К своему ужасу, Пенелопа очнулась в собственной бело-золотой спальне, дома — или чем там теперь являлся для неё особняк Шунмейкеров. Она не помнила, как очутилась здесь, а возвращаться к произошедшему накануне было немного боязно. Ощупав себя, Пенелопа поняла, что кто-то распустил ей волосы и снял корсет. На виске под шелковистыми темными локонами выросла овальная шишка размером с яйцо, а перекатившись на бок ради лучшего угла обзора, Пенелопа заметила висящую на стуле юбку цвета слоновой кости, в которой была днем. Именно эту юбку она выбрала для встречи с принцем Баварии, когда ещё верила, что он сделает её принцессой. «О Боже, — подумала Пенелопа, — принц Баварии». На неё внезапно нахлынула волна отвращения при воспоминании о том, какой жалкой она показала себя на публике. Рядом с кроватью тяжело дышал её бостонский терьер Разбойник, осуждающе глядя на хозяйку черными глазами-бусинками.

— Замолчи, — сказала Пенелопа, откидывая в сторону одеяло, поднимая ноги и тяжело опуская их на пол. Напуганный песик забегал туда-сюда по ковру.

На Пенелопе была тонкая белая ночная сорочка из шелка и обручальные кольца. Темные волосы свободно ниспадали почти до талии. Её мучила жажда, и впервые в жизни страх обуревал её больше, чем ненависть.

— Что с нами будет? — жалея себя, спросила она Разбойника. Но зверек наполовину скрылся за пуфиком; по крайней мере, он тоже казался перепуганным, но не настолько, как требовалось в их отчаянном положении. Пенелопа пересекла комнату — точнее, сказать, проковыляла по ней, поскольку голова все ещё кружилась после падения в отеле, а ноги подгибались — в попытке найти что-нибудь, чем можно утолить жажду.

Ей не оставили ничего. Ни кувшина холодной воды с дольками яблока, ни стакана лимонада. Она отлично знала, что такой жест от столь вышколенных слуг, как у Шунмейкеров, можно расценить только как знак враждебности. Но это и не было неожиданностью. В доме мужа Пенелопа всегда была чужой, издевалась над слугами и не пыталась завоевать их расположение. Пенелопа поклялась себе, что если ей повезет снова выйти замуж, она будет достаточно разумной, чтобы вести себя дипломатично.

Она повернулась к Разбойнику и наклонилась к нему с полуоформившейся надеждой, что он подарит немного тепла её протянутым рукам. Но песик заметил её приближение и ринулся прочь.

Утром Пенелопа считала, что почти окрутила принца, но сейчас, когда время клонилось к вечеру, настолько упала духом, что не видела причины не погнаться за собакой. Разбойник взбежал по маленькой лестнице, ведущей в соседнюю комнату, когда-то служившую Генри кабинетом, а позже — подобием его спальни. До того как отправиться на войну, большинство ночей он проводил именно там. Пенелопа босиком поспешила за Разбойником в затененную комнату, где не горела ни одна лампа, а сквозь выходящее на запад окно струился приглушенный свет вечерних сумерек. Непослушный питомец побежал в ту сторону, исчезнув под одним из двух больших кресел из красного дерева и кожи, в котором, к своему удивлению, Пенелопа заметила погруженного в раздумья неподвижного человека.

— О… Пенни. Это ты. — Сидящий в кресле Генри отвернулся от неё и вновь уставился в окно. Супруг уже давно не видел её иначе, чем в полном облачении, и на секунду Пенелопа смутилась, что из-под рюшей ночного наряда торчат её худые лодыжки. Генри скрестил ноги и уперся локтем в подлокотник. Пенелопа удивилась, но в том, что муж находился здесь, было что-то естественное.

— Что ты здесь делаешь? — начала она, и добавила более жестко: — Я-то думала, ты уехал со своей любимой Дианой.

— Нет, — сказал Генри и вздохнул с нехарактерной для себя сокрушенной меланхолией. — Все кончено.

— Кончено?

— Да. Днем она уехала в Париж. В конце концов, роль жены Генри Шунмейкера не показалась ей такой уж привлекательной. — Оранжево-розовое небо придавало лицу Генри некую теплоту и отбрасывало на него тени, словно подчеркивающие грустные изгибы бровей и рта. Пенелопа встала сзади него, не зная, что именно сказать. Она полагала, что для неё подобный поворот событий выгоден — если сердце Генри разбито, он будет не в силах вышвырнуть её из дома тотчас, и, возможно, Пенелопа успеет придумать новый план до окончательного падения. — Полагаю, ты удивлена, что находишься здесь? Слуги сказали, ты отослала лучшие вещи в родительский дом.

— Да… — осторожно согласилась Пенелопа.

— С тобой все нормально? Видимо, тебя принесли служащие из «Новой Голландии». Сказали, что ты упала в обморок, но подробностей не сообщили.

— О… да. Не знаю, я не помню. — Голову Пенелопы пронзила острая боль, как толчок землетрясения. Пенелопа не хотела, чтобы её заставляли думать о произошедшем инциденте. — То есть, я, конечно, помню «Новую Голландию», но совсем не помню, почему там оказалась и как попала сюда.

