#img_2.jpg

Занесло снегом Сальскую степь. Безмолвной пустыней раскинулась белая гладь. Окинь взглядом горизонт — ни одного дымка. Но и здесь прошла война. Словно ураганом повалены столбы, торчат из сугробов десятки стволов разбитых орудий, чернеют опаленные башни исковерканных танков.

Небо затянуто серой мглой, Низко над землей стелются рваные клочья облаков, высыпая в степь мириады снежинок.

По проселочной дороге в тыл ведут группу пленных. Это предатели. У самых обочин в белых меховых полушубках с автоматами наперевес идут конвоиры. Позади тащатся две лошади, впряженные в сани-розвальни.

Понуря головы, бредут люди, потерявшие честь. Они предали Родину, предали свой народ, пошли в услужение к фашистам. Тяжело переставляя ноги, идут вперемешку власовцы и полицаи, бургомистры и старосты — все те, кто не успел бежать с отступающим врагом.

Сильный, порывистый ветер с востока обжигает их физиономии. Снежная поземка хлещет в глаза. Их сцепленные руки втиснуты в рукава пальто и шинелей. Сутулясь, бочком, с трудом преодолевая порывы ветра, они идут по заснеженной степи.

А навстречу движутся войска, отстоявшие город на Волге, разгромившие окруженную армию фельдмаршала Паулюса. И сильнее леденящего ветра обжигают предателей гневные, полные презрения взгляды советских воинов. Они брезгливо морщатся, с ненавистью поглядывают на пленных.

Каждый раз, встречаясь с этими взглядами, пленные опускают глаза. Лишь один из них в синей шинели полицая гордо поднимает голову и, подставляя ветру усталое лицо, с волнением смотрит на советских воинов, погнавших врага от великой русской реки. Его тоскливые глаза слезятся. Редкая, пепельного цвета щетина покрывает подбородок и щеки. Взгляд полон отчаяния.

Вдруг, сорвав с головы рыжий лисий треух, он бросил его на землю, распахнув шинель, обнажал грудь и рванулся к конвоиру:

— Стреляйте. Не могу идти дальше. Не могу идти вместе с ними, — кивнул он на предателей. — Я — Карлов. Я летчик Карлов — командир эскадрильи штурмовиков.

— Зачем же стрелять, если ты летчик, — успокаивает его конвоир. — Придем на место — разберутся.

И бредет дальше группа пленных. Метет и кружит снежная поземка. Медленно движется под конвоем на восток один из храбрейших летчиков Сталинградского фронта. Как могло случиться, что мужественный командир, лейтенант Георгий Карлов, попал в эту группу пленных предателей?

 

Глава I

Это было восьмого января 1943 года. Матовый солнечный диск, прячась в морозной туманной дымке, уже приближался к горизонту. Над заснеженной равниной аэродрома, что раскинулся среди сальских степей, низко вихрем пронесся самолет-штурмовик и взмыл в безоблачное небо.

На высоте около четырехсот метров машина развернулась влево, из ее брюха медленно выползло шасси. Описав в воздухе большой круг, штурмовик пошел на посадку. Оборвался надрывный гул мотора, послышались громкие выхлопы. Самолет, щупая колесами укатанный снег, несся над посадочной полосой.

Вот он вплотную притерся к земле и, повизгивая тормозами, покатился по разглаженной поверхности летного поля. В тот момент, когда он, казалось, должен был остановиться, вновь взревел мотор, и самолет, вздымая клубящиеся снежные вихри, порулил к черным полотнищам, разложенным буквой «Т» на ослепительно белом снегу.

Недалеко от посадочных знаков штурмовик остановился. Затих рев мотора. Лопасти винта со свистом провернулись на два-три оборота и неподвижно замерли. Из кабины неуклюже вылез летчик. Сняв на крыле парашют, он легко спрыгнул на землю и зашагал к группе людей, стоявших неподалеку, у входа в штабную землянку, и придирчиво наблюдавших оттуда за посадкой командира дивизии.

— Становись! — подал команду широкоплечий богатырь — командир полка майор Емельянов, не раз отличавшийся смелыми и дерзкими ударами по врагу.

Летчики быстро построились в одну шеренгу.

— Смирно! — Майор пошел навстречу полковнику Рубанову. Остановившись в трех шагах от него и приложив руку к головному убору, он доложил: — Товарищ полковник! Летный состав шестьсот двадцать второго штурмового авиационного полка построен по вашему приказанию.

— Здравствуйте, Емельянов, — командир дивизии пожал руку майору и, повернувшись к строю летчиков, громко произнес: — Здравствуйте, товарищи!

В ответ дружное, четкое «Здравия желаем, товарищ полковник!» раскатилось в морозном воздухе.

— У народа, у армии, у всех нас одна дума: что в Сталинграде? Чем помочь городу? — обратился Рубанов к летчикам. — Шестая армия немцев схвачена за горло железным кольцом наших войск. Танки Манштейна рвались на выручку окруженной группировке, но они разгромлены. Остатки их откатываются на запад под ударами наших частей. В этом есть и ваша заслуга.

Лейтенант Карлов, стоявший на правом фланге третьей эскадрильи, невольно приподнял руку и через толщу мехового комбинезона нащупал на груди свою первую боевую награду — орден Красной Звезды.

— Враг голодает. Уже съедены все лошади. Но гитлеровское командование, — продолжал полковник, — бросило больше тысячи боевых и транспортных самолетов для снабжения и поддержки армии Паулюса. Военный совет Сталинградского фронта поставил перед авиацией задачу — уничтожать фашистские самолеты на земле и в воздухе. Вот и вам выпала честь нанести штурмовой удар по аэродрому Сальск. По имеющимся данным, там в настоящее время сосредоточено более трехсот транспортных самолетов. Аэродром Сальск является основной базой, откуда враг снабжает по воздуху свои войска, окруженные под Сталинградом.

Летчики стояли молча. Кое-кто вытащил из-за спины висевшие на ремешках планшеты и внимательно разглядывал карту. Город Сальск находился более чем в ста километрах за красной чертой, обозначающей линию фронта.

— Удар необходимо нанести завтра на рассвете, пока фашистские стервятники не поднялись в воздух. Следовательно, взлететь придется в темноте. Поэтому, — обратился Рубанов к командиру полка, — необходимо отобрать группу из наиболее опытных летчиков, способных произвести взлет ночью при кострах.

Глаза майора Емельянова заискрились задором. Густые брови взлетели вверх.

— Разрешите мне лично вести группу, — попросил он командира дивизии.

— Нет. Основной состав полка остается в резерве командира корпуса. Будьте готовы поддержать наземные войска по вызову. Группу, я думаю, поведет командир первой эскадрильи капитан Бахтин, — предложил Рубанов.

Невысокий, худощавый, с энергичным лицом Бахтин вышел из строя.

— Справитесь? — спросил командир дивизии.

— Если не собьют — справлюсь, — ответил Бахтин.

— Надо, чтобы не сбили.

— Постараюсь, товарищ полковник.

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Рубанов и, обращаясь к командиру полка, добавил: — Решайте, Емельянов, кто еще пойдет с Бахтиным.

Майор окинул взглядам всех летчиков.

— Старший лейтенант Мордовцев! — вызвал он.

Высокий, немного сутулый Геннадий Мордовцев посмотрел на полковника. В его больших серых глазах застыл вопрос. И лишь когда командир дивизии в знак одобрения кивнул головой, старший лейтенант сделал три шага вперед и встал рядом с Бахтиным.

— Лейтенант Карлов!

Из строя вышел круглолицый, улыбающийся летчик. Правый, будто прищуренный глаз Карлова был несколько меньше левого. Казалось, он улыбался лишь одной половиной лица.

— Сержант Долаберидзе!

Массивный, широкоплечий Долаберидзе вразвалку последовал за Карловым. На смуглом лице сержанта выделялись своей чернотой глаза и усы.

Майор назвал еще три фамилии, и еще три летчика перешли из строя к группе Бахтина. Это были лейтенант Опалев, сержанты Дубенко и Дагаев.

— Вот, по-моему, все, — доложил Емельянов полковнику.

— Ну что ж, семь таких орлов! Семеркой и полетите, — решил, командир дивизии. — Прикрывать вас будут девять истребителей Як-1 двести тридцать шестого истребительного полка. А сейчас отправляйтесь на командный пункт прокладывать маршрут полета. Строй, Емельянов, можете распустить. На сегодня — отбой.

Семь летчиков во главе с капитаном Бахтиным в разноцветных пушистых унтах, в черных меховых комбинезонах, придерживая болтающиеся за спиной планшеты с картами, направились к командному пункту.

Проходя в низкую дверь землянки, каждый пригибал голову, оберегая распластанные поверх шлемофонов летные очки.

— Остальным в автобус. Можно ехать в общежитие. Разойдись! — скомандовал Емельянов:

Летчики, обгоняя друг друга, побежали к стоявшему у штабной землянки автобусу. Под их унтами поскрипывал смерзшийся снег.

— Как настроение народа? — опросил командир дивизии у Емельянова, когда они остались вдвоем.

— Хорошо дерутся, товарищ полковник. Я вам еще не докладывал: сегодня звено капитана Доброхотова встретило большую группу транспортных «юнкерсов». Тех «мессершмитты» прикрывали, да наши ястребки связали «мессеров» боем. А мои ребята врезались в строй противника, и каждый сбил по два-три самолета. Старший лейтенант Ольховенко лично четыре «юнкерса» завалил. А потом, раненный в руку, в спину и в голову, привел подбитый штурмовик на свой аэродром.

— Ну и орел! — покачал головой Рубанов:

— Послушайте дальше! — продолжал майор. — Шасси у самолета были перебиты, поэтому посадку Ольховенко произвел на «живот». Вылез окровавленный из кабины да как замахнется гранатой на подбегающих людей, кричит: «Не подходи, гады!» Думал, что на территории противника сел, — пояснил Емельянов. — Если бы не потерял сознания и не упал — швырнул бы, чего доброго, гранату в своих же механиков... Сейчас в госпитале лежит. Врач говорит — будет жить.

— Да!.. А откуда у него граната взялась?

— У нас многие берут в полет гранаты. А то еще и автомат прихватят — на всякий случай.

Полковник на мгновение задумался и тихо проговорил:

— Представьте его к награде.

— Слушаюсь!

— До свидания, Емельянов, а то я засветло не успею к себе перелететь.

Они направились к машине командира дивизии.

— Обеспечьте группу Бахтина кострами во время взлета. А вылет рассчитайте так, чтобы к рассвету она уже была над аэродромом противника.

— Все будет сделано, товарищ полковник!

Емельянов проводил Рубанова до самолета.

Солнце уже наполовину скрылось за обагренным горизонтом, когда штурмовик командира дивизии, стремительно набирая скорость, оторвался от земли и плавно убрал шасси.

Емельянов вернулся на командный пункт. Летчики группы Бахтина, проложив маршрут, уже складывали карты.

— Все продумали? — обратился к ним командир полка. — Учтите, аэродром Сальск прикрывается трехслойным зенитным огнем. Думаю, что и «мессеров» там достаточно. Вам, Бахтин, как ведущему необходимо особенно тщательно обмозговать все детали предстоящего полета.

— А мы сейчас к нашим зенитчикам пойдем. Выведаем, когда им труднее вести огонь по самолетам. Тогда ясно будет, как лучше заход на цель строить, — решил капитан Бахтин.

— Ну что ж, это только на пользу. Идите, — согласился Емельянов.

После ужина капитан Бахтин, лейтенант Карлов и сержант Долаберидзе вместе вышли из столовой. Вместе направились они по темной улице станицы Барабанщиков в свои общежития. Неполный месяц тускло освещал домишки с темными, наглухо занавешенными окнами, Дым из печных труб медленно струился вверх и, растекаясь где-то на высоте, туманил звездное небо. Крепкий мороз предвещал на завтра хорошую погоду.

Летчики шли молча. Каждый думал о своем. Они уже свернули на протоптанную в глубоком снегу тропинку, которая вела к общежитию напрямик, через развалины разрушенных домов и небольшие завалы щебня, когда Карлов неожиданно спросил у Бахтина:

— Иван Павлович! Вы летали сегодня над Сталинградом?

— Летал. А что?

— Да вот идем мы сейчас по развалинам, и представился мне Сталинград. Я тоже вел сегодня эскадрилью над городом. А ведь от города одно название осталось. Здесь, в станице, хоть половина хат уцелела. А там? Горы битого кирпича да кое-где одинокие стены с такими дырами и провалами, что в них самолет пролететь может. Огромная рана на земле... — Карлов умолк и после небольшой паузы добавил: — А я бывал в Сталинграде до войны. — Глубоко вздохнув, он задумался, вспоминая что-то далекое, радостное.

— А по-моему, Георгий, — не скоро ответил Бахтин, — эти уцелевшие стены стоят на земле словно памятники. Да, да, именно памятниками величия, стойкости кажутся мне эти стены. Ведь сколько бомб и снарядов обрушил враг на город, сколько шрамов выбито на каждой из стен, а они выстояли. Кончится война. Снова отстроят город. Быть может, станет он лучше, чем был раньше. Но я бы выбрал самую крепкую, самую прочную стену и оставил бы ее стоять на берегу Волги. Пусть напоминает она нашим детям, как отстаивали мы свою землю. — Бахтин взглянул на Карлова, потом на Долаберидзе и продолжал: — Еще хочется мне, чтобы ни один фашист не удрал из Сталинграда, хочется заставить пленных гитлеровских солдат отстроить то, что они разрушили... И чем больше уничтожим мы завтра «юнкерсов», тем быстрее задохнется армия Паулюса.

— Ради этого стоит постараться, — согласился Карлов.

— Эх, и влупим завтра сальским летунам! — воскликнул Долаберидзе, подкручивая черные усики. Он поскользнулся и тяжело навалился на Бахтина.

— Ну и медведь же ты, Долаберидзе, — еле удержавшись на ногах, сказал тот.

Вместе с Карловым они рассмеялись. Дальше пошли молча.

— Ты что, кацо, замолчал? — спросил Бахтин.

— Я тебя, как отца родного, лублу, а ты меня медведем назвал, — надулся Долаберидзе.

— Да ты что! Никак обиделся? — удивился Бахтин.

— А ты думал, тебе всо можно?

— Брось, кацо, я же тебя тоже люблю. — И Бахтин, встав на цыпочки, обнял своего обидчивого друга.

Они уже подошли к общежитию, где жил лейтенант Карлов, Бахтину и Долаберидзе нужно было идти дальше.

— Пойдем к нам, — пригласил Карлов товарищей, — я вам на баяне поиграю.

— Нет, Георгий, надо отдохнуть перед вылетам, — отказался Бахтин.

— Да... жалко рана вставать нада, а то пошел бы. Харашо, Георгий, играешь, — Долаберидзе дружески хлопнул его по плечу. — Ну, пойдем, варабэй адиннадцать, — обратился он к Бахтину.

Друзья улыбнулись. «Воробей одиннадцать» — позывной капитана. Во время полета в наушниках часто можно было слышать торопливую скороговорку:

«Я — воробей одиннадцать. Я — воробей одиннадцать. Как меня слышите? Прием». — И летчики в шутку звали иногда Бахтина «Воробей одиннадцать».

Попрощавшись с друзьями, Карлов открыл дверь и сквозь клубы пара вошел в общежитие. Это была большая деревенская хата с двумя окнами и низким потолком. Ярко горели три керосиновые лампы «летучая мышь». Справа, вплотную прижатые к стене, тянулись сбитые из досок нары, на которых бугрились аккуратно заправленные одеялами матрасные тюфяки. За длинным столом, у самых окон, задернутых черным коленкором, сидели несколько человек. Двое играли в шахматы, другие забивали «козла» и при этом с такой силой стучали костяшками, что на шахматной доске подскакивали фигуры, а один, пристроив маленькое зеркальце на самом краю стола, брился.

Увидев командира эскадрильи, летчики встали. Здесь были «старые», уже воевавшие воздушные бойцы, о чем красноречиво говорили ордена, сверкавшие на их гимнастерках. Только двое шахматистов на днях прибыли в полк из летной школы и считались молодыми. Правда, всем им — и молодым, и старым — едва перевалило за двадцать. Поэтому двадцативосьмилетний Георгий Карлов и по возрасту, и по облику резко выделялся среди летчиков своей эскадрильи.

— Ну, топорики, что повскакивали? Садитесь! — разрешил Карлов. Он присел на нары и начал стягивать унты.

«Топорики» — шутливое выражение командира эскадрильи. Перенял он его еще в летной школе от своего инструктора, который называл так курсантов за их неумение держаться в воздухе.

Окончив в 1939 году летную школу, Карлов сам стал инструктором в Мелитопольском авиационном училище и тоже на чал называть некоторых курсантов «топориками». Произносил это Карлов всегда в шутку, ласковым голосом, и никто на это не обижался.

Летчики сели на придвинутую к столу скамейку.

— Сыграли бы что-нибудь, товарищ командир, — попросил сержант Семенюк, намыливая щеку.

— Можно и поиграть, — согласился Карлов.

Он снял с себя комбинезон, натянул унты и встал, расправляя под ремнем гимнастерку. Кто-то уже вытаскивал из-под нар баян.

— А петь будете? — спросил Карлов.

Не дожидаясь ответа, он уселся поудобнее на табурет, растянул меха и, склонив голову набок, ухом почти касаясь баяна, как бы прислушиваясь к протяжным звукам, заиграл.

Первым подхватил знакомую мелодию Анатолий Семенюк. Затем прибавился еще чей-то тенор, и вот уже разноголосый хор громко пел:

Переборами заливался баян. Песня брала за душу:

— А теперь нашу, полковую, — предложил кто-то, когда про* звучал последний аккорд.

В быстром темпе заиграл командир эскадрильи, и грянула песня штурмовиков шестьсот двадцать второго полка, рожденная,у берегов Волги:

И хотя баян смолк, все дружно, в один голос добавляют:

— А что, товарищи, будет наш полк гвардейским, вот увидите, будет, — категорическим тоном заявил сержант Семенюк.

— Ну, хватит играть, надо пистолет почистить, — вздохнул Карлов и, пристегнув меха ремешком, вложил баян в футляр. Но прежде чем закрыть крышку, он долго смотрел на ее внутреннюю сторону. Там приклеена довоенная семейная фотография. Младший сын примостился у Карлова на коленях, дочка сидит на руках у матери, а старший сын, тоже Георгий, очень похожий на отца, стоит между родителями.

Карлов вспомнил тот солнечный майский день сорок первого года, когда всей семьей направились они в фотоателье. Сколько было надежд, сколько счастья... В тот год старший сын должен был впервые пойти в школу. Все это быстро пронеслось в памяти Карлова. Он пристально всматривался в милое лицо жены и мысленно опросил: «Как ты там одна с тремя детьми в эвакуации?» Георгий закрыл крышку и погладил футляр.

Карлов неспроста хранил фотокарточку семьи рядом с баяном. Еще мальчишкой научился он играть на гармошке, а когда ему исполнилось четырнадцать лет, получил в подарок от отца этот баян. Через год отец умер. С тех пор, куда бы ни бросала Георгия судьба, он не разлучался с любимым инструментом, возил его везде с собой и хранил как самую дорогую память.

Поглаживая футляр, Карлов вспомнил Симферополь, дом, в котором прошло детство. Вдруг с ужасом представил себе развалины этого дома и фашистов, шагающих по родной улице...

Летчики ушли в столовую. Кроме Карлова, в общежитии остались только Семенюк и молодой пилот Павлик Архипов: они уже успели поужинать.

Анатолий Семенюк, закончив бриться, подошел к Архипову, который укладывал в небольшую коробку шахматы.

— Ну что, чемпион, хотите получить мат за десять минут?

Архипов, как бы прикидывая, взглянул на товарища. Острый, по-орлиному изогнутый с горбинкой нос и прищуренные карие глаза Семенюка имели довольно хищный вид.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Давайте попробуем, — согласился наконец Архипов.

Рассмеявшись, оба начали расставлять фигуры на шахматной доске. А Карлов задвинул баян под нары, подсел к столу и, вытащив из кобуры вороненый пистолет, начал его чистить.

Павлик Архипов объявил черным конем шах, когда вдруг от белого короля, славно срубленная шашкой, отлетела черная головка, а сам он свалился на пол. Одновременно раздался оглушительный выстрел. На стене появилось маленькое отверстие от пули, по краям которого осыпалась щебенка. В комнате запахло порохом.

Опрокинутая скамейка упала на пол. Летчики выскочили из-за стола. Лейтенант Карлов, согнувшись, зажал левую руку между колен, перехватив правой рукой запястье. Рядом с ним на полу расползалась маленькая лужица крови. Мгновение длилось молчание. Архипов и Семенюк испуганно смотрели на командира эскадрильи.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — спросил Семенюк.

— Прострелил себе ладонь, к счастью, в мякоть, — выдавил Карлов и, пробуя шевелить пальцами, показал левую руку. Летчики подошли вплотную и увидели: между большим и указательным пальцами, посредине кружочка обожженной кожи зияла небольшая рана, из которой, растекаясь по ладони, струилась кровь.

— Дайте-ка скорее жгут, — попросил Карлов.

Архипов оторвал от наволочки длинную,завязку и протянул командиру эскадрильи. Семенюк выхватил ее и туго перетянул Карлову кисть руки. Кровотечение медленно прекращалось.

— Я сейчас... за доктором, — Павлик Архипов, на ходу натягивая чью-то меховую куртку, ринулся к двери.

— Ты куда? Стой! — резко остановил его Карлов. — Семенюк, заприте дверь, чтобы кто-нибудь не вошел.

— Я за доктором, — пояснил молодой летчик, думая, что его не поняли.

— Не нужно доктора, — Карлов окинул товарищей вопросительным взглядом, пытаясь прочесть в их глазах, понимают ли они всю серьезность создавшегося положения. Правой рукой он достал из кармана индивидуальный пакет и протянул его Семенюку.

— Товарищ командир! — вспомнил Семенюк. — У меня ж стрептоцид есть. Вот два порошка! Давайте присыпем.

— Сыпь, — процедил сквозь зубы Карлов.

Семенюк достал из гимнастерки порошки и густо посыпал рану с обеих сторон. У Карлова на лбу выступили капельки пота.

«Как это могло случиться? — силился понять он. — Я же вытащил обойму... Ах, да! Ведь один патрон был в стволе. Как же я забыл, что загнал его туда утром перед вылетом? Ч-черт!..»

Семенюк с помощью Архипова перевязал раненую руку командира и, обмотав бинтом запястье и большой палец, туго затянул концы бинта.

«Хорошо, что пуля не задела никого из ребят», — подумал Карпов, когда перевязка была закончена. И вдруг сильнее боли резанула мысль: завтра боевой вылет!

Спина покрылась холодным потом. Карлов зажмурился. Он представил себе суровое лицо командира полка. Строгий, проницательный взгляд майора. Потам образ Емельянова растаял и вместе с лиловыми кругами во мгле поплыли вопросительные, недоумевающие лица Бахтина, Мордовцева, Долаберидзе... Это длилось всего пару секунд. Георгий открыл глаза: Перед ним стояли его летчики. Испуг прошел. Они испытующе смотрели на своего командира. «Неужели не поверят, что я нечаянно поранил руку?» — мелькнул вопрос. И тут же мгновенно ответ: «А я сам поверил бы любому из них, если б перед опасным боевым полетом кто-нибудь прострелил себе руку? Храбрость человека познается те по речам его, а по действиям».

Но не только тревожный стыд, что товарищи могут счесть его трусом, угнетал командира эскадрильи. «Не в этом главное. А в чем же, в чем?» Незримая тяжесть давила на сердце. «Ах, да! Этот удар по вражескому аэродрому. Ведь всего семи летчикам из полка доверили взлететь в темноте. А теперь они полетят шестеркой без меня... Чем больше мы уничтожим завтра «юнкерсов», тем быстрее задохнется армия Паулюса. Кто это сказал? Кажется, Бахтин... — Георгий задумался. — Нет, я полечу. Я должен лететь. Рана пустяковая. Но командир полка не пустит на задание, если узнает, что я ранен... — уже хладнокровно начал взвешивать Карлов, — Надо скрыть. Во что бы то ни стало скрыть... Кроме Семенюка и Архипова, никто не должен знать о случившемся...»

Эти мысли, сменяя одна другую, быстро проносились в голове. Приняв твердое решение лететь завтра вместе с товарищами, он спросил, всматриваясь в лица летчиков:

— Ребята, верите мне, что случайно поранил руку?

— Конечно, верим! — ответили Семенюк и Архипов.

— А могут найтись такие, которые не поверят. Но сейчас не о них разговор. Я должен, понимаете, должен лететь на задание. А для этого надо, чтобы никто, кроме вас, не узнал о простреленной руке. Поэтому и врача незачем вызывать, — пояснил Карлов. — Понятно?

Летчики молчали.

Карлов глухо попросил:

— Если любите меня, если уважаете своего командира, то молчите.

— Да как же вы завтра полетите? — недоумевал Архипов.

— За ручку управления самолетом всегда держись правой рукой. А с двумя тысячами лошадиных сил левая справится и с небольшой дырочкой, — пытаясь шутить, ответил Карлов. — А теперь омойте кто-нибудь кровь с пола и отоприте дверь. Спокойной ночи! — Он осторожно разделся и, забравшись на нары, укрылся с головой.

У двери стояло ведро с питьевой водой. Архипов, поливая водой пол, смыл кровяное пятно. Семенюк открыл форточку. Постепенно выветривался запах пороха, комната принимала прежний вид. Разговор не клеился. Карлов ворочался под одеялом.

Неожиданно раскрылась дверь, и в комнату вошел майор Голубев — заместитель командира по политчасти. Его невысокую фигуру обтягивал кожаный коричневый реглан, туго перетянутый поясом, из-под нахлобученной на лоб ушанки смотрели внимательные глаза.

— Добрый вечер! Чем занимаемся? — спросил он и, подойдя к столу, сел на скамейку.

— Да вот Архипов два мата кряду получил. Совсем не умеет играть в шахматы, — сказал Семенюк, выжимая из себя улыбку, i

— А Карлов где?.. Спит, — сам ответил на свой вопрос Голубев и посмотрел на то место, где всегда спал комэск. — Правильно делает. Через несколько часов у него сложнейший боевой вылет.

В сенях послышался топот, вновь отворилась дверь, и в общежитие гурьбой ввалились вернувшиеся из столовой летчики. Судя по тому, как резко, на полуслове, оборвались их шутки и реплики, присутствие майора Голубева явилось для них неожиданностью. Они молча присаживались на краешек нар, на табуреты и, стягивая с себя унты и комбинезоны, вопросительно поглядывали на Семенюка и Архипова.

— Ну что смолкли? — первым прервал неловкое молчание Голубев. — Я вот пришел сказать вам, что старший лейтенант Ольховенко за сегодняшний воздушный бой, за четыре сбитых «юнкерса», награжден орденом Отечественной войны первой степени.

— Вот это правильно! А как он себя чувствует, товарищ майор? — спросил кто-то.

— Пока еще неважно, но в полном сознании. Я был у него сейчас в госпитале. Врачи говорят — будет летать.

— Молодец Ольховенко! — вырвалось у Архипова.

— Ну я пойду, — поднялся майор Голубев. — Нужно на аэродром к механикам наведаться, посмотреть, как самолеты готовят к вылету. Отдыхайте. — Он попрощался с каждым и вышел, довольный хорошим настроением людей. Вскоре все обитатели общежития улеглись спать.

 

Глава II

Звезды еще горели в небе, когда семь летчиков группы капитана Бахтина выстроились на аэродроме у командного пункта. Командир полка давал последние указания перед боевым вылетом.

— И запомните, — наставлял он, — никаких разговоров по радио. Весь полет выполняйте молча. Тогда ваш удар будет неожиданным для противника. Вопросы есть? — и так как вопросов не было, выждав немного, он обратился к Бахтину: — Ведущий, что вы скажете?

Капитан Бахтин вышел из строя и повернулся к товарищам:

— Ну что ж, друзья! Сделаем не меньше трех заходов на цель. Ударим так, чтобы небу жарко стало. В случае сильного огня зенитной артиллерии замыкающие боевой порядок старший лейтенант Мордовцев и лейтенант Карлов подавляют зенитные батареи.

— У меня все, товарищ командир, — доложил он Емельянову.

— Ну, коли все... Доктор!

Худенькая, среднего роста женщина — капитан медицинской службы подошла к летчикам.

— Больные есть? — спросила она.

Все молчали. Стоявший рядом со строем Павлик Архипов хотел было что-то сказать и уже сделал шаг по направлению к Емельянову, но Семенюк схватил его за руку. Увидев укоризненный взгляд товарища, Архипов остановился и опустил глаза.

На всех были кожаные меховые перчатки, поэтому командир полка не мог видеть перевязанную руку лейтенанта Карлова.

— По самолетам! — подал он команду.

Сержант Семенюк пошел проводить командира эскадрильи. Он помог Карлову забраться на крыло, помог надеть и пристегнуть парашют.

— Очень больно руку? — спросил он, когда Карлов уселся в кабине штурмовика.

— Нет, печет немного.

— Ну, счастливо, товарищ командир. — И Семенюк спрыгнул с крыла на землю.

В восточной части неба погасли звезды и небольшие проблески света чуть обозначили горизонт, подернутый морозной дымкой.

От командного пункта с шипением взвилась белая ракета. На фоне сверкающего снега высветила людей, самолеты, бензозаправщики. Но вот ракета, оставляя в воздухе искрящийся хвост, ударилась о землю, подпрыгнула и, разбросав сноп искр, погасла. В наступившей темноте послышалось громкое чихание запускаемых моторов. Через минуту аэродром наполнился неумолкаемым ревом. Повизгивая тормозами, самолеты порулили на старт.

У самой земли поплыли белые, красные и зеленые светлячки бортовых лампочек. Взвилась вторая ракета — и сразу же тут и там вспыхнули красные языки небольших костров.

Пока подрулили к старту, из одиннадцати костров уже обозначилась длинная прямая линия, по которой летчики группы Бахтина должны были выдерживать направление на взлете. Самолетов не было видно. Лишь яркие синеватые,вспышки пламени из выхлопных патрубков да бортовые огни позволяли угадывать их силуэты.

Рев моторов резко усилился. Те, кто стоял у командного пункта, увидели, как сорвался с места и ринулся в непроглядную тьму первый самолет. Вот он отделился от земли, удаляясь, начал набирать высоту. За ним второй, третий... и вскоре аэродром затих. Лишь в воздухе слышался рокот моторов. Через несколько минут над землянкой командного пункта в утренних сумерках плотным строем проплыли семь штурмовиков и растаяли в темном небе.

Карлов отлично справился со взлетом и осторожно ребром ладони передвинул кран шасси на себя. Он тут же почувствовал два легких толчка и, посмотрев на приборы, увидел — «шасси убраны». Первые волнения кончены. Рана нисколько не мешала пилотировать самолет. Теперь он думал только о том, как лучше выполнить боевую задачу.

Карлов быстро занял свое место в строю. В эфире — полная тишина. Потрескивание в наушниках шлемофона подтверждало работу включенных радиостанций.

Пока было темно, все свое внимание Георгий сосредоточил на ночном полете. В черном небе — ни одной звездочки. Словно живые светлячки, ползали по приборной доске стрелки циферблатов. Ровный, монотонный гул мотора успокаивал нервы.

Небо постепенно начало бледнеть, будто невидимая сила потащила за горизонт огромное темное покрывало. Нехотя, медленно вырисовывались на белой заснеженной земле проселочные дороги, хутора и станицы.

В предрассветной мгле Карлов увидел, как откуда-то сбоку к ним пристроились девять истребителей прикрытия. Теперь все вместе они неслись на запад на высоте каких-нибудь двадцати метров. Под самолетами быстро мелькали наезженные дороги, населенные пункты. Слева, возле группы танков, выросли черные грибы разрывов: танки двигались на запад и с ходу вели огонь. Впереди яркими всплесками заметались вспышки артиллерийских залпов противника. Через минуту линия фронта осталась позади. На самом деле никакой линии не было. Враг на этом направлении отступал.

Крыло к крылу, распластались над Сальской степью штурмовики Бахтина. «Маленькие» (так называли летчики истребителей) летели по бокам и сзади.

Большой друг лейтенанта Карлова — летчик-истребитель Сергей Жуковский, узнав по хвостовому номеру самолет Георгия и обогнав его совсем рядом, выскочил вперед. В знак приветствия он качнул истребитель с крыла на крыло, выполнил горку и скрылся где-то вверху.

Карлов тоже узнал самолет Жуковского. Он представил себе безбровое лицо друга, изувеченное малиновыми рубцами ожогов.

Было уже совсем светло. На самолете Мордовцева воздушный стрелок Андрей Светлишнев высунулся по пояс из задней кабины. Штурмовики с кабиной для воздушного стрелка только начали появляться в то время, и в группе Бахтина лишь старший лейтенант Мордовцев летел с воздушным стрелком.

Карлов вспомнил, что вчера днем две группы штурмовиков пытались прорваться к аэродрому Сальск. Но, встретив истребителей противника, потеряли несколько самолетов и вернулись, не выполнив задания.

Фашистская авиация все еще господствовала в воздухе, и аэродром Сальск прикрывался большим количеством «мессершмиттов». До рези в глазах всматривался Георгий в посветлевшее небо, стремясь вовремя увидеть тонкие силуэты вражеских истребителей. Но небо было пустынным, будто не было войны, будто в этом прозрачном, морозном воздухе никогда не разгорались смертельные воздушные схватки.

Капитан Бахтин тоже понимал всю опасность этого до дерзости смелого вылета. Он знал, что успех удара зависит от внезапности. Поэтому-то за весь полет Бахтин не подал еще ни одной команды. Связанные лишь единой целью, одними мыслями, летчики по малейшим еле заметным эволюциям самолета ведущего угадывали намерения капитана.

Бахтин все ниже и ниже прижимал к земле свою группу штурмовиков. Сократив до предела интервалы и дистанции, прижавшись друг к другу, плотным строем правого пеленга неслась на запад семерка «воздушных танков».

Вскоре на горизонте показались дымы. Карлов посмотрел на часы — по времени это должен быть город Сальск. За ним, в полутора километрах западнее, — аэродром противника. Уже хорошо виден быстро увеличивающийся в размерах элеватор у железнодорожной станции. Еще немного — и штурмовики, чуть не цепляясь за крыши домов, несутся над городом.

— Я — «Воробей одиннадцать». В набор! — раздалась в наушниках команда ведущего.

Эту команду ждали с нетерпением. Нервное напряжение достигло предела. И теперь, будто освободившись от тяжести, штурмовики рванулись вверх. Словно провалились в бездну опаленные, полуразрушенные здания и пустынные улицы спящего города. Высота шестьсот... семьсот... восемьсот метров.

Впереди открылся аэродром, густо уставленный большими транспортными Ю-52 и бомбардировщиками Ю-88. Самолеты противника стояли, как говорят, впритык — четырьмя большими стадами. Казалось, стада эти паслись по углам аэродрома. В каждом насчитывалось 70—80 самолетов.

На старте четыре истребителя Ме-109, очевидно дежурное звено, да по свободному центру аэродрома брал разбег взлетающий транспортный «юнкерс».

Возле самолетов с фашистской свастикой суетились немцы, разъезжали бензозаправщики, груженные ящиками и мешками автомашины. Огромные штабеля таких же мешков и ящиков грудились по краям летного поля.

На какое-то мгновение на аэродроме все замерло.

Задрав к небу головы, неподвижно застыли фашисты, остановились грузовики... И вдруг разом все вновь зашевелилось. Очевидно, поняв, в чем дело, гитлеровцы бросились врассыпную, падали в снег, поднимались и снова бежали.

— Атака! — подал команду капитан Бахтин, и штурмовики один за другим устремились к земле.

Карлов направил свою машину в самый центр огромной стоянки.

Распластанные, прижатые друг к другу серые крылья и фюзеляжи с большими черными крестами отчетливо вырисовывались на снежной поверхности. Георгий нажал на кнопку. С шумом сорвались из-под крыльев реактивные снаряды и, оставляя огненный след, понеслись в самую гущу пузатых транспортников. Там, на земле, уже рвались сброшенные кем-то бомбы. Заплясали на ветру ярко-красные языки пламени. В небо поползли густые черные клубы дыма.

Карлов вновь набрал высоту и второй раз ринулся в атаку на другое скопище вражеских самолетов. Бомбы сброшены. Штурмовик тряхнуло. Устремляясь вверх, Георгий обернулся. Внизу буйствовал огонь. Разбрасывая в стороны клочья языкатого пламени, взрывались бензиновые баки «юнкерсов». На вздыбленных фюзеляжах, на развороченных крыльях корежилась ненавистная свастика. В центре аэродрома горел невзлетевший «юнкерс».

Удар был настолько неожиданным для противника, что лишь на третьем заходе в воздухе появились темно-серые шапки зенитных разрывов.

Вдруг внимание Карлова привлекли два фашистских истребителя. Оставляя за собой длинные хвосты снежной пыли, они разбегались по летному полю. Но сверху на них уже пикировал чей-то штурмовик. Две длинные трассы сверкающих снарядов пронзили один из «мессершмиттов». Он резко задрал хвост и, перевернувшись на спину, вспыхнул. Другой оторвался от земли и, не успев еще убрать шасси, пристраивался сзади к штурмовику Мордовцева. Карлов видел, как прильнул к пулемету воздушный стрелок Андрей Светлишнев, видел, как тонкая красная нить пулеметной очереди впилась в истребитель противника. «Мессершмитт» вздрогнул и, все больше заваливаясь в крене, врезался в землю.

Карлов снова бросил свой самолет в атаку. В азарте боя он забыл о простреленной руке. Рана не беспокоила, и всю свою ненависть к врагу вкладывал Георгий в эти атаки. Увлекаясь, он снижался почти до самой земли и в упор расстреливал большие, неуклюжие самолеты. «Как можно больше, как можно больше уничтожить, — сверлила мысль. — Вот этот еще не горит». Он доворачивал штурмовик и вонзал в уцелевший «юнкерс» длинные очереди трассирующих пуль.

Между тем небо все гуще наполнялось серыми разрывами зенитных снарядов. По ним легко определялся путь, пройденный каждым штурмовиком в предыдущей атаке.

Может быть, Георгию показалось, но в этом множестве разрывов он увидел и те, которые как бы пунктиром обозначили направление его броска на цель.

В следующий, четвертый заход Георгий устремился на обнаруженную им зенитную батарею. И вспышки разрывов заметались по земле вокруг замолчавших орудий.

Самолет вышел из пике и сделал боевой разворот. Стрелка высотомера быстро побежала по кругу и, постепенно замедляя движение, остановилась. Высота — восемьсот метров. «Последняя атака», — подумал Георгий и перешел в пикирование.

Вдруг зенитный снаряд, посланный, видимо, другой батареей, разорвался впереди штурмовика, оставив в воздухе небольшое дымное облачко. Мгновение — и Георгий пронзил его своим самолетом. В нос полез дурманящий запах пороха. «Кажется, проскочил», — пронеслось в сознании. Большим пальцем он с силой надавил на гашетку и стеганул длинной очередью вдоль стоянки, усеянной самолетами.

— Я — «Воробей одиннадцать!» Сбор! Сбор! — послышался в эфире призывный голос капитана Бахтина.

Карлов осмотрелся и только теперь заметил, что солнце уже успело выползти из-за горизонта.

Скрываясь от вражеских зенитчиков в ослепительных солнечных лучах, штурмовики собрались в боевой порядок и легли на обратный курс. В строю было только шесть самолетов.

Ровная снежная гладь Сальской степи искрилась под ними, купаясь в блеске восходящего солнца. Кругом не видно ни одного населенного пункта. Шестерка штурмовиков летела плотным строем. Карлов шел замыкающим и хорошо видел большие белые номера на хвосте каждого штурмовика. В строю не было самолета сержанта Долаберидзе. В эфире послышался взволнованный голос капитана Бахтина:

— Доложите, кто видел, где Долаберидзе.

Летчики напрягали слух, но ответа не последовало. Увлекшись атакой, маневрируя в море зенитного огня, никто не заметил, как за тучами черного дыма, поднимавшегося с земли, подбитый штурмовик сержанта Долаберидзе после третьего захода со снижением, теряя скорость, потащился на юг, в степь, подальше от вражеского аэродрома.

— Доложите, что произошло с Долаберидзе, — повторил Бахтин.

Неожиданно Карлов всем своим телом почувствовал, как мелкой дрожью залихорадило самолет. Быстрым взглядом окинул все приборы. Указатель давления масла стоял на нуле. Неприятный холодок пробежал по спине летчика.

Тряска усиливалась. Стрелка, температуры воды ползла по красной черте к цифре сто сорок градусов. Было ясно, что пробит масляный радиатор или бак. До линии фронта еще минут двадцать полета.

— «Воробей одиннадцать!» Я — «двадцать первый». У меня барахлит мотор, — доложил Карлов ведущему.

За привычным потрескиванием в наушниках чувствовалось затаенное дыхание летчиков.

— «Двадцать первый», выходите вперед, — приказал Бахтин.

Георгий дал полностью от себя сектор газа, и самолет его плавно обогнал товарищей. Через минуту он увидел, как плотно прижались к нему друзья, увидел за боковыми форточками кабин их тревожные лица. Крыльями своих штурмовиков они как бы пытались поддержать его подбитую машину. Георгий чувствовал, как теряет силы раненый мотор.

Из выхлопных патрубков потянулся сизый дымок. «Вряд ли дотяну до линии фронта», — мелькнуло в сознании. В этот момент что-то хрустнуло в двигателе и лопасти винта неподвижно застыли.

Карлов успел выключить зажигание. Не выпуская шасси, он произвел посадку прямо на снежной равнине. Самолет сначала плавно пополз по снегу, затем от резкого торможения летчика по инерции швырнуло вперед, и он ударился головой о приборную доску.

Карлов быстро открыл фонарь, отстегнув лямки парашюта, выбрался из кабины. Крылья штурмовика почти на метр врезались в толстый слой рыхлого снега. Сквозь шум в ушах Георгий услышал в воздухе гул моторов. Он запрокинул голову и увидел: пять штурмовиков на малой высоте описывали над ним круг. А выше, словно стрижи, носились истребители прикрытия. Вот у одного штурмовика вывалилось шасси. Карлов понял, что кто-то из друзей решил произвести здесь посадку, чтобы вывезти его с вражеской территории. Георгию стало страшно. Приземление на колесах в такой глубокий снег грозило неминуемой катастрофой. Он скрестил над головой поднятые руки, что на языке летчиков значило — запрещено, выключено.

Но капитан Бахтин сам уже видел, как зарылись в снег крылья подбитого самолета, и по радио запретил посадку. Он пролетел над Карловым, покачал крыльями, прощаясь с товарищем, и взял курс на северо-восток. Остальные летчики сделали то же. От самолета Мордовцева отделился какой-то предмет и упал метрах в двухстах от притихшего на снегу штурмовика. Это воздушный стрелок Андрей Светлишнев сбросил Георгию автомат, который всегда брал в боевой полет — на всякий случай.

Георгий смотрел на удаляющуюся группу штурмовиков, как вдруг над его головой с ревом просвистел истребитель и, резко устремившись ввысь, сделав восходящую бочку, полетел в сторону уходящих к горизонту самолетов.

Георгий успел разглядеть номер.

— Сергей Жуковский!

Лейтенант Карлов остался один в пустынной белой Сальской степи.

 

Глава III

Остальные летчики группы Бахтина без каких-либо особых происшествий вернулись на свои аэродром.

После посадки, когда самолет ведущего зарулил на стоянку, к нему подъехал новенький «виллис». Бахтин спрыгнул с крыла на землю и доложил подошедшему вместе с Емельяновым командиру дивизии:

— Товарищ полковник! Задание выполнено. Сержанта Долаберидзе после третьего захода никто не видел. Очевидно, погиб над целью. Лейтенант Карлов на подбитом самолете произвел посадку в степи в двадцати километрах севернее города Сальска, — Бахтин достал из-за спины планшет. — Вот здесь, — показал он пальцем на карте. — Мордовцев хотел за ним садиться, но я запретил... Там очень глубокий снег... — И, как бы раздумывая вслух, Бахтин добавил: — А место безлюдное, кругом никого нет. Вот если бы самолет на лыжах послать.

Лицо командира дивизии стало мрачным, Он повернулся к Емельянову и медленно сказал:

— Только позавчера Карлову орден вручил, и на тебе. А Долаберидзе сегодня вечером вручать собирались...

— Разрешите мне за Карловым полететь? — попросил у командира дивизии подбежавший Мордовцев. — По-два на лыжах, сяду на снег и вывезу Карлова.

— Вас же собьют. Вы туда даже не долетите, — возразил Рубанов.

— На этой стрекозе не так-то просто меня сбить. Я на ней такие виражи закладываю, что ни один «мессер» не прицелится. Разрешите рискнуть, — не сдавался Мордовцев.

— Товарищ командир! Он действительно на По-два как акробат летает. Может, рискнем? — поддержал летчика Емельянов.

— Да знаете ли вы, что такое риск? — начал сердиться Рубанов. — Рискуют, когда хотя бы восемьдесят процентов успеха, а остальные двадцать под сомнением. А у вас получается наоборот. Это уже не риск, а опрометчивость. — И несколько мягче он добавил: — Не могу же я жертвовать еще одним летчиком... Карлова не выручите и сами погибнете.

В последних словах командира дивизии не чувствовалось уверенности. Он пытливо поглядывал на окружающих. Летчикам показалось, что Рубанов колеблется, что сейчас, взвесив все за и против, он разрешит Мордовцеву полететь за Карловым. Они пристально смотрели на полковника, пытаясь угадать его мысли.

И действительно, чувствуя потребность что-то предпринять, попытаться спасти хотя бы одного Карлова, место посадки которого было известно, Рубанов задумался... Через минуту он резко повернулся к командиру полка:

— Емельянов, срочно готовьте По-2 и позвоните командиру корпуса. Спросите у него от моего имени разрешение на вылет Мордовцева.

Вокруг облегченно вздохнули.

После небольшой паузы, когда Емельянов уже бежал на командный пункт, а Мордовцев — к самолету связи, Рубанов обратился к Бахтину:

— А как на Сальском аэродроме? Сколько «юнкерсов» уничтожили?

— По-моему, самолетов двадцать сожгли. Да еще, наверное, с десяток повредили, — неуверенно прикинул Бахтин. — Пять заходов сделали.

— Там все горело. Особенно считать-то некогда было, — наперебой заговорили летчики.

Дождавшись, пока все умолкли, Бахтин спокойно повторил:

— Двадцать-то наверняка уничтожили. А может быть, немножко больше.

Храбрые, скромные летчики, они не знали, что в эту самую минуту командующий фашистской транспортной авиацией, приданной 8-му авиационному корпусу, полковник Ферстер оцепенело сидел в своем кабинете. Ему только что доложили, что в результате удара русских штурмовиков на аэродроме Сальск уничтожено семьдесят два транспортных самолета и почти половина экипажей выбыла из строя. «Майн гот», — он смотрел на портрет фюрера и ломал себе голову над тем, как доложить в Берлин, что снабжение по воздуху окруженной армии Паулюса еще более усложнилось.

Эту задачу поставил ему лично сам Геринг, и теперь Ферстер боялся гнева своего всемогущего шефа. Он проклинал советские штурмовики, которые так неожиданно обрушились на его базовый аэродром; проклинал огромную, занесенную снегом, непонятную страну и этих русских, наносящих столь ощутимые удары тогда, когда по всем правилам ведения войны они должны были давно капитулировать...

А Рубанов благодарил своих летчиков:

— Поздравляю с успехом, — протянул он Бахтину руку. — Поезжайте в штаб авиационного корпуса. Там вас ждет командующий Сталинградским фронтом. Он интересуется результатами удара и прислал за вами свой «виллис».

Озадаченный капитан сел в машину, а летчики направились на командный пункт готовиться к следующему боевому вылету.

В штабе корпуса дежурный проводил Бахтина в кабинет, где над большим столом, покрытым развернутой картой, склонились два генерала, носивших одну и ту же фамилию. Это были командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко и командир авиационного корпуса генерал-майор авиации Еременко.

Бахтин подробно рассказал командующему об успешных действиях группы. Генерал-полковник Еременко похвалил капитана и поздравил его с назначением на должность командира штурмового авиационного полка той же дивизии.

Раздался телефонный звонок. Генерал-майор Еременко снял трубку. По разговору Бахтин понял, что звонит командир дивизии. «Неужели не разрешили?» — встревожился он и стал прислушиваться к словам командира корпуса.

— Так я же говорил Емельянову, что на По-2 лететь незачем. У истребителей целое звено боевых самолетов оборудовано лыжами. Им и карты в руки, К тому же старший лейтенант Жуковский со своим ведомым сами попросились лететь за Карловым. На истребителях им куда безопаснее, чем на вашей «этажерке»... В случае чего один прикроет, пока другой будет садиться... Думаю, что уже вылетели, — положив трубку, генерал рассмеялся. — Вот друзья! Чуть ли не все просятся за Карловым лететь.

— Дружный народ... Одно слово — летчики, — улыбнулся командующий фронтом. — Этих голыми руками немцам не взять. У меня на днях произошла встреча. Вот только фамилию летчика не припомню, — задумался на мгновение командующий, потирая пальцами лоб. — Да ладно, не в фамилии дело... Его, знаете ли, на моих глазах два «мессера» заклевали. Дрался он с ними, надо сказать, отменно. Но... — командующий развел руками. — На войне как на войне... Приземлился он в поле на снег, как раз между лесом и дорогой. Вижу, выскочил из самолета и бегом к лесу. А кругом ни души... Только я и охрана. Мы на двух «виллисах» ехали. Приказываю шоферу остановиться. Посмотрю, думаю, что с самолетом. Да и летчика в степи оставлять не хочется. Выбрался это я из машины, бреду по снегу. А летчик уже в кустарник успел заскочить. Подхожу к самолету... Вдруг — выстрел. Пуля у меня над ухом просвистела. Адъютант в снег плюхнулся. «Ложитесь, — говорит, — товарищ командующий!»

— И что же, пришлось лечь? — обеспокоенно спросил командир корпуса.

— Да нет. До этого не дошло. Я этому летчику кулак показал, кричу: чего, мол, стреляешь, свои здесь... Вышел он из кустов. Но идет неуверенно. Пистолет в руке держит. Тут уж мой адъютант не выдержал кричит: «Ты что, с ума спятил? Чуть командующего не убил...» Опустил летчик пистолет. Подходит... А на лице и радость огромная, да и от стыда готов, видно, в землю провалиться. Довез я его до ближайшего аэродрома.

— Теперь ему от генерала Хрюкина на орехи достанется, — пошутил командир корпуса.

— Это за что же? — удивился командующий. Он перестал улыбаться, лицо стало суровым. — За что ему достанется? Я этого летчика всем в пример ставлю. С охраной-то вместе нас сколько было? А он один. И не испугался. О плене не подумал. Ошибся только. За немцев принял. Я приказал Хрюкину благодарность ему объявить. Вот если бы он с поднятыми руками к нам вышел... — командующий задумался. — Да нет. Летчики народ правильный...

Бахтину показалось, что генерал-полковник одобрительно кивнул ему головой.

— Разрешите идти? — спросил капитан.

В кабинет вошел начальник штаба корпуса.

— Старший лейтенант Жуковский со своим ведомым уже в воздухе, — доложил он командующему.

Уверенный, что Карлова скоро привезут, Бахтин поехал на аэродром.

Возле командного пункта толпились летчики и техники. При малейшем, еле уловимом гуле пролетающих где-то самолетов все они поднимали головы и долго всматривались в голубую даль, пока кто-нибудь не произносил:

— Нет, не то.

Тогда вновь возникали разговоры. Каждый строил свои догадки: кто будет садиться за Карловым — Жуковский или его ведомый; на какой аэродром они прилетят: на свой, где базируются истребители, или на аэродром штурмовиков? Ежеминутно поглядывая на часы, люди напряженно прислушивались к доносившимся с неба звукам, понятным только им одним.

Заметив подошедшего Бахтина, летчики смолкли и расступились, пропуская его к входу в землянку.

В землянке командного пункта, куда спустился Бахтин, тоже чувствовалось тревожное ожидание. Говорили почти шепотом. Здесь собрался руководящий состав полка.

Майор Емельянов сидел возле телефонного аппарата. Каждые три-четыре минуты он брал трубку и крутил ручку полевого телефона.

— Алло! «Береза»? Я — «Чайка». Соедините меня с оперативным дежурным «Сокола».

В переполненной землянке становилось совсем тихо. Все неотрывно следили за выражением лица командира.

— Дежурный? Как Жуковский?

Напряжение окружающих доходило до предела.

— Не вернулся еще, — разочарованно повторял Емельянов, осторожно возвращая трубку на прежнее место.

— А, Бахтин. Иди сюда, — позвал он, заметив наконец капитана в тусклом пучке света, струившемся из маленького оконца, вырубленного у самого потолка землянки.

Вдруг резко затрезвонил телефон. Этого ждали с нетерпением, и все же звонок был настолько неожиданным, что Бахтин вздрогнул.

Командир быстро взял трубку:

— Емельянов у телефона, — на какой-то миг по его лицу скользнула улыбка. — Да, да, слушаю вас...

Все, кто был в землянке, затихли и пристально вглядывались в мрачнеющее лицо командира. В тишине глухо ударилась об стол телефонная трубка, которую опустил мимо аппарата Емельянов. Не обратив на это никакого внимания, майор глубоко вздохнул...

— Жуковский отыскал в степи обгоревший штурмовик Карлова, но возле самолета никого не было, — сказал он.

Летчики молча начали выходить из землянки...

 

Глава IV

Тоскливым взглядом провожал Карлов самолеты товарищей. Так подраненный сокол, упав на землю с перебитым крылом, смотрит в небо. Друзья улетали на свой аэродром. Когда последний штурмовик растаял в мутной влажной пелене, застлавшей глаза, Георгий, напрягая зрение, вновь всматривался в беспредельную даль, пытаясь разглядеть маленькие, еле различимые силуэты самолетов. Перед глазами поплыли десятки сверкающих искорок. Он отвернулся.

«Неужели конец?» — промелькнуло в сознании. Вылетая на боевые задания, Георгий часто задумывался. «А что, если мой самолет будет подбит?» Нет, фашистских истребителей он не боялся. С «мессершмиттами» можно вести бой, и еще неизвестно кто кого. А вот зенитный снаряд — что шальная пуля. Он врубается в самолет в самый неожиданный момент. И тогда... «Что, если придется сесть там, у них?» Каждый раз Георгий пытался отогнать эту навязчивую неприятную мысль. Иногда это удавалось, но чаще она требовала прямого ответа: «Что же ты будешь делать, когда окажешься на земле лицом к лицу с фашистами?» И Георгий давно решил: «Только драться. Драться до последнего патрона, до последнего дыхания. Лучше смерть, чем...» Нет, он не называл это пленом. Оказаться в мерзких лапах врага представлялось ему бесчестьем.

Теперь, приземлившись далеко за линией фронта, Георгий несколько растерялся. Драться было не с кем.

На многие километры от горизонта до горизонта лежал снег. Ни одного строения, ни одного дымка. «Пустить себе пулю в висок всегда успеется, — подумал летчик. — Главное — спокойствие, — вспомнил он собственные слова, которые говорил курсантам, выпуская их в первый самостоятельный полет. — Нужно пробираться к своим. Перейти линию фронта».

С трудом переставляя ноги, Георгий прошел по глубокому снегу и отыскал автомат, сброшенный Светлишневым. Круглый диск был полон патронов.

«С этим еще можно повоевать», — обрадовался летчик. Он вернулся к самолету, достал из кабины две маленькие банки сгущенного молока — остаток бортового пайка — и засунул их в широкие карманы комбинезона. С сожалением вспомнил он о трех плитках шоколада, съеденных несколько дней назад...

Сняв планшет, Георгий несколько минут внимательно смотрел на карту. Он определил место вынужденной посадки, прикинул расстояние до линии фронта. Потом положил планшет на сиденье, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в пол кабины. Из нижнего бака фонтанчиком брызнула струйка бензина, Растекаясь, бензин окрашивал снег, и вскоре возле самолета образовалось большое розовое пятно.

Георгий осмотрелся — кругом по-прежнему никого не было — и закурил самокрутку. С жадностью наглотавшись дыма, он бросил окурок на порозовевший снег и быстро отбежал в сторону. От штурмовика метнулся красный пучок пламени. Только раз обернулся Карлов на огонь и зашагал на северо-восток, посматривая на маленький ручной компас.

Идти по глубокому снегу было тяжело. Тупая, ноющая боль в раненой ладони усиливалась при каждом движении. На счастье, леденящий ветер дул почти в спину. Всякий раз, когда Георгий вытаскивал увязшую ногу, крохотные комочки снега мигом подхватывались ветром и неслись вперед по искрящейся белой глади.

На ходу Георгий обдумывал свой маршрут. Он понимал, что унты, комбинезон, да еще и шлемофон выдают его: первый же встреченный враг легко опознает в нем советского летчика. Поэтому он решил пробираться к фронту только ночью. Необходимо укрыться. Но где?..

Больше пяти километров прошел Карлов, пристально оглядывая местность, пока не увидел два больших стога сена. С трудом преодолевая навалы снега, добрался к одному из них.

Здоровой рукой разгреб сено с надветренной стороны, залез в небольшую выемку и забросал вход изнутри. Только теперь, улегшись поудобнее, почувствовал, как устал: путь по бездорожью и нервное напряжение измотали его.

Он проделал в сене маленькое отверстие, посмотрел наружу. По гладкой снежной поверхности тянулись длинные вихри поземки. Глубокие следы унтов медленно заполнялись белой крупой. Неподалеку стоял второй точно такой же стог сена.

«Пережду здесь, пока стемнеет, — решил Георгий. — На Маныче в станицах могут быть немцы. Надо выходить сразу, как сядет солнце, чтобы успеть перейти Маныч в полночь».

Он достал сгущенное молоко, вытащил из-за голенища унта большой нож и одним ударом продырявил банку.

Этот острый, похожий на финку нож с ручкой из разноцветных прозрачных кружочков плексигласа — плод кропотливых трудов авиационных механиков — предназначался для защиты на случай, если летчик окажется на вражеской территории. Такие самодельные финки имели многие летчики действующей армии, но в основном это «холодное оружие» применялось при вскрытии консервных банок.

Наглотавшись тягучей приторной массы, от которой слипались губы, Карлов почувствовал, как по всему телу растекается истома. Захотелось спать. Он вытянулся и закрыл глаза. Поплыли знакомые с детства солнечные берега Черного моря.

Он вырос в Крыму. После смерти отца большая семья Карловых оказалась в тяжелом положении. И Георгий, окончив семь классов, пошел работать в зерносовхоз «Большевик». Вскоре он стал комбайнером.

Георгий вспомнил начало своей самостоятельной жизни. Восемнадцатилетний комбайнер Карлов первым в Крыму перевыполнил план уборочных работ и в ответ на призыв комсомола укатил в Сибирь на уборку хлебов. И там он был одним из передовых.

В большом заполненном комсомольцами клубе Георгию Карлову за трудовые успехи вручили ценный подарок — именные наручные часы. Все эти годы Георгий не расставался с ними.

Вспомнив о часах, он поднес левую руку к уху: тик-так, тик-так, тик-так спокойно отсчитывал маятник.

Не открывая глаз, Георгий завел пружину. В памяти вновь побежали предвоенные годы. Путевка комсомола в Симферопольский аэроклуб. Полеты с инструктором на маленьком У-2, «кукурузнике».

Георгий улыбнулся, вспоминая, как однажды инструктор принес к самолету мешок с песком и, привязав его в своей кабине, сказал: «Лети самостоятельно. Главное — спокойствие. Выполни два полета по кругу».

Первый самостоятельный вылет. Разве можно его забыть? До мельчайших подробностей помнил его Георгий. Передняя инструкторская кабина, если не считать мешка с песком, была пуста — значит, он, Георгий Карлов, сам управляет самолетом! Сбылась мечта. Держи ее крепче. И, с силой сжимая ручку управления, Георгий запел тогда от нахлынувшей радости. За рокотом мотора не было слышно слов песни, но он пел для себя:

В первый же свой отпуск Георгий поехал в Крым. Целыми днями бродил молодой лейтенант по извилистым горным дорогам. Каждый поворот здесь, каждый спуск и подъем он знал наизусть.

Вот и сейчас сквозь дрему он отчетливо слышал шум волн, бьющихся о прибрежные камни, видел резкие силуэты гор на фоне ясного, голубого неба. Как припекает, палит солнце! Он лежит на пляже, разбросав руки, и маленький камешек на левой ладони накалился так, что печет кожу. Надо согнать дрему и освободить руку. Усилием воли он заставляет себя открыть веки. Перед глазами — обледенелые от влажного дыхания былинки высохшей травы, а за отверстием в сене метет и метет снежная поземка. Сплошная серая пелена затянула небо.

— Стой, дура! — услышал вдруг Георгий чей-то голос.

Вздрогнув, он повернул голову на крик.

Сонливость словно сдуло ветром. То, что он увидел, заставило насторожиться. У второго стога стояла лошадь, запряженная в розвальни, и человек в дубленом деревенском полушубке поддевал вилами и укладывал на сани большие охапки сена Сколько ни всматривался Георгий, больше никого не было. Очевидно, ругательство относилось к лошади, которая, выгнув шею, пыталась дотянуться до клочка сена, валявшегося на снегу.

Карлов решил поговорить с незнакомцем. Выждав момент, когда тот повернулся за очередной охапкой, Георгий быстро выбрался из стога и с автоматом в руках пошел к лошади.

Заметив столь неожиданно появившегося человека, незнакомец перестал работать, выронил из рук вилы и не отрывал испуганного взгляда от летчика.

— Здравствуйте! — приветливо произнес Карлов, подходя вплотную.

— Здравия желаем, — раболепно, с заискивающей улыбкой ответил незнакомец. Молодое лицо его покрывала длинная редкая борода, испуганные глаза бегали по сторонам. Эти глаза поразили Георгия. Какая-то обреченность сквозила во взгляде парня, которому на вид было лет двадцать.

— Ты кто же будешь? — спросил Карлов, оглядываясь.

— Окруженцы мы, — нерешительно ответил бородатый парень. — Часть нашу в прошлом году разбили. Кто убит, кто в плен сдался, а кто по станицам попрятался. Работаем понемногу за кусок хлеба.

— Значит, устроился? А ведь русский небось?

Парень потупил голову, тяжело вздохнул.

— Вы летчик? — спросил он в свою очередь.

— Был летчик, а сейчас вот, как ты... вроде окруженец, — усмехнулся Георгий. — Только я за кусок хлеба не продамся. К своим пробираться буду.

— В энтом-то обмундировании? Как раз до первой станицы дойдете, а там полицаи сцапают.

— Да... Насчет обмундирования ты, пожалуй, прав, — согласился Карлов. Он повесил автомат на шею, вытащил кисет и, став спиной против ветра, начал сворачивать самокрутку.

— Подайтесь к нам. В станицу отвезу, — неожиданно предложил парень. И заторопился: — Я вас в сарае спрячу. Глядишь, какую-нибудь поддевку да валенцы за ваши меха выменяем.

— Далеко это отсюда? Немцев там нет?

— Да вы не бойтесь. Я честно, — обиделся парень. — Лезьте на воз, я вас сеном прикрою. Кличут меня Пузанок...

Карлов попытался залезть наверх и не смог. Он прижал к груди ноющую ладонь. Лоб покрыла испарина.

— Давайте помогу, — сказал Пузанок.

Он подставил спину, Георгий вскарабкался на нее, потом на сани и лег, положив перед собой автомат. Окруженец забросал его сеном и перетянул воз веревками.

— Но, пошла! — парень причмокнул, дернул вожжи. Лошадь тронулась и, проваливаясь в снег, тяжело потащила розвальни. Окруженец шел рядом. Вскоре выбрались на проезжую дорогу. Пузанок остановил взмыленного коня и залез наверх воза. Теперь по укатанному снегу полозья заскользили быстрее.

— А как твое настоящее имя, Пузанок? — послышался из-под сена голос Георгия.

— Да ладно, зовите, как все, — Пузанок. Я уже привык так, — неохотно ответил окруженец. — Не разговаривайте, только, а то вон кто-то навстречу едет.

Георгий прислушался: приближались частые удары копыт. Вот застучали рядом, вот замедлились, вот... Нет, проскочили мимо.

Дальше ехали молча. Наконец где-то рядом залаяла собака. Запахло кизяком и дымом. Лошадь остановилась.

— Пузанок приехал! — раздался мужской голос. — Эй, Надежда Ивановна! Помоги ему сено перекидать. Подъезжай, Пузанок, ближе к сараю, — повелительным тоном сказал тот же человек. — Я пока к соседу зайду.

Лошадь тронула воз вперед. Пузанок сбросил с Карлова большую охапку сена.

— Вылезайте! Никого нет... Прыгайте в сарай, — зашептал он, когда Георгий выбрался из копны.

В довольно просторном сарае, где оказался летчик, по левую сторону стояли две коровы. Справа в углу сбилось в кучу несколько овец.

— Лезьте туда, — Пузанок махнул рукой на чердак, к которому была приставлена лестница. Быстро забравшись, Карлов огляделся: тут было немного сена, валялся рваный хомут, торчали оглобли, на гвоздике висели вожжи.

— Укладывай скорей, — послышался снизу голос Пузанка. У края настила выросла копна сена. Георгий положил автомат и принялся за работу.

— Пузанок! С кем это ты разговариваешь? — раздался молодой женский голос.

— Надежда Ивановна, никому не скажете? — шепотом спросил парень.

— А что случилось?.

— Я русского летчика нашел, сюда привез прятать.

Карлова резанули эти слова: «русского летчика». «Почему парень не сказал нашего летчика? Почему?»

— Где он? — слабо вскрикнула женщина.

— Там!

— Смотри, Пузанок, чтобы хозяин не заглянул, да сам-то не проговорись кому-нибудь, — попросила она.

Заскрипела лестница, Георгий увидел встревоженное лицо с большими скорбными глазами. Голова женщины была повязана серым платком, из-под которого на лоб спадала непослушная прядь волос. Черная шуба скрывала фигуру. Женщина влезла на чердак и бросилась к летчику.

— Родненький мой! — Она обняла его. — Наконец-то хоть одного увидела! Как там наши? Скоро ли придут?

Георгий понял, что здесь его не выдадут.

— Скоро, скоро придут, — ответил он взволнованно. — До этих мест километров восемьдесят осталось. Через недельку будут здесь.

— Пузанок! Ты пока сваливай с саней, а как хозяин покажется, сюда подавать будешь, — негромко сказала Надежда Ивановна.

— Каким ветром вас к нам занесло? — снова обратилась она к летчику.

— Сегодня утром подбили. Сел на вынужденную.

Карлов коротко рассказал, кто он такой и как очутился здесь.

— Мне бы вот одежду гражданскую раздобыть. Дня за три добрался бы до своих.

— Что-нибудь придумаем. — Женщина смотрела на Карлова выплаканными глазами. Георгий долго не мог оторваться от ее взгляда.

— А вы сами-то откуда, Надежда Ивановна?

— Из Ленинграда. Муж погиб на фронте в самом начале войны. А меня, полуживую, зимой сорок второго года эвакуировали вместе с другими Дорогой жизни. Через Ладожское озеро... Сын у меня там погиб, Сашенька. — На минуту она замолчала. Задергались уголки губ. — Пять лет ему как раз перед этим исполнилось. Ехали мы на грузовой машине. Рассвело уже, мальчик дремал у меня на руках. Вдруг два «мессершмитта»... да так низко. Видели, наверное, что женщины с детьми едут, и все равно стали обстреливать нашу колонну. Первый раз обстреляли — пронесло мимо меня несчастье. А во второй раз... Прямо в голову... — Она зажала лицо руками.

— Разве это люди?..

Георгий стиснул кулаки, но острая боль в левой ладони напомнила о раненой руке. Он застонал сквозь зубы.

— Что с вами? — встревожилась женщина.

— Нет, ничего... Бить негодяев надо, а я вот сижу. Попал в такое дурацкое положение.

— Эй, Надежда Ивановна! Принимайте, — крикнул Пузанок, и над навесом взметнулась большая охапка сена.

— Хозяин идет, — шепотом сказала женщина. — Садитесь сюда в угол, я вас прикрою.

Георгий удивился, с какой легкостью подняла она большую кипу сена и перенесла ближе к нему.

— Натренировалась уже, — ответила Надежда Ивановна на недоумевающий взгляд летчика.

— Прошел в дом, — послышался снизу шепот.

С помощью Георгия она перетаскала сено и устроила удобное убежище.

— Ну, располагайтесь поуютнее, а мы в дом пойдем.

— А Пузанок не выдаст? — неожиданно спросил Карлов.

— Нет, что вы! Он сам несчастный.

— Почему же он назвал меня русским летчиком?

Надежда Ивановна смутилась.

— Это по привычке. Здесь почти все жители делят воюющие стороны на немцев и русских. К тому же русских здесь мало, в основном калмыки.

— А вы давно уже тут, Надежда Ивановна?

— Почти год... Когда убили Сашеньку, хотела немедленно идти на фронт. Желание мстить за мужа, за сына поддерживало меня в те ужасные минуты. А потом увидела девочку лет четырех. Два бойца пытались оторвать ее от убитой матери. Я не могла слышать эти крики, это детское отчаяние. И бросилась к девочке. Не помню, как уговорила маленькую. Но, почувствовав ласку, она обвила мою шею своими ручонками... С тех пор мы не расстаемся. У меня не хватило сил оставить ее и уйти на фронт. Нас с Лизой привезли сюда в эту станицу. Я сняла комнату у нашего хозяина. А через несколько месяцев пришли немцы.

— Скоро вы там? — негромко спросил Пузанок.

На дворе заметно сгущались сумерки.

— Сейчас, сейчас! Попозже я коров поить приду, принесу вам поесть. — Она сняла рукавицу и протянула Карлову свою маленькую, огрубевшую руку. — На радостях, что вас встретила, забыла даже имя спросить.

— Георгий меня зовут, Георгий Сергеевич, — сказал он, с благодарностью пожимая ее руку.

Надежда Ивановна и Пузанок ушли. Было уже совсем темно. Георгий вынул начатую банку и доел сгущенное молоко. Захотелось пить. Он облизывал пересохшие губы и не знал, как утолить жажду.

Мороз заметно начал сдавать, но летчик и раньше его не чувствовал: шерстяной свитер, теплые унты и меховой комбинезон надежно согревали тело. Пить хотелось все сильнее, Георгий проделал в соломенной крыше небольшую дыру, достал немного снега и с жадностью принялся его сосать.

Понемногу глаза привыкли к темноте. Боль в раненой руке начала затихать, но зато разболелась голова. Над правым глазом будто тисками сдавило лоб.

Захотелось курить. Георгий полез в карман за кисетом. Табаку осталось совсем немного.

Карлов на ощупь свернул «козью ножку». Но закурить не решился: малейшая вспышка света могла выдать его. Он подержал губами незажженную самокрутку и бережно спрятал ее обратно в кисет.

«Теперь-то Семенюк и Архипов наверняка рассказали всем, что произошло вчера вечером, — подумал он. — Интересно, узнал ли об этом Емельянов? Если узнал — ругает меня на чем свет стоит».

Карлов не жалел о том, что полетел на задание с простреленной рукой. Рана не мешала пилотировать самолет. То, что его штурмовик оказался подбитым, было чистой случайностью.

Георгий попробовал представить себе рассерженного командира полка и не смог. «Емельянов поймет. Должен понять. А зато какой переполох устроили мы фашистам на Сальском аэродроме! Но где же Долаберидзе? Наверно, погиб парень. Ведь по радио никто о нем так и не доложил Бахтину. Да... Сразу два экипажа не вернулись. Тягостно сейчас в полку». Карлов вспомнил, как мрачнел командир, когда ему на подпись приносили извещение о гибели какого-нибудь летчика.

С ужасом представил себе Георгий, что и его жена получит такое извещение. Перед глазами всплыли дорогие образы: дети, заплаканное лицо жены, ее дрожащие руки с небольшим листочком бумаги, где в нескольких словах — огромное горе семьи.

«Нет, нет, — отогнал он эту мысль, — ведь друзья видели, как я вылез из самолета. Они найдут, как успокоить жену, объяснят, почему я перестал писать ей».

 

Глава V

Сержанты Семенюк и Архипов вернулись с аэродрома в общежитие.

Весь день они держались в стороне от летчиков и, как только с командного пункта взвилась красная ракета — сигнал отбоя, одни направились в станицу. Первыми пришли они в общежитие своей эскадрильи, не снимая комбинезонов, уселись за стол. Несколько минут в комнате было тихо. Казалось, каждый думал о своем, но когда Семенюк поднялся и, подойдя к нарам, достал баян Карлова, Архипов повернул голову в его сторону.

— Где-то теперь бредет твой хозяин? — задумчиво произнес Семенюк, разглядывая баян.

Архипов как будто ждал этого вопроса.

— Я говорил, не надо его, раненного, пускать на боевое задание. Тогда и не сбили бы нашего командира, — горячился он.

— А как это не пускать? Командиру полка, что ли, надо было доложить, по-твоему? — раздраженно спросил Семенюк.

— Да хоть бы и... доложить!

— Вздумал бы ты, Паша, такую глупость сделать, самый паршивый «мессер» был бы тебе другом, а не я!

Семенюк надел лямку баяна на плечо и неумело начал подбирать какую-то мелодию.

— Дело вовсе не в раненой руке. Карлов придет. Вот увидишь — придет. Заранее хоронить его нечего, Бахтин видел, как он из самолета вылез. И не только Бахтин — все видели... И голую степь кругом видели. Немцев там поблизости не было, не должен пропасть комэск. — Немного помолчав, он добавил: — А вот, если бы не полетел, тогда наверняка погиб бы для нас командир, потому что верить ему перестали бы. А это в нашем деле страшнее смерти.

— Это почему же верить бы ему перестали? — крикнул Архипов. — Ты же сам рассказывал, какой он храбрый. Помнишь, над Волгой вы шестеркой восемнадцать «юнкерсов» разогнали, не дали бомбить нашу переправу? Это он тогда ведущим был. Он один завалил двоих гадов. Сколько вы их тогда всего нащелкали?

— Помню, помню, — нетерпеливо ответил Семенюк. — Мыто с тобой поверили. А другие? Нашлись бы и недоверчивые. Это же чрезвычайное происшествие — руку прострелил. Не забывай, лететь-то не на прогулку они собирались.

