно опустился на старенький фанерный стул, предварительно осмотрел его и испробовал на прочность.

   — Знаешь, мне тебя нечем угостить, только холодная картошка и немного селедки...

   — Я сыт, не беспокойся, — перебил он.

   А ей очень хотелось есть, и она выставила на стол остатки селедки, молодую картошку, придвинул к нему хлеб и уже вялые, чуть сморщенные малосольные огурцы.

   — Ешь.

   Она знала, что он брезглив, и при нем перетерла чистым полотенцем вилки, надергала в огороде зеленого лука, помыла его в сенях.

   — Ешь, — опять пригласила она и взяла картофелину. Старалась есть медленно и не жадно, он смотрел на нее, это ее смущало. Он понял ее смущение, взял огурец, вяло пожевал его.

   Витюшка все так же сидел на скамеечке, покачивая ножками, он #-весь был вымазан шоколадом; Нина заметила на лице Виктора выражение брезгливой жалости.

   — Он что, болел?

   — Да. И еще у него рахит. Но это пройдет.

   Она вдруг вскочила, схватила сына, умыла его под умывальником и, прижав к себе, стала целовать, целовать... Пусть брезгует, пусть не любит, ты мой, мой, самый хороший... Вот кончится война, и мы заживем, у тебя будет все, что захочешь...

   Витюшка разревелся, стал отбиваться ножками, она опустила его на пол.

   — Ты испугала его.

   Нина дала сыну картофелину, он схватил ее в кулачок, подбежал к мячу — давнему подарку Бори, — других игрушек у него не было.

   Ничего, вот кончится война, у тебя будет много игрушек, мысленно твердила она.

   Виктор встал, опять обошел комнату, долго рассматривал фотографии на стене, потом остановился возле «мадонны», щелкнул по картинке ногтем:

   — А она чем-то похожа на тебя.

   — Наверно, это я похожа на нее, — засмеялась Нина. — Ведь ей пять веков.

   Незаметно для себя самой она съела всю картошку и была рада, что он стоит спиной и не видит ее неопрятной голодной жадности. А он все стоял возле «Мадонны с цветком» и молчал, молчание давило на нее, она все рремя думала: он скоро уйдет, его там ждут, и опять мы ничего не скажем друг Другу. Да она и не знала, что говорить и где взять те главные слова, которые она давно забыла.

   Она видела, как никнет его голова и опускаются плечи, и вдруг он шагнул к ней, схватил за руки, прижал к своим глазам ее ладони.

   — Прости меня... Прости...

   Голос его сорвался, и ей показалось, что вот сейчас он заплачет. Она не знала, что с ним, не понимала его состояния — так долго молчал, а теперь вот... За что простить?

   Не выпуская ее рук, он сжал их в своих ладонях, посмотрел на нее, и она увидела, какое у него измученное постаревшее лицо.

   — Я не знал... ничего не знал...

   Он обнял ее и все повторял «не знал», «прости», считал, что она-то, генеральская дочка, живет тут на литерном снабжении и что ей в лейтенантском аттестате... Она слышала, как клокотало у него что- то в горле и он никак не мог прокашляться.

   Она гладила его легкие волосы, а он покачивал головой и постанывал, прикрыв глаза, как будто у него что-то болело.