Генри не ответил. Возможно, её постыдные деяния просто были ему безразличны и не привлекали внимания. Он казался удручающе честным, и Пенелопа предположила, что после всего учиненного ими хаоса ни у неё, ни у мужа не осталось сил на гнев и хитрости. Она перевела взгляд на черный пиджак Генри, лежавший кучей на полу, и черную бархатную коробочку рядом с ним.

— Можно взглянуть? — просила она, на цыпочках делая шаг вперед и поднимая коробочку.

— Почему нет? — безжизненно ответил Генри. Он залез в нагрудный карман и вытащил оттуда сигарету. Сладкий запах табачного дыма защекотал ноздри Пенелопы, пока она открывала крышечку, под которой скрывался огромный сапфир в окружении короны из бриллиантов.

— О! — ахнула она.

— Оно предназначалось Диане.

Темные брови Пенелопы подпрыгнули на идеальный алебастровый лоб.

— И даже после такого она не согласилась остаться?

— Нет, — выдохнул Генри и добавил, словно желая сменить тему: — Где твой принц?

На языке Пенелопы вертелась тысяча отговорок, но ни одна из них не могла бы помочь восстановить её достоинство.

— Он отплыл в Европу днем, — как ни в чем ни бывало начала она и поморщилась, вспомнив, как изощренно принц её использовал и как глупа она была, поверив в его любовь и позволив себе множество бурных фантазий о будущем. Но избежать фактов, которые скоро опубликуют газеты, невозможно. — Он отправился назад, чтобы сообщить семье о своей помолвке с дочерью графа де Периньона.

— О. — Генри по-прежнему не отрывал взгляда от зданий на фоне неба, выделяющихся геометрическими очертаниями в закатном свете. — Мне жаль, что ты его потеряла, — добавил он, и Пенелопа подумала, что, возможно, он говорит искренне.

— Да, мужчины такие дураки, — ответила Пенелопа. В её голос наконец вернулись раздраженные нотки. — Дай мне одну.

Генри повернул голову и смерил жену взглядом. Затем предложил ей сигарету из тонкого золотого портсигара и чиркнул спичкой.

— Что же мы натворили, — сказала Пенелопа, выдыхая в сгущающуюся темноту. В голове по-прежнему пульсировало, но Пенелопа поняла, что её успокаивает стоять вот так, наполнять легкие дымом и устало и с сожалением беседовать с юношей, которого она когда-то считала наивысшим достижением.

— Да, — ответил Генри, пусть и не столь покаянно. Его голос звучал сломлено, изнуренно и равнодушно. Муж и жена молчали, докуривая свои сигареты, а затем Генри зажег две новые и протянул одну Пенелопе. Та с благодарностью взяла её.

— Кто год назад мог бы представить, — с горьким смешком неожиданно начал Генри, — что все будет именно так? Тогда было так же жарко, помнишь? Ты жила с родителями на Пятой авеню, и мы встречались в номерах гостиниц по всему городу, и оба не считали наши отношения чем-то серьезным. А теперь мы женаты и несчастны, а все вокруг превратилось в руины.

— По крайней мере, вы хорошо переносите страдания, мистер Шунмейкер, — сухо заметила Пенелопа.

Генри ответил с тем же грустным смехом:

— Да какая разница?

— Ты имеешь в виду, есть ли разница, переносим ли мы страдания ужасно или блистательно? Думаю, нет. Но поскольку мы оба несчастны, красивы и находимся здесь, то почему бы нам не выпить? — На секунду Пенелопа испугалась, что ведет себя слишком по-дружески, и Генри в конце концов скажет ей уйти, и поспешно добавила: — Мне бы не помешало.

— Да. — Генри так и не смотрел ей в глаза. — Думаю, это правильно.

Пенелопа зажала сигарету губами и прошла к заставленному хрустальными бутылками серванту. Она налила себе и мужу по порции скотча и вернулась к окну, протянула Генри его бокал и села в соседнее кресло. Её больше не волновало, что она выглядела несколько потрепанно: простоволосая, с прямым пробором. Беззащитная небрежность. Пенелопа знала, что без объемного платья она иногда казалась слишком худой, но какое это сейчас имело значение? Генри снял запонки и расстегнул воротник хорошо скроенной белой рубашки.

— Выпьем. — Пенелопа подняла бокал и попыталась шаловливо улыбнуться. Они чокнулись. — За разбитые сердца.

— За разбитые сердца. — Черные глаза Генри на секунду дернулись в сторону жены, и он сделал глоток. — Возможно, мы друг друга заслуживаем, — добавил он, ерзая на кресле и устраиваясь поудобнее. Смерил Пенелопу оценивающим взглядом и вздохнул, словно ожидал какой-то боли — вроде ощущения в ушибленном пальце — которая секунду кажется нечеловеческой, но вскоре забывается.

Пенелопа подняла длинные ноги, скрестила хрупкие лодыжки и положила их на колени Генри. Он не ответил, но и не оттолкнул её. Она повернула голову и посмотрела вниз на Пятую авеню. Солнце село, воздух вокруг супругов стал теплым и лиловым, и Пенелопа начала чувствовать, что они с Генри могут продолжить жить так, как живут, ещё очень, очень долго.