Семенюк отложил баян в сторону и прошелся по комнате.

— Ну, как же теперь поступим? Расскажем остальным? — задал Архипов так и не решенный на аэродроме вопрос

— По-моему, незачем. Ты ведь обещал Карлову молчать? Обещал. Вот и молчи. И давай больше об этом ни слова, — отрезал Семенюк.

— Баян-то убери. Некому теперь играть, — напомнил Архипов.

За окном послышались голоса летчиков. Открылась дверь, и улыбающийся, раскрасневшийся от мороза Саша Дубенко еще с порога загадочно воскликнул:

— Ага! Вот вы где голубчики! Сейчас Архипов будет плясать.

Дубенко вытащил из кармана треугольником сложенное письмо.

— Пляши, Павлик! От любимой, наверно?

— В другой раз сплясал бы, а сегодня не ко времени, — с грустью ответил Архипов и протянул руку за письмом.

Вошедшие в комнату летчики приумолкли. Дубенко перестал улыбаться. Он подошел к Архипову и молча отдал письмо.

Присаживаясь на нары, летчики начали стягивать с себя тяжелые комбинезоны.

— Да это же от отца, — увидев знакомый почерк, обрадовался Архипов. Он развернул треугольник. — Вот так батя! Опять письмо в стихах написал.

Обстановка в комнате разрядилась.

— Раз в стихах — читай вслух, — попросил Дубенко. — У тебя здорово получается.

— Так он же и сам стихи пишет. Только вчера отцу целую поэму отправил, — сказал Семенюк. — Читай, Паша. Да только погромче!

Смущенный Архипов, думая, что над ним подсмеиваются, недоверчивым взглядом окинул летчиков. Но никто не улыбался. Тогда он встал со скамейки и начал читать:

Неожиданно в хату вошли Емельянов и замполит майор Голубев. Павлик остановился на полуслове. Летчики вытянулись по стойке «смирно».

— Сидите, сидите, пожалуйста, — разрешил командир полка. Лицо Емельянова осунулось, нахмуренные брови нависли над глазами. Все знали, как он любил Карлова. А разве сами они не любили его — скромного, приветливого, мужественного.

Емельянов и Голубев сели за стол.

— Здесь, кажется, кто-то читал стихи? — Емельянов пристально оглядел каждого летчика. — Ну что же, продолжайте. Мы тоже послушаем.

— Это Архипову отец стихи написал, — сказал Семенюк, привыкший, не соблюдая субординации, первым вносить ясность.

От смущения щеки Архипова покрылись румянцем.

— Читайте, Архипов. Читайте. Не стесняйтесь, — подбодрил молодого летчика майор Голубев.

И вначале неуверенно, срываясь, а потом все громче и смелее зазвенел молодой голос Павлика Архипова:

Архипов умолк и неуверенно посмотрел, на командира полка, потом на летчиков...

— А сержант Архипов сам не хуже отца сочиняет. Я читал его стихи, — не удержался Семенюк.

— Так вы отцу тоже в стихах отвечать будете? — спросил Емельянов у Архипова!

— Что же я ему отвечу? Вот уже неделя, как я на фронте, а вы меня ни разу на боевое задание не пустили, — загорячился молодой летчик.

— Не торопитесь. До Берлина еще далеко, и на вашу долю фашистов хватит, — улыбнулся Емельянов. — Сегодня ночью наши механики закончат восстановительный ремонт двух боевых самолетов. Один из них можете считать своим.

— Спасибо, товарищ командир, — обрадовался Архипов.

— Ну вот, а ты, Павлик, все расстраиваешься: «Самолет не дают. На задание не пускают», — передразнил его Семенюк.

— А вы, Семенюк, когда в полк прибыли, помнится, тоже за командиром по пятам ходили, на задание просились. Жаловаться даже хотели, что вас в бой не пускают, — рассмеялся майор Голубев и тут же оборвал смех: — Скажите, Дубенко, вы ведь летели позади Долаберидзе, неужели вы не видели, что с ним произошло?

Дубенко встал. Заметно смутившись, он посмотрел на Голубева, затем на Емельянова и опустил глаза.

— Товарищ майор! На втором заходе я его еще видел. А на третьем... Над целью стоял сплошной дым. Тучи зенитных разрывов. Да еще эти два «мессершмитта» взлетели с аэродрома. Когда я вышел из атаки, Долаберидзе уже не было видно.

Летчики неотрывно смотрели на Дубенко. Его широкие, почти квадратные плечи как-то опустились.

— Ну что ж, бывает, — медленно произнес Емельянов. — В таком пекле, Александр Дмитриевич, — обратился он к Голубеву, — для того чтобы за всем уследить, большой боевой опыт нужен. Не всем это скоро дается. В бою с кровью прописные истины постигать приходится. Проглядел Дубенко, а теперь вот гадай. Где Долаберидзе? Что с ним? Формально пропал без вести, а он, может быть, подвиг совершил — врезался на своем штурмовике в фашистские самолеты. — Емельянов задумался и, что-то вспомнив, покачал головой. — Разное случается в жизни. Помню, однажды летчик Жевтоножко не вернулся с задания. Где он? Неизвестно. Что с ним? Неизвестно... Тоже как сейчас. Никто не видел.

Сообщили, помню, его семье. Вылетел на боевое задание и пропал без вести. Жене и пенсии не дали. Раз без вести — может, он в плену находится.

Через пару месяцев потеснили немцев в тех местах. Это когда Ростов освободили, помните? Сначала случайно отыскали в поле самолет Жевтоножко, а потом от жителей ближнего села узнали и о судьбе летчика.

Оказывается, штурмовик был подбит зенитным снарядом. Жевтоножко произвел вынужденную посадку, как говорят «на пузо», с убранными шасси, недалеко от дороги. По ней двигались немецкие автомашины с солдатами. Два грузовика свернули с дороги и направились к самолету.

Ехали спокойно — упавший самолет был им уже не страшен. А Жевтоножко видел, как машины сами медленно вползают в сетку прицела и приближаются к перекрестию. Не раздумывая, он нажал на кнопку оружия. Пушки штурмовика заработали. Снаряды прошили передний грузовик от мотора до конца кузова. Машина загорелась, стала. Из второй попрыгали на землю фашисты. Они рассыпались по полю и, стреляя на ходу из автоматов, начали подбираться к самолету.

Тогда Жевтоножко вылез из кабины, спрятался за бронированной обшивкой мотора и с пистолетом в руке стал ждать.

У него было всего две обоймы — по восемь патронов в каждой. Он почти в упор произвел пятнадцать выстрелов и убил еще девять гитлеровцев.

Емельянов глубоко вздохнул.

— Последнюю пулю Жевтоножко оставил для себя.

— Вот тебе и без вести пропавший, — тихо проговорил Семенюк.

— Да... видно, сильный был этот Жевтоножко, — задумчиво произнес Архипов.

— Такой же, как и вы, комсомолец, двадцать лет ему было, — ответил майор Голубев и, решив дополнить Емельянова, сказал: — В бессильной ярости фашисты изувечили мертвое тело летчика. Наши советские люди ночью подобрали Жевтоножко и похоронили его с почестями. Скоро ему, возможно, посмертно звание Героя Советского Союза присвоят.

Несколько минут не было слышно ни единого слова. Будто летчики молчанием чтили память погибшего. И, как всегда, Семенюк высказался первым:

— Карлов тоже живым не дастся, как вы учили, товарищ майор.

Все вопросительно посмотрели на командира полка.

Иван Алексеевич Емельянов... Именно он учил их драться и побеждать. Нередко в опасные минуты боя Емельянов приходил на помощь, принимая на себя атаки «мессершмиттов», словно птица, отвлекая врага от своих птенцов. Так было на Дону, на Волге, и каждый знал, что так будет всегда, пока бьется сердце этого человека.

Внимательно изучал Емельянов подчиненных. Он знал и умел оценить каждого летчика. Поэтому все с нетерпением ждали, что скажет командир полка.

И Емельянов ответил:

— Если жив Георгий, то пробирается он сейчас где-то тайком, в темноте. Будем надеяться, что вернется.

— Тем более автомат у него есть, — добавил Семенюк.

— У Карлова не только автомат на вооружении. У него еще партийный билет, который всегда подскажет, как действовать, — убежденно сказал Голубев.

— Вот тут ты, Александр Дмитриевич, в самую точку попал, — поддержал его командир полка. — А пока временно командовать эскадрильей назначаю лейтенанта Мордовцева.

Емельянов встал и, собираясь уходить, повернулся к Архипову:

— Пишите отцу письмо, а потом продумайте порядок работы летчика в кабине. Завтра полетите на боевое задание рядом со мной. Я сам поведу вашу эскадрилью.

«Наконец-то», — вздохнул молодой летчик. Он почувствовал себя полноправным членом этой боевой семьи.

 

Глава VI

В то время, когда происходил этот разговор, а Георгий Карлов прятался на чердаке сарая, сержант Долаберидзе лежал на голых досках в чулане, куда его бросили гитлеровцы по приказу коменданта.

...Атакуя стоянку «юнкерсов», уже на пикировании Долаберидзе заметил, как по центру аэродрома пошли на взлет два «мессершмитта». Он тут же вывел свой самолет из атаки и ринулся вниз наперерез истребителям противника.

«Только бы правильно прицелиться. Взять поправку на скорость, — эта мысль (не выходила из головы, но в сознании уже возникала другая, — а что, если не собью? Тогда взлетевший «мессершмитт» прикончит кого-нибудь из наших».

Когда до земли оставалось не более ста метров, а истребитель противника, еще не оторвавшись от взлетной полосы, всем своим корпусом закрыл переднее бронестекло кабины, Долаберидзе открыл огонь. Он жал на гашетку до тех пор, пока «мессершмитт» не задрал хвост,и не взорвался, перевернувшись на спину.

Только теперь, у самой земли, Долаберидзе буквально выхватил свой самолет из пикирования и начал набирать высоту.

Внизу бушевал огонь. Долаберидзе искал новый объект для атаки. Вдруг два оглушительных хлопка почти одновременно раздались под самолетом. Кабину начало заволакивать дымом. Штурмовик клюнул носом и, все больше зарываясь в крене, ринулся вниз.

Прилагая неимоверные усилия, Долаберидзе выровнял свой самолет, но удержать его в горизонтальном полете было почти невозможно.

— Прикройте. Иду на вынужденную, — сообщил Долаберидзе, включив передатчик.

Ответа не последовало. Даже привычного потрескивания в наушниках не было слышно. «Рация перебита», — догадался летчик и потянул раненую машину на юг, в степь; подальше от вражеского аэродрома.

Управлять штурмовиком становилось все тяжелее. Передний козырек остекления кабины забрызгало маслом. Долаберидзе открыл колпак кабины и, натянув на глаза летные очки, подставил лицо под обжигающие встречные потоки воздуха. До земли оставалось несколько десятков метров. Впереди раскинулась заснеженная пустынная степь.

Выбрав ровное поле, не выпуская шасси, Долаберидзе притер самолет на глубокий снег. Пробороздив нетронутый наст, штурмовик остановился, затих. После надрывного гула мотора лишь звон в ушах резал непривычную тишину.

Долаберидзе быстро отстегнул привязные ремни, сбросил с плеч лямки парашюта и выбрался из кабины. Осматривая самолет, он был удивлен, что сумел пролететь около тридцати километров на этой истерзанной машине. На правом крыле зияли две огромные пробоины от разрыва зенитных снарядов. Наискось через весь киль и руль поворота шла ровная линия небольших отверстий — трасса пулемета. Через эти отверстия виднелась перебитая тяга управления рулем поворота. Фюзеляж был забрызган вытекшим из бака маслом.

Летчик окинул взглядом степь. Кругом — ни души. На западе из-за горизонта ползли в небо густые черные клубы дыма. «Хорошо горит. Надо скорей уходить...»

Он поджег свой самолет и, утопая в глубоком снегу, двинулся на восток навстречу поднявшемуся солнцу.

Теплый меховой комбинезон, пушистые унты сковывали движение. Несмотря на мороз, идти стало невыносимо жарко. Долаберидзе даже снял с головы шлемофон.

Так, никого не встретив, прошел он около десяти километров, пока не выбрался на берег Маныча. Обессиленный долгой ходьбой по глубокому снегу, летчик повалился на стебли камыша.

Кругом по-прежнему никого не было видно. На всякий случай Долаберидзе достал из кобуры пистолет и положил его перед собой на шлемофон.

Только теперь он серьезно задумался над тем, что произошло. Перебирая в памяти случаи, когда летчики, садившиеся на подбитых самолетах в тылу врага, благополучно переходили линию фронта, Григорий успокаивал себя тем, что и он доберется до своих. Уже шестнадцать боевых вылетов совершил он под Сталинградом, и не было еще случая, чтобы его штурмовик не получил повреждения. Правда, ему обычно удавалось дотянуть до своего аэродрома, но все пули и снаряды, словно магнитом, всегда притягивались его самолетом.

«Несчастливый я. Вот и сегодня, — задумался Долаберидзе, — только меня одного подбили. Не умею я воевать. Учиться у «стариков» надо».

Долаберидзе не знал, да и не мог знать, что один из лучших летчиков полка — лейтенант Карлов тоже подбит над Сальским аэродромом и произвел вынужденную посадку всего в двадцати километрах от его самолета.

Между тем небо затянула серая пелена низких облаков. Неожиданно до слуха донесся лай собаки. Долаберидзе приподнялся и выглянул из-за камыша. Три немецких солдата и шесть полицаев с автоматами наперевес окружили его. У одного из немцев, повизгивая на поводке, рвалась вперед большая черная овчарка.

«Дешево не дамся», — решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.

Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. «И тут мне не везет», — пронеслось в сознании.

Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.

Долаберидзе понял, что сопротивление бесполезно. Лишь защищаясь от острых клыков, он обхватил руками голову и, уткнувшись лицом в снег, ждал, когда немец отдерет от него овчарку.

Вечером избитого, в кровоподтеках летчика доставили в немецкую комендатуру.

В чулане было темно и холодно. Около двух часов пролежал Долаберидзе на голых досках. Временами за дверью притоптывал часовой. Из-за стены доносились пьяные голоса.

Долаберидзе не шевелился. Тело ныло от побоев. На щеке и подбородке пощипывали ссадины.

«Не будешь сказайт, кто командир твой часть, от какой айродром нах флюген... будем вешайт», — вспомнил Долаберидзе последние слова эсэсовца и его недвусмысленный жест рукой вокруг шеи.

«Запугивают. Буду молчать, — решил летчик. — Только бы не ослабнуть, не потерять силы и бежать, бежать при первой же возможности».

Долаберидзе напряг окаменевшие, связанные за спиной руки. Невольно слабый стон вырвался из его груди.

— Гады, — прошептал он посиневшими губами и, сдерживая нервную, лихорадившую дрожь, с силой стиснул зубы. Так он делал всегда, когда было очень больно.

Долаберидзе вспомнил, как еще мальчишкой, помогая отцу, столяру-краснодеревщику, мастерить шкаф, подставил по неосторожности руку под увесистый молоток. Удар пришелся по пальцу. Искры метнулись в глазах, сердечко сжалось от боли, но отец не любил слез, и Гриша не расплакался. Впервые тогда стиснул он зубы, да так, что, казалось, капельки холодного пота, выступившие на лбу, были выдавлены силой сжавшихся челюстей. С тех пор он уже никогда не плакал. Мальчик был счастлив, что распознал секрет, как удерживать слезы, и часто, наблюдая перекатывающиеся желваки на скулах отца, думал: «Папе сейчас тяжело, ему, наверное, хочется плакать, раз он так сильно сжимает зубы».

Вспомнив свои мальчишеские рассуждения, Долаберидзе поневоле улыбнулся. Он представил себе родной город Кутаиси, утопающий в зелени дом, в котором прошло детство, комнату с большим дубовым столом, красивую с витиеватой отделкой мебель, сработанную мозолистыми руками отца, и мать с серебристой проседью волос... «Неужели больше никогда не увижусь с ними?..»

Неожиданно послышался шум подъехавшего автомобиля. Долаберидзе услышал, как хлопнула дверца машины, как щелкнул каблуками часовой, когда несколько сапог протопало в хату мимо чулана.

«Офицеры», — догадался он.

Прошло несколько томительных минут, и вновь послышались шаги. Дверь чулана отворилась, и Долаберидзе за ноги выволокли в сени. В глаза ударил яркий луч света от карманного фонаря.

— Рус, вставай! — раздался над ухом властный голос.

Он почувствовал, как кто-то с силой подхватил его под руки и поставил на ноги.

— Шнелль, шнелль! — командовал все тот же фашист. Потом его вывели на улицу и втолкнули в легковую машину.

Долаберидзе откинулся на мягкую спинку сиденья и прижал к ней замерзшие, связанные за спиной руки. Двое немцев уселись по бокам, стиснув летчика между собой.

Заскрежетал стартер, взревел мотор, и при тусклом свете притушенных фар машина тронулась по безлюдной улице станицы.

Через минуту в замерзших стеклах проплыли силуэты последних хат и «опель-капитан» вырвался в темноту степи.

Глаза привыкли к мраку. Григорий разглядел на немцах форму фашистских летчиков. Он не понимал еще, куда и зачем его везут, но сознавал, что на какое-то время вырвался из рук эсэсовца, избивавшего его на допросе.

— Рус ас? — спросил неожиданно один из немцев. Он рассмеялся и добавил несколько непонятных слов.

— Ас гут, карашо, — пытался объяснить второй.

— Не понимаю, — по-грузински ответил Долаберидзе и от души выругался отборным русским матом.

Немцы рассмеялись. Видимо, у них было неплохое настроение. Они относились к своему пленнику с чисто профессиональным интересом.

— Я пайлот, ты пайлот, — вновь начал один из фашистов. Он ткнул пальцем в грудь Долаберидзе, затем показал на себя. Но пленному было не до разговоров. Отогрев прижатые к спинке сиденья руки, он почувствовал сильную боль от веревок, перетянувших запястья. Изловчившись, он показал руки одному из немцев.

— О, я, я... — понимающе закивал гитлеровец и, сказав что-то второму, принялся развязывать узел. После нескольких неудачных попыток он выругался, достал из кармана складной нож и разрезал плотно скрученную паклю.

Долаберидзе несколько раз сжал и разжал занемевшие руки. Сотнями иголок начало покалывать ладони и пальцы. После избиения на допросе у коменданта летчика удивило странное, почти благожелательное отношение этих двух фашистов. Один из немцев достал пачку сигарет и протянул Долаберидзе. Искушение было велико, но Долаберидзе отказался. Как ни хотелось ему затянуться едким дымом, он решил не брать сигарету.

Внезапно машина резко замедлила движение и, хотя мотор ревел на полных оборотах, остановилась, буксуя в глубоком наносе снега.

Враги насторожились. Перебивая друг друга, они начали что-то советовать шоферу. Машина дернулась назад, потом вперед, и мотор заглох.

Вновь послышался металлический скрежет стартера и вновь зарычал двигатель, но «опель-капитан» продолжал буксовать на месте.

Гитлеровцы нехотя выбрались из автомобиля и принялись толкать его сзади.

«Бежать, сейчас же бежать». Долаберидзе вплотную придвинулся к открытой дверце и хотел было ползком скатиться в снег. Но вновь взревел мотор, машина медленно двинулась вперед, немцы впрыгнули на ходу, оттолкнув Долаберидзе на середину сиденья. Они не поняли намерения летчика. «Дурак, мямля, — проклинал себя Долаберидзе за медлительность, — упустить такой момент». Он долго еще не мог успокоиться. А гитлеровцы продолжали болтать между собой, изредка посматривая вперед на освещенную фарами дорогу.

Вскоре из темноты вырос шлагбаум и часовой остановил машину. Увидев в кабине немецких офицеров, он вытянул вперед руку и, прокричав «хайль», проворно побежал к шлагбауму.

Словно колодезный журавль, со скрипом поднялась перекладина, открыв путь в темноту ночи. Машина тронулась. Вскоре по сторонам обозначились очертания каких-то строений.

Подкатив к небольшому дому, «опель-капитан» резко затормозил, Долаберидзе подтолкнули к дверце, высадили и повели в хату, возле дверей которой прохаживался часовой.

Еще на допросе комендант отобрал у Долаберидзе часы, и теперь летчик смутно представлял себе время.

Его ввели в караульное помещение. На двухэтажных нарах в зеленых шинелях вповалку спали гитлеровские солдаты. Из-за длинного деревянного стола навстречу вошедшим поднялся бодрствующий караульный. На нем была железная каска, на перетянувшем шинель ремне висел большой нож в черном металлическом футляре. Опухший с лица фашист, освещенный тусклым светом керосиновой лампы, моргал испуганными заспанными глазами.

Разглядев офицерские погоны на немецких летчиках, он проворно кинулся к нарам и растолкал одного из спящих. Тот нехотя поднялся, уселся на краю, потянулся, зевнул, показав ровный ряд металлических зубов, и наконец открыл маленькие заплывшие глазки.

Вдруг его благодушное лицо дернулось, он вскочил и, вытянувшись в неестественной позе, замер, словно натянутая струна.

Очевидно, это был начальник караула, так как гитлеровцы, сопровождавшие Долаберидзе, начали ему что-то объяснять, поминутно кивая на пленного. Затем, похлопав Долаберидзе по плечу, немецкие летчики удалились.

Начальник караула указал пальцем свободное место на нижних нарах и, объяснив жестами, что пленный может, лечь спать, полез на свое прежнее ложе. Через несколько минут уже слышался его громкий с присвистом храп.

Долаберидзе прилег на нары и глубоко вздохнул.

Бодрствующий караульный, не выпуская из рук автомата, сел за стол и злобно поглядывал на пленного советского летчика.

«Куда меня привезли? Что будет дальше?» — мучительно думал Долаберидзе. Спать не хотелось. По-прежнему на лице пощипывали ссадины. Растянувшись на нарах, сквозь прикрытые веки он стал пристально наблюдать за сидящим у стола гитлеровцем. Мысль о побеге не выходила из головы.

Прошло около часа. Караульного начал одолевать сон. Он поставил на стол приклад автомата, крепко сжал дуло и, опустив подбородок на руки, затуманенным взором посматривал на спящих. Время от времени веки его смыкались, и тогда, прилагая неимоверные усилия, он пытался вновь открыть их. Иногда это удавалось, но чаще голова его начинала медленно клониться книзу, неожиданно он вздрагивал, морщил лоб и оторопело смотрел на пленного.

Прикинувшись спящим, Долаберидзе внимательно разглядывал комнату. Против нар у стены стояла пирамида с автоматами. Возле нее в углу несколько пустых патронных ящиков. На одном из них лежали автоматные диски.

«Если караульный заснет, можно тихо подняться, взять автомат и бежать...» — прикинул летчик. Часовой на улице не пугал его.

Еще до войны Долаберидзе начал заниматься тяжелой атлетикой. Не раз завоевывал он первенство родного города по штанге. Сейчас, думая о часовом, он напряг мышцы и почувствовал, как налились, напружинились они, перекатываясь под рубашкой.

Вот вновь слиплись веки караульного, голова опять медленно навалилась на руки, гитлеровец вздрогнул, но уже не открывая глаз, приподнял голову, чтобы еще удобнее щекой прильнуть к руке.

Долаберидзе насторожился. Прошла минута, вторая. Долаберидзе сосчитал до ста пятидесяти... Немец не просыпался. Летчик осторожно начал сползать с нар. Не отрывая взгляда от дремлющего немца, он подтянулся к самому краю, тихо опустил ноги на пол. Прежде чем подняться, повернул голову и посмотрел на лежащих рядом. Все крепко спали. Долаберидзе опять перевел взгляд на караульного и медленно, боясь скрипнуть досками, начал подниматься. Он уже почти сел, когда голова караульного соскользнула с рук и опустилась. Железная каска не удержалась и, ударившись о стол, с оглушительным звоном загремела на пол.

С верхних и нижних нар повскакивали гитлеровцы. Толкая друг друга, они ринулись к пирамиде с оружием.

Долаберидзе не лег, а, скорее, упал навзничь на свое место и закрыл глаза. Через секунду, приоткрыв веки, он увидел вытянувшегося по стойке «смирно» караульного и распекавшего его начальника караула. Сквозь шум и гомон до слуха Долаберидзе доносились лишь обрывки фраз. Кто-то поднял с пола упавшую каску и, набросив ее на голову провинившемуся, ударил по ней ладонью. Немцы гоготали, словно стадо потревоженных гусей.

Больше гитлеровцы не ложились спать, и весь остаток ночи Долаберидзе молча пролежал на нарах, обдумывая свое положение.

 

Глава VII

Прошло часа два с тех пор, как Георгий Карлов остался один на чердаке сарая. Кругом была тишина, лишь изредка снизу доносились вздохи коров, мирно жующих сено. Но вот он ясно услышал скрип отворяемой двери. Снег захрустел под чьими-то легкими шагами. Слабый свет фонаря проник на чердак. В сарай с ведром воды вошла Надежда Ивановна. Она забралась наверх к Георгию.

— Ну, как вы тут устроились? Не замерзли? — спросила она, доставая из кармана шубы маленький сверток.

— Нет. Ничего. Только пить хочется.

— Нате, кушайте, — Надежда Ивановна протянула ему сверток, — здесь хлеб и кусочек сала.

— Спасибо большое. — Карлов развернул тряпицу и с жадностью принялся есть.

— В чем бы вам воды принести?

— Тут у меня посудина осталась из-под молока. Наберите, пожалуйста, — Георгий протянул женщине банку. — А это вам, — он вложил другую банку в ее руку, — тут сгущенное молоко.

— Что вы, что вы, самому пригодится.

— Нет нет, не отказывайтесь, обидите меня.

— Ну, хорошо. Мы с Лизанькой сладкий чай, наверное, год не пили. Теперь попробуем. Спасибо.

Надежда Ивановна принесла Карлову воды, напоила коров и вышла из сарая. По скрипу двери Георгий понял, что она зашла в дом. Он улегся поудобней, накрылся сеном и вскоре задремал, спрятав лицо в пушистый мех воротника.

...Проснулся он, когда уже проступили серыми полосками щели сарая. За ночь боль немного утихла. Георгий осторожно поднялся, боясь потревожить рану.

Вскоре он услышал, как хлопнула дверь. В сарай вошел Пузанок.

— То сделай, это сделай. И так с темна до темна спину не разгибаю. А ему все мало, — озлобленно шептал он. — Ишь, хлебом попрекать вздумал, клоп ненасытный. Так бы всю кровь и высосал, иуда проклятый.

Карлов понял, что тирады относятся к хозяину. Он подошел к самому краю настила:

— Здравствуй, Пузанок!

Парень поднял голову и приветливо, улыбнулся:

— Здравствуйте. Как спалось? Не замерзли?

— Под такой печкой трудно замерзнуть. — Георгий повел вниз змейку молнии на комбинезоне и, подмигнув Пузанку, показал меховую толщу подкладки.

— Вот это да...

Парень был заворожен таким обилием меха и восхищенно смотрел на летчика. Потом засуетился, начал срывать со стены сбрую, хомут, вожжи...

— А я вот лошадь запрячь пришел. Хозяин за Маныч собирается, к сыну. Сын у него там старшим полицаем служит, — как бы между прочим объяснил Пузанок.

Георгий насторожился.

— Что же ты раньше не говорил, что у хозяина сын полицай?

— А вы не спрашивали раньше-то, — ответил парень и вывел лошадь на улицу.

«В самое логово предателя попал, — подумал Георгий. — Неужели хозяин знает, что я здесь прячусь?.. Нет, не может быть. — Георгий вспомнил, с какой неподдельной радостью встретила его Надежда Ивановна. — Даже актриса не в состоянии так играть. А если что — постреляю предателей, сам застрелюсь, а живым не дамся».

Со двора доносились ворчание и ругательства Пузанка, запрягавшего лошадь. Потом он зашел в сарай, молча взял большую охапку сена и отнес в сани.

Георгий услышал повелительный голос. Хозяин перечислял Пузанку, что без него надо сделать: пекся о скоте, о хозяйстве. Через некоторое время заскрипели полозья.

— Вечером попозже вернусь, — уже отъехав, крикнул хозяин.

Вскоре пришла Надежда Ивановна. Глаза ее радостно блестели.

— Вот мы и одни остались. Как провели ночь?

— Ночь-то ничего. Да не нравится мне, что сын вашего хозяина в полиции служит.

— А вы думаете мне это нравится? Но вы не беспокойтесь, он сюда всего один раз приезжал, и то месяца два назад.

— А почему хозяин именно сегодня к нему поехал? — допытывался Георгий.

— Да вы что? Неужели мне не верите?

— Верить-то верю, а все-таки. Почему именно сегодня? — он пристально смотрел на нее.

Минуту оба не опускали глаз. В его хмуром взгляде сквозило недоверие. Она, казалось, говорила: «Глупый, неужели не чувствуешь, как рада я этой встрече».

— Хозяин уже несколько дней собирался к сыну, на станцию Пролетарскую, — спокойно пояснила Надежда Ивановна. — Жена его там гостит, он ее привезти должен. Но последние дни стояли большие морозы. А со вчерашнего вечера начало теплеть, вот он и поехал сегодня. Не бойтесь, милый, не думайте об этом, — ласково убеждала она. — Никто вас не выдаст. Все будет хорошо. Сейчас принесу вам поесть и схожу к одной знакомой — ленинградке. Выведаю, может, у нее от мужа что-нибудь из одежды осталось.

Чувство благодарности и облегчения захлестнуло Карлова.

— Спасибо, Надежда Ивановна, — глухо сказал он. — Спасибо!

От знакомой Надежда Ивановна вернулась с пустыми руками.

— Тоже, как и я, все выменяла на молоко и на хлеб, — сказала она со вздохом, присаживаясь возле Карлова. — Где же добыть? Взять у хозяина? Он спохватится. Из дома выгонит...

— А у Пузанка ничего нет? — спросил Карлов.

— Что вы, весь его гардероб на нем...

Неожиданно в голове летчика созрел дерзкий план.

— А что, если... если ночью зайти в дом с автоматом и потребовать у хозяина старую одежду?

Надежда Ивановна на минуту задумалась.

— Конечно, с перепугу хозяин все вам отдаст, но... когда вы уйдете, наверняка побежит к старосте. А тот вышлет погоню. Староста из-за сына его побаивается.

— Так я свяжу его да запру, а сам на лошадь — и ищи ветра в поле. За ночь-то я далеко отмахаю.

— Рискованно, — с сомнением проговорила Надежда Ивановна.

— Но ведь другого выхода нет... Пусть так будет.

— Только вы уж тогда и нас свяжите. Я вам веревок наготовлю.

— Можно к вам наверх? — послышался тихий голос Пузанка.

— Можно, Пузанок, лезь сюда, — разрешил Георгий и добавил, обращаясь к Надежде Ивановне: — А Пузанок пусть лошадь не распрягает, когда хозяин вернется.

Парень забрался на сеновал и присел на корточки возле летчика. Надежда Ивановна рассказала ему о плане Карлова. По наивным моргающим глазам Пузанка трудно было понять, как он это воспринял. Прошло немало времени, пока он заговорил, растягивая слова:

— Да. ладно. Чего уж тут. Только лошадь усталая придет. Далеко ли ускачете? Может, на завтра энто дело отложим? — И вдруг оживился: — Завтра я вас мигом за Маныч доставлю.

— Ну вы тут решайте вместе; а я выйду посмотрю, чтобы не зашел кто случайно. — Надежда Ивановна спустилась по лестнице вниз.

— А ты, Пузанок, не думаешь к своим пробираться? — Карлов пристально вглядывался в небритое лицо парня.

— Да где уж мне. Вот коли придут русские, тогда опять пойду воевать.

— Сам-то ты разве не русский?

— Почему же не русский? Русский я. А что?

— Удивляюсь вот я, как это ты от слова «наши» отвык.

Парень исподлобья посмотрел на летчика.

— Ты когда-нибудь слышал, Пузанок, про нашествие Чингизхана на Русь? Слышал про татарское иго? — спросил Георгий.

Парень замотал головой.

— Ханы уводили в рабство женщин, детей, грабили и жгли города, села. Так же, как сейчас гитлеровцы делают. Триста лет стонала тогда земля русская. Но поднялся народ наш, собрал силу несметную и погнал ханов со своей земли. Вот и теперь, если все до одного поднимутся, если не будут такие, как ты, окруженцы, — с презрением произнес Георгий это слово, — отсиживаться по хуторам и станицам да гнуть спину за кусок хлеба, покатится тогда фашист за Дон, за Днепр, а там и Висла, и Эльба не за горами. Вот так-то, Пузанок. Стыдно тебе должно быть?

Приоткрыв рот, парень внимательно слушал. Его глаза потеплели, в них появилась мысль. Вместо тупого безразличия Георгий увидел что-то человеческое.

— Правда ваша, пора к своим подаваться, — произнес он, отвернувшись. — Только с ребятами поговорить надо. Нас ведь четверо в энтой станице перебиваются. Вместях сподручнее.

— Долго-то не задерживайся!

— Нет. Вот вас провожу и соберемся. Ребята меня слухают. А Степан, тот сам уходить уговаривался, — сообщил Пузанок.

Вдруг до их ушей докатился громовой гул далекого взрыва.

Пузанок вздрогнул, вскочил на ноги и повернул голову туда, откуда донесся взбудораживший тишину удар.

Георгий был потрясен, когда вновь увидел глаза парня. Расширенные зрачки бегали по сторонам. Казалось, Пузанок искал место, куда можно прыгнуть, спрятаться от звуков, напоминающих грохот боя. В неудержимом паническом страхе он закрыл руками лицо.

А когда опустил руки, в его взгляде уже не было ничего человеческого. Потухшие, опустошенные глаза затравленного существа смотрели на летчика.

«...Да, храбрость не рождается вместе с человеком, — подумал Георгий. — Нужна воля, чтобы победить трусость».

Карлов вспомнил свои первые боевые, полеты, вспомнил, как, увидев загоревшийся самолет товарища, сумел побороть испуг и пошел в атаку на зенитные батареи.

— Ты что испугался, Пузанок? Окружение вспомнил?

— Да нет, я так, — стыдливо ответил парень.

— К своим-то не раздумал идти?

Пузанок промолчал.

— Не забудь, лошадь не распрягай, когда хозяин вернется, — напомнил ему Георгий.

— Ладно, сделаю.

Пузанок ушел. Долго тянулось время. За день Карлов до мелочей продумал свой план. Когда наступили сумерки, Надежда Ивановна опять принесла ему поесть.

— Ну как, все приготовили? — спросил он у нее.

— По-моему, все. Веревок на пятерых хватит. У печки повесила черную шубу из овчины. Как зайдете, сразу направо будет. Под шубой валенки поставила. А вот шапку у хозяина придется отобрать.

— Вот и прекрасно!

— А что вы, Георгий Сергеевич, с Пузанком сделали?! Как будто подменили парня — веселый такой стал, весь вечер шутит, смеется.

— Вот как? Это хорошо. Значит, душа у него от тяжести избавилась... Ну, давайте попрощаемся, Надежда Ивановна. Не знаю, как и благодарить вас, — Георгий крепко пожал руку женщины.

Хозяин вернулся поздно. Еще с саней крикнул вышедшему встречать его Пузанку:

— Завтра пораньше собирайся за сеном. Русские близко. Может, скоро придут — от сена-то нашего шиш останется.

«Идут наши, идут, — радостно забилось сердце летчика. — Эх, скорее бы добраться до них!»

Хозяин прошел в дом.

— Шкуру ему спасать надо, а он все о сене своем печется, — пробурчал Пузанок, как только зашел в сарай.

— Как там на улице, никого нет? — спросил у него Георгий.

— Вроде пусто, идите.

Георгий взял автомат, нащупал лестницу и спустился вниз. На улице было темно и безветренно. В тусклом пучке света, проникающем из окна дома, плавно опускались крупные хлопья снега.

— Идите, а я тут останусь, покараулю, — Пузанок показал на ступеньки. — Там налево дверь в комнату.

Карлов поднялся на высокое крыльцо и, повесив автомат на шею, потянул ручку. Дверь открылась. Перед ним были темные сени, слева — узенькая светлая полоска от неплотно прикрытой двери.

— Пузанок, ты? — услышал он голос хозяина.

Георгий распахнул дверь, вошел в комнату.

Хозяин сидел за столом и держал в руке большой ломоть хлеба. В длинных, висящих почти до подбородка усах путались крошки. При виде летчика его густые рыжеватые брови прыгнули вверх, образовав на лбу множество складок. На какое-то мгновение он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом.

Потом с трудом проглотил хлеб и спросил:

— Ты откуда такой взялся, сокол ясный?

Теперь он пристально разглядывал летчика. Глаза превратились в узкие щелки.

— С неба свалился! — громко произнес Георгий. — Решил проведать, как поживаете.

Из-за печки вышла жена хозяина, не успевшая еще снять с головы серый шерстяной платок, а из другой комнаты — Надежда Ивановна. Лицо одной исказилось от страха, она поднесла к губам растопыренные, согнутые пальцы; другая напряженно наблюдала за Карловым.

Георгий покосился на печь, увидел висевшую на гвозде шубу и на полу под ней большие серые валенки.

— Вот что, хозяин. Зашел я к тебе ненадолго, не бойся. Хочу поменять у тебя меховой комбинезон и унты на шубу да на валенки. Как мыслишь — стоит?

— Стоит-то стоит, да куда с этим сунешься, заберут ведь сразу, — как бы прикидывая, медленно протянул хозяин и почесал затылок. «На ловца и зверь бежит», — подумал он.

Дело в том, что, побывав у сына, хозяин узнал о тяжелом положении немцев на берегу Волги. Сын рассказал ему, что уже идет эвакуация тыловых учреждений, что по железной дороге проходит много санитарных поездов, набитых ранеными. Старик понял — на днях немцев выметут из этих мест. Сын намеревался уйти с ними.

Всю обратную дорогу старик мучительно думал, как он будет оправдываться перед Советской властью за то, что сын служил в полиции, за то, что сам он жил в дружбе с гитлеровцами.

«А коли спрятать, спасти этого летчика? Показать свою преданность русским? Конечно, так и сделаю», — мигом решил он, и лицо его засияло приветливой улыбкой.

— Что же ты стоишь? Проходи, садись, коли зашел, — пригласил хозяин. — Только в гости-то с оружием не ходят, — кивнул он на автомат и тут же спросил: — Как там, далеко ли наши? Скоро придут-то?

— А ты что, заждался? — усмехнулся Георгий и, всматриваясь в старика, стремился уловить его ускользающий взгляд. «Хитрый, предаст», — подумал летчик. — Дня через три-четыре будут здесь, — обманул он.

Хозяин неестественно оживился:

— Вот это хорошо! На это время можешь у меня спрятаться, не выдам. У меня тут живет один окруженец, не жалуется. Да вот с Ленинграда эвакуирована, — хозяин, ища поддержки, обернулся к Надежде Ивановне.

— Шубу-то с валенками давай пока, — сказал Георгий.

— Да ты садись, раздевайся. А шуба... вон она, у печки висит, да и валенки как раз около. Небось хороши будут?

Карлов пододвинул к двери табурет, снял унты и начал стягивать комбинезон. Автомат он предусмотрительно поставил к стене рядом с дверью.

Хозяин внимательно разглядывал орден Красной Звезды и два кубика в петлицах на гимнастерке летчика. «Командира, орденоносца спасу. Обязательно должны оправдать».

— А ты, мил человек, подтвердишь, когда наши придут, что я тебя от немцев прятал? — спросил он.

Георгию все стало ясно. «Мной спасаешься? Убить тебя мало, шкура продажная, — подумал он. — Ну да ладно, наши скоро придут, разберутся».

— Как же, доберусь до своих и сразу же сообщу командованию, кто меня выручил. У нас за спасение людей даже ордена дают.

— И чего тебе так торопиться? Еще поймают. Прячься у меня в сарае. Кормить буду, — пообещал хозяин. — До меня никто не сунется, а немчуры проклятой нету поблизости. — Он нарочито зло выругал оккупантов.

— Да нет уж, пойду, — отозвался Георгий, надевая на себя старую, заплатанную шубу. — Мне бы шапку еще...

— Мать, дай-ка ему мой треух, — крикнул хозяин.

— Вы меня на лошади через Маныч перевезите, а дальше я сам добираться буду.

— Лошадь-то вся в мыле, я ведь только приехал, — принялся объяснять хозяин. — Пересиди хотя до завтрашней ночи на сеновале, завтра тебя мой парень отвезет.

Карлов задумался. Действительно, на уставшей лошади далеко не уедешь...

По разговорам хозяина с Пузанком он понял, что мужик этот из тех кулаков, которые больше жизни дорожат своей собственностью. «Это мое», — самодовольно говорят такие, окидывая жадным взглядом скошенную траву. «Это моя», — говорят они, похлопывая по спине упитанную лошадь или корову.

«Он не бросит свое хозяйство, не уйдет с немцами. А потому наверняка будет стараться спасти меня, советского летчика, — решил Георгий. — Пережду в сарае до завтра».

— А как твоя фамилия, давай запишу. Сообщу командованию, кто мне помог, — Георгий достал из кармана гимнастерки клочок бумаги и карандаш.

Хозяин торопливо, но четко назвал себя. Его жена принесла помятую шапку и протянула ее летчику. Георгий надел шапку на голову.

— Да ты неужто сейчас и уходишь? — разочарованно спросил хозяин, вставая из-за стола, — закусил бы у нас.

— Хорошо. Останусь. Только я в сарай уйду. Здесь опасно, зайти кто-нибудь может.

— Надежда Ивановна, — засуетился хозяин, — проводи летчика, накорми. Да смотри не сболтни кому, — погрозил он ей пальцем. — И Пузанку скажи, чтоб молчал...

Надежда Ивановна, молча слушавшая весь разговор, поднялась с табуретки и, накинув на плечи тулуп, вышла на улицу вместе с Георгием.

Когда они очутились в сарае, Надежда Ивановна сказала:

— Напуган хозяин, что скоро наши придут. Мне кажется, он и впрямь хочет помочь вам.

— Да, я тоже так думаю, — согласился Георгий.

Пузанок быстро распряг лошадь и вместе с Надеждой Ивановной ушел в дом. Георгий сидел в темноте, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Откуда-то изнутри поднималось и росло чувство тревоги. «Что, если это лишь уловка? Вдруг ночью хозяин выдаст меня полицаям?»

Спать он не мог. На память прикинул расстояние до предполагаемой линии фронта. Высчитал, сколько нолей придется ему пробираться к своим.

«А вдруг не дойду? — закралось в голову. — Нет, живым не дамся». Он тут же подумал о документах. «Партийный билет, удостоверение личности, орден... Надо спрятать».

В прошлом году, когда Карлов с летчиками ездил в тыл получать новые самолеты, его соседом по купе был майор — работник контрразведки. Почти, всю дорогу майор рассказывал о том, как ловко используют фашисты документы убитых или взятых в плен советских граждан.

— Даже наши партийные билеты у них настоящие, — припомнилось Карлову, — только фотографию другую наклеивают, да так мастерски, что и придраться не к чему. Документ-то наш, а предъявитель... того — с начинкой. И под светлым именем погибшего черные дела совершаются.

Карлов вытащил из кармана свой партийный билет, документы, письма, завернул их в носовой платок и на ощупь втиснул за балку под соломенную крышу. Затем отвинтил орден, сорвал петлицы и спрятал их туда же.

Прошло много времени. Георгий уже собирался укрыться сеном и спать, когда до слуха донесся тихий скрип двери. Летчик насторожился. В сарай вбежала Надежда Ивановна.

— Георгий Сергеевич, — прошептала она еще с лестницы. — Вам уходить надо. Хозяин утром заявит о вас старосте. Я через стенку слышала, он жене говорил, — она перевела дыхание. — Он боится, что вас по пути к нашим поймают и могут опознать его лошадь или шубу. Говорит: «Увидят, что я помог, расстреляют еще до прихода русских». Хозяйка уговаривала, чтоб он сейчас же пошел заявить, он было собрался, а потом раздумал, сказал: «Поздно уже, утром пораньше схожу». Теперь они уже спят. — И Надежда Ивановна добавила решительно: — Уходите. Лошадь не нужно брать, а то, пока Пузанок встанет и запряжет, хозяин может проснуться. Идите лучше пешком.

Георгий, казалось, слышал, как часто билось ее сердце. Он взял автомат и быстро слез с чердака. Женщина что-то опустила в карман его шубы. Просунув туда руку, он нащупал ту самую банку сгущенного молока, которую он подарил Надежде Ивановне.

Он обернулся, хотел что-то сказать, но только молча поцеловал ее огрубевшую руку.

— До скорой встречи. Ждите, — Георгий вышел из сарая и исчез в темноте.

Этот день Долаберидзе тоже запомнил на всю жизнь. Было еще темно, когда он услышал рев прогреваемых авиационных моторов и понял, что находится на вражеском аэродроме.

С рассветом над караульным помещением зарокотали взлетающие самолеты. От рассекающих воздух винтов дребезжали стекла в оконных рамах, вибрирующей дрожью трясло пирамиду с автоматами.

Неожиданно хлопнула входная дверь. Морозный воздух ворвался в комнату. На пороге появился высокий, худощавый гитлеровец. На его руке висел стек.

Прозвучала отрывистая непонятная команда. Все караульные повскакивали с нар и оторопело вытянулись по стойке «смирно».

Не поднимаясь, Долаберидзе повернул голову в сторону вошедшего.

Увидев продолжавшего лежать Долаберидзе, гитлеровец побагровел. В одно мгновение он очутился рядом с летчиком.

— Ауф штейн! Рюски собак... Вставайт. Шнелль! — Он с размаху стеганул пленного стеком. — Почему не вставай, если здесь немецки генераль?

Долаберидзе молчал. На какой-то миг у него появилось желание размахнуться и нокаутировать чванливого вояку. Он уже опустил руку, которой только что придерживал горящее от удара плечо. Но генерал отошел к двери и, показав стеком на пленного, что-то сказал начальнику караула, затем повернулся и вышел из хаты.

Не сразу дошел до Григория смысл этих слов. Лишь когда двое конвойных торопливо вытолкнули его на улицу и повели по наезженной дороге к белому двухэтажному зданию, он понял, что идет к генералу.

Дорога тянулась по краю аэродрома, на котором было много транспортных «юнкерсов». Большинство самолетов стояло как-то неестественно. Присмотревшись, Долаберидзе понял, что они разбиты. Несколько тракторов волоком стаскивали исковерканные машины в дальний угол летного поля, где уже громоздилась довольно большая свалка покореженных и обгоревших фюзеляжей и крыльев.

Припоминая детали вчерашнего удара, Долаберидзе узнал аэродром Сальск. Как и остальные летчики группы Бахтина, он не предполагал, какой большой урон нанесли они фашистской авиации. Только теперь понял он это. С любопытством разглядывая аэродром, Долаберидзе замедлил шаг, но удар в спину заставил его идти быстрее.

Пленного подвели к белому зданию и проводили на второй этаж. Один из конвойных робко вошел в обтянутую кожей дверь и, тотчас же выйдя, жестом пригласил летчика следовать за собой. Долаберидзе шагнул в большой просторный кабинет. За окном, как на ладони, раскинулся аэродром. На дальних стоянках Долаберидзе увидел еще больше разбитых самолетов.

Перехватив взгляд пленного, генерал зло рявкнул. Конвойный, сорвавшись с места, бросился задергивать на окнах длинные коричневые шторы.

Генерал зажег лампу на письменном столе и, медленно переставляя ноги, направился к летчику. На его гладко выутюженном френче поблескивал железный крест с дубовыми листьями. Запястье правой руки опоясывал тоненький ремешок, на котором висел все тот же стек.

Долаберидзе увидел, как сузились синие глаза генерала, как нависли над ними густые белесые брови. Григорию показалось, что седые, подстриженные ежиком волосы гитлеровца начали шевелиться. На склеротическом лбу вздулась вена.

— Кто ти есть? — сдерживая ярость, выдавил генерал.

— Габуния, — назвал Долаберидзе первую попавшуюся фамилию.

— Коммунист?

Молчание.

— С какой база ти леталь?

И на этот вопрос Долаберидзе не ответил. На какую-то долю секунды он прикрыл веки и тут же ощутил страшный удар в челюсть. В глазах поплыли оранжевые круги. Падая навзничь, ударился головой об пол и потерял сознание.

Словно во сне поплыл родной дом: Мать приложила на лоб холодный компресс и заботливой нежной рукой гладит ему волосы. С влажной тряпки течет вода, заливает рот, нос, мешает дышать. «Не надо, мама», — хочет сказать Долаберидзе, но слов не слышно. Усилием воли он заставляет себя открыть глаза и... видит на стене большой портрет Гитлера.

На лицо вновь полилась вода. Долаберидзе разглядел над собой графин. Он замотал головой, почувствовал, как гитлеровцы подняли его на ноги. В ушах стоял звон.

Долаберидзе с ненавистью посмотрел на портрет улыбающегося Гитлера. Пальцы невольно сжались в кулак. Злоба захватила дыхание.

— Будешь сказать? — гаркнул генерал.

Долаберидзе молчал.

Фашист подошел к окну, отдернул штору и, кивнув в окно, спросил:

— Это ты леталь здесь? Откуда прибыль твой часть?

Долаберидзе взглянул в окно, отыскал глазами большую свалку исковерканных «юнкерсов» и улыбнулся. Он тут же почувствовал боль в рассеченной губе, ощутил на языке сладковатый привкус крови.

— Будешь сказать? — донесся до его сознания истошный крик.

Григорий замотал головой. И опять сильнейший удар оглушил его. Стек со свистом рассекал воздух.

Когда летчик пришел в себя, генерала уже не было в кабинете. Из разбитого носа по усам текла кровь. Долаберидзе с трудом поднялся на ноги. В отяжелевшей голове метался шум. Два гитлеровца с автоматами стояли рядом.

Вдруг резко открылась дверь и в кабинет опять вбежал генерал.

— Ти будешь сказать?

Долаберидзе сжал кулаки, стиснул зубы. «Если подойдет, убью», — решил он, глядя на озверевшего фашиста. Когда генерал оказался в двух шагах, Долаберидзе бросился вперед. Он успел уже замахнуться, но тут же его схватили.

Пока конвоиры держали пленного, генерал в неистовстве стегал его стеком по голове. Потом он забросил стек в угол кабинета, что-то крикнул конвойным и выбежал за дверь.

Избитого летчика отвели обратно в караульное помещение. До обеда его никто не трогал. Потом ему дали маленький кусок хлеба и стакан воды. Есть он не стал.

Лежа на нарах, Долаберидзе наблюдал за караульными. Они принесли откуда-то пять стульев, старое мягкое кресло и, разломав их, начали топить большую русскую печь. Вскоре от жары в помещении стало трудно дышать. Немцы, установив строгую очередность, по два-три человека раздевались и, словно обезьяны, охотились за насекомыми в своем белье.

Долаберидзе неспроста вспомнил обезьян. Еще до войны бывал он в обезьяньем питомнике в Сухуми и нечто подобное ему приходилось там наблюдать. Только обезьяны делали это молча, а гитлеровцы гоготали и, соревнуясь между собой, показывали друг другу пойманную вошь. Долаберидзе передернуло от омерзения. Он закрыл глаза и вскоре задремал. Проспал он недолго. Проснулся, когда хлопнула дверь и в караульном помещении воцарилась тишина. Вошедший офицер что-то долго объяснял начальнику караула. Тот понимающе кивал головой, потом приказал одеться двум гитлеровцам и поднял пленного.

Солнце стояло высоко, выглядывая из-за проплывающих по небу облаков.

«Куда теперь? Наверно, на расстрел», — думал летчик. Запрокидывая голову, он наблюдал за плывущими на восток облаками. Ветерок приятно холодил ноющее от побоев лицо. «К вечеру эти облака проплывут и над нашим аэродромом. Может быть, кто-нибудь из друзей также поднимет голову и посмотрит в небо. Никто из них не узнает, что перед смертью смотрел я на эти легкие облака... Неужели так просто позволю себя убить?» Внутри все протестовало. Долаберидзе шел, опустив голову, и лихорадочно обдумывал план действий: «Расстреливать будут где-то за аэродромом. Немцев двое. Как только выйдем в поле, брошусь на одного, стисну и загорожусь его телом. Может быть, удастся выхватить автомат». Долаберидзе напряг мышцы, почувствовал их силу. «Будь что будет. Все равно конец». Он начал осматриваться по сторонам, пытаясь угадать место, куда его должны вывести для расстрела.

Они шли мимо стоянки самолетов. Вокруг виднелось множество еще не засыпанных воронок, возле которых валялись обгоревшие, пробитые пулями канистры, разбитые в щепы ящики и множество промерзших галет и сухарей. Какие-то женщины, старики под охраной гитлеровских солдат засыпали промерзлой землей ямы. Возле исправных самолетов суетились техники, летчики, загружая в ненасытные чрева пузатых транспортов ящики и мешки. Много «юнкерсов» стояло с развороченными крыльями, с покосившимися фюзеляжами, с переломанными хвостами.

«Хорошо поработали», — вспомнил Долаберидзе вчерашний вылет.

В это время его подвели к большому трехмоторному Ю-52. Возле самолета толпилось несколько офицеров. Они с нескрываемым, любопытством разглядывали пленного. Шедший впереди караульный подошел к одному из гитлеровцев и о чем-то доложил.

Немцы быстро пошли к самолету, по железной лесенке полезли в открытую дверцу пассажирской кабины. Офицер, должно быть летчик, махнул рукой и, подав отрывистую команду, тоже забрался внутрь фюзеляжа.

Когда все скрылись в машине, конвойные подтолкнули Долаберидзе и жестом показали на дверцу.

Один мотор уже работал, и от вращающегося винта поднялись снежные вихри.

Долаберидзе забрался в пассажирскую кабину. Мысль о расстреле больше не тревожила. «Для того чтобы расстрелять, незачем возить в самолете».

Он хотел пройти и сесть на откидную железную скамейку возле небольшого квадратного окошка, но конвойные, забравшись вслед за ним в самолет, грубо оттолкнули его и усадили на груду каких-то ящиков в самом хвосте фюзеляжа. Спорить и сопротивляться было бесполезно.

«Что еще мог придумать генерал?» — пытался догадаться Долаберидзе, с ненавистью вспоминая разъяренное лицо фашиста.

Все три мотора уже работали. Долаберидзе чувствовал, как увеличиваются их обороты. Наконец он ощутил, как покатился по укатанному снегу самолет. Через несколько минут «юнкерс» на секунду остановился и, взревев моторами, устремился вперед. Тут же поднялся хвост. Несколько толчков колесами о взлетную полосу, и привычная плавность оторвавшейся от земли машины передалась телу.

Конвоиры не сводили с пленного глаз. Многие офицеры тоже повернули головы в его сторону и, надменно улыбаясь, начали о чем-то расспрашивать сопровождающих.

По жестам одного из конвоиров и по тому, как он часто повторял слово «Ил-цвай», Долаберидзе понял, что говорят о нем и о вчерашнем ударе штурмовиков. Гитлеровцы перестали улыбаться, лица их вытянулись, они оживленно заговорили между собой.

Так прошло минут тридцать. Измученный побоями, несмотря на нервное напряжение, Долаберидзе задремал под монотонный гул моторов.

Очнулся он от толчка. Открыв глаза, понял, что самолет уже произвел посадку и рулит по аэродрому. Вскоре «юнкерс» остановился. Оборвался привычный гул, и лишь свист рассекаемого винтами воздуха слышался еще несколько мгновений. Выскочивший из кабины летчиков немец пробежал между сидящими пассажирами, открыл дверцу и установил лестницу. В упор разглядывая пленного, фашисты стали выходить из самолета.

Долаберидзе спрыгнул на землю. В лицо ударил пронизывающий ветер. Снежные вихри кружили по аэродрому. Множество военнопленных деревянными лопатами разгребали занесенные стоянки немецких бомбардировщиков. В капонирах покоились и двухмоторные приземистые Ю-88 с серыми распластанными крыльями и неестественно короткие, кургузые Ю-87 с длинными, расставленными в стороны стойками шасси. К самолетам подъезжали груженные бомбами автомашины, подкатывали бензозаправщики.

«Готовятся к вылету», — понял Долаберидзе и тут же вспомнил разрушенный город на берегу Волги, торчащие из земли развалины зданий и черный дым от непрерывно пылающих нефтяных баков.

Накатанная дорога, по которой два гитлеровца конвоировали Долаберидзе, извивалась на самой окраине аэродрома. По сторонам с лопатами в руках толпились оборванные, истощенные люди. Они с сожалением, украдкой поглядывали на пленного летчика и, озираясь на охранников, тут же отворачивались.

Проходя неподалеку от группы таких людей, Долаберидзе, не поворачивая головы, как бы невзначай, спросил:

— Какой аэродром?

— Таганрог, — ответили, сразу же несколько голосов, и, тут же отвернувшись, люди принялись за работу.

Услышав разговор, гитлеровец-охранник подбежал вплотную и, не разбираясь, выстрелил из автомата в спину одному из военнопленных.

Не взмахнув руками, не выпуская лопаты, человек молча ткнулся головой в снег.

Долаберидзе зажмурился. Он не слышал лающего крика фашиста. В ушах гремело раскатистое эхо короткой автоматной очереди, а в спину посыпались частые удары приклада, заставившие ускорить шаг.

— За что? За что? — безмолвно шептали губы летчика. — За что убили? Как мало стоит человеческая жизнь! — И почему-то именно сейчас Долаберидзе вспомнил раздавленную кошку.

Это было за несколько лет до войны. Он учился в девятом классе. Одному из школьных друзей родители купили велосипед. Вместе со счастливчиком Григорий учился кататься. Друг ездил уже хорошо и однажды, показывая товарищам класс гонки по ровной дороге, из бахвальства раздавил пригревшуюся на солнцепеке кошку.

Тогда его охватила ярость. Он, кажется, ударил виновника по лицу, долго с ним не разговаривал и впоследствии с омерзением вспоминал этот случай.

То, что он увидел сейчас, выходило за рамки его понимания. «Это же человек. Как может человек так вот просто убить человека?» За годы войны Долаберидзе много слышал о зверствах фашистов. Но все, о чем он читал в газетах, как-то смутно, в общих чертах доходило до сознания. Сегодня он впервые стал невольным свидетелем мерзкой расправы, впервые увидел ничем не прикрытое убийство. Долаберидзе был потрясен. «А в бою? В бою ведь тоже люди убивают друг друга, — задумался он, — Нет, в бою другое, — ответил сам себе летчик. — А тут безоружного. В спину... И за что?»

Долаберидзе трясся в бессильной злобе. Его лихорадило и тогда, когда он вошел в какой-то каменный дом, и тогда, когда он очутился в небольшой комнате, где, развалившись на мягком диване, сидел маленький, щуплый фашист. Конвойные вышли, но, очевидно, остались за дверью.

— Здравствуйте, — на русском языке сказал гитлеровец.

За выпуклыми стеклами больших роговых очков Долаберидзе разглядел холодный блеск зрачков. Через всю левую щеку фашиста к виску тянулся разовый, еще свежий рубец — след недавнего ранения.

— Я есть комендант, — заявил гитлеровец. Он встал с дивана, обошел вокруг Долаберидзе и, смерив взглядом широкоплечую, атлетическую фигуру пленного, посмотрел на его лицо, распухшее от побоев. — О! Я вижу вам пришлось тяжело приземляться. Но летчики ко всему должны быть готовы, — сказал комендант, закончив наконец осмотр. — Садитесь, — он придвинул пленному стул, потом достал из кармана портсигар и, раскрыв его, предложил: — Закуривайте.

Тело еще било ознобом. Надеясь успокоиться, Долаберидзе взял сигарету.

Комендант поднес зажигалку.

Едкий табачный дым, который с жадностью вдыхал летчик, действовал несколько успокаивающе.

— Ваша фамилия? — спросил неожиданно комендант, усаживаясь в большое кожаное кресло.

— Габуния.

— О... Вы есть грузин?

Долаберидзе молча кивнул головой. Он продолжал торопливо глотать табачный дым, стараясь сдержать дрожь, лихорадившую тело.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск?

— Откуда вы знаете русский язык? — спросил в свою очередь Долаберидзе. Он поднял голову и смело посмотрел в холодные глаза немца.

— Здесь спрашиваю я, — уже строже оборвал его комендант. — Вы понимаете, что значит попасть к нам в плен?

Долаберидзе пренебрежительно усмехнулся, кивнул головой.

Он вспомнил ткнувшегося головой в снег человека. Исчезнувшая было дрожь вновь пробежала по всему телу. Стиснув зубы, летчик заставил себя успокоиться.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск? — с немецкой пунктуальностью слово в слово повторил комендант.

— А что это вам даст?

— До вчерашнего дня русские не смели предпринимать таких смелых ударов по нашим тыловым базам, — чеканя слова, начал немец. — Наше командование убеждено, что на этот участок фронта переброшена какая-то новая часть русских асов. И вы мне сегодня расскажете, что это за часть и на каком аэродроме она базируется, — властным тоном закончил фашист.

— Вы уверены, что я об этом расскажу?

— Это так же точно, как то, что я давал присягу моему фюреру.

— Зачем так говоришь? Я тоже присягал своему народу. Если вы не нарушаете присягу, которую дали одному фюреру, почему я должен нарушить. Я давал присягу всему советскому народу. Нет, я не нарушу присягу.

— Что вы понимаете о чести! — закричал немец. Он начал приподниматься с кресла, но неожиданно, смирив гнев, сел и, откинувшись на высокую спинку, уже спокойнее продолжил: — О каком народе вы говорите? Вы же грузин. Россия притесняет вашу страну. Что вы получили от русских? Ничего. Мы, немцы, после войны сделаем Грузию самостоятельной. Расширим ее за счет Армении. Ваша маленькая страна станет свободным и цветущим государством, — комендант на минуту замолк.

Он силился подыскать нужные слова, чтобы как-то ослабить волю этого пленного летчика. Командование требовало во что бы то ни стало выяснить все о новой авиачасти русских асов. Зная по опыту, как трудно, почти невозможно вытянуть данные от пленных большевистских летчиков, комендант решил пока не прибегать к крайним мерам. «Необходимо разжечь национальное чувство этого грузина. И тогда он мой. Тогда он непременно расскажет все, что нам нужно. Да, я выполню это трудное задание».

— Мы, немцы, несем вам освобождение! — неожиданно выкрикнул он. — А вы не можете понять вашей головой, что обязаны помогать нам в этом.

— Какую чепуху мелешь, — перебил его Долаберидзе. — Послушай, вы сами верите в то, что говорите?

— Ну вот что, Габуния, если вы хотите жить, и неплохо жить, — подчеркнул немец последние слова, — вы расскажете все об этой новой части русских асов. За это мы устроим вашу жизнь. Мы отправим вас в Польшу на авиационный завод. Вы будете работать испытателем. Германии нужны хорошие летчики. Вы будете получать много марок. Вы будете пить вино и наслаждаться красивыми женщинами. А когда мы освободим вашу родину, вы вернетесь в свободную Грузию. Об этом стоит подумать.

— Мне кажется, вы теперь и сами не очень верите в свою победу, — спокойно ответил Долаберидзе. — Армия Паулюса вот-вот капитулирует.

Коменданта словно выбросило из кресла. Вскочив на ноги, он ринулся на пленного. Брызжа слюной, путая в дикой ярости русские и немецкие слава, он размахивал руками и кричал:

— Этого не случится. Фатерлянд не оставит без помощи дойче золдатен. Гитлер послал нах остен очень много танков. Русише швайн еще вспомнят Волгу. — Капитан подскочил к столу и нервно закурил сигарету. — Вы будете говорить или капут! Мы вас расстреляем. Ваша мать и жена не дождутся свой сын, — повернулся он опять к пленному летчику.

Долаберидзе молчал. Напоминание о матери больно кольнуло в сердце. Неужели никогда не прижмется он щекой к ее лицу, никогда не увидит своих родных?

Комендант заметил, как потеплели глаза пленного, как часто взлетают и опускаются его густые черные ресницы. Каким-то чутьем он понял, что задел за живое этого непонятного грузина. Решив, что упорство летчика уже сломлено, он обошел стол и опять уселся в кресло. На его лице расплылась самодовольная, надменная улыбка. Взяв в правую руку карандаш, он подался всем корпусом вперед.

Долаберидзе не торопясь достал из кармана носовой платок и, громко высморкавшись, положил его обратно.

— Ну, я готов слушать, — сказал комендант и вдруг увидел, как потеплевший было взгляд летчика становится злым и колючим. Глаза пленного опять загорелись ненавистью. — Ты будешь говорить, большевистская свинья? — завизжал комендант и стукнул кулаком по столу.

Долаберидзе презрительно улыбнулся.

Фашист выскочил из-за стола и зажатым в руке карандашом ударил пленного по голове.

— Делайте что хотите, но я никогда не расскажу вам то, что вы силитесь из меня вытянуть, — спокойно проговорил летчик.

— Я ожидал это, но я хотел облегчить вашу участь. Как бы вам не пришлось раскаиваться за свое молчание. — Комендант постучал в стену. Через минуту в комнату вбежали три эсэсовца. — Пленный летчик не хочет со мной разговаривать. Развяжите ему язык и доставьте обратно ко мне, — отчеканил по-немецки комендант.

Через пару минут Долаберидзе втолкнули в соседнюю комнату. Тусклый свет синей лампы слабо освещал углы, заваленные каким-то хламом. В единственном, наполовину замурованном кирпичом окне торчали толстые прутья решетки. За окном сгущались сумерки.

Долаберидзе начал оборачиваться к вошедшим вслед за ним немцам, и в этот момент сильнейший удар в шею, нанесенный, видимо, прикладом автомата, свалил его с ног.

Смутно, сквозь какую-то пелену помрачившегося сознания Григорий чувствовал, как стаскивают с его ослабевшего тела комбинезон и унты, как град тяжелых ударов сыплется на его спину и голову. Он прикрыл руками затылок, тут же ощутил последний удар кованого сапога в бок и потерял сознание.

Он очнулся, когда уже вновь сидел на стуле перед комендантом. Сквозь шум в голове и звон в ушах до его сознания доносились обрывки каких-то слов. Он попытался поднять отяжелевшие веки. В глаза ударил яркий свет настольной лампы, а за блеском очков летчик разглядел стеклянный взор фашиста.

Долаберидзе с трудом поднял руку и провел ладонью по мокрым слипшимся волосам. Это движение болью отдалось по всему телу, и вместе с тем он не ощутил привычной тяжести комбинезона.

Он скорее понял, чем увидел, что сидит в распущенной, без ремня гимнастерке. Ноги, словно колодками, стиснуты рваными малоразмерными сапогами без голенищ.

С усилием заставил себя поднять голову и окончательно открыть глаза. Стол вместе с комендантом медленно поплыл в сторону, стена пошатнулась и, убыстряя движение, устремилась туда же. Опустив веки, Долаберидзе почувствовал, как вновь проваливается в бездну, но чьи-то крепкие руки удержали его на стуле.

Неожиданно сознание прояснилось. Летчик, вытащив платок, вытер лоб. На платке остались пятна крови.

— Надеюсь, теперь мы поговорим откровенно, — услышал он вкрадчивый голос коменданта.

Долаберидзе попытался выругаться, но, открыв рот, почувствовал острую щиплющую боль в рассеченных губах. Он медленно, но уверенно замотал головой.

— Видимо, эта процедура на вас мало подействовала. Ну что ж, — мы можем повторить, — сказал комендант.

Летчик с ужасом вспомнил о диком, бесчеловечном избиении.

«Что делать? Рассказать? Ни за что. Откусить язык!» — мелькнула вдруг мысль. Он быстро прикрыл рот рукой, высунул до отказа язык и сдавил челюсти. Стало больно, но как он ни силился, челюсти не сжимались. Он втянул язык и с силой сжал зубы.

— Русская свинья! Ты будешь говорить, — провизжал над ухом вышедший из-за стола комендант.

Летчик замотал головой и тут же резким ударом был обит со стула.

«Как я ослаб. Этот маленький, хлюпкий фриц смог свалить меня одним ударом». Не открывая глаз, он прикинулся, будто потерял сознание.

Фашист слегка пнул его ногой и что-то приказал вошедшим солдатам.

Долаберидзе почувствовал, как взяли его за руки и за ноги, как подняли с пола. Он понял, что несут его вниз по лестнице. Услышал, как заскрипела тяжелая дверь, и всем телом ощутил приятный холодок цементного пола, на который бросили его фашисты.

 

Глава VIII

А Карлов торопился. Идти было тяжело — ноги по колено проваливались в снег. Слабый ветерок кружил в воздухе снежные россыпи. Георгий изредка останавливался, чтобы разглядеть светящиеся стрелки и циферблат ручного компаса. В высоких высохших камышах на берегу Маныча он присел на снег передохнуть. Опять сильно ныла рука. Он с трудом перемотал портянки, подложил в валенки сухой травы и двинулся дальше на северо-восток.

На горизонте сквозь серую пелену облаков начал просачиваться рассвет. Маныч остался далеко позади. Георгий отыскал занесенный снегом стог сена и решил укрыться в нем до ночи.

Когда рассвело, он увидел, что неподалеку проходит проселочная дорога. Изредка по ней на лошадях проезжали жители. Один раз, оставляя черный след дыма, протащился большой немецкий автобус.

Переставший было к утру снег вновь посыпал крупными хлопьями. Дорога скрылась за плотной белой пеленой.

Вскоре Георгий почувствовал, как леденеют ноги. «Да, валенки — не унты», — подумал он и начал усиленно шевелить пальцами. Немного помогло. Потом веки стали слипаться и он не помнил, как заснул.

Разбудили его взрывы и страшный рев над головой. «Та... та... та... та...» — слышались сквозь рев моторов частые залпы авиационных пушек. Снаряды со свистом рассекали воздух.

«Тррррр» — мелкой дробью рассыпались длинные пулеметные очереди.

Георгий выглянул из своего убежища. Шестерка штурмовиков обстреливала остановившуюся колонну — около десятка немецких легковых автомашин и два больших штабных автобуса. Очевидно, перебазировался штаб какого-то крупного соединения. Несколько автомашин горело. В стороны от дороги разбегались фашисты и плашмя валились на снег.

До боли в глазах всматривался Георгий в хвостовые номера самолетов, однако разглядел лишь белую полоску, наискось перечертившую киль и руль поворота — опознавательный знак дивизии полковника Рубанова. Но вот штурмовики изменили направление захода на цель и теперь, выходя из атаки, низко проносились почти над стогом, где прятался Карлов.

Георгий опознал «семерку» — самолет старшего лейтенанта Мордовцева. За ним мчался самолет с номером «20». «Это же сержант Семенюк!» Штурмовик начал разворот и накренился. «За Карлова!» — успел прочитать Георгий на фюзеляже.

Что-то стиснуло горло. Расползлись буквы, слившись в сплошную белую строчку.

«Дойду, обязательно дойду, чего бы это ни стоило — дойду», — твердил себе Георгий и вытирал рукавом щеки, А крупные буквы надписи все стояли перед глазами.

Минуты через три, видно расстреляв весь боекомплект, штурмовики улетели на восток.

Фашисты подбирали раненых и под руки волокли их в уцелевший автобус. Затем, бросив на дороге пять обгоревших машин, колонна медленно тронулась и вскоре скрылась из виду.

Георгий почувствовал голод. Он отогрел пальцы в широких рукавах деревенской овчины, достал банку сгущенного молока и, проткнув ее ножом, высосал почти все содержимое.

Быстро стемнело. Изредка в разрывы низко проплывающих облаков заглядывала луна, освещая темную свалку обгоревших машин.

Конечно, можно было обойти их стороной. Но Георгия тянуло именно туда. Ему страстно хотелось посмотреть на эти груды металла, он никогда раньше не видел вот так рядом, на земле, результаты воздушных ударов.

«Наверно, у машин никого нет. В конце концов, за ними можно спрятаться, если кто-нибудь появится», — решил он и зашагал к дороге.

Ближе к машинам Георгий стал пробираться осторожней. По ровному открытому полю он крался, лишь когда луна скрывалась за облаками. Как только она выглядывала, Георгий ложился на снег и лежал неподвижно. Никогда раньше он не предполагал, что луна так щедро может освещать землю. Хотелось глубже зарыться в снег, спрятать себя от случайного вражеского взгляда.

Опасения оказались напрасными. Подобравшись вплотную, он убедился, что у машин никого нет. Он обошел их и осмотрел при лунном свете развороченные прямыми попаданиями снарядов капоты, бензиновые бачки и кузова.

Вдруг Карлов ясно услышал скрип приближающихся саней. Маскируясь в тени, он забрался внутрь автобуса. Стекла окошек были выбиты. Два походных металлических столика с вырванными из пола ножками перекосились набок.

Лошадь была уже совсем близко. Георгий увидел человека, сидящего в санях. Ясно вырисовывался немецкий автомат на плече.

— Трр... — послышалось на дороге. Лошадь остановилась. — Ишь как угораздило.

Снег захрустел под ногами. Человек обошел кузов автобуса. Георгий крепче сжал автомат.

— Хенде хох! — крикнул он.

— Я свой, их полицай, — проговорил тот и поднял трясущиеся руки.

Не опуская автомата, Георгий скомандовал:

— Не разговаривай, поворачивайся кругом. Пошевелишься — застрелю на месте, — и повелительно добавил, назвав первую попавшуюся на язык фамилию: — Иванов, обезоружить его.

Когда полицай повернулся спиной, Георгий выпрыгнул из автобуса, снял с полицая автомат, затем переложил в свой карман пистолет, извлеченный из кобуры предателя.

— Иди к лошади! — он ткнул полицая в спину дулом автомата.

— Хоть ноги-то мне развяжите. Я их, кажется, уже отморозил, — послышался из саней чей-то жалобный, молящий голос.

Эта мольба, похожая на стон, прозвучала так тихо, что, казалось, донеслась откуда-то из-под снега. От неожиданности Георгий едва не отпрянул в сторону.

Подойдя вплотную к саням, он увидел лежащего в них человека. Толстые веревки были перехлестнуты на его груди.

— Не оборачивайся! Руки назад! — приказал Георгий полицаю и вожжами накрепко связал ему руки. Потам быстро вытащил нож и перерезал веревки, которыми был связан пленный.

— Кто вы? — спросил он.

— Танкист я, из плена бежал, — ответил человек, пытаясь подняться. Но отекшие ноги не держали его — он со стоном повалился в сани. — Двое нас было. Спрятались мы на одном хуторе. А этот вот, подлец, поймал. Товарищ мой бежать хотел, так он его из автомата. Наповал.

Георгии подошел к полицаю и развязал ему руки.

— Снимай шинель!

Полицай медленно снял ремень, на котором висела кобура, стянул с себя шинель и вдруг бросился на колени и, протягивая к Георгию трясущиеся руки, взмолился:

— Простите, простите! Не убивайте, детишки у меня, не убивайте...

Георгий много раз уничтожал врага. Но то было с самолета. А сейчас он не мог решиться вот так, просто убить предателя, просящего о пощаде.

— Дайте я его, — приковылял танкист. — Он у меня на глазах друга убил и не поморщился, собака. — Танкист с силой рванул автомат из рук Карлова.

Полицай вплотную подполз к Георгию и, хватая его за ноги, продолжал всхлипывать:

— Не убивайте, детки у меня, не убивайте...

Георгий отвел в сторону автомат, уже поднятый танкистом для выстрела.

— Нас здесь двое, советских людей. Вот он, — кивнул Карлов на танкиста, — и я. Мы Имеем право судить изменников. Мы решили расстрелять тебя за предательство, за убийство человека. — Георгий не почувствовал, как полицай вытащил нож из-за голенища его валенка. — Именем Союза Советских...

В этот момент полицай, словно выпрямившаяся пружина, вскочил на ноги, и в лунном свете блеснуло над Карловым стальное лезвие. Но танкист уже нажал курок автомата — в то же мгновение барабанной дробью рассыпалась короткая очередь. Предсмертный вопль полицая потонул в залпе выстрелов. Выронив нож, он замертво повалился в снег к ногам летчика.

Лошадь шарахнулась в сторону. Танкист схватил вожжи и удержал ее. Георгий поднял с дороги шинель и ремень, обыскал карманы убитого и взял его документы. Затем вместе с танкистом они оттащили труп от дороги и забросали снегом.

Уже в санях, когда лошадь трусила по дороге в сторону фронта, Георгий отдал новому знакомому шубу, а сам надел шинель полицая. Танкист обнял и расцеловал Карлова.

— Теперь я ваш конвоир, — улыбнулся Георгий, затягивая ремень на шинели.

— Мне о таком конвое только мечтать можно было, — горячо и страстно заговорил танкист. — Недолго мне жить оставалось. Сгноили бы в карцере или собаками затравили, гады. Вы же мне жизнь спасли. — Голос его сорвался. Видно было: только теперь он начал осознавать все случившееся.

— Вы тоже в долгу не остались, так что мы квиты. А вас куда везли?

— Кажется, на станцию Пролетарскую. Там у них тюрьма при полиции. Немцы полицаям награды дают за поимку нашего брата... Теперь-то мы живем! — Танкист бережно поднял советский автомат.

— Я два дня ничего не ел, но ни за какой хлеб не променял бы вот это. Дайте его мне, я буду партизанить в вашем отряде.

— Пожалуйста, возьмите. К моей новой шинели больше подходит этот. — Георгий кивнул на трофейный автомат.

— Спасибо, — танкист поцеловал приклад автомата и повесил его на шею. — Теперь мстить. За все буду мстить! Второй раз живым меня не взять. Можете поручать мне любое задание.

— А я ведь не партизан. Я летчик. Сбили на днях. Теперь, как и вы, к своим пробираюсь.

Танкист, еще не веря, посмотрел на Карлова.

— Значит, опять пробираться, — хрипло произнес он. — А я-то думал, что уже у своих, у партизан то есть...

Они долго ехали на северо-восток, сворачивая с одной дороги на другую, минуя населенные пункты и большаки. Сплошная облачность затянула небо. Начался снегопад. Промерзнув, они часто соскакивали с саней и бежали рядом с лошадью, чтобы согреться.

— Если бы не вы, отморозил бы я ноги. Уж очень сильно стянули мне их веревками, — сказал танкист, выбравшись из саней для очередной пробежки.

— А что у вас на ногах?

— Деревянные самоделки. Лагерные еще.

Откуда-то сбоку надвигался гул и лязг движущихся танков.

Карлов с тревогой прислушался.

— Может, свернем?

— Проскочим, — сказал танкист. — Они далеко еще.

Внезапно впереди, совсем близко, сверкнул фонарик.

— Хальт! Вер гейт? — раздался окрик.

— Бегите! — успел шепнуть Карлов.

Танкист прыгнул в сторону и растаял в темноте. Отступать Георгию было поздно и некуда.

На перекрестке дорог его остановили немецкие солдаты-регулировщики. С боковой стороны уже близко слышался лязг гусениц.

С трудом сдерживая нервную дрожь, Георгий вытащил документы убитого предателя.

— Их полицай, их полицай, — повторил он.

Посветив фонариком, один из регулировщиков разглядел в санях немецкий автомат, сказал что-то другому и махнул рукой, пропускай лошадь.

— Шнелль! Шнелль! — заторопил он.

Танки были уже совсем рядом.

Проскакав с полкилометра, Георгий натянул вожжи и остановил лошадь. На, лбу выступил пот. Спину холодила влажная рубашка.

«На этот раз проскочил, — подумал он. — А где же танкист?» Ждать ночью в степи человека было бессмысленно. И, рискуя в любую минуту наскочить на врага, Георгий повернул лошадь назад. До боли в глазах вглядывался он в степь.

Гул и лязг проходящих совсем рядом танков резал уши. Карлов посмотрел на светящуюся стрелку компаса. Танки двигались на юг, к железной дороге.

Наконец колонна проползла. Георгий услышал треск двух заведенных мотоциклов и, дождавшись, когда регулировщики уехали, погнал лошадь через дорогу, туда, где исчез танкист. Около часа кружил он в районе этого перекрестка. Звал, кричал в темноту и, затаив дыхание, ждал отклика. Но до него доносилось лишь удаляющееся эхо собственного голоса да откуда-то с востока далекий неумолкаемый гул артиллерийской канонады.

Как неожиданно эта тревожная ночь подарила ему товарища, так же вдруг и поглотила его в темноте.

«С автоматам танкист не пропадет. Наверное, он в одиночку пробирается к своим», — решил Георгий и двинулся на восток.

Уже много километров осталось позади. Лошадь устала и еле тащилась. Где-то совсем близко тишину прорезали автоматные очереди. Справа у горизонта облака окрашивались в оранжевый цвет: там полыхало зарево большого пожара.

Впереди слышался лай собак. Карлов хотел было повернуть измученную лошадь в степь, в объезд станицы, но раздумал. Он бросил вожжи и вылез из саней.

Чуя близость жилья, умное животное медленно потащилось по дороге.

А Карлов повесил на шею трофейный автомат и зашагал в степь. За ночь он проехал километров сорок, а то и больше, и линия фронта представлялась ему где-то близко.

Ступая по глубокому снегу, Карлов огромным усилием воли заставлял себя переставлять ноги. Хотелось лечь в эту рыхлую, холодную массу и забыться. Он напрягал последние силы, когда услышал позади себя треск автоматных выстрелов.

Георгий вытянулся на снегу вверх лицом. Там, на дороге, откуда он шел, у самой земли, в, разных направлениях проносились зеленые и красные черточки трассирующих пуль. Этот сноп сверкающих нитей нестерпимо медленно перекатывался на запад.

Георгию не верилось, что так быстро он добрался до линии фронта. «Наверно, партизаны или небольшое разведывательное подразделение», — решил он и, когда все стихло, потащился дальше.

Рассвет застал его на снежной равнине. Голодный, усталый, он еле двигался. Осмотревшись кругом, он понял, что спрятаться негде. Ни одного стога сена не было видно. Впереди, километрах в двух, раскинулась какая-то станица.

Георгий в изнеможении опустился на снег.

На большой высоте проплыла на запад группа советских бомбардировщиков. Летчик долго всматривался в эти самолеты. Он ожидал вот-вот увидеть вспышки разрывов немецких зениток. Но по бомбардировщикам никто не стрелял, и они летели, не совершая противозенитного маневра.

«Неужели я уже на своей территории?» — радостно подумал он. И тут же услышал отдаленный воющий гул моторов. С десяток пикирующих «юнкерсов» устремились к земле. У горизонта выросли черные разрывы бомб. Трудно было разглядеть, что бомбят, но он понял, что в той стороне, куда он шел, уже наши.

Осторожно подходил Георгий к станице. Ему все еще не верилось, что линия фронта осталась позади. Он подобрался к задворкам крайней хаты и увидел на высоких шестах провода связи.

Карлов вытащил из снега один шест, взял в руку опустившийся провод. Сомнений больше не было — провод советский.

— Руки вверх! — из-за дома с автоматами наперевес выбежали два солдата в знакомых белых полушубках.

Георгий разглядел красные звездочки на их шапках-ушанках.

— Наши! — Он бросился им навстречу.

Лейтенант Карлов совсем забыл о синей шинели полицая, о немецком автомате, висящем на его шее, а потому не поверил, когда вновь услышал:

— Руки вверх, гад! Стрелять буду!

— Товарищи, да я же свой. Летчик я! — в недоумении остановился Георгий и поднял руки.

Спокойно вошел Карлов в хату, куда его привели связисты.

«Сейчас все выяснится, и поеду на аэродром, — думал он. — Пожалуй, придется попросить машину». Он был далек от мысли, что его всерьез могут принять за полицая.

Георгий готов был расцеловать этих двух бойцов, ему хотелось смеяться. от сознания, что кругом свои. Он уже не чувствовал усталости, не чувствовал боли в руке.

На табурете сидел старший лейтенант и читал газету.

— Товарищ командир! Вот, поймали. Что-то с проводами делал, — доложил связист.

— Ничего я не делал с вашими проводами, — улыбаясь, сказал летчик.

— А зачем тогда шест снял, провод в руки брал? — затараторил связист, по-видимому узбек. — Вот, у него отобрали. — Он выложил на стол трофейный автомат Карлова, маленький немецкий пистолет «Вальтер» и советский пистолет «ТТ». — До зубов вооружился, подлюга. Вот нож еще!

— Полицай? — спросил у Карлова старший лейтенант.

— Да нет, какой я полицай? Я летчик, — ответил Георгий. — Четыре дня к своим топаю. Еле добрался.

— Документы есть?

— Документов нету.

— А ну-ка, обыщите его, — приказал, старший лейтенант.

Солдат быстро вывернул карманы Карлова. На столе к оружию прибавились ручной компас, часы, кисет с табаком, какие-то бумажки и удостоверение полицая.

— Документов, значит, нет, — со злобой выговорил, старший лейтенант и поднес к лицу Карлова удостоверение. — А это что?

— Да это же не мое! Это мы предателя убили. Я у него забрал. И шинель эта его, и автомат тоже.

— Кто поверит твоим басням? Или ты нас за дураков считаешь? — сказал старший лейтенант. Он повернулся к связистам и приказал: — Ведите его в особый отдел. Знаете где?

— Я туда линию тянул, — ответил солдат.

— Правильно, Алиев. Эти трофеи,тоже с собой возьмите, — кивнул на стол командир связистов.

— Ну, шагай, живо! — солдат показал на дверь.

Георгий вышел, посмеиваясь в душе над курьезным положением, в котором очутился. «А все-таки дошел, добрался до своих», — подумал он.

Правда, не такой представлял он свою встречу с советскими бойцами, когда шагал ночами по снежной целине. Не такой мыслилась ему эта встреча и тогда, когда он, коченея от холода, коротал в сене короткий зимний день.

«Ничего, сейчас позвонят в штаб воздушной армии, и все выяснится», — успокаивал он себя.

Георгий шел, провожаемый ненавидящими взглядами людей. Он посмотрел на бойцов. И, хотя он не знал за собой никакой вины, невольно опустил голову, чтобы не видеть эти презрительные взгляды.

На минуту он почувствовал себя одиноким среди людей в знакомых солдатских полушубках, с родными звездочками на шапках, среди людей, которые были ему такими дорогими и близкими.

«Какие найти слова, чтобы они поверили мне? — подумал Георгий и сам же ответил: — Нет, не поверят они... Не поверят ни одному слову человека, на котором шинель предателя».

Он представил, себе удивление бойцов, когда им объявят, что это не полицай, а советский летчик, и улыбнулся: «Скорей бы только узнали!»

— Как волк ни скрывался, а все равно попался, — так встретил Георгия капитан, сидевший за столом в пустой хате особого отдела.

Связист доложил, что предатель что-то делал с проводами связи, и стал выкладывать на стол оружие, компас, часы и документы полицая.

— Значит, не успел драпануть с хозяевами? — поинтересовался капитан.

Плечи уполномоченного особого, отдела обтягивала образцово выглаженная гимнастерка. Под ней чувствовались упругие мышцы натренированного тела. Пуговицы начищены до блеска. Все это мало гармонировало с осунувшимся, хотя и чисто выбритым лицом, с усталыми, покрасневшими от бессонных ночей глазами. Он взял со стола кожаный портсигар, вытащил из него папиросу и, разминая пальцами табак, в упор посмотрел на Карлова.

— Ну, рассказывай, за сколько Родину продал?

— Я не предатель. Это недоразумение. Я летчик-штурмовик. — Георгий назвал номер своего полка. — Позвоните, пожалуйста, в штаб воздушной армии. Вам подтвердят, что меня сбили всего несколько дней назад.

— Отдельные сволочи умудряются Родину за один день продать, — сказал капитан. — А куда звонить — без тебя разберемся. Правду говорить будешь? — бросил он на Карлова хмурый взгляд.

— Да я же правду говорю, — как можно убедительнее произнес Георгий.

— Что ты с проводами делал? Зачем они тебе понадобились?

— Хотел узнать, кто в селе, вот и посмотрел, чей провод.

— Ну, правильно. Убедился, что наш, а убежать не успел.

Георгий молчал.

— Садись, — капитан указал на табурет, стоявший недалеко от стола.

Георгий сел, снял перчатки.

— Разрешите взять часы? — попросил он.

— Возьми.

— Тут вот на обороте написано, кто я такой, — проговорил летчик, показывая крышку часов.

— «Георгию Карлову за досрочную уборку хлеба», — вслух прочитал уполномоченный особого отдела и улыбнулся.

«Теперь, наконец, поверил», — решил Георгий, облегченно вздохнув.

— Часы, значит, за трудовые подвиги получил. А это, — капитан кивнул на немецкий пистолет, — за службу фюреру?

Внезапный взрыв не произвел такого впечатления на Пузанка, как эти слова капитана на Карлова.

Он весь напрягся и опустил голову. Он понимал, будь партийный билет и документы при нем, ему не пришлось бы вести этот разговор, не пришлось бы выслушивать оскорбления, и теперь раскаивался в том, что не спрятал документы где-нибудь под одеждой.

Раздумывая над этим, Георгий машинально приподнял левую руку и начал надевать часы.

— А это что у тебя? — спросил капитан, увидев грязный свалявшийся бинт на руке Карлова.

— Перед полетом ранил себя нечаянно.

— Придумал бы что-нибудь поинтереснее. Насколько я понимаю, в авиации раненых летчиков у нас кладут в госпиталь.

Капитан снял с аппарата телефонную трубку и покрутил ручку.

— «Волга», «Волга». Дайте мне «седьмого»...

На несколько секунд воцарилось молчание. Капитан вертел в свободной руке маленький пистолет «Вальтер», отобранный у Карлова.

— «Седьмой»? Здорово. Это я — «девятнадцатый». Пришли-ка мне срочно врача... Да нет, на пару минут. — Он опустил трубку.

— Послушай, чего ты упираешься?..

Капитан вопросительно посмотрел на Карлова.

— Я вам все сказал. По-моему, товарищ капитан, чем зря время терять, позвонили бы лучше в штаб воздушной армии.

Он начал рассказывать, откуда взял шинель полицая.

Отворилась дверь, и в комнату вошел человек в военном полушубке.

— Вот, Александр Дементьевич, посмотри, пожалуйста, что у него с рукой, — попросил капитан. — Вы можете идти, — отпустил он бойца-связиста.

— Ну что тут у вас, показывайте.

Георгий протянул руку и помог военврачу размотать бинт.

Повязка присохла к ране.

— Отдирать не будем, и так ясно. Явный самострел, — заключил врач. — Посмотрите, кожа опалена,вокруг раны.

— М-да... — протянул капитан, приподнимаясь из-за стола и пристально рассматривая ладонь Георгия. — Спасибо за консультацию. Можете идти, — разрешил он доктору.

Карлов взглянул на капитана. В глазах уполномоченного особого отдела застыла усмешка. Эти глаза красноречивее слов говорили, что ему все ясно.

Карлов тяжело вздохнул. То, что ему казалось таким простым, то, над чем он даже не задумывался, пробираясь к своим, оказалось исключительно сложным. Он понял, что сам, без вмешательства командования ничем не сможет доказать свою правоту.

— Так вот, в молчанку играть некогда, — властным тоном сказал капитан. — Время-то военное. — Он выжидающе посмотрел на Георгия. — Тут один тоже упирался, басни рассказывал. Таким ягненком прикинулся, что я было по мягкости поверил ему... Отпустить хотел. Да спасибо местные жители помогли... Опознали предателя. Так что зря не тяни время. У меня и кроме тебя дел по горло.

В комнату вбежал запыхавшийся лейтенант.

— Товарищ капитан! — заторопился он. — Там генерал приехал, разносит нашего «хозяина». Говорит: «Почему не продвигаетесь? Другие полки воюют, только ваш мягко спать любит». Наш и приказал срочно сниматься отсюда. А комдив сидит в штабе, говорит: «Посмотрю, во сколько вы уложитесь».

Капитан встал из-за стола.

— Товарищ Дмитриев, — обратился он к лейтенанту. — Знаете, где тюрьма размешается? Это в той станице, которую вчера вечером проходили.

— Конечно, знаю. Мы же, товарищ капитан, с вами туда заезжали.

— Так вот. Забирайте его, — капитан кивнул на Карлова, — вот документы. Пусть там тыловые с ним разбираются, а нам некогда, воевать надо. Сейчас я напишу бумагу и отвезете его туда на-моей машине.

— Слушаюсь!

Через замерзшее окно Георгий не видел, что делается на улице, но по шуму заводимых моторов, по крикам и гомону понял, что часть начала движение.

— Как бы мне вашего генерала повидать? — робко спросил он.

Капитан поднял голову.

— Больше нашему генералу делать нечего. Всю жизнь мечтал с тобой поговорить, — усмехнулся он и уже серьезно добавил: — Если ему с каждым полицаем беседы проводить, тогда и воевать некогда будет.

— А я не полицай, я летчик. Поймите вы это наконец.

— Я вас в тыл и направляю, чтобы там разобрались — полицай вы или летчик. По удостоверению и по виду вы для меня полицай, предатель. Других-то документов у вас нет, — развел капитан руками. — И генерал тоже прикажет отправить вас в тыл для выяснения личности.

Георгий знал, с каким отвращением относится каждый фронтовик к предателям. Понимая, что шинель полицая и немецкое оружие изменили его облик, он не осуждал солдат, задержавших его, старшего лейтенанта — командира роты связи. Не осуждал он и этого усталого, измученного человека. Георгий сознавал, что в огромном потоке наступающих войск просто не до него. И вместе с тем он не мог понять, почему капитан не хочет запросить о нем по телефону.

Георгий не знал, что еще вчера войска фронта начали стремительный бросок вперед и в этом перемещающемся клубке по всем проводам неслись боевые приказы, распоряжения и донесения.

В бессильной злобе он решил сам позвонить в штаб воздушной армии и, привстав, потянулся к телефону, рядом с которым лежал пистолет и трофейное оружие.

Капитан, неправильно истолковав намерение Георгия, схватил со стола пистолет.

— Не шевелись! Застрелю на месте.

— Что вы испугались? Я только позвонить хотел.

— Я тебе позвоню, — чеканя слова, процедил сквозь зубы капитан, убирая со стола автомат и пистолеты.

Какая-то апатия, полное безразличие овладели Карловым. Нервное напряжение и усталость надломили его. Он понял бесполезность дальнейшего разговора с капитаном.

— Возьмите, здесь все написано, — протянул тот бумажку лейтенанту. — А с тобой в тылу еще разберутся, выяснят, что ты за птица, — загадочно предупредил он Карлова на прощание.

Они тряслись на старой, заезженной эмке. Ехали молча. Навстречу двигались к фронту пехотные части, тягачи тянули орудия, катились машины, груженные ящиками с боеприпасами; шли танки, обгоняя и тех и других, проносились «виллисы».

Въехав в полуразрушенную станицу, эмка остановилась у небольшого кирпичного здания. Угол его был снесен снарядом. Около входа валялась пробитая осколками железная вывеска с надписью, «Дойче комендатур» — все, что осталось от немцев.

В приемной за невысоким барьером сидел дежурный.

— На, принимай полицая, — обратился к нему сопровождавший Георгия лейтенант.

Георгия вновь обожгло это слово — «полицай».

— Давай его в камеру, — приказал дежурный, обращаясь к стоящему у двери сержанту.

В потолке узкого коридора, через который повели Георгия, зияли дыры. Когда свернули за угол, его втолкнули в небольшую комнату, где находилось несколько арестованных. Двое из них были в форме полицаев, остальные — в разношерстных пальто и шубах. На полу валялась осыпавшаяся щебенка. Стекло в единственном окне было выбито, но толстая решетка сохранилась. Георгий, еле державшийся на ногах, прошел в угол.

На промерзших стенах, за проседью инея виднелось множество косо нацарапанных надписей, в конце каждой стояла дата.

«Сколько людей побывало в этом фашистском застенке», — подумал Георгий.

Ноги подкашивались. Он опустился на пол. Любопытные взоры обитателей камеры шарили по его лицу.

— Откуда взяли? — громко спросил у него один из них.

Карлов, не отвечая, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Хотелось хорошенько осмыслить все, что с ним произошло.

«Почему никто не попытался разобраться, кто я такой?» — с горечью думал Георгий.

В камеру принесли обед. Георгий не притронулся к пище. Он ждал, что вот-вот его вызовет какой-нибудь начальник и все выяснится. Так в томительном, ожидании, то засыпая, то вскакивая, чтобы потопать и согреться, провел он весь день.

Вечером он окончательно почувствовал себя одиноким, затерявшимся в огромной массе людей. Последним усилием воли он пытался взять себя в руки.

«Ничего — самое страшное позади. Главное, добрался, перешел линию фронта, а все остальное — недоразумение».

Как ни заставлял себя Георгий заснуть, ничего не получалось. Невеселые мысли лезли в голову. Тело било ознобом.

Так прошло несколько томительных часов. Лишь под самое утро Георгий забылся, будто провалившись куда-то.

— Выходи во двор! — раздалась команда.

Закопошились, заторопились арестованные, подгоняемые окриками: «Живей! Живей! Шевелись!» — и друг за дружкой начали выходить на темный двор.

— Становись!

Толкая друг друга, выстроились в шеренгу.

Лейтенант пересчитал всех.

— Можете вести, — разрешил он другому лейтенанту.

По бокам выстроившихся стали конвойные с автоматами. Послышалось: «Марш»! — и небольшая группа людей медленно потянулась за ворота.

Рассветало. Георгий был рад, что они двигались. На ходу он согрелся.

Медленно тащились конвоируемые через разрушенные хутора и станицы. Днем на окраине какой-то станицы был устроен привал. Арестованным выдали хлеб. Пока они отдыхали, к ним присоединилась еще одна группа людей. Дальше двинулись вместе.

Пройдя еще километра три, Георгий почувствовал, как сильно заболели стертые ноги. Он вышел из строя и, сев прямо на снег у обочины дороги, снял валенок. Портянка сбилась на пятке. Карлов перематывал уже вторую ногу, когда к нему подошел конвоир:

— Вставай, вставай! На привале надо было портянки мотать.

Он бы, возможно, толкнул Карлова прикладом, но Георгий метнул на него тяжелый непрощающий взгляд.

— Небось наших-то сразу... без разговоров расстреливал, — пробормотал конвоир, оправдывая себя за допущенную резкость.

— Не полицай я, дурья твоя башка. Я советский летчик, — с болью в голосе произнес Георгии.

— Летчики наши вон... летают, — ответил солдат, показывая в небо, где издалека доносился гул моторов.

— Сбили меня недавно, чудак ты эдакий, вот и пробирался я к своим, а тут видишь, как встретили.

Карлов уже натянул валенок.

— Ладно, там разберутся. Догоняй своих.

Идти стало легче, и Георгий быстро пристроился в хвост колонны.

Рядом с ним, сутулясь, шел высокий пожилой человек с острой седеющей бородкой и маленькими усиками. Его, очевидно, арестовали только вчера — на щеках еще не успела вырасти щетина. «Интеллигент», — подумал Георгий, посматривая на соседа.

— Скажите, — вдруг обратился тот к Карлову, — как вы думаете, я вот был бургомистром при немцах, будут нас судить или так расстрелять могут?

— Я бы таких давно повесил, — с ненавистью ответил Георгий.

— Позвольте, но вы ведь тоже служили новому порядку, — изумился бывший бургомистр.

Карлов размахнулся здоровой рукой и с силой ударил его по лицу. Предатель свалился с ног.

— Эй, чего там не поделили? — крикнул конвоир. — Не сметь драться, а то руки свяжу.

— Не понимаю, — поднявшись, быстро заговорил бургомистр. — Может быть, я резко выразился. Ну пусть не служили, но сотрудничали же.

Карлов опять замахнулся, но тут же опустил руку. Бургомистр успел отскочить в сторону. Теперь он шел на почтительном расстоянии от Георгия.

Кругом виднелись следы недавнего боя. По обеим сторонам дороги валялись разбитые, обгоревшие автомашины, исковерканные орудия, танки с черными крестами на развороченных башнях. Иногда из-под снега виднелись то зеленый рукав шинели с торчащими из него белыми обмороженными пальцами; то сапог, обтянутый тряпками или большой соломенной калошей; а кое-где в невероятных позах, словно повалившиеся чучела, черными пятнами лежали на снегу трупы бывших завоевателей.

Встречный ветер усилился. Замело, забуранило по открытой степи. Опустив головы, пряча лица от слепящего снега, медленно двигалась колонна.

К вечеру арестованных привели на железнодорожную станцию. Георгий внимательно всматривался в полуразрушенные станционные постройки. Что-то очень знакомое было в расположении этих строений. Где-то он их видел?

«Постой, ну, конечно, — мысленно воскликнул он. — Это же станция Куберле».

Георгий вспомнил, как за несколько дней до вылета на аэродром Сальск он водил сюда свою эскадрилью. С воздуха, с высоты бреющего полета видел он эти строения.

В тот раз летчики громили сгружаемые с железнодорожных платформ танки Манштейна. Вот они — эти танки. Стоят теперь грудами мертвого металла. Сорванные башни валяются рядом. Ленты гусениц, словно размотавшиеся обмотки, стелются по снегу.

В тот день летчики возбужденно рассказывали механикам, какой урон нанесли они врагу, как в панике метались фашисты под градом пуль и снарядов.

Да, не думал тогда Георгий, что через пару недель ему придется в такой необычной обстановке увидеть дело рук своих. Невольно он рассмеялся.

— Что, здорово накромсали? — раздался за его спиной восхищенный возглас.

Карлов обернулся. Рядом стоял тот самый конвоир, который ругал его на дороге, когда он перематывал портянки.

— Да, что здорово, то здорово, — согласился Георгий.

— Это наша авиация! Вот бы поглядеть на тех летчиков, — мечтательно проговорил конвоир.

Глаза Карлова вдруг заблестели.

— Можешь поглядеть. Это я приводил сюда свою эскадрилью штурмовиков. Как видишь, надолбали порядком, — чужим хриплым голосом сказал он.

Боец с недоумением, недоверчиво посмотрел на него. «Ври больше», — говорил его взгляд. Потом, оживившись, спросил:

— Неужели правда ты наш летчик?

— Ну, конечно, правда, конечно, летчик, — загораясь надеждой, ответил Георгий.

— Если так, не переживай особенно, скоро разберутся. — Солдат сочувственно улыбнулся.

На другое утро, когда колонну вели вдоль разрушенного железнодорожного полотна Куберле — Зимовники, лейтенант — начальник конвоя — отозвал Карлова в конец группы.

— Послушайте, — сказал он. — Вы что, действительно наш летчик?

— В том-то и дело, что ваш. Настоящий советский летчик-штурмовик, командир эскадрильи, — ответил Георгий и улыбнулся простодушной, усталой улыбкой.

Они шли рядом с лошадью, впряженной в сани, на которых ехали отдыхающие конвоиры.

Карлов рассказал начальнику конвоя о своих приключениях.

Внезапно метрах в ста от дороги он увидел лежащий на снегу самолет Ил-2. На хвостовом оперении штурмовика наискось через киль и руль поворота была нарисована широкая белая полоса. Карлов узнал опознавательный знак своей дивизии.

Человек в замасленной ватной куртке, сидя на корточках, что-то отвинчивал на крыле.

— Эй, авиация! — крикнул Георгий.

Механик посмотрел в его сторону.

— Иди, иди сюда, — позвал Георгий, махнув шапкой.

Механик пошел от самолета к арестованным, с любопытством глядя на обросшего густой щетиной человека в синей шинели полицая. Лицо его вдруг радостно просияло, и он бегом бросился к Карлову.

— Ба, да никак с нашего полка, — обрадовался Георгий, узнав техника из первой эскадрильи.

Он быстро перебрал в памяти десятки фамилий, пытаясь вспомнить, как зовут этого парня. А тот, подбежав, остановился в нерешительности и вопросительно поглядывал то на начальника конвоя, то на Карлова. Расставленные для объятий руки летчика медленно опустились.

— Ты его знаешь? — спросил лейтенант, кивнув на Георгия.

— Конечно, знаю. Это же командир третьей эскадрильи. Его совсем недавно сбили. Еще командир полка говорил: «Карлов, если жив, обязательно вернется».

— Ну теперь-то верите? — спросил Георгий у начальника конвоя.

— Я вам еще после вашего рассказа поверил, да как быть — не знаю. Ведь я по списку за каждого отвечаю. — Лейтенант на секунду задумался. — Мне б хоть бумагу какую-нибудь, чтобы за вас отчитаться.

— Да, положеньице, — протянул Георгий.

— Знаете, чем можно помочь? Пусть он, — лейтенант кивнул на механика, — быстрее сообщит в полк, чтобы за вами с каким-нибудь документом приехали.

— Быть по-вашему, — согласился Карлов.

Начальник конвоя объяснил механику, что арестованные движутся по дороге на Зимовники, и отметил на карте, где они сейчас находятся.

— Так мне же самолет приказали эвакуировать с вынужденной посадки, — неуверенно проговорил механик.

— Кто приказал? — спросил Георгий.

— Инженер полка.

— Ну так передашь ему, что я его приказание временно отменил. А сейчас ступай и доложи майору Емельянову, что иду я под конвоем по родной земле, которую сам же освобождал, — пошутил Георгий.

— Хорошо. Я быстро, товарищ лейтенант.

По дороге то и дело проезжали автомашины. Груженые — к фронту, пустые — в тыл. Начальник конвоя остановил грузовик и попросил довезти механика. Как только машина тронулась, Карлов и лейтенант побежали догонять конвой, который успел уйти довольно далеко.

Узнав от лейтенанта, что человек в шинели полицая действительно советский летчик, конвойные резко изменили свое отношение к Георгию. Они посадили его в сани и не знали, что ему предложить, чтобы как-то скрасить неловкость за свою прежнюю неприязнь. Но летчик на них не обижался. Волнуясь, он в нетерпении поглядывал на дорогу.

 

Глава IX

Больше двух часов, пересаживаясь с одной попутной машины на другую, ехал механик до станицы Барабанщиков. Бегом миновал он две улицы и, задыхаясь, добрался до границы аэродрома.

Вот уже опустевшие снежные капониры. До командного пункта осталось каких-нибудь триста метров, когда его удивленно окликнули.

— Вы почему здесь? Вас вчера отправили готовить самолет к эвакуации, — навстречу шел майор Голубев.

— Товарищ майор! — механик перевел дух. — Сейчас объясню. Там на дороге, — он показал на юго-запад, — под конвоем ведут лейтенанта Карлова.

— На какой дороге? Почему под конвоем? — изумился Голубев. — Вы сами видели?

— Да. Я с ним разговаривал. У него нет документов, и ему не поверили, что он летчик.

Механик передал майору просьбу начальника конвоя.

— Значит, жив! Значит, пришел Карлов! — радостно воскликнул Голубев. — Вот молодец! Мы с командиром были уверены, что он вернется. Пойдем! — Они побежали к командному пункту.

В землянке КП были начальник штаба полка и оперативный дежурный.

— Карлов нашелся! — крикнул с порога майор Голубев и торопливо рассказал, где летчик. — Жалко, Емельянов в воздухе, вылетел на задание. Придется ждать.

— Зачем ждать? Давайте сейчас же пошлем машину за Карловым, — тоже возбужденно и радостно предложил начальник штаба.

— В каком месте вы их встретили? — спросил он у механика, разворачивая на столе большую карту.

— Там, где наш самолет лежит.

— Вот тут? — начальник штаба ткнул пальцем в карту.

— А идут они туда, — механик показал на красную линию — дорогу на Зимовники.

В это время зазвонил телефон. Из дивизии сообщали, что на аэродром Барабанщиков вылетел на связном По-2 полковник Рубанов.

— Вот и хорошо. Доложим командиру дивизии и сразу пошлем машину. А вы пока заготовьте справку, — попросил Голубев начальника штаба и вышел из землянки.

Маленький По-2 уже приземлился и легко скользил на лыжах по направлению к командному пункту, рядом с которым стоял полковой самолет связи. Там, подняв руки, механик показывал прилетевшему место для стоянки.

Как только полковник Рубанов вылез из самолета, Голубев сообщил ему о Карлове.

— Что же вы ждете? — спросил командир дивизии.

— Сейчас будет готов документ и пошлем автомашину, — ответил Голубев.

— Не машину, а самолет. По-2 готовьте. Да кого-нибудь посолиднее за ним пошлите, а то еще заартачатся там. Могут не отпустить.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Разрешите адъютанта эскадрильи капитана Артемова послать?

— Артемова можно. Этот кого хочешь убедит, — согласился Рубанов, зная твердый, напористый характер капитана. — Справку за моей подписью сделайте! — добавил он.

Полковник Рубанов приказал своему летчику связи тоже готовиться к вылету за лейтенантом Карловым. А сам все чаще посматривал на запад, дожидаясь возвращения полка с боевого задания.

Наконец в яркой голубизне, морозного неба послышался нарастающий гул самолетов. К аэродрому приближались штурмовики Емельянова.

Через несколько минут окрестности наполнились ревом моторов, повизгиванием тормозов и надрывным воем винтов, переводимых на малый шаг перед посадкой.

А когда самолеты неподвижно застыли у своих капониров, послышались восторженные возгласы людей. Небольшими группами летчики направились к командному пункту. Рядом с командиром полка шел Архипов.

— Вот сегодня уже совсем хорошо. Так и дальше держитесь. Только быстрее пристраивайтесь к ведущему после выхода из атаки, а то «мессеры» сбить могут, — спокойно объяснял Емельянов.

— А до какой высоты вы пикировали? — поинтересовался Архипов. — Вы же прямо в упор батарею немецкую расстреливали. У меня так не получается.

— Ничего, скоро получится, — подбодрил молодого летчика командир полка. — Нужно только... — В этот момент Емельянов увидел полковника Рубанова. — Подождите-ка, Архипов, в следующий раз объясню, — пообещал он и пошел быстрее.

Емельянов доложил командиру дивизии о выполнении задания и, узнав о Карлове искренне обрадовался.

— Я говорил вам. Помните, я вам говорил, что Карлов проберется через линию фронта.

Капитан Артемов уже сидел в дивизионном самолете связи, а старший лейтенант Мордовцев, подав команду «От винта», стал вращать пусковое магнето второго самолета, когда Емельянов забеспокоился. Он торопливо начал расстегивать свою меховую, куртку.

Через минуту старший лейтенант Мордовцев уже выруливал. За ним заскользил дивизионный По-2, из задней кабины которого выглядывал капитан Артемов.

— Стойте! — командир полка стянул с себя куртку и, подбежав к самолету, передал ее капитану. — Это Карлову, чтобы не замерз в воздухе.

— Емельянов, иди в землянку, пока не простудился, — посоветовал Рубанов.

— Возьмите, товарищ майор, — Павлик Архипов протягивал Емельянову свою куртку.

— Нет, нет, зачем. Быстро одевайтесь, а то простынете, — отказался командир полка.

— Да вы посмотрите, на мне ведь свитер, а вы в одной гимнастерке, — упорствовал Павлик.

Емельянов улыбнулся и взял куртку.

— Бегом в землянку, греться, — приказал он.

Подобно цепной реакции разнеслась по аэродрому весть о лейтенанте Карлове. Люди толпились у командного пункта, с нетерпением ожидая его возвращения.

На двух маленьких По-2 летчики отыскали лежавший на земле штурмовик и, снизившись до высоты десять-пятнадцать метров, летели вдоль дороги в направлении станции Зимовники. Опытным взглядом окидывал Мордовцев все, что проносилось под самолетом.

Вот, словно огромная гусеница, изгибаясь, поползла в тыл длинная колонна военнопленных. «Нет, это не то», — подумал Мордовцев, узнав зеленую форму гитлеровских солдат.

Наконец впереди на фоне искрящегося от солнечных лучей снега летчики разглядели небольшую группу людей, которых под конвоем вели на восток.

Когда самолет, пряча под собой километры дороги, приблизился к этой группе, Мордовцев увидел, как замахали шапками сидящие в санях люди. Пытаясь увидеть Карлова, он положил По-2 в крен. На мгновение ему показалось, что он опознал Георгия, но сани вместе, с людьми уже скрылись под крылом самолета. «Карлов здесь», — решил летчик и, вглядываясь в поле, начал выбирать посадочную площадку возле дороги.

Томительно тянулись минуты ожидания. С момента встречи с механиком прошло уже много времени. Георгий оглядывал каждую встречную автомашину в надежде, что это едут за ним.

Неожиданно, откуда-то сзади, донесся стрекочущий рокот маломощных моторов. Еще не поворачивая головы, Георгий определил — летят По-2.

— Посмотрите, как низко, — удивленно произнес один из конвоиров.

Все обернулись назад. Самолеты уже были почти над ними. Георгий, узнав полковой самолет связи, соскочил с саней и побежал, увязая, в снегу, в сторону от дороги. Кучка пленных остановилась.

Запрокидывая голову, Георгий видел летчиков, сидящих в кабинах, но не мог их узнать.

Быстро определил он на глаз пригодную для посадки узкую, но ровную полосу в каких-нибудь ста метрах от дороги. Сбросив с себя синюю шинель полицая, Георгий разложил ее на снегу и растянул в стороны рукава. Получилось жалкое подобие посадочного «Т». Но этого было вполне достаточно. Мордовцев убрал газ и уже заходил на посадку.

Вскоре концы лыж зашуршали по снегу, а через мгновение самолет плотно притерся к земле. За ним тут же приземлился второй По-2.

Из кабины вылезли летчики и, оставив вопреки правилам машины с работающими моторами, бросились к лейтенанту Карлову. Они долго не выпускали Георгия из своих объятий.

К ним подошел начальник конвоя. В его улыбке светилась радость.

— Что, боитесь улечу? — пошутил Карлов.

Капитан Артемов вытащил из планшета листок бумаги, развернул его и торжественно начал читать:

— «Командир эскадрильи лейтенант Карлов Георгий Сергеевич, севший девятого января на подбитом самолете на территории, занятой врагом, взят мной из-под стражи и направлен в свою часть для исполнения служебных обязанностей. — Тише и внушительнее Артемов добавил: — Командир штурмовой авиационной дивизии полковник Рубанов». Такая справка устраивает? — опросил капитан у начальника конвоя.

— Конечно, устраивает, — лейтенант сконфуженно улыбнулся. — Это ведь для того, чтобы отчитаться, — пояснил он, убирая оправдательный документ в полевую сумку.

— Правильно, правильно, — подбодрил его Карлов. — Я, друг, к тебе никаких претензий не имею. На, держи руку.

Только теперь Георгий почувствовал холод. Он хотел поднять ненавистную шинель полицая, но Артемов удержал его.

— Не надо. Там, в кабине, меховая куртка для тебя приготовлена.

— Ну что, полетели? — предложил Мордовцев.

— Полетели, полетели, скорее, — откликнулся Карлов.

Подойдя к самолету, он привычно прыгнул на крыло и полез в кабину.

Через две-три минуты, описав в воздухе небольшой круг, По-2 взял курс на свой аэродром.

Посмотрев вниз, Георгий увидел, как колонна медленно поползла дальше по дороге на восток. Лишь распластанная синяя шинель осталась лежать на снегу, напоминая о том, что произошло.

На земле все чаще проплывали знакомые ориентиры. Еще издали увидел Георгий родное поле аэродрома, снежные капониры, в которых ловко маскировались штурмовики, и большую толпу людей возле командного пункта. С каждой секундой росли и ширились очертания притихших на земле самолетов, остановившихся бензозаправщиков. Вместе с этим у Карлова росло и ширилось чувство напряженного ожидания. Такого волнения он, казалось, еще никогда не испытывал. У него дрожали губы.

По-2 уже над командным пунктом. За этот короткий момент, пока люди на земле не скрылись под крылом, Георгий успел разглядеть радостные лица своих боевых друзей.

Самолет приземлился, быстро порулил к землянке и вскоре остановился возле своего капонира. Его тут же окружили летчики, техники.

Карлов выбрался из кабины на крыло. Но ему не дали спрыгнуть на землю. Множество рук подхватили его и, подбросив несколько раз в воздух, поставили на ноги. Люди расступились: к Георгию подходил майор Емельянов.

Карлов хотел доложить о своем возвращении по всей форме, но командир полка не дал ему говорить. Он крепко обнял летчика и трижды поцеловал его в колючие, заросшие щетиной щеки.

— Иди на командный пункт. Доложи командиру дивизии, — тихо произнес он и подтолкнул Карлова к землянке.

Вечером в общежитии третьей эскадрильи набилось много народу. Сюда пришли и летчики других подразделений, инженеры, офицеры штаба, пришел и майор Голубев. Утомленный до предела, но радостный, счастливый Карлов переходил из одних объятий в другие.

Наконец широко распахнулась дверь и на пороге появился командир полка.

Когда все сели, Емельянов попросил Георгия рассказать о своих приключениях.

Долго, до поздней ночи, в переполненной комнате слышался спокойный голос Карлова. Его никто не перебивал. Но когда Георгий ловил пытливые взгляды Семенюка и Архипова, как бы невзначай брошенные на черную перчатку, не снятую им с левой руки, он медленным, еле заметным кивком головы давал понять друзьям, что все в порядке.

Через несколько дней по аэродрому на старт вновь выруливали штурмовики третьей эскадрильи. В самолете ведущего группы через открытую форточку кабины были видно похудевшее счастливое лицо Георгия Карлова. Приближался день окончательного разгрома армии Паулюса.

 

Глава X

Медленно со скрипом растворились ворота, пропуская новую жертву. Неприятным холодком сковало грудь, когда Долаберидзе ступил под решетчатую арку, на которой красовался железный орел с фашистской свастикой в когтях.

После недолгих формальностей в приемной лагеря на летчика нацепили белый лоскуток с номером. И уже другой конвоир с зеленой повязкой на рукаве подтолкнул Долаберидзе и повел его мимо множества деревянных бараков.

Обросшие, истощенные до предела люди, дрожа от холода, выходили на улицу через узкие двери блоков и с нескрываемым любопытством осматривали новичка. Они следили за каждым его движением. Долаберидзе показалось, что пленные чего-то ждут от него. Один из них с головой, перевязанной грязными окровавленными бинтами, резко вскинул брови и беззвучно шевельнул губами.

— Где наши? — догадался летчик.

Он подмигнул одним глазом, кивнул, улыбнулся. И тотчас его улыбка передалась другим. Люди поняли. В их глазах засветилась надежда.

Долаберидзе обратил внимание на то, как пленные медленно снимали шапки, пилотки и нехотя вытягивались, завидев приближавшегося эсэсовца.

На гитлеровце была черная шинель с меховым воротником. Из-под высокой фуражки выглядывало почти детское с правильными чертами лицо. Пока Долаберидзе разглядывал эсэсовца, тот успел подойти вплотную и, разомкнув посиневшие губы, закричал фальцетом:

— Мютце аб!

Не понимая, о чем ему говорят, Долаберидзе пожал плечами и посмотрел на своего конвоира. Тут же довольно толстая палка, которую сжимал в руке гитлеровец, со свистом резанув воздух, опустилась на голову летчика. Сильная боль, нарастающий звон в ушах и поплывшие перед глазами лиловые круги на какое-то мгновение затмили сознание. Но Долаберидзе не упал, выстоял и сквозь звон вновь услышал визгливый голос.

— Мютце аб! Мютце аб!!! — с упорством продолжал выкрикивать гитлеровец.

Все еще не понимая, чего от него хотят, Долаберидзе снял шлемофон и ощупал ушибленное место. Крови не было.

Гитлеровец успокоился, вскинул голову, зашагал дальше.

Внутри у летчика все кипело. Душило бессилие.

Долаберидзе подвели в кирпичному строению. Через силу шагнул он в раскрытую настежь дверь и тотчас окунулся в полумрак узкого коридора. В нос ударил зловонный, удушливый воздух. Из-за стены, словно из пчелиного улья, несся шелестящий шепот негромких разговоров. Почти на ощупь двигался он в эту темную бездну.

Впереди послышался звон ключей. Неожиданно слева распахнулась небольшая дверь. Летчика втолкнули в камеру. Еще не успев осмотреться, Долаберидзе услышал, как за его спиной щелкнул замок и гулко застучали по коридору удаляющиеся шаги.

В маленькой квадратной комнате с единственным зарешеченным окном сидели вдоль стены несколько человек. В воцарившейся тишине Долаберидзе понял, что его разглядывают.

После ослепительного белого снега на улице глаза медленно привыкали к мраку. С трудом рассмотрел он стоявшую возле двери бочку, от которой источалось зловоние. В другом углу лежало несколько досок, поверх которых топорщились какие-то тряпки.

— Здравствуйте! — Долаберидзе первым нарушил неловкое молчание.

В ответ, словно из подземелья, послышалось несколько осипших, простуженных голосов. Среди них, Долаберидзе уловил один с явным грузинским акцентом.

— Генацвали? — спросил он.

— Генацвали, — отозвался все тот же голос, и человек, поднявшись с пола, подошел вплотную к летчику.

— Хахалейшвили? — изумился Долаберидзе.

Да, это был Хахалейшвили. Вместе учились они в аэроклубе, потом в авиационном училище, вместе стремились в родное небо, вместе мечтали стать такими, как Чкалов. Закончив летную школу, они разъехались в разные части.

— Вот так встреча, кацо, — с горечью проговорил Хахалейшвили. — Ты давно оттуда? Как на фронте?

Все обитатели камеры повскакивали со своих мест и плотным кольцом окружили новичка.

Пристально вглядывался Долаберидзе в эти мертвенно-бледные, пожелтевшие лица. Щетинистая кожа туго обтягивала скулы. Только глаза, искрящиеся надеждой, убеждали, что это живые люди. В трепетном нетерпении узники ловили каждое слово летчика. Услышав про окруженную армию Паулюса, они начали улыбаться. Слезы заблестели на их впалых глазах.

— Меня четыре дня назад подбили над Сальском. Эх, и накромсали мы там «юнкерсов», — сообщил Долаберидзе обитателям камеры. — А ты давно здесь? — обратился он к Хахалейшвили.

Тот только рукой махнул. Отойдя обратно к стене, Хахалейшвили уселся на прежнее место, после глубокого вздоха ответил:

— Летом «мессера» подожгли. Прыгнул на парашюте и прямо к этим зверям. Теперь уже седьмой месяц по лагерям скитаюсь. Иди сюда, — позвал он, — садись рядом.

Люди молча потянулись за Долаберидзе и уселись на пол, плотно притиснувшись друг к другу. Глядя на их рваные, но все же теплые солдатские ватники, Долаберидзе только теперь почувствовал пронизывающий холод. К тому же сырая, промерзшая стена, к которой он-прислонился спиной, обожгла тело, И, словно поняв его мысли, один из пленных поднялся, прошел к противоположной стене, поднял с пола какие-то лохмотья и протянул их новичку.

— На, оденься. В гимнастерке сдохнешь от холода.

— Спасибо!

Долаберидзе развернул лохмотья и увидел старую, рваную телогрейку. Он быстро набросил ее на плечи и с благодарностью посмотрел на того, кто дал ему, быть может, последнюю и такую нужную вещь. Это был тощий, среднего роста человек с вытянутым лицом и ноздреватым носом. Голова его была подстрижена наголо, а под красивыми, грустными глазами бугрились скулы.

— Большое спасибо. Век не забуду. Теперь потеплее будет, — сказал Долаберидзе. — Эх, еще бы сапоги обменять, — мечтательно выдохнул он, оглядывая своих новых товарищей. — Унты гады на допросе стащили. А эти, что на мне, малы, жмут. Ходить невозможно.

— Саша! У тебя ботинки большие, — обратился Хахалейшвили к тощему невысокому человеку в серой фуфайке.

— Да, да. Я дам, — живо отозвался тот и начал быстро расшнуровывать веревки.

Что это были за ботинки! На одном наполовину оторванная подметка перехвачена бечевкой, На другом вовсе не было каблука. Но, натянув их на ноги, Долаберидзе вздохнул свободно. Ботинки пришлись впору.

— Хороши! — объявил он. — А у вас как?

— И мне ничего. Только уж без второй пары портянок.

По воцарившемуся молчанию Долаберидзе понял, что пленные ждут от него дальнейших рассказов.

— А я, друзья, решил, что меня уже на расстрел повели, — начал вспоминать он. — Не думал сегодня утром, что до вечера доживу.

— Зачем же им на тебя пулю тратить. Все равно здесь в лагере сдохнем, — с какой-то обреченностью сказал Саша и тут же сухо, с надрывом закашлялся.

— Вы что же, смирились? — испуганно спросил Долаберидзе, обводя взглядом товарищей. — Нужно бежать. Обязательно бежать. Уж лучше пулю в спину, чем вот так, заживо...

— А ты, кацо, не шибко, торопись. Присмотрись пока, — посоветовал один из пленных, не вступавший до этого в разговор и внимательно наблюдавший за новичком. — Хахалейшвили, а ты его хорошо знаешь? — и он кивнул на Долаберидзе.

— Ты что, Николай? Конечно, знаю. Вместе школу кончали. Свой человек, — горячо заговорил Хахалейшвили.

Все вопросительно смотрели на Николая.

— Если свой, кто за то, чтобы принять в компанию? — спросил Николай у остальных.

Люди молча подняли руки. Поднял руку и Николай. По его тону и по тому, как он держался, Долаберидзе понял, что это признанный вожак.

— О побеге больше ни слова. Иногда у стен бывают уши. Все это не так просто. Поживешь, сам увидишь, — покровительственно пояснил он.

Долаберидзе разглядел его высокий, крутой лоб, посеребренные сединой виски, тонкие сжатые губы, в которых чувствовалась решимость. По его обветренным загоревшим щекам, по облупившемуся от мороза носу, а также по белым, редко видевшим солнце ушам и шее Долаберидзе интуитивно почувствовал в нем летчика.

— Вы летчик? — спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.

— Нет, танкист, — ответил Николай. — Здесь почти все танкисты.

— Только Саша инженер, сапер, — пояснил Хахалейшвили.

— Из солнечной Алма-Аты наш Саша, — добавил Николай.

И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.

И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном лице. Да и голос у него был бархатный, нежный. И хриплый, с присвистом сухой кашель вызывал особое сочувствие окружающих.

В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.

— Сергей, сегодня твоя очередь! — обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.

Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.

— А у вас даже банки нет? — тихим голосом сказал Саша.

Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.

— Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, — позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.

За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:

— Где сейчас проходит линия фронта?

— Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.

— Далековато топать, — сказал один из пленных.

— Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.

— Вы бежать собрались? — обрадовался Долаберидзе. — Возьмите меня с собой.

— Погоди, друг, до побега еще далеко, — прошептал Николай.

— Поживешь — увидишь, — пояснил Саша и опять закашлялся.

Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот

Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:

— На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.

Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.

Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.

Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.

Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.

— После пятой нормы трудновато привыкнуть, — сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.

— Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, — посоветовал Николай.

Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.

— На работу выводят.

— А что заставляют делать? — поинтересовался Долаберидзе.

— Разное случается, — вздохнул Николай. — Только нашу камеру все равно не выпустят.

— Это почему же?

Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать:

— Было это почти неделю назад. Томились здесь вместе с нами два морских летчика. Долго мечтали о побеге и наконец выпал случай. Работали мы тогда в «мертвом сарае».

— Это где покойников складывают, — вставил Хахалейшвили.

— Да, штабелями, вроде дров, лежат там замороженные трупы... Ты вот от сегодняшней бурды отвернулся, значит, на день раньше ноги вытянешь. Хотя и с бурдой не намного дольше протянешь. — В голосе Николая чувствовалась какая-то безысходная обреченность. Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал, — Так вот, решили немцы эти трупы за город на лошадях вывозить, а там в ямы закапывать. А нас заставили из сарая выносить да ровно, рядками, на сани складывать. Работа, сам понимаешь, не бей лежачего. Голых негнущихся мертвецов таскать не приходилось? — неожиданно спросил Николай.

Долаберидзе молчал. Он оцепенел и от услышанного, и от того, как спокойно, взвешивая каждое слово, говорил об этом рассказчик.

— Привыкай, еще не то увидишь, — посоветовал Николай и, насупив густые, русые, казалось, поседевшие брови, продолжал: — Возил эти трупы один старичок, Захар Титыч. Царство ему небесное. Нет, не предатель он, просто жрать нечего было. А на шее у него трое малых внучат осталось. Вот и пошел к немцу работать.

Познакомились мы с ним, разговорились... Видим, человек свойский. Начали допытываться, как бы драпануть, а он и говорит: «Ничем, ребята, помочь не могу. Вот разве кто нагишом под трупы ляжет, Тогда вывезу из лагеря за город». Наши морячки с ходу и согласились. Возле нас охраны в ту пору не было.

К вечеру дед Захар во второй раз подъехал. Морячки быстро в сарай. Разделись. Вынесли мы их да на сани вниз лицом и пристроили. А морозец, надо сказать, градусов пятнадцать был. Только мы его от волнения не чувствовали. Скоренько на товарищей мертвецов положили, холстом покрыли, а одежонку ихнюю дед Захар под себя спрятал. Так и выехали они из лагеря. Может, теперь уже до своих дотопали. — Николай опять глубоко вздохнул и надолго задумался.

Долаберидзе представил себе, как лег бы голый на сани, как положили бы на него мертвецов. Он тут же почувствовал, как тело покрывается гусиной кожей, а зубы непроизвольно начинают выбивать мелкую дробь.

Неожиданно тишину нарушил Хахалейшвили:

— На вечерней проверке двоих не досчитались. Комендант профилактику устроил. Бил толстым резиновым шлангом. Грозил всех повесить. Зачем бил? Зачем грозил? Лучше убил бы сразу. Все равно здесь долго не проживешь!

— Погоди, успокойся, кацо, — вмешался Николай, видя, как взволнованный Хахалейшвили начал повышать голос.

— Ну, а дальше-то что? — спросил Долаберидзе.

— А дальше, — начал тихо, не торопясь Николай, — дальше решили мы все бежать. Ночью тянули жребий, кто будет назавтра следующий. Жребий достался одному капитану-пехотинцу и Саше. Они всю ночь глаз не сомкнули, утра дождаться не могли. Еще затемно вывели нас на работу. С рассветом подъехал к сараю дед Захар. Улыбается старик, доволен. Рассказывает, что морячки ушли благополучно. Немного поругали его немцы из похоронной команды за то, что на двух мертвецов меньше привез. Норма у них была — двенадцать трупов на одни сани.

— И согласился дед Захар на этот раз только одного взять. Саша по доброте своей уступил очередь капитану. Зашел капитан в сарай, расцеловался с каждым. Когда с Сашей прощался, даже слезу пустил. Уж очень растрогался, что Саша сам, добровольно свою очередь отдал.

Уложили мы капитана опять так же, вниз лицом, завалили трупами, и тронулся наш дед Захар в свой последний путь. — Николай вытер глаза тыльной стороной ладони и, немного переждав, продолжал: — Совсем немного времени прошло. Еще следующая повозка подъехать не успела, как слышим мы со стороны ворот выстрелы. А потом узнали. Остановили немцы деда Захара и начали штыками трупы колоть. Капитана в спину пырнули. Не выдержал он, застонал. Комендант тут же его прикончил. А деда Захара вечером повесили. С тех пор и не выпускают нас из этой камеры на работу.

— Так что я как бы второй раз родился, — уныло произнес Саша, пытаясь отвлечь товарищей от тяжелых воспоминаний. — Только надолго ли, смогу ли... — приступ сильного кашля не дал ему договорить. Он начал вздрагивать. С трудом поднялся он с пола и, махнув рукой, прошел в темный угол, где стояла бочка с нечистотами. Долго еще оттуда доносился его прерывистый сухой кашель.

Медленно тянулись тяжелые дни неволи. Частенько обитатели камеры просили Долаберидзе подробнее рассказать о битве на Волге, и каждый раз он выкладывал все, что знал до мельчайших подробностей. Эти события вселяли в людей веру.

«Нет, не напрасны все мучения и невзгоды. Не напрасно цепляются они за жизнь. Еще немного, и докатится до Таганрога наступающая лавина советских войск» — так думал, пожалуй, каждый, кто сидел в фашистском застенке вместе с Долаберидзе в тот суровый морозный январь 1943 года.

Люди старались сохранить свои силы, и вместе с тем с трогательной заботой оберегали они инженера Сашу — самого слабого из товарищей по несчастью.

Бывший тяжеловес, штангист Долаберидзе каждое утра делал гимнастику и каждое утро заставлял других проделывать различные упражнения. Даже больной Саша втянулся и не отставал от остальных. Они давно не дышали свежим воздухом. И хотя через щели в окне вместе с вихрями снега врывался иногда в камеру, холодный, пронизывающий ветер, спертое зловоние от бочки с нечистотами никогда не выветривалось из темницы.

Раз в день в порядке очереди узники под охраной часового вытаскивали эту бочку на улицу и несли в выгребную яму. Это была единственная возможность побывать на воздухе.

О многом передумал Долаберидзе в эти черные незабываемые дни. И если бы не мысль о побеге, если бы не друзья, в которых он верил, наложил бы на себя руки. «Лучше уж сразу, чем так мучиться...» — часто задумывался он. Но перед глазами всплывал окутанный дымом Сталинград, множество «юнкерсов», пикирующих на город, вздыбленная земля и выстоявшие стены полуразрушенных зданий.

 

Глава XI

Однажды Долаберидзе проснулся глубокой ночью. Он не понял, что заставило его открыть глаза. Рядом вповалку спали товарищи. Вдруг он почувствовал, как вздрагивают, казалось, гудят пол и стены. Напрягая слух, Долаберидзе услышал далекие раскаты артиллерийской канонады. Он разбудил товарищей. Вскочив со своих мест, люди вслушивались.

— Бомбят где-то, — сказал Хахалейшвили.

На него зацыкали. Каждый с затаенным дыханием ловил далекий гул. Этот гул вселял надежду, вселял веру. Этот гул означал жизнь. Волнение было так велико, что до самого рассвета никто не сомкнул глаз. А на рассвете...

На рассвете пленных спешно вывели из бараков и начали строить на плацу. Вся охрана лагеря была на ногах. Взбешенный комендант, тыча дулом пистолета в лица и спины, подгонял узников.

Когда огромное разношерстное каре из пленных заняло весь плац, комендант подал команду и несколько гитлеровцев побежало в опустевшие бараки. Через минуту оттуда послышались одиночные выстрелы.

— Больных пристреливают, — сказал Саша, стоявший в строю рядом с Долаберидзе.

Словно гончие псы, возвращались запыхавшиеся гитлеровцы и отрывисто докладывали коменданту о количестве убитых.

Вскоре вереница пленных вытянулась в колонну и медленно поползла в раскрывшиеся ворота лагеря. В каждой шеренге шло по пять человек.

«Уводят, уводят на запад, значит, жмут наши», — радостно думал Долаберидзе. И вместе с тем сердце тоскливо сжималось при мысли, что каждый шаг удаляет от долгожданного освобождения.

«Бежать, только бежать» — это было решено еще в камере. И Николай, и Сергей, и Саша, и Долаберидзе, и Хахалейшвили поклялись друг другу, что при первой же возможности они осуществят свою давнишнюю мечту.

Друзья держатся рядом. Долаберидзе чувствует их прерывистое дыхание. Все они почти в самой голове колонны.

Изредка, откуда-то сзади проскальзывают солнечные лучи. Искрящийся снег режет привыкшие к мраку глаза. По небу несутся серые облака, и лишь в редкие разрывы между ними видно голубое морозное небо.

Уже позади остался Таганрог. Пленные бредут по самому берегу Азовского моря — по бездорожью, по глубокому снегу.

Все чаще и чаще слышатся позади одиночные выстрелы, Николай, не впервые шагавший под конвоем из лагеря в лагерь, сказал:

— Отстающих расстреливают.

До сознания Долаберидзе не сразу дошел смысл этих слов. А когда он понял, то с ужасом посмотрел на бредущего рядом Сашу. Несмотря на мороз, пожелтевшая кожа на лице больного инженера покрылась испариной, по впалым щекам катились капельки пота и, путаясь в редкой щетине, бисером застывали на всклокоченной бороде.

Долаберидзе заметил, как с каждым шагом Саша теряет силы. Вот он повернул голову и затуманенными, безжизненными глазами глянул на товарищей.

— Я лягу. Все равно конец, дышать нечем, — сказал инженер и как-то неестественно улыбнулся.

Долаберидзе охватил ужас. Улыбка друга поразила его. «Лечь — это смерть!» — и он удивленно посмотрел на Сашу. Тот действительно улыбался. В его хрупком теле больше не было сил. Он не мог побороть усталость. Чахотка давала о себе знать. И он улыбался... Да, улыбался безысходной улыбкой обреченного, улыбался, видимо, от сознания, что скоро кончатся все его муки.

— Прощай, Николай, прощай, кацо, — тихо проговорил Саша и, подогнув ноги, сел в белое снежное месиво. Словно за утопающим, прыгнул к нему Долаберидзе, оттолкнул кого-то из пленных и с необычайной легкостью поднял на руки хрупкое тело товарища.

— Оставь... Брось меня! — взмолился Саша, и вместо усталой улыбки на его глазах появились слезы. — Оставь меня, — дрожащим голосом еще раз повторил он. — Ты сам скоро ляжешь в этот рыхлый снег. Оставь. Так будет лучше...

— Замолчи! Зачем так говоришь? — вскипел Долаберидзе.

Кто-то из пленных помог ему посадить Сашу на спину, Николай и Сергей поддерживали длинные Сашины ноги. Долаберидзе. зашагал вперед в центре длинной вереницы измученных людей.

Поначалу он легко справлялся со своей ношей, почти не ощущал тяжести. К тому же Николай и Сергей, шедшие по бокам, помогали. Но через некоторое время Долаберидзе начал чувствовать, как сам выбивается из сил. С каждым шагом Саша казался все тяжелее и тяжелее. Обхватив руками шею, он невольно давил и мешал дышать. По его вздрагивающему телу Долаберидзе понял, что Саша плачет. Уже несколько раз просил он оставить его на снегу, но чем больше просил он об этом, тем сильнее было то упорство, с которым шел вперед Долаберидзе!

А идти становилось все труднее и труднее. Неимоверная тяжесть давила на плечи. Он стал замечать, как постепенно обгоняют его пленные, шедшие позади. Поначалу они осторожно обходили его по сторонам. Но вот все быстрее и быстрее замелькали устремившиеся, вперед сутулые, фигуры. Долаберидзе показалось, что они побежали. Он зажмурил глаза и, открыв их вновь, убедился, что пленные по-прежнему идут не торопясь. Но значительно медленнее остальных тащится он со своей ношей. Захотелось передохнуть. Хотя бы полминуты. Обтереть потное лицо холодным снегом.

Долаберидзе обернулся и с ужасом увидел, что позади бредут всего несколько человек, которые так же, как и он, еле переставляют ноги. За ними с изготовленными для стрельбы автоматами шагают гитлеровцы. Николай и Сергей, продолжая поддерживать Сашины ноги, отвернулись и смотрят по сторонам.

Долаберидзе собрал последние силы и пошел несколько быстрее. Но длительного напряжения он уже не мог выдержать. Невидимые молоточки застучали в висках, голова, казалось, раскалывается от напряжения...

Неожиданно резкий сильный толчок пошатнул летчика. Ноги не успели переступить. Долаберидзе повалился в снег, успев выбросить вперед руки.

Какое-то мгновение он неподвижно лежал, наслаждаясь покоем, пытаясь обнять холодную землю. Над головой послышалась отрывистая немецкая речь. Гитлеровец с силой сорвал со спины Сашу. До слуха донесся слабый стон:

— Прощай, кацо.

Кто-то крикнул:

— Не надо, он еще сам пойдет.

Чьи-то руки подхватили Долаберидзе и потащили вперед.

Он чувствовал, как крепко держат его под руки. Это были Николай и Сергей. Всего два или три раза успел он переставить вязнувшие в снегу ноги, когда за спиной раздалась короткая автоматная очередь.

— Нет больше Саши, — услышал Долаберидзе скорбный голос Николая.

Постепенно восстанавливались утраченные силы. Долаберидзе казалось, что он растет. Избавившись от тяжести, плечи его тянулись куда-то вверх. Он оттолкнул товарищей и пошел сам, все время убыстряя шаг, стремясь вперед, в голову колонны, подальше от того страшного места, где время от времени раздавался треск автоматных очередей.

Опять все тело било ознобом. Холодный ветер пробирался под взмокшую рубашку. Но идти стало значительно легче. Исчез рыхлый глубокий снег. Под ногами чувствовалась укатанная дорога.

Неожиданно голова колонны остановилась.

— Привал, — послышалась команда, и пленные в изнеможении валились в снег прямо у обочины дороги.

Недолго длилась эта передышка. Вскоре вновь поднялись люди. Многие, не сумев встать, так и остались лежать на снегу. К ним устремились гитлеровцы. Треск автоматных очередей резал тишину. Небо хмурилось, наполнялось свинцовыми тучами, казалось, возмущалось этой лютости и наконец, когда колонна двинулась дальше, разразилось невиданным снегопадом.

— Самое время. Бежим в разные стороны, — сказал Долаберидзе Николаю и Сергею, но и другие услышали его.

— Бежим. Бежим. Только сразу, — зашелестел с разных сторон шепот.

— Готовьтесь, передавайте по рядам. Бежим по команде все сразу в разные стороны. Слышите, в разные стороны...

Словно легкий ветерок покатился по колонне. Люди оборачивались, переглядывались, на впалых, истощенных лицах появилась решимость. Но откуда-то поползла другая команда:

— Отставить. Бежать будем вечером в сумерках.

Забегали гитлеровцы.

И умолк, затих прокатившийся шепоток. Начал утихать и вскоре совсем прекратился снегопад. Но по-прежнему низкие свинцовые тучи неслись и неслись над степью куда-то вдаль, прочь от Азовского моря.

Быстро угасал короткий зимний день. Поредевшая колонна изнуренных людей медленно выползала с проселочной дороги на шоссе, по которому с ревом проезжали тяжело груженные немецкие грузовики, обдавая пленных клубами дымного перегара солярки.

На одной из обочин со скрежетом буксовала пятитонная машина. И хотя ее колеса были обмотаны толстыми цепями, хотя пятеро дюжих гитлеровцев тужились по бортам, пытаясь вытолкнуть грузовик на дорогу, задние скаты все глубже и глубже зарывались в снег...

Но вот оборвался лязг цепей, затих рев мотора, и высокий унтер-офицер, только что кричавший на шофера, направился к одному из гитлеровцев, шедших в голове колонны пленных.

Не прошло и минуты, как два десятка измученных, отобранных конвоирами людей вышли из общего строя и обступили застрявший грузовик. Среди этих двадцати оказались Долаберидзе и Николай.

Подгоняемые криками остервенелых немцев, несколько раз пытались обессиленные люди вытянуть вязнущую в снегу машину. Но ни крики, ни даже удары прикладами не могли прибавить пленным силы. Задние колеса грузовика, не продвинувшись ни на одну пядь, вращались на том же месте.

Внезапно над самым ухом прогремел выстрел. Долаберидзе отпрянул в сторону. Обернувшись, он увидел, как повалился в снег Николай, стоявший только что рядом.

Высокий унтер-офицер что-то крикнул своим солдатам и спокойно убрал в кобуру еще дымящийся парабеллум.

Долаберидзе бросился к Николаю. Но его тут же оттолкнули. Он успел разглядеть лишь кровавый сгусток на затылке товарища. И тотчас гитлеровцы подхватили еще вздрагивающее тело Николая и бросили его под заднее колесо грузовика. Подгоняемые ударами прикладов люди подошли к бортам машины и с нечеловеческими усилиями, под лязг цепей вытолкнули грузовик на дорогу...

Словно в столбняке, стоял Долаберидзе, тупо глядя на чернеющее, вдавленное в снег тело. Он не почувствовал, как потянул его за рукав Сергей, не понял, что уже тронулась в путь колонна пленных. Будто сам раздавленный, потащился он вместе с другими, глядя куда-то вдаль, где у горизонта в наступающих сумерках белый снег сливался с бурыми облаками.

«Еще несколько километров, и не останется сил двигаться дальше, тогда так же, как Николай, я останусь лежать на снегу... Скорей бы уж», — думал Долаберидзе и тут же ужаснулся тому, как спокойно воспринял он эту мысль.

«Нет. Если уж погибать, то с улыбкой», — решил летчик.

— Сережа, бежим сейчас! — предложил он товарищу.

— Вон за тем изгибом дороги, — согласился Сергей.

Хахалейшвили и еще несколько человек, шедших рядом, тоже решили участвовать в побеге. Договорились разбегаться в разные стороны. Люди пошли бодрее, нетерпеливо стремясь добраться до полуразрушенного строения, возле которого дорога резко уходила вправо.

До намеченной цели оставалось не более двухсот шагов, когда небо, словно услышав мольбу несчастных, рассыпалось мириадами мелких снежинок.

В опускающихся на землю сумерках замело, забуранило так, что казалось, стены выросли вокруг. В снежных вихрях растаяли голова и хвост колонны. Впереди за мутной пеленой скрылся сарай с провалившейся крышей.

— Бежим, — неожиданно для самого себя твердым голосом сказал Долаберидзе и ринулся от дороги в степь.

Он успел разглядеть, как еще несколько человек метнулись в разные стороны. Позади началась беспорядочная стрельба. Рядом просвистела автоматная очередь. А Долаберидзе бежал и бежал.

Проваливаясь в снег, падая и снова поднимаясь, он стремился вперед, подальше от того места, где продолжали звучать непрекращающиеся разрозненные выстрелы. Сердце неудержимо колотилось в груди. Несмотря на леденящий ветер, тело горело в испарине.

Когда хлопки выстрелов начали затихать, Григорий остановился. Обтер лицо снегом. Прислушался. За посвистом ветра, за громким шорохом катившейся по земле снежной крупы ничего не было слышно...

Долаберидзе вновь двинулся в путь. Он часто падал, иногда ползком преодолевал большие навалы снега, пригоршнями клал себе в рот холодную снежную массу и шел, неутомимо шел вперед, все еще не веря в свое освобождение.

Густая темь окутала землю. Летчик опустился в мягкий сугроб. Давно уже смолкла стрельба. Только снежные шорохи и громкий стук в висках отчетливо воспринимались напряженным слухом беглеца.

Передохнув несколько минут, он поплелся дальше. Шел долго и в полночь, окончательно выбившись из сил, присел передохнуть.

Сквозь завывающие порывы ветра послышался лай дворовых собак. В надежде найти пристанище Долаберидзе напряг последние силы и пополз. Лай собак то приближался, то удалялся.

Всматриваясь во мрак, летчик временами видел очертания деревенских хат, а может, это ему казалось. Под запевы пронизывающего ветра он забывался. То проваливался в какую-то пропасть, то, подхваченный могучими крыльями, взмывал к облакам на сказочном самолете, то как-то легко и невесомо бродил по мандариновой роще в солнечной Колхиде, то мчался на велосипеде по улицам родного Кутаиси. Ног и рук он не чувствовал. Лишь звон в ушах переливался с какой-то давно забытой, чарующей мелодией.

 

Глава XII

Конюх села Платово — Яков Семенович Петренко поздней ночью возвращался с мельницы, где жила его старшая дочь. Гнедой одноглазый жеребец, чуя близость дома, резво тянул груженные зерном сани.

Гитлеровцы,подчистую ограбили село. Коровы, кони, птица, семенной запас хлеба — все было вывезено в Германию. Лишь один Гнедко, как ласково называл его Яков Семенович, был забракован немцами и остался у старика Петренко. И до того умна была эта простая рабочая лошадь, до того любил ее Яков Семенович, что бывало последний кусок сахара отдавал он одноглазой скотине.

Быть может, это не было случайностью. Еще в детстве сам Яков Семенович тоже остался без глаза, захлестнув его невзначай сыромятным кнутом пастуха. И, скорей всего, именно этот одинаковый физический недостаток так сблизил старого конюха со строптивым, но умным Гнедко. Правда, у Якова Семеновича отсутствовал правый глаз, а у Гнедко зияла пустота в левой глазнице, что не раз вызывало шутки и острословие. «Эй, смотри, — кричал бывало захмелевший односельчанин, — Семеныч на Гнедке выехал. Теперича оне вместях в обе стороны видют».

Пытаясь разглядеть обидчика, Петренко обычно прищуривал свой единственный черный глаз и без злобы ругался, добродушно улыбаясь. Он и сам нередко бывал во хмелю, любил побалагурить за чаркой, а потому не серчал на остроты собутыльников. «Шо хмельный не сбрешет», — часто говаривал он, оправдывая своих обидчиков.

Но если кто-нибудь ехидным словом задевал его любимого коня, Яков Семенович теребил тогда свою седеющую бороду, морщил лоб, стараясь подыскать для ответа наиболее сильное выражение, и, высказавшись, внимательно, изучающе смотрел на собеседника. И не дай бог, если тот продолжал охаивать коня.

Тогда Яков Семенович, почесав пальцем большой с горбинкой нос, брезгливо кривил посиневшие губы. Его длинные казацкие усы с закрученными вверх кончиками начинали шевелиться, и не раз дело завершал увесистый кулак.

А Гнедко? Гнедко ничем особенным не отвечал на расположение хозяина. Он исправно доставлял домой изрядно захмелевшего и всегда дремавшего в повозке хозяина. И долго стоял у калитки дома, потряхивая гривой, пока Мария Захаровна справлялась с длинным, нескладным телом бормочущего во хмелю мужа.

С приходом немцев Яков Семенович изменился. Он перестал брать в рот хмельное. «Не время теперь. Ухо надо держать востро, а нос по ветру», — говорил он жене, когда она изредка ставила ему на стол стопку.

На этот раз еще с вечера выехал Яков Семенович из дома, рассчитывая темной ночью перевезти от дочери спрятанный в землю хлеб. Зерно сохранилось отборное. Урожая еще сорокового года.

«Ух, и богато б было хлеба, — задумался старик. — Кабы не бисово племя, гарная жизнь пидошла».

И словно напоминая о коварном враге, где-то далеко ночную тишь прорезали звуки автоматных очередей.

Яков Семенович почувствовал, как навострил уши Гнедко, как быстрее заскользили сани:

— Ишь, лиходеи проклятые, и ночью от них покою нет, — выругался старик.

Вскоре выстрелы прекратились. Тишина вновь окутала землю. Лишь скрип саней нарушал шорохи метущейся по степи поземки.

Гнедко свернул с дороги как раз там, где припорошенный снегом санный след вел напрямик к селу Платово.

Часто вздыхая, прикидывал Яков Семенович, насколько растянут они с женой два полных мешка пшеницы. Время от времени он прикрывал веки — одолевала дремота.

До родного села оставалось еще километра два, когда конь заржал и, отпрянув в сторону, остановился.

— Шо там такое? — удивился Яков Семенович и, подобрав полы тулупа, нехотя выбрался из саней.

В трех шагах от лошади, обхватив голову руками, на снегу сидел человек.

«Лишку хватил», — подумал старик.

— Замерзнешь! Вставай подвезу, — потряс он незнакомца.

Но тот беззвучно повалился на бок.

— Маты родна. Человик замерз.

Яков Семенович нагнулся, прислушался. Сквозь редкие порывы ветра он уловил хриплое дыхание и, не раздумывая долго, сгреб в охапку безжизненное тело, положил его в сани и погнал Гнедко, впервые настегивая кнутом.

Не сразу подкатил старый конюх к своему дому. Осторожно озираясь по сторонам, он привязал лошадь к известному лишь ему столбику, почти на самом краю села, и, оставив в санях хлеб — последнюю надежду на существование, потащил человека задними дворами к своей хате.

С большим трудом престарелый Яков Семенович донес незнакомца до двери. На крыльцо вышла жена. Увидев лежавшего на снегу человека, Мария Захаровна помогла Якову Семеновичу втащить его в комнату.

«За укрывательство советских солдат — расстрел», — гласил приказ немецкого коменданта, но не об этом думали сейчас старики. Они думали о своих сыновьях, сражавшихся с фашистами.

Яков Семенович вопросительно посмотрел на жену и перевел взгляд на черные усы незнакомца.

— Давай, маты, бритву, — сказал он и, подняв человека с пола, перенес его на кровать.

В рот скользнули капельки мыльной воды. От их горьковатого привкуса человек очнулся. Перед глазами выплыло бородатое одноглазое лицо незнакомого старика.

— Где я?.. — прохрипел Долаберидзе.

— Знамо где, у людей. Ты не бойсь, не выдам... Свои мы...

Долаберидзе молча обвел взглядом комнату. На мгновение задержал взор на незнакомой женщине, по щеке которой катилась слеза. Вновь посмотрел на старика и уставился на бритву.

— Усы сбрить треба. Лежи, сынку, спокойно.

Долаберидзе закрыл глаза. Он терпел, пока тупая бритва неуверенно карябала верхнюю губу, и пытался вспомнить, как попал в эту комнату, к этим незнакомым людям.

Когда, уже без усов, Долаберидзе с жадностью ел предложенный ему хлеб, Яков Семенович сказал:

— Ежели что — ты наш племянник. Понял?

Долаберидзе кивнул головой.

— А вы-то как же?

— Об нас теперича разговору нет... А ну, покажь ноги!

Летчик послушно откинул одеяло. Только теперь он понял, что раздет.

Склонившись над ним, Яков Семенович и Мария Захаровна внимательно разглядывали его ноги.

— От ить угораздило. Пальцы совсем темненьки, а по колено як слонова кость усе бело, — задумчиво проговорил старик.

И такая неподдельная тоска, такое участие сквозили в его голосе, что Долаберидзе окончательно проникся доверием к этому пожилому одноглазому человеку.

— Як рассветае, пиду по хатам. Гусиный жир пошукаю, — то ли пообещала, то ли подумала вслух старуха. — Ты, хлопец, лежи покойненько, може, заснешь еще... Небось намаялся?

— Ох и намаялся, — вздохнул Долаберидзе, — еле ноги унес.

— Унес, да не донес в целости-то. Поморожены они у тебя, ноги-то, — назидательно выговорил старик. — Тильки ты не печалься. Бог даст, выходим ноги-то. А пока сказывай.. Ты кто же будешь-то?

— Летчик я. Из плена бежал.

— Ты вроде как бы... кавказец какой... грузинец, что ли? — поинтересовался старик, уловив явный акцент.

— Угадал, батя. Грузин я по национальности.

— Что ж, а мы украинцы — все одно советские люди. Зовут-то как?

— Григорий.

— От ить и имя-то наше. Гриша, значит. А меня Яковом кличут. Яков Семенович, — поправился старик. — А матку Мария Захаровна. У нас ить меньшого тоже Гришаткой звали.

— А сыновья где?

— Так ить... знамо где... На хронте с германцем дерутся. Тильки, как пришли немцы, так и замолкли оба. Теперича незнамо, чи живы, чи нет. Мабуть, где так же вот люди выручают, — старик вздохнул и задумался.

Жена его уже давно прошла за занавеску, откуда теперь доносились всхлипывания.

— Да, у всех горе. Только вы не печальтесь. Придут наши. Возможно, и сыновья отыщутся.

— Знамо дело, мабуть, и отыщутся. Тильки когда они придут наши-то. Теперича... более года ждем, дождаться не можем. Дюже намаялись под немцем-то.

— Слушай, отец, слушай внимательно. — И Долаберидзе начал рассказывать старику о битве на берегу Волги, об окруженной армии Паулюса.

Яков Семенович как-то напрягся. В полумраке комнаты, освещенной керосиновой лампой, все чаще и чаще поблескивал его единственный, наполнявшийся влагой глаз. Старик ловил каждое слово летчика и изредка, когда события захватывали, удивленно повторял:

— Ишь, ить как! Знать, недолго нам маяться. Чего ж раньше бы так?

А Долаберидзе все говорил и говорил. Вскоре речь его стала бессвязной, глаза закрылись, глубокий сон сковал тело.

Яков Семенович заботливо поправил стеганое одеяло, положил под ноги летчика подушку и, глубоко вздохнув, полез на печку. Вскоре в хате стариков Петренко повисла тишина.

Долаберидзе проспал остаток ночи и почти весь день. Разбудили его выстрелы, доносившиеся с улицы.

— Это кто стреляет? — спросил он у подошедшего к окну Якова Семеновича.

— А кто его знает. Теперича ить все стреляют... А ты спи, спи поболе... Ноги тебе жирком пообтерли. Сейчас мать молочка испить даст и спи, это теперича твое главное лекарство.

Только сейчас Долаберидзе пристально огляделся. Посередине комнаты стоял квадратный стол, застеленный старой клеенкой, у стены между двумя окнами покоился самодельный комод, в одном углу большой сундук был покрыт белой кружевной накидкой, в другом висела небольшая икона и под ней почерневшая лампадка. От побеленной печки-мазанки тянуло теплом. Из-за занавески, отделяющей почти четверть комнаты, аппетитно пахло свежевыпеченным хлебом.

Невольно вспомнился родительский кров. И хотя комната, где вырос Долаберидзе, не была похожа на эту, между ними было какое-то сходство. Тот же уют, та же скромная обстановка трудовой семьи, такие же фотографии родных, развешенные на стене заботливой рукой. Глядя на карточки незнакомых людей, Григорий думал об отце, матери, сестрах.

Из-за занавески вышла Мария Захаровна с миской в руках. Из-под серого, шерстяного платка, покрывавшего ее голову, выскользнула на лоб прядка седых волос, от глаз к вискам лучами расходились старческие морщинки. В потускневших голубых глазах сквозила забота.

— Яков! Помоги!.. Мне одной не сдюжить, — попросила она мужа.

Старик подошел к кровати, приподнял одеяло на ногах летчика и взял у жены миску.

— Ишь, дохтур, опять мазать хочет, — лукаво подмигнув единственным глазом, пояснил он.

Долаберидзе не видел своих ног. Лишь подсознательно чувствовал, как шершавые руки нежно массируют ступню и пальцы. Мария Захаровна пригоршнями брала жир из миски. Долаберидзе разглядел на ее руках синеватые змейки вздувшихся вен. «И у моей мамы такие же», — вспомнил он.

— Спасибо вам, мамо!

— Погоди, сынок, спасибо гутарить, от коли выходим, тогда и скажешь, — посоветовал Яков Семенович и, поставив миску с жиром на стол, укутал одеялом ноги летчика.

Мария Захаровна принесла полную кружку молока и большой ломоть еще теплого хлеба. С детства Долаберидзе не любил молоко, но теперь выпил его с наслаждением.

Больше двух месяцев Григорий Долаберидзе был прикован к постели, и ежедневно его окружала поистине родительская забота незнакомых до этого людей. Много бессонных ночей провели старый конюх Яков Семенович Петренко и Мария Захаровна возле кровати больного. Они спасли ноги летчика, спасли его жизнь.

А весной сорок третьего года, когда солнце растопило снег, Долаберидзе твердо встал на ноги. Пора было уходить. Летчику не терпелось вернуться в свою часть к испытанным боевым друзьям, которые считали его погибшим.

Мария Захаровна собрала в дорогу немного хлеба, несколько вареных картофелин — все, что было в доме. Яков Семенович рассказал, каким путем легче пробираться к фронту, и простился с летчиком.

Старшая дочь Петренко жила с мужем на хуторе в девяти километрах от села, и Долаберидзе, по совету стариков, пошел вначале туда. Дома оказалась лишь пятнадцатилетняя девочка — внучка Якова Семеновича и Марии Захаровны. Она спрятала летчика в чулане, расположенном в сенях.

Днем на улице послышался шум подъехавшего мотоцикла. В комнату вошли фашисты. Их было трое. Один остался на улице, а двое начали лазить по сундукам. Вскоре Долаберидзе услышал возню и отчаянные, душераздирающие крики девочки.

Не выдержало горячее сердце южанина, и, забыв об опасности, он ринулся из чулана в комнату. Не раздумывая, бросился на фашистов. После недолгой борьбы его, избитого, связанного, посадили на мотоцикл и увезли в село Буденновское в лагерь военнопленных.

В этом лагере военнопленных Долаберидзе пробыл недолго, но запомнил его на всю жизнь. Людей кормили там мясом дохлых лошадей. Хлеба, не давали ни грамма. Заставляли работать с темна до темна. Избивали по каждому поводу.

Но и в селе Буденновском жили настоящие советские люди. Невысокий подросток Жора, фамилию которого Долаберидзе так и не узнал, и девушка Катя Дуденко прослышали о мужественном летчике и достали для него поддельные документы. Во время работы военнопленных на строительстве шоссейной дороги они помогли Долаберидзе бежать.

Четыре дня прожил Долаберидзе в погребе у Жоры, пока не представился случай выехать из села. Те же молодые подпольщики отправили его на попутной машине в шахтерский поселок Донбасса. Здесь, в Шахт-Петровском, его передали подпольщице Нине Кийковой, которая впоследствии представила летчика Виктору — руководителю подпольной группы. Связавшись с партизанским подпольем, Долаберидзе стал выполнять различные задания организации.

И хотя теперь он вновь продолжал бороться с ненавистным врагом, мысли его были вместе с боевыми друзьями — летчиками. В августе 1943 года Долаберидзе простился с подпольщиками Донбасса и перешел линию фронта. А вскоре обрел он и крылья. В качестве летчика-штурмовика, правда, в составе другой авиационной части громил он фашистов в небе Крыма и Советской Прибалтики. До конца войны успел совершить более девяноста боевых вылетов, уничтожил много живой силы и боевой техники врага, за что награжден был четырьмя орденами и двумя медалями.

Воин-победитель, он вместе с боевыми друзьями участвовал в параде Победы на Красной площади.

 

Вместо послесловия

Георгий Карлов и Григорий Долаберидзе — это не собирательные образы. То, что произошло с героями этой повести, действительно случилось в жизни. Георгий Сергеевич Карлов — командир эскадрильи шестьсот двадцать второго штурмового авиаполка и летчик этой же части Григорий Никифорович Долаберидзе в суровую зиму сорок второго — сорок третьего годов воевали вместе с автором этих строк.

Удар семерки штурмовиков под командованием капитана Бахтина по фашистскому аэродрому Сальск — тоже не выдумка. Этот дерзкий удар вошел славной страницей в историю боевых действий Военно-Воздушных Сил Советской Армии.

Вернувшись после этого полета на свой аэродром, ни Бахтин, ни другие летчики, летавшие с ним в группе, не представляли, какой невосполнимый урон нанесли они фашистской транспортной авиации, снабжавшей окруженную армию фельдмаршала Паулюса. Лишь через несколько дней пришло сообщение от руководителя подпольной организации Сальска, в котором говорилось, что на вражеском аэродроме штурмовиками Бахтина уничтожено семьдесят два трехмоторных транспортных самолета.

За этот боевой вылет, за умелые, мужественные действия все летчики группы капитана Бахтина были награждены орденами Красного Знамени. Фамилии их не изменены в повести.

Получили эту награду и Георгий Карлов, и Григорий Долаберидзе.

Когда наши войска освободили Сальск, Карлов ездил за документами в станицу, в которой скрывался на чердаке сарая. Но там, где стоял дом и сарай, летчик обнаружил лишь черный обугленный след недавнего пожара. Ни Пузанка, ни ленинградки, ни самого хозяина в станице уже не было.

К сожалению, Карлову не удалось узнать, куда уехала Надежда Ивановна, искупил ли свою вину перед Родиной окруженец Пузанок. Осталась тайной и судьба спасенного танкиста. Быть может, все они живы и, прочитав эту повесть, сообщат о себе.

Георгий Карлов совершил впоследствии около ста боевых вылетов, стал капитаном, участвовал в грандиозном воздушном сражении на Кубани, громил врага на «Голубой линии», освобождая Тамань и родной Крым.

Летчики эскадрильи Карлова под его командованием поддерживали морские десанты на Керченском полуострове и «Огненной земле». Не раз вступали они в воздушные бои с «мессершмиттами» над Керченским проливом, топили быстроходные десантные баржи врага в Черном море.

Карлов лично уничтожил множество вражеской техники и живой силы, за что был награжден еще двумя боевыми орденами.

Здесь можно было бы закончить рассказ об этом человеке. Не скрою, я долго раздумывал. Хотелось, чтобы Георгий Карлов навсегда остался для читателя живым.

Но война сурова и безжалостна. Не всем защитникам Сталинграда удалось дойти до Берлина. Много прекрасных жизней оборвалось на пути от Волги до Эльбы. Не дожил до светлого мая и Георгий Карлов.

Ровно через год после описываемых событий, в январе 1944 года, в неравном воздушном бою с вражескими истребителями он был сбит западнее Керчи. Его самолет врезался в крымскую землю неподалеку от того места, где располагался когда-то аэроклубовский аэродром, с которого Георгий Карлов впервые поднялся в небо.

Не километровыми столбами, а памятниками бессмертия отмечена дорога к победе над фашистской Германией. Под Севастополем, на Малаховом кургане, в честь тех, кто в родном небе отдал жизнь за любимую землю, воздвигнут монумент с устремившимся ввысь самолетом. И хотя на постаменте не высечены имена, глядя на этот памятник, я думаю о Георгии Карлове.

 

#img_3.jpg

 

1

Холодный цементный пол подвальной камеры. Небольшая охапка старой пыльной соломы, на которую бросили Леонида Дубровского после допросов в службе безопасности города Алчевска. Тело еще ноет от жестоких побоев. Во рту солоноватый вкус крови. До рассеченной губы больно дотронуться языком. Нестерпимо печет рана, открывшаяся на правой ноге. А тут еще этот неугомонный шепот, словно в потревоженном улье: шелестят голоса людей, разместившихся по углам и вдоль стен мрачной камеры. Они отвлекают, мешают сосредоточиться.

«Неужели конец? Неужели конец?..»

Вспомнились слова капитана Потапова: «Малейшая оплошность и... капут». Перед мысленным взором возникла большая хата особого отдела третьей ударной армии, светлая комната, приспособленная под кабинет, и доброе, улыбчивое лицо капитана. В ушах прозвучал его мягкий, ласковый голос: «Леонид, на твою долю выпало ответственное и очень опасное задание. Тебе придется работать за линией фронта. Необходимо установить наличие вражеских разведорганов в Кадиевке и Артемовске. Командование располагает сведениями, что именно там готовятся вражеские агенты для засылки на нашу сторону. Постарайся внедриться в один из этих органов. Будешь выявлять немецкую агентуру: и ту, что заброшена к нам, и ту, которая только готовится. Теперь, после уничтожения армии Паулюса, наше новое наступление не за горами. Впереди Донбасс, Луганская область. Еще до прихода туда наша контрразведка должна знать агентуру гестапо и полиции, оставленную немцами при отступлении. Выявляй предателей, фашистских ставленников, бывших военнослужащих Красной Армии, перекинувшихся к врагу. Дело это трудное и рискованное. А расплата одна — жизнь. Малейшая оплошность и... капут, как говорят немцы».

Дубровский вспомнил, что при слове «капут» Потапов недвусмысленно провел рукой вокруг шеи. «Малейшая оплошность. Где же я ее допустил? Почему допрос вел сам начальник СД майор Фельдгоф? Почти три часа он с упорством твердил, что я советский разведчик. Но ведь и я с неменьшим упорством отрицал это. А какие у них улики? Улик нет. Может, схватили Пятеркина? Всего девять дней, как мы с ним расстались. Но если Виктор Пятеркин у них, тогда последовала бы очная ставка. Нет, Виктор дошел до Потапова, иначе они бы мне его показали, приперли бы фактами. Так где же оплошность? Надо вспомнить все по порядку».

С Витей Пятеркиным Леонид познакомился в кабинете Потапова. Тот уже находился там, когда Дубровский пришел по вызову капитана. Круглолицый парнишка с узкими раскосыми глазами и вздернутым носом, казалось, робко сидел на краешке стула, едва доставая ногами до выстланного досками пола довольно просторной комнаты. На вид ему было не больше двенадцати лет.

— Вот с ним и пойдешь, — сказал Потапов, поднимаясь из-за стола навстречу Дубровскому. И трудно было понять, к кому относятся эти слова — то ли к мальчику, который пойдет с Дубровским, то ли к Дубровскому, который пойдет с мальчуганом.

Леонид пожал протянутую капитаном руку и вновь перевел взгляд на мальчишку.

— А выдюжит он? Не скиснет? — спросил Дубровский, рассматривая залатанную, старую куртку и вконец изношенные ботинки на ногах паренька.

— Можешь не сомневаться, — ответил Потапов. — Виктор Пятеркин человек проверенный. Не смотри, что ему только пятнадцать. Он уже был связным у секретаря подпольного обкома. Не раз ходил через линию фронта. И при тебе он будет связным. С ним и присылай донесения. А легенда такая. С тобой — как и договорились. Ты переводчик Чернышковской комендатуры, разыскиваешь свою часть, от которой отстал. Тут никакой липы. Порукой твои настоящие документы. А он, — Потапов кивнул на Пятеркина, — во время отступления потерял родителей. Отец служил полицаем на станции Чир и ушел с немцами, пока Виктор у тетки в соседнем поселке гостил. Вот и пошел он родителя догонять, а по дороге на тебя наткнулся. Если удастся обосноваться, паренька поодаль пристрой. Рядом не держи. Чтоб никаких подозрений.

— Ясно, Владимир Иванович, — улыбнулся Дубровский и, погладив мальчонку по стриженой голове, спросил: — А в каком селе ты у тетки гостил?

— Село Малый Чир, всего шесть километров от станции, — бойко ответил Виктор. И ни тени смущения не было в его голосе, ни один мускул не дрогнул на совсем еще детском лице. А карие глаза пытливо и выжидающе уставились на Дубровского из-под темных бровей.

— Оружие у тебя есть? — спросил Дубровский.

Виктор смерил Леонида настороженным взглядом и вопросительно посмотрел на Потапова.

— Есть у него трофейный «вальтер», — ответил капитан. — Такого мальца вряд ли немцы обыскивать будут. А если ненароком наткнутся, скажет, нашел в заброшенном окопе. По возрасту с него взятки гладки.

— Что ж, все ясно, Владимир Иванович. Когда прикажете отправляться?

— Завтра у нас двадцать шестое марта. В ночь на двадцать седьмое я вас вывезу на передовую. В полночь обеспечим вам переход на ту сторону. А пока пообщайся с Виктором. У вас всего сутки, чтобы привыкнуть друг к другу. Да! Конспиративный псевдоним у него — Иванов. В случае чего не называй его настоящим именем. А у дяди Лени? — спросил капитан у Пятеркина.

— Борисов! — не задумываясь ответил тот. — Что я, беспамятный, что ли?

— Память — дело хорошее, только на той стороне многое забыть придется. Борисова вспомнишь, когда обратно к нашим вернешься. Повтори, что ты должен сказать, когда с нашими солдатами встретишься?

— Я Иванов. Прошу доставить меня в штаб части. А в штабе части попрошу офицера связаться с Соколом и доложить, что прибыл связной от Борисова, — невозмутимо и как бы нехотя ответил Пятеркин.

— Вот так-то, Леонид. Паренек что надо. Береги его пуще глаза, — назидательно проговорил Потапов.

— Постараюсь, Владимир Иванович! — Дубровский встал со скамейки.

Капитан пристально посмотрел на продолговатое лицо Дубровского, на широкий лоб и красивую» волнистую шевелюру. И хоть в глубоко посаженных черных глазах чувствовалась усталость, взгляд был спокойным и решительным.

Вечер 26 марта 1943 года выдался на редкость дождливым. Словно серой, прокопченной ватой затянуло весь небосвод. Мелкая, въедливая морось нескончаемо сыпалась на освободившуюся от снега землю.

На командном пункте одного из стрелковых полков, державших фронт где-то между Ворошиловградом и Ворошиловском, появился коренастый, среднего роста капитан, за которым, пригнувшись, шагнули в землянку высокий, худощавый парень в шинели гитлеровского солдата и маленький, совсем еще юный хлопец в залатанной куртке и стоптанных ботинках, облепленных комьями черной весенней грязи.

— Капитан Потапов! — представился вошедший поднявшемуся из-за стола майору, на гимнастерке которого сверкал еще новенький, видимо недавно полученный, орден Красного Знамени.

— А мы вас ждем, — ответил майор. — Я начальник штаба. Командир полка на передовой. Проход на указанном участке разминирован. Прикрытие подготовлено.

— Спасибо! — Капитан пальцами отдернул рукав своего кителя и посмотрел на часы. — Сейчас двадцать часов тридцать две минуты, переход назначен на двадцать два часа. Таким образом, в нашем распоряжении час двадцать восемь минут.

— Товарищ капитан, туда мы за двадцать минут доберемся. Останется час на уяснение обстановки и разговоры с саперами. Так что пора отправляться. Я вас провожу, — сказал майор, набрасывая на себя телогрейку и одновременно расталкивая спящего на нарах человека. — Кузьмин, вставай! Посиди у телефона, пока я вернусь, — буркнул он и, выждав мгновение, пока тот поднялся, направился к двери.

А мелкий дождик все лил и лил. Где-то далеко, сбоку, громыхала артиллерийская канонада. И там, откуда доносились ее гулкие взрывы, хмурое небо то и дело освещалось оранжево-желтыми вспышками. Гуськом, вслед за майором и капитаном, минуя скользкие, наполненные влагой ходы сообщения, двигались разведчики.

Шли молча.

— Теперь уже близко, — нарушив тишину, негромко сказал майор. — Еще один переход — и мы на самом переднем крае. Там командир полка должен встретить.

Неожиданно вдалеке стремительно взлетела ракета. Вспоров нижнюю кромку густых облаков, она тускло высветила дугу и, ныряя к земле, ярко разгорелась, оставляя в воздухе дымный змееобразный хвост.

— Это у немцев. Темноты боятся, — спокойно прокомментировал майор. — В двадцать два ноль-ноль мы по ним так ударим, что им не до ракет будет...

— Стой! Кто идет?! — раздался неподалеку властный голос.

— Свои, свои, — ответил майор.

— Пароль? — уже тише спросили из темноты.

— «Харьков»! — прошептал майор.

— Проходи.

В небольшом, наскоро обжитом блиндаже, когда все вопросы взаимодействия, связанные с переходом через линию фронта, были уточнены, разведчиков напоили чаем. А за пять минут до назначенного срока они с капитаном Потаповым и проводником-сапером перебрались в маленький окопчик на самом переднем крае. Капитан молча обнял и расцеловал Пятеркина, потом стиснул в объятиях Леонида Дубровского.

— Желаю успехов. Береги мальчонку, — шепнул он Леониду на ухо и ласково похлопал ладонью по спине.

И вдруг будто по этой команде земля вздрогнула от гулкого перекатного взрыва. Над головами со свистом пронеслись десятки снарядов, устремившихся на территорию, занятую врагом.

— Время! — коротко сказал капитан Потапов и вслед за сапером перемахнул через бруствер.

За ним без промедления бросился Виктор Пятеркин. Замыкающим распластался на мокрой земле Леонид Дубровский. Теперь всем телом ощущал он вздрагивающую землю, липкую, скользкую грязь, за которую цеплялся руками. А над головой нескончаемой чередой, стаями, все неслись и неслись завывающие снаряды. Вскоре и с немецкой стороны полетели снаряды навстречу нашим. И при каждом пушечном залпе, при каждом взрыве освещенные облака бросали на землю отраженные вспышки света.

«Так и обнаружить недолго», — подумал Дубровский, вглядываясь вперед, где быстро перебирал ногами Виктор Пятеркин. Позади уже осталось более сотни метров, когда сапер и капитан Потапов остановились.

— Дальше ничейная зона, — глухо проговорил сапер.

— Теперь топайте сами, — сказал капитан, пропуская мимо себя разведчиков. — Ежели что — отходите сюда. Мы вас огнем прикроем.

Сапер молча похлопал Дубровского по плечу и жестом показал направление. Попридержав мальчугана за ногу, Леонид обогнал его и уверенно пополз через нейтральную полосу. За ним по пятам устремился и Виктор Пятеркин. Они быстро скатились в небольшую ложбинку и по ней, стороной, стали обходить высотку, занятую немцами. Над головами, пронизывая ночную мглу, светлячками носились трассирующие пули. Перестук пулеметных очередей дробной россыпью разносился по всей округе.

— Неужели не проскочат? — в раздумье прошептал капитан.

— Вроде бы должны, — ответил ему сапер. — Ишь какой спектакль устроили. Глядишь, под шумок и пройдут.

В двадцать два тридцать прекратилась артиллерийская дуэль, смолкла пулеметная трескотня, и только запоздалые одиночные выстрелы будоражили воцарившуюся тишину. Наконец все смолкло. Но долго еще оставались лежать на мокрой земле два распластанных тела. Слух напряженно ловил каждый шорох, доносившийся с той стороны, куда уползли разведчики.

Где-то звякнул металл. То ли котелок упал, то ли бросили консервную банку. Издалека, будто из-под земли, долетел отголосок немецкой речи, и снова щемящая тишь окутала все вокруг.

До часу ночи пролежали в томительном ожидании капитан и сапер, готовые в любую минуту прикрыть отходящих товарищей. И лишь когда надежда на успех проведенной операции затеплилась в их сердцах, они, продрогшие и вымокшие до нитки, поползли назад по узкой полоске разминированного коридора.

— Завтра в ночь надо брать «языка» на вашем участке, — сказал капитан Потапов командиру полка, как только переступил порог бункера.

— Об этой задаче мне уже сообщили из штаба дивизии.

— Это предусмотрено нашим планом. Пока только «язык» может подтвердить полный успех или провал сегодняшней операции.

— Ждать будете у нас?

— Нет. Я уеду в Ворошиловград, в штаб армии. А «языка» можете допросить в своих интересах и немедля переправляйте к нам.

Его еще взять надо...

— Неужто сомневаетесь? А я был уверен, что у вас ребята надежные.

— Тут не в моих ребятах дело. Всякое ведь случается. Не так давно приволокли одного фельдфебеля. А говорить с ним не пришлось — еще на нейтральной от страха концы отдал. Тотальный, сердечник попался...

К тому времени, когда происходил этот разговор, Леонид Дубровский и Виктор Пятеркин уже миновали наиболее опасную зону расположения передовых немецких частей и полями пробирались все дальше и дальше в тыл противника. Километрах в пяти за линией фронта они наткнулись на разрушенное полотно железной дороги и обнаружили заброшенную железнодорожную будку, в которой провели остаток ночи.

— Дядя Леня, проснитесь, уже светло! — услышал Дубровский над самым ухом.

В глаза ударил свет хмурого утра. Взгляд выхватил за окном низкие облака, скользнул по грязным обшарпанным стенам железнодорожной будки и остановился на перевернутой табуретке, валявшейся в углу.

— Дядя Леня, вокруг никого! Я уже посмотрел, — сказал Пятеркин.

— Это хорошо. Только что ты меня все дядей зовешь? Тебе уже пятнадцать, а мне всего двадцать два года. Можешь просто Леонидом звать.

— Так вы ж сами меня так учили, — обиженно проговорил Виктор.

— Верно. Учил. Но это ж если при немцах. Для них тебе только двенадцать лет. А сейчас мы одни.

— Не... Так я запутаюсь. Лучше я вас все время дядей звать буду.

— Ладно. Валяй зови дядей.

Дубровский поднялся и, натянув сапоги, прошелся по маленькой комнатке из угла в угол.

— Ботинки твои не просохли? — спросил он строго.

— Нет, еще сыроватые.

— Чего ж ты их на ноги натянул?

— Ничего, я привычный. Не босиком же идти.

— Тогда давай почистим нашу одежду.

Леонид поднял с пола зеленую немецкую шинель и, разложив ее на плите, принялся перочинным ножиком соскребать грязь. Больше часа провозились с одеждой. Было уже около девяти, когда они покинули железнодорожную будку, приютившую их этой ночью.

Вдали, у подножия небольшого холма, раскинулся населенный пункт.

— Село Черкасское! — опознал Дубровский. — Через него дорога на Ворошиловск. Это нам по пути.

— Не Ворошиловск, а Алчевск, — хмуро поправил его Пятеркин.

— Алчевск и Ворошиловск — это одно и то же. Пора бы знать. Не маленький.

— Ворошиловск — это по-нашему, по-советски. А у немцев он Алчевском называется. Зря я это заучивал, что ли? Небось опять скажете: «Это при немцах, а сейчас мы одни». А я не хочу так, не могу. В голове тогда все перепутается...

— Ладно-ладно. Договорились, ты прав, — перебил его Леонид. — Значит, с этой минуты город Серго — это Кадиевка, а вместо Ворошиловска — Алчевск. И я для тебя дядя Леня. Только обещай мне: когда война кончится — будешь меня Леонидом звать.

— До этого еще дожить надо, — высказался Пятеркин. И сказано это было столь обдуманно и серьезно, что Леонид невольно поежился. Еще большим уважением проникся он к этому не по годам взрослому человечку.

Вскоре Черкасское осталось далеко позади. По сторонам большака, на который вышли разведчики, виднелись позиции дальнобойной артиллерии немцев. По дороге то и дело с урчанием и грохотом проезжали огромные, крытые брезентом грузовики, обдавая прохожих сизым, масленым перегаром солярки. Изредка попадались телеги с местными жителями.

И никто не обращал внимания на человека, шагавшего в немецкой, по-фронтовому грязной шинели, перехваченной солдатским ремнем, и на семенившего рядом с ним мальчишку.

К вечеру ветер разметал по небу хмурые тучи, кое-где показалось голубое весеннее небо, и в лужах заиграли солнечные зайчики. Идти стало легче.

К Алчевску подошли уже в сумерках. Где-то далеко позади перекатывался гул артиллерийских залпов. В течение дня этот гул несколько раз доносился издалека и вновь затихал так же внезапно, как и появлялся. Но если днем он слышался явственно и отчетливо, то теперь лишь призрачные, еле уловимые отголоски его приглушенно долетали до слуха.

— На этот раз будем искать настоящий ночлег, — сказал Леонид, положив руку на плечо Виктора. — Может, найдется добрая душа, пустит переночевать.

— Надо на самой окраине пошукать. К ночи в город нам не с руки заходить, — отозвался Пятеркин.

— Устал небось за день?

— А что? Километров двадцать пять, а то и все тридцать мы отмахали... Не так уж я устал, как есть охота.

— Потерпи. Найдем ночлег, тогда и перекусим. Доедим сало, а завтра промышлять начнем.

Лишь утром в железнодорожной будке съели они по ломтику этого сала и по небольшому кусочку хлеба, столько же припасли и на вечер. Это было все, что прихватили они в дорогу. Правда, оставались еще четыре плитки немецкого шоколада. Но то был неприкосновенный запас, рассчитанный не столько для утоления голода, сколько на случай обыска. Шоколад германского производства мог лишний раз подчеркнуть принадлежность Дубровского к немецкой комендатуре.

Подойдя к старой, покосившейся мазанке на самой окраине Алчевска, Леонид постучал в маленькое окошко. Дверь отворила согбенная старушка с костлявыми, жилистыми руками. Без разрешения немецкого коменданта она было отказалась пустить на ночлег незнакомых пришельцев, но, увидев в руках Леонида целую пачку оккупационных марок, приветливо пригласила в дом.

В углу, под низким потолком единственной комнаты, перед иконой, мерцала лампада. Еще не снимая шинель, Дубровский спросил:

— Одни проживаете?

— Одна я, сынок, совсем одна маюсь. Муж еще в ту войну не возвратился. Две дочки замужем в Харькове жили. Теперича и не знаю где...

Леонид присел на скамью возле низкого деревянного столика, окинул взглядом комнату: комод, кровать, сундучок, несколько табуреток, пустой чугунок на остывшей печи. Потом не торопясь отсчитал десять марок и протянул их старухе.

— Это за одну ночь. Утром дальше пойдем. Свою часть догонять надо.

— Кто ж ты у немцев будешь? — полюбопытствовала старуха.

— Переводчик я. В комендатуре работал. Да вот от части своей отстал. А хлопчик этот батьку ищет. Ушел батька зимой во время отступления. Полицай Иванов со станции Чир. Может, слыхала?

— Не... сынок, у меня полицаев не было. Солдаты немецкие на постой становились, то правда, а полицаев не было.

Старуха бережно пересчитала деньги и спрятала их за пазуху.

— Бабуся, а печку нам не истопишь? — спросил Дубровский, пытливо оглядывая хозяйку.

— Ох! Трудно, трудно, сынок. Уголька-то совсем нет. Шахты ноне без дела стоят. Ведерочко угля на базаре, почитай, сто пятьдесят рублей стоит.

— А марки немецкие разве не в ходу теперь?

— Пошто не в ходу? Ходють и марки. Одна за десять рублей идет. Зимой было одни марки шли. А ныне, как русская антиллерия послышалась, все больше на рубли торгують. Но и марки немецкие тоже беруть.

Дубровский отсчитал еще двадцать марок и, протягивая их старухе, сказал:

— На тебе и на уголек, бабуся, только истопи нам печку. Погреться хочется, да и пообсохнуть.

— Хорошо, хорошо, сынок. И на том спасибо. — Хозяйка обрадованно схватила деньги. — У меня трошки угля осталось. И картошки немного найду. Со своего огородика припасла. Сейчас затоплю и чугунок поставлю.

— Вот и отлично. Располагайся, Виктор, — сказал Дубровский, снимая шинель.

Пятеркин, скинув куртку, принялся расшнуровывать ботинки. Хозяйка, перекрестившись на икону, причитая, стала растапливать печку. Вскоре хата наполнилась густым теплым духом.

Картошку ели без соли, благо сало было присолено. За столом старуха разговорилась, жаловалась, что соль на базаре исчезла, нарочито кляла советские порядки, осторожно критиковала немцев. Видимо побаиваясь своих постояльцев, она робко спросила:

— Верно, скоро германцы опять за Дон пойдут?

— Не время сейчас. Силы подсобрать надобно.

— То-то я гляжу, много их, новых-то, понаехало. Учора все через город шли. На фуражках головка подсолнуха желтая, на рукаве такая же черная на белом лоскуте. А на автомобилях, на дверцах, собаки намалеваны. Чудно. Я таких сроду не видывала.

— А на танках, на пушках тоже собаки? — спросил Дубровский.

— Ни-и... Они без пушков и без танков ихали.

— Без пушек и без танков сейчас нельзя. У русских этого добра много стало.

— И то правда. Сам-то, сынок, из каких краев будешь?

— Белорус я, бабуся, из-под Мозыря.

— От ить куда забросило. Небось матка дома дожидает?

— Да уж наверно, ждет не дождется.

— А вона знае, шо ты у немца робишь? — переходя на украинский говор, спросила хозяйка.

Леониду не хотелось вступать в дискуссию со словоохотливой старухой, и потому, увидев, как опускаются веки на глазах Пятеркина, он кивнул на него:

— Устал хлопец, совсем из сил выбился. Пора ему спать. Да и мне выспаться надо.

Старуха суетливо заметалась по комнате: достала овчинный, видавший виды тулуп, расстелила его на полу возле печки, извлекла из сундука старое лоскутное одеяло и кусок залежалого ситца.

— То заместо простынки постелить можно, — сказала она, бросив ситец поверх тулупа.

Эту ночь и Леонид Дубровский, и Виктор Пятеркин спали крепким, беспробудным сном. Проснулись рано и, наскоро перекусив остатками холодной картошки, двинулись в путь.

В самом Алчевске войск почти не было. Лишь небольшая колонна грузовиков с гитлеровскими солдатами проследовала по одной из центральных улиц.

— Смотри, дядя Леня, и вправду собаки на дверцах намалеваны и подсолнухи желтые на фуражках, — негромко проговорил Виктор.

— Не соврала бабка, точно подметила. Это австрийцы. Запоминай пока, — в тон ему ответил Дубровский.

Из города выбрались, когда яркое весеннее солнце начало пригревать. В бескрайнем небе не проплыло ни единого облачка. После сухой ветреной ночи земля просохла уже основательно. Дорога на Дебальцево, куда держали путь разведчики, тянулась по степи. Кое-где высились терриконы. В полдень подошли к Мануиловке и свернули налево, в деревню Малоивановку, что виднелась всего в полутора километрах от большака.

На самой окраине деревушки повстречали ефрейтора немецкой армии в сопровождении двух солдат.

— Куда идете? Кто такие? — спросил он.

Дубровский объяснил по-немецки, что является переводчиком Чернышковской комендатуры и разыскивает свою часть.

— Документы! — потребовал ефрейтор, окидывая недоверчивым взглядом Леонида и Виктора.

— Пожалуйста. — Дубровский предъявил удостоверение. Ефрейтор внимательно просмотрел истрепанный документ и, возвращая его, сказал:

— Я комендант этой деревни. Здесь нет вашей Чернышковской комендатуры.

— А я и не надеялся найти ее здесь. Мы свернули в Малоивановку в надежде купить продукты и передохнуть. Потом пойдем в Дебальцево. Там, в комендатуре, мне наверняка помогут найти свою часть.

— А кто этот мальчик?

— Повстречал на дороге. Отец его был полицейским на станции Чир, и родители эвакуировались на запад вместе с отступающими войсками. Теперь он ищет своего отца.

— Хорошо, идите в тот дом, — немец указал на большую хату под железной крышей, — там найдете моего переводчика. Он обеспечит вас пайком и укажет, где отдохнуть.

Дубровский поблагодарил ефрейтора.

— Подождите моего возвращения, — сказал тот. — Мне надо еще кое-что выяснить. А в Дебальцево без пропуска вы не пройдете.

Вместе с Виктором направились они вдоль улицы к указанному ефрейтором дому. Возле крыльца, на деревянной, вкопанной в землю скамейке, сидели два полицая с белыми повязками на рукаве. Завидев незнакомых людей, они испытующе поглядели то на Дубровского, то на Пятеркина, пока те не подошли вплотную.

— Где переводчик местной комендатуры? — спросил Дубровский, чеканя по-немецки каждое слово.

Заслышав немецкую речь, оба полицейских будто по команде вскочили со скамейки и вытянулись по стойке «смирно». Их лица расплылись в подобострастной улыбке, а взгляды красноречивее слов говорили о готовности услужить. Но они не поняли, о чем их спросил Дубровский, и продолжали молча стоять, моргая глазами.

— Где находится переводчик здешней комендатуры? — повторил свой вопрос Дубровский на русском языке.

— Он тута, тута! Проходите в дом, там он! — наперебой заговорили полицейские.

Дубровский положил руку на плечо Виктора и, подтолкнув его к крыльцу, ступил на порог дома. Миновав сени, они очутились в просторной и светлой горнице, где за массивным деревянным столом сидели молодой немецкий солдат и пожилой мужчина в гражданской одежде.

— Мне нужен переводчик этой комендатуры, — сказал Дубровский, стараясь произвести впечатление безукоризненным произношением немецких слов.

— Я переводчик. Что вам угодно? — отозвался молодой солдат.

— Здравствуйте, коллега! Меня прислал сюда ваш комендант, ефрейтор. Он передал, чтобы вы обеспечили меня пайком и определили на отдых. По его приказанию я должен дождаться здесь его возвращения.

— А кто вы такой?

— Я переводчик Чернышковской комендатуры.

Дубровский предъявил документы и подробно рассказал свою незатейливую историю. Тут же он представил и Виктора.

— Да, в Дебальцево вам без пропуска не пройти, — подтвердил переводчик, когда Дубровский сказал ему о предупреждении коменданта. — Вам придется подождать здесь до утра. Комендант вряд ли успеет вернуться сегодня.

— Конечно. Я буду ждать сколько потребуется. Но где...

— Это местный староста, — перебивая Дубровского, кивнул переводчик на пожилого мужчину. — Он определит вас на ночлег. А паек я сейчас выпишу.

Переводчик достал из полевой сумки стопку бумаги, обмакнул ручку в чернильницу. В тишине послышался скрип пера. Неожиданно с улицы донесся отдаленный шум автомобильных моторов. Их рокот быстро нарастал, ширился. Переводчик поднялся из-за стола и подошел к окну как раз в тот момент, когда перед хатой, в которой размещалась комендатура, остановились три грузовика, переполненные немецкими солдатами. Из кабины передней машины проворно выбрался офицер и уверенной походкой зашагал в комендатуру.

Дубровский обратил внимание на дверцы автомобилей. На них были нарисованы собаки. На фуражках солдат красовались желтые головки подсолнухов.

— Хайль Гитлер! — воскликнул вошедший в комнату капитан, вскинув руку в фашистском приветствии.

И переводчик, и Дубровский ответили ему тем же. Только Виктор Пятеркин молча насупил брови, выжидательно оглядывая немецкого офицера.

— Кто комендант? — спросил тот, обращаясь ко всем сразу.

— Комендант ушел в город. Будет завтра. Сегодня его обязанности выполняю я, — ответил переводчик.

— Я командир отдельной роты автоматчиков. Имею приказ до особого распоряжения разместиться здесь. Прошу определить моих солдат на постой.

— Будет исполнено, господин капитан. Здесь как раз местный староста. Сейчас мы с ним устроим ваших солдат по хатам.

— Там лейтенант Штерн, мой заместитель. Он распорядится. Я пока буду здесь.

Староста и переводчик торопливо вышли из дома. В окно Дубровский увидел, как они подбежали к офицеру, выстроившему солдат перед комендатурой.

— Курите? — услышал Дубровский и, повернувшись к капитану, увидел протянутый ему портсигар с сигаретами.

— Благодарю.

Леонид не отказался от предложенной сигареты.

— Вы служите в этой комендатуре? — спросил капитан.

— Нет. Я переводчик Чернышковской комендатуры. Моя фамилия Дубровский. Был под Сталинградом и во время отступления...

— О! Вы были под Сталинградом?! — перебил его капитан. — Это действительно так страшно, как рассказывают?

— Что страшно? — переспросил Дубровский, делая вид, будто не понял, о чем идет речь.

— Ну, это русское наступление. Мне рассказывали, что там был сплошной ад.

— Да. Это было довольно неожиданно. Наша комендатура располагалась в ста километрах от Сталинграда. Но русские так стремительно ринулись на запад, что мы вынуждены были бросить все и уходить ночью. Мы не хотели оказаться в кольце.

— Но окружение — это еще не конец. Главное, не терять голову. Наша дивизия австрийских стрелков тоже попала в прошлом году в окружение под Великими Луками. Но наше командование успешно вывело войска из кольца. Русские ничего не могли предпринять. Правда, мы потеряли много солдат, но не потеряли боеспособность. А фельдмаршал Паулюс просто струсил. Это непостижимо. Иметь трехсоттысячную армию — и сдаться в плен! Такое не укладывается в моем сознании.

— Но ведь и Манштейн не сумел прорваться на помощь Паулюсу.

— Было уже поздно. У Манштейна не было достаточно сил. А Паулюс держал фронт на Волге. Как он мог допустить, чтобы русские прорвались к нему в тыл!

— На участках прорыва русских фронт держали итальянские дивизии.

— О! Эти макаронники никогда не умели воевать. Еще Наполеон говорил, чтобы разгромить Италию, достаточно десяти дивизий. А если иметь Италию своей союзницей, французам потребуется не менее тридцати дивизий, чтобы защищать ее.

— Да, Наполеон был велик, но и он совершил роковую ошибку.

— Господин Дубровский, Наполеон пошел на Россию во главе стотысячной армии. А у Паулюса было более трехсот тысяч. И не французов, а немцев. Немецкий солдат несравнимо выше французского. Со времен Наполеона французы отвыкли повиноваться. А немецкий солдат готов идти на любые жертвы ради фюрера и великой Германии.

— Я полностью с вами согласен. И тем печальнее положение фельдмаршала Паулюса, который не сумел правильно использовать немецких солдат на Волге. Я клянусь головой, что виною всему эти проклятые итальянцы.

— О, да-да! Я с вами согласен. Вы не только блестяще владеете немецким языком, но и мыслите как настоящий немец. Вы очень интересный собеседник. Я хотел бы подробнее поговорить с вами о том, что произошло под Сталинградом. Где вы остановились?

Дубровский неопределенно пожал плечами.

— Господин капитан, вы приехали как раз в тот момент, когда староста должен был определить меня на постой.

— О, это хорошо! Я позабочусь, чтобы нас поместили в одном доме. Мы проведем сегодня приятный вечер.

— Благодарю вас, господин капитан. Это большая честь для меня. Но со мною малыш, который, как песчинка в пустыне, затерялся в этой большой войне.

Дубровский рассказал капитану историю Пятеркина, объяснил, что за несколько дней совместных скитаний привязался к беспомощному мальчугану и не хотел бы с ним расставаться. Капитан внимательно слушал, участливо кивал головой.

— О! Я прекрасно вас понимаю, — сказал он. — Я сам отец двоих детей. Старшему сыну всего десять лет. Уже два года я не видел свою семью.

— А вы кадровый военный? — заинтересовался Дубровский.

— О, нет, нет. Если бы не эта война, никогда не надел бы мундир. Я доктор философии, преподавал в Венском университете. Представьте себе, в юности хотел стать врачом, но неожиданно для себя увлекся философией.

— Тогда мы почти коллеги, — улыбнулся Дубровский. — Я тоже мечтал стать врачом и даже поступил в медицинский институт. Это было в Москве. Но вскоре я понял, что не приспособлен для такой деятельности. Да, да. На занятиях в анатомичке при виде крови у меня всякий раз кружилась голова. Пришлось перейти из медицинского института в институт иностранных языков, на немецкое отделение.

— Судя по вашему произношению, вас неплохо учили. Я бы даже сказал...

Капитан не успел закончить фразу. В комнату вошел переводчик и доложил о размещении солдат. Вскоре явился и староста. Выполняя пожелание капитана, он определил Дубровского на ночлег в ту же хату, где остановился капитан.

В доме сестер Самарских было три комнаты. Самую большую из них по приказу старосты отвели немецкому офицеру. А маленькую, в другой половине хаты, предоставили Дубровскому с мальчиком. Денщик капитана Дитриха — так звали немецкого офицера — принес на ужин несколько банок французских консервов, бутылку шнапса и курицу. Одна из хозяек готовила ужин, другая, постарше, проворно набивала соломой тюфяки для ночлега.

Дубровский вместе с Пятеркиным помогали ей застелить постели на полу небольшой каморки, когда в распахнувшуюся дверь вошла девочка лет десяти с большой подушкой в руках.

— Мама, ты эту просила принести?

— Эту, Любушка, эту. А другая нам с тобой на двоих осталась.

Девочка бросила подушку на тюфяк и, отойдя в сторону, неожиданно обратилась к Виктору:

— А твоя мама где?

— Сам не знаю. Ушли с батькой во время русского наступления.

— А ты разве не русский? — вмешалась в разговор хозяйка.

Виктор удивленно посмотрел на женщину.

— Русский я! — с гордостью ответил он.

— Почему же своих-то русскими называешь? Наши ведь это.

— Все так говорят, вот и я тоже, — смущенно оправдывался мальчик.

— Нет, не все. От немцев это пошло. А нам с тобой ни к чему...

— Правильно, хозяюшка! — перебил ее Дубровский, оберегая мальчугана от дальнейших расспросов. — Я вот белорус, а все одно всегда говорю «наши».

— Зачем же тогда ихнюю форму надели?

Дубровский усмехнулся. И вдруг спросил:

— А ваш муж какую одежду выбрал?

— Наш папа на войне. Он в Красной Армии с немцами дерется! — скороговоркой выпалила девочка.

— Люба! — воскликнула женщина, метнув на дочку недобрый взгляд.

— А вы не бойтесь. Вас как зовут-то?

— Евдокия Остаповна.

— Вот и прекрасно, Евдокия Остаповна. Спасибо вам за постель. От мужа-то давненько небось весточек не было?

— Последнее письмецо за неделю до прихода немцев я получила от него. А теперь кто его знает, живой ли?

Глаза женщины повлажнели. Она все еще недоверчиво смотрела на Дубровского, но взгляд ее заметно потеплел.

— Надо ждать и надеяться, Евдокия Остаповна, — участливо проговорил Дубровский.

— Мертвым-то что, живым куда тяжелее. — Она подошла к дочке, с нежностью провела рукой по ее волосам и, легонько подтолкнув к двери, добавила: — Пойдем, Люба. Отдохнуть людям надо.

Но отдыхать не пришлось. Вскоре Дубровского позвали в большую комнату. Капитан Дитрих широким жестом пригласил его к столу.

— Поужинаем вместе, — предложил капитан, усаживаясь первым.

Отказываться было глупо, и Дубровский, поблагодарив за оказанную честь, присел рядом.

— За нашу победу! За великого фюрера! — высокомерно проговорил капитан, поднимая граненый стакан, наполовину наполненный мутноватой жидкостью.

Следуя его примеру, Дубровский тоже поднял стакан и добавил:

— За скорейшее окончание войны!

Виктор Пятеркин давно уже спал, разметавшись на жестком соломенном тюфяке, а словоохотливый капитан продолжал еще мучить Дубровского нескончаемыми вопросами. Его интересовало буквально все: и положение гитлеровских войск перед наступлением русских, и какая бывает зима в этом степном районе, и настроение местных жителей. Он никак не мог понять психологии русских, которые, по его мнению, давно уже проиграли войну, но все еще продолжают сопротивляться с безумством обреченных.

— Сталинград будет отомщен. Вы не представляете, какой сокрушительный удар готовит наше командование. Этим летом война закончится полной победой немецкого оружия. Сейчас огромные массы войск снимаются с Западного фронта и перебрасываются на восток, в группу армий «Центр». Моя дивизия тоже следовала туда, но в последний момент нам изменили маршрут. И говорят, это вызвано тем, что в группе армий «Центр» уже негде размещать прибывающие части. Да-да! Не удивляйтесь. Русским готовится большой сюрприз. В фатерлянде, где пополнялась наша дивизия, я видел новейшие танки «тигр». Их броня непробиваема.

Дубровский поглядывал на опустевшую бутылку, которую капитан опорожнил почти один, и мучительно старался запомнить все важное, о чем болтал этот словоохотливый немец. Лишь далеко за полночь капитан угомонился. Расставаясь с Дубровским, он пообещал ему выдать справку, по которой тот беспрепятственно сможет продолжать путь в Дебальцево.

Вернувшись в отведенную для него каморку, Дубровский, не раздеваясь, прилег рядом с Пятеркиным, но долго еще не мог уснуть, восстанавливая в памяти разговор с капитаном. Перед его мысленным взором проплывали железнодорожные эшелоны с пушками, минометами и солдатами в зеленых мундирах. По шоссейным дорогам катились колонны полосатых танков, облачившихся почему-то в тигровые шкуры.

Проснулся Дубровский, когда яркие лучи весеннего солнца заполонили всю комнату. Стараясь не потревожить Виктора, он тихо поднялся с пола и вышел из хаты. За калиткой показалась Евдокия Остаповна. В руках она несла ведра, наполненные водой. Оказавшись в палисаднике, она поставила ведра на землю и, обернувшись, прикрыла скрипучую калитку. Через мгновение Дубровский был возле нее.

— С добрым утром, Евдокия Остаповна! Давайте я вам помогу. — Он с легкостью подхватил ведра и понес их к дому.

Уже в сенях Евдокия Остаповна сказала:

— Утро-то доброе, а чего так рано поднялись?

— Уходить собираемся, вот и встал пораньше.

— Пошто так торопитесь? Передохнули бы денек-другой.

— Нет, не с руки нам сейчас отдыхать. А вот если случай выпадет, заглянем к вам еще раз.

— Парнишку-то зря за собой таскаете. Намаялся он. Ему бы к дому пристать, пока война кругом. Хотите, у меня оставьте, перебьемся вместе. Правда, с хлебом не густо, но ничего, с голоду не помрем.

— Спасибо, Евдокия Остаповна! Большое спасибо за теплоту, за душевность вашу. Только не согласится Виктор. Я его сам уговаривал в одном селе у хороших людей остаться. Да какой там. Он и слушать меня не хотел. «Пока, — говорит, — батьку не отыщу, не успокоюсь».

— Ну, коли так, что с ним сделаешь. А за помощь и вам спасибо!

— Что вы, что вы! Я пока для вас ничего не сделал. Может, встретимся еще. Пойду будить Виктора. Заспался парень. В дорогу собираться пора.

— Погодите немного. Я сейчас картошку сварю. Поешьте, тогда и ступайте с богом.

— Хорошо! От картошки не откажусь. И у нас на завтрак кое-что найдется.

Дубровский разбудил Виктора и попросил его быстро одеться, а сам принялся убирать постель. Он аккуратно сложил простыню и, помня, что Евдокия Остаповна доставала ее из стоявшего у стены комода, выдвинул ящик. Но прежде чем положить простыню, он обратил внимание на краешек письма, торчавшего из-под небольшой стопки белья. Письмо было свернуто треугольником. Так, за неимением конвертов, отправляли письма наши воины. Дубровский вытащил письмо и, прочитав обратный адрес, понял, что оно от мужа Евдокии Остаповны. Решение пришло сразу. Он достал из кармана блокнот и, записав фамилию и номер полевой почты отправителя, засунул письмо обратно под белье.

«Вот и отблагодарю Евдокию Остаповну, — подумал он. — Если жив ее муж, отыщем и обязательно весточку от него к ней доставим. Глядишь, и она поработает нам на пользу».

Получив от немецкого капитана обещанную справку, Дубровский заглянул в комендатуру деревни Малоивановка. Комендант-ефрейтор был уже там. Прослышав о покровительственном отношении немецкого офицера к переводчику Чернышковской комендатуры, он довольно приветливо встретил Дубровского и без особых напоминаний предложил Леониду пропуск для следования в Дебальцево.

Солнце изрядно начало припекать, когда Дубровский с Пятеркиным покинули Малоивановку и двинулись дальше в свой нелегкий, опасный путь. В голубом безоблачном небе слышался приглушенный рокот одиночного самолета. Запрокинув головы, путники разглядели белоснежный, пушистый след инверсии, на острие которого поблескивал маленький силуэт самолета. Разведчик летел на большой высоте и медленно удалялся на запад.

— Это наш на разведку отправился, — мечтательно проговорил Дубровский.

— А почему они по нему не стреляют? — спросил Пятеркин.

— Видно, войск здесь немного и зениток нет.

И, словно опровергая высказанные вслух мысли, откуда-то издалека докатился грохот артиллерийских залпов, и тотчас вокруг сверкавшего на солнце самолета повисли серые, дымные шапки зенитных разрывов. Надломился белый след инверсии, самолет резко изменил направление полета, пытаясь вырваться из окружения дымных шапок.

— Противозенитный маневр делает, — сказал Дубровский.

— Неужто собьют? — В голосе Пятеркина послышались взволнованные нотки.

— Запросто могут.

А самолет все летел и летел, меняя направление, пока не отстали от него развешанные в небе маленькие облачка зенитных разрывов. Вскоре он растаял в беспредельной небесной синеве. И лишь поредевший, расползающийся след инверсии, перечеркнувший небо с востока на запад, да шапки дымных разрывов напоминали о воздушной схватке, разыгравшейся над израненной, истерзанной степью...

И почему-то именно этот бой беззащитного воздушного разведчика, по которому с разных сторон били немецкие зенитки, вспоминался теперь Дубровскому, лежавшему на холодном цементе в промозглой камере. «Пусть бьют, пусть пытают. У немцев нет улик против меня. Важно выдержать, выстоять и вырваться».

Леонид вспомнил, как вместе с Пятеркиным добрались они до Горловки. Там обнаружили большое скопление немецких войск. Улицы и площади были переполнены автомашинами и бронетранспортерами. На станции с прибывающих эшелонов сгружали танки, артиллерийские установки, ящики с боеприпасами. В центре города, на территории церкви, громоздились пирамиды бочек с горючим. Возле полуразрушенного здания завода возвышались штабеля снарядов и мин.

Из разговоров с немецкими солдатами Дубровский узнал, что на этот участок фронта гитлеровцы перебросили новые соединения из Италии и Австрии. Солдаты высказывали предположение, что в скором времени начнется новое наступление германских войск в направлении излучины Дона.

Собрав ценные сведения о противнике в Горловке, Леонид и Пятеркин отправились в Макеевку. Здесь войск было еще больше. Почти в каждом доме размещались немецкие солдаты, во дворах и на улицах стояла боевая техника.

Поразмыслив, Дубровский решил направить Пятеркина через фронт к Потапову, чтобы своевременно сообщить советскому командованию о крупном сосредоточении вражеских войск, а сам решил пойти в Сталино, надеясь пристроиться там в одной из немецких комендатур.

Из Макеевки на шоссе они вышли вместе. Отыскав в степи заброшенный стог прошлогодней соломы, забрались в него передохнуть. Здесь Дубровский написал на листочке бумаги подробный отчет о добытых сведениях и собственноручно зашил донесение за подкладку истрепанной куртки Виктора. Перед тем как отпустить от себя паренька, Дубровский договорился с ним, что через две недели Пятеркин вернется на территорию, занятую врагом, и придет в Малоивановку к сестрам Самарским. К тому времени Леонид намеревался сообщить Самарским о своем местонахождении или в крайнем случае сам встретить у них Виктора.

Вечером на развилке дорог они расстались. Долго еще стоял Дубровский возле обочины, вглядываясь в одинокую фигурку, уверенно вышагивавшую по грязной весенней дороге. За время совместных скитаний по вражескому тылу он полюбил этого шустрого вдумчивого паренька, который наравне со взрослыми мужественно переносил все тяготы и невзгоды войны, обрушившиеся на его еще не окрепшие плечи.

«Ничего, этот выдюжит, — думал Дубровский. — Только бы не подловили при переходе через линию фронта».

А через девять дней Дубровский уже сам стучался в окно дома сестер Самарских. Дверь открыла Евдокия Остаповна. Признав бывшего постояльца, она пустила его в дом.

— Одна я нынче, боязно открывать было, — призналась она.

— А сестра куда подевалась?

— В город, на базар, уехала. Продать кое-что надо.

Из дальнейших разговоров Дубровский узнал, что капитан Дитрих вместе со своими солдатами выехал из Малоивановки в неизвестном направлении. Да и комендант-ефрейтор тоже покинул эту деревню. Теперь новую комендатуру в Малоивановке возглавлял какой-то лейтенант.

Все это Евдокия Остаповна рассказала Дубровскому, пока тот, сняв сапог, разбинтовывал ногу. От изнурительной беспрестанной ходьбы у Леонида открылась рана. Последние два дня он заметно прихрамывал. Каждый шаг болью отдавался в раненой ноге. Весь бинт и портянка пропитались кровью. Евдокия Остаповна предложила согреть воды и промыть открывшуюся рану.

Неожиданно в дом вошла молодая миловидная женщина.

— Здравствуйте! — сказала она, неприветливо оглядывая Дубровского.

— Это моя соседка, — представила ее Евдокия Остаповна.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил Дубровский.

— А вы кто же будете? — спросила незнакомка.

— Он у меня с капитаном немецким ночевал, — пояснила Самарская.

Незнакомка перекинулась с Евдокией Остаповной еще несколькими, ничего не значащими фразами и убежала так же неожиданно, как и вошла.

— К лейтенанту в комендатуру поступила работать, вертихвостка, — осуждающе проговорила Самарская.

Вода в кастрюльке уже начала закипать, когда в дом с шумом ворвались немецкие солдаты во главе с лейтенантом. Вороненые стволы автоматов уставились на Дубровского.

— Ваши документы! — властно потребовал лейтенант.

— Я переводчик Чернышковской комендатуры, — ответил Леонид по-немецки, доставая из кармана удостоверение и справку, выданную капитаном.

— Это еще необходимо проверить, — сказал лейтенант, разглядывая помятое, замусоленное удостоверение. — А сейчас собирайтесь, вы арестованы.

Дубровский устало вздохнул.

— Я надеюсь, что недоразумение скоро выяснится. А пока я прошу разрешения перебинтовать ногу. Открылась старая рана. Вы солдат и хорошо понимаете, что это такое.

— Да-да. Можно. Только скорее, поторапливайтесь. У меня и без вас много дел.

Вскоре Дубровский очутился в душном погребе того самого дома под железной крышей, в котором раньше размещалась немецкая комендатура. За три дня, проведенных там, его несколько раз вызывали на допрос к лейтенанту, но он неизменно повторял, что является переводчиком Чернышковской комендатуры и разыскивает свою часть, от которой отстал во время отступления.

Так ничего и не добившись, лейтенант отправил его на автомашине в Алчевск. Здесь начальник СД майор Фельдгоф допрашивал арестованного.

— Признавайтесь, с каким заданием направили вас в расположение германских войск? — настойчиво требовал он.

— Я убедительно прошу господина майора запросить Чернышковскую комендатуру. Вам же легче узнать, где теперь моя часть.

— Не учите меня вести допрос. Может быть, Чернышковской комендатуры давно уже нет. Вероятнее всего, она разгромлена русскими. А станция Чир, где вы изволили служить переводчиком лагеря военнопленных, находится по ту сторону фронта.

— Но я же назвал вам фамилию коменданта, описал вам его внешность. Назвал других сотрудников Чернышковской комендатуры. Разве этого мало?

— Я не желаю тратить на вас так много времени. Если вы признаетесь, что являетесь русским агентом, и расскажете, кто и с какими целями направил вас в расположение германских войск, мы можем предложить вам работать у нас. Если вы по-прежнему станете отпираться, тогда я подпишу смертный приговор. Вас расстреляют сегодня же ночью.

— Господин майор, вот уже больше года я верой и правдой служил идеалам великой Германии, я помогал германскому командованию насаждать новый порядок на этой земле. И теперь вместо благодарности вы угрожаете мне расстрелом. Что ж, убивайте, расстреливайте своих верных слуг, только с кем вы тогда останетесь, с кем будете работать?

Лицо майора побагровело, выпученные глаза налились кровью.

— Молчать! — крикнул он во весь голос и, подскочив к Дубровскому, наотмашь ударил его кулаком по лицу.

Леонид устоял. Из рассеченной губы заструилась кровь.

Майор Фельдгоф позвал конвоиров, и те по его команде набросились на Дубровского. Они били его безжалостно, а когда он упал, топтали ногами. Уже в бессознательном состоянии его выволокли из кабинета начальника СД и бросили на цементный пол подвальной камеры.

Сознание возвращалось медленно. Поначалу Леониду казалось, что он еще маленький мальчик, мать склонилась над изголовьем его постели и ласково нежной рукой гладит по голове. На пылающий жаром лоб она положила холодное, влажное полотенце.

Наконец он явственно ощутил струйки воды, стекавшие по лицу от приложенного ко лбу полотенца, и приоткрыл веки. Перед глазами возник незнакомый бородатый мужчина, склонившийся над его головой.

— Где я? — тихо проговорил Дубровский, силясь восстановить в памяти происходящее.

— Знамо дело где, в гестапо! — глухо ответил незнакомец, снимая с головы Леонида мокрую тряпку. — От ить как отделали человека, душегубы.

Теперь Леонид окончательно пришел в себя, вспомнил, что с ним произошло, и стал мучительно обдумывать положение, в котором оказался. Последний разговор с майором Фельдгофом не предвещал ничего хорошего. Леонид приготовился к самому худшему. Лишь сознание невыполненного долга не покидало его в эти минуты.

Так в томительном ожидании прошел почти весь день, потом ночь и еще один день. Кого-то уводили и вновь приводили обратно, кто-то громко стонал у стены. Около двух недель провел Дубровский в этой камере. А однажды, когда в единственном маленьком окошке, прилепившемся под самым потолком, уже начали сгущаться вечерние сумерки, за дверью послышался звон ключей, и в распахнувшемся проеме раздался окрик:

— Дубровский Леонид, выходи с вещами!

Пересиливая боль, Леонид поднялся на ослабевшие ноги. «Это конец. И никто из наших не узнает, как я погиб», — пронеслось в сознании. Он шагнул к двери и вышел из камеры.

По знакомой лестнице его повели наверх, заставили свернуть по коридору, еще один поворот — и он снова очутился перед кабинетом начальника СД города Алчевска. Один из конвоиров зашел первым и, выйдя через мгновение, незлобно подтолкнул Дубровского к двери.

Кроме майора Фельдгофа в кабинете находился высокий, худощавый немец в зеленом мундире. Леонид обратил внимание на его маленькое, почти детское лицо, на малиновый шрам, наискось перечеркнувший узкий лоб, на длинные волосатые руки. «Этот будет пытать», — подумал Дубровский, оглядывая немца, стоявшего возле открытого окна.

— Господин Дубровский, — послышался мягкий, вкрадчивый голос начальника СД, и Леонид перевел взгляд на майора Фельдгофа, — я приношу самые искренние извинения за те неприятности, которые вынужден был доставить вам. Я действительно полагал, что имею дело с русским агентом. Так нас информировал комендант Малоивановки. А теперь я рад сообщить, что это была ошибка. Сегодня мы получили ответ на запрос. Из документов следует, что вы действительно были сотрудником Чернышковской комендатуры. Я еще раз приношу свои извинения.

Сердце гулко стучало в груди. Леониду казалось, вот-вот оно вырвется наружу. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не позволил себе улыбнуться. А майор Фельдгоф продолжал:

— Чернышковская комендатура в настоящее время передислоцирована на другой участок фронта. Вам нет надобности следовать туда. По согласованию с командованием вы поступаете в распоряжение тайной полевой полиции ГФП-721. Ее начальник — полицайкомиссар Майснер. А фельдполицайсекретарь Рунцхаймер, — майор кивнул на длинного немца, — руководит, внешней командой в городе Кадиевка. У него вы и будете работать переводчиком. Я надеюсь, господин Дубровский, вы оправдаете наше доверие?

— Господин майор! Я рад, что ответ на ваш запрос пришел вовремя. Нет, смерть меня не пугала. Но согласитесь, как обидно получить пулю в затылок от рук тех, кому служишь. Я целиком поддерживаю идеи национал-социализма и готов умереть за идеалы великой Германии.

— О! Это похвально, господин Дубровский, — вступил в разговор фельдполицайсекретарь. — У вас будет возможность доказать на деле свое старание. Моя команда ведет беспощадную борьбу с партизанами, мы выявляем и уничтожаем евреев, коммунистов и их пособников. Работы много. Но об этом поговорим потом, когда я познакомлю вас с вашими обязанностями. А сейчас можете идти. Мой «мерседес» стоит у подъезда. Подождите меня там, я спущусь через несколько минут.

Леонид вопросительно посмотрел на майора Фельдгофа. Тот одобрительно кивнул и, кликнув конвойных, приказал им проводить Дубровского на улицу.

Только выйдя из дома, в котором размещалась СД, Леонид позволил себе улыбнуться. Да, он улыбался своим мыслям. Он теперь вплотную приблизился к цели.

Леонид подошел к серому, пятнистому от камуфляжа «мерседесу», за рулем которого восседал немецкий солдат. Запрокинув голову, оглядел безоблачное небо. В темно-фиолетовой сини кое-где появились звезды.

 

2

Капитан Потапов поднялся из-за стола. Довольно потирая руки, он прошелся по комнате. Только что из его кабинета увели пленного немецкого фельдфебеля, захваченного в районе перехода Дубровским линии фронта. Перепуганный гитлеровец рассказал все, что знал о своей части. Несколько раз повторил: «Гитлер капут». По его словам, на этом участке немцы давно уже никого не задерживали. Таким образом, были все основания полагать, что Дубровский и Пятеркин благополучно пробрались на вражескую территорию. Оставалось запастись терпением и ждать.

Как было условлено, Пятеркин должен вернуться не позже чем через две недели. А прошло всего лишь четыре дня. Потапов глубоко вздохнул. Хотелось верить в благополучный исход задуманной операции. «Лейтенант Дубровский не новичок, — размышлял Потапов. — Несколько месяцев работал на той стороне, в немецкой комендатуре. А в феврале был переброшен за линию фронта, одиннадцать дней скитался по немецким тылам. Этот не должен растеряться. Да и мальчонка проверенный. Был связным на той стороне. Правда, с Дубровским пошел впервые».

Уже лежа в постели на жестком походном тюфяке, Потапов вспомнил, как в самый канун Нового года, при освобождении станции Чернышково частями третьей ударной армии, к нему привели высокого молодого человека. По обнаруженным у него документам значилось, что предъявитель сего Леонид Дубровский, белорус, является переводчиком Чернышковской комендатуры. Однако на допросе он заявил, что фамилия эта вымышленная и что на самом деле он московский комсомолец Лев Моисеевич Бреннер, лейтенант Советской Армии, попавший в окружение и плененный немцами.

Он правдиво и убедительно поведал свою историю и сообщил командованию интересные сведения о противнике. Ему поверили. А поверив, решили использовать в разведке. Поначалу его забросили в немецкий тыл в район станции Тацинская, откуда он вернулся с ценнейшими разведывательными данными. Тогда-то и возникла идея заслать его в какой-нибудь разведывательный орган фашистской армии с целью выявления вражеской агентуры.

С той памятной ночи, когда Леонид Дубровский и Виктор Пятеркин скрылись во мгле, подсвеченной артиллерийскими залпами, Потапов частенько думал о них, мысленно шагал вместе с ними по знакомым проселкам Луганской области. Порой ему казалось, что вот-вот откроется дверь и в кабинет войдет Виктор Пятеркин. Так было уже однажды, когда оставшаяся для подпольной работы в тылу врага школьная учительница Валентина Платоновна Стеценко прислала через фронт своего ученика Виктора Пятеркина.

Виктор принес тогда советскому командованию подробное описание вражеских укреплений в районе Луганска, данные о расположении немецких войск, собранные подпольным обкомом партии.

Потому-то, когда встал вопрос о связном для Дубровского, выбор пал на Виктора Пятеркина. Капитан Потапов сам предложил его кандидатуру и теперь больше других тревожился за мальчугана.

...Прошло около двух недель, а от Дубровского все еще не было никаких известий. Наконец восемнадцатого апреля утром раздался телефонный звонок, и капитану Потапову сообщили, что бойцы одной из передовых частей подобрали на нейтральной полосе раненого мальчонку, который назвался Ивановым и просит доложить, что прибыл от Борисова.

— Ранение серьезное? — глухим озабоченным голосом спросил Потапов.

— Не знаю, — ответили в трубке. — Сейчас его повезли в медсанбат на перевязку, позвоните туда.

— К черту звонки! Я сам туда еду.

Через два часа он уже подъезжал к медсанбату. Главный врач успокоил капитана. Рана оказалась пустяковой. Не задев кости, пуля навылет прошла через мягкие ткани выше колена.

Потапова провели в одну из хат, где размещались раненые. Виктор Пятеркин, осунувшийся и бледный, лежал на больничной койке возле окна. Приветливая улыбка скользнула по его лицу, когда он увидел капитана, глаза радостно заблестели.

— Ну как самочувствие, разведчик? — спросил капитан, присаживаясь рядом на табурет. Он ласково погладил Виктора по голове.

— Ничего. Все в порядке, Владимир Иванович. Только на нейтральной задело. Я уже к нашим подполз, а немцы, гады, стрельбу открыли. Вот и царапнуло малость...

И по тону, и по тому, как небрежно сказал Пятеркин о своей ране, Потапов понял, что это чужие слова, услышанные от взрослых.

— Ну а Леонид как? Когда ты от него ушел?

— Четыре дня назад. Возле Макеевки мы с ним расстались. Здесь у меня куртку отобрали, велите принести, там, в подкладке, для вас донесение зашито.

Медсестра, сопровождавшая капитана, побежала за курточкой.

— Так-то, Виктор. Молодец, что добрался. А теперь вылежать надо.

— Нельзя мне долго, Владимир Иванович. Через десять дней я в Малоивановке должен быть. Так мы с Борисовым договорились.

— Ну да, конечно, конечно. Только к этому времени ты вряд ли поправишься. Но не огорчайся, замену тебе найдем...

— Не-е, Владимир Иванович. Доктор сказал: «На молодых заживает быстро». Через несколько дней обещал отпустить.

— Вот, пожалуйста! — раскрасневшаяся от волнения медсестра протянула Потапову потрепанную куртку мальчика.

Капитан бережно взял курточку и, ощупав ее, протянул Виктору:

— Где?

— Вот здесь распорите, — показал тот на левую полу, замызганную грязью.

Потапов достал из кармина перочинный нож, аккуратно разрезал нитки и извлек из-под подкладки листок бумаги.

— Тут все подробно написано, все как есть, — с гордостью проговорил мальчуган. — А на работу дядя Леня еще не устроился. Сказал, может, в Сталино поступит.

— Хорошо, хорошо! Поправляйся и отдыхай пока. Я распоряжусь, чтобы тебя в наш фронтовой санаторий перебросили. Я там рядом буду. Тогда и поговорим. Согласен?

— Ладно, чего уж там согласия спрашивать. Раз надо — пусть так и будет. Я санаториев не боюсь.

— А чего их бояться? — удивился Потапов, не предполагая, что мальчишка впервые услышал это слово.

Виктор промолчал, собираясь с мыслями, наморщил лоб.

— Что, больно? — встревожился капитан.

— Нет. Припекает маленько... — Помолчав немного, спросил: — А в санатории что со мной делать будут?

Потапов и медсестра рассмеялись.

— А ничего. Кормить-поить будут, кино показывать. Если потребуется, перевязку сделают. Это заведение для отдыха предназначено, — пояснил Потапов.

Виктор облегченно вздохнул. Чуть приметная улыбка скользнула по его лицу. Потапов встал с табуретки и по-мужски пожал ему руку.

— Спасибо тебе, товарищ Пятеркин. Командование приносит тебе свою благодарность, — сказал капитан официальным тоном и уже теплее добавил: — И все мы ждем твоего скорейшего выздоровления. Дел еще много. Землю нашу от немца надо освобождать. И командование рассчитывает на твою помощь.

— Я скоро, Владимир Иванович, я по-быстрому.

Глаза паренька заискрились задором. А капитан, будто вспомнив о чем-то, вновь присел возле кровати.

— Скажи-ка, Виктор, где ты с Леонидом договорился встретиться?

— Я в Малоивановку должен прийти...

— А там, в Малоивановке, у кого?

Мальчуган подробно рассказал Потапову все, что знал о сестрах Самарских. Нарисовал, где расположен их дом.

— Если Борисова там не будет, — заговорил он, — тогда эти тетки скажут, где он обосновался. Он им обязательно сообщит. У одной из них муж в нашей армии служит. Там, в записке, фамилия его и адрес. Борисов просил с ним связаться. Если жив, пусть письмо жене напишет. Я передам ей...

— Это сделаем. Обязательно сделаем. Поправляйся.

Потапов попрощался с Пятеркиным и вышел из комнаты.

 

3

Юркий «мерседес» мчался по большаку в сторону Кадиевки. Шофер с ефрейторскими нашивками то и дело выворачивал руль, лавируя между выбоинами, наполненными густой мутноватой жижей. Весенний ливень пронесся над степью еще утром. К вечеру дорога успела просохнуть. Лишь местами, в глубоких проемах между ухабами, еще сохранились лужи, и теперь золотистые блики луны причудливо играли на их поверхности.

Водители встречных грузовиков, завидев «мерседес», резко притормаживали, чтобы не обдать грязью легковой автомобиль, в котором — не дай бог! — могло находиться начальство. Но, поравнявшись с ним, они прибавляли газ и с ревом проносились мимо, оставляя в воздухе резкий запах перегара солярки.

Однако какой-то водитель не проявил достаточной осмотрительности и увеличил скорость грузовика в тот самый момент, когда от мчащегося навстречу «мерседеса» его отделяла большая лужа. В мгновение ока целый поток липкой грязи, вздыбившись из-под колес огромного грузовика, набросился на капот и стекла легкового автомобиля. За мутной пеленой скрылись и без того плохо различимые очертания дороги. Ефрейтор резко затормозил.

— Доннер-веттер! — зло вымолвил фельдполицайсекретарь Рунцхаймер, не проронивший за всю дорогу ни единого слова. Он развалился на заднем сиденье «мерседеса» и, казалось, дремал. Во всяком случае, так думал Дубровский, сидевший по указанию Рунцхаймера рядом с водителем. Но гневное «Доннер-веттер!» отбросило это предположение.

Дубровский обернулся и увидел небольшую лысину на затылке Рунцхаймера. Лица его не было видно. Согнувшись в три погибели, он поднимал что-то с пола. Только через мгновение Дубровский понял, в чем дело. От резкого торможения красивая, вздыбленная спереди фуражка Рунцхаймера не удержалась на голове и свалилась на пол. Подняв фуражку, фельдполицайсекретарь аккуратно отряхнул ее перчаткой и вновь водрузил на голову.

Водитель приоткрыл дверцу. На потолке кабины тускло засветилась лампочка. Теперь Дубровский разглядел побагровевшее от ярости лицо Рунцхаймера, на лбу которого еще явственнее обозначился рубец — след старой раны. Казалось, фельдполицайсекретарь вот-вот набросится на ефрейтора. Но тот уже успел выбраться из кабины и бойко протирал тряпкой ветровое стекло.

— Доннер-веттер! — несколько спокойнее повторил Рунцхаймер и неожиданно улыбнулся. — Если бы я сидел впереди, этого не произошло бы.

Рунцхаймер нехотя выбрался из автомобиля и предложил Дубровскому перейти на заднее сиденье.

Послышался скрежет стартера, мотор оглушительно взревел на больших оборотах, и «мерседес» плавно тронулся с места.

Дубровский торжествовал. Огромная радость переполнила его душу. Он откинулся на спинку сиденья, плотно прильнул к ней спиной. Саднили еще не зажившие рубцы — следы недавних побоев на допросах, — а он все сильнее прижимался к спинке. Стало еще больнее. Но эта боль отвлекала, нейтрализовала то возбуждение, которое он так старательно пытался сейчас скрыть. Он все больше убеждался, что немцы ему поверили. До самого последнего момента Дубровский думал, что извинения Фельдгофа, назначение переводчиком к Рунцхаймеру — все это очередная уловка гестаповцев, еще одна попытка проверить его.

Он выдержал нелегкое испытание, выпавшее на его долю, выдержал и, таким образом, получил возможность выполнить важное боевое задание, порученное ему командованием. Леонид на мгновение закрыл глаза. Перед мысленным взором поплыли лица родных и близких, добрый взгляд матери, белозубые улыбки сводных младших братьев.

Леонид знал, что оба его брата стали танкистами и сражаются где-то на Центральном фронте. Но он никак не мог представить себе младших братьев в военной форме, в кабине боевого танка. Они для него по-прежнему были мальчишками, за которыми нужен был глаз да глаз, как часто говаривала мать. Вспомнив о братьях, Леонид невольно подумал и о Пятеркине.

— Господин Дубровский, — прервал его мысли голос Рунцхаймера, — вы русский, выросли в России и должны хорошо знать характер ваших людей. Объясните мне, почему русские, которые уже проиграли эту войну, все еще продолжают бессмысленное сопротивление? Неужели временная неудача германской армии на берегу Волги так вскружила им голову? Ведь это не есть победа русского оружия — это была победа русской зимы, которую плохо переносят наши солдаты. Так случилось под Москвой, так случилось под Сталинградом. Но, как известно, после зимы приходит лето. Это неотвратимо. Это так же неотвратимо, как и наше летнее наступление, после которого германская армия вновь будет у стен Москвы, а потом и на Волге. Так зачем же напрасные жертвы, зачем бессмысленное сопротивление?

Рунцхаймер, полуобернувшись, смотрел на Дубровского.

Выждав некоторое время, Леонид ответил:

— Вы правы, господин фельдполицайсекретарь! Многие русские уже поняли это и охотно сдаются в плен. Правда, для некоторых это исключено. Они коммунисты. А вы расстреливаете коммунистов. Таким образом, единственное, что им остается, — это сопротивление. Но я не думаю, что оно будет долгим. Сталинград — предсмертная агония Красной Армии. К тому же нас подвели итальянцы. Если бы они не разбежались при первой же атаке советских танков, мы и теперь были бы на берегу Волги. Не так ли?

— О да, возможно, вы правы. Но вы не совсем точно поняли мой вопрос. Меня интересует сопротивление русских не там, за линией фронта, а здесь, в тылу наших войск. Да, да. Именно здесь, где солдаты фюрера освободили людей от ярма большевизма, где германская армия устанавливает новый порядок.

— Но, господин фельдполицайсекретарь, германская армия устанавливает новый порядок не примером, не убеждением, а силой оружия. Как известно из физики, всякое действие встречает противодействие. С этим надо считаться.

— Благодарю за откровенность, господин Дубровский. Очевидно, вы занимались физикой?

— Нет, нет. Я не физик. Я лингвист. С детства полюбил немецкий язык, а в самый канун войны окончил институт иностранных языков. Собирался преподавать немецкий в средних школах.

— У нас работали по убеждению или подчинялись силе оружия?

— Ни то ни другое. Вы уже поблагодарили меня за откровенность, и это обязывает меня быть искренним. По национальности я белорус. Мой отец проповедовал государственную самостоятельность Белоруссии. Коммунисты расстреляли его как буржуазного националиста.

— И вам, его сыну, позволили окончить институт? — в голосе Рунцхаймера прозвучала ирония.

— Представьте себе, это так. Заканчивая среднюю школу, я и не помышлял о высшем образовании. Но в это время была брошена в народ крылатая фраза: «Сын за отца не отвечает». И поверьте, это изменило мою судьбу. Меня приняли в институт.

— Значит, вы мстите коммунистам за своего отца?

— Да! Именно это я и хотел сказать.

Рунцхаймер ничего не ответил. Несколько минут они ехали молча, оглядывая вереницу грузовых автомобилей, двигающихся навстречу. Когда же последний грузовик скрылся позади «мерседеса», Рунцхаймер с интересом спросил:

— Сколько вам лет, господин Дубровский?

— Недавно исполнилось двадцать три. А вам, господин фельдполицайсекретарь, если это не секрет?

— Нет, для вас, господин Дубровский, это не секрет. Я старше вас всего на четыре года. И думаю, мы с вами сработаемся. У вас прекрасный немецкий, я бы даже сказал, с некоторым берлинским акцентом. Надеюсь, и русский у вас не хуже. Мне нужен такой человек. Вы будете моим личным переводчиком.

— Благодарю вас, господин фельдполицайсекретарь! Вы оказываете мне большую честь. Я постараюсь оправдать ваше доверие.

— Мое доверие? — Рунцхаймер многозначительно усмехнулся. — Время покажет, господин Дубровский. Вы еще не знакомы с моей собакой. Это умнейшее существо, незаслуженно лишенное дара речи. Его зовут Гарас. Он скалит зубы на каждого, кто подходит ко мне близко. А я не доверяю людям, на которых рычит мой пес. Я даже не удерживаю его, если он бросается на кого-нибудь. Просто он лучше меня чувствует, кто мой друг и кто враг.

— И он никогда не ошибался?

— К черту подробности! Я не вникаю в детали, когда Гарас расправляется с моими врагами.

Дубровский насторожился.

— А какой породы ваша собака?

— Обыкновенная немецкая овчарка. Но мой экземпляр невиданных размеров. Одним прыжком он сбивает с ног человека. Так было уже не раз. И если прикажу, может перегрызть горло.

Рунцхаймер сказал это совершенно спокойно, будто разговор шел о чем-то обычном. Правая рука Дубровского сжалась в кулак, он стиснул зубы и незаметно глубоко вздохнул. Хотелось схватить эту тонкую, длинную шею и стиснуть пальцы. Но...

«Мерседес» заметно сбавил скорость, свернул с большака. Теперь по сторонам дороги угадывались небольшие домики, дощатые заборы, выхваченные из темноты тусклым светом притушенных фар.

— Это Кадиевка, — сказал, словно отрубил, Рунцхаймер. — Мы работаем здесь. И живем здесь. Но это недолго. Наведем порядок и вернемся в Сталино. Там основной штаб ГФП-721.

Водитель робко, вполголоса, спросил:

— Куда изволите, господин фельдполицайсекретарь?

— Домой! — И обращаясь к Дубровскому: — Вы будете жить в комнате одного из моих сотрудников.

— А он в отъезде?

— Нет, он здесь. Вы будете жить с ним в одной комнате. Он тоже русский. Сможете разговаривать на своем языке. Да! Чуть не забыл. Чтобы не было недоразумений. Без моего личного разрешения вы не смеете отлучаться из Кадиевки.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!

«Мерседес» круто свернул влево, медленно проехал через неглубокий кювет и остановился у ворот. Раздался резкий сигнал автомобиля. Ворота распахнулись. Машина въехала во двор и стала возле барака. Шофер проворно выскочил из машины и распахнул дверцу для Рунцхаймера.

— Мы приехали, господин Дубровский! Можете выходить! — бросил тот, выбираясь из автомобиля.

Леонид вышел, потянулся, разминая затекшее тело. Где-то рядом, за кустами палисадника, хлопнула дверь. И через мгновение перед Рунцхаймером появился унтер-офицер. Выбросив вперед руку в фашистском приветствии, он негромко крикнул:

— Хайль Гитлер!

Рунцхаймер небрежно ответил тем же. Выслушав короткий рапорт и кивнув на Дубровского, он громко проговорил:

— Знакомьтесь, Рудольф! Это новый переводчик. Вы коренной житель Берлина и должны по достоинству оценить его берлинское произношение.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! — Дежурный унтер-офицер шагнул к Дубровскому и, склонив голову, протянул ему руку: — Рудольф Монцарт, следователь ГФП-721.

— Дубровский, Леонид.

— Рудольф! Проводите господина Дубровского в комнату Потемкина и распорядитесь приготовить для него вторую кровать. Они будут жить вместе. Сообщите об этом Алексу.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!

— Можете идти. Да! Побеспокойтесь, чтобы господина Дубровского накормили ужином. Приказ о зачислении на довольствие я подпишу завтра утром.

— Слушаюсь!

Рудольф жестом пригласил Дубровского следовать за ним.

Луна ярко высвечивала в зените. Звезды, будто начищенные, сверкали в ночном небе. Весенний, бархатный ветерок приятно холодил непокрытую голову и лицо. Леонид вдохнул полной грудью и тут же ощутил саднящую боль в спине. «Ничего, еще несколько дней — и рубцы затянутся». Он стиснул зубы так же крепко, как тогда, во время допроса у Фельдгофа, когда плетеный электрический провод со свистом впивался в его обнаженную спину.

— Пожалуйста! Вот сюда! — Пропуская Леонида вперед, Рудольф Монцарт приоткрыл дверь барака.

Дубровский шагнул через порог и окунулся в сплошную темень.

— Один момент! — услышал он позади голос унтера. Раздался резкий щелчок, и маленькое пламя бензиновой зажигалки тускло осветило квадратные сенцы.

Леонид обернулся, вопросительно посмотрел на Монцарта. В зеленых выпученных глазах унтера отражалось крохотное пламя зажигалки. Возле самого виска из-под фуражки свисала прядь белобрысых волос.

— Это здесь! — сказал тот, протягивая руку к двери, что была слева.

Дубровский хотел было постучать, но Монцарт бесцеремонно потянул за ручку. Дверь отворилась, и Леонид разглядел комнату с одним занавешенным окном, возле которого стоял письменный стол. У стола, поближе к зажженной керосиновой лампе, сидел молодой мужчина. Оторвавшись от развернутой газеты, он поднял голову и недобрым взглядом, исподлобья, окинул вошедших.

— Алекс, — обратился к нему Рудольф Монцарт, — это новый переводчик, господин Дубровский. По распоряжению шефа он будет жить здесь, вместе с вами.

Тот, кого назвали Алексом, отложил в сторону немецкую газету, тяжело поднялся с табуретки, шагнул навстречу вошедшим. Был он невысок, худощав, за расстегнутым воротом рубашки, поверх которой висел на плечах зеленый потрепанный китель, проглядывалась волосатая грудь.

— Вместе так вместе. В тесноте — не в обиде. Вдвоем даже веселее будет, — глухо проговорил он на чистейшем русском и, словно спохватившись, добавил: — Александр Потемкин. Если угодно, просто Алекс. Им так сподручнее, — кивнул он на унтер-офицера, пожимая Дубровскому руку. — А вас как?

— Леонид!

Рудольф Монцарт не понимал русскую речь и пытался по тону разговора определить, какое впечатление произвел на Алекса его новый постоялец. Но когда Алекс предложил Дубровскому табурет, а сам присел на край кровати, немец успокоился и, видимо решив, что двое русских сами разберутся между собой, шагнул к выходу.

— Я скоро вернусь. Я проведу вас в казино, — сказал он Дубровскому с порога.

— Господин Монцарт, вы дежурный по команде, — вмешался Алекс. — Прикажите солдатам, чтобы принесли постельные принадлежности и кровать. Ее можно поставить вот здесь, — он показал на пустующую часть стены, расположенную против окна, — немного отодвинем шкаф — и кровать хорошо уместится.

Только теперь Дубровский обратил внимание на старый, обшарпанный шкаф, одиноко прижавшийся к широкой, почти пятиметровой стене. Кроме этого шкафа, табуретки, письменного стола и застеленной кровати, на которой сидел Алекс, в комнате ничего больше не было, хотя размеры ее позволяли разместить здесь еще много различной мебели. Эта пустота придавала помещению нежилой вид.

Когда за Рудольфом Монцартом плотно закрылась дверь, Дубровский спросил:

— Вы здесь живете недавно?

— В этом мире все относительно. Мне кажется, что прошла уже вечность с тех пор, как наша команда обосновалась в Кадиевке. А если быть точным, то еще и полутора месяцев нет...

Дубровский промолчал, обдумывая, с чего бы начать разговор.

Не снимая сапог, Александр Потемкин развалился на кровати и, упреждая вопрос, спросил:

— Из каких мест пожаловали?

— Сейчас из Алчевска... А вообще-то я белорус... Родился в Мозыре.

— В плен попали или сами пришли?

— Как вам сказать... Поначалу, конечно, в плену побывал. А потом понял идеи национал-социализма, решил честно жить новому порядку. А вы?

— Я-то? Я на курсах переводчиков был. Попал в окружение, потом в плен. А с голодухи... — Он умолк на мгновение и вдруг неожиданно спросил: — Голодать приходилось?

— И это было, — тихо, раздумчиво сказал Дубровский. Ему показалось, что Алекс осуждающе отнесся к его словам. «Быть может, это честный советский человек? Может, он случайно оказался на службе у немцев? Надо присмотреться к нему прощупать поосновательнее. И тогда... Как было бы хорошо! «Один в поле не воин», — вспомнил он старую русскую поговорку. — Было бы прекрасно, ведь он же русский».

Маленькая надежда затеплилась в сознании.

— Не приспособлен я к скотской жизни, — перебил его мысли Потемкин. — Раскинул мозгами. И согласился служить у них. Даром, что ли, немецким владею?

— Теперь не сожалеете?

— А чего сожалеть? Ихняя верх взяла. А вы как считаете?!

— Кто его знает, как дальше сложится. Поживем — увидим. Однако, потерявши голову, по волосам не плачут. Обратного пути у нас с вами нет.

— И то правда, — глухо отозвался Алекс.

— Скажите, а что представляет собой ваш шеф?

— Дылда? — многозначительно произнес Алекс. — Это, насколько я понял, отныне и ваш шеф.

— Да-да! Конечно. Только почему дылда?

— За длинный рост солдаты его так прозвали. Ну и к подчиненным это перекинулось. Между собой мы его тоже так зовем...

За окном послышался громкий незлобный лай.

— Вон с любимым псом развлекается. Засиделась собака, пока его не было. А другим не разрешает подходить к ней. Да и возьмется ли кто?! Она у него, словно бешеная, на людей кидается. Только его и слушает.

— Так что он за человек? — повторил свой вопрос Дубровский.

— Обыкновенный немец. До войны, говорят, был сотрудником криминальной полиции в Берлине. Член партии национал-социалистов. Никому, кроме фюрера и своей собаки, не доверяет. Любит он этого пса, а еще пуще — баб. В одной Кадиевке больше десятка девок перепортил.

— А с подчиненными как?

— Поживете, поработаете — сами увидите. Если старание проявите — приживетесь, а нет — в лагерь может отправить.

— Придется постараться.

— А здесь работа не деликатная — руки кровью марать придется.

Дубровский насторожился.

— Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь. Не с девками же он с вашей помощью беседовать собирается. С ними он сам общий язык находит. В этом деле руки красноречивее слов бывают. А вот на допросах... Там не только языком, мускулами тоже работать надо, — многозначительно произнес Потемкин и после недолгой паузы добавил: — А люди кричат, да что там говорить, некоторые просто воют от боли.

— А если я откажусь?

— Попробуй откажись. Значит, кишка тонка. Такие Рунцхаймеру не нужны. Здесь таких не держат.

В сенях послышался топот, в дверь постучали.

Потемкин поднялся с кровати, крикнул, чтобы входили, и, подойдя к лампе, прибавил света. В дверях показался пожилой немецкий солдат. Переводя взгляд с Потемкина на Дубровского, он несколько замешкался, но потом решился и доложил Потемкину, что кровать и постель доставлены.

— Хорошо, побыстрее заносите в комнату! — распорядился тот. — Но сначала передвиньте этот шкаф.

Дубровский встал, шагнул к шкафу, намереваясь помочь, но Потемкин жестом остановил его:

— Нет-нет! Не надо. Сами справятся.

Солдат приоткрыл дверь, окликнул второго. Вдвоем они передвинули шкаф, внесли кровать и, поставив ее у стены, аккуратно застелили постель на соломенном тюфяке.

— Спасибо! — поблагодарил их Дубровский.

— Пожалуйста? Пожалуйста! — вразнобой ответили они, удаляясь из комнаты.

Когда их шаги окончательно стихли, Дубровский, как бы раздумывая вслух, негромко проговорил:

— Никогда не видел, чтобы немецкий солдат ухаживал за русским переводчиком.

— Привыкайте, господин Дубровский. В нашей команде свои порядки.

— Не понимаю! Разве немцы уже не господа?

— Эти двое на время выбыли из господского сословия. Они арестованы за какой-то воинский проступок и предстанут перед судом. От нас зависит их дальнейшая судьба...

— Господин Алекс, не слишком ли много мы на себя берем?

— Нет, нет. Вы не совсем точно меня поняли. Их судьба зависит не от нас с вами, а от группы тайной полевой полиции, в которой мы с вами служим. От фельдполицайсекретаря Рунцхаймера, от фельдфебеля-следователя.

— Неужели у Рунцхаймера такие полномочия? Ведь по армейским понятиям он всего-навсего лейтенант.

— Этого лейтенанта побаиваются армейские генералы. Ему предоставлено право самолично выносить смертные приговоры. Конечно, к генералам и офицерам германской армии это не относится. Но проступки рядовых великой Германии Рунцхаймер разбирает сам и волен пресекать их по своему усмотрению, вплоть до расстрела. По делам же местного населения и говорить не приходится. Он и царь, он и бог. Хочет — казнит, хочет — милует.

— Да-а! Ничего не скажешь, права большие. А каковы же обязанности?

Потемкин метнул недоверчивый взгляд на Дубровского, прищурился и, глубоко вздохнув, молвил:

— Подробности у Рунцхаймера. Он сам берет подписку о неразглашении тайны, сам и посвящает в иезуиты святого ордена ГФП-721.

Дубровский помолчал, подошел к своей кровати и, присев на самый край, оглядел Потемкина. «Низкорослый, круглолицый человечек, с большим толстым носом и маленьким, обрубленным подбородком, — старался он мысленно запечатлеть портрет этого сотрудника тайной полевой полиции. — Так-так! Что же еще характерного? Большой лоб, темные волосы зачесаны назад и набок. А еще? Глубоко посаженные глаза. Верхняя губа шире обычного».

Потемкин убрал со стола газету, достал из шкафа почти новый немецкий френч и, насвистывая, стал одеваться.

«Хорошо бы узнать возраст и место рождения», — вспомнил Леонид назидания капитана Потапова и тут же спросил:

— А вы сами, Алекс, из каких краев будете?

— Я почти местный, — ответил тот, просовывая руку в рукав зеленого френча, на котором Дубровский разглядел солдатские погоны, — родился в станице Авдеевская, теперь она Авдеевка называется. Недалеко от Сталино.

— Там и немецким овладели?

— Нет! С образованием история длинная. Отец у меня на станции слесарничал. А в тридцатом году его раскулачили, выслали с Украины, хотя хозяйство наше всего двумя коровенками от других отличалось. Было мне в ту пору шестнадцать годков. Поехал и я на восток за счастьем. Поначалу на работу в Куйбышеве пристроился, а потом там же в институт педагогический поступил. Тяга у меня к учебе. В тридцать девятом году закончил институт, начал работать учителем немецкого языка в средней школе. Ровно двадцать пять лет мне тогда отгрохало. Жениться было собрался, да передумал. И к лучшему. Одному-то спокойнее.

За окном послышался отдаленный натужный гул пролетающих самолетов. Потемкин свернул трубочкой ладонь, приложил к уху.

— Наши пошли! Я их по звуку безошибочно узнаю, — похвастался он, обернувшись к Дубровскому.

— Наши-то наши. Это я сразу почувствовал, — отозвался тот. — А вот какого типа самолеты — можете определить? Я, например, точно знаю. Могу даже пари держать.

Дубровский намеренно соврал. По монотонному реву авиационных моторов он не только не умел опознавать типы самолетов, но не научился определять даже их принадлежность. Он заведомо готов был проиграть пари, лишь бы выяснить, какие самолеты Потемкин назвал нашими. Расчет оказался точным. Потемкин вновь приложил к уху сложенную трубочкой ладонь, на лбу его обозначились складки. Через мгновение он торжествующе посмотрел на Дубровского и сказал:

— Это «юнкерсы»! Возможно, и «дорнье». Но ни в коем случае не «хейнкели».

— Да-да! Вы правы. Это «юнкерсы». Куда-то в сторону Сальска направились.

— Не знаю, куда они, а я пошел в казино ужинать, — сказал Потемкин, застегнув френч и надевая поверх него ремень с кобурой, из которой торчала рукоятка массивного пистолета. — Хотите, пойдем вместе.

— Нет-нет! Мне будет неловко перед Монцартом. Он же обещал зайти за мной. К тому же Рунцхаймер поручил ему обеспечить меня хлебом насущным, так что я подожду.

— Ладно, дело хозяйское. — Он шагнул к двери.

— Простите, Алекс, а как запереть дверь, если я пойду в казино?

— Запирать не надо. Часовой никого постороннего не пустит, — ответил тот, переступая порог.

Оставшись один, Дубровский задумался. Сомнений не было. Александр Потемкин — явный предатель Родины. Даже полицаи и старосты, с которыми приходилось встречаться, делили воюющие стороны на немцев и русских. И никто из них не называл немцев нашими. А этот? «Впрочем, этого и следовало ожидать. Ведь здесь не обычная воинская часть, это даже и не комендатура. Одно слово — гестапо. И если он пришелся ко двору, значит, прошел огонь и воду. Надо все время быть настороже, обдумывать каждое слово. Жить с ним в одной комнате будет довольно опасно. Видимо, Рунцхаймер неспроста определил меня сюда на постой. А меня они еще будут проверять, наверняка будут. И не раз. Но первую, самую страшную, проверку я выдержал. — Дубровский улыбнулся своим мыслям, вспомнив холодную камеру в Алчевске и перекошенное злобой лицо майора Фельдгофа. — Теперь мы повоюем. Немного приду в себя, заживет спина — и начну действовать. Но прежде надо сообщить о себе, установить связь с Виктором Пятеркиным. Нет, нет, Виктора тянуть сюда еще рано. Поначалу необходимо подыскать ему в Кадиевке надежное пристанище. Незачем зря рисковать мальчонкой. Следует еще присмотреться, какую пользу можно извлечь из работы здесь».

В сенях кто-то уверенно ступил на деревянные половицы, и дверь распахнулась настежь.

— Господин Дубровский! Я готов сопровождать вас в казино! — отрывисто проговорил Рудольф Монцарт с порога.

— Благодарю вас! Вы так любезны! — Леонид поправил куртку под поясом и, притушив керосиновую лампу, последовал за немцем.

Весь небосклон был усеян звездами. Лишь в восточной части, у самого горизонта, светилось малиновое зарево. Оно то блекло, то разгоралось вновь с неимоверной силой, и тогда до слуха доносилась громовая поступь далекой артиллерийской канонады.

* * *

Ночью Леонид почти не сомкнул глаз. Ему казалось, что Алекс тоже не спит и наблюдает за каждым его движением. Лишь под самое утро легкая тревожная дремота окутала его, словно покрывало. Но и этот сон длился недолго. Напряженный слух уловил крики первых петухов, потом шаги часового за палисадником. Леонид поднялся с постели, начал делать зарядку. За окном расплескались яркие солнечные лучи, предвещая теплый, погожий день.

Около половины восьмого дежурный подал команду на построение. Ровно в семь тридцать против барака вытянулась небольшая шеренга сотрудников ГФП. Сам Рунцхаймер произвел перекличку и отпустил подчиненных на завтрак.

Ровно в восемь Дубровского вызвал фельдполицайсекретарь Рунцхаймер. Рудольф Монцарт, сообщивший об этом, проводил Дубровского в другой конец барака и, остановившись возле плотно прикрытой двери, робко постучал. В ответ раздался собачий лай, послышался повелительный окрик Рунцхаймера, после которого лай прекратился, и наконец сам фельдполицайсекретарь, распахнув дверь, попросил Дубровского пройти в комнату.

Поборов мимолетный страх перед огромной собакой, Леонид уверенной походкой прошел за Рунцхаймером к письменному столу. Серый пес величиной с теленка лежал у противоположной стены. Из его раскрытой пасти свисал длинный красновато-синий язык. Уши словно вымуштрованные солдаты, вытянулись по стойке «смирно». Несмотря на внушительные размеры, Гарас не казался увальнем, в нем чувствовалась легкость. Не спуская глаз с Дубровского, он готов был в любой, момент по малейшему жесту хозяина сорваться с места и ринуться на незнакомца.

Рунцхаймер обошел письменный стол, уселся на стул и в упор посмотрел на Дубровского.

— Как спали на новом месте?

— Благодарю вас! Я хорошо выспался.

— Тогда поговорим о делах, о вашей дальнейшей работе. Я хочу, чтобы вы твердо знали свои обязанности, ваши задачи. Но прежде... Прежде вам надлежит написать биографию. Таков порядок. Мы хотим знать короткую историю вашей жизни. Потом вы дадите клятву. Это тоже должно быть написано вашей рукой.

— Какую клятву, господин фельдполицайсекретарь?

— Клятву на верность великой Германии. На верность нашему фюреру Адольфу Гитлеру. Все наши сотрудники обязаны принести эту клятву верности. Но это еще не все. Необходима расписка. Вы дадите гарантию, что будете молчать обо всем, что увидите и услышите во время службы в тайной полевой полиции. За разглашение тайны, за разговоры с посторонними о нашей деятельности мы жестоко караем. Прошу помнить об этом, господин Дубровский.

— Я оправдаю ваше доверие, господин фельдполицайсекретарь.

— Хорошо! А теперь вот вам бумага. — Рунцхаймер выдвинул ящик стола и, достав оттуда маленькую стопку чистых листов, положил их на стол. — Чернила и ручка тоже здесь. Садитесь на мой стул, пишите биографию, клятву, расписку. Я вернусь через два часа, надеюсь, у вас все будет готово. Да! И еще прошу отвечать на звонки телефона. Я буду... — Он посмотрел на ручные часы. — Сейчас восемь двадцать пять... Я вернусь в одиннадцать ровно. Если позвонит полицайкомиссар Майснер из Сталино, представьтесь ему и доложите, что я выехал в тюрьму и вернусь в полдень. Вам ясно, господин Дубровский?

— Да, господин фельдполицайсекретарь!

— Вот и прекрасно. Я люблю, когда меня понимают с первого слова. А русские непонятливы. Они...

Быстрые шаги в сенях и торопливый стук в дверь прервали Рунцхаймера. Гарас метнулся к двери, наполняя комнату безудержным лаем, но властный оклик хозяина вернул его на место. Рунцхаймер выждал, пока пес лег на подстилку, и только тогда разрешил войти.

В дверях показался Александр Потемкин. На руке у него висела плетка.

— Господин фельдполицайсекретарь, вы приказали...

— Да-да, Алекс! Сейчас вы поедете со мной в тюрьму. Туда доставили одного бандита. Вы мне поможете допросить его.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! Разрешите сообщить об этом фельдфебелю Квесту. К нему сейчас привели арестованного коммуниста, а фельдфебель Квест приказал, чтобы я переводил при его допросе.

— Да-да! Передайте Квесту, пусть возьмет переводчика в русской вспомогательной полиции. А вы поработаете сегодня со мной.

— Слушаюсь!

Потемкин скрылся за дверью.

Рунцхаймер поправил кобуру. Подойдя к собаке, бросил кусок сахару, который пес ловко поймал на лету, и, повернувшись к Дубровскому, проговорил подчеркнуто вежливо:

— Надеюсь, общество моего Гараса доставит вам истинное удовольствие. Нет-нет! Не волнуйтесь. Гарас исключительно деликатен. Он постарается не замечать вашего присутствия. Садитесь и работайте спокойно. Гарас не сделает вам ничего плохого до тех пор, пока вы не попытаетесь выйти отсюда. До моего возвращения вам придется провести время в этом кабинете.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! Я обещаю не покусать вашу собаку.

— О-о! Мне нравится ваш юмор, господин Дубровский. Я ценю веселых людей. Среди русских это такая редкость.

За окном послышался шум работающего мотора, шуршание шин по шлаковой дорожке.

— Это, кажется, мой «мерседес». Итак, желаю найти общий язык с Гарасом, господин Дубровский. Это пойдет вам только на пользу.

Через минуту хлопнула дверь автомобиля, мотор взревел на больших оборотах, и зашелестели шины. Вскоре лишь медленные шаги часового доносились со двора тайной полевой полиции.

Оторвав от окна взгляд, Леонид опустился на стул, посмотрел на собаку. Гарас неотрывно следил за каждым его движением. Склонив голову набок, полуоткрыв пасть, он изучающе поглядывал на него, будто ожидая дальнейших распоряжений.

Леонид придвинул поближе стопку бумаги, принялся писать автобиографию, припоминая версию о трагической гибели отца от руки чекистов, о безрадостной жизни в Советской России.

Закончена очередная фраза, поставлена точка. Леонид задумался. В памяти возник образ матери. В детстве она часто рассказывала ему об отце. С ее слов Леонид знал, что отец сражался на фронтах гражданской войны, был комиссаром и трагически погиб в борьбе с белополяками. Всю жизнь он гордился отцом, не раз клялся быть достойным его подвигов. И вот на тебе... Приходится изворачиваться, придумывать небылицы о жестокости большевиков, о расстрелянном отце, о жажде мести.

Леонид отложил в сторону ручку, оперся локтем о стол, обхватил голову руками. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Все это надо для пользы дела. Я обязан усыпить их бдительность. Обязан войти в доверие. Иначе грош цена всей моей деятельности».

Успокоившись, он заставил себя дописать автобиографию. Перечитал ее от начала до конца. Все выглядело довольно убедительно, и, главное, эта автобиография не отличалась от той, которую он писал уже однажды у немцев, работая переводчиком в Чернышковской комендатуре.

Обдумывая, с чего бы начать расписку о неразглашении тайны, Леонид обратил внимание на то, что один из ящиков письменного стола немножечко приоткрыт. Рука невольно потянулась туда, к металлической ручке, и Леонид выдвинул ящик наполовину. Довольно громкое, но незлобное рычание напомнило ему о собаке. Отдернув руку, он посмотрел на Гараса. Тот продолжал лежать в прежней позе, положив голову на вытянутые передние лапы, и пристально наблюдал за каждым его движением.

Леонид заглянул в ящик. Там, разложенные с немецкой аккуратностью, лежали стопка чистой бумаги, несколько остро отточенных карандашей, самопишущая ручка, коробка со скрепками, две небольшие обоймы с патронами и маленький пистолет «вальтер».

«Забыл или доверяет? А может быть, оставил специально, чтобы проверить? — И Леонид вновь обратил внимание на то, как подчеркнуто аккуратно размещены все эти вещи в ящике стола. — Конечно же проверяет. И видимо, это только начало. Впереди еще много различных проверок. Надо ухо держать востро, тут недолго и оступиться. А расплата одна — жизнь, — вспомнил он слова капитана Потапова и подумал: — А как бы поступил капитан, если бы оказался сейчас на моем месте, за этим письменным столом?»

Леонид неторопливо протянул руку к другому ящику и, не спуская глаз с Гараса, попробовал потянуть за ручку. И второй ящик оказался незапертым. В нем, одна на другой, лежали папки с протоколами допросов. Леонид не стал брать их в руки. Он лишь приподнял верхнюю и, убедившись, что под ней точно такая же, плотно задвинул ящик.

Когда клятва на верность фюреру и великой Германии и расписка о неразглашении тайны были готовы, Леонид посмотрел на часы. До возвращения Рунцхаймера оставалось еще двадцать минут. Внимание его привлек настольный календарь. На листке значилось двадцать седьмое апреля.

«Ровно месяц прошел с того дня, когда мы с Пятеркиным перешли линию фронта, — вспомнил Леонид. — Ровно месяц. Где теперь Виктор? Если дошел до Потапова, то должен уже вернуться к сестрам Самарским в Малоивановку. А от них узнает, что я арестован и... с этим известием вернется к Потапову. Да, все это малоутешительно. Надо как-то известить Самарских, что я здесь, в Кадиевке. А как? Найти подходящего человека, чтобы отправить его в Малоивановку, не так-то просто. На это может уйти много времени. Пожалуй, и сейчас уже поздно. Пятеркин мог не дождаться и вернуться к Потапову. Постой-ка, постой-ка... А что, если написать Самарским письмо и отправить его обычной почтой? Ведь никаких секретов передавать не надо. Напишу, что жив и здоров, работаю в Кадиевке, сообщу адрес. Простое, дружеское письмо к людям, с которыми познакомился во время своих скитаний. Даже немецкий цензор не заподозрит. Но зато для Пятеркина будет ясно, что я на свободе, работаю в Кадиевке. Ход верный. И не грозит никакими последствиями».

Леонид торопливо взял ручку и написал коротенькое письмо сестрам Самарским. Листок он сложил вчетверо, спрятал его в карман, рассчитывая отправить при первой же возможности. Стрелки часов показывали без десяти минут одиннадцать, когда Гарас вскочил со своей подстилки, подбежал к двери и уселся возле нее, поглядывая то на Леонида, то на закрытую дверь. Прошла минута-другая, а Гарас все продолжал терпеливо сидеть у двери, время от времени повиливая приветливо хвостом. Леонид машинально начал переворачивать назад листочки календаря. На одном из них он обратил внимание на лаконичную запись:

«Сгорел маслозавод. На месте пожара обнаружен труп господина Месса. Голова пробита тупым предметом. Вероятно, диверсия».

Едва Леонид успел прочесть эту запись, как Гарас поднялся на задние лапы, уперся передними в дверь и, распахнув ее настежь, улегся возле порога. С улицы послышался рокот автомобильного мотора, и «мерседес» Рунцхаймера остановился против окна.

«Вероятно, диверсия, — повторил шепотом Леонид. — Быть может, здесь, в Кадиевке, действуют советские патриоты? — подумал он. — Надо попытаться установить с ними связь». Сердце учащенно забилось. Он водворил страницы календаря в прежнее положение и приготовился к встрече своего шефа.

 

4

Виктор Пятеркин пролежал в походном госпитале шесть, дней. На молодом теле рана затягивалась быстро. Через четыре дня после ранения Виктор уже ходил, помогал сестрам ухаживать за ранеными, читал им из газет сводки Советского информбюро.

За это время капитан Потапов дважды приезжал в госпиталь и подолгу беседовал с Виктором, выясняя мельчавшее подробности его путешествия по вражеской территории, уточняя маршруты следования гитлеровских войск, места скопления танков и другой техники, о которых в короткой записке доносил Дубровский.

Вскоре капитан Потапов приехал вновь и увез Виктора в санаторий фронта, разместившийся в сорока километрах от Ворошиловграда.

— Вот здесь и поживешь дней двадцать, — сказал он, когда дежурная сестра проводила их в просторную, светлую комнату и показала Виктору его кровать, стоявшую возле самого окна.

— Почему так долго, Владимир Иванович? Меня ведь Борисов ждет. Я ему обещался через десять дней назад воротиться...

— Ничего, ничего. Он и двадцать подождет, раз так надо.

— Борисов-то подождет, да только война ждать не будет.

— Что? Что ты сказал?

— Говорю, война ждать не будет, — повторил Пятеркин. — Может, Борисов для вас какие-нибудь важные сведения приготовил. А вы меня тут двадцать дней держать собираетесь. Я же поправился. Еще дней пять — и могу идти. Ладно, Владимир Иванович?

И столько мольбы слышалось в голосе паренька, такая надежда сквозила во взгляде, что Потапов не мог ответить отказом.

Потапову не хотелось огорчать паренька, поэтому он умолчал о том, что уже подготовил другого разведчика, который в ближайшие дни отправится вместо Пятеркина за линию фронта, отыщет в Малоивановке сестер Самарских и через них установит связь с Леонидом Дубровским. По предложению Потапова этот разведчик еще вчера приехал во фронтовой санаторий. Он хотел ненароком познакомиться с Пятеркиным, чтобы выспросить у него, каким путем лучше добраться до Малоивановки, как выглядит дом сестер Самарских, узнать о поведении немцев за фронтовой полосой.

— Ну что ж, — сказал Потапов Пятеркину. — Скоро первомайский праздник. Давай договоримся так. Первое мая отпразднуем здесь, а второго соберем тебя в путь, к Борисову. Хорошо?

— Ладно... Мне что? Я — как вы скажете...

— Вот и чудесно! А теперь пойдем. Проводишь меня до машины.

По широкой каменной лестнице они спустились со второго этажа, миновали вестибюль со старым, выщербленным паркетом и вышли на большую площадку с пустыми цветочными клумбами, отделявшую здание санатория от зеленеющего парка.

— Владимир Иванович! А раньше, до войны, что здесь было?

— И раньше был санаторий. Только не военный, а угольщиков. Шахтеры тут отдыхали. Во время оккупации немцы под госпиталь это здание приспособили. А мы снова санаторий открыли — для выздоравливающих воинов. Пусть набираются сил перед решительным наступлением.

— А когда оно будет, Владимир Иванович?

— Не знаю — когда, но знаю точно — будет. Хотя, как Дубровский пишет, немцы тоже к наступлению готовятся. Кстати, когда вы в Малоивановке ночевали, с каким он там капитаном разговаривал?

— Такой толстоватый? С небольшой лысиной. Фамилия — Дитрих. Это я точно запомнил. Дядя Леня с ним полночи просидел. Немецкий шнапс они пили. Меня-то он спать отправил, а сам с ним все разговаривал. А утром... Я ж вам рассказывал! Утром дядя Леня мне говорил, что немцы под Курск много войск гонят. Говорил, что танк у них новый появился. «Тигр» называется. И броня у него такая толстая, что даже пушка не пробивает. Это он все от капитана Дитриха слыхал. Я ж все это уже рассказывал, Владимир Иванович!

— Верно, верно. Рассказывал. Просто я еще раз про это услышать хотел.

Они уже подошли к маленькому автомобилю «виллис», на котором приехали в санаторий. Шофер-солдат, поджидавший Потапова возле машины, уселся за руль.

— Ну, прощевай, Виктор. Мне пора. — Потапов протянул мальчугану руку. — А завтра утром встречай здесь эту машину. Я тебе сюрприз приготовил.

— Какой сюрприз, Владимир Иванович?

— По матери-то небось соскучился?

— Немножко соскучился, — стыдливо проговорил Виктор.

— Вот на этой машине завтра утром к тебе ее и привезут. Повидаешься. Я еще в госпиталь собирался ее доставить, да побоялся. Не хотел ее зря волновать. А теперь ты герой. Если сам не скажешь, она и знать не будет, что тебя пуля задела.

— Спасибо, Владимир Иванович! Вы только ей не говорите, что я второго мая опять туда собираюсь.

— Ни в коем случае! Это, брат, наша тайна, — сказал Потапов без тени улыбки. Закинув ногу, он уселся в машину, помахал рукой. — Ну, отдыхай пока. Будет время, я еще к тебе загляну.

— До свидания, Владимир Иванович!

«Виллис» тронулся с места и покатил к покосившимся воротам. А Виктор еще долго стоял, провожая его взглядом, пока не осела пыль, поднятая скрывшимся за поворотом автомобилем.

До вечера Виктор Пятеркин перезнакомился со многими солдатами и офицерами, отдыхавшими во фронтовом санатории. Поборов застенчивость, он даже сам заговорил с девочкой, которую звали Таней. Поначалу он стеснялся к ней подойти и всякий раз опускал глаза, когда она на него смотрела. Но его все больше и больше привлекала кобура, которую Таня носила на широком военном поясе. На вид Тане было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, на ней было обыкновенное платье, и этот пистолет на широком поясе никак не вязался с ее сугубо гражданским видом.

От лейтенанта Пархоменко, забавного и веселого человека, Виктор узнал, что Таня партизанка, с простреленным легким была доставлена самолетом на Большую землю, а теперь окончательно поправилась и скоро вновь улетит к партизанам. Григорий — так звали лейтенанта Пархоменко — первым познакомился с Виктором. Был он невысок, широкоплеч, улыбка, казалось, никогда не сходила с его лица. Подойдя к Виктору, он молча показал ему пятак на своей заскорузлой ладони, потом положил пятак себе в рот, за щеку, а вытащил его из-за уха.

И только после этого проговорил:

— Ловкость рук — и никакого мошенства!

Виктор недоверчиво посмотрел в его карие, с лукавинкой, глаза, улыбнулся и спросил:

— А еще раз можете?

— Добре. Только сперва пятак отдай.

— Он же у вас в руке! — удивленно проговорил паренек.

— Где? — лейтенант разжал руку. На его шершавой ладони ничего не было. — Ты, хлопец, на меня не кивай. Пятачок у тебя в кармане лежит. — С этими словами он полез к Виктору в карман куртки и вытащил все тот же пятак.

— А как это? — только и сумел от удивления проговорить Виктор.

— Очень просто. Будешь со мной дружить, я тебя еще и не таким фокусам научу.

Виктор последовал за лейтенантом Пархоменко в парк. Назвавшись разведчиком, лейтенант рассказал Виктору, как не раз брал в плен «языка». Причем все немцы, которых приходилось ему доставлять в свой штаб из-за линии фронта, были почему-то тяжелыми и толстыми, и у каждого почему-то подкашивались ноги от страха. По словам лейтенанта Пархоменко, выходило, что взять «языка» — дело плевое, а вот дотащить его на себе до расположения наших войск — самая трудная задача.

Рисуя мельчайшие детали своих походов за «языком», лейтенант Пархоменко красочно жестикулировал, на лице его появлялась гримаса страха, закатывались глаза, когда он копировал захваченных им немцев. Причем раньше чем начать какую-либо новую историю, лейтенант Пархоменко расспрашивал Виктора о его боевых делах. Поначалу паренек отмалчивался. Но однажды лейтенант сказал:

— Ты небось и немца-то живого не видел.

Виктор насупился и проговорил:

— Видел. И не одного.

— Небось пленных?

— И вовсе не пленных.

— Где ж ты их видел?

— На той стороне.

— Ишь ты! Партизанил, что ли?

— И вовсе не партизанил, а был связным у секретаря подпольного обкома.

— Вона куда махнул. Кто же тебе такое дело доверил?

— Моя школьная учительница. Она его задания выполняла. А я эти задания ей передавал и опять же ему докладывал.

— Молодец, и на том спасибо. Только я думал, раз тут находишься, значит, в бою побывал.

Виктору очень хотелось рассказать лейтенанту, как он ходил с Дубровским за линию фронта, как выполнял ответственное задание командования, как, наконец, доставил сведения о противнике. Но, помня, что никому не имеет права говорить об этом, он сдержался и робко ответил:

— Не. Я в бою не был. А сюда меня отдохнуть привезли на несколько дней.

Чувствуя, что паренька не так легко вызвать на откровенность, лейтенант Пархоменко решил схитрить.

— А я прошлой осенью в такой переплет попал, что еле ноги унес. Немцы нас в селе Малоивановка окружили...

— Где, где? — перебил Виктор.

— В Малоивановке. Это неподалеку от Алчевска, раньше он Ворошиловском назывался.

Виктор насторожился.

— Так вот, — продолжал Пархоменко, — окружили нас немцы в этом селе. Жаркий бой разгорелся. Нас всего рота, а их не меньше двух батальонов. И решили мы биться до последнего, в плен не сдаваться. А у них минометы, садят по селу из всех калибров. Половина хат горит, а мы все отстреливаемся, немцев не подпускаем.

— Неправда это, — спокойно проговорил Виктор.

— Почему неправда? Думаешь, я вру?

Впервые за весь разговор лейтенант Пархоменко перестал улыбаться.

— Может, и не врете, а неправда это.

— Ну, почему же ты мне не веришь?

— А потому, что я был в Малоивановке. Там ни одной хаты погоревшей нет.

— Так, может, ты до войны там был?

— Нет. Недавно. Еще и месяца не прошло.

— Интересно, что же ты там делал, в Малоивановке?

— Так, по делам заходил.

— Ну, расскажи, расскажи, как она выглядит, твоя Малоивановка? Может, это совсем и не то село. Где там ночевал?

— Я не останавливался, я мимо проходил. Там все хаты целы, будто и войны не было.

Лейтенант Пархоменко больше ни слова не мог вытянуть у Виктора.

Уже несколько минут они сидели молча на скамейке парка, когда неподалеку от них прошла Таня с пожилой женщиной в форме военного врача. Вот тут-то, чтобы вновь завязать разговор, лейтенант Пархоменко и рассказал Виктору о Тане. Но разговора не получилось. Молча выслушав Танину историю, Виктор поднялся со скамейки и пошел к зданию санатория.

— Постой! Через двадцать минут обед! Пойдем вместе в столовую! — крикнул ему вдогонку лейтенант Пархоменко.

Виктор остановился, подождал, пока лейтенант подошел к нему, и в упор спросил:

— Дядя Григорий! А зачем вы мне про Малоивановку врали?

— Вот чудак! Да разве их мало, Малоивановок? Ты в одной, видно, был, а я про другую рассказывал, — без тени смущения проговорил Пархоменко. — Я было хотел тебе показать, как фокус делается, а ты вдруг ни с того ни с сего обиделся.

— Да нет, я не обиделся. Просто сидеть надоело, — отговорился Виктор.

До самого вечера лейтенанту Пархоменко так и не удалось вызвать парнишку на откровенный разговор. Всякий раз, когда лейтенант подходил к Виктору и заговаривал с ним, тот односложно отвечал на вопросы и под различными предлогами отходил к другим отдыхающим.

Теперь все внимание паренька было уделено Тане. Нет, он еще не познакомился с ней, но, куда бы она ни шла, он неотступно следил за ней взглядом, старался держаться поближе. Ему нравилась ее походка, прямые, зачесанные назад волосы цвета соломы, большие голубые глаза, смуглое обветренное лицо с маленькой родинкой на левой щеке и даже облупившийся нос, придававший ей вид озорного мальчишки.

Виктор не мог понять, почему его словно магнитом тянет к этой девчонке. Ему казалось, что она хвастается своим пистолетом. И в глубине души он проклинал ее за это. «Подумаешь, фасонит!» — думал он. И тем не менее Таня овладела его мыслями. Он начал фантазировать, как было бы славно, если бы они вместе оказались в тылу врага. Они могли бы выслеживать и убивать фашистов, нарушать связь, добывать ценные сведения о противнике. Но каждый раз, когда Таня посматривала на него, Виктор, будто провинившийся, опускал глаза.

Наконец вечером, перед началом кинофильма, он решился и подошел к девочке.

— Ты чего с пистолетом ходишь иль боишься кого? — сурово спросил он.

— Кого мне бояться? Просто деть некуда, вот и ношу.

— А почему не сдала? У меня-то еще в госпитале отобрали.

— A у партизан не отбирают, потому как получать потом не у кого. Этот я сама добыла. Трофейный. «Вальтер», немецкий.

— Я и сам вижу, что «вальтер». У меня точно такой был. Только я его не в кобуре носил, а в кармане.

— Прятал, что ли?

— Ага.

— От кого?

— От немцев.

Девочка рассмеялась.

— Ты чего? — обиженно спросил Виктор.

— Так просто. Забавно у тебя получилось. От немцев спрятал, а свои отобрали.

Закипавшая было злость неожиданно улетучилась, и Виктор от души засмеялся.

— На войне всякое случается, — повторил он слышанную от кого-то фразу. И тут же спросил: — А ты из него хоть стреляла?

— Нет. Не пришлось.

— Давай постреляем?

— А где?

— Там, в парке, пруд есть. Лягушек полно. Айда туда, пока не стемнело!

— А кино?

— Хорошо! Сегодня фильм посмотрим, а завтра утром постреляем.

— Ладно! — кивнула Таня. — А тебя как зовут?

— Меня? Виктор!

— А меня — Таня!

— Это я уже знаю.

— Откуда?

— Так, один человек сказал.

Словно из-под земли перед ними вырос лейтенант Пархоменко.

— Отчего молодежь носы повесила? — улыбчиво спросил он. — Пойдемте, я вам необыкновенный фокус покажу.

— Не, мы в кино собрались, — ответил и за себя, и за Таню Виктор.

— И в кино успеете, и фокус посмотрите, — настаивал Пархоменко. — Там, в столовой, еще только экран развешивают.

— А почему ты не хочешь? Пойдем, — предложила Таня.

— Не, я тут побуду. Уже насмотрелся этих фокусов.

Девочка стояла в нерешительности.

— Раз Виктор Пятеркин сказал, значит, так и будет. У него слово твердое, — спрятав улыбку, проговорил лейтенант Пархоменко.

— Откуда вы мою фамилию знаете? — насупившись, спросил Виктор.

— Вот чудак, — опять улыбнулся Пархоменко. — Ты что же, инкогнито здесь живешь? Спросил дежурную сестру — она и сказала.

Виктор не знал, что такое «инкогнито», но спрашивать у лейтенанта не стал. Его настораживала та навязчивость, с которой лейтенант Пархоменко пытался завоевать его расположение.

А тот продолжал:

— Ты, хлопчик, не дуйся. Мы еще с тобой в Малоивановке встретимся.

«Опять с этой Малоивановкой пристает», — подумал Виктор и, чтобы отделаться от лейтенанта, обратился к своей собеседнице:

— Пойдем, Таня, в зал, места займем.

— Пойдем, — согласилась девочка.

— А меня с собой не хотите брать? — крикнул им вдогонку Пархоменко.

Но ни Виктор, ни Таня даже не обернулись.

На другой день лейтенант Пархоменко исчез из санатория. Виктор не видел его за завтраком, не встретил в парке, где, дождавшись мать, долго гулял с ней по причудливым аллеям. В голубом бездонном небе не было ни единого облачка, весеннее солнце нещадно палило землю, и все обитатели санатория заполнили небольшой парк.

Успокоившись после первых минут радостной встречи с сыном, Мария Викторовна без умолку рассказывала ему о последних письмах отца, о знакомых сверстниках Виктора. Поглядывая на сына, она сокрушенно вздыхала:

— Ох! Скорей бы уж все это кончилось! Отец на фронте, так ему ж нельзя иначе — военнообязанный он. А ты-то чего? Малой еще. Неужто без тебя не побьют германца?

Виктор не знал, как утешить мать, и отмалчивался. Ему хотелось побыстрее распрощаться с ней и отправить обратно в город. К тому же из-за ложного стыда он боялся встретить лейтенанта Пархоменко (вдруг тот потом будет называть его маменькиным сынком). Именно поэтому Виктор внимательно всматривался в каждого встречного, пытаясь заранее разглядеть лейтенанта, чтобы вовремя свернуть с матерью на другую аллею.

Но... лейтенанта Пархоменко нигде не было видно.

Когда же на одной из аллей показалась Таня, Виктор кивнул на нее и сказал матери:

— Видишь, девчонка, не больше меня, а в партизанах воюет.

Мария Викторовна глубоко вздохнула и ничего не ответила.

Не более двух часов провел Виктор с матерью, а когда она уехала, побежал разыскивать Таню. Нашел он ее в парке. Девочка одна сидела на скамейке и читала книгу. Виктор подсел к ней и спросил:

— Чего читаешь?

— «Войну и мир», — не отрываясь от книги, ответила Таня.

— Интересно?

— Ага...

— Ты кем хочешь быть, когда вырастешь? — неожиданно спросил Виктор.

Таня подняла свои голубые глаза и пристально посмотрела на Виктора.

— Я — врачом. Людей лечить буду. А ты?

Виктор не ожидал встречного вопроса и несколько замешкался.

— Ну, кем же ты будешь? — настойчиво повторила Таня.

— Хочу в летчики, — неуверенно сказал он.

— Наверно, вчера, после кинофильма, решил?

— Не, я этот фильм до войны видел. Еще в школе с ребятами пели про любимый город.

— А какой твой любимый город?

— Ворошиловград и... Москва. После войны обязательно, поеду в Москву, посмотреть хочется...

— Я Харьков люблю. Перед войной один раз там с отцом была, на всю жизнь запомнила.

— А живете где?

— Село Валки. То между Харьковом и Полтавой.

Таня замолчала, видимо вспомнив родные места. Притих и Виктор. Некоторое время ребята сидели молча.

— Айда на пруд лягушек стрелять! — предложил вдруг Виктор.

— У меня патронов мало.

— Сколько?

— Две обоймы, по семь штук.

— Подумаешь, одну расстрелять можно.

— А как семь на двоих поделим?

— Твой пистолет, значит, четыре — тебе, а мне — три. — Видя, что Таня колеблется, Виктор проговорил: — Ну не жадничай... Пойдем... Я загадал...

— Что загадал?

— Если хоть в одну лягушку попаду, буду летчиком, а если нет, значит, не судьба.

— Эх ты, а еще в летчики захотел... У летчиков знаешь какой характер? Им все нипочем. Летчик решит что-нибудь — обязательно своего добьется.

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю. У нас в отряде был один летчик. Сбили его под Киевом. Я его дядей Васей звала. Так он что скажет — обязательно сделает. Задумал раз мину смастерить и смастерил. Потом этой миной немецкий эшелон под откос пустил.

— А что? Я просто так загадал, — оправдываясь, перебил ее Виктор. — Могут и по здоровью не взять. Айда, пойдем постреляем.

— Ладно уж, уговорил! — рассмеялась Таня.

Она сорвала с ветки зеленеющий молодой листочек и, заложив им страницу, захлопнула книжку.

— Только, чур, я первая буду стрелять, — тихо сказала она, поднимаясь со скамейки.

— Ладно! — согласился Виктор. — Твой пистолет — тебе начинать.

Вскоре со стороны пруда послышались редкие одиночные выстрелы.

* * *

Капитан Потапов приехал в санаторий во время завтрака. До Первого мая оставалось еще два дня, и появление Потапова в столовой было для Виктора Пятеркина полнейшей неожиданностью. Завидев его еще в дверях, Виктор выбежал из-за стола.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! Вы кого ищете?

— Никого не ищу. К тебе в гости пожаловал, — сказал Потапов, не выпуская руку паренька из своей огромной ладони.

— Пойдемте завтракать.

— А у тебя что, лишняя порция есть?

— Не-е, здесь официантки хорошие. Мне всегда добавку дают, когда попрошу. Чего-нибудь и для вас найдут.

— Нет, Виктор, спасибо. Я уже завтракал. А ты иди доедай. Я тебя в садике подожду. Разговор у нас будет с тобой серьезный.

Виктор опустил глаза.

— Небось из-за лягушек, — пробурчал он виновато.

— Какие лягушки? — не понял Потапов. — Иди, иди. Ешь. Поговорим после завтрака.

Он подтолкнул Виктора к столу, а сам повернулся и направился к выходу.

«Уже нажаловался», — подумал Виктор, вспомнив скандал, который учинил начальник санатория ему и Тане за стрельбу но лягушкам. Тогда Виктор был счастлив, что убил не одну, а целых две лягушки. Но радость эта была омрачена появлением возле пруда какого-то майора, оказавшегося начальником санатория. Тот накричал и на Виктора, и на Таню, грозил выгнать обоих из «лечебного учреждения». Эти слева особенно запомнились Виктору. А потом, пригласил их к себе в кабинет, записал, из каких частей они сюда прибыли, обещал сообщить командованию об их поведении, а под конец забрал у Тани пистолет и спрятал его в свой сейф...

Больше всего Виктор переживал за Таню. Он чувствовал себя виновником всех ее неприятностей. И не знал, как искупить перед ней вину. К счастью, на другой день Таня уже забыла о происшедшем и сама позвала Виктора прогуляться до пруда, а вскоре история со стрельбой по лягушкам и у Виктора вылетела из головы.

Теперь же неожиданное появление капитана Потапова заставило его вновь вспомнить об этом. Доедая котлету с макаронами, Виктор думал о том, что скажет капитан Потапов. «Небось будет стыдить. А может, и не пустит больше к Дубровскому». Обжигаясь горячим чаем, Виктор выпил всего полстакана и выбежал из столовой.

Капитан Потапов прогуливался неподалеку.

— Ага, уже подкрепился? — спросил он, завидев паренька.

Виктор молча кивнул.

— Ну, тогда пройдемся по парку. — Потапов положил рук Виктору на плечо. И этот жест, и ласковый голос капитана, казалось бы, не предвещали ничего плохого. — Ты лейтенанта Пархоменко помнишь?

Виктор был готов к любому вопросу, но этот оказался для него столь неожиданным, что, прежде чем ответить, он удивленно посмотрел на Потапова.

— Ты молодец, — сказал тот. — Язык за зубами держать умеешь. Это похвально. Лейтенант Пархоменко на ту сторону собирался, поэтому и спрашивал у тебя про Малоивановку. Ну да ладно, другой человек нашелся, рассказал ему все, что нужно. Только теперь ему это уже ни к чему. — Потапов глубоко вздохнул, помолчал немного и продолжал: — Война, брат, ничего не поделаешь. Нет больше лейтенанта Пархоменко. Погиб при переходе линии фронта.

Виктор ничего не ответил. Комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы.

— Он о тебе хорошо говорил. Сказал: «Этот хлопчик мне по душе. Я бы с ним в любую разведку пошел». А сам не дошел... — Потапов молча подвел Виктора к первой попавшейся скамейке и предложил: — Присядем, сынок.

Он впервые так назвал Виктора, и тот понял, что никакого разноса за лягушек не будет. Они сели рядом. В парке было тихо. Где-то в листве весело щебетали птицы.

— Ну, рассказывай, как себя чувствуешь? Как нога? — спросил Потапов, пытаясь заглянуть в глаза паренька.

— Хорошо, Владимир Иванович! Я давно выздоровел. Даже бегать могу.

Боясь, что капитан может усомниться в его словах, Виктор попытался было встать, чтобы показать, как он бегает, но Потапов удержал его за рукав:

— Ладно, ладно. Я тебе и так доверяю.

— Значит, после праздника пустите меня к дяде Лене?

— После праздника, говоришь? А тебе хочется здесь первомайский праздник отпраздновать?

— Ага. У нас концерт будет. Московские артисты должны приехать. Интересно.

Потапов глубоко вздохнул, задумался на мгновение, потом спросил:

— А если без концерта останешься, обидно будет?

— Как так? — удивился Виктор.

— Понимаешь, сынок, — Потапов опять положил руку Виктору на плечо, — лейтенант Пархоменко к Дубровскому шел. А дело-то, видишь, как обернулось. Теперь на тебя надежда. И откладывать никак нельзя. Командованию нужны точные сведения о противнике. Возможно, у Дубровского кое-что уже есть. А без связного как он их нам передаст? Подумали мы и решили, если ты чувствуешь себя хорошо, надо еще до праздника отправляться тебе к Леониду.

— Я согласный, — торопливо проговорил Виктор. — Война ведь теперь, Владимир Иванович. Думаете, я концертов не видел? Насмотрюсь еще, когда немца прогоним...

— Ишь какой шустрый! — рассмеялся Потапов. — Ты с ответом не спеши. Поначалу скажи мне честно, нога не болит?

— Не... Вот смотрите...

Виктор вскочил со скамьи, запрыгал на одной ноге.

— Это у тебя здорово получается. А боль-то чувствуешь?

— Не... Даже ни капельки не больно.

— Ну тогда садись. Продолжим наш разговор.

Потапов дождался, пока Виктор сел рядом с ним.

— Сегодня останешься еще здесь. Я должен договориться о месте перехода через линию фронта. Обеспечим тебе хорошее огневое прикрытие. Вероятнее всего, будешь переходить там же, где вы с Дубровским шли. Там тебе дорога до Малоивановки хорошо известна.

— Ага, я там все помню.

— Вот и прекрасно. В Малоивановке остановишься у сестер Самарских. Если у них от Дубровского есть весточка, будешь действовать, как он просит. Если нет — подождешь. Но не больше десяти дней. За это время присматривайся, какие части проходят, куда направляются. Следи за опознавательными знаками на машинах. Тогда с головой собаки у вас с Дубровским хорошо получилось. Эту собачью голову австрийские части на своих машинах рисуют. Для немцев легенда у тебя останется прежняя. Искал, мол, родителей. Не нашел и вернулся в Малоивановку. Здесь тети хорошие. Приглашали пожить у них, покуда отец с матерью не отыщутся. Понял? Кстати, Евдокии Остаповне письмо от мужа передашь. Отыскал я его.

— Ага, понял. А когда идти надо?

— Завтра утром пришлю за тобой машину. Приедешь к нам в штаб, там и решим. Вероятнее всего, послезавтра тебя проводим...

— Тридцатого, значит, — быстро сосчитал Виктор.

— Если сегодня двадцать восьмое, значит, тридцатого, — улыбнулся Потапов. — Уже месяц прошел с тех пор, как вы с Леонидом Дубровским первый раз уходили. Где он теперь, жив ли?

— Конечно живой! У него немцы при мне несколько раз документы проверяли. Все было в порядке. А у них документ на главном месте.

— Это верно. Ну, а наши с тобой пароли остаются прежними. Ты их не забыл?

— Не-е!

— Тогда повтори.

— Когда вернусь к своим, скажу, что я Иванов. Попрошу доставить меня в штаб части. А там попрошу связаться с Соколом и доложить, что пришел связной от Борисова.

— Все правильно! Молодец, Виктор! Ну, пойдем, проводишь меня.

Они поднялись со скамьи и не торопясь зашагали по аллее парка. По военной выправке капитана Потапова, по мальчишеской походке Виктора Пятеркина со стороны могло показаться, что прибывший с фронта отец прогуливается с сыном. И вряд ли кто мог подумать, что идут два серьезных, деловых человека, связанных военной тайной.

 

5

Фельдполицайсекретарь Рунцхаймер вернулся в плохом настроении. Переступив порог своего кабинета, он лишь слегка потрепал по холке любимого пса. Отстранив его, Рунцхаймер подошел к столу, спросил отрывисто:

— Надеюсь, у вас все готово, господин Дубровский?

Еще при появлении Рунцхаймера Леонид вскочил со стула, вытянулся по стойке «смирно». Теперь же, не меняя позы, он взял со стола написанные листочки бумаги, подал их шефу.

— На это не потребовалось много времени, господин фельдполицайсекретарь, — сказал он спокойно. — Моя биография, только начинается. Она уместилась всего на одной странице. Не знаю, правильно ли я написал обязательство о неразглашении тайны? Если что-нибудь не так, я готов переписать заново.

Нервно перебирая листки бумаги, Рунцхаймер бегло просмотрел их и бросил на стол.

— Здесь, кажется, все правильно.

Эти слова он произнес уже мягче, но по тому, как шагнул к стулу, как резко на него опустился, чувствовалось, что в нем все еще кипит ярость.

— Господин фельдполицайсекретарь, вы чем-то взволнованы?

— Да! — Рунцхаймер пристально посмотрел на Дубровского. Его глаза метали молнии, ноздри и без того широкого носа вздулись, на лбу побагровел рубец. — Да! Да! Да! Но я не взволнован! Я взбешен! Я не понимаю этого русского упрямства, этой глупости. Один готов проглотить язык, готов умереть, чтобы не раскрыть рта. Другой готов забить его до смерти, чтобы выслужиться, чтобы показать свою преданность...

Рунцхаймер бросил взгляд на Гараса и жестом разрешил ему подойти. Пес незамедлительно вскочил с подстилки, подбежал к хозяину, положил голову на его колени.

— Извините, господин фельдполицайсекретарь, я не совсем понял. Что случилось?

— Этот бандит, видимо, много знал. В его доме нашли оружие, радиоприемник. Я был уверен, что на допросе заставлю его заговорить. А этот болван Алекс... Он так бил его резиновой палкой, что бандит умер... Я был поражен. Обычно Алекс всегда выколачивал ценные... — Рунцхаймер осекся на полуслове, продолжил: — Может быть, Алекс забил бандита до смерти, чтобы тот не успел ничего сказать? Я помню, бандит что-то бормотал перед тем, как потерял сознание. Возможно, Алекс работает против нас?

Ожидая ответа, Рунцхаймер вновь уставился на Дубровского. Леонид молча пожал плечами. Он не мог понять, куда клонит этот долговязый немец, продолжавший гладить собаку своей длинной волосатой рукой. «Если он сомневается в преданности Потемкина, то почему говорит об этом мне, новому сотруднику, которого только вчера взял к себе на работу?»

Дубровский не знал, что Рунцхаймер приказал Потемкину присматривать за ним, для чего специально подселил его к Алексу.

Рунцхаймер, думая об Алексе, заговорил вновь:

— Да-да! Это не исключено. За ним следует понаблюдать. Я давно замечал, что Алекс излишне усердствует на допросах. Вероятно, он пытается доказать приверженность новому порядку. Тут, видимо, есть над чем поразмышлять...

Рунцхаймер умолк, жестом отправил Гараса на место и вновь стал внимательно перечитывать биографию Дубровского. Леонид по-прежнему стоял навытяжку. Неожиданно тишину прорезал приглушенный расстоянием душераздирающий крик женщины. Рунцхаймер лишь на мгновение оторвал взгляд от листа бумаги, посмотрел в полуоткрытое окно и снова углубился в чтение. Прошло несколько томительных минут. Наконец он отложил биографию в сторону.

— Я доверяю вам, господин Дубровский. Доверяю настолько, что прошу понаблюдать за этим Алексом. Постарайтесь выяснить: о чем он думает? какие у него помыслы? с кем он встречается после работы? О всех его высказываниях будете докладывать мне. С этого дня вы становитесь моим личным переводчиком. А Потемкин пусть помогает фельдфебелю Квесту.

Дубровский представил себе, как по приказу Рунцхаймера должен будет избивать на допросах советских людей.

— Но, господин фельдполицайсекретарь!.. — начал было он и умолк.

— Я вас слушаю! — Рунцхаймер выжидательно вытянул шею.

— Мне хотелось бы поставить вас в известность. Я не переношу вида крови. В свое время я мечтал стать врачом и даже поступил в медицинский институт. Но в анатомичке мне сделалось плохо. Я потерял сознание. Только поэтому я бросил медицину и перешел в институт иностранных языков.

— Ничего. Меня это не смущает. Я попробую сделать из вас мужчину. Распоряжение о вашем назначении я уже подписал. Можете получить паек, форму тайной полевой полиции и оружие. Паек — на кухне. Пистолет — у фельдфебеля Монцарта. Вы с ним уже вчера познакомились. Кстати, он по достоинству оценил ваше берлинское произношение. Фельдфебель Монцарт покажет вам также, где можно получить обмундирование. Но имейте в виду, наша часть на особом положении. Поэтому большинство моих сотрудников носит цивильную одежду. Вам тоже предоставлено право выбирать одежду по своему вкусу. Но по праздникам и на построениях — только военную форму. Вы поняли?

— Да, господин фельдполицайсекретарь, я все понял!

— Теперь несколько слов о вашей работе. Как мой личный переводчик, вы будете выполнять только мои поручения. Но в мое отсутствие вам могут поручить другую работу. Каждый унтер-офицер нашей внешней команды является для вас начальником. С моего разрешения следователи могут предложить вам помочь им в качестве переводчика при допросах заключенных. Кроме того, вы должны поддерживать связь с русской вспомогательной полицией, которая находится в непосредственном моем подчинении. Вы обязаны знать о всех, кого они задерживают. И докладывать мне, если среди задержанных в полиции окажутся коммунисты, бывшие советские руководящие работники, евреи и дезертиры германской армии. Да-да! К сожалению, у нас появились и такие. Далее, я поручу вам контроль за работой биржи труда. Там необходимо усилить вербовку молодых людей для отправки в Германию. Как видите, свободного времени у вас почти не остается. Вы поняли?

— Да, господин фельдполицайсекретарь!

— Тогда ступайте! Можете ознакомиться с нашим размещением. Когда вы мне понадобитесь, я вас позову.

Дубровский щелкнул каблуками и, даже не глянув на приподнявшегося Гараса, вышел из кабинета Рунцхаймера. В сенях он лицом к лицу столкнулся с молодой невысокой женщиной, шагнувшей ему навстречу из противоположной комнаты.

— Что вы здесь делаете? — спросил он удивленно.

— Я тут живу. Уборщица я ихняя, — робко ответила та, кивая на дверь, которую только что прикрыл Дубровский.

В это время дверь ее комнаты медленно, со скрипом приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась белокурая головка маленькой девочки. На вид ей было не более двух-трех лет.

— Доченька моя, Ольга.

— Разрешите зайти посмотреть, как вы устроились?

— Заходите. Пожалуйста.

Женщина осторожно отстранила девочку и распахнула дверь перед Леонидом. Дубровский переступил порог комнаты, огляделся. Несмотря на пол из выщербленных досок, жилье это имело довольно обжитой вид. Квадратный стол, возвышающийся посередине, был покрыт чистой скатертью. На небольшом комоде стояло несколько вазочек из цветного стекла. На окне висели кружевные занавески. На пухло застеленной деревянной кровати высилась целая пирамида подушек. За ситцевой портьерой угадывалась вторая комната, поменьше.

— Вы здесь живете? — спросил Дубровский, вглядываясь в миловидное лицо женщины.

— Я здесь и раньше с мужем жила.

— А где теперь ваш муж?

Она понуро опустила голову. Девочка обхватила руками ногу матери, прильнула щекой к ее колену.

— Не знаю. Как забрали его в сорок первом, так ни одной весточки не получила. Может, жив, а может... — последние слова она проглотила вместе со слезой.

— Ну, не надо, не надо так. Успокойтесь. Может, еще объявится. Сейчас ведь все перепуталось, — участливо проговорил Дубровский, и столько теплоты было в его голосе, такое неподдельное сострадание, что женщина, смахнув рукой выступившие на глазах слезы, доверчиво глянула на своего собеседника.

— А вы здесь работаете или зашли за чем-либо? — спросила она в свою очередь. — Раньше-то я вас не примечала.

— Я недавно приехал. Новый переводчик фельдполицайсекретаря Рунцхаймера. Леонид Дубровский. А вас как зовут?

— Марфа Терехина.

— А по отчеству?

— Марфа Ивановна.

— Вот и прекрасно, Марфа Ивановна. Будем жить по соседству.

— Чего же вы стоите, присаживайтесь! — засуетилась она и, взяв дочку на руки, опустилась на стул.

Дубровский погладил девочку по головке и, обойдя стол, сел напротив Марфы Ивановны.

— А вы в Кадиевке одни или еще родственники есть? — спросил он.

— Сестра напротив живет. В большом доме...

— Ну, вдвоем-то вам веселее.

— Какое уж тут веселье. У той тоже малый ребенок на руках остался. Кормить надо. А чем? На базаре селедка паршивая и та десять рублей за штуку. Хорошо еще, на рубли продавать начали, а зимой только на марки торговали.

— Что же, выходит, с рублями вам легче жить, чем с марками?

— А то как же! Что с себя продашь — на то и живешь. К примеру, я все мужнины вещи на базар сносила, да и своих уже почти не осталось. А покупает кто? Опять же наши, русские. Немцы этого барахла задарма насобирать могут. А у наших откуда марки? Все марки у немцев, да еще у тех, кто у них работает. Вот и получалось, что на рубли торговля бойчее шла. А когда марки одни в ходу были, наголодались мы с доченькой вдоволь. Хорошо, хоть команда ихняя здесь поселилась, — Марфа Ивановна кивнула на дверь, за которой располагался кабинет Рунцхаймера, — наняли меня к себе уборщицей. Стала я и марками располагать.

— И много вам платят?

— Ой, не смешите меня. — Она отмахнулась свободной рукой. — Еле-еле на один хлеб хватает. Правда, с кухни еще кое-что перепадает, когда там у них остается. Так и перебиваемся.

— Ясно, Марфа Ивановна. Я здесь работаю. Появится возможность, буду помогать, чем сумею.

— И на том спасибо. А живете-то где?

— Здесь же. В том конце барака.

— В третьей или четвертой квартире?

— Номера не знаю. Вместе с Потемкиным.

— С Алексом, это в четвертой. Я там тоже прибираю, — Марфа Ивановна поставила дочку на пол. — Заходите, ежели что. Может, вам постирать потребуется, это я быстро сумею — и выстираю, и выглажу.

— Спасибо. Буду иметь в виду.

Дубровский еще раз погладил белокурую головку девочки и, поклонившись, вышел из комнаты.

Во дворе, возле массивных дверей гаража, прохаживался часовой. Леонид обратил внимание на огромный замок, висевший на длинных широких петлях. Проходя вдоль барака, он заглянул в распахнутое окно кабинета Рунцхаймера и встретился взглядом со своим шефом. Тот восседал за письменным столом перед грудой бумаг, на которые он, казалось, не обращал никакого внимания. Чувствуя неловкость, Леонид отвернулся, прошел мимо. Какое-то мгновение ему казалось, что Рунцхаймер вот-вот окликнет его. Но вокруг было тихо, только шаги часового доносились до его слуха.

— А-а! Вот и мой новый товарищ пожаловал, — сказал Потемкин, завидев Дубровского в дверях. — А мы со встречи решили пропустить по одной. Проходи, присаживайся, знакомься, — кивнул он на незнакомца. — Это Конарев. Мы с ним вместе не раз бедовали, душевный человек. А это наш новый сотрудник Леонид Дубровский, — продолжил он, обращаясь уже к Конареву.

— Очень приятно. Будем знакомы, — сказал Дубровский, пожимая Конареву руку и поглядывая на бутылку с мутноватой жидкостью. — Самогон?

— А откуда же ее сейчас взять, водку-то? — усмехнулся Потемкин. — Хорошо хоть самогон достается, и то благо большое.

— Почем же самогон в этих краях? — спросил Дубровский.

Потемкин усмехнулся:

— У Дмитрия Конарева спроси. Он всегда дешевле других достает.

Дубровский перевел вопросительный взгляд на Конарева.

— Этот, к примеру, задарма мне достался, — кивнул тот на бутылку, — да еще и сала к нему в придачу поднесли. Служба у нас такая. Чего хошь задарма принесут и еще спасибочки скажут.

Потемкин перестал улыбаться, весь как-то напрягся, отчего на его лбу вздулась вена. Пытаясь остановить Конарева, он подавал ему какие-то таинственные знаки. Но того, видимо, обуяло красноречие, и он продолжал:

— Вчерась, к примеру, пришла одна баба за мужа просить. Я ей впрямую говорю: неси самогон и еще сало на закуску, тогда, может, и помогу твоему горю...

— Какое же у нее горе? — спросил Дубровский, присаживаясь к столу.

— Обыкновенное... Мужика взяли... Револьвер у него обнаружили и радиоприемник. Мужику-то теперь капут, а баба на воле за него хлопочет.

— Значит, вы взялись помочь этому человеку? — спросил Дубровский.

— Нет. Зачем помогать? Ему теперь бог на том свете поможет.

— Не понимаю, почему же вы тогда не отказались от самогона и сала?

— Зачем же от добра отказываться? — удивился Конарев.

— Брось болтать, — вмешался в разговор Потемкин. — Мужик-то еще живой. Может, при случае ты ему поможешь. — И, уже обращаясь к Дубровскому, добавил: — Денег мы не берем, потому что не продажные мы, а самогон — это дело другое, так сказать, угощение... И ты на нас не серчай, выпей-ка вот лучше, сразу на душе полегчает.

Он наполнил свой стакан самогоном и протянул его Дубровскому.

— Нет, нет. Мне сейчас не ко времени. Я должен пойти к фельдфебелю Монцарту и получить у него оружие.

— Эка спешка. Ты что, в бой собрался? Посиди, выпей, потом сходишь.

— А Рунцхаймер позволяет пить во время работы?

— У нас день ненормированный. Иногда и ночами работаем. А теперь нет работы, значит, и выпить не возбраняется.

— А если он сейчас вызовет?

— Вызовет так вызовет. Если унюхает, поморщится. Ну, в крайнем случае, скажет: русски свиня. Так что пей. Нам ведь теперь вместе время коротать придется.

«Пожалуй, не следует отказываться. Надо же устанавливать контакт с новыми сослуживцами», — подумал Дубровский и взял стакан.

— За наше знакомство! — сказал он, чокаясь с Конаревым.

— И за дружбу, — добавил тот. — Мы вот с Алексом накрепко повязаны. Друг за друга стоим, друг другу помогаем...

Это высказывание Конарева пришлось Потемкину по душе. Он поддакнул и сказал в свою очередь:

— Время такое. Одному оставаться никак нельзя. А когда рядом опора есть, когда друзья рядом, и дышать легче.

— Во, во, — поддержал его Конарев. — Когда мы с Алексом в Красном Сулине большевиков и чекистов брали и евреев там всяких вылавливали...

— Чего ты мелешь? — взревел Потемкин.

Конарев оторопело вытаращил белесые бесцветные глаза.

— А чего? Говорю, что друг другу мы тогда помогали. И теперь тоже заодно работаем.

— Говори, да не заговаривайся. Ишь как с одного стакана тебя развезло! — Потемкин протянул руку, забрал у Конарева уже наполненный стакан самогона и, обращаясь к Дубровскому, предложил: — Давай, Леонид, выпьем с тобой, стаканов-то всего два, а Конарев потом нас догонит. А то как-то неловко. Мы уже тяпнули, а ты еще трезвый.

— Ну что ж. Пить так пить. И за знакомство, и за дружбу, и за здоровье.

Крепкая вонючая жидкость обожгла горло, но Леонид, не останавливаясь, выпил до дна.

— На-на вот, сальцем закуси. Свежее, — сказал Потемкин. Он проколол острием ножа розовый кусочек сала, протянул его Дубровскому.

— Спасибо.

Леонид одной рукой взял сало, другой приподнял бутылку, налил самогон в свой стакан и протянул его Конареву.

— Теперь догоняйте.

Тот молча кивнул, искоса посмотрел на Потемкина, залпом осушил стакан.

— Ничего, пьет и не поморщится, — проговорил Потемкин примирительно. — И парень хороший, только хвастаться любит.

Слово «парень» удивило Дубровского. На вид Конареву было лет сорок, он выглядел старше Потемкина по меньшей мере на десять лет. Поэтому он спросил, обращаясь к Конареву:

— А какого вы года?

— Девятьсот пятого.

— Ого! Уже тридцать восемь.

— А вам?

— Мне двадцать два, — ответил Дубровский.

— Молод еще. Держись за нас крепко, с нами не пропадешь, — посоветовал Потемкин.

— Правильно Алекс говорит. За нами — как за горами, — поддержал его Конарев.

— А как это понимать — «держись за нас»?

— Очень просто. Ежели что — спроси, посоветуйся. И главное, немцам ни слова про наши разговоры, про наши дела.

Дубровский понял, что Потемкин намекает на самогон и сало, которые Конарев раздобыл у женщины, пообещав помочь ее мужу. И вместе с тем он уловил чуть заметную ироническую нотку, прозвучавшую в намеке на доверительные беседы, о которых не следовало бы знать немцам.

— Хорошо! Так я и буду поступать, — пообещал он. — Одному всегда плохо на белом свете, а в это тревожное время тем более... А теперь расскажите мне, где найти фельдфебеля Монцарта, пойду к нему за пистолетом.

— Опять заладил одно и то же. Подождет тебя твой пистолет, никуда не денется. Давай еще выпьем — и пойдешь, — настоятельно потребовал Потемкин.

Но выпить больше не удалось. В комнату забежал солдат и передал, что Дубровского требует к себе Рунцхаймер.

— Ну, раз Дылда зовет — беги. Он ждать не любит, — посоветовал Алекс. — А мы с Конаревым без тебя ее прикончим.

— Кого — «ее»? — не понял Дубровский. Он вспомнил забитого насмерть человека, о котором говорил Рунцхаймер.

— Самогонку прикончим! — рассмеялся Потемкин.

Дубровский махнул рукой и вышел из комнаты. Рунцхаймер уже поджидал его на улице.

— Вы звали меня, господин фельдполицайсекретарь? — вытянулся перед ним Дубровский.

— Да! Вы нужны мне. Пойдете со мной в русскую вспомогательную полицию. Будете переводить мой разговор с начальником полиции. И кстати, познакомитесь с ним. Впредь вам придется там бывать по моим поручениям. Следуйте за мной.

Рунцхаймер повернулся спиной к Дубровскому и зашагал крупным, размеренным шагом. В двух шагах позади него следовал Леонид Дубровский.

Они миновали узкий проулок, пересекли магистральную улицу, по которой то и дело с ревом проносились огромные грузовики, спустились в направлении центральной площади и остановились около желтого двухэтажного дома.

— Это здесь! — отрывисто проговорил Рунцхаймер.

Дубровский еще издали заприметил маячившего возле подъезда полицейского и догадался, что в этом здании располагается русская вспомогательная полиция.

Полицейский с белой повязкой на рукаве замер в недвижной позе, пропуская мимо себя начальство.

По деревянной скрипучей лестнице Рунцхаймер поднялся на второй этаж, громыхая коваными сапогами, прошел по коридору и, не останавливаясь, толкнул ребром ладони дверь в кабинет начальника полиции. Леонид Дубровский не отставал от него ни на шаг.

Навстречу из-за письменного стола поднялся пожилой лысеющий мужчина. Рунцхаймер небрежно приподнял руку, пробурчал вполголоса: «Хайль!» — и подошел вплотную к начальнику полиции. Тот неуклюже попятился в сторону, уступая кресло своему шефу.

Рунцхаймер молча опустился в кресло, снял и положил на стол фуражку и, только бросив в нее кожаные перчатку проговорил, кивая на Дубровского:

— Это есть мой новый переводчик... господин Дубровский. А это есть господин Козлов. — Он сделал жест в сторону начальника полиции.

Оба вежливо поклонились друг другу. Дубровский не решился первым подойти и протянуть руку начальнику полиции. А тот, зная заносчивость своих новых хозяев и полагая, что переводчик может быть и немцем, тоже не захотел подавать руку первым.

Рунцхаймер, переходя на немецкий язык, так как запас его русских слов почти иссяк, продолжая:

— Господин Дубровский, спросите у господина Козлова, обнаружил ли он людей, которые подожгли маслозавод?

Леонид перевел Козлову вопрос Рунцхаймера.

Маленькие глазки начальника полиции забегали по сторонам. Склонившись в услужливой позе, он смотрел то на Рунцхаймера, то на Дубровского.

— Извольте заметить, что по этому делу мы уже арестовали одиннадцать человек, но пока никаких результатов. Все задержанные действительно не имеют никакого отношения к пожару на маслозаводе...

— А если не имеют отношения, тогда какого черта вы их арестовали! — взревел Рунцхаймер, как только услышал перевод.

Дубровский перевел.

— Мы полагали... Мы думали, что они знают, кто это сделал. Эти люди живут неподалеку от маслозавода. Некоторые из них работали там.

Теперь Дубровский перевел Рунцхаймеру.

— Что же вы намерены делать дальше, господин Козлов?

— Мои агенты ведут большую работу среди населения. У них есть доверенные люди. Я думаю, за несколько дней мы выясним кое-какие обстоятельства. Очень жаль, что сам господин Месс погиб во время пожара. Он мог бы помочь нам напасть на след преступников, если это была заранее продуманная диверсия.

На этом Рунцхаймер перебил Дубровского:

— Спросите у него, неужели он полагает, что это было всего лишь халатное обращение с огнем? Или, может быть, господин Месс собственноручно пробил себе голову тупым предметом?

Козлов ответил:

— Я лично выезжал на место пожара. Господин Месс лежал неподалеку от обрушившейся балки. Возможно, после того как балка упала на его голову, он еще по инерции сделал несколько шагов.

— Возможно, возможно, — раздумчиво проговорил Рунцхаймер. — Но я много лет прослужил в криминальной полиции и не привык делать выводы, основанные на догадках и предположениях. Мне нужны факты, нужны неопровержимые доказательства и улики. Конечно, самое легкое свалить все на несчастный случай и прикрыть это дело... Но тем самым господин Козлов расписывается в собственной беспомощности. Мне такой начальник вспомогательной полиции не нужен. Если господин Козлов не найдет в течение нескольких дней виновников этого пожара на маслозаводе, мне придется подыскивать другого начальника русской вспомогательной полиции. Переведите ему это поточнее.

Рунцхаймер умолк, а Дубровский принялся втолковывать Козлову, чего от него ждет фельдполицайсекретарь Рунцхаймер. Бледное лицо начальника полиции покрылось испариной. Он переминался с ноги на ногу и поминутно кивал головой.

Рунцхаймер заговорил снова. Дубровский еле поспевал за ним. А тот, все более распаляясь, встал, вытянулся во весь свой почти двухметровый рост и стал размахивать длинными волосатыми руками.

— За каждого погибшего в городе немца я буду расстреливать десять заложников. Те одиннадцать, которых вы арестовали по этому делу, должны быть расстреляны, если они не скажут, кто поджег маслозавод, кто убил доктора Месса. Да-да! Это доктору Мессу мы обязаны быстрым восстановлением завода, это он наладил снабжение маслом нашего армейского корпуса. Его смерть не останется безнаказанной. Я даю вам еще два дня. И берегитесь, господин Козлов, если мои, а не ваши люди найдут партизан, спаливших маслозавод! — Едва Дубровский закончил переводить, Рунцхаймер взял перчатки, надел фуражку и, не прощаясь, направился к двери. Распахнув ее, он обернулся, небрежно бросил с порога: — Теперь господин Дубровский будет приходить к вам за арестованными. Порядок тот же. Берете расписку — выдаете арестованного. Ясно?

Когда Дубровский перевел, начальник полиции покорно кивнул:

— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь.

Рунцхаймер показал свою спину и широким, размашистым шагом двинулся по коридору. Леонид Дубровский поспешил за ним.

Они молча спустились по лестнице, вышли на улицу, залитую весенним солнцем, и только здесь Рунцхаймер замедлил шаг и, обернувшись к Дубровскому, проговорил:

— Пройдемте на биржу труда. Это рядом. Всего три квартала. Вам туда придется ходить с моими поручениями.

 

6

Леонид Дубровский проснулся от какого-то неосознанного чувства тревоги. Будто огромный невидимый камень навалился на грудь, сдавил сердце и легкие, мешает вздохнуть. Приоткрыв глаза, Леонид приподнялся на локте. Несмотря на ранний час, в комнате было светло. В окно заглянули первые лучи восходящего солнца. И хотя этот яркий, солнечный свет не предвещал ничего плохого, на душе было тяжело. Прорезав тишину, до слуха донесся отдаленный гул артиллерийских залпов.

«Неужели наши пошли в наступление?» — обрадовался Дубровский, окидывая взглядом комнату.

На соседней кровати, под одеялом, бугрилась фигура Потемкина. По тому, как равномерно приподнималось и опускалось одеяло, Дубровский понял, что Потемкин спит. «Надо бы и мне хоть немного вздремнуть». Леонид опустил голову на подушку и тут же вспомнил про свой вещевой мешок. Сонливость будто сдуло ветром. Мысли сменяли одна другую. «Меня проверяют. Проверяют на каждом шагу. Иначе кто посмел бы рыться в моем вещевом мешке? Несомненно, это сделал Потемкин. Но сам бы он никогда не решился. Видимо, ему поручил Рунцхаймер. Пусть! Быть может, это и к лучшему. Ведь в моих вещах нет ничего подозрительного. Только самое необходимое. Что же я так волнуюсь? Просто нервы пошаливают. Все идет как нельзя лучше. Ведь я заранее предвидел, что Рунцхаймер будет меня проверять. Иначе и быть не может».

Леонид перевернулся на другой бок, уперся взглядом в порыжевшие обои на стенке. «Надо продумывать каждый шаг, взвешивать до мельчайших подробностей каждый поступок. Только так можно сохранить свою жизнь и выполнить задание. А что я успел сделать? Конкретного пока ничего. Но я здесь, в гестапо, и это уже немало. Важно удержаться, обрести хорошую репутацию. Ведь даже на допросах можно много выяснить. Вот, например, вчера полицейский Дронов из хутора Белянский предал людей, которые расклеивали воззвания. Или вот Алферов, рябой, сорока лет, из станицы Николаевской, — агент ГФП-721 — предал женщину, слушавшую радиопередачи из Москвы. Это все надо записывать, чтобы не забыть. Когда наши вернутся, эти люди должны понести заслуженную кару. Ведь на руках этого Дронова кровь военнопленных, которых Рунцхаймер приказал расстрелять по его доносу. Записывать? А где прятать записи? Попадись они Рунцхаймеру... — Дубровский невольно съежился под одеялом. — Надо сделать так, чтобы не попались. Надо найти человека, у которого можно хранить записи. А с кем отправлять их через линию фронта? Пятеркин. А где он? Письмо Самарским послано двадцать седьмого, а сегодня... Постой-ка, сегодня же Первое мая. Ура! Первомайский праздник! Это шестой день моего пребывания в ГФП. Со дня на день должен прийти ответ от Самарских. Если Пятеркин там, непременно найду человека, чтобы связаться с ним. А пока... Пока не давать ни малейшего повода для подозрений. Рунцхаймер внешне оказывает мне доверие. Внешне. А что он думает обо мне? На первом допросе с провокатором я вел себя правильно».

Дубровский вспомнил этот первый допрос, на котором в качестве переводчика его использовал Рунцхаймер. Поначалу Рунцхаймер выделил ему одного солдата и приказал отправиться в тюрьму за арестованным коммунистом, у которого обнаружили радиоприемник. Принимая арестованного от Конарева, Дубровский заметил, что Виталий Шевцов — так звали арестованного — довольно дружелюбно переглянулся с Конаревым. А тот нарочито злобно толкнул его в спину. Кроме того, на улице по дороге в ГФП Шевцов обратился к Дубровскому с проклятиями в адрес немцев. Это насторожило Леонида. Когда же Шевцов стал проклинать и Дубровского за то, что тот продался немцам, Леонид каким-то внутренним чутьем уловил, что перед ним провокатор.

Во время допроса Рунцхаймер требовал от Шевцова сказать, откуда у него радиоприемник. Шевцов наотрез отказался отвечать на этот вопрос и без стеснения стал ругать немцев и «новый порядок». Дубровский все дословно перевел Рунцхаймеру. Казалось, тот рассвирепел не на шутку. Он выбежал из-за стола и, подскочив к Шевцову, стукнул его плеткой по голове. Но удар был слабым. Дубровский почувствовал, как в самый последний момент Рунцхаймер придержал свою руку. Теперь сомнений не было. На табуретке сидел провокатор, и весь этот спектакль понадобился Рунцхаймеру, чтобы еще раз проверить своего переводчика.

Когда же на вопрос Рунцхаймера, что он слушал через свой радиоприемник, Шевцов со злорадством ответил, что слушал сводки Советского информбюро, в которых говорилось о разгроме армии Паулюса под Сталинградом, Дубровский сам подошел к Шевцову и со всего размаху двинул его кулаком по лицу.

Шевцов свалился с табуретки, из его рассеченной губы заструилась кровь.

— О! Я же говорил вам, что сделаю из вас мужчину! — воскликнул Рунцхаймер. — Только зачем так сильно? У вас тяжелый кулак. После такого нокаута не так просто встать на ноги.

— Прошу извинить меня, господин фельдполицайсекретарь. Всякий раз, когда я слышу о Сталинграде, у меня сжимаются кулаки. А этот негодяй решил поиздеваться над нами. Он сказал, что слушал московские передачи о разгроме армии фельдмаршала Паулюса. Это же наша шестая армия! И я не сдержался. Еще раз прошу извинения, господин фельдполицайсекретарь.

— Ничего, ничего. Ему это пойдет на пользу.

Поглядывая то на Рунцхаймера, то на Дубровского, Шевцов медленно поднялся с пола, тяжело опустился на табуретку.

— Ну, теперь ты скажешь, откуда у тебя радиоприемник? — спросил Дубровский.

Шевцов испуганно посмотрел на Рунцхаймера.

— Хорошо! Пусть подумает. Отведите его обратно в тюрьму. Если он и завтра будет молчать, мы его расстреляем.

По дороге в тюрьму Шевцов не проронил ни слова. А вечером...

Вечером в комнату, где жил Дубровский, заглянул Конарев. Потемкин еще не вернулся, и Конарев решил его подождать. Он медленно присел к столу, вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку самогона, спросил:

— Без Алекса начнем или повременим чуток? — Дубровский промолчал. И видимо, чтобы завязать разговор, Конарев неожиданно рассмеялся: — Шевцов на тебя жалуется. Скулу ты ему чуть не свернул. А зря. Он парень хороший. Камерным агентом у нас работает...

Сейчас, лежа в постели, Леонид улыбнулся, вспоминая, как выручила его тогда интуиция.

Он был уверен, что это не последняя проверка. Но не предполагал, что Рунцхаймер заставит кого-то рыться в его вещах. «А может, и не поручал рыться? Может, просто распорядился наблюдать за мной? А Потемкин понял это по-своему и переусердствовал. Ведь не дурак Рунцхаймер, не мог же он подумать, что я не замечу беспорядка в своем вещевом мешке. Конечно же это самодеятельность Потемкина. Что ж, этот гад показал себя. Немцы ему доверяют. Поэтому и спит спокойно».

А Потемкин не спал. Он проснулся от какого-то взрыва. Лежал и вслушивался в тишину. До его слуха докатился отдаленный гул артиллерийских залпов, но это было не то. Разбудивший его взрыв был значительно сильнее и раздался где-то совсем близко. С минуты на минуту Потемкин ожидал сигнала тревоги. Но вокруг по-прежнему была тишина, в которой то зарождался, то угасал далекий артиллерийский гул.

И как ни странно, этот гул приглушенный расстоянием, успокаивал. За ним угадывалось множество километров, отделявших Потемкина от рвущихся снарядов, от запаха гари и пороха, от вздыбленной земли. Побывав под артиллерийским обстрелом всего один раз, Потемкин запомнил эту картину на всю жизнь. Он пытался тогда вжаться в упругую землю как можно глубже. Над ним с воем и визгом проносились осколки, в нос и горло лез дурманящий запах пороха, комья глины обрушивались на спину. Казалось, весь земной шар содрогался в страшном ознобе. Он был подавлен и ошеломлен настолько, что уже не смог подняться, когда прекратился артиллерийский огонь. Несколько блаженных минут он пролежал недвижно на притихшей сырой земле, пока до слуха не донеслась немецкая речь. Тогда он поднялся, нет, не встал, а сел, обреченно поглядывая на приближавшихся солдат в чужих зеленых мундирах. С неосознанным облегчением Потемкин поднял вверх руки.

После этого любые тяготы плена, невзгоды и унижения казались ему ничего не значащими по сравнению с тем, что он пережил под артиллерийским огнем. С тех пор прошло уже больше года. Потемкин был счастлив, что имеет возможность слышать артиллерийскую канонаду только на расстоянии. И сейчас, лежа в своей постели, он благодарил судьбу за то, что далек от грязных, вонючих окопов, от посвиста пуль, от рвущихся мин и снарядов. Им уже вновь овладела дремота, когда за окном послышался топот ног и громкий, взволнованный крик, извещавший о тревоге. Потемкин мигом стряхнул с себя одеяло, вскочил с кровати, босиком подбежал к окну.

— Что случилось? — крикнул он пробегавшему мимо фельдфебелю Вальтеру Митке, который дежурил по ГФП в эту ночь.

— Партизаны взорвали водокачку в городе! Срочно выезжаем на место происшествия!

Потемкин метнулся было будить Дубровского, но Леонид уже натягивал брюки.

Через несколько минут следователи и переводчики ГФП уже сидели в кузове крытого брезентом грузовика. Окликнув каждого, убедившись, что все на месте, Рунцхаймер забрался в кабину водителя. Взревел мотор, и грузовик выехал за ворота.

До водокачки было не более двух километров. Когда Леонид Дубровский вместе с остальными сотрудниками команды Рунцхаймера выбрался из машины, возле полуразрушенной водокачки бегали полицейские с белыми повязками на рукавах. Среди них Дубровский заметил начальника вспомогательной полиции. Тот стоял около груды битого кирпича и отдавал какие-то распоряжения своим подчиненным.

— Господин Дубровский, — раздался властный голос Рунцхаймера, — следуйте за мной!

Не оглядываясь, не проверяя, услышал ли переводчик его команду, Рунцхаймер зашагал к водокачке, туда, где стоял Козлов. Он шел быстро, размашисто переставляя длинные ноги, сцепив за спиной костлявые руки с тонкими волосатыми пальцами. Его узкие, сутуловатые плечи заметно раскачивались из стороны в сторону.

«Настоящий дылда», — подумал Дубровский, еле поспевая за шефом. Он шел вслед за ним, всего в двух шагах, поэтому чуть не натолкнулся на Рунцхаймера, когда тот неожиданно резко остановился, нагнулся, поднимая с земли какой-то предмет. Выпрямившись, Рунцхаймер обернулся к Дубровскому:

— Как по-вашему, что это может быть?

Леонид оглядел протянутую к нему руку. На ладони Рунцхаймера лежал небольшой кусок покореженного металла. Дубровский молча пожал плечами.

— А я вам скажу. Это осколок мины. Судя по размерам, противотанковой мины. Быть может, именно этой миной взорвана водокачка. Да, да. Это свежий осколок. Посмотрите, никаких следов ржавчины. Сохраните его.

Передав осколок Дубровскому, Рунцхаймер повернулся к нему спиной и зашагал дальше. Навстречу бежал начальник русской вспомогательной полиции. Остановившись в нескольких шагах от него, Рунцхаймер подождал, пока тот приблизится, и, не подавая ему руки, все так же сцепив их за спиной, спросил:

— Господин Козлов и сейчас будет утверждать, что в Кадиевке нет партизан?

Не понимая вопроса, начальник полиции, словно провинившийся мальчишка, смущенно молчал. Он вопрошающе поглядывал на Дубровского.

— Переводите же, чего вы ждете? — повышая голос, проговорил Рунцхаймер.

— Господин фельдполицайсекретарь спрашивает: вы и теперь будете утверждать, что в городе нет партизан?

— Я никогда не утверждал этого. Возможно, они живут среди нас, но мы до сих пор не можем напасть на их след. По приказу господина Рунцхаймера мы вчера вечером расстреляли одиннадцать заложников за пожар на маслозаводе. Но ни один из расстрелянных даже перед смертью никого не назвал, хотя я обещал сохранить им жизнь, если они скажут, чьих рук это дело.

Дубровский перевел Рунцхаймеру слова начальника полиции.

— А что он скажет по поводу взрыва водокачки?

— Мои люди обследуют место взрыва. Водокачку охранял полицейский Степчук, которого мы пока не можем найти. Ясно лишь одно: под стену была заложена взрывчатка, — ответил Козлов.

— Не взрывчатка, а мина, — поправил Рунцхаймер. — Дайте-ка ему этот осколок.

Дубровский перевел, подал Козлову находку Рунцхаймера. Тот долго вертел осколок в руках, покачал головой и, возвращая осколок, сказал:

— Вы правы, господин фельдполицайсекретарь. Это была мина, и, может быть, не одна. Я думаю...

Его перебил подбежавший следователь Макс Борог.

— Господин фельдполицайсекретарь, мы ждем ваших распоряжений! Разрешите осмотреть водокачку?

— Да, да, да! Я думаю, вы и без меня могли бы принять такое решение. Не для прогулки же я вас сюда привез. Ступайте!

— Слушаюсь!

— Да! Фельдфебель Борог, дело с этой водокачкой я поручаю вам.

— Слушаюсь! Будет исполнено!

— Так что вы думаете? — спросил Козлова Дубровский, прежде чем перевести Рунцхаймеру последнее высказывание начальника полиции.

— Я думаю, что такую мину или несколько мин могли положить и вражеские лазутчики. Парашютистка, которую мы поймали два дня назад, не могла быть одна. Обнаруженный у нее радиопередатчик не имеет питания. Значит, батареи сброшены с кем-то другим. Кроме того, с радистами могли быть заброшены и диверсанты. Эту девчонку надо хорошо допросить. Но без вашего разрешения полиция не имеет на это права. Парашютистка числится за ГФП.

Выслушав мнение начальника полиции, Рунцхаймер помолчал немного, вытащил портсигар, достал из него сигарету, закурил и только потом сказал:

— Я не думаю, чтобы русские были настолько глупы. Подготовка диверсантов стоит больших усилий. Вряд ли русское командование станет забрасывать их ради такой мелочи, как водокачка. Для диверсий существуют более важные военные объекты. А парашютисткой я займусь сам. Полиции не следует вмешиваться в это дело. Лучше бросьте свои силы на выявление партизан в городе. Я уверен, что водокачка — это дело их рук.

Подождав, пока Дубровский перевел, Рунцхаймер неторопливо пошел к месту взрыва. Начальник полиции вместе с Дубровским последовали за ним.

Около сорока минут провел Рунцхаймер возле водокачки. За это время сотрудники ГФП обнаружили еще несколько осколков от взорвавшейся мины. И каждый осколок подтверждал, что мина противотанковая, советского производства. Теперь и Рунцхаймер стал подумывать о том, что виновниками этой диверсии могут быть советские парашютисты. Он еще не решил окончательно, что следует предпринять, когда к нему подбежал фельдфебель Макс Борог.

— Господин фельдполицайсекретарь, я полагаю, целесообразно произвести облаву на вокзале. Необходимо немедленно задержать на станции всех подозрительных. Среди них возможны диверсанты, причастные к этому взрыву...

— Хорошо! — почти не задумываясь, ответил Рунцхаймер. — Берите людей и отправляйтесь туда. По пути забросите меня и господина Дубровского к нам в штаб. Я сам хочу допросить русскую парашютистку.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! Будет исполнено.

Макс Борог побежал собирать своих сослуживцев, а Рунцхаймер и Дубровский направились к автомашине.

— Господин фельдполицайсекретарь, вы действительно полагаете, что это могли быть русские парашютисты? — спросил Дубровский.

— Вероятности мало. Но отвергать эту версию тоже нельзя. От русских можно ждать чего угодно. За два года войны я был свидетелем самых бессмысленных акций с их стороны. Иногда они ставили нас просто в тупик отсутствием всякой логики. К тому же фельдфебель Борог хотя и чех, но хороший следователь. Я доверяю его профессиональному чутью. Может быть, и на этот раз он не ошибается.

По возвращении в штаб Рунцхаймер отправил дежурного по ГФП фельдфебеля Митке в полицию за арестованной парашютисткой, а сам прошел в свой кабинет, жестом пригласив за собой Дубровского. Радостно повиливая хвостом, Гарас стремительно подбежал к хозяину, потом настороженно обнюхал переводчика и после властного окрика Рунцхаймера покорно улегся на своей подстилке.

— Господин Дубровский, — сказал Рунцхаймер, доставая из ящика письменного стола стопку бумаг с машинописным текстом, — здесь несколько статей, предназначенных для местной газеты. Их писали разные люди. Я поручаю вам прочесть и дать свое заключение о целесообразности публикации.

— Разве это тоже входит в функции ГФП?

— Да-да! Гехаймфельдполицай занимается не только выявлением и уничтожением партизан, коммунистов, евреев. В нашу задачу входит и охрана штабов, и личная охрана командира соединения, и наблюдение за военными корреспондентами, фотографами, художниками. Мы осуществляем негласный контроль за тем, что они пишут, рисуют, фотографируют. И если редактор местной или немецкой военной газеты нашего соединения сомневается в каком-нибудь сообщении, он без промедления направляет материал к нам, в полевую полицию. Таким образом, наши функции гораздо шире, чем вы предполагали раньше. Шире и значительнее. Именно поэтому армейские офицеры с таким почтением, я бы сказал, даже с опаской, относятся к нам.

— Я понял, господин фельдполицайсекретарь! Я сейчас же просмотрю эти материалы.

— Нет, это не так срочно. Сейчас мы допросим советскую парашютистку, а потом вы займетесь этим. Подготовьте место для следователя Митке. Там, в шкафу, пишущая машинка. Поставьте ее сюда! — Рунцхаймер кивнул на свой письменный стол. — Здесь, напротив, поставим этот стул! — Он сам перенес от стены деревянный стул. А когда Дубровский поставил машинку и сдернул с нее чехол, распорядился: — Заправьте в нее бланк протокола допроса.

Дубровский достал из шкафа несколько бланков. Не забыл прихватить ластик, ручку и пузырек с чернилами. Он уже знал, что Рунцхаймер любит порядок, любит, чтобы все необходимое было под рукой. Поэтому, заметив, что стоявший на тумбочке графин с водой наполовину пуст, он взял его и пошел на кухню, чтобы долить кипяченой водой. (Рунцхаймер боялся пить сырую воду.) Когда он вернулся с полным графином, Рунцхаймер одарил его одобрительным взглядом.

— Скоро ее приведут. А пока пойдемте погуляем с Гарасом.

Рунцхаймер подал собаке знак и направился к двери. Гарас опрометью бросился из комнаты в сени. Дубровский еще не успел подойти к двери, как из сеней раздался неистовый детский плач. Переступив порог, Леонид увидел распростертую на полу девочку — дочку Марфы Ивановны. Рунцхаймер стоял чуть поодаль, на лице его застыла недовольная гримаса.

— Гарас нечаянно сбил ее с ног, — то ли оправдываясь, то ли поясняя, проговорил он.

Дубровский нагнулся, поднял девочку на руки в тот самый момент, когда из комнаты выбежала Марфа Ивановна.

— Что случилось? — с дрожью в голосе спросила она.

— Ничего особенного. Ольга испугалась Гараса, — сказал Дубровский, передавая девочку матери.

Рунцхаймер уже вышел наружу и наблюдал, как мечется по двору его любимый Гарас. Дубровский подошел к Рунцхаймеру. Тот, не поворачивая головы, все так же пристально наблюдая за собакой, проговорил:

— Надо подыскать для этой женщины другую комнату. Нечего ей вертеться у нас под ногами. Напомните мне об этом.

— Хорошо, господин фельдполицайсекретарь, — покорно ответил Дубровский.

Со скрипом отворилась калитка, и часовой, отдав честь, пропустил во двор ГФП сначала солдата-конвоира, потом невысокую худенькую девушку в разодранной кофточке, за которой следовал фельдфебель Вальтер Митке. С громким лаем Гарас кинулся им навстречу, но Рунцхаймер остановил его. Покорно усевшись у ног хозяина, пес не спускал взгляда с Вальтера Митке, который, оставив арестованную с конвоиром посреди двора, подошел к Рунцхаймеру.

— Господин фельдполицайсекретарь, ваше распоряжение выполнено. Арестованная парашютистка доставлена в ГФП.

— Хорошо! Вы будете вести протокол. В моем кабинете для вас приготовлена пишущая машинка.

— Будет исполнено!

— Гарас, за мной! — скомандовал Рунцхаймер, направляясь в дом.

Вслед за ними последовал и Дубровский.

Русская парашютистка вошла в кабинет и остановилась у самой двери, испуганно поглядывая то на собаку, то на Рунцхаймера. И трудно было понять, кого она больше боится — этого долговязого немца с плеткой в руке или огромного пса, до поры до времени притихшего на своей подстилке.

Некоторое время Рунцхаймер молча разглядывал хрупкую, совсем еще юную девушку с завитками всклокоченных каштановых волос. На первый взгляд ей было не более двадцати. Но если присмотреться к маленьким ямочкам на щеках и подбородке, к алым губам, уловить недоуменный вопрос, застывший в совсем еще детских глазах, то можно было подумать, что перед вами стоит набедокурившая школьница из девятого или десятого класса. И Рунцхаймеру показалось, что с этой девушкой не будет много хлопот. Надо только подобрать к ней ключи.

За время своей службы следователем криминальной полиции Рунцхаймер сделал для себя кое-какие выводы. Он считал, что любого человека можно вызвать на откровенный разговор, нужно только нащупать слабые или, наоборот, сильные стороны характера. Существует целая гамма человеческих добродетелей и пороков: нежность и жестокость, любовь и ненависть, простота и коварство, чуткость и черствость, трусость и мужество, гордость и самоунижение и многое другое, — и все они годятся, если ими умело пользоваться. Правда, с началом войны с Россией, с тех пор как у него на допросах стали появляться русские, Рунцхаймер начал сомневаться в правильности своих аксиом. Но сейчас, глядя на эту перепуганную, еще не познавшую жизнь девчонку, он решил, что без особого труда заставит ее разговориться, а быть может, и завербует для радиоигры с противником.

— Предложите ей сесть! — приказал он Дубровскому.

Выслушав переводчика, девушка робко подошла к указанному стулу и медленно опустилась на него. В руках она мяла белый, уже несвежий носовой платок.

— Ваши имя и фамилия? — перевел Дубровский вопрос Рунцхаймера.

— Татьяна Михайлова, — робко проговорила она глухим надтреснутым голосом.

— Откуда родом?

— Я родилась и жила в Сталинграде.

— Год рождения?

— Родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в феврале месяце.

— Национальность?

— Русская.

— Вероисповедание?

— Чего, чего?

— Какой вы веры? — пояснил Дубровский.

— А я неверующая. У нас никто в бога не верит, — в свою очередь пояснила она.

Фельдфебель Вальтер Митке неторопливо стучал на машинке.

— Это нехорошо. Человек должен во что-нибудь верить, — сказал Рунцхаймер.

Дубровский перевел.

— А я верю. Верю в людей. В их доброту и порядочность.

— И бог призывает людей к доброте и порядочности.

— Я не знаю, к чему призывает бог. Я никогда не бывала в церкви.

— Не будем сейчас дискутировать на эту тему. Скажите, от какого штаба и с каким заданием вас забросили в расположение германских войск?

Выслушав перевод до конца, Татьяна опустила глаза и, подняв руку ко рту, прикусила кончик носового платка.

Некоторое время и Рунцхаймер, и фельдфебель Митке, и Дубровский молча наблюдали за девушкой. Потом Рунцхаймер попросил Дубровского повторить вопрос.

Татьяна по-прежнему продолжала молчать.

— Господин Дубровский, — повышая голос, проговорил Рунцхаймер, — объясните ей, что великая Германия не хочет, чтобы такая молодая девушка погибла! Мы не звери. Наш долг предостеречь. Своим чистосердечным признанием она может искупить вину перед германской армией. Мы предоставляем ей такую возможность. Я с содроганием вспоминаю, сколько таких вот молодых людей пришлось расстрелять и даже повесить. И когда им надевают на шею петлю или приставляют пистолет к затылку, они все еще надеются, что это неправда, что их просто запугивают. Но когда начинают понимать, что с ними не шутят, когда до конца жизни остаются считанные секунды, они готовы рассказать все, готовы начать жизнь сначала, но уже поздно. Приговор подписан и должен быть приведен в исполнение... — Дубровский еле поспевал переводить, а Рунцхаймер все продолжал: — А у тебя есть еще возможность спасти свою молодую жизнь. Война скоро закончится победой германского оружия. Сталинград — это маленькое недоразумение. А впереди лето. Летом войска великой Германии никогда не имели поражений. Скоро начнется наше генеральное наступление, и русские армии будут окончательно разбиты. В России восторжествует новый порядок. Люди будут жить, улыбаться цветам и солнцу. Но, если ты станешь упрямиться, тебя расстреляют. Ты будешь гнить в земле. А могла бы жить, такая молодая, такая красивая...

Дубровский переводил, а у самого комок подкатывал к горлу. Было мучительно жаль эту девятнадцатилетнюю девчонку, которая прекрасно понимала, что немецкий офицер не шутит, что в его власти отправить ее на тот свет или оставить жить, радоваться цветам и солнцу.

Татьяна пристально посмотрела на Рунцхаймера. В ее взгляде не было ни испуга, ни ненависти. Она с любопытством разглядывала холеное лицо гитлеровца, малиновый рубец, перечеркнувший лоб, и, казалось, прикидывала, можно ли ему верить.

Дубровскому хотелось крикнуть: «Не верь ему, девочка! Не верь ни единому слову!» Но вместо этого он спросил:

— А где вы жили, когда в Сталинграде были бои?

— Я жила на другом берегу Волги, — четко, не торопясь, проговорила Татьяна. В глазах ее появилась решимость.

— Что она говорит? — переспросил Рунцхаймер.

— Она сказала, что во время боев жила в Сталинграде, — пояснил Дубровский.

— Она комсомолка?

Ожидая ответа на вопрос, Рунцхаймер впился взглядом в девичье лицо.

— Да, — сказала Татьяна после глубокого вздоха. — Я комсомолка.

И, словно вспомнив о чем-то важном, девушка нахмурила лоб, плотно стиснула зубы.

Рунцхаймер и без Дубровского понял ответ парашютистки, поэтому, не дожидаясь перевода, сказал:

— Это ничего. Советы всю молодежь записывали в комсомол. У нас есть теперь много молодых людей, которые отказались от своих убеждений и честно служат новому порядку, помогают германской армии бороться против коммунизма. Мы их простили. Можем простить и вас. Но для этого вы должны честно рассказать здесь, кто и зачем послал вас в расположение германской армии. Поймите, отпираться глупо. Вас же схватили в момент приземления. Вы даже не успели снять свой парашют. При вас обнаружен радиопередатчик без питания. Значит, с батареями заброшен кто-то другой. Кто он? Где вы должны с ним встретиться?

Вслушиваясь в отрывистую, лающую речь Рунцхаймера, сопровождаемую ровным, спокойным голосом переводчика, Татьяна думала о своем. Их было четверо в этой диверсионно-разведывательной группе — трое парней и она, радистка. После приземления они должны были собраться в условленном месте и идти в Горловку — крупный железнодорожный узел, обосноваться на конспиративной квартире и снабжать разведотдел сводками о передвижении воинских эшелонов через Горловку.

«Где вы сейчас, ребята? — думала Таня. — Что будете делать без радиопередатчика? Знаете ли о моей судьбе?» В том, что других участников группы не поймали, Татьяна была уверена. Иначе они все были бы здесь. И вдруг до ее сознания дошел смысл обращенных к ней слов.

— Ты думаешь, мы ничего не знаем о вашем задании? Напротив, нам известно все. Твои друзья тоже пойманы и находятся в наших руках. Они не были так упрямы, как ты. Они сразу поняли, что жить лучше, чем гнить в земле. И ваш лейтенант рассказал нам все. — Рунцхаймер специально ввернул звание «лейтенант», потому что прекрасно понимал, что от младшего лейтенанта до старшего лейтенанта — это наиболее вероятные звания человека, которому могут поручить руководство диверсионной или разведывательной группой. И он ощутил, как вздрогнула девушка при упоминании слова «лейтенант», поэтому повторил: — Да-да! Ваш лейтенант оказался более сговорчивым, чем ты.

— А если он вам все рассказал, то зачем вы допытываетесь у меня? — удивленно спросила Татьяна, подняв глаза на Дубровского.

Тот исправно перевел вопрос Рунцхаймеру.

— О, глупое, милое существо! Скажите ей, что сведения, о которых я спрашиваю, нас уже не интересуют. Нам все известно. Мы знаем больше, чем знает она сама. Но я должен решить ее судьбу. Немцы — гуманная нация. Если она раскаивается, то пусть честно расскажет, кем и с какими целями заброшена к нам. Я проверю, правду ли она говорит, и тогда решу, заслуживает ли она, чтобы мы подарили ей жизнь.

Выслушав перевод, Татьяна вновь прикусила платок и отрицательно качнула головой. Рунцхаймер вышел из-за стола, подошел к ней вплотную. Девушка съежилась, сжалась, и это тоже не ускользнуло от взгляда Рунцхаймера.

— Пусть не пугается, — проговорил он. — Это коммунистические агитаторы и комиссары рассказывают русским, что мы звери. А мы не звери. Мы люди высокой культуры. Немцы подарили миру Вагнера, Ницше, Гёте. Хотя я знаю, вам ближе Гейне. Русские женственны и сентиментальны. А мы, немцы, выкинули этого слюнтяя на свалку истории. К тому же он — еврей. А вы — русская. Вы должны понять, что мы, немцы, пришли к вам с освободительной миссией. Мы пришли, чтобы избавить вас от ига большевиков. От зверства НКВД. Да-да! В НКВД с вами бы не разговаривали так вежливо, как я. Вас бы стали пытать, стали бы издеваться над вами. Вот полюбуйтесь! — Он подошел к столу, достал из ящика небольшую брошюру и, вернувшись обратно, протянул ее Татьяне. — Возьмите. Эта книжка называется «В подвалах НКВД». Здесь собраны рассказы очевидцев. Прочитайте в камере. Возможно, вы поймете, кто ваши враги и кто друзья. И если вы не готовы для откровенного разговора сегодня, я приглашу вас завтра. Как видите, я не тороплюсь с выводами. Я мог бы решить вашу судьбу сегодня же. Сейчас война, и нам некогда заниматься уговорами. Врагов мы уничтожаем безжалостно. Им не место на этой земле, нашим врагам. Но я надеюсь, вы одумаетесь. Одумаетесь и постараетесь искупить свою вину перед великой Германией.

Рунцхаймер умолк. Закончил переводить и Дубровский. Сегодня он был потрясен. Он знал истинную цену всему, о чем говорил Рунцхаймер. Но, считая его тупым солдафоном, он ожидал на этом допросе всего, чего угодно, только не длинных увещеваний, не мягкого обращения с арестованной парашютисткой, которую Рунцхаймер, без сомнения, в конце концов расстреляет.

Недоумевал и фельдфебель Вальтер Митке, проработавший с Рунцхаймером около трех лет. Он был почти в два раза старше своего начальника и всегда удивлялся, откуда у фельдполицайсекретаря столько злобы, изощренного садизма, жестокости, которые он проявлял при допросе заключенных. Вальтер Митке вспомнил, как однажды на его глазах Рунцхаймер, прощаясь, поцеловал руку женщины, которая провела у него ночь, а потом спокойно вытащил из кобуры пистолет и выстрелил ей в спину.

И теперь, сидя без дела за пишущей машинкой и поглаживая свои усики а-ля Гитлер, он прислушивался к философствованию своего шефа. Мысленно он представил себе, как скрутил бы эту русскую девчонку, привязал бы ее к лежаку, оголил бы ей спину и так прошелся по ней резиновым шлангом с вплетенной проволокой, что эта сероглазая бестия умоляла бы выслушать ее показания. Да разве только это? Можно было бы придумать что-нибудь позабавнее. Она бы давно развязала язык.

А Рунцхаймер был доволен собой. Интуитивно он чувствовал, что выбрал правильный тон в разговоре с этой русской. К тому же ему мало было одного лишь признания, одних показаний. Только вчера его навещали капитан Айнзидель и доктор Эверт — оба из разведки абвера — и просили перевербовать кого-нибудь из русских разведчиков для игры, которую затевала армейская разведка. И эта миловидная, хрупкая русская девушка казалась Рунцхаймеру как нельзя кстати для такого дела.

«Надо только проникнуть в ее душу. Завоевать доверие. И главное, доказать, что немцы — порядочные люди. А русское командование необходимо опорочить. Необходимо вызвать у нее недоверие к своим начальникам», — думал Рунцхаймер. После короткой паузы он неторопливо сказал:

— Вот вы не хотите называть тех, кто вас послал. А задумайтесь, по чьей вине вы оказались в наших руках еще до того, как приступили к работе? Кто забросил вас прямо к нам в руки? Только бездарные люди могли выбрать этот район для высадки вашей группы. Им хорошо, они пока в безопасности, а вы должны лишать себя жизни ради их легкомыслия. Подумайте, заслуживают ли они того, чтобы за верность им платить такой дорогой ценой?

Рунцхаймер указательным пальцем поднял за подбородок Танину голову, попытался заглянуть ей в глаза. Из-под опущенных век к ямочкам на щеках катились слезы.

«Неужели лейтенант Мельников тоже у них, — думала Татьяна. — И почему они меня не бьют, почему не пытают?» И вдруг она вспомнила рассказ, который читала, когда училась в средней школе. Она забыла имя автора, но содержание неожиданно всплыло в ее памяти. Кажется, это случилось в Испании. Два патриота попали к фашистам. На допросе, во время пыток, один из них согласился выдать тайну, но при условии если на его глазах убьют второго. Фашисты ликовали. Они подвели допрашиваемого к окну, и он увидел, как во дворе расстреляли его товарища. Тогда он сказал врагам: «Я боялся, что тот, второй, не выдержит ваших пыток. А теперь делайте со мной что хотите, но вы никогда не узнаете нашу тайну». И она решилась:

— Хорошо, я расскажу вам все, только приведите сюда лейтенанта. Я хочу говорить в его присутствии.

Дубровский перевел Рунцхаймеру просьбу русской парашютистки. Тот заметно повеселел. Он понял, что угадал, назвав старшего группы лейтенантом. На его лице расплылась улыбка.

— О, это легко можно сделать! — воскликнул он. — Но тогда я не добьюсь своей цели. Объясните ей, господин Дубровский, что я желаю проверить их показания. Если они совпадут, значит, оба раскаялись и говорят правду. В этом случае я подарю им жизнь. Но если их показания окажутся разными, значит, кто-то из них пытается водить меня за нос. В этом случае нам придется применить жестокость, чтобы выяснить, где же правда. Поэтому я не желаю, чтобы они видели друг друга до тех пор, пока я не решу их судьбу.

Дубровский переводил, а сам лихорадочно думал, как бы дать понять Тане, что никакого лейтенанта у Рунцхаймера нет, что ее просто-напросто шантажируют. Но как это сделать? Где гарантии, что за дверью кабинета никто не стоит? Ведь из пьяной болтовни Конарева он знал, что Потемкин уже однажды находился за дверью и прослушивал, точно ли он переводит. «И все-таки... Может, попробовать? А что это даст? Спасет ли ее моя подсказка? Конечно, нет. Так имею ли я право рисковать? Причем рисковать не столько своей жизнью, сколько делом, ради которого здесь нахожусь. Нет!» Он стиснул пальцы в кулак так, что ногти впились в ладони. Закончив переводить, вопросительно посмотрел на Рунцхаймера.

— Ну! Что же она решила? — нетерпеливо проговорил тот.

Дубровский, пожав плечами, спросил Татьяну:

— Вы будете говорить?

Девушка сидела не шелохнувшись.

— Господин фельдполицайсекретарь, — фельдфебель Вальтер Митке вытянулся во весь свой невысокий рост, — разрешите мне допросить эту русскую. Обещаю, через полчаса она выложит все, что у нее за душой.

— Нет! Она мне нужна такой, как есть, а не в разобранном состоянии. Раздеть ее мы всегда успеем. — И, обращаясь к девушке, уже мягким, вкрадчивым голосом добавил: — Хорошо! Я могу подождать до завтра. Подумайте над тем, о чем я сказал. — И повернувшись к Дубровскому: — Скажите ей, что в ее распоряжении двадцать четыре часа. День и ночь и еще маленькое утро. Пусть сама решает, жить ей или умирать. И пусть обязательно прочитает эту книжку! — Рунцхаймер указал пальцем на маленькую брошюрку, лежавшую у девушки на коленях.

Выслушав переводчика, Татьяна поднялась со стула.

— Господин фельдфебель, отведите ее обратно в камеру.

— Слушаюсь!

Вальтер Митке подошел к девушке и легонько подтолкнул ее к двери.

— Как вам нравится, господин Дубровский? Такая худенькая на вид — и такая крепкая. А ведь она, наверно, еще и не женщина. Ха-ха! — хихикнул Рунцхаймер. — Видно, у русского командования совсем плохие дела, если забрасывают к нам таких малолеток.

— Но она жила в Сталинграде, прочувствовала войну, — возразил Дубровский.

— Зачем вы напоминаете мне о Сталинграде? Если она там жила, то видела, как мы, немцы, дошли до Волги. Если бы румыны не дрогнули, мы сейчас купались бы с вами в Волге. А за ними побежали итальянцы — эти бездельники, эти нищие! Если бы у фельдмаршала Паулюса были только немецкие части, то этой весной война была бы уже закончена полной победой германского оружия. А теперь мы должны вновь проливать кровь немецких солдат, чтобы нанести последний удар по русским армиям. Но это будет жестокий удар. Вспомните мое слово.

Несколько дней назад русские начали наступление на Голубой линии, но у них ничего не вышло. Они стянули на Кубань всю свою авиацию. И это не помогло. Русские выдохлись, так и не прорвав нашу оборону. А группа армий «Центр» собрала большие силы, чтобы пробить русский фронт. В самое ближайшее время ваши танки вновь беспрепятственно покатятся по просторам России.

Рунцхаймер подошел к столу, взял стопку бумаг и передал их Дубровскому.

— Возьмите. Можете поработать в своей комнате. Когда вы мне потребуетесь, я вас вызову. Если встретятся какие-нибудь сомнительные фразы, выпишите на отдельном листочке.

— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь!

Когда Дубровский шел от Рунцхаймера, он увидел, как в распахнутые ворота въехал крытый брезентом грузовик, остановился посреди двора. С грохотом откинулся задний борт, на землю стали прыгать сотрудники ГФП и незнакомые люди в гражданской одежде, робко озиравшиеся по сторонам. Их было семеро — три женщины и четверо мужчин.

Макс Борог подбежал к вышедшему во двор Рунцхаймеру:

— Господин фельдполицайсекретарь, во время облавы на вокзале задержаны семь подозрительных граждан. Какие будут распоряжения?

— Разместите их в гараже и приступайте к допросам. Результаты доложите мне в конце дня.

— Будет исполнено!

Дубровский не стал смотреть, как арестованных, подталкиваемых в спины прикладами автоматов, повели к массивным воротам гаража, возле которого стоял часовой. Он прошел в свою комнату, сел за стол и углубился в чтение статей, подготовленных к публикации в местной русской газете «Новое слово».

 

7

Письмо от сестер Самарских пришло только девятого мая. Дубровский торопливо разорвал долгожданный конверт, вытащил небольшой листочек бумаги, видимо вырванный из простой ученической тетради. С волнением вчитался он в слова, написанные неровным, размашистым почерком. В начале письма Евдокия Остаповна сообщала, что живет по-прежнему с сестрой, что рада была получить весточку от Леонида. «Не то, не то, не это главное. Неужели?.. А вот и оно». Сообщение, которого он так ожидал, было в самом конце письма.

«Два дня назад к нам вернулся мальчик Витя. Он так и не нашел своих родителей. Мы с сестрой уговорили его пожить немного у нас. Уж очень он изголодался во время своих странствий. Хоть и у нас не густо, а все же думаем, нас не объест. Если у вас жизнь сытнее, то напишите, можем послать его к вам».

Дубровский вновь и вновь перечитывал эти строки, а в голове возникали беспокойные мысли. «Конечно, было бы хорошо, если бы Виктор Пятеркин жил здесь, под боком. Но у кого можно его пристроить в Кадиевке? У сестры Марфы Терехиной? Нет, не годится. У самой Марфы Ивановны? Тоже не то. Одно неосторожное слово — и хлопот не оберешься. Зачем давать Рунцхаймеру повод для лишних вопросов. А не лучше ли держать Пятеркина в Малоивановке, у сестер Самарских? Туда не более двадцати километров. Нужно только найти здесь, в Кадиевке, связного. С ним и отправлять донесения Виктору. А тот — через фронт, к Потапову. Но кому можно доверить такую тайну?»

Перебирая в памяти тех, с кем довелось познакомиться в Кадиевке за последние дни, Дубровский вспомнил Алевтину Кривцову. Он встретился с ней дней десять назад. Молодая женщина пришла на биржу труда и обратилась к дежурному в тот самый момент, когда Дубровский по поручению Рунцхаймера проверял списки молодых людей, отобранных для отправки в Германию. Она тоже значилась в этих списках и просила дежурного вычеркнуть ее, мотивируя просьбу тем, что на ее руках престарелая мать и годовалый ребенок. Она плакала, просила, но дежурный был неумолим.

Поначалу Дубровский лишь прислушивался к взволнованным, сбивчивым пояснениям женщины, но, когда закончил проверять списки, отыскал и ее фамилию. Посмотрел год рождения — 1921-й. Ей, как и ему, было всего двадцать два года. И столько мольбы слышалось в ее голосе, столько невысказанной тоски было в голубых заплаканных глазах, что Дубровский решил за нее вступиться. Он подошел к дежурному и через стойку спросил у женщины:

— Как ваше имя?

— Алевтина! — всхлипывая, ответила та.

— Такая красивая — и плачете. Слезы портят лицо. У вас появятся морщинки.

— А что же мне делать? Не могу же я бросить ребенка на старенькую маму! Неужели это так трудно понять?

— Где вы работаете?

— Я не работаю...

— Вот видите, поэтому вы и оказались в списке.

— Но на работу не так просто устроиться. Помогите мне, и я буду работать.

— А вы мне нравитесь. Я бы за вами даже поухаживал, — сказал Дубровский нарочито громко, чтобы дежурный тоже его услышал.

— Сначала помогите мне остаться в Кадиевке, а уж потом и ухаживайте, — отмахиваясь от Дубровского, проговорила Алевтина. Но в ее душе появилась маленькая надежда.

И Дубровский решился.

— Ну что ж, попробуем вместе попросить дежурного. — И, обернувшись к нему, добавил: — Пожалуйста, выполните мою личную просьбу. Вычеркните эту женщину из списка. Я сам позабочусь о ее устройстве на работу...

— Да, но без заведующего биржей труда...

— Если он спросит, скажите ему, что я так распорядился. Мне очень нравится эта женщина.

Дежурный понимающе кивнул. Спорить с личным переводчиком самого Рунцхаймера было бессмысленно и глупо. Он взял список, обмакнул ручку в чернильницу и провел жирную черту по строчке. Судьба Алевтины Кривцовой была решена.

— Большое спасибо! — сказал Дубровский. — Я доложу господину Рунцхаймеру, что списки подготовленных к отправке в полном порядке. О дне подачи эшелона вам будет сообщено дополнительно.

Попрощавшись с дежурным, Дубровский поманил Алевтину пальцем и направился к выходу. На улицу они вышли вместе.

— Ой! Я вам так благодарна. Вы даже представить себе не можете, что вы для меня сделали.

— Это представить не трудно. Гораздо труднее будет объяснить моему начальнику, если он у меня спросит, зачем я это сделал.

Алевтина потупила взор, а потом быстро спросила:

— И у вас действительно могут быть неприятности?

— Это зависит от вас.

— Простите, но я не понимаю...

— Видите ли, я могу объяснить своему шефу, что вы мне просто понравились. К тому же вы действительно мне понравились. Он у нас настоящий мужчина и должен понять. Но для того чтобы это выглядело правдоподобно, вы должны встретиться со мной сегодня вечером.

Алевтина бросила на Дубровского недоверчивый взгляд.

— Нет, нет. Не пугайтесь. Мы погуляем с вами по городу, вот и все.

— Хорошо. Я согласна. А где мы встретимся?

— У входа в городской парк. Я кончаю работу в пять часов. Если даже и задержусь немного, то к семи наверняка успею. В семь часов. Устраивает это время?

— Да. Но в девять уже начинается комендантский час.

— Ничего. Вы со мной, а я вас провожу домой в любое время.

Алевтина изучающе посмотрела на Дубровского. Взгляды их встретились.

— Скажите, вы немец? — неожиданно спросила она.

— Нет, я белорус.

— А почему же на вас эта форма?

— Служба такая...

— Значит, вам все можно?

— Так же, как и вам.

— Ну, нет. Мне почти ничего нельзя. Да вот хотя бы... Взгляните...

Они шли по центральной улице. Вдруг Алевтина остановилась возле щита с афишами, на котором рядом с рекламой кинофильма «Симфония одной жизни» пестрели листки с приказами и постановлениями немецких властей.

— Здесь приказ номер четыре, он запрещает пользоваться множительными аппаратами. А я машинистка, значит, дома не могу работать. А это приказ номер три. По нему меня могут покарать за недоносительство германским властям о враждебной деятельности моих земляков. Есть и распоряжение пятьсот двадцать, запрещающее пользоваться источниками света после определенного часа. А приказ номер два запрещает мне слушать советские радиопередачи. Тут и еще более десятка других...

— Вы так смело высказываете недовольство по поводу немецких приказов, что вас могут повесить на первом попавшемся фонаре.

— А станет ли светлее, если меня повесят на фонаре?

Теперь улыбнулся Дубровский.

— Однако вы смелее, чем я предполагал. Вас даже не смущает моя форма.

— Я просто чувствую, что вы хороший, добрый человек. К тому же, как вы сказали, я вам нравлюсь.

— Тогда расскажите мне чуточку о себе.

— Вы интересуетесь моей биографией, не сказав даже, как вас зовут.

— Извините, пожалуйста, просто заговорился. Меня зовут Леонид, Леонид Дубровский.

— Еще раз благодарю вас, Леонид, за то, что вы мне так помогли сегодня. А о себе, если позволите, я расскажу вечером. Сейчас я тороплюсь к подруге. Она обещала мне привезти немного продуктов из деревни.

— Ладно, согласен. Значит, в семь у входа в парк.

...А вечером она без утайки рассказала Дубровскому, что муж ее служит в Красной Армии, что сама она с приближением фронта эвакуировалась из Кадиевки на Северный Кавказ, жила с матерью и грудным ребенком в Пятигорске. Но вскоре и туда пришли немцы. Жить у чужих людей, вдали от своего дома, было сложно и дорого, поэтому они с матерью решили вернуться назад, в Кадиевку. Шли пешком через Армавир, Краснодар, Ростов. Ребенка по очереди несли на руках. В пути девочка заболела, думали, что не выживет. Но, к счастью, все обошлось. А теперь вот новая беда — чуть было не отправили в Германию.

— Я бы не перенесла разлуки с дочкой. Наложила бы на себя руки, — с дрожью в голосе призналась Алевтина.

Они долго бродили по аллеям парка. Леонид рассказал Алевтине, как попал в плен, как согласился работать у немцев переводчиком.

Когда стемнело, Дубровский пошел провожать Алевтину. Было еще не слишком поздно, и она пригласила его зайти в дом. Леонид, отвыкший от домашнего уюта, с удовольствием просидел у Али до полуночи. С тех пор он еще дважды встречался с ней и с каждым разом все больше убеждался, что ей можно верить.

И сейчас, перебирая в памяти знакомых, намечая наиболее подходящую кандидатуру для связи с Пятеркиным, он окончательно остановил свой выбор на Алевтине Кривцовой. «Надо только пропуск для нее достать. Но это не проблема. В русской вспомогательной полиции раздобуду, — решил Дубровский. — А донесение у нее же дома и напишу. Постой-ка, постой-ка! А могу ли я отправить Пятеркина с донесением, не повидавшись с ним лично? Быть может, он пришел с каким-нибудь новым указанием от Потапова? А что, если поручить Алевтине привести мальчонку в Кадиевку? На день-два он может остановиться у нее. Сегодня же вечером пойду к Алевтине и договорюсь с ней обо всем».

А вечером, когда Дубровский и Потемкин ужинали в своей комнате, к ним зашел Макс Борог. Из всех следователей ГФП этот чех наиболее приветливо относился к новому переводчику Рунцхаймера.

— Что, дополнительный паек уничтожаете? — спросил он с порога, поглядывая на бутылку вермута.

— Приходится, раз по половине бутылки на нос дали, — ответил Потемкин.

— Но ведь еще и по бутылке шнапса.

— Так это же на целый месяц.

— А ты выполняй предписание.

— Какое предписание? — не понял Дубровский.

— Есть такое. Улучшать питание за счет местных условий, — пояснил Макс Борог.

— Цап-царап называется, — добавил Потемкин и рассмеялся. — Это когда на обыске у кого-нибудь будешь — бери себе, что плохо лежит.

— Присаживайтесь к нам, — предложил Дубровский Максу Борогу.

— Свои пятьдесят граммов португальских сардин я уже съел. А вот месячный дополнительный паек еще не успел получить. Что там на этот раз дали? — спросил тот, не решаясь сесть.

— Не густо. По бутылке шнапса.

— Про шнапс я уже слышал. А еще что?

— Полбутылки вермута, пять пачек сигарет и две плитки соевого шоколада, — перечислил Дубровский.

— Ничего, не унывай. Сегодня вечером еще подкрепимся в штабе корпуса. Там в двадцать часов большое застолье намечается, пригласили всех наших. Рунцхаймер просил передать, чтобы вы были тоже...

— Можно было бы и не ужинать, сэкономили бы, — с сожалением проговорил Потемкин.

— А если не пойти? — спросил Дубровский.

Потемкин и Макс Борог переглянулись.

— Нет, пойти, конечно, хочется, но у меня назначено свидание с дамой, — пояснил Дубровский.

— Ничего. Ваша дама и завтра никуда не денется. А товарищеский ужин не так часто бывает. Хорошее застолье сближает людей, — сказал Макс Борог, кладя руку Дубровскому на плечо. — Думаю, вы не пожалеете, если пойдете.

И Дубровский не пожалел. Наоборот, он был признателен Максу Борогу за то, что тот уговорил его пойти на товарищеский ужин в штаб корпуса, а потом прихватил его в гости к своему приятелю из армейской разведки, на квартире которого собралась небольшая компания немцев и чехов. За столом сидели и женщины. Одна из них особенно приглянулась Дубровскому.

Ее светлые длинные волосы спадали на плечи, голубые глаза светились задором. Она знала, что молода и красива, и потому гордо держала голову, поминутно улыбалась, показывая ряд небольших белоснежных зубов. Ей было не больше двадцати двух — двадцати четырех лет.

Стол был уставлен французскими винами. Закуска была скромная. Кроме тоненьких ломтиков голландского и бельгийского сыра на тарелках лежали кусочки сала и колбасы. Хлеба не было вовсе. Прислушиваясь к разговорам, Дубровский понял, что эта маленькая пирушка организована в честь той самой блондинки, на которую он обратил внимание. Поначалу он думал, что сегодня ее день рождения, и хотел было предложить оригинальный тост, но из дальнейших высказываний присутствующих убедился, что ошибся.

Армейский лейтенант, сидевший неподалеку от Дубровского, обратился к ней с просьбой:

— Светлана! Расскажите нам подробнее, как это было?

Все притихли.

— Очень просто, — сказала она певучим грудным голосом. — В Миллерово комнату снять было нетрудно. Мой паспорт ни у кого не вызвал сомнений. Как-то вечером в кинотеатре познакомилась с одним подполковником, сказала, что вернулась из эвакуации и пока нигде не работаю. После кинофильма он вызвался провожать, попросился в гости. Я пококетничала для вида, но пустила его к себе.

— Он хоть красив был, этот русский? — прервал ее обер-лейтенант, хозяин квартиры, сидевший с ней рядом.

Светлана жеманно передернула плечами.

— Ничего. Так себе. Он работал в штабе армии. Это меня очень обнадеживало. Он пообещал устроить меня на работу в строевой отдел. Правда, туда меня не допустили. Но по его просьбе взяли вольнонаемной в управление тыла армии, где я работала и заводила нужные знакомства.

— И продолжала встречаться с этим русским? — ревниво спросил все тот же обер-лейтенант.

— А почему бы и нет? От него я узнала много интересного. Потом, когда собрала кое-какие сведения, угостила его этиловым спиртом и вернулась обратно.

Дубровский сидел не шелохнувшись, у него пересохло в горле. Ненависть закипала в груди, но он продолжал улыбаться. Теперь он окончательно понял, по какому поводу чествуют Светлану немцы из разведотдела армейского корпуса.

По ее плохому произношению, по тому, как с трудом подбирала она немецкие слова, не трудно было догадаться, что она даже не фольксдойче, а русская. Дубровский невольно вспомнил Татьяну Михайлову — юную сталинградку, которая и на втором допросе отказалась отвечать Рунцхаймеру. А когда тот, рассвирепев, начал избивать ее плеткой, швырнула ему в лицо брошюрку с названием «В подвалах НКВД».

После этого ее с диким садизмом истязал фельдфебель Вальтер Митке, но Татьяна так и не выдала тайны, хотя знала совсем немного. Ее расстреляли на рассвете вместе с теми семью «подозрительными», задержанными на вокзале во время облавы.

«Да! Та была наша. Простая советская девчонка. А эта? Откуда берутся такие?..» — подумал Дубровский и неожиданно для себя, обращаясь к Светлане по-русски, спросил:

— Чем же вас наградили за этот подвиг?

— Сегодня наш генерал вручил Светлане орден «Служащих восточных народов второго класса с мечами»! — торжественно произнес обер-лейтенант на ломаном русском языке.

— А главное, генерал преподнес мне целую коробку французских вин. И еще сказал: «Госпожа Попова, я обещаю вам такой же орден первого класса в золоте, когда вы вернетесь в следующий раз», — хвастливо заявила она тоже на русском. Язык ее был безупречен.

Дубровский встал с бокалом в руке и торжественно произнес на немецком языке:

— Господа, если позволите, я хотел бы поднять тост за новые успехи нашей очаровательной Светланы! Имея такую привлекательную внешность, можно добиться многого. Откровенно говоря, я и сам бы не устоял перед ее красотой. Итак, господа, за ее новые успехи, за скорейшее возвращение! За орден первого класса в золоте!

Он залпом осушил бокал и под общие аплодисменты опустился на свое место. Макс Борог, сидевший рядом, взял со стола большую бутылку бургундского и вновь наполнил его бокал кроваво-красным вином.

— Молодец! Хорошо сказал, — проговорил он. — Такая женщина стоит целой дивизии. Но не вздумай за ней ухаживать. Обер-лейтенант — мой друг. Он безумно ревнив. Ради Светланы готов бросить жену и детей. Правда, она не арийка. И вряд ли он осмелится связать с ней свою судьбу. У немцев на это особый взгляд.

— А я не задумываясь женился бы на ней, — прикидываясь хмельным, изрек Дубровский. — Женщин, таких женщин любить не возбраняется. И вообще, грудью женщины вскормлено человечество.

— Но человечество неоднородно. Мне, чеху, или тебе, белорусу, можно позволить смешение крови. А чистокровному арийцу это не к лицу. Я все сказал.

— Я вас понял.

— Ты молодчина. Ты все понимаешь с полуслова. Поэтому ты мне симпатичен. Не то что этот холуй Алекс. Его все зовут Алексом, а тебя — господином Дубровским. А я буду называть тебя по имени, просто Леонид. И ты можешь звать меня Максом. Мы подружимся. Верно я говорю? Мы с тобой будем друзьями. Только не доверяй этому Алексу.

Захмелев, Макс Борог продолжал изливать свою душу, но Дубровский не слушал его. Склонившись к Максу и делая вид, что внимательно слушает его болтовню, он изучающе поглядывал на Светлану, стараясь нарисовать ее словесный портрет. «Среднего роста. Блондинка. Волосы длинные, до плеч. Лицо чуть вытянуто. Глаза голубые. Рот маленький. Губы припухлые. Белые, ровные зубы. Большой открытый лоб. Небольшой римский нос. Работала вольнонаемной в штабе тыла армии в Миллерово».

Он медленно повторил несколько раз эти приметы и представил себе, как Потапов обрадуется этому донесению, как сотни доверенных ему людей будут прочесывать населенные пункты в прифронтовой полосе, пока не обнаружат Светлану Попову.

Наконец до его сознания дошел смысл слов, которые продолжал нашептывать ему Макс Борог:

— Вначале тебя проверяли... Рунцхаймер ко всем новым сотрудникам относится с недоверием. И меня проверяли в свое время. Поэтому нет у меня от тебя никаких тайн. Ведь мы не арийцы, но тоже люди. Правильно я говорю?

Дубровский не знал, что ответить. И хотя признание Макса Борога в том, что по приказу Рунцхаймера его проверяли, говорило о многом, он все же боялся провокации. Поэтому, немного помолчав, он сказал:

— Немцы — великая нация, но без нас им трудно навести новый порядок. По мере сил мы должны помогать им в этом.

— Да, да. Ты прав, Леонид. Без нас им не обойтись. И мы делаем все, что в наших силах. Но я хочу знать, оценят ли они нас по достоинству.

— Думаю, что по достоинству оценят. Как видишь, Светлане Поповой пожаловали орден служащих восточных народов, да еще и с мечами.

— Это мой друг позаботился, а так бы генерал о ней и не вспомнил. Я это знаю точно. В прошлом году она к нам в ГФП попала, оказалась сговорчивой. Мы ее и завербовали. А теперь ей ордена, а нам даже спасибо никто не скажет. Рунцхаймер, конечно, свое получит, но не мы.

— Вы что, совещаться сюда пришли? — крикнул через стол обер-лейтенант, обращаясь к Максу Борогу и Дубровскому. — Я предлагаю выпить за наших друзей из гехаймфельдполицай, за тех, кто без устали охраняет тылы нашей армии, за тех, кто ведет беспощадную борьбу с партизанами, евреями и коммунистами, за вас, наши боевые товарищи...

Его поддержали все. А когда звон бокалов утих, Макс Борог, поблагодарив обер-лейтенанта за внимание, попрощался и направился к выходу. Леонид Дубровский подошел к обер-лейтенанту, щелкнул каблуками, сказал:

— Я рад был познакомиться с храбрыми офицерами великой германской армии, я счастлив увидеть среди вас достойную представительницу новой России. — Он учтиво склонил голову в сторону Светланы. — Благодарю за гостеприимство.

По дороге к дому их дважды останавливали армейские патрули, но, увидев документы полевой полиции, почтительно расступались, освобождая им путь. Шнапс, выпитый на вечере в штабе корпуса, и французское вино основательно сковали ноги Макса Борога, но одновременно развязали ему язык.

— Мы же с тобой славяне, — бормотал он. — Тебя, Леонид, я люблю больше, чем самого Рунцхаймера. Он же Дылда. У него кроме злости есть только чванство. Я не должен говорить этого, но я тебе доверяю и поэтому говорю. Думаешь, я не знаю, какого ты о нем мнения? Врешь, я все знаю. Макс Борог знает все. Поэтому я предупреждаю тебя. Не доверяй Алексу Потемкину. Эта скотина уже рылась в твоих вещах. Я сам слышал, как он докладывал об этом Рунцхаймеру. Потом Дылда запретил ему лазить в твои вещи. И вообще сказал, что тебе можно верить. Я всех вижу насквозь. И тебя вижу. Я разговариваю с тобой доверительно. Впрочем, бояться мне нечего. Дылда мне всегда поверит больше, чем тебе. Ты у нас новичок, а я с ним уже полтора года работаю. Только он и не догадывается, что у меня здесь. — Макс Борог стукнул себя кулаком в грудь. — Откуда ему знать, что у меня в груди. Он думает, что там легкие, чтобы дышать. А там есть еще и сердце. Мы, чехи, отличаемся от немцев тем, что у нас есть сердце, а у них — заводной механизм для перекачки крови. Почему ты ничего не отвечаешь? Я правильно говорю или нет?

— Конечно, правильно. Изо всех следователей ГФП вы единственно мыслящий человек. Я отношусь к вам с глубочайшим уважением и благодарен за то, что вы пригласили меня к своим друзьям. Ведь мы отлично провели время. Не правда ли?

— Да! Только я чертовски перепил сегодня. Мои ноги просто отказываются повиноваться. Но я их заставлю идти. Я могу даже без твоей помощи. Вот посмотри. — Он оттолкнул Дубровского, который всю дорогу поддерживал его под руку, и пошатывающейся походкой пошел самостоятельно. — Видишь, Леонид... Я не так уж и пьян. Я все помню. Думаешь, я не заметил, как ты глазел на эту русскую девку? Что ж, одобряю. У тебя неплохой вкус. Она действительно красива. Но я тебя уже предупредил. Обер-лейтенант очень ревнив. Смотри не делай глупости. Зачем она тебе? Разве в Кадиевке нет других девушек?

— Вы зря меня предупреждаете, господин фельдфебель. Я не строю никаких иллюзий насчет Светланы. Зачем ей нужен скромный переводчик, когда ей покровительствует обер-лейтенант.

— Погоди. Почему ты зовешь меня господином фельдфебелем? Мы же с тобой договорились. Мы — друзья. И я желаю, чтобы ты звал меня просто Максом. Иначе я перестану с тобой разговаривать.

— Хорошо, хорошо! Я буду называть тебя Максом.

— Вот это другой разговор. Теперь можешь продолжать. Я тебя слушаю.

— Нет, я просто хотел сказать, что не собираюсь переходить ему дорогу. Я уже успел обзавестись другой дамой.

— Да-да! Я припоминаю. Из-за нее ты хотел отказаться от вечера в штабе корпуса. И было бы глупо. Тебе нужно приличное общество, надо поддерживать хорошие отношения с господами офицерами. В дальнейшем это тебе может пригодиться. Приличные связи — залог любого начинания. Я сказал все.

— Ты прав, Макс. Я благодарен тебе за мудрый совет. Если разрешишь, я всегда буду обращаться к тебе за советом.

— Разрешаю, Леонид. И даже прошу об этом. В любое время можешь рассчитывать на меня. А мы, кажется, уже пришли, — сказал Макс Борог, останавливаясь у закрытых ворот. — Калитка, наверное, уже заперта. Давай постучи погромче, чтобы разбудить часового. Ха-ха-ха! Он же обязательно спит, этот часовой.

— Невероятно, Макс. Часовой не может заснуть на посту.

— Ты хочешь сказать — не должен. Но такие случаи бывают даже в немецкой армии. А впрочем...

Калитка неожиданно распахнулась, и в образовавшемся проеме показалось лицо пожилого солдата, освещенное тусклым светом уличного фонаря.

Дубровский проводил Макса в его комнату, помог стянуть сапоги и, только уложив его на кровать, отправился к себе. Потемкин уже спал или прикидывался спящим, во всяком случае он не ответил на вопрос Дубровского. Не зажигая света, Леонид молча разделся, забрался в свою постель. Он долго лежал с открытыми глазами, припоминая события минувшего вечера, пьяную компанию немцев и Светлану Попову.

Дубровский понимал, что случай свел его с опасной преступницей, способной натворить много бед в расположении советских войск, понимал, что должен принять срочные меры, чтобы как можно быстрее сообщить капитану Потапову приметы этой предательницы, которая в ближайшие дни может опять оказаться за линией фронта. Он решил, что завтра же отправит Алевтину Кривцову в Малоивановку за Виктором, и вдруг вспомнил пьяную болтовню Макса Борога.

«Что это? Расставленная ловушка или крик наболевшей души? Но ведь он чех. Быть может, и ему не по нутру это неприкрытое немецкое чванство? А если так, то нельзя недооценивать и возможности Макса Борога. В доверительных беседах от него можно выведать многое. Придется рискнуть».

Дубровский вспомнил, как один из чехов, присутствовавших на вечеринке, протянул Максу Борогу свежую газету и ткнул пальцем в первую полосу. Дубровский вместе с Максом успел прочесть официальное сообщение, подписанное Карлом Германом Франком — статс-секретарем протектора Чехии и Моравии. Возвращая газету своему товарищу, Макс Борог сказал:

— Франк возомнил, что любой судетский немец может повелевать чехами. Посмотрим, что из этого получится.

Тогда Дубровский не придал значения этим словам. Но теперь, взвешивая дальнейшие рассуждения Макса по дороге домой, он склонен был думать, что фельдфебель Борог не так уж рьяно служит немцам, как хотелось бы Рунцхаймеру.

«В сущности, для гитлеровцев чехи тоже народ второстепенный. И Макс прекрасно понимает это, — размышлял Дубровский. — Следовательно, вполне вероятно, что он сочувственно относится к русским. А если так, то мы можем найти с ним общий язык. Ведь о Потемкине наши мнения совпадают. И Макс не случайно предупредил меня, чтобы я не доверял Потемкину. Правда, смешно. Кому здесь можно довериться? Здесь почти все доносят Рунцхаймеру друг на друга. Каждый стремится выслужиться, доказать свою преданность Гитлеру и «великой» Германии. Придется и мне следовать их примеру, чтобы не выделяться среди них. Тогда я должен донести Рунцхаймеру на Макса. Но я этого не сделаю. А вдруг Макс прикидывается, вдруг он действовал по заданию Рунцхаймера? Ну что ж, если придется объясняться по этому поводу, скажу, что не придал значения пьяной болтовне фельдфебеля Борога. Поэтому и не доложил. Сам-то я никакой крамолы не говорил. Но это так, на всякий случай. Дальнейшее покажет, что собой представляет Макс Борог. А главное сейчас — отправить Алевтину Кривцову в Малоивановку за Пятеркиным. Постой-ка, постой-ка. А если попросить Макса достать в полиции пропуск для Алевтины? Ведь он знает, что у меня есть девушка. Скажу, что попросила у меня пропуск, чтобы сходить за продуктами в село. Многие обращаются с такими просьбами. Риск небольшой. Неудобно, мол, беспокоить Рунцхаймера по такому пустяку. Если Макс достанет для нее пропуск — это уже кое-что...»

Было далеко за полночь, когда Леонид уснул.

 

8

После утреннего построения Дубровский подошел к Максу Борогу.

— О! Я, кажется, основательно нализался вчера, — проговорил тот, протягивая ему руку.

— Я бы не сказал. Все было в пределах нормы.

— Хороша норма. Спасибо, Леонид, что дотащил меня до постели. Один бы я ни за что не добрался домой. У меня еще и сейчас голова раскалывается на части...

— В таких случаях у нас в России опохмеляются.

— O! С утра я не привык. Я уже проглотил таблетку от головной боли. А ты еще не забыл эту белокурую бестию?

— Я уже говорил вам, что у меня есть другая дама.

— Да, да. Я помню.

— Ради нее я хотел бы обратиться к вам с деликатной просьбой.

— Я готов сделать все, что в моих силах.

— Господин фельдфебель, моя знакомая собирается пойти в село Малоивановку за продуктами. Для этого ей необходим пропуск. Она обратилась ко мне, но я еще так мало работаю в ГФП, что не считаю возможным брать для нее пропуск в русской полиции. Если вас не затруднит сделать это для меня, я был бы вам очень признателен.

— Хорошо! Я достану для нее пропуск, только не зови меня больше фельдфебелем. Еще вчера вечером я просил тебя об этом...

— Я думал, вы уже забыли, о чем говорили вчера.

— Я никогда ничего не забываю, даже если бываю пьян. Запомни это, Леонид. Как зовут даму вашего сердца?

— Алевтина Кривцова.

Макс Борог достал из кармана блокнот и сделал для себя пометку.

— Если я правильно тебя понял, то сегодняшний вечер ты даришь ей?

— Да. Хотел бы сегодня же отдать ей пропуск.

— У тебя будет эта возможность. К обеду я тебе его принесу.

— Спасибо, Макс. Я тебе очень признателен...

— На твоей благодарности далеко не уедешь. Лучше познакомь и меня с твоей фрейлейн. Наверное, у нее есть подруги. Быть может, и мне улыбнется одна из них.

— Хорошо! Я поговорю с ней на эту тему.

— Господин Дубровский, вас просит зайти фельдполицайсекретарь Рунцхаймер! — крикнул Вальтер Митке, выходя из дверей барака.

— Спасибо! Бегу! — ответил Дубровский и, обращаясь к фельдфебелю Борогу, добавил вполголоса: — Извини, Макс. Ты же знаешь, Рунцхаймер не любит ждать.

Он расправил ремень, одернул куртку и побежал к Рунцхаймеру.

Войдя в кабинет шефа, Дубровский обратил внимание на подстилку, где обычно лежал Гарас. Собаки не было. Рунцхаймер перехватил его взгляд, загадочно улыбнулся.

— Сегодня Гарас выполняет особое поручение, — пояснил он.

За дверью, ведущей в спальню, послышался громкий, отрывистый лай.

— Видите, он докладывает, что у него все в порядке. — Рунцхаймер беззвучно рассмеялся. — Он даже на расстоянии чувствует, когда говорят о нем, и немедленно подает голос.

— А за какую провинность вы изолировали его?

— О, нет! Гарас безупречен. Я никогда его не наказываю. Сейчас он охраняет в спальне мою даму. Я запретил ей вставать с постели. Гарас понял меня с полуслова. Он вскочил на кровать, улегся у ее ног, и я уверен, что без моей команды он не покинет своего ложа.

Пересиливая отвращение, Дубровский заставил себя улыбнуться.

— Господин фельдполицайсекретарь, я восхищен вашей изобретательностью! — проговорил он. — Клянусь, я никогда бы не додумался до такого развлечения.

— А вам это и не доставило бы удовольствия, господин Дубровский. Только настоящий немец может по достоинству оценить мою шалость. Но сейчас разговор о другом... Я распорядился, чтобы Алекс передал вам нескольких наших агентов. Вы будете принимать их в комнате номер семь в здании русской вспомогательной полиции. Эта комната закреплена за нами. Ключ у дежурного по полиции. Надеюсь, вы понимаете, что появление этих людей здесь, в ГФП, могло бы навлечь на них подозрение местных жителей. В русской полиции — дело другое. Туда ходят почти все, кто проживает в Кадиевке. Поэтому наши люди принимают своих агентов только в полиции. Сегодня в десять часов туда придет господин Золотарев, Александр Золотарев. До сих пор он был на связи у Алекса. Теперь я поручаю его вам. Это житель села Максимовка. Запишите его сообщения. Наиболее интересные донесения пусть он напишет сам. Договоритесь с ним о следующей встрече. И поставьте ему задачу побывать у знакомых здесь, в Кадиевке. У него есть такие знакомые. Пусть попытается выяснить, кто взорвал водокачку, кто расклеивает листовки со сводками советского командования. Для нас это теперь главное. Вам ясно?

— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь!

— И еще. Вам, господин Дубровский, пора уже и самому обзаводиться знакомствами в Кадиевке. При случае сами вербуйте себе агентов. Чем больше наших тайных агентов будут информировать нас, тем легче будет очищать тылы германской армии от вражеских элементов.

— Я понял вас.

— Прекрасно! Можете идти.

— Прошу прощения, господин фельдполицайсекретарь! Я хотел бы уточнить один вопрос.

— Пожалуйста.

— Я хотел бы знать, имею ли я право в случае необходимости направлять своих знакомых в ближайшие села для выяснения обстановки.

— Несомненно! Этим правом пользуются все сотрудники тайной полевой полиции. А вы сами не должны отлучаться из Кадиевки без моего разрешения. Это относится не только к вам лично. Каждый, кто работает в нашей внешней команде, не имеет права выезжать из Кадиевки без моего ведома.

— Я понял вас, господин фельдполицайсекретарь! Разрешите идти?

— Да. Когда вернетесь из полиции, зайдите ко мне.

— Будет исполнено.

Дубровский щелкнул каблуками и вышел из кабинета Рунцхаймера. До встречи с тайным агентом было еще более часа. Чтобы скоротать оставшееся время, он решил пройтись на базар, который располагался всего в трех кварталах от русской вспомогательной полиции.

Неторопливой походкой Дубровский направился со двора ГФП на улицу. Деревья, высаженные вдоль тротуаров, шелестели зеленой листвой. По небу плыли отдельные облака. И если бы не солдаты в зеленых мундирах, вышагивающие неровным строем по мостовой, то можно было подумать, что нет войны, что не гибнут люди на фронтах от Белого до Черного моря.

Дубровский шел и думал, что последний разговор с Рунцхаймером открывает перед ним большие возможности. «Значит, я могу без особого риска отправить Алевтину Кривцову в Малоивановку. Она будет осуществлять связь между мной и Пятеркиным. А мальчонку надо держать подальше от себя. Пусть находится у сестер Самарских. Так и договоримся с Виктором, когда она приведет его в Кадиевку».

Впереди показались ворота рынка, за которыми кипела суетливая толпа. Как только Дубровский окунулся в ее гущу, он обратил внимание, как торопливо расступаются перед ним люди, как, испуганно озираясь по сторонам, прячут они старые, потрепанные вещи, куски мыла, пачки махорки. На базаре процветал обмен. Меняли ботинки на муку, муку на сигареты, мыло на картошку, рубашки на селедку. Кое-кто торговал и на деньги.

Дубровский бесцельно бродил по базару и собирался уже уходить, когда вдруг увидел Алевтину Кривцову. Она стояла возле пожилой деревенской женщины, которая придирчиво разглядывала мужской пиджак, выворачивая его то на одну, то на другую сторону. Дубровский остановился в двух шагах позади Алевтины.

— Он почти совсем новый, — донесся до него голос Али.

— И где ж он новый? Бона локоток потертый, да и подклад блеклый, — придирчиво выговаривала пожилая женщина. — Две бутылки красная ему цена. Больше не дам.

— Хорошо, я согласна, — ответила Алевтина.

Дубровский удивился. Не видя, что за товар скрывается в кожаной сумке женщины, он решил, что Алевтина меняет пиджак на самогон. Лишь подойдя поближе, он понял свою ошибку. Набросив пиджак на руку, женщина извлекла из сумки и протянула Але две бутылки подсолнечного масла, заткнутые пожелтевшей промасленной бумагой.

— Здравствуйте! — проговорил Дубровский, склонившись над Алиным ухом.

От неожиданности Алевтина вздрогнула и обернулась, но, узнав Леонида, рассмеялась.

— Ой, как вы меня испугали! Вот уж не ожидала встретить вас на базаре.

— А я знал, что увижу вас здесь, — пошутил Дубровский.

— Значит, гестапо не зря ест хлеб, — в тон ему ответила Алевтина.

— Зачем же сразу так?

— А как вы хотели? Если вы каждую минуту знаете, где я нахожусь, значит, за мной следят. Не так ли?

— Не совсем так. Просто в последние дни я очень много думал о вас. Видимо, поэтому меня потянуло на базар, понадеялся, что здесь встречу. Но это все шутки. А если говорить серьезно, то мне просто необходимо повидать вас сегодня вечером.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, пока ничего. Но встретиться нам надо. Мы не виделись три дня, и я успел соскучиться по вашему дому.

— Так в чем же дело! Я всегда рада вас видеть. Приходите сегодня, мы с мамой будем ждать.

— Непременно приду. Около восьми — не поздно?

— Нет, нет.

— Тогда я не прощаюсь. До вечера.

Алевтина молча кивнула в ответ.

В полиции дежурный услужливо подал Дубровскому ключи от комнаты номер семь. Она располагалась на первом этаже, и он без труда отыскал ее. Отпирая дверь, Леонид приметил в коридоре невысокого лысеющего человека, державшего свою кепку двумя руками на уровне живота. Дубровский взглянул на часы. Стрелки показывали без семи минут десять. Он уверенно распахнул дверь и шагнул в комнату.

Единственное окно здесь было зашторено порыжевшей занавеской. Небольшой письменный стол возвышался почти посредине комнаты. По обе его стороны стояли одинаковые стулья. Еще три таких же стула выстроились у стены. Дубровский не успел еще как следует оглядеться, когда в дверь постучали.

— Да-да! Войдите!

Дверь слегка приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась лысеющая голова с круглым одутловатым лицом и маленькими бегающими глазками.

— Простите, господин Потемкин. Мне хотелось бы с вами поговорить.

— Пожалуйста. Проходите, садитесь.

Дубровский понял, что это не тайный агент, ради которого его направил сюда Рунцхаймер. Ведь, по словам Рунцхаймера, тот был на связи у Алекса и должен хорошо его знать.

Между тем пришелец плотно прикрыл за собой дверь, подошел к столу и, по-прежнему придерживая свою кепку двумя руками на уровне живота, опустился на стул.

— Господин Потемкин, один мой знакомый сказал, что вы принимаете здесь честных приверженцев нового порядка. И вот я...

— Простите, ваши имя и фамилия? — прервал его Дубровский. — Кто вы такой?

— Я Гаврила Крючкин. Проживаю здесь, в Кадиевке, — заискивающим тоном проговорил тот, не переставая улыбаться.

— Что вам угодно, господин Крючкин?

— Мне — ничего... Я только хотел помочь немецкому командованию раскрыть партизан.

— Это интересно, — несколько мягче произнес Дубровский. — Я вас внимательно слушаю.

— В нашем городе орудует целая банда. Организовал ее Кононенко. Они подожгли маслозавод, обстреливают немецкие автомашины. И водокачку они взорвали.

— Откуда вам это известно?

— Мне одна знакомая по секрету поведала. Предлагала вместе с ней листовки расклеивать. Она у них навроде бы как связная.

— Кто такая?

— Соседка моя, Лидия Смердова. Мы с ней вместе в школе учились.

— Минуточку! — Дубровский достал блокнот, записал названную фамилию. — Продолжайте.

— А чего продолжать?

— Рассказывайте, что еще она вам говорила.

— Больше ничего. Сказала только, что Кононенко все это организовал.

— Кто он, этот Кононенко?

— Раньше в горкоме партии работал. Каким-то начальником был.

— Где он проживает?

— А кто его знает? Небось где-нибудь скрывается. Нельзя ему теперича на виду быть.

— Откуда же вам известно, что именно они взорвали водокачку и подожгли маслозавод?

— Кому же еще? Больше некому.

— Вы что, дурачка разыгрываете? — вскипел Дубровский. — Только что уверенно заявили, что банда Кононенко взорвала водокачку, обстреливает немецкие автомашины, подожгла маслозавод, а теперь виляете. Какие у вас были основания, чтобы утверждать все это?

— Простите, господин Потемкин, не знаю вашего звания. Мне Лидка Смердова говорила, кроме листовок они еще какие-то большие дела делают. Вот я и решил, что они все это понатворили. А я что? Я к вам с честными намерениями... Главное — доложить об услышанном, а там ваша власть, вы и разбирайтесь.

— А имя Кононенко вам известно?

— Это знаю. Григорий Филиппович его зовут. А еще Лидия Смердова говорила, что листовки от Михаила Высочина получила. Этот у них в банде тоже не последний человек.

— Откуда знаете Михаила Высочина?

— Тоже с нами в школе учился.

— Адрес его помните?

— Улица Челюскинцев, дом один.

Дубровский записал в блокнот и этот адрес.

— Хорошо. Это уже немало, — сказал он, вглядываясь в маленькие бегающие глазки Крючкина. — А теперь зарубите себе на носу. Никому про них ни слова. Будете болтать лишнее — можете спугнуть. И тогда ответите головой. О том, что были здесь, у меня, тоже никто не должен знать. С этого дня вы становитесь моим тайным агентом. Придете сюда послезавтра к половине десятого. Я буду вас ждать.

В дверь постучали.

— Теперь идите. — Дубровский поднялся из-за стола и, не подавая руки Крючкину, взял его за талию, проводил до двери. Распахнув ее настежь, он выпустил Крючкина, который чуть не столкнулся с мужчиной, стоявшим за дверью. — Заходите, прошу вас! — предложил он тому.

Высокий, грузный и уже немолодой верзила, едва успевший посторониться, чтобы пропустить Крючкина, продолжал стоять в нерешительности.

— Прошу, прошу! Заходите, господин Золотарев.

Услышав свою фамилию, Александр Золотарев уже увереннее шагнул в комнату. Дубровский сам плотно прикрыл за ним дверь.

— Проходите к столу. Присаживайтесь. Будем знакомы, — сказал он, когда Золотарев опустился на стул. — Меня зовут Леонид Дубровский. Мне поручено работать с вами вместо Александра Потемкина. По указанию шефа Потемкин занимается теперь другим делом. Так что впредь будете встречаться только со мной.

— Очень приятно познакомиться, — густым, сиплым басом проговорил Золотарев.

— Итак, выкладывайте, что у вас там, в Максимовке?

Золотарев оживился:

— Доподлинно установлено, что у Матрены Алдохиной скрывается на чердаке русский солдат-окруженец. Фамилия неизвестна. Кроме того, Кузьмина Ольга сказывала, что ее подруга Кравцова Екатерина состоит в партизанской организации в Первомайке. В этой организации двенадцать подростков. Они расклеивают листовки, написанные от руки.

— Какие листовки? Может быть, это приказы германского командования?

— Не-е. Они, стервецы, Москву слухают. И про то сочиняют листовки.

— Адреса известны?

— А то как же? Кузьмина Ольга Ильинична.

— Отчество необязательно, — перебил его Дубровский.

Золотарев, не обращая внимания на замечание, продолжал:

— Проживает в Первомайке, Высокий поселок, дом двенадцать.

— Так, а Екатерина Кравцова где живет?

— Про то я не ведаю. Надобно Кузьмину допросить по всем правилам. А мне того не положено.

— Хорошо! Вот вам лист чистой бумаги. — Дубровский вырвал его из своего блокнота. — Напишите донесение с указанием адреса Кузьминой и Матрены Алдохиной.

— Это мы враз, это мы можем. Только мне бы карандашик еще.

Дубровский протянул Золотареву ручку. Взяв ее толстыми, заскорузлыми пальцами, тот налег грудью на стол и принялся, посапывая, выводить неровные строчки. Откинувшись на спинку стула, Дубровский исподволь наблюдал за его лицом. И без того морщинистый лоб его сморщился еще больше, нижняя челюсть отвисла. Видно было, с каким трудом дается ему эта писанина.

А Дубровский задумался. Он понимал, что вынужден будет доложить Рунцхаймеру о донесении агента Золотарева, и прекрасно представлял себе, что за этим последует. Вероятнее всего, этой же ночью и в Первомайку, и в Максимовку отправятся автомашины с полицейскими, которые по приказу Рунцхаймера поднимут с кровати Ольгу Кузьмину, а потом и ее подругу Екатерину Кравцову, и если последняя назовет своих товарищей, то и их вытащат из теплых постелей, выволокут на улицу и доставят в Кадиевку к Рунцхаймеру. А этот сопящий над листочком бумаги новоиспеченный «господин» будет безмятежно спать, и, быть может, никакие кошмары не будут мучить его в эту ночь.

«Ничего, придет время — и каждому подлецу будет предъявлен свой счет, — подумал Дубровский. — И Золотарев, и Крючкин получат сполна. — Но, вспомнив Крючкина, он невольно вспомнил и Кононенко, и Лидию Смердову, и Михаила Высочина с улицы Челюскинцев. — Что делать с ними? Ведь, кроме меня, Гаврила Крючкин никому о них не докладывал. И после моего предупреждения побоится сообщать о них кому-либо другому. А что, если рискнуть? Что, если попробовать скрыть эту подпольную патриотическую организацию? Но как? Убить Крючкина? Ведь он теперь мой агент. Могу назначить ему встречу где-нибудь в безлюдном переулке и там прикончить. В крайнем случае объясню, что задержал его, а он пытался бежать. А что, если его подослали ко мне специально? Это тоже не исключено. Рунцхаймер мог пойти на такую хитрость. Внешне оказывает доверие, чтобы усыпить мою бдительность, а сам подсылает своего человека... Ну, а если я ошибаюсь, если Крючкин не подослан, а я, доказывая свою верность, доложу обо всем Рунцхаймеру, что тогда? И Высочин, и Лидия Смердова будут арестованы и расстреляны. Еще неизвестно, сколько жизней потянут они за собой в могилу. Что делать? Рисковать! — неожиданно для самого себя решил Дубровский. — Да-да! Рисковать! Идет великая битва не на жизнь, а на смерть! Сотни тысяч советских людей рискуют жизнью, многие из них погибают! А почему же я должен отсиживаться, чтобы спасти свою? А разве моя жизнь дороже, чем несколько жизней советских патриотов? Но патриоты ли они? Не подставные ли это люди? Надо проверить, надо выяснить... И чем скорее, тем лучше...»

— Вот. Я уже написал, — перебил его мысли Золотарев.

Он пододвинул исписанный лист бумаги к Дубровскому и уставился на него своими белесыми глазами.

— Хорошо! От имени германского командования благодарю за усердие. А теперь постарайтесь побывать у ваших знакомых в Кадиевке, поговорите с ними о жизни. Попробуйте выведать, что им известно про взрыв водокачки, про пожар на маслозаводе. Земля слухами полнится. Быть может, кто-нибудь из них осведомлен, чьих рук это дело. И учтите, это задание самого шефа. Встретимся здесь послезавтра в это же время.

— Я постараюсь... Я похожу, погутарю...

— Вы разве украинец?

— Не, я русский. А что?

— Ничего. Просто я обратил внимание, как вы украинские слова употребляете.

— Так то ж просто. На Донбассе много хохлов живе, да и Украина под боком.

— Я так и понял. Спасибо за донесение. До следующей встречи.

Вслед за Дубровским поднялся со стула и Золотарев. Попрощавшись, он грузной походкой пошел к двери и, не оборачиваясь, исчез за ней. Дубровский подождал, пока его шаги не затихли в отдалении, а потом и сам вышел из комнаты.

Когда он очутился на улице, солнце стояло уже в зените. Было нестерпимо жарко.

Всю дорогу до ГФП Дубровский думал о донесении Крючкина. Уже подходя к воротам, он решил проверить Высочина. «Улица Челюскинцев, дом один. Сегодня же вечером, после свидания с Алевтиной, отправлюсь по этому адресу и попытаюсь выяснить, что это за личность». С этой мыслью он толкнул калитку, отдал честь часовому и направился к Рунцхаймеру.

Из деревянного гаража доносились душераздирающие крики женщины. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать эти жуткие вопли, чуть приглушенные шумом работающего автомобильного мотора. Возле закрытых ворот гаража стоял грузовик, водитель которого, видимо по приказу старшего начальника, жал на акселератор всякий раз, когда раздавался пронзительный крик женщины.

Дубровский уже подошел к порогу в сени, за которыми была дверь кабинета Рунцхаймера, когда из гаража выбежал Потемкин. На его руке висела резиновая плетка. Внезапно голос женщины будто бы надорвался, начал стихать, переходя в чуть слышные стоны. Затих рев мотора. И отчетливо послышалась брань, с которой набросился Потемкин на водителя грузовика.

Белобрысый солдат оторопело моргал глазами, понимая, что провинился лишь тем, что недостаточно жал на педаль акселератора. Все это происходило в каких-нибудь двадцати пяти — тридцати метрах от Дубровского. Потемкин высказал все, что думал о водителе грузовика, повернулся, чтобы возвратиться в гараж, и в этот момент увидел его.

— Чего стоишь? Иди к нам! — крикнул он.

— Нет. Я должен идти к Рунцхаймеру.

— А Рунцхаймер здесь, в гараже.

— Тогда я подожду.

— Ну, как знаешь. А у нас тут интересная бабенка.

— Кто такая?

— Учительница. На связи была у подпольного секретаря, — сказал Потемкин, направляясь обратно в гараж.

Дубровский продолжал стоять, щурясь от солнечного света. Через мгновение из гаража вновь донеслись вопли и крики женщины. И вновь взревел дизельный мотор грузовика.

— И что ироды делают! — услышал Дубровский за своей спиной.

Он обернулся. На пороге стояла Марфа Ивановна.

— Здравствуйте, — сказал Дубровский.

— День добрый!

— Как ваша дочь?

Марфа Ивановна безнадежно махнула рукой:

— Оленька с перепугу под кровать забралась. Никак ее оттуда не могу дозваться. По-честному сказать, у меня у самой-то ноги дрожат. Ведь так и до смерти забить можно.

Дубровский глубоко вздохнул. Что мог он ответить этой исстрадавшейся женщине? Он и сам был подавлен тем, что творилось сейчас в гараже.

— Это все Алекс, Алекс, — причитала Марфа Ивановна. — Рунцхаймер сам не посмел бы так. А это Алекс, Алекс... Теперь опять он заставит меня отмывать кровь с его плетки.

— Ну, прошу вас, успокойтесь. — Дубровский подошел к ней и, чтобы отвлечь ее от тяжелых дум, спросил: — Марфа Ивановна, а вы Михаила Высочина не знаете?

— Как же не знать! В начале улицы Челюскинцев дом их стоит.

— Что за человек этот Михаил Высочин?

Она подняла свое заплаканное лицо. В ее взгляде было столько невысказанной тоски, столько грусти, и вместе с тем Дубровский уловил какую-то настороженность. Казалось, она все еще сомневается в его искренности. И чтобы растопить последнюю льдинку недоверия к себе, он сказал:

— Поверьте, Марфа Ивановна, я не сделаю этому человеку никакого зла. Напротив, я желаю ему только добра, если он его заслуживает. Но мне важно, очень важно знать, что он собой представляет. Вот почему я спрашиваю вас о нем. И если вы его действительно знаете, расскажите. Вы даже не представляете, как мне это необходимо.

— Ладно. Расскажу. Я и мать их знала. Славная была женщина. Я ее хорошо помню. Ведь я с ее дочерью, Марией, с сестрой Михаила Высочина, дружила. Помню, кавалеры все путали, кто из нас Марфа, а кто Мария. В семье у них часто бывала, поэтому и Михаила хорошо знаю. Года за три до начала войны закончил горный техникум, работал на шахте электрослесарем.

А подружка моя, Мария Высочина, вышла замуж за Василия Иванова. Был у нас такой. Работал в горкоме партии. Орготделом заведовал. Статный был мужчина. Да и Мария была хороша. Что фигура, что внешность. Заметная была девка. Когда немцы подходить стали, она с ребенком эвакуировалась. Теперь и не знаю где. А муж ее, Василий Иванов, остался. Только на погибель свою остался. Люди сказывали, что специально в городе оставили, для особой работы. Правда, сделать он ничего, не успел. Как немцы пришли, так дня через три-четыре его и арестовали. Теперь тоже не знаю, что с ним.

— Скажите, Марфа Ивановна, а его не мог выдать Михаил Высочин?

— Не-ет. Что вы, Михаил и Василий Иванов в большой дружбе были. К тому же родственники. Как-никак муж сестры. Не стал бы Михаил его выдавать, не такой он человек.

— А вы давно Михаила Высочина видели?

— Я к ним теперь не хожу. Так, иногда на улице разве встретимся. Поздороваемся — и в разные стороны. Сторонятся они меня. Обижаются, что у немцев работаю.

— Сам-то он что, не работает?

— Работает. Только на шахте он, а я вроде при штабе. Разное это дело.

— Спасибо вам превеликое, Марфа Ивановна. А за Михаила Высочина не беспокойтесь, я ему зла не сделаю.

— И вам за душевность вашу спасибо. Как брату родному, я вам доверилась. А почему — и сама не знаю... Глаза у вас добрые, видно поэтому.

Дубровский окончательно решил скрыть от Рунцхаймера сообщение о подпольной группе Кононенко, хотя бы до той поры, пока сам не переговорит с Михаилом Высочиным.

 

9

Во второй половине дня Рунцхаймера вызвали в штаб ГФП-721 к полицайкомиссару Майснеру. Шеф полевой фельджандармерии 6-й немецкой армии назначил на девятнадцать часов совещание всех руководителей внешних команд ГФП-721, на котором должен был выступить лейтенант Вилли Брандт, возглавлявший внешнюю команду в Таганроге.

— Ну и счастливчик же этот Вилли, — размышлял Рунцхаймер. — За каких-нибудь три дня выловил в Таганроге огромную партизанскую банду и теперь, конечно, будет поучать всех, как надо работать. А полицайкомиссар Майснер — этот лысый боров — будет ставить его в пример, будет разглагольствовать о долге и чести, о любви к фюреру и фатерланду. Без сомнения, он припомнит мне и взорванную водокачку, и сожженный маслозавод, и погибшего доктора Месса. Придется молча выслушивать его нарекания. А впрочем, и у меня есть, что сказать... Эта учительница и секретарь подпольного обкома в моих руках. К тому же, по донесению агента Золотарева, сегодня ночью мои люди возьмут эту банду в Первомайке. Хотя в ней всего несколько человек, но и это работа. Первомайка не Таганрог. Откуда там наберется больше? А почему бы и нет?

Рунцхаймер вызвал к себе следователя Вальтера Митке, которому поручил ночную операцию по аресту подпольной группы в Первомайке, и приказал:

— Вы там не церемоньтесь. И Кузьмину, и Кравцову допросите на месте. Вытяните из них адреса остальных бандитов. Арестуйте всех, кого они назовут. Арестованных доставите сюда, в гараж. Завтра я сам буду с ними разбираться. Эту операцию я целиком возлагаю на вас.

— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь! Я просил бы вашего разрешения взять с собой Карла Диля. Он мастер быстрых допросов и мог бы быть мне полезен.

— Карл Диль заступает сегодня дежурить по команде. А с вами поедет Рудольф Монцарт и Алекс. Кроме того, по моему распоряжению начальник русской вспомогательной полиции выделит для вас шесть полицейских. Этого вполне достаточно.

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!

Рунцхаймер с улыбкой посмотрел на тонкий, с горбинкой, нос Вальтера Митке, на его рыжеватые усики а-ля Гитлер, на длинные, почти по самые скулы, бакенбарды и подумал: «Этот хлыщ должен нравиться женщинам. Впрочем, бакенбарды нынче не в моде».

— Можете идти. Желаю успеха, — благосклонно сказал он и подумал, что точно такие же усики носит и полицайкомиссар Майснер.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Рунцхаймера. Он вспомнил о предстоящем совещании, о длинных проповедях шефа и, выпроводив Вальтера Митке, начал собираться в дорогу.

Из окна своей комнаты Дубровский видел, как Рунцхаймер вышел к машине, как шофер услужливо распахнул перед ним дверцу «мерседеса». А через минуту взревел мотор — и автомобиль медленно выехал за ворота.

Чтобы не попадаться на глаза следователям ГФП, которые в самый последний момент могли прихватить его с собой на одну из ночных операций по аресту советских патриотов, Дубровский решил не выходить из комнаты. Он разложил перед собой отпечатанные на машинке статьи для местной газеты, переданные ему Рунцхаймером. Если кто-нибудь из следователей зайдет и попросит его поехать с ним, он сошлется на срочное задание шефа.

Прошло не менее двух часов, пока оба крытых брезентом грузовика, находившиеся в распоряжении ГФП, выехали со двора. Теперь, кроме дежурного унтер-офицера и нескольких солдат охраны, на территории внешней команды никого не осталось. Дубровский собрал со стола разложенные бумаги, надел поверх френча ремень, на котором висела кобура с пистолетом, и отправился в город.

Алевтина встретила его приветливо. Не скрывая радости, рассказала, что достала пачку настоящего чая и собирается угостить его домашним вареньем, которое сохранилось еще с довоенных времен.

Когда мать Алевтины ушла на кухню, Дубровский сказал:

— Аля, у меня к тебе огромная просьба. И ты обязательно должна ее выполнить.

Алевтина вскинула брови, ее длинные ресницы взлетели вверх, в глазах появился лукавый огонек.

— Интересно, какую это просьбу я обязана выполнить?

— Завтра утром ты пойдешь в село Малоивановку и приведешь оттуда одного паренька.

— А далеко ли до этой Малоивановки?

— Километров двадцать — двадцать пять, не больше.

— Туда же без пропуска не пропустят.

— Пропуск я для тебя приготовил! — Дубровский достал из кармана сложенный вдвое листочек и протянул его Алевтине. — На вот. С этим тебя нигде не задержат. А мальчонке еще и пятнадцати лет нет. Его без пропуска проведешь. Зовут его Виктор. Паренек серьезный. Скажешь ему, что ты от Леонида Дубровского, что я хочу его повидать в Кадиевке. Соскучился, мол. Словом, уговаривать его не придется. Кроме меня, у него никого не осталось. Родителей он потерял, да так и не нашел. Война ведь теперь...

Дубровский рассказал Алевтине, как отыскать дом сестер Самарских в Малоивановке.

— Может, попутная машина подвернется, тогда завтра же и возвратишься. А если нет — переночуешь в Малоивановке, а на другой день назад, — закончил он.

— А вдруг спросят, зачем я иду в Малоивановку?

— Скажешь, за продуктами. Возьми с собой для обмена что-нибудь. Кстати, там, на селе, гораздо выгоднее обменять можешь. Только не говори, что я тебя послал. Это никого не должно интересовать. Виктора приведешь к себе домой. Я сам к вам приду. Завтра наведаюсь, а если не вернетесь, послезавтра опять загляну. Договорились?

— Хорошо! Я попробую.

— А это, — Дубровский взял со стула небольшой сверток и подал Алевтине, — продукты. Немного хлеба, плавленый сыр и французские сардины. Чтобы Виктор у вас нахлебником не был.

— И долго он у нас жить будет?

— Дня два, не больше. Со мной повидается и уйдет обратно в Малоивановку. Там ему вольготнее.

— Леонид! А когда же ты меня на работу устроишь? Или уже забыл о своем обещании?

— Нет, не забыл. Считай, что ты уже работаешь. Будешь выполнять мои поручения. Для начала вот тебе сорок семь оккупационных марок.

— Такая работа мне нравится. А какой-нибудь документ ты мне выдашь?

— А как же! Не пройдет и недели, получишь охранную грамоту. С таким удостоверением на биржу труда тебя больше не вызовут.

— И в Германию не пошлют?

— Не пошлют, не пошлют, не бойся.

— Спасибо тебе, Леонид. Большое спасибо тебе за помощь. Если бы не ты... Даже страшно подумать... А теперь, когда ты рядом, я ничего не боюсь.

— И правильно делаешь. Волков бояться — в лес не ходить.

— Леонид, а этот мальчонка знает, что ты у немцев работаешь?

— Должен знать. Во всяком случае, можешь сказать ему об этом. Тут никакого секрета нет.

— А если наши придут, как оправдаешься?

— Там видно будет. К тому же совесть моя чиста. Я свои руки кровью советских людей не запачкал. — Дубровский поднялся из-за стола. — А сейчас мне пора идти.

— Как же так? А чай? А варенье? Подожди, я сейчас, я быстро.

Алевтина суетливо достала из буфета чашки, вазочку с вареньем и, распахнув дверь комнаты, крикнула:

— Мама, ну скоро вы там?

Не прошло и минуты, как небольшой алюминиевый чайник стоял на столе. Отказать себе в удовольствии выпить стакан горячего чая с вареньем Дубровский не мог. Да и не хотелось расстраивать Алевтину, которая с нескрываемой радостью собиралась попотчевать его домашним вареньем.

— Хорошо! Остаюсь пить чай, — сказал он.

Дубровский присел к столу и, будто вспомнив о чем-то, задумчиво спросил:

— Аля, ты Михаила Высочина не знаешь?

— Нет. А кто это?

— Так, один местный житель.

— А Гаврилу Крючкина?

— Тоже не знаю.

— А Иванова?

— Ивановых много.

— Василия Иванова. Того, который в горкоме партии работал.

— Этого знала. Он с мужем моим дружил. Я ведь тебе говорила, что муж в НКВД работал. — Алина мать с укоризной посмотрела на дочку. А та как ни в чем не бывало продолжала: — Он по службе довольно часто встречался с Василием Ивановым и несколько раз приводил его к нам в дом. Помню, красивый такой, статный мужчина был. Когда вернулись из эвакуации, слышала, от знакомых, что немцы его расстреляли... Леонид, по-моему, тебя что-то тревожит, — проговорила Алевтина. — Скажи честно, что?

— Да нет, ничего. Просто вспомнил, что не выполнил одну просьбу. Тут один чех со мной дружит... Неплохой парень. Знает, что я на свидание отправился. Вот и просил, чтобы я узнал, нет ли у тебя хорошей подруги, чтобы с ним познакомить.

— Подруги есть, только неловко мне их с гестаповцем знакомить. Я ведь и с тобой-то когда гуляла, боялась, как бы кто из друзей не встретился.

— А ты не бойся. И среди гестаповцев честные люди есть.

— Теперь-то я вижу. Но ведь другим-то этого не объяснишь.

— Это верно. И все-таки когда вернешься из Малоивановки, поговори с кем-нибудь из своих подруг. Уж очень мне хочется выполнить просьбу этого чеха.

Положив в рот ложку вишневого варенья, Дубровский воскликнул:

— Ах, какая прелесть! Давно ничего подобного не пробовал!

— Все в мире относительно, — сказала Алевтина. — Небось до войны и не глянул бы на такое — сплошной сахар. А теперь и это, старое, чудом кажется.

— И то правда, — заметила Алина мать, до того не вмешивавшаяся в разговор молодых людей.

— Возможно. Дай бог, живы останемся, я всю жизнь это варенье помнить буду.

— Ну вот видишь, а хотел уходить, — укоризненно сказала Алевтина.

— Спасибо, что уговорила остаться! — Дубровский поднялся из-за стола. — А теперь мне действительно пора. Так что ты решила насчет подруги?

— А чего решать. Есть у меня одна, Ниной зовут. Когда вернусь из Малоивановки, пригласим тебя вместе с твоим чехом. Только с угощением у нас плоховато.

— Ничего. Мы с собой чего-нибудь прихватим. А можем в кино вместе сходить.

— Хорошо. Там видно будет.

— Значит, договорились. Обрадую Макса.

Он подал Алевтине руку. Она пожала ее и, внезапно поднявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку. Увидев это, мать Алевтины сокрушенно вздохнула, а когда Дубровский скрылся за дверью, сказала:

— Он-то, может, перед нашими и оправдается, а вот ты-то как перед мужем оправдываться будешь?

— Не зверь же он, поймет, каково нам здесь без него было, — буркнула Алевтина. — Давайте, мама, спать. Мне завтра пораньше подняться надо. Уйти я должна из Кадиевки. Может, следующую ночь и ночевать не придется дома...

— Почему? Говори, что ты замыслила?

— Только не волнуйтесь, пожалуйста. Я по селам пройду, говорят, там кое-что на продукты выменять можно. Да еще повыгоднее, чем здесь.

— О, господи! Еще чего придумала! Не дай бог, в облаву попадешь, задержат, что я тогда одна с ребенком-то делать буду?

— Никто меня не задержит. Мне Леонид пропуск дал. Нате вот, полюбуйтесь. — Алевтина развернула листок бумаги, показала матери.

— Так-то оно так. Только неспокойно мне. Может, одумаешься, не пойдешь?

— Нет. Сказала, пойду, значит, так надо! — ответила она резко. Но тут же, спохватившись, обняла мать, прильнула щекой к ее щеке и зашептала: — Ну, не сердитесь вы на меня. И главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо. А с пропуском кто меня тронет. С пропуском я спокойна. Может быть, завтра и вернусь.

Мать глубоко вздохнула и, не сказав ни слова, принялась собирать со стола посуду.

Леонид Дубровский шел по пустынным улицам затемненного города с твердым намерением посетить Михаила Высочина. Он еще не знал, о чем будет с ним говорить, но испытывал острую необходимость познакомиться с этим человеком.

Неожиданно из-за угла донеслись чьи-то шаги. Из предосторожности Дубровский расстегнул кобуру, нащупал пальцем рукоять пистолета. В левой руке он сжимал маленький электрический фонарик. Правда, полный диск луны и без того неплохо высвечивал улицу, но не везде лунный свет проникал через развесистые кроны деревьев, посаженных вдоль тротуара.

Метрах в десяти от боковой улицы Дубровский остановился. За углом все явственнее слышались приближающиеся шаги. Наконец на тротуаре появился силуэт человека. Дубровский нажал кнопку карманного фонаря. Луч блеклого света выхватил из потемок неказистого немецкого солдата в полевой форме.

— Кто такой? — властно спросил Дубровский.

Солдат застыл в неподвижной позе, вытянул руки по швам и только тогда отрапортовал:

— Рядовой второй роты отдельного саперного батальона! Возвращаюсь в расположение своей части!

— Пойдете со мной! — приказал Дубровский, принимая внезапное решение.

— Слушаюсь! — Только свернув на другую улицу, солдат робко спросил: — А куда мы идем?

— Поможете мне доставить в русскую полицию одного подозрительного человека. После этого я вас отпущу.

— Но мой командир ждет моего возвращения к двадцати четырем часам, а сейчас двадцать три.

— Ничего. Если опоздаете, передадите ему, что выполняли задание сотрудника тайной полевой полиции.

— Слушаюсь!

Вскоре они остановились возле дома номер один по улице Челюскинцев. За неказистым покосившимся забором возвышались кусты сирени, за которыми проглядывался одноэтажный белый домишко. Дубровский отыскал калитку и, позвав солдата, миновал палисадник, подошел к двери, постучал. За дверью не слышалось никаких признаков жизни. Дубровский постучал вторично, сильнее и настойчивее. Наконец до слуха донеслись чьи-то шаркающие шаги, внутри дома скрипнула дверь, и настороженный мужской голос спросил:

— Кто там?

— Открывайте! Полиция! — твердо сказал Дубровский.

Щелкнула задвижка, дверь распахнулась. Луч фонарика, направленный Дубровским в образовавшийся проем, осветил невысокого худощавого мужчину. Ослепленный светом карманного фонаря, он прищурился и прикрыл глаза левой ладонью. Кроме трусов и майки, на нем ничего не было. Какое-то мгновение он в нерешительности стоял босиком на дощатом полу, все еще жмурясь от яркого света, потом спросил:

— Вам кого?

— Михаил Высочин здесь проживает?

— Я и есть Михаил Высочин.

— Значит, мы к вам! — Дубровский бесцеремонно переступил порог.

— Пожалуйста, проходите.

За раскрытой дверью, которая вела в комнату, мерцал тусклый огонек настольной керосиновой лампы. Приказав солдату остаться в сенях, Дубровский огляделся. Кроме комода, шкафа, кровати и небольшого квадратного стола, в комнате ничего не было. За измятой портьерой, висевшей на стене, угадывался проход во вторую комнату.

— Кто еще здесь живет? — спросил Дубровский.

— Мой брат Николай Высочин.

— Где он сейчас?

— Здесь, — ответил Михаил и громко сказал брату: — Николай, ты спишь, что ли? К нам тут гости пожаловали.

— Сейчас поднимусь, — пробурчал сонный голос из другой комнаты.

— А вы мне не нужны, можете продолжать спать! — крикнул ему Дубровский. — А впрочем, вам придется запереть дверь. Ваш брат отправится с нами в полицию...

Из-за портьеры вышел Николай. На нем тоже были только трусы и майка. Он пригладил рукой взлохмаченные русые волосы, протер глаза.

— За что его? — спросил он, испуганно поглядывая на Михаила.

— А вы кто такой, что я перед вами должен отчитываться? — строго сказал Дубровский. — Где работаете?

— Токарь я. В электромеханических мастерских.

— Пока оставайтесь дома, потребуется — и с вами разберемся. А вы, — Дубровский обернулся к Михаилу Высочину, — собирайтесь, пойдемте со мной.

— Зачем? Что я сделал? — с дрожью в голосе проговорил Михаил.

— Одевайтесь, одевайтесь! Там все выясним.

— Где — там?

Голос Михаила вконец сорвался. Он никак не мог попасть ногой в штанину. Потом, видимо взяв себя в руки, присел на кровать, натянул на ноги брюки, надел ботинки на босу ногу.

Николай подбежал к комоду, достал из выдвинутого ящика немного хлеба, две вареные картофелины, завернул их в какой-то платок и протянул брату:

— На, возьми. Может, завтра еще раздобуду, тогда принесу.

— А куда принесешь-то? — спросил Михаил, натягивая рубаху.

— В полицию принесу. Тебя же туда забирают.

— А ты видел, чтобы полицейские в немецкой форме ходили? — спросил Михаил, кивая на Дубровского.

— Никаких передач ему не потребуется, — многозначительно сказал тот, пристально вглядываясь в лицо Михаила Высочина. — Ну, готовы? Тогда пошли.

Николай подбежал к брату, обнял его, уткнулся ему в грудь.

Тот похлопал его по спине, сказал:

— Ничего, Никола! Поживи один. Главное, будь человеком. Увидишь Лиду, расскажи, как было.

— Кто такая эта Лида? — резко спросил Дубровский.

— Дивчина моя, — ответил Михаил и, обращаясь к Николаю, добавил: — Ну, браток, давай поцелуемся на прощание.

Он прильнул к брату и что-то успел прошептать ему на ухо. Дубровский уловил только слова «совхоз Ильича», но сделал вид, что ничего не услышал.

— Ну, хватит, хватит! Не навек прощаетесь! Пошли!

Когда Михаил Высочин подошел к раскрытой двери, ведущей в сени, Дубровский приказал солдату следовать впереди. За ним, понуря голову, зашагал Михаил Высочин. А в двух шагах позади него пошел Дубровский. Так, гуськом, они и дошли до здания русской вспомогательной полиции. Возле входа прохаживался полицейский с карабином. Дубровский отпустил солдата, предварительно поблагодарив его за добросовестную службу фюреру и великой Германии.

Дежурный по полиции, с сонным видом, по первому же требованию Дубровского выдал ему ключи от комнаты и услужливо спросил:

— Не требуется ли еще чего-нибудь?

— Нет, нет. Мы ненадолго, — ответил Дубровский.

Оставшись в комнате наедине с Михаилом Высочиным, Дубровский разрешил тому сесть. Сам уселся за стол напротив и пытливо заглянул в его глаза. Михаил виновато потупил взор.

— Так вот, Михаил Высочин, сегодня протокола я вести не буду. Для этого у нас впереди много времени. А пока расскажите мне все про вашу партизанскую банду. Все, что вы о ней знаете.

— Никакой банды я знать не знаю. Я честно работаю на шахте.

— А вы не торопитесь с ответом. Подумайте хорошенько. Чистосердечное признание может спасти вам жизнь.

— А мне и думать нечего. Я...

— Постойте, постойте... Поднимите глаза.

Михаил с трудом оторвал взгляд от поверхности стола и посмотрел на Дубровского. В его серых, чуть расширенных глазах чувствовался испуг, но вместе с тем в них сквозила и решимость.

— А откуда у вас листовки со сводками Советского информбюро?

— И про листовки я ничего не знаю.

— Так. И Лидию Смердову вы тоже не знаете?

— Не знаю я никакой Лидии.

— Как же так? А брату вашему про какую Лиду говорили?

Михаил Высочин вновь потупил взор. Потом с трудом выдавил из себя:

— Есть у меня девушка. Лидой зовут. А вы все Лидия да Лидия. Вот я и попутал.

— А какие листовки вы ей давали?

— Не давал я ей ничего. Зачем это мне? У меня мать при Советской власти арестовали. До сих пор не знаю, жива ли, погибла ли. Думал, при новой власти спокойнее будет. А вы и меня туда же. Что я вам сделал?

— Пока ничего особенного, распространяли антигерманские листовки. Но ведь кто-то взорвал водокачку, кто-то поджег маслозавод. Разве не ясно, в Кадиевке действует партизанская банда.

— А при чем тут я? Что, на мне свет клином сошелся?

— Не только вы. Есть еще некто Кононенко. Вы его знаете?

При упоминании Кононенко плечи Михаила Высочина как-то сникли. Не поднимая головы, он ответил:

— Нет. Кононенко я тоже не знаю.

— Еще раз прошу вас подумать серьезно о своем положении. Сейчас я с вами спокойно разговариваю. Но у меня есть средство заставить вас говорить правду. Не вынуждайте меня прибегать к крайностям.

— Я говорю правду. Я ничего не знаю про партизан. И никакого Кононенко не знаю.

— Могу напомнить. Он был директором совхоза неподалеку от Кадиевки.

— Я в совхозе не работал. Откуда мне его знать?

— Ну, допустим. А Василия Иванова вы тоже не знали?

Михаил Высочин недобрым взглядом посмотрел на Дубровского.

— Так знали или не знали? — повторил тот.

— Как не знать! Был мужем моей сестры.

— А почему был?

— Потому что был, да весь вышел. Говорят, расстреляли его...

— Кто расстрелял? — не унимался Дубровский.

— А кто его знает! Он еще до прихода немцев с квартиры исчез. Может, русские и расстреляли.

— И сестру вашу тоже?

— Не-е. Сестренка вместе с ребенком в эвакуацию поехала.

— Кстати, скажите, а почему русские не забрали вас в армию?

— Потому и не взяли, что мать моя вроде как враг народа. Арестована при Советах. А детей врагов народа в армию не брали. Про то я вам и толкую, что при Советах я вроде как враг. А теперь, при немцах, тоже, выходит, — враг? Сами-то рассудите, каково мне?

— Ну, а если вы не враг новому порядку, тогда выкладывайте начистоту, что это за партизанская банда у Кононенко?

Михаил Высочин безнадежно махнул рукой. Больше минуты оба сидели молча. Дубровский думал о том, что, видимо, никакой ловушки здесь нет. Рунцхаймер не имеет никакого отношения к доносу Крючкина. Следовательно, надо постараться скрыть эту подпольную организацию от немцев. А Михаил Высочин, стараясь не показать охватившего его волнения, с ужасом думал о провале группы.

«Неужели сам Кононенко попал к ним в руки? Не может быть. Я же был у него вчера. За один день они не могли его так обработать, чтобы он показал и на меня, и на Лидию Смердову. Постой, постой! А может, Смердова оказалась у них? Но она же ничего не знает про Кононенко».

В памяти мелькали события и лица. Михаил вспомнил, как перед самым приходом немцев его вызвал первый секретарь горкома партии Михаил Егорович Игнатов. Как после короткого разговора предложил ему остаться в Кадиевке и быть связным между Василием Ивановым и Кононенко. Василия Иванова оставляли в Кадиевке в качестве секретаря подпольного горкома партии, а Кононенко поручили возглавить партизанский отряд.

Правда, связным Высочину быть так и не довелось. На четвертый день после прихода гитлеровцев Василия Иванова схватили гестаповцы на явочной квартире Кротова, куда он заглянул для встречи с подпольщицей Анной Айдаровой. И странно, Иванова забрали, а ее, Айдарову, не тронули. Да и остальных подпольщиков даже не потревожили. Видно, Василий Иванов только своей жизнью распорядился.

Так думал Кононенко, взваливший на свои плечи все руководство городским подпольем, так думали и другие подпольщики. Анну Айдарову проверили на деле и не лишили доверия.

«А может, все же она, Айдарова? — размышлял Михаил Высочин. — Тогда Иванова, а теперь меня?»

— Ну! Ты надумал говорить или в молчанку будешь играть? — строго спросил Дубровский, прерывая его мысли.

Михаил Высочин устало поднял голову:

— Я что? Я все сказал. Спрашивайте. Ежели что знаю — могу. А чего нет — того нет. Не ведаю я про партизан.

— Подумай! Последний раз подумай. Потом захочешь сказать, да поздно будет.

— Я уже все продумал. Кабы знал — сказал бы. А так что? Напраслину возводить на себя не буду.

— Хорошо, тогда пошли!

Дубровский резко поднялся из-за стола. Михаил Высочин медленно встал со стула.

— Быстрее, быстрее! — приказал Дубровский, открывая дверь комнаты.

В вестибюле он вернул ключ дежурному и, пропустив Михаила Высочина вперед, вслед за ним вышел на улицу. Под луной скользили рваные хлопья облаков. Легкий ветерок холодил лицо и руки. Кроме полицейского с карабином, дежурившего возле подъезда, никого на улице не было.

— Сюда, налево! — скомандовал Дубровский.

Нехотя повинуясь, Михаил Высочин побрел в указанном направлении.

— Сойди с тротуара и топай по мостовой!

И это указание Высочин выполнил нехотя. Только что он подумал о бегстве. Это была единственная возможность вырваться из рук гитлеровца. О том же самом думал и Дубровский. Правда, он не хотел, чтобы Михаил Высочин бежал так близко от здания полиции. Здесь на любой окрик могли прибежать полицейские, и тогда неизвестно, удастся ли в этих условиях беглецу скрыться. Вот почему он прогнал Высочина от невысоких заборов, перемахнуть через любой из которых было делом одной секунды.

«Бежать! Бежать! Непременно бежать! Пока он один ведет меня в тюрьму, я могу это сделать. Потом такой возможности, может, и не представится. Вот пройдем еще одну улицу, там потише, и садами, садами к дому Ивана Леванцова. У этого можно будет на чердаке отсидеться», — напряженно размышлял Михаил Высочин, вышагивая по мостовой.

То и дело луч фонарика светил ему под ноги откуда-то сзади. По направлению этого луча Михаил определял, где и на каком приблизительно расстоянии находится от него гестаповец. До намеченного перекрестка оставалось каких-нибудь пятнадцать — двадцать метров, когда луч фонарика метнулся вдруг вверх, потом резко вниз, послышался удар металла о камень, и в наступившей темноте до чуткого слуха Михаила Высочина донеслось:

— У, черт! Неужели разбился?

Поняв, что гестаповец уронил карманный фонарик, Михаил бросился бежать. Сердце учащенно колотилось в груди. Михаил свернул за угол, пересек узкую улочку, разглядел в блеклом свете луны невысокий забор, перебрался через него, миновал чей-то сад, перелез через другой забор и очутился на соседней улице. Только здесь он остановился на мгновение, затаил дыхание, прислушался. Погони не было.

Дубровский был счастлив, что Высочин все понял и решился на побег. Предчувствие не обмануло Дубровского — в Кадиевке действительно существует подпольная организация, и донесение Крючкина — это не новая проверка, придуманная Рунцхаймером.

«Теперь подпольщики будут осторожнее, — раздумывал Дубровский, идя в ГФП. — Высочин обязательно расскажет Кононенко, что о нем известно в гестапо. Да, но необходимо обезопасить Крючкина. Быть может, я зря в разговоре с Высочиным не сослался на донесение этого ублюдка? Тогда сами подпольщики могли бы разделаться с ним по своему усмотрению. Но ведь я еще сомневался, боялся клюнуть на провокацию. А что же делать теперь? Недоставало, чтобы этот Крючкин сообщил о подпольной организации какому-нибудь другому сотруднику! — Дубровский вдруг с ужасом вспомнил, что совершенно случайно оказался в седьмой комнате полиции вместо Потемкина. — Да-а! Если бы Рунцхаймер не послал меня туда, то уже сегодня ночью Михаил Высочин оказался бы на другом допросе. Что там Высочин... И Лидия Смердова, и брат Михаила, а может, и сам Кононенко валялись бы истерзанные в какой-нибудь тюремной камере. А скольких могли потянуть они за собой!..»

И хотя сознание выполненного долга, радость, что не ошибся и скрыл от Рунцхаймера советских патриотов, переполняли все его существо, на душе было неспокойно. В голове роились разноречивые мысли. Он все еще не мог решить, как поступить с Крючкиным. И другой вопрос беспокоил его, настоятельно требовал ответа: следует ли самому связаться с подпольной группой Кононенко? Ведь при определенной ситуации можно было рассчитывать на их помощь. Но для этого необходимо раскрыть себя. А дано ли ему такое право?

В расположение ГФП Дубровский вернулся, когда часы показывали час ночи. Служебный двор был пуст. Не было ни «мерседеса» Рунцхаймера, ни крытых брезентом грузовиков. «Видно, никто еще не возвратился», — подумал он и, не заходя к дежурному, отправился спать в свою комнату. Долго лежал он в постели, не смыкая глаз, размышляя над создавшимся положением, и наконец решил окончательно: ни в какой контакт с людьми Кононенко не вступать, но внимательно наблюдать за их действиями.

Он почти уже вынес приговор и Крючкину, когда за окном послышался шум въехавшего во двор грузовика. Потом в наступившей тишине раздались голоса людей. Не прошло и пяти минут, как дверь распахнулась. В комнату ввалился Александр Потемкин. Еще не успев зажечь керосиновую лампу, он спросил:

— Леонид, ты спишь?

— Нет. Проснулся от этого грохота.

— Ничего, успеешь еще выспаться. А мы не зря съездили. Девчонок пощупали...

— Что за девчонки?

— Так, мелкота всякая. Восемнадцать девчонок и четыре парня.

— Не много ли?

— А мы не разбирались. С кем они встречались, того и брали. Пусть Дылда сам теперь с ними возится.

— Я не о том спрашиваю. Откуда вы брали данные для арестов? Список нашли, что ли?

— Не-е. Никакого списка не было. Нам только две девчонки известны были. Заехали к одной, потом к другой. Во время обыска допросили обеих. Они сказали, с кем дружат, с кем встречаются. Мы — к тем. И тех допросили. Кого они назвали — всех брали. Так и наскребли полторы дюжины с четырьмя кавалерами. Потеха.

— Ну а во время обысков нашли что-нибудь?

— Так себе, мелочь. У одной школьное сочинение подозрительное. У другой фотография Ленина. А оружия — никакого.

— Значит, все это липа.

— Может, липа, а может, и нет. Утром их сам Рунцхаймер прощупает.

— Ладно. До утра уже недалеко. Ложись спать, — предложил Дубровский.

— Сейчас лягу.

Потемкин разделся, задул керосиновую лампу и плюхнулся на постель.

За окном чуть приметно пробивался рассвет.

 

10

Леонид Дубровский смог вырваться к Алевтине Кривцовой лишь на второй вечер. Весь предыдущий день и половину ночи в гараже ГФП велись непрерывные допросы. Рунцхаймер, вернувшийся из Сталино в плохом расположении духа, буквально озверел, увидев подростков, привезенных из Первомайки. Он угрожал им, бил, истязал, требуя чистосердечных признаний о деятельности партизан. Но что могли сказать несовершеннолетние девчонки и мальчишки, большинству из которых не было и семнадцати, о какой-то подрывной работе!

Рунцхаймер прекрасно понимал, что никакой организованной партизанской группы эти ребята не представляют, и, казалось, именно это бесило его еще больше. Дубровский не знал, что на совещании у полицайкомиссара Майснера Рунцхаймер успел уже похвастаться, что раскрыл крупную, хорошо законспирированную подпольную организацию в Первомайке, и теперь его люди заняты ее уничтожением. Вот почему всеми правдами и неправдами он стремился выбить необходимые показания из этих перепуганных девчонок и мальчишек. Тем же занимались и следователи Рудольф Монцарт, Вальтер Митке, Карл Диль и Макс Борог. Последний первый не выдержал и откровенно сказал Рунцхаймеру, что не верит в эту подпольную организацию.

— Я не узнаю вас, Макс! — взревел Рунцхаймер. — Вы совсем разучились работать! Еще немного усилий — и эти ублюдки признаются во всем!

— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! Но наш Алекс так старается, что две девчонки валяются без сознания в моем кабинете.

— Выволоките их во двор и принимайтесь за других! — распорядился тот. — И учтите, сегодня никто не отправится отдыхать, пока мы не вырвем признания у этих бандитов.

Макс Борог вышел из гаража. Вслед за ним выбежал и Рунцхаймер. На лежаке осталась лежать привязанная к доскам обнаженная девушка. Спина ее была исполосована резиновой плеткой. Она тихо стонала. Рядом с ней стоял уставший до изнеможения полицейский Николай. Плетка свисала с его руки. Склонив голову, он виновато потупил взор, боясь встретиться взглядом с Леонидом Дубровским, который сидел за деревянным столом и вел протокол допроса.

За стеной, где раньше размещалась гаражная мастерская, слышался невнятный говор арестованных. Неожиданно донесся громкий девичий голос:

— Крепись, Зинка!

Но из уст избитой девушки вырвался лишь глухой стон.

Рунцхаймер вернулся в гараж вместе с Гарасом. Пес подбежал к лежаку, обнюхал девичье тело, слизнул кровь с бедра. Рунцхаймер заставил собаку подойти к нему.

— Развяжите ее! — распорядился он.

Дубровский перевел, и полицейский проворно развязал.

— Вставай!

И эту команду перевел Дубровский.

Девушка поднялась, стыдливо прикрывая руками тело.

— Переведите ей, что, если она не расскажет, кто поджег маслозавод в Кадиевке, я спущу на нее собаку.

Зная, что от Рунцхаймера можно ждать всего, Дубровский перевел эту фразу и тут же обратился к шефу:

— Господин фельдполицайсекретарь, а если она действительно не знает, кто это сделал?

— Это меня мало интересует, господин Дубровский. В таком случае пусть возьмет вину на себя.

Дубровский чуть не задохнулся в бессильной ярости.

— Господин фельдполицайсекретарь, — вырвалось у него, — если вам безразлично, я готов принять маслозавод на себя, но пощадите эту девушку! Посмотрите, она вся дрожит. Она же рассказала вам все, что знает. Будьте снисходительны к слабому полу.

— Я обещал сделать из вас мужчину, а вместо этого вы, кажется, намереваетесь превратить меня в слюнтяя. И как ни странно, у вас получается. Действительно, глупо предполагать, что эта девчонка — представительница слабого пола, как вы смели заметить, — могла спалить маслозавод, взорвать водокачку. На такое мог решиться какой-нибудь шустрый, отчаянный паренек. Вы правы, так будет правдоподобнее. Уведите! — распорядился Рунцхаймер. — И тащите сюда одного из ее кавалеров. Посмотрим, что он скажет.

До поздней ночи продолжался в гараже кровавый кошмар. Дважды разъяренный Гарас по команде хозяина бросался на обезумевшего подростка, который в конце концов не выдержал и стал оговаривать и себя, и своих товарищей. Рунцхаймер торжествовал. Теперь он мог доложить полицайкомиссару Майснеру, что обнаружил и уничтожил виновников поджога маслозавода и взрыва водокачки. Рано утром все члены так называемой партизанской банды из Первомайки были вывезены на окраину Кадиевки и расстреляны. А днем Рунцхаймер отправил срочное донесение в Сталино, в штаб ГФП-721, об успешно проведенной операции.

Вечером в награду за активное участие в обнаружении и обезвреживании преступников наиболее отличившимся следователям и переводчикам выдали по бутылке водки. Получил эту награду и Александр Потемкин. За ужином он предложил Дубровскому выпить вместе с ним. И тот согласился. Согласился для пользы дела, ради которого находился здесь.

Залпом осушил он почти полный стакан и, не закусывая, поставил его на стол.

— Извини, Алекс, меня ждет дама. Хочется отогреть тело и душу. Так что допивай сам.

— Давай погрейся, — подмигнул ему Александр Потемкин. — И я собираюсь пойти поразвлечься. После такой работы необходима разрядка, а то и не заметишь, как превратишься в зверя.

По дороге к Алевтине Кривцовой Дубровский думал о встрече с Виктором Пятеркиным, он жаждал услышать от него вести с той стороны. Но всякий раз, когда перед его мысленным взором возникал образ Пятеркина, вслед за ним нескончаемой чередой проплывали искаженные страхом и ненавистью лица мальчишек и девчонок из Первомайки. И он поклялся, что при первой же возможности отомстит Рунцхаймеру за их гибель.

На стук дверь отворила Алевтина. По ее лицу Дубровский сразу понял, что Виктор Пятеркин здесь. Не успел он переступить порог комнаты, как Виктор вскочил со стула и, раскинув руки, бросился к нему в объятия. Дубровский не ожидал такого порыва и растерянно гладил его вихрастые волосы.

— Как дошли? — спросил он Алевтину, взволнованно наблюдавшую эту сцену.

— За день управились. Мы еще вчера вечером тебя ждали.

— Не мог я вчера.

— А почему так долго не сообщали о себе Самарским? — спросил Виктор, высвободившись из объятий друга. — Я чуть назад не ушел. Думал, тебя уже нет...

Дубровский приложил к губам указательный палец.

— Леонид, а ты маму не встретил? Она там с дочкой гуляет возле дома.

— Нет, не видел.

— Ладно, вы тут поболтайте, а я к ним схожу, — сказала Алевтина, выходя из комнаты.

— Ну, рассказывай, брат, как там дела? — Дубровский усадил Виктора на стул и сам примостился рядом.

— Мне Самарские рассказали, как вас арестовывали. Я думал, что ждать уже нечего. Хотел обратно идти. А тут ваше письмо подоспело.

— Молодец, Виктор! Молодец, парень! Ты даже представить себе не можешь, как я рад, что ты здесь.

— Дядя Леня, а вы в самом деле теперь у немцев работаете?

— Да! Только грош цена всей моей работе, если ты не будешь ко мне приходить.

— А я буду, я буду, вы не сомневайтесь. Тут одного лейтенанта к вам посылали, так он не прошел, погиб. А я могу, я по-быстрому.

— Вот и молодец. Сегодня переночуешь здесь, а завтра пойдешь обратно к Владимиру Ивановичу. Только будь осторожен. Под пулю не попади. Очень важные сведения понесешь.

— Я постараюсь. Я по-тихому.

— На словах передашь Владимиру Ивановичу, что я работаю по заданию — во внешней команде ГФП-721. Не перепутаешь?

— А что такое ГФП-721?

— Это тайная полевая полиция 6-й немецкой армии.

— Так эту же армию под Сталинградом разбили и в плен взяли. И командующий ихний, Паулюс, тоже у нас в плену.

— Все верно, Виктор. Но гитлеровцы вновь сформировали армию и дали ей тот же номер. Вот и получилась новая шестая армия. Ясно?

— Понятно. Передам.

— Это как раз можешь не передавать. Об этом Владимир Иванович и без нас знает. А вот что я работаю переводчиком в тайной полевой полиции ГФП-721, передай обязательно. Номер не забудь, а буквы легко запомнить: Галина, Федор, Пелагея.

— Не-е. Имена попутать могу. Лучше Гоголь, Фадеев, Пушкин.

— А Фадеева откуда знаешь?

— Книжку его в школе читали, «Разгром» называется.

— Хорошо! Пусть будет по-твоему — Гоголь, Фадеев, Пушкин. В записке, которую я с тобой передам, ничего особенного, кроме адресов и фамилий, не будет. Зашьем ее, как ту.

— Я же в одной рубашке.

— А пистолет где носишь?

— И пистолета больше нету. Владимир Иванович сказал, что для связного пистолет — лишняя морока. С пистолетом попадусь — погибнуть могу, а так что с меня взять?

— И то верно. Тогда записку в ботинок, под стельку, спрячем. Сейчас земля сухая — не промокнет. Ты пока посиди тихо, а я напишу.

Дубровский достал из кармана блокнот, вырвал из середины двойной листочек и принялся писать.

«1. Светлана Попова. Блондинка. Волосы длинные, до плеч. Глаза голубые. Зубы ровные, белые. Большой лоб. Нос римский, с горбинкой. Рост средний. Полногрудая. Красивая. 22—24 года. Недавно была в Миллерово. Работала в тылу армии. Скоро опять будет у вас. Нем. командование возлагает на нее большие надежды. Необходимо обезвредить.

2. Хохлов Иван Григ. 1909 г. р., прож.: Краснополье, Тельмана, 4. Систематически использ. как агент в других нас. пунктах. Предал парт. орг. под руководств, капитана Руднева. Приметы: рябой, голуб. глаза. Заикается при нач. разговора.

3. В Серго работ. партиз. группа под рук. Кононенко. Сожгли маслозавод. Взорвали водокачку. Обстрел, нем. автомашины. Организация была нами скрыта, несмотря на донесение о ней. Донес Крючкин Гаврила. Хромой. Брат бывшего нач. отдела народного питания Серго. После предупреждения согласился молчать об организ.».

Дубровский усмехнулся, вспомнив, как утром принимал Крючкина в городской полиции. Тот пришел точно в назначенное время и, скрывая чуть заметную хромоту, подошел к столу, за которым сидел Дубровский.

— Разрешите присесть?

— Садитесь.

— Спасибо. — Он опустился на стул.

— А теперь нате бумагу и пишите расписку, что вы нигде и ни одним словом не обмолвитесь о партизанской организации Кононенко. В противном случае мы будем вынуждены вас расстрелять...

— За что же меня расстреливать?

— Пока не за что. А если будете болтать лишнее — расстреляем. Эта партизанская организация создана для выявления настоящих бандитов. Вы правильно сделали, что доложили о ней мне, но впредь придержите язык за зубами. Никому ни звука, иначе лишитесь головы. Ясно?

— Да куда уж яснее. А я ведь из самых благих намерений... Я что услышал — и сразу к вам.

— За это мы вас благодарим. Прошу вас зайти ко мне в следующий вторник.

— Куда уж теперь! — Крючкин испуганно отмахнулся и принялся писать расписку.

Эта расписка лежала теперь у Дубровского в заднем кармане брюк. «Надо не забыть ее уничтожить», — подумал он, продолжая составлять донесение.

«4. Див. «Мертвая голова» и «Викинг» перебрасыв. на север в район Харькова.

5. Демидов Георг. 1925 г. р., живет на шахте «Иван», в Макеевке, предал партизанск. орг. Клейстера. Отец Демидова был расстрелян немцами как коммунист-партизан».

Дубровский все продолжал писать, а Виктор Пятеркин терпеливо сидел рядом, восхищенно поглядывая на него.

В комнату вошла Алевтина.

— Ну, наговорились? Отвели душу? — спросила она.

— К сожалению, еще нет. Ты нас извини... И если можно, погуляй еще минут десять, — попросил Дубровский.

— Хорошо! Только учти, на дворе уже сумерки. Правда, дочка спит у мамы на руках, но надо бы ее в постель укладывать.

— Все понял. Всего десять минут.

Алевтина вышла, а Дубровский вновь стал писать.

— Вот, кажется, и все! — сказал он Пятеркину, сворачивая исписанный листок. — Снимай ботинок.

Виктор послушно расшнуровал ботинок, стянул его с ноги и подал Дубровскому. Отодрать стельку было делом одной минуты. К приходу Алевтины Пятеркин был уже обут и спокойно беседовал с Дубровским.

— Алюша, а теперь мы с Виктором погуляем, а ты укладывай дочку, — сказал Дубровский, направляясь к двери.

Алевтина согласно кивнула:

— Тогда вы и скажите маме, чтобы шла сюда. А то я ей не разрешила возвращаться.

— Ладно. Это мы мигом.

Дубровский и Виктор Пятеркин зашли за дом, присели на сложенных горбылях.

— А теперь, Виктор, давай выкладывай, как там наши. Скоро ли наступать собираются?

— Я что, командующий? Откуда мне знать?

— Не понял ты меня, браток. Не о том я спрашиваю. Глаза-то у тебя есть? Видел небось, что на той стороне делается?

— Видел, конечно. Танков много подвозят. Артиллерию там разную. Самолеты летают. Только, говорят, все это на юг, на Кубань идет. Сказывают, что там сейчас наши пошли в наступление.

— Да, бои там действительно идут крупные, но до наступления еще далеко. Ну, что на словах просил передать Владимир Иванович?

— Сказал, что надеется на вас. Чтобы осторожнее вы были. И еще деньги просил передать, — спохватился Виктор, вытягивая из кармана замусоленную тряпочку, в которой были завернуты деньги. — Тут немного. Только двести тридцать марок. Он сказал, что больше нельзя. Подозрительно может быть, откуда у мальчика столько.

— И на том спасибо! — рассмеялся Дубровский. — А ты на что жил?

— У меня своих семьдесят было. Я их Самарской отдал. На еду.

— Они хорошо тебя встретили?

— Культурно. Я Евдокии Остаповне письмо от мужа принес. Потапов его нашел. Живой он. Она от радости даже заплакала. Меня отпускать не хотела. Говорит, чтобы до конца войны у нее оставался.

— Та-ак! Значит, завтра ты отправишься к ним. Переночуешь там, а послезавтра топай к Владимиру Ивановичу. Будь осторожнее. Очень важные сведения у тебя в ботинке. На словах передашь Владимиру Ивановичу, что у меня все в полном порядке. Работаю переводчиком в ГФП-721. Это полевое гестапо. Штаб у них в Сталино. Руководит им полицайкомиссар Майснер. А в Кадиевке внешняя команда, руководит ею фельдполицайсекретарь Рунцхаймер. Есть такая же внешняя команда и в Таганроге. Там командует фельдполицайсекретарь Брандт. В начале мая Брандт вскрыл и уничтожил в Таганроге крупную подпольную организацию. Расстреляно больше ста советских патриотов. Запомнишь?

Виктор пожал плечами.

— Ты, главное, фамилии запоминай. Майснер, Рунцхаймер, Брандт. А звания легкие. В Сталино — комиссар, а в Кадиевке и Таганроге — секретари. Только перед этими словами «полицай» приставишь. Понял? Майснер, Рунцхаймер, Брандт.

— Чего ж тут не понять? Все ясно.

— И еще. Передай Владимиру Ивановичу, что в Кадиевке действует подпольная организация. Руководитель — Кононенко. Я с ним не связывался, но если прикажут — свяжусь.

— Обязательно передам.

— И последнее. Недельку дома отдохнешь — и опять к Самарским возвращайся. Скажешь, чтобы они мне письмо послали с приветом от дяди Володи. Это будет наш пароль. Так я узнаю, что ты к ним снова вернулся.

— Ладно! — и еле слышно прошептал: — Майснер, Рунцхаймер, Брандт.

— А через фронт не страшно переходить?

— Что я, маленький?

И по тому, как он это сказал, по тому, как вздохнул, Дубровский понял, что этот вопрос слышит он не впервые и отвечать на него ему надоело.

— Ты, Виктор, не сердись. Может, я глупость сказал. Это от волнения, от радости, что я тебя увидел. Так что извини, браток, все мы за тебя переживаем.

И видимо, это признание растрогало мальчугана. Он вдруг преобразился, с него мигом слетела напускная солидность. Он быстро заговорил:

— Дядя Леня, мне только в темноте чуток страшно. Будто чудище какое на меня броситься может. А немцы? Наоборот, когда в темноте заслышу их разговор, даже легче становится. Вроде бы люди рядом. Прислушаюсь, обойду стороной — и дальше, в темень от них. Страшновато, но ничего. Надо — иду.

— К следующему разу я тебе справку достану. Вроде бы как пропуск у тебя будет, — сказал Дубровский. — А пока так пойдешь.

— У меня документов никто не спрашивает. Если остановят, поплачу немного, что родителей не могу найти. Они всегда отпускают. Я же им не говорю, что мне пятнадцать, говорю, что двенадцать лет. Откуда мне документы взять?

— И то правда. Может, без документов тебе даже сподручнее. Ну, айда в дом. Попрощаюсь с Алевтиной и тоже пойду. Мне уже пора.

Они поднялись.

— Да, чуть не забыл, — спохватился Дубровский. — Я там, в записке, об одной женщине написал. Так вот передай Владимиру Ивановичу, что это очень опасная преступница. Она немецкая шпионка. Уже ходила к нам в тыл и убила советского командира. Принесла немцам ценные сведения. За это они наградили ее орденом. Скоро она снова собирается на ту сторону. Ее надо поймать во что бы то ни стало. Запомнишь?

— Конечно. Я это ему обязательно передам. Такую гадину непременно изловить надо.

Они зашли в дом, прошли в комнату Алевтины. Та уже уложила дочку. Посреди стола стояла дымящаяся кастрюля. По комнате разносился аромат вареной картошки.

— А я уже за вами хотела пойти, — сказала Алевтина. — Садитесь, будем ужинать.

— Нет, нет, спасибо. Мне пора уходить. А вот Виктора покормите. Он завтра утром в путь отправляется. Ну, Виктор, счастливо тебе добраться. До свидания! — Дубровский протянул руку.

Мальчуган без тени смущения, как равный, подал ему свою.

— До свидания, дядя Леня. Сделаю все, как вы просили.

— И привет не забудь передать.

— Ладно.

Алевтина вышла проводить Дубровского.

— Леонид, зачем ты его торопишь, — шепнула она в сенях. — Пусть бы парень пожил у нас несколько дней.

— Нельзя! Не время ему здесь засиживаться. Завтра утром разбуди его пораньше, накорми на дорогу, и пусть отправляется в Малоивановку. Там ведь о нем тоже беспокоятся.

— Хорошо. Так и сделаю.

— Ну, а с подругой своей ты еще не переговорила? Не забыла про Макса?

— Про чеха твоего не забыла. Но с Ниной еще не виделась. Вчера боялась из дома уйти — все тебя ждала. Сегодня, сам видишь, время уже позднее. Завтра поговорю с ней, а там через день-два и встретимся.

— Устраивает. Завтра не обещаю, а послезавтра постараюсь к тебе заглянуть. Кстати, ты говорила, что до войны в самодеятельности участвовала.

— Да.

— Почему бы тебе не заняться этим делом сейчас?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Тут местные власти под эгидой немцев создают что-то вроде концертной бригады. Если согласна, я мог бы тебя пристроить. Это ведь тоже работа. И хлебную карточку получишь.

— Если можно, я бы не отказалась.

— Значит, договорились. А пока получай аванс. — Дубровский достал из кармана деньги, переданные ему Виктором, отсчитал сто марок и протянул их Алевтине. — На, возьми.

— Зачем это? Тебе и самому деньги нужны.

— Бери, бери, не теряй времени. Мне и без того хватит.

— Спасибо, Леонид!

Алевтина смущенно взяла измятые марки, зажала их в кулаке.

— До свидания! — Дубровский быстрым шагом вышел на улицу.

Прекрасное настроение не покидало его всю дорогу. Встреча с Пятеркиным вселила уверенность. За все время службы у немцев он впервые ощутил прилив новых сил. И все невзгоды — недружелюбные, осуждающие взгляды жителей, проживание в одной комнате с Потемкиным — казались ему теперь столь незначительными по сравнению с тем, что он делает для своего народа, что о них не хотелось думать.

Окрыленный, вернулся он к себе в комнату. Потемкина не было. Дубровский зажег керосиновую лампу и только теперь вспомнил, что не успел уничтожить расписку Гаврилы Крючкина. Он извлек ее из заднего кармана брюк, поднес к огню. Уголок листка начал желтеть и тут же вспыхнул ярким пламенем. Дубровский дождался, пока пламя не охватило всю расписку, и лишь тогда положил тлеющий листок на одну из грязных тарелок, оставленных на столе после ужина. Когда бумага превратилась в комочек пепла, он растер его между ладонями и отряхнул руки у распахнутого настежь окна.

С востока катились отзвуки далекой артиллерийской канонады. В южном, иссиня-черном небе сверкали россыпи мерцающих звезд. Где-то на большой высоте назойливо рокотал мотор неизвестного самолета. «Сколько людей не спит! Сколько их притаилось в этой темной, загадочной ночи! — подумал Дубровский. — Возможно, и капитан Потапов тоже не спит в своей хате. А может быть, он на передовой, может, переправляет через фронт новых разведчиков?»

Уже раздевшись и забираясь под одеяло, Дубровский вновь вспомнил о Пятеркине. Нет, он не волновался за него. Почему-то он твердо верил, что этот мальчонка проскочит через линию фронта и доставит его донесение командованию третьей ударной армии. И он не ошибся. Интуиция не подвела его. Через четыре дня Виктора Пятеркина, уставшего и возбужденного, доставили с передовой к Потапову.

 

11

Лейтенант, который привез Пятеркина в старой, потрепанной, видавшей виды «эмке» и решивший, что его заставили сопровождать сынишку какого-то большого начальника, стал невольным свидетелем того, как молчаливый, застенчивый паренек бойко отрапортовал капитану о выполнении боевого задания. А когда лейтенант удалился, высвободившийся из объятий капитана Потапова мальчуган тут же уселся на пол, снял ботинок, достал из него дотертую, грязноватую бумажку, обутый лишь на одну ногу, с ботинком в руке, вновь подошел к Потапову и с чувством величайшего достоинства передал ему эту бумажку.

— От Борисова! — сказал он.

— Молодец, Виктор! Отыскал-таки! Ну, рассказывай! Все по порядку рассказывай! — попросил Потапов.

Виктор уже уселся на предложенную табуретку и, радостно поглядывая на капитана, увлеченно заговорил:

— Фронт я перешел с разведчиками. Они и «языка»-то при мне взяли. За ночь я много прошел. Наверное, километров пять, а то и шесть. Днем в старом стоге отсиживался, а ночью опять шел. К утру далеко уже был. Самарские хорошо встретили. Евдокия Остаповна за письмо благодарила, обрадовалась, что муж живой. Я сказал, что Дубровского разыскиваю. Они ему отписали, что я у них нахожусь. Тогда он за мной какую-то тетку прислал. Она меня к нему и водила.

— Куда водила? Где он? — нетерпеливо спросил Потапов.

— В Кадиевке он. Работает переводчиком в... Гоголь, Фадеев, Пушкин! — тихо прошептал Пятеркин. — В ГФП-721. Это полевая полиция шестой армии. Еще он вам про женщину пишет. Это шпионка ихняя. Ее обязательно изловить надо. Он сказал, что она преступница опасная.

Последние слова Пятеркина Потапов почти не слышал. Он развернул донесение Дубровского и впился глазами в неровные строки.

— Так, так. И это важно. И это, — приговаривал он. — А это еще одно подтверждение переброски вражеских войск с нашего фронта. Молодец Леонид! — Потапов оторвал взгляд от листочка бумаги и, улыбаясь, посмотрел на Виктора: — А ты, малыш, молодец! Превеликая тебе благодарность.

— Какой же я малыш? — обидчиво проговорил Виктор. — Мне пятнадцать еще в феврале исполнилось.

— А ты не серчай, это я так, на радостях. Уж очень обрадовал ты меня донесением от Дубровского. А так какой же ты малыш, когда такие великие дела творишь! — попытался отшутиться Потапов. — К правительственной награде представлять тебя будем. А когда орден получишь, кто ж тебя малышом назовет? Огромный ты человек, Пятеркин. Так что зря обижаешься. Ты вот лучше расскажи мне, как тебя Леонид встретил? Как он выглядит? Что на словах просил передать?

— Я ж говорю. Просил передать, что работает в ГФП-721 переводчиком. Ходит в немецкой форме и пистолет в кобуре носит. Это полевое гестапо. Штаб в Сталино. Комиссар Майснер — начальник. А в Кадиевке секретарь Рун... Руц... Рунцхаймер командует. А в Таганроге — Брандт. Еще сказал, чтобы я недельку отдохнул, а потом назад в Малоивановку возвращался. Если понадоблюсь, он меня оттуда письмом вызовет. Или опять кого-нибудь за мной пришлет.

— А что, в Кадиевке негде тебя пристроить?

— Почему негде? Я там два дня у одной женщины жил. У той, которая в Малоивановку за мной приходила. Тетя Аля ее зовут. Она с бабкой живет. Комнатка у нее маленькая. Я там на полу спал. Она мне говорила, что дядя Леня ей жизнь спас.

— Почему же он тебя у нее поселить не хочет?

— Кто его знает. Ему виднее.

— И то правда. Ему действительно виднее, — вздохнул Потапов. Потом, спохватившись, спросил: — Ты деньги-то не забыл ему передать?

— Передал все полностью, — хмуро сказал Виктор, поднимаясь с табуретки.

— Неужто опять обиделся?

— А чего зазря спрашивать, будто я забывчивый?

— Знаю, что не забывчивый, а для порядку спросить обязан. И не к лицу тебе на старших губы дуть. Твое дело отвечать, а мое спрашивать. Я ведь про все знать должен. И не серчай, ежели что не так. Я же на тебя не сердился, когда ты в санатории по лягушкам стрельбу открыл.

— Да я не сержусь, Владимир Иванович! Я, наоборот, довольный очень.

— А рана не беспокоит?

— Не-е. Я про нее забыл, про рану-то. Совсем не болит.

— Ну, тогда рассказывай, что на той стороне наблюдал. Как немцы?

— Пушек у них меньше стало. Раньше-то, когда мы с Леонидом шли, считай, за каждым пригорком стволы торчали. А сейчас нет. Позиции для пушек понарыты, да так и стоят пустые. Редко где батарею увидишь. И танков тоже не так густо, как раньше... Только в Алчевске на краю города я их видел. Девять штук насчитал. Они там недалеко от дороги выстроились. Там же и зенитные пушки стояли — четыре штуки.

Внимательно слушая рассказ паренька, Потапов карандашом делал пометки в своем блокноте. А Виктор спокойно говорил, временами умолкал, чтобы припомнить, и вновь продолжал, будто пересказывая школьному учителю хорошо выученный урок. И лишь когда он заговорил о железной дороге, вдоль которой лежал его путь, Потапов оторвал взгляд от блокнота.

— Я там в кустарник передохнуть присел, устал очень. Пока сидел, эшелонов десять проследовало. К фронту крытые вагоны и платформы пустые шли. А на запад, в сторону Дебальцево, танки везли и пушки, и солдаты, конечно, с ними. А еще между Кадиевкой и Алчевском аэродром немецкий видел. Шестнадцать самолетов там было.

— А какие самолеты? С одним мотором или с двумя? — торопливо проговорил Потапов.

— Это истребители. «Мессершмитты» называются. Я их сразу узнал. Кончики крыльев у них будто обрубленные. А двухмоторных бомбардировщиков ни одного там не видел.

— Молодец! Ты, Виктор, оказывается, и в авиации разбираешься.

— Интересуюсь. Я же летчиком хочу стать, когда вырасту.

— А что? У тебя получится. Парень ты храбрый, сообразительный. Такие в авиации нужны. Если потребуется, я сам тебя рекомендовать буду. Возможно, когда-нибудь и меня, старика, на своем самолете в небо поднимешь.

— Сперва немцев прогнать надо.

— И то верно.

За окном послышался нарастающий гул, к которому вскоре примешался лязг и скрежет гусениц. Потапов, а за ним и Пятеркин подошли к распахнутому настежь окну как раз в тот момент, когда первый танк прогромыхал мимо хаты. За ним в клубах пыли проследовал второй, потом третий.

— Четвертый, пятый, шестой... — считал вслух Пятеркин.

Досчитав до двадцати семи, он сбился со счета. А танки все шли и шли, и казалось, не будет конца этому безудержному грохоту, переполнившему всю округу.

— Вот она, силища! Смотри, Виктор! — прокричал Потапов. — К фронту подтягиваемся! Скоро так ударят по немцу, что небу жарко станет!

Возбужденный, радостный, капитан положил руку Виктору на плечо и по-отечески ласково притянул его к себе.

— Эх, нам бы в сорок первом такую мощь — давно бы в Берлине были, — проговорил он, провожая взглядом последний танк. — Ну да что теперь говорить. Впредь умнее будем.

— Они что, уже в наступление пошли? — спросил Виктор.

— Ишь ты какой шустрый. До наступления дело еще не дошло. Но и оно не за горами. А пока отдохнуть надо, сил набраться. Вот и тебе тоже. Отдыхай, набирайся сил.

— Что, опять в санаторий?

— Если хочешь — можно и в санаторий. А надо ли? Ты ведь теперь здоровый. Может, на недельку домой отправишься? С матерью поживешь. Она небось по тебе истосковалась.

Виктор молча кивнул.

— Вот и договорились. Я тебе сейчас записку напишу. Пойдешь с ней на продовольственный склад, получишь продукты. Матери отнесешь. А то неудобно разведчику с пустыми руками домой возвращаться! — рассмеялся Потапов.

— А я не знаю, где он находится, этот склад.

— Не беспокойся, найдем. Я тебе для такого случая сопровождающего выделю.

Капитан Потапов присел к столу, быстро написал что-то на листочке бумаги. Потом позвонил по телефону и попросил прислать к нему сержанта Метелкина.

— С этим Метелкиным и пойдешь, — обратился он вновь к Виктору. — Он там, на складе, все тебе сделает. Если надо, и до дома тебя проводит. Так что отдыхай. Ровно семь дней в твоем распоряжении. Постарайся надолго из дому не отлучаться. Может, понадобишься, тогда я за тобой автомашину пришлю.

В дверь постучали.

— Да-да! Войдите! — разрешил Потапов.

В комнату шагнул молодцеватый сержант и, приложив руку к пилотке, доложил по форме.

— Вот и Метелкин. Прошу любить и жаловать, — сказал Потапов Виктору. И тут же, обращаясь к сержанту, добавил, кивая на Пятеркина: — А это наш боевой товарищ. Только что вернулся после выполнения ответственного задания командования третьей ударной армии. Поэтому прошу отнестись к нему чутко и достойно. А задача у вас такая. Пойдете с ним на продовольственный склад, вот по этой записке получите для него продукты и проводите домой в город. Запомните, где он живет. Через несколько дней я вас за ним и пошлю... Ясно?

— Ясно, товарищ капитан! Будет исполнено!

— Вот и прекрасно. Ну, до свидания, Виктор. До скорой встречи! — Капитан поднялся из-за стола и, подойдя к Пятеркину, протянул ему руку. — Да! Не забудь матери привет от меня передать.

— Передам, Владимир Иванович! Обязательно передам. До свидания!

* * *

Как только за Виктором закрылась дверь, капитан Потапов подошел к телефонному аппарату и вызвал автомашину. Затем, присев к письменному столу, он достал донесение Дубровского и еще раз внимательно его перечитал.

А через полтора часа он уже докладывал начальнику особого отдела фронта. Высокий, тучный полковник с двумя орденами боевого Красного Знамени на гимнастерке молча выслушал капитана и, улыбаясь, проговорил:

— Что ж, поздравляю! Начало хорошее. Свой человек в тайной полевой полиции — это уже немало. Теперь необходимо поставить ему конкретные задачи. И главное, не разменивайтесь по мелочам. Насколько нам известно, ГФП выполняет не только карательные функции. Этот контрразведывательный орган предназначен еще и для вербовки агентов, засылаемых в расположение наших войск. — Полковник поднялся из-за стола и прошелся по комнате. Деревянные половицы деревенской хаты поскрипывали под его ногами. — Таким образом, деятельность Борисова не должна ограничиваться сбором сведений о предателях Родины на местах. Наибольшую ценность будут представлять донесения об агентах, готовящихся к переброске на нашу сторону. Пусть Борисов обратит на это особое внимание.

— Ясно, товарищ полковник! Эти указания будут переданы Борисову с первой же оказией.

— Когда собираетесь отправить к нему связника?

— Он просил через неделю. В этот срок и отправим.

— Хорошо! А теперь в отношении Светланы Поповой. У вас есть конкретные предложения?

— Ориентировка довольно трудная, товарищ полковник. В словесном портрете нет ни одной характерной детали. Хоть бы какая-нибудь родинка, какой-нибудь физический недостаток!..

— Согласен. Но ловить все равно придется. Причем брать ее надо тепленькой. Холодненькой она нам погоды не сделает. Было бы идеально, если бы смогли ее обнаружить и совсем не брать.

Капитан Потапов настороженно посмотрел на полковника.

— Да-да! — сказал тот, присаживаясь к столу. — Нам необходимо подсунуть немецкому командованию дезинформацию. Наилучшим обратом это может сделать Светлана Попова. Подключим к ней старшего лейтенанта Воробьева.

— Красавец парень! — проговорил Потапов, начиная понимать замысел начальника.

— Косая сажень в плечах, — поддержал тот. — Наденем на него форму полковника. Чем не офицер оперативного управления фронта? Снабдим его оперативной картой. Пусть немцы над ней головы поломают. Это просьба самого командующего фронтом.

— Прекрасная мысль, товарищ полковник! Меня смущает лишь одно обстоятельство...

— Какое?

— Светланы Поповой пока нет. Ее еще обнаружить надо.

— Это верно. В зависимости от поставленной цели и соответствующее обеспечение выделяется. Возьмем ее поиск на предельный режим. Мобилизуем всех специалистов для решения этой задачи. Думаю, пустышку не потянем. Не должны потянуть пустышку. Не имеем права. На то нас и держат.

— Это точно, — согласился капитан.

А полковник, переходя на деловой, официальный тон, продолжал:

— Немедленно размножьте словесный портрет. Разошлите его в особые отделы частей и соединений, в наши отдельные подразделения. Я дам строгое указание, чтобы ее не спугнули.

Потапов усмехнулся. Полковник бросил на него неодобрительный взгляд.

— Извините, товарищ полковник! Не сдержался. Подумал, что ей и во сне не снилось, чтобы вся наша служба ее охраняла от задержания.

— Да! Ситуация действительно необычная, — улыбнулся полковник. — Но ничего. На этот раз благополучно к немцам вернется. А уж в следующий мы с ней поквитаемся. Теперь за дело. Время не терпит. Свяжитесь с нашими людьми в штабе тыла. Выясните, кто из вольнонаемных женщин исчез в последнее время.

— Возможно, ее по семейным обстоятельствам в отпуск пустили? — вставил капитан Потапов.

— Не думаю. Но если есть такие — проверить и их. В отделе кадров тыла снять копии с их фотографий. Думаю, если она работала у нас даже под чужим именем, сличение фотографии со словесным портретом поможет выявить ее подлинное лицо. А это уже кое-что... Итак, не теряйте времени. Соответствующее указание службам я дам незамедлительно.

Полковник встал, давая понять, что разговор окончен.

— Я немедленно займусь этим делом, — сказал капитан Потапов, поднимаясь со стула.

— Желаю успеха. О всех мероприятиях и результатах по этому делу докладывать мне каждые шесть часов.

— Слушаюсь!

Капитан Потапов направился к двери, а полковник взял телефонную трубку.

Солнце еще не успело скатиться за горизонт, когда фотография Светланы Поповой уже лежала на столе начальника «Смерш» фронта.

 

12

В последних числах мая солнце начисто выжгло траву. Земля пересохла от жажды. Даже чуть приметный легкий ветерок, невесть откуда нарождавшийся в знойном мареве, поднимал над степью вьющиеся столбики пыли. Жара изнуряла. Раскаленный воздух затруднял дыхание. И лишь вечерами, когда разрумяненное светило уползало за горизонт, дышать становилось легче.

В один из таких вечеров, изрядно набегавшись за день с поручениями Рунцхаймера, Леонид Дубровский вернулся в свою комнату с единственным желанием отдохнуть. Потемкин еще накануне был командирован в Таганрог на три дня. Дубровский снял куртку, стянул с себя влажную майку. Его взгляд скользнул по расстеленной на столе газете и остановился на заголовке, набранном крупным шрифтом: «ПОСЛЕДНИЕ СООБЩЕНИЯ». Это была местная газета, выпускавшаяся на русском языке под эгидой бургомистра и под неусыпным надзором Рунцхаймера.

Дубровский присел на краешек стула и начал читать сообщение из главной квартиры фюрера.

«На всех фронтах происходили бои местного значения. У кубанского предмостного укрепления и у Новороссийска продолжались ожесточенные воздушные бои, в которых порой участвовало по нескольку сот самолетов. Германская авиация производила весьма успешные налеты на военные объекты по среднему течению Волги и бомбардировала станцию Елец.

Германская и итальянская авиация многими последовательными волнами налетала на десантные войска и суда неприятеля, производившего высадку на острова Пантеллерия и Лампедуза. При этом был потоплен морской транспорт в 8000 тонн и 14 десантных ботов. Трем крейсерам и 14 другим военным кораблям, среди них нескольким миноносцам, равно как и 6 транспортным пароходам, были нанесены повреждения настолько сильные, что многие из этих судов можно считать погибшими...»

«Ничего не скажешь, точнейшая информация! — усмехнулся Дубровский. И тут же подумал: — Лень даже цифры разные придумывать: 14 ботов потопили и столько же повредили. Да еще утверждают, что их можно считать погибшими».

Взгляд его снова побежал по строчкам:

«Прошлой ночью британские бомбардировщики произвели налет на Западную Германию. От воздушных бомб особенно пострадало население города Бохума. Здесь повреждено много жилых зданий и 2 больницы. 23 из налетевших бомбардировщиков были сбиты».

На этом сообщение из главной квартиры фюрера заканчивалось. Но рядом в колонке пестрели абзацы с различной информацией.

«Вчера сильное соединение германских бомбардировщиков бомбардировало английский город и порт Плимут, где возникли огромные пожары, — продолжал читать Дубровский. — Одновременно бомбардировались также важные военные объекты в южной Англии».

Взгляд перескочил на соседнюю колонку:

«В заключение министр отметил, что количество рабочих в военной промышленности все растет, что в строй вступают все новые и новые заводы. Запросы фронта родиной выполняются в кратчайшие сроки и в полном объеме. Фронт может быть спокоен — тыл ему будет доставлять больше оружия, и все лучшего качества. Только за один май 1943 года мы выпустили больше тяжелых танков, чем за весь 1941 год».

Далее Геббельс в своем выступлении сказал:

«Мы выжидаем, но только совсем в другом смысле, нежели думают враги. Фронт на Востоке стоит непоколебимо. Целый поток нового оружия и боеприпасов течет на Восток. Конечно, вы не станете требовать, чтобы я хоть словом обмолвился о ближайших намерениях нашего командования на Востоке. Могу сказать лишь одно: немецкий народ может быть совершенно спокойным; колоссальные напряжения его в течение тотальной войны не были напрасными. В один прекрасный день они будут использованы. Когда? И где? Пусть над этим поломают головы наши враги. Могу лишь заверить немецкий народ, что день сокрушительного разгрома России, а за ней и ее союзников гораздо ближе, чем это можно предположить».

Дубровский поморщился, поднялся со стула и прошелся по комнате. За окном уже сгущались сумерки.

«А что, если они действительно собрали новый мощный кулак и намереваются начать очередное летнее наступление? Недаром же несколько дивизий вермахта ушли с нашего фронта на север. Вероятно, где-то на центральном участке Гитлер готовит реванш за поражение под Сталинградом. Возможно, именно об этом так прозрачно намекает доктор Геббельс. Знает ли советское командование о конкретных планах немцев? Сумеют ли наши выстоять этим летом? Конечно, гитлеровцы уже не те, что были в сорок первом. Но и сейчас у них большая сила. А впрочем... — Дубровский вспомнил двух дезертиров, пойманных всего несколько дней назад и доставленных в ГФП к Рунцхаймеру. — Да-а, эти уже не вояки... Видно, плохи дела, если и того и другого по просьбе командира армейского корпуса Рунцхаймер приговорил к расстрелу».

Дубровский вспомнил, как выглядел этот показательный расстрел. Вместе с Рунцхаймером он приехал на плац в расположение одного из полков. Перед огромным каре выстроившихся войск вывели этих двух, приговоренных к смерти. Сам генерал Рекнагель зачитал приговор и произнес короткую, но устрашающую речь. Потом прогремел залп. Дубровский был потрясен. Впервые на его глазах немцы стреляли в немцев. Рунцхаймер был зол в тот день и твердил не переставая, что и среди немцев появились трусы, что если не искоренить эту заразу в германской армии, то она может погубить нацию.

Перед мысленным взором Дубровского вновь возникли перепуганные, искаженные страхом лица немецких дезертиров, которые с недоумением взирали на происходящее и все еще не верили, что это конец. Каждому из них не исполнилось и девятнадцати, и, быть может, потому они с детской наивностью поглядывали на генерала, ожидая после назидательной речи услышать из его уст слова прощения.

И невольно вслед за немецкими дезертирами в памяти возникли образы девчонок из Первомайки, советской парашютистки, не сломившейся на допросах у Рунцхаймера, Михаила Высочина и конечно же не по-детски серьезное лицо Виктора Пятеркина.

«Где-то ты сейчас, мой храбрый маленький друг, мой бесстрашный связной? — подумал Дубровский. — Добрался ли ты до капитана Потапова? Скоро ли подашь о себе знать?»

Со дня на день ожидал Дубровский весточки о возвращении Виктора к сестрам Самарским. Уже много новых сведений успел накопить он для передачи через линию фронта. Потому-то с таким нетерпением ждал своего связного. Но война сурова и безжалостна. Люди гибли не только на фронтах. И естественно, Дубровский не знал, что больше никогда не увидит Виктора Пятеркина.

Нет, не вражеская пуля, не снаряд, не бомба настигли маленького разведчика. Невероятный, непредвиденный случай оборвал его короткую жизнь. Школьные товарищи, проживавшие с Виктором на одной улице, отыскали в степи проржавевший немецкий пистолет. Долго мыкались с ним, пытаясь извлечь обойму. Но все их старания были тщетны. В эту пору и подоспел к ним Виктор. Узнав, в чем дело, он с видом знатока вызвался помочь друзьям. Взяв пистолет в руки, он авторитетно заявил:

— Перво-наперво его надо поставить на предохранитель, чтобы не выстрелил.

Но передвинуть предохранитель было тоже не просто. Ржавчина уже изрядно въелась в металл. Прилагая неимоверные усилия, чтобы передвинуть защелку, Виктор долго вертел пистолет в руках. И наконец защелка сдвинулась с места и со скрежетом приняла нужное положение.

— Во! Теперь он ни за что не выстрелит, — сказал Пятеркин и, взведя курок, протянул пистолет одной девчонке: — На! Стреляй хоть в меня... Не бойся, ничего не будет.

Девочка подняла пистолет на уровень глаз и спустила курок. Раздался оглушительный выстрел. Виктор Пятеркин двумя руками схватился за грудь и словно подкошенный повалился на землю. Как выяснилось впоследствии, патрон уже был в канале ствола, а найденный ребятами пистолет стоял на предохранителе.

Виктора Пятеркина хоронили с почестями. И сегодня одна из улиц Ворошиловграда носит имя этого храброго паренька.

А Дубровский ждал, ждал...

Был душный майский вечер. Дубровский прилег на кровать и задумался: «Сегодня тридцать первое мая. Сколько же можно еще тянуть? Ведь Светлана Попова, вероятнее всего, уже на той стороне — вершит свои черные дела. Чего я стою, если капитан Потапов до сих пор не знает о ней, не знает, где я, чем занимаюсь? Необходимо немедленно подыскать человека. Надо вместе с новым донесением о себе повторить старое, то, что было послано с Пятеркиным. Жалко, если Виктор погиб. А может, ранен? Но откладывать нельзя. А кого послать? Алевтина Кривцова, вероятно, откажется — у нее на руках дочка. А если рискнуть и связаться с Михаилом Высочиным? Нет. Этот вряд ли поверит мне. Да и где его теперь сыщешь? Наверно, скрывается по тайникам. А что, если махнуть самому на ту сторону? — От этой мысли Дубровский даже съежился. Он представил себе суровое лицо капитана Потапова, его осуждающий взгляд. И сам себе ответил: — Что же ты? Столько сил, столько выдержки и старания потрачено на внедрение к немцам, да еще в гестапо, и все это ради одного донесения?! Не слишком ли дорого? К тому же война еще в самом разгаре. Нет, Потапову я нужен здесь, а не там. Надо выждать еще несколько дней. А попутно искать подходящего человека для перехода через линию фронта».

Приняв окончательное решение, Дубровский заставил себя уснуть. Разбудил его громкий стук в дверь. Леонид открыл глаза, присел на кровати. Непотушенная керосиновая лампа излучала со стола желтый, тусклый свет.

— Кто там? — громко спросил Дубровский, протирая глаза.

— Это я, Макс! Ты что, спишь?

— Уже не сплю! Заходи, Макс!

Дверь со скрипом приоткрылась, и Макс Борог переступил порог комнаты.

— Сейчас только половина одиннадцатого. Я не думал, что ты так рано уляжешься спать, — оправдывался он, вглядываясь в сонное лицо Дубровского. — К тому же у тебя горит свет, а твой сосед, как мне известно, в Таганроге.

— Ничего, ничего, Макс! Проходи, присаживайся.

Макс Борог неуверенной походкой подошел к столу, медленно опустился на стул.

— Ты где-то успел уже выпить? — спросил Дубровский.

— Да! Я этого не скрываю.

— Где же? И по какому поводу?

— Зашел в гости к одному чеху. У него нашлась бутылка шнапса. Мы ее вдвоем осушили. Жаль, что тебя не было.

— По-моему, вы и без меня с ней хорошо управились...

— Ты, Леонид, все шутишь. А мне гадко. На душе гадко.

— А что случилось?

— Вспомнили мы с приятелем Прагу. Вспомнили, как встретились там в мае прошлого года. То были тяжелые времена для чехов.

— Расскажи, я не могу припомнить.

— В мае было покушение на Гейдриха. А потом полились реки чешской крови. Сегодня мы с приятелем припомнили приказ Карла Германа Франка. Он тогда так написал в приказе. Слушай, Леонид, внимательно: «Предписываю в служебное и неслужебное время обязательно применять огнестрельное оружие при малейшем подозрении на оскорбительное отношение со стороны чеха либо при малейшем сопротивлении при аресте. Лучше десять чехов мертвых, чем один оскорбленный или раненый немец!» Вот как. Я этот абзац из его приказа наизусть, помню. На всю жизнь он в моей памяти останется. Ровно год назад этот приказ вышел. Вот мы с моим другом, Франтишеком, и выпили по этому поводу.

— А вы что в Праге делали? В отпуск, наверно, ездили?

— Нет. Я в ту пору в криминальной полиции служил. А потом, после покушения на Гейдриха, меня на фронт в полевую жандармерию назначили. Понятно, в Праге чехов на немцев стали менять.

— Постой, постой, Макс! Как это чехов на немцев менять стали? — не понял Дубровский.

— Это просто. Долго не могли обнаружить убийц Гейдриха, — продолжал Макс Борог. — За их поимку даже десять миллионов крон обещали. А как их поймаешь, если неизвестно, где они прячутся. А немцы думали, что чехи в полиции их покрывают. Вот и решили, чтобы в полиции побольше судетских немцев было. Чехов — на фронт, а немцев — в полицию. Понял теперь?

— Теперь понял. Что ж, так и не поймали тогда убийц Гейдриха?

— Почему не поймали? Поймали. Только они живыми не дались Кто в перестрелке погиб, а кто пулю в висок — и готово. Ты не думай, чехи тоже умирать умеют. Смотря за что, конечно.

— А за что бы ты мог умереть, Макс?

Осоловелыми глазами Макс Борог уставился на Дубровского. Какое-то мгновение он сидел молча, туго соображая, о чем его спрашивают. Потом икнул и погрозил Дубровскому пальцем.

— Если тихо, то можно! — членораздельно проговорил он.

— Что «если тихо»?

— Ты Ярослава Гашека знаешь?

— Конечно, читал. А при чем тут Гашек?

— Я хочу напомнить тебе слова Швейка...

— Ну давай, Макс. Послушаю, как у тебя это получится.

— Так вот, однажды у Швейка спросили: «Здесь стрелять можно?» И знаешь, что бравый Швейк ответил?

— Нет. Не помню.

— Он ответил: «Если тихо, то можно!» Теперь тебе ясно, почему я так сказал?

— Теперь ясно.

— Вот и хорошо, Леонид. Спасибо тебе и твоей даме зато, что вы познакомили меня с хорошей русской девушкой. Она мне действительно понравилась. Давай встретимся с ними еще раз, а то мне одному неловко.

— Ну, раз такое дело, завтра же договорюсь с Алевтиной — и пойдем вместе в кино. Говорят, новый фильм стали показывать.

— Да-да! «Моя любовь» называется.

— Вот видишь, и название подходящее. Только бы Рунцхаймер другую работу нам не придумал.

— Нет. Я сейчас заходил к дежурному. Там телефонограмма есть от полицайкомиссара Майснера. На завтра Дылду к пятнадцати часам вызывают в Сталино. По какому-то срочному и важному делу. Поэтому можешь считать, что вечер и ночь наши.

— Значит, договорились.

Со двора послышался радостный лай Гараса. Засидевшийся пес опрометью носился от гаража к воротам и опять к гаражу. В ответ ему откуда-то издалека тявкнула какая-то собачонка, но громкий лай Гараса заглушал все.

Под окном захрустел гравий. В луче тусклого света показался Рунцхаймер. Подойдя поближе, он заглянул в оконный проем:

— Господин Дубровский, а что, наш Алекс еще не вернулся из Таганрога?

— Никак нет, господин фельдполицайсекретарь! Я думаю, он сразу доложил бы вам о своем прибытии! — Леонид подошел к окну.

— Вероятнее всего, он сделал бы именно так. Но вы с кем-то разговариваете, и я решил, что это Алекс.

— О нет, господин фельдполицайсекретарь! Это я, фельдфебель Борог! — Макс вскочил со стула и отошел от стены, за которой Рунцхаймер не мог его разглядеть.

— А почему вы здесь?

— Просто так, зашел к господину Дубровскому поболтать перед сном.

— Ну что ж, каждый отдыхает как ему вздумается.

Подбежавший к окну Гарас встал на задние лапы и, упершись передними на подоконник, облаял Дубровского и Макса Борога. Поэтому ни тот ни другой не расслышали последних слов, произнесенных Рунцхаймером. Но оба одобрительно закивали в знак согласия.

— Спокойной ночи, господа! — произнес Рунцхаймер, отогнав от окна Гараса.

— Приятного сна, господин фельдполицайсекретарь! — почти одновременно проговорили Макс Борог и Дубровский.

Через несколько минут и Гарас, и его хозяин скрылись в своей обители.

— Не понимаю, — задумчиво проговорил Борог, — как можно любить собаку и так ненавидеть людей. Только добрый человек умеет любить животных.

— Знаешь, Макс, а я думаю, что Дылда не любит Гараса. Он почитает в нем силу и преданность. И гордится им, как любой офицер может гордиться хорошим солдатом.

— Почему ты так думаешь, Леонид?

— Я уверен в этом. Доведись Гарасу, к примеру, сломать ногу, Дылда его лечить не станет. Он сам пристрелит его, чтобы не обременять себя лишними заботами.

— Пожалуй, ты прав, Леонид. Теперь я совсем по-другому понял самую любимую поговорку Рунцхаймера.

— Какую поговорку?

— Он часто любит повторять: «Хорошо, когда собака друг. Но каково, когда друг — собака!»

— Что ж, это к нему очень подходит! — улыбнулся Дубровский, уже слышавший ранее эту поговорку. — Таким образом, нам осталось определить, кто же из них собака.

Неожиданно он осекся на полуслове, поймав себя на мысли, что болтает лишнее и чересчур доверяется Максу, который столь открыто высказывает свою неприязнь к немцам. И хотя Дубровский готов был поверить в искренность Макса Борога, внутренний голос предостерегал его. Правда, выдержка из приказа Карла Германа Франка, которую запомнил и процитировал Макс Борог, красноречивее всяких уверений говорила о кровной обиде чеха.

Тусклый свет керосиновой лампы еле освещал комнату. Крохотное пламя едва удерживалось на кончике фитиля.

— Керосин кончается, а долить нечем, — сказал Дубровский. — Надо завтра наполнить лампу.

— А нам пора спать. Гаси свет и ложись. Я тоже пойду к себе.

Макс Борог направился к двери. Приоткрыв ее, он обернулся.

— Значит, завтра вечером пойдем в кино с нашими дамами?

— Обязательно, Макс. Как договорились.

Но не только в кино, даже встретиться с Алевтиной Кривцовой Дубровскому так и не довелось. На другой день, уже вечером, когда Леонид и Макс намеревались отправиться в город, вернулся Рунцхаймер. Еще не выходя из автомобиля, он крикнул подбежавшему с рапортом дежурному:

— Немедленно собрать по тревоге всю команду!

Выполняя приказ, дежурный объявил общее построение.

— Такого еще никогда не было, — сказал Макс Борог Дубровскому. — Видимо, случилось что-то важное.

Через несколько минут во дворе ГФП выстроились следователи и переводчики, водители грузовиков и охранники. Пробежав хмурым взглядом по лицам своих подчиненных, Рунцхаймер обратился к ним с краткой речью:

— В это напряженное время, когда по приказу фюрера наши доблестные войска готовят сокрушающий удар по врагу на Восточном фронте, гехаймфельдполицай семьсот двадцать один поставлена ответственная боевая задача. Концентрированными усилиями мы должны очистить тылы наших войск от партизанских банд, вражеских лазутчиков и диверсантов. Если мы не выполним эту задачу, то тем самым мы не выполним свой священный долг перед фюрером и фатерландом! — Он умолк. Вновь оглядел шеренгу, оценивая, какое впечатление произвели его слова. Потом, заложив руки за спину, прошелся вдоль строя. И вдруг вскинул голову и, приподнявшись на цыпочки, закричал низким фальцетом: — Но мы помним о своем долге, и мы с честью выполним его! Мы клялись в верности нашему фюреру Адольфу Гитлеру, который думает о нас и который приведет великую Германию к полной победе над ее врагами! — Опустившись на пятки, он продолжал: — И сегодня каждый из нас должен внести свою лепту в эту победу. Каждый на своем посту. Фюрер призывает нас безжалостно искоренять все, что мешает установлению нового порядка на этой освобожденной нами от большевизма земле. И мы сделаем все, что зависит от нас. Каких бы усилий это ни стоило.

Именно поэтому полицайкомиссар Майснер приказал в кратчайший срок перебросить нашу внешнюю команду из Кадиевки обратно в Сталино. Здесь мы уже сделали все, что было в наших силах. А там, в Сталино и его окрестностях, вновь поднимают головы партизаны. Не далее как вчера неподалеку от Сталино они вырезали семь метров подземного кабеля, который связывает ставку фюрера с командованием группы армий «Юг». И это в то самое время, когда ставка готовит решающий удар на советско-германском фронте!

Полицайкомиссар Майснер сообщил мне, что надеется на нашу команду, и приказал перебазироваться в Сталино за сорок восемь часов. Четыре часа я потратил на обратный путь. Столько же потребуется, чтобы добраться туда. Таким образом, на все сборы в нашем распоряжении остается всего сорок часов. Но это предел. Я рассчитываю прибыть в Сталино хотя бы на час раньше назначенного срока. Вот почему я собрал вас по тревоге. Вот почему с этого момента я запрещаю кому бы то ни было отлучаться из расположения команды без моего ведома. Необходимо каждому собрать все документы, папки, протоколы допросов, за которые он отвечает. Неоконченные дела завершить этой же ночью. И помните, лучше расстрелять десять невиновных, чем упустить хотя бы одного бандита. История не простит нам слюнтяйства и мягкотелости. Мы и так проявляем излишнюю доброту. Поэтому я призываю вас к твердости. Будьте безжалостны к врагам рейха, к врагам фюрера, а значит, и к нашим врагам.

Господ следователей и переводчиков прошу остаться. Остальные отправляются по своим службам готовить технику и имущество к перебазированию.

Словно кубики из пирамиды, рассыпались три ровные шеренги людей. Лишь чуть более десятка из них остались возле Рунцхаймера. Наиболее доверенных и приближенных Рунцхаймер пригласил к себе в кабинет.

— Господа, — обратился он к ним, когда все расселись, — полицайкомиссар Майснер сказал мне, что мы с честью справились с нашей задачей здесь, в Кадиевке. Он просил меня подготовить представление к наградам наиболее отличившихся. И я это сделаю сегодня же. Но, господа, это поощрение не только за ваши прежние заслуги, это своеобразный аванс на будущее. Полицайкомиссар Майснер надеется на вашу хорошую работу в Сталино. Он сообщил мне, что, к сожалению, не может в ближайшее время привлечь для работы в Сталино внешнюю команду фельдполицайсекретаря Брандта, которая так отличилась в Таганроге.

Люди Брандта действительно проявили мужество, находчивость и оперативность. В начале мая они схватили небольшую группу бандитов. В ходе следствия они кое-что выявили и сумели внедрить в партизанские отряды своих людей. И результат не заставил долго ждать. В руки внешней команды ГФП в Таганроге попал неплохо организованный партизанский отряд насчитывающий более двухсот человек. Судя по донесению Брандта, с которым меня ознакомил полицайкомиссар Майснер этот отряд был хорошо вооружен. Во время ареста партизан люди Брандта обнаружили у них в тайниках большое количество винтовок, автоматов, пистолетов, гранат и патронов. Можете себе представить, что мог натворить такой отряд в Таганроге, если бы внешняя команда ГФП не обезвредила его вовремя.

Полицайкомиссар Майснер высказал предположение, что точно такие же партизанские отряды орудуют в Горловке и в Сталино. В этом шахтерском районе можно всего ожидать. Именно поэтому нас перебрасывают в Сталино, поближе к центру шахтерского края.

Почти всю ночь и весь следующий день сотрудники Рунцхаймера трудились в поте лица, готовясь к отъезду. Сам Рунцхаймер ездил за отчетами на биржу труда, инструктировал начальника русской вспомогательной полиции, подгонял следователей, которые не успевали закончить допросы, и тут же подписывал смертные приговоры. За сутки успели расстрелять более семидесяти человек. Многие из этих людей не были ни в чем виноваты, и беда их заключалась в том, что они числились за ГФП-721.

Через тридцать шесть часов после возвращения Рунцхаймера из Сталино три крытых грузовика, переполненные сейфами, ящиками с документами и протоколами допросов, кроватями и матрацами, поверх которых восседали солдаты, выехали за ворота опустевшего двора и, рыча дизельными моторами, покатились к шоссе, ведущему в Сталино. На выезде из Кадиевки их обогнал «мерседес» Рунцхаймера. Рядом с водителем сидел Леонид Дубровский. Сам Рунцхаймер полулежа дремал на заднем сиденье. Гарас покоился у его ног.

 

13

Донецкая земля встретила Рунцхаймера и его команду проливным дождем. Еще в районе Горловки, на полпути к Сталино, разглядывая мрачные терриконы, возвышавшиеся то по одну, то по другую сторону дороги, Дубровский приметил над горизонтом небольшую свинцовую тучу. Но по мере приближения эта туча росла и ширилась, хмурилась, расползаясь по небу. Непроглядная хмарь опустилась на степь. Величественные терриконы уже не казались такими огромными.

Впереди показался город. Все стихло перед грозой. И вдруг рванул сильный, порывистый шквал. Он пронесся над пересохшей степью, поднимая с земли тучи пыли, разгоняя в разные стороны клубки перекати-поля, срывая зеленые листья с редких деревьев. Этот шквал упругого ветра с такой силой стеганул по машине, что Дубровскому на миг показалось, будто, «мерседес» врезался в густую вязкую массу.

— В чем дело? — прозвучал над ухом сонный голос Рунцхаймера.

И, словно в ответ, по ветровому стеклу стукнули первые крупные капли, затем они расползлись по пыльной поверхности неровными струйками, но в тот же миг были смыты целой лавиной дождя, обрушившегося на автомобиль.

Водитель притормозил, включил «дворники».

— Первый раз в жизни такое вижу, — сказал он.

— Молод еще. Поживешь побольше, не такое увидишь, — ответил Рунцхаймер. — Много влаги накопил всевышний, чтобы разом бросить ее на эту коварную землю. Такой дождь — хорошее предзнаменование. Скоро и германская армия вот так же обрушится на Советы. Мы прорвем фронт и неудержимо двинемся на Москву. Только падение Москвы может поставить точку в этой войне!

Я всегда преклонялся перед полководческим гением Наполеона. А он сказал в свое время, что если возьмет Киев, то возьмет Россию за ноги; если овладеет Петербургом, возьмет ее за голову; заняв Москву, поразит ее в сердце. Гениально. Не правда ли? А сегодня мы, немцы, держим Россию за ноги. Блокадой Ленинграда мы сдавили ей горло. Остается поразить ее в сердце — и война будет закончена. Вот почему мы готовим теперь удар в самом центре Восточного фронта. Вспомните мои слова, в ближайшие дни начнется решающая битва, которая положит конец этой войне.

Треск разорвавшейся молнии заглушил последние слова Рунцхаймера. Ее ослепительный свет вспорол свинцовое небо, осветил на мгновение степь. И разом могучий громовой раскат потряс землю.

— Глуши мотор! Переждем грозу! — приказал Рунцхаймер водителю, увидев, как загорелся грузовик, ехавший в каких-нибудь двухстах метрах впереди.

«Мерседес» остановился. К горящему грузовику бежали солдаты с других машин.

— Господин фельдполицайсекретарь, — обратился водитель к Рунцхаймеру, — разрешите пойти посмотреть?

— Сиди на месте. Там без тебя управятся. — И после недолгого молчания добавил: — Сейчас утихнет — и поедем дальше.

Между тем ярко-красное пламя охватило уже весь грузовик. Густой черный дым потянулся к тучам.

— Я тоже впервые вижу такое, — проговорил Рунцхаймер, ни к кому не обращаясь. — Знал, что молния может поджечь, но видеть не приходилось.

Мимо «мерседеса» пробежали солдаты, спешившие к месту пожара.

«Пожалуй, это действительно хорошее предзнаменование, когда молния поражает немецкий грузовик, — подумал Дубровский. Он глядел на танцующие языки пламени. — А что, если немцы и впрямь еще так сильны? Что, если этот мощный удар, о котором много разглагольствует Рунцхаймер, на самом деле будет неотразимым? Недаром же все газеты цитируют угрожающую речь Геббельса. И все-таки нет! Наши должны выстоять!»

Шквальный ветер утих так же неожиданно, как и начался. Зловещая, бушующая туча уползла дальше в степь, пронзая стрелами молний землю у горизонта. Но по-прежнему, не переставая, лил дождь, будто силясь погасить пламя на догорающем грузовике.

— Поехали! — приказал Рунцхаймер водителю.

«Мерседес» тронулся в путь по взмокшей дороге. Не прошло и десяти минут, как машина Рунцхаймера въехала в Сталино. Дождь все лил и лил, и потому улицы города были пустынны.

Вскоре «мерседес» остановился возле пятиэтажного каменного дома.

— Вот мы и приехали! — сказал Рунцхаймер. Он посмотрел на часы. — Одиннадцать тридцать. До шестнадцати часов еще целых четыре часа тридцать минут. Максимум через час наши грузовики будут здесь. Таким образом, я смогу доложить полицайкомиссару Майснеру, что его приказ выполнен раньше срока на целых три часа.

— Наверно, полицайкомиссар Майснер очень строг? — произнес Дубровский.

— Точность — это привилегия не только королей. Она присуща всей немецкой нации.

Дубровский промолчал и вслед за Рунцхаймером выбрался из автомобиля. Спасаясь от дождя, они быстро пересекли тротуар и, миновав автоматчика, стоявшего у подъезда, вошли в здание через большую массивную дверь.

— Интересно, что здесь было прежде? — как бы раздумывая вслух, спросил Дубровский, оглядываясь по сторонам.

— Здесь размещался советский банк, — ответил Рунцхаймер, не останавливаясь, и тут же добавил: — Вы подождите, пока подъедут наши. А я поднимусь к полицайкомиссару и доложу о прибытии.

— Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь! — отчеканил Дубровский по привычке.

К вечеру люди Рунцхаймера были размещены по комнатам на третьем этаже здания ГФП. И здесь Дубровского поселили вместе с Потемкиным, который повесил над своей кроватью фотографию немецкой кинозвезды, привезенную из Таганрога. Третью кровать занимал молодой украинец Грицко Рубанюк, служивший при штабе полицайкомиссара Майснера. Он-то и пригласил в первый же вечер Потемкина и Дубровского в казино, располагавшееся в подвале того же здания. Рубанюк оказался разговорчивым парнем и за ужином без умолку рассказывал новым знакомым о своих любовных похождениях.

— Девки здесь — во! — поминутно говорил он, оттопыривая большой палец на правой руке.

Потемкин проявлял живой интерес к рассказчику. Дубровский же делал вид, что увлеченно слушает, а сам настойчиво думал о том, как найти связного, с которым можно будет направлять донесения капитану Потапову. Сразу же после ужина, несмотря на приглашение Рубанюка прогуляться по городу, он сказал, что устал после переезда, и отправился к себе в комнату. Потемкин тоже отказался от прогулки, и Рубанюк пошел искать приключений в одиночестве.

— Так что же там стряслось, в Таганроге? — спросил Дубровский, когда они вместе с Потемкиным вернулись в комнату.

— Забавная история получилась. Брандту просто повезло. Он и не ведал, что в городе крупная банда орудовала. Вернее, знал, потому как листовки по городу кто-то распространял, случалось, и солдат убивали. Только поймать никого не удавалось. Ну, точь-в-точь как у нас в Кадиевке. И всему помог случай. Вспомогательная полиция задержала одного незарегистрировавшегося коммуниста, Афонов его фамилия. Поместили его в камеру, где и без того человек десять сидело. Среди них один румынский дезертир. Ну, да это не главное. А главное то, что Афонов оказался руководителем крупной, серьезно организованной банды. Его друзья на воле решили организовать ему побег из полиции во время прогулки. Камеры-то у них в подвале полиции размещаются. Вот и подговорил он своих сокамерников участвовать в этом побеге. И конечно, румына этого стал обрабатывать. Румыну-то за дезертирство расстрел грозил. Вот и пожалел его Афонов. А румын решил иначе. Решил поменять свою жизнь на жизнь сокамерников. И заложил всех. Капнул следователю о подготовке к побегу. Да еще сказал, что друзья Афонова собираются напасть на полицию с оружием в руках. Даже время побега сообщил. Тут уж начальник вспомогательной полиции понял, что за птица у него в подвальной камере. Сообщил Брандту. А тот уж закрутил машину. Более двухсот человек выловили в Таганроге. И оружия у них было порядком, что тебе боевая часть. Такой переполох могли устроить генералу Рекнагелю, что не только у Брандта, у самого полицайкомиссара Майснера голова на плечах не удержалась бы. А теперь они что, теперь все герои. Ордена получат.

— Так если всех бандитов переловили, зачем же тебя туда посылали?

— Для помощи! У них там для допросов переводчиков не хватало. Вот меня и кинули на прорыв. Так сказать, для обмена опытом! — Потемкин рассмеялся злым, недобрым смехом.

— Теперь ясно. Глядишь, и тебе награда перепадет?

— Не-е-ет. Я там мало пробыл. Разве что здесь, в Сталино, отличиться придется. Есть такие данные, что таганрогская банда с местной связь поддерживала. Но пока точных сведений добыть не удалось. А я уверен, и в Сталино есть партизаны. Видел, на дороге перед городом грузовик сгоревший стоит? Небось их рук дело.

— Брось ты гадать на кофейной гуще. Этот грузовик у нас на глазах сгорел. Молния в него стукнула, вот он и вспыхнул как спичка.

— Да? Гроза была сильная. Мы в нее тоже попали. Только не думал я, что грузовик загорелся от молнии.

— Ладно, давай спать ложиться. Завтра в семь часов поднимут. А в восемь уже построение во дворе.

— Это мне известно. Мы же до Кадиевки здесь жили. Завтра посмотришь на шефа. Так себе, толстячок с голубыми глазами. Пенсне примечательное. Правда, на людей он поверх стекол смотрит. И о политике говорить любит. Хлебом не корми, дай поговорить про политику.

— Интересно!

— А чего интересного! Он же твоего мнения не спрашивает. Он сам во всем разбирается. А ты стой и выслушивай, чего он там пустомелет. Да еще поддакивай, не то на подозрение попадешь. Тут он быстро свое мнение о тебе составит. Хитер, бестия! Не то что наш Дылда.

— А разве Рунцхаймер не хитер?

— Нет, у того злости больше, а хитрости ни на грош. А этот вроде бы мягко стелет, да жестко спать. Он ведь меня как проверял, когда я впервые тут появился? Привел в санчасть, усадил за стол, пиши, говорит, биографию и клятву фюреру. Стал я писать. За другим столом следователь Квест допрашивает пойманного коммуниста. Минут через пять он этому коммунисту отточенные шомпола в суставы ног совать начал. Тот кричит благим матом, а Майснер стоит возле меня и смотрит, как я на это реагирую. Ничего, эту пытку я выдержал.

— А коммунист?

— Бог его знает что он болтал. Может, правду, а может, и нет. Мне-то что? В санчасти почти все признаются.

— При чем тут санчасть?

— Это камеры пыток здесь так называются. И шкаф медицинский там стоит, и матовое стекло на дверцах — все чин чином. Только вместо лекарств да клистирных трубок там плетки из проволоки, шомпола отточенные, иголки для ногтей. Подожди, сам все еще увидишь.

Дубровский уже разделся, забрался под одеяло. После грозы из открытого окна веяло прохладой.

— И сколько же здесь таких санитарных комнат? — спросил он после минутного молчания.

— На первом этаже помещается канцелярия, но и там одна такая комната есть. А на втором этаже, считай, все комнаты под санчасть оборудованы. Как доставят арестованного из тюрьмы — сразу на второй этаж. А там каждый следователь свою санчасть имеет. Днем по коридору пойдешь — будто в сумасшедшем доме побываешь. Из-за каждой двери вопли на все голоса разносятся.

— Ладно, не рассказывай перед сном, а то, чего доброго, ночью кошмары приснятся.

— Во сне это ничего, это быстро проходит. А вот когда наяву, это пострашнее.

Потемкин потушил керосиновую лампу и тоже лег.

А утром вновь ослепительно сверкало солнце. Будто и не было никакого дождя.

После утренней проверки и указаний на день полицайкомиссар Майснер отпустил всех, кроме внешней команды Рунцхаймера. Он молча прошелся вдоль шеренги, вглядываясь пристально в лицо каждого. Дубровский выдержал этот оценивающий взгляд. Напряжение было так велико, что хотелось зажмуриться, чтобы избавиться от пытливого пронизывающего взгляда. Но в следующий момент Дубровский еле сдержал улыбку, когда полицайкомиссар Майснер снял с головы фуражку и, достав из кармана белоснежный носовой платок, вытер вспотевшую лысину. Только после этого взгляд его перенесся на другого сотрудника.

«Неплохая примета, — подумал Дубровский, — он снял передо мной головной убор».

А полноватая фигура с одутловатым лицом, с усиками а-ля Гитлер на широкой верхней губе продолжала медленно двигаться вдоль шеренги. Наконец, оглядев левофлангового, полицайкомиссар Майснер вышел перед строем на середину, вновь протер лысину белым платком и, водрузив на голову высокую фуражку с кокардой, заговорил мягким, вкрадчивым голосом:

— Господа, по докладам фельдполицайсекретаря Рунцхаймера я знаю, как славно потрудились вы в Кадиевке. Благодарю вас, господа! В ближайшие дни благодарность командования будет отражена в соответствующем приказе. Но, господа, война продолжается. После траурных дней Сталинграда наши враги во всем мире подняли голову. Вслед за ними поднимают голову и наши внутренние враги. Здесь, на освобожденной нами земле, начали активно действовать партизаны. Они хорошо вооружены и неплохо организованы. Но они просчитались. Мы еще крепко стоим на этой земле, и наш карающий меч не затупился...

Партизанская банда Афонова в Таганроге уже ликвидирована. Капитан Дитман вскрыл такую же банду в Амвросиевке. Настало время обезвредить партизан здесь, в Сталино. Они воспользовались тем, что мы рассредоточили свои силы, направив внешние команды ГФП в Кадиевку, Таганрог и Амвросиевку. Они решили, что в Сталино можно действовать безнаказанно. Господа, я намерен показать им, как они ошиблись. Кое-что мы уже сделали до вашего возвращения. Но этого еще недостаточно.

Вот почему я вновь призываю вас отдать все свои силы на борьбу с нашими внутренними врагами, которые здесь, в тылу нашей армии, могут помешать доблестным солдатам фюрера одержать историческую победу. Надеюсь, вы меня поняли, господа.

Полицайкомиссару Майснеру на вид было не больше сорока-сорока двух, но чрезмерная полнота, говорившая о сидячем образе жизни, и огромная лысина делали его старше своих лет. Подозвав к себе Рунцхаймера, он дал ему какие-то указания и неторопливой походкой пошел к зданию ГФП.

Рунцхаймер, повернувшись лицом к строю, начал распределять задания. На долю Дубровского выпала передача документов, привезенных из Кадиевки, в канцелярию штаба ГФП-721. В помощь ему для переноски громоздких ящиков Рунцхаймер выделил двух солдат.

Так советский разведчик Леонид Дубровский познакомился с начальником канцелярии ГФП-721 фельдфебелем Георгом Вебером. Этот молодой, невысокий, худощавый немец придирчиво и дотошно пересчитывал каждый листок приказов и распоряжений по внешней команде Рунцхаймера, сверял и записывал в толстую тетрадь номера документов и только потом убирал их в специально отведенный шкаф. Все стены этой большой комнаты, в которой размещалась канцелярия, были уставлены различными шкафами и сейфами. И Георг Вебер с чисто немецкой педантичностью, не торопясь, без суеты, но довольно проворно определял надлежащее место для каждого документа.

Выкладывая перед Георгом Вебером очередную стопку документов, Дубровский приметил на письменном столе листок с донесением из Таганрога. Пока фельдфебель записывал номера документов в свою тетрадь, взгляд Дубровского заскользил по строчкам.

«Группа тайной полевой полиции № 721

БРАНДТ».

Передовой штаб 2

№ 236/43

СОДЕРЖАНИЕ: отличия и награждения служащих вспомогательной полиции.

Группа Рекнагеля в Таганроге.

В подавлении и обезвреживании партизанских банд Афонова наиболее отличились следующие нижеприведенные служащие вспомогательной полиции:

1. Стоянов Борис — начальник вспомогательной полиции.

2. Петров Александр — начальник политического отдела.

3. Ковалев Александр — специалист в политическом отделе.

4. Ряузов Сергей — специалист в политическом отделе.

5. Кашкин Анатолий — агент.

6. Бондарион Михаил — полицейский.

Из перечисленных лиц представлены к награде:

1. Начальник вспомогательной полиции Стоянов Борис, который уже 20 апреля 1943 года был награжден за заслуги орденом служащих восточных народов 2-го класса в бронзе без мечей, награждается орденом еще более высокой степени с мечами.

2. Петров Александр, Ковалев Александр награждаются орденами служащих восточных народов 2-го класса с мечами

Весь состав вышеупомянутых лиц неустрашимо, с оружием в руках принимал активное участие в задержании и уничтожении бандитов, поэтому пожалование наград с мечами справедливо.

3. Ряузов Сергей, который отличился упорной работой и беспредельной преданностью, согласно распоряжению штаба 6-й армии получит продукты питания.

4. Кашкин Анатолий и Бондарион Михаил получат из фонда тайной полевой полиции каждый по одной бутылке водки в награду.

Сделано предложение, чтобы награждение и вручение наград производилось высшими военными чинами группы Рекнагеля, для чего и было приказано вспомогательной полиции собраться во дворе полицейского управления.

— Славно поработали, — проговорил Дубровский, прочитав до конца донесение Брандта.

Георг Вебер оторвался от бумаг, поднял голову и вопросительно посмотрел на Дубровского. Потом, перехватив его взгляд, увидел донесение Брандта и, глубоко вздохнув, сказал:

— Вам тоже представляется такая возможность. В зависимости от усердия можете заработать орден или бутылку водки. Для этого в Сталино широченное поле деятельности. На днях местные бандиты перерезали линию подземного кабеля, который связывает ставку фюрера с командованием группы армий «Юг». Попробуйте выйти на них — не одну бутылку водки можете обрести.

— Спасибо за совет. Но я как-то не по этой части. Предпочитаю вести трезвый образ жизни.

— Похвально, только вряд ли вас здесь поймут. Разве что полицайкомиссар Майснер? Он, пожалуй, единственный трезвенник во всей нашей организации.

— А вы тоже поклоняетесь дурманящим напиткам?

— Я — как все. А что остается делать? Так что, если раздобудете спиртное, не забывайте.

— Учту и постараюсь составить компанию. На новом месте всегда приятно обретать друзей. А вы мне очень симпатичны. Если не секрет, откуда вы родом?

— Я из Эссена. Там прошло мое детство.

— О-о! Примите мое сочувствие. На днях газеты сообщали, что Эссен подвергся массированной бомбардировке. Говорят, что в налете участвовало более трехсот английских тяжелых бомбардировщиков.

— Да. Я читал об этом. И девятнадцать из них были сбиты нашими ночными истребителями.

— А ваши родители и теперь проживают в Эссене?

— Нет. Я рано осиротел. И возможно, поэтому сумел достичь многого. Меня воспитывал союз немецкой молодежи. В тридцать восьмом году я уже был знаменосцем на молодежном митинге в Нюрнберге. Шестьдесят тысяч членов «Гитлерюгенд» собрались тогда на огромном стадионе. Под проливным дождем двигались мы через старый Нюрнберг. И чем сильнее хлестал дождь, тем громче мы пели: «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра будет принадлежать весь мир!» А на стадионе раскинулось море знамен и транспарантов. К нам приехал сам фюрер. Адольф Гитлер стоял всего в двух шагах от меня. И когда он стал пожимать нам руки, он пожал и мою. Да-да! Вот полюбуйтесь! — Вебер левой ладонью осторожно поднял свою правую руку. — Эту руку пожимал сам фюрер! — воскликнул он.

Георг Вебер говорил с такой страстью и так убедительно, что Дубровский подумал: «Типичный гестаповец. Такой пойдет на что угодно ради своего обожаемого фюрера». И чтобы перевести разговор на другую тему, сказал:

— К сожалению, Нюрнберг тоже подвергся варварской бомбардировке англичан.

— Им это дорого обойдется. Скоро англичане ощутят силу нашего нового оружия. В самое ближайшее время ракеты полетят через Ла-Манш. Так что возмездие не за горами.

— Мне нравится ваша вера. Если бы все немцы были столь тверды и решительны...

Георг Вебер не дал Дубровскому договорить:

— Да-да! Я знаю, что вы имеете в виду. Достойно сожаления, но у некоторых действительно мозги вывихнулись после Сталинграда. Но скоро мы свернем шею всем этим нытикам, попомните мое слово. Надеюсь, вы, господин Дубровский, уверены в нашей конечной победе?

— Естественно. Это не вызывает у меня никаких сомнений. Надо лишь побыстрее покончить с Советской Россией, чтобы помочь Роммелю в Африке. Иначе англичане и американцы могут сбросить его в Средиземное море.

— Пожалуй, вы правы. Но предоставим решать эти вопросы верховному командованию германской армии. Я уверен, что в ставке фюрера позаботятся, чтобы этого не случилось. Однако мы отвлеклись от работы. Мне приятно с вами беседовать. Чувствуется, что вы мыслящий человек. До сих пор я был другого мнения о русских.

В знак благодарности за комплимент Дубровский почтительно склонил голову. В следующий момент он уже достал из ящика пачку документов и положил их на стол перед фельдфебелем Вебером.

Эта работа заняла почти весь день, если не считать небольшого перерыва на обед. Освободился Дубровский лишь около восьми часов вечера.

* * *

Солнце еще не успело спрятаться за крышами зданий, но уже не палило так нещадно, как днем.

Дубровский вышел на улицу. Захотелось отвлечься от невеселых дум. Он решил пройтись по городу. По тротуару брели притихшие люди с хмурыми лицами. Иногда слышалась громкая гортанная немецкая речь, и тогда люди, не останавливаясь, сторонились, пропуская солдат или офицеров германской армии. Изредка встречались и румыны. Но те вели себя тише, не так развязно, и на них горожане не обращали особого внимания.

Дубровский бродил уже более двух часов, сворачивая с одной улицы на другую, высматривая размещение различных штабов и немецких учреждений. Вскоре сумерки начали спускаться на город. Чтобы не плутать напрасно по незнакомым закоулкам, он остановил первых попавшихся девушек и спросил:

— Как ближе пройти на Смолянку?

— А вот прямо, — ответила одна из девушек. — Мы тоже идем в ту сторону.

— Тогда разрешите с вами...

— Пожалуйста.

Они двинулись вместе.

— Вы что, доброволец? — презрительно спросила все та же девушка.

— Почему же вы так решили?

— Да форма на вас ихняя, а по-русски говорите как мы. Вы же русский?

— Русский.

— Ну доброволец, значит.

— Выходит, что доброволец.

Чтоб сменить разговор, Дубровский сказал:

— Ну вот, мы вроде и познакомились.

— Но мы даже не знаем, как вас зовут.

— Леонид! — представился Дубровский.

— А меня Лена, — сказала одна из девушек, протягивая руку. Ее подруга назвалась Валентиной.

— Валя! Такая молоденькая и уже замужем? — спросил Дубровский, заметив колечко на руке девушки.

— Что вы! Мне еще и двадцати нет.

— В наше бурное время некоторые успевают и к восемнадцати замуж выскочить.

— Почему «выскочить»? Наверно, влюбляются, а потом уж и замуж выходят.

— А вы еще ни в кого не влюбились?

— Я — нет.

— А вы, Лена?

— Не знаю, — смущенно ответила девушка.

— Есть у нее один парень, — вмешалась в разговор Валентина. — У немцев в пекарне работает.

— Доброволец?

— Не доброволец он, — обиженно заговорила Лена, метнув на подругу недобрый взгляд. — Он в плен попал, вот и согласился в пекарне работать.

— Я тоже поначалу в плен угодил. А теперь вот служу переводчиком. А вы, наверно, с родителями здесь живете?

— Нет, мы одни.

— На что же вы живете? — сочувственно спросил Дубровский.

— Работаем.

— Где?

— Тут, на одной кухне... Уборщицами.

— У немцев, значит.

— Как и вы. А у кого теперь можно работать?

Валентина пытливо посмотрела Леониду в глаза, перехватила его добрый, участливый взгляд и вдруг спросила:

— Вы нас осуждаете?

— Нет, почему же? Ведь жить-то надо. К тому же с работы вас и в Германию не отправят.

— Мы знаем. А вы давно в этом городе?

— Всего два дня. Кроме вас, еще ни с кем не успел познакомиться.

— Значит, нам повезло. Мы первые! — рассмеялась Елена.

— Надеюсь, и мне повезло. Я был бы рад снова встретиться с вами.

— Когда?

— Хоть завтра.

— Мы подумаем, — сказала Елена.

— А как же я узнаю, что вы надумали?

— Знаете что, приходите завтра вечером в городской парк, — предложила Валентина. — Если мы надумаем, то придем обязательно. А если нет, значит, не судьба.

— Я даже не знаю, где в этом городе парк.

— О! Это пустяк. Очень легко найти.

Валентина стала бойко объяснять, как пройти к городскому парку. Дубровский ее не перебивал.

— Ну, теперь поняли?

Он кивнул.