Я теперь уже все понимаю, У меня ничего не болит. Отчего же, скажи, так страдаю, Сей похабный мотивчик свистя?.. Не найти золотого орешка, Я уже ничего не хочу. Посиди со мной, крошка, немножко, А не то будет плохо врачу. Человек очень трезвый, несчастный, Почитая немую печаль Я слежу за всем безучастно. Сверху падают чайки, крича.

Ничто, помимо тусклой мглы и горя Каналов узких, не напоминает Что мы в аду, что вышли на просторы Болот стигийских, тихо умирая. Я жизнь веду на берегу Коцита, Она горька и коченеют жилы, Но в небесах сиянье антрацита Мое лицо лазурью осветило.

Я больше это видеть не могу, Пусть спит одна огромная Нева, Пускай шуршит прожилками угу, Шепча холодной кровью нет и да; Вот отчего рука твоя легка, Сама вода, горька и холодна Губами рыбы говоришь пока, Сердечко замерзает и хана; Мой голос тонет, говорит хочу, Я тоже рыба, клацаю губой, Трусь плавником и жабрами шепчу Что очень зябко в черноте немой; Мой голос тонет в шелесте воды, Я тоже рыба, к сети не успеть, Вдыхает влага шепчущие рты, Разорванные губы кличут смерть.

Не только, знаешь ли, для моциона, Но потому что я к тебе питаю Возвышенное чувство, предлагаю Пройтись куда, пока мы молодые. Они умрут, веселые забавы…

Снег выпал, не пора ли мне забыть Как я с тобой по улицам стремился, Забив тоску души своей избыть За неженкой устало волочился? Соплив твой нос, дружок, пойдем домой, Я не забуду, ибо он растаял, Покуда чую, что бреду, бухой, И неженку преследую устало.

На каждом углу по мужчине И женщина в каждом дворе. И чтоб не увязнуть в пучине Я тоже стремлюсь к детворе. У девочки косы тугие И скоро пора ей домой. Сейчас она нас и покинет, Вот чмокнула, машет рукой… Но мы не умрем от досады И вроде уже все равно Когда молодая наяда Скрывается в красном манто.

Летит менада, мне не видно дали, И чая много новых впечатлений Она забыла, что мы ей сказали И энергично ищет наслажденья. Вакханки-сестры шепчутся углами, Мужчины смотрят из-за подворотни, Но у нее сегодня два свиданья И сложно думать, что она захочет. Люблю менаду я, по осени и раньше, Когда мосты еще торчат, качаясь, Душа вздыхая и чего-то клянча Спешит за нею, тень свою шатая.

Как будто я хвостатый инородец С прекрасными зелеными зубами И чудную лазурную улыбку Запрятал в нависающих бровях.

Я сплю и вижу: ничего не вижу, Глаза закрыла ночь, и холодок Тревожит слух. Из перепонок соткан, Из тонких, ледянея, ледяных. Боюсь я холода. Он мне ужасен. Вся движимость сковалась, не вздохнуть, Веселье шаловливое и жалость Немея, замирают, это смерть. А в небе звезды, кровь играет брагой, Девица ходит, кутаясь платком. Да это ж Лесба, старая подруга, Наяда резвая и нежная притом. Куда как холодно, менада, И скоро мы уже умрем, зато С тобой попляшем нынче до упада Огнем породы озарясь пустой.

Не кровь, но в жилах липовая слякоть, На небо налипает тягучая грязюка, Грязюка родная, я счастлив. Что делать, когда такое большое сердце Притягивает, отталкивая, пылинку? А она молчанием черным зашита, Она сказала: «Мне больше не надо жить». Большое сердце, Исаакий, Неву толкает — капуцинки-души Как по артериям струятся по проспектам И возвращаются к стареющему сердцу; Нам надо камнем стать, нас тянет к камню Как лейкоциты тянет к антрациту Сейчас, когда на улице чума И ледяную кровь с асфальта соскребают, И чайки улетают, улетают… Какую роль возьмешь в прекрасной жизни? Что от небес услышишь, что прикажешь сердцу? Упрямка славная была твоя судьбинка Когда пространств чумных цвела зараза И ночи хором славили приапа.

Соленый мед с асфальта соскребая Немая муза ветру подвывает. Фальшива ты, зеленая, звуча Глухим лученьем темного луча. Поминка той снежинки, что растает, Желает полой быть, как ночь густая. Кузнец, паяц, слепая поводырка, У них веселье, тесная пробирка. Какой раствор! Есть город и зима, Мороз вчерашний, теплая чума. Вранье течет: огромные каналы, Мосты мерцают, хлюпают пеналы, Соборы врут, треща колоколами, Водичка, лгунья, льдышку оправдала. Один скрипит, всех более наглец, Второй страдает, падает венец. Но лишь вода сама того хотела Когдамест льдина вычернила тело.

