Для моей Лиззи, всегда такой хорошей девочки, в день её дебюта.

Э.Х., 1897 год

Элизабет нервно крутила в пальцах украшенный гравировкой браслет из белого золота, подаренный отцом в день ее первого выхода в свет. Она вдруг поймала себя на мысли, что хотела бы избавиться от этого браслета и начать вести себя… как подобает настоящей Элизабет. Она была взволнована и рассеяна, в голове крутились мысли об отце с матерью, о Вилле, о сестре… В эти минуты все казалось ей нереальным. И особенно нереальным был Генри Шунмейкер, собиравшийся войти в гостиную Холландов, которого она увидела как в тумане, подняв взгляд на открытую дверь.

– Миссис Холланд, мисс Холланд, – он приветственно кивнул в сторону карточного столика.

– Мистер Шунмейкер, – любезно отозвались они. Миссис Холланд лучезарно улыбнулась.

Глядя сейчас на Генри, Элизабет вдруг осознала, что никогда не думала о нем как о реальном, живом человеке. Для нее он оставался чем-то абстрактным, невзирая на то, что она часто слышала о нем, их семьи были связаны принадлежностью к одному обществу, они встречались на балах и приемах. Генри был бы лакомой добычей для любой из девушек ее общества, но у Элизабет он не вызывал ни малейших эмоций. И когда молодой человек показался в дверях ее дома, она посмотрела на него с нескрываемым изумлением, словно увидела призрак.

– Мисс Элизабет, – вкрадчиво произнес он.

Она заставила себя встать и улыбнуться матери, затем Генри Шунмейкеру, элегантно державшему свой котелок. Она бы и не подумала, что такой человек, как он, может столь изящно держать шляпу. Элизабет в легком оцепенении уставилась на его руки. Впрочем, через несколько секунд она заметила, что Генри начал нервно вертеть шляпу пальцами, и увидела, насколько он взволнован. Она только сейчас поняла, что Генри относится к тем избранным, чьи инициалы вышиваются золотом на бледно-голубой ленте, обхватывавшей изнутри поля шляпы. Наконец Клэр взяла котелок из его рук и объявила, что оставит головной убор в гардеробной.

Генри бегло оглядел комнату, а затем устремил пристальный взгляд на Элизабет. Она смутилась, и в какой-то момент ей даже показалось, что знаменитый Генри Шунмейкер, которого вожделела Агнесс, с которым танцевала Пенелопа и чей отец владел немалой частью Манхэттена, знает ее секрет. Точнее, секреты: что ее семья разорена, что сама она влюблена в слугу, и что она фальшивая лицемерная девчонка, которая, похоже, доведет свою семью до полного краха.

– Какое прелестное платье, – произнес тем временем Генри, скользя взглядом по Элизабет.

– Благодарю вас, мистер Шунмейкер, – ответила она, встречаясь с ним глазами и быстро отводя взгляд.

Перед ней стоял мужчина – мечта всех девушек Нью-Йорка, и ей, наверное, полагалось прийти в неописуемый восторг от того, что он почтил ее своим визитом. Он и в самом деле был красив и роскошно одет, и это главное, что, по нормам общества, должно было ее интересовать. Но она далее удивилась, насколько мало ее это сейчас волновало. Все, о чем она могла думать, – что если она вместе с семьей угодит в тюрьму за долги, он, скорее всего, будет смеяться – он казался человеком, которого чужие несчастья развлекали.

– Вы разве не присядете, мистер Шунмейкер? – промолвила Эдит, не в силах скрыть восторженное изумление.

Генри присел на край того самого кресла, где совсем недавно сидел его друг Тедди. Сквозь высокие окна просторную роскошную гостиную наполнял яркий солнечный свет, и Элизабет вдруг с удивлением поняла, что гордится этой комнатой. Гостиная словно олицетворяла всю ее семью: все эти изящные предметы, расставленные с безупречным вкусом. Тисненые кожаные чехлы поверх покрытия из красного дерева, которые отец сам выбрал, когда унаследовал дом от родителей. Роскошные изгибы старомодных газовых люстр. Картины на стенах. Вся эта старина и роскошь. Все такое знакомое, такое теплое, родное… Девушка взглянула на карточный столик и заметила, что тетя Эдит кивает матери.

– Что за грустная парочка, – едва слышно прошептала тетя. Элизабет внезапно поняла, что та имела в виду, и эти слова неприятно резанули девушку, тем более что, несмотря на шепот, они были слышны во всех уголках комнаты.

Элизабет в замешательстве повернулась к Генри, но он, похоже, ничего не услышал, так как был погружен в изучение запонок, золотых и тоже с инициалами. В другое время она, возможно, подумала бы о том, что он чрезмерно самолюбив и заносчив, но сейчас ее волновали совсем другие вещи. Девушка повернулась к тете Эдит и пыталась угадать, собиралась ли та и дальше произносить свои обидные и горькие слова. Элизабет решила, что больше не предоставит ей такой возможности, и резко поднялась с кресла.

– Мистер Шунмейкер, похоже, сегодня прекрасная погода! Признаюсь, я еще не была сегодня на улице. Давайте прогуляемся по парку.

Элизабет заметила изумление в глазах Клэр и поняла, что должна была дождаться предложения. Но мысли ее были сейчас настолько спутаны, что манеры стали ее подводить. Впрочем, это была не та вещь, которую она могла бы объяснить Генри.

– Я хотела сказать, если вы…

Но Генри поднялся и предложил ей руку.

– Что ж, пойдемте.

Снаружи было солнечно, однако прохладнее, чем она думала. Порывистый ветер гулял по Ист-Ривер, в воздухе пахло свежестью уходящего лета. Элизабет почувствовала, как прояснилась ее голова и расслабились плечи, когда она окунулась в аромат листвы и яркую синеву неба. Грамерси был великолепным тихим уголком в стороне от шумного, грязного Бродвея, бережно охраняемый поколениями как настоящее сокровище. Элизабет старалась уверить себя, что это время не прошло, не сменилось еще эрой чванливой безвкусицы, в которой она ощущала себя чужой. За большими чугунными воротами парка гувернантки гуляли с детьми, обутыми в качественную кожаную обувь. Вдоль ограды парка громко цокали копытами лошади. Ее предки в свое время приобрели немало земли вокруг парка, когда на севере Манхэттена еще ничего не было построено. Это был маленький мир знатного рода Холландов; и для нее невыносима была даже мысль, что все может измениться.

Впрочем, все это лишь проявления эгоизма, напомнила себе Элизабет, но легче ей от этого не стало. Она смотрела на элегантную ковку ворот, величавые кирпичные дома, выходившие окнами в парк, на целительную тень деревьев, и сердце щемило при мысли, что ее несчастная мать еще больше разорится. В голове со всей ясностью предстало будущее: грязные комнаты, работа с утра до вечера, обезьяний смех бывших соседей и знакомых за спиной… Наследие семьи будет уничтожено. И она была бессильна что-то изменить. Единственное, что она могла сейчас, – это высоко держать голову, делать вид, что все хорошо, и обмениваться банальностями с юношей, который, без сомнений, предпочел бы сейчас оказаться в другом месте.

И она продолжала чинно вышагивать рядом с Генри, произнеся лишь пару дежурных фраз о том, как чист воздух и как особенно ярко светит сегодня солнце. Потом, правда, ей пришлось повторить свой рассказ о долгом путешествии через Атлантику, который, похоже, его совсем не интересовал. Они неторопливо шли по парку, глядя в разные стороны и демонстрируя полное безразличие друг к другу. Прошли по западной части, мимо дома номер четыре – особняка, построенного Джеймсом Харпером, известным издателем. У ворот были установлены две железные лампы мэра, появившиеся здесь, когда он занял пост. И когда они дошли до северной части парка, Генри вдруг остановился и повернулся к ней.

– Мой отец организует званый обед.

– Да? Как мило, – рассеяно отозвалась Элизабет.

Генри двинулся дальше, все так же поддерживая Элизабет под руку. Она вдруг поняла, что их локти практически соприкасаются.

– Да, миссис Шунмейкер приложит все силы, чтобы все прошло на высшем уровне.

– Я слышала, что миссис Шунмейкер всегда устраивает прелестные званые обеды, – сказала Элизабет, хотя миссис Шунмейкер была ненамного старше ее самой и большими талантами в ведении домашнего хозяйства не отличалась, – Они всегда столь желанны в обществе! Хотела бы и я туда попасть, но, уверена, все приглашенные уже оговорены.

Генри безрадостно усмехнулся и постучал кулаком по чугунной ограде, вдоль которой они шли. Элизабет ждала объяснений. Но Генри молчал, и она почувствовала, что начинает злиться. Если он пришел ее навестить, то почему так жестоко молчит? Конечно, он никак не мог знать о кризисе ее семьи, но этот кризис был. И, в самом деле, неужели ему не приходила в голову мысль, что у нее есть дела поважнее, чем бродить по парку с юношей, которого эта прогулка явно тяготила? Она вдруг вспомнила, как еще подростком впервые увидела юного Шунмейкера, двумя годами старше ее. Тогда ей ужасно не понравились его самодовольная ухмылочка и чересчур самоуверенный вид.

– Думаю, вы знаете, зачем этот обед, – отчеканил Генри, холодно взглянув на Элизабет.

Она недоуменно покачала головой и почувствовала нарастающее раздражение. Ей даже показалось, что, возможно, Генри пьян. Она беспомощно посмотрела по сторонам, словно ища защиты. Ей сейчас нужен был хоть кто-то, кто согласился бы, что все происходящее очень странно и более чем грубо. Но рядом никого не было, кроме детей и кудахтающих над ним нянюшек. Все, кого она знала, прятались за закрытыми дверьми, и, что бы с ней ни случилось, ей придется разбираться с этим самой.

– Нет, я не знаю, по какому случаю устраивается этот обед.

– Званый обед, – сказал он, насмешливо выговаривая каждое слово и закатывая темные глаза к небу, – организуется в честь нашей помолвки.

– Вы хотите сказать, помолвка ваша… со мной?

– Да, – с сарказмом ответил Генри. – Знаменательный союз мисс Элизабет Холланд и мистера Генри Шунмейкера.

Девушке показалась, что земля убегает из-под ног, она почувствовала тошноту, а голову словно сжало чугунными тисками. Едва в сознании, она пыталась отогнать от себя внезапно вспыхнувшее воспоминание: Вилл, на коленях, светящийся любовью и надеждой, озаренный лучами утреннего солнца. Какой контраст с холодным, саркастичным Генри, чье холеное красивое лицо было обращено сейчас к ней.

– О-о-о! – медленно произнесла Элизабет. Медленно и, как ей показалось, глупо. – Я… представить не могла, для чего этот обед.

– Да, именно для этого. И я полагаю, что должен сказать нам… Вы окажете мне большую честь, если согласитесь стать моей женой, – Генри с таким трудом выговорил слово «жена», словно его губы не могли справиться с произношением.

– О, – повторила Элизабет.

Она пыталась восстановить дыхание – интересно, сможет ли она когда-нибудь снова говорить. Она уже видела перед собой другую жизнь, совершенно чужую, совершенно ненужную… Будет свадебная церемония. Ей придется поклясться перед лицом божьим. Придется спать в одной постели с Генри Шунмейкером и просыпаться рядом с ним. И когда-нибудь, подумала она, хотя и не смогла представить, у них появятся дети, наполовину ее, наполовину Шунмейкера.

Еще утром Элизабет мечтала, как выйдет замуж за Вилла. За человека, которого она знала и любила. Она пыталась представить, каким ударом ее известие окажется для Вилла, но и не могла представить выражение лица матери, когда она расскажет о том, что не может выйти замуж за богатейшего из женихов Манхэттена, потому что влюблена в конюха.

Элизабет на мгновение закрыла глаза, представляя, как принимает предложение Генри – если это вообще можно назвать предложением, а не сговором. Она была в ужасе от того, что увидела: ее жизнь с Шунмейкерами выглядела такой… значительной. Она представила себе, как лицо матери, в последние дни искаженное тревогой и серое от бессонницы, разглаживается и освещается гордостью. Диана наверняка будет танцевать от счастья. Она прекрасно понимала, как это привычно и естественно для нее – модно и со вкусом одеваться, всегда превосходно выглядеть. И в этом, и в следующем сезоне ее семья будет носить платья, над которыми никто не станет смеяться! И Элизабет вдруг почувствовала странное облегчение. Оно не было связано ни с радостью, ни с любовью – скорее, с уверенностью в завтрашнем дне, с чувством долга, с ощущением того, что она поступает правильно…

– Это… – Элизабет запнулась, не зная, какую форму примут слова, когда сорвутся с ее губ. – Это очень… очень мило с вашей стороны, мистер Шунмейкер.

Она заставила себя выдавить некое подобие улыбки. Через несколько секунд это оказалось уже не так сложно, потому что из всех волнений выросло чувство благодарности.

– Благодарю вас.

Генри, истолковав ее слова как согласие, чем они, собственно, и являлись, взял Элизабет за руку и повел обратно к дому. На мгновение девушке показалось, что она увидела Вилла перед домом, и почти запаниковала. Она помнила, как беспечно обозвала Генри Шунмейкера нелестными словами прошлой ночью, и чувствовала себя сейчас почти опозоренной. Ведь их руки были соединены, и, кроме того, они уже были помолвлены. Господи, какая нелепость! Затем она поняла, что человек у дома – один из конюхов Паркера Фиша, и обрадовалась, что это оказался не Вилл. Конечно, ей придется сказать ему, но не сейчас. Не сейчас.

– Мистер Шунмейкер, – произнесла она дрогнувшим голосом, пока они переходили Двенадцатую улицу. – Как вы считаете, могли бы мы держать это в тайне… я имею в виду, до званого обеда? Просто все произошло так внезапно…

Он энергично закивал головой в знак согласия, словно думал о том же самом, и затем они поднялись по ступеням. Элизабет всеми силами старалась не коснуться его и обещала себе, что скоро расскажет обо всем Виллу. Завтра.

– И, кстати… Теперь вы можете звать меня Генри, – равнодушно произнес он, остановившись у железных ворот. – Ведь мы помолвлены.

Но Элизабет не могла даже заставить себя улыбнуться ему. Она была слишком погружена в свои мысли, гадая, будет ли Вилл по-прежнему любить ее, если она станет миссис Шунмейкер…