Порезвившись, прощалась славянка, Мы же встретили тотчас Семита В узких улочках за чертою Что уходят, как жизнь, под воду. Я дышу углеродом кислым, Чешуя моя серебрится, Кожу лопая, тянутся перья. Поздно мнить себя человеком. Ибо рыбы кричат впустую, Ничего в полуметре не слышно. Видно, правда, как лязгают жабры, Но бессмысленно это удушье. Подождем покамест потопа, Нам утопшие будут друзьями И святая дрожащая муза Щелкнет клювом прощай де, родимый. Я глаза закрываю и вижу Как кричит немая славянка, Потихоньку струится зеленка И никто ее, вроде, не слышит.

Черным телом боясь изумруда Что по улице тихо струится, снедая свидетелей, Льет в глаза свои, и оттуда Усмехается тем, что остались, де зря вы заметили; В черном небе, в соседнем проулке Я кого-то молю об умершем тепле, но соленая Ядовито мерцая и гулко Претворяет молитву в похлебку с червями зеленую; В светлой теми, где боль умирает В зеленце сладковатой и кислой, в глухом безразличии, Тем, кто в этой ночи замерзает, Кровь мерцает моя то ясней, то тусклей, без различия.

Где крыланки, крича, уже не летают Льдом холодным дыша, где совсем хорошо, Где оттаялась вся водичка мерцая, Набежав солонцой на ребристый пятак, Носом зелень глотнув, ладья травяная У которой стучит за ребром молоток, Корабельщик утоп, одним из сердечек Пьет волну, находя то уток, то поток; Захлебнулась вода, и глубже, чем в тверди Облак, легкий вечор, синий снег разбросав, Тормозя по низам, забывшися вчерне, Льдом холодным дыша, закрепил паруса.

Пойдем, немая муза, в кабак что ли. Вокруг струясь, летает глухой ветер. Он в этот дикий холод оглох, бедный. Прекрасный город я прохожу мимо, Довольно мне друзей и блядей хватит. Пойдем со мной в кабак, где текут вина. А лучше не пойдем, нам и здесь кисло. Там рок-н-ролл дурацкий звучит тошно. Зимою говорят: береги уши. Куда же нам идти, а кабак рядом. Там сыто и тепло, хорошо очень. И если очень худо — еще полста. Немая муза, плача, стакан просит. Бери же свой стакан, веселись, муза.

Оставь, Катулл, забудь свои притязания, Твоему горю уже ничто не поможет. Не нам исправить ни жизнь, ни Лесбию, Осталась только печаль тихая. Смотри, вокруг встает из пепла Отечество, Лишь визжат, жалобно воя, враги как свободы, Так демократии, тупость дряхлая. Но не вернуть никогда Лесбию. Смотри, вступает в жизнь девичество новое, Так юны, так хороши, так прекрасны они, что Забыл бы все, что они не видели. Но нет меж ими, увы, Лесбии.

Что ни явись позорной страсти плодом, Будь то Ахилл и Агамемнон вкупе, Елена, вожделенная данайцам Иль Зевса неопознанная смена, Сей плод равно — плод блуда и разврата, Покуда боги управляют миром И им еще до девок дела нету. Давай теперь на божество ссылаться, Минутные оправдывать влеченья. Все страсти вне закона, потому-то Они равны в постыдности счастливой, Влюбленные грешны и непорочны. Не ревность старца водит нас по кругу, Но жизнь души, покинувшая душу, Сама с рабом немым блудя сравняла И пустота меня переполняет. Я дед внучка! Убийственно известье Благое это. Десять лет хотел я Твой плод назвать и так, и по-другому. И счастье, и позор твои ужасны. Скажу тебе, что сука ты, Даная. Пусть сбудется пророчество глухое, Твою любовь к богам я утоляю. Умерь, Кронид, перунов громыханья, Меня минуло и испепелило Былой любви увядшее страданье. Что мне до сроков: разорвутся нити, И смерть в истоке восторжествовала, Летят по небу солнечные диски, Застыл в броске какой-то юный мальчик.

Скоро мы в гости пойдем, скоро мы купим орехи. Скоро напьемся слегка и, признаваясь в любви, Глянем на облак летящий, такой же кораблик, Скажем тихонько себе, чтобы не слышал никто: Ну и что, что из этих предметов, увы… Медленным взором своим я слежу Опадание листьев, гусиную невскую кожу. Тихо стучит сердечко, колокол тихо звенит. Я поднимаю очешник, снова роняю. Девочка с киской бежит, мальчик ругается матом. Утки и чайки летят, крякая важно «да-да».

Вообразился я в косом раю. Скажи мне, ангел, где они Те переулочки глухие, кривые, Где булки розовеют, мякоть задохнулась, Тепло, и голос не звучит? Я сам себе приснился? Наяву ли? Уж булки розовеют, мякоть слышит, Тепло, и голоса не дышат. Тепло, и голос не звучит. Так где же переулочки косые, кривые, Где булки розовеют, мякоть задохнулась И голос по-особому молчит? Скажи мне, ангел.

Толкает твердь, толкает воду, Кровотеченье чудное томится И возвращается, чтоб влагу остудить, Чтоб позабыть свою природу. Спаси меня, веселье терпкое, спаси, Пусть красный привкус виноградин От площади немолодого сердца В сырой груди у города сочится: Суровое мерло глотают губы И нам знакомы первые удары Осколка Исаакия в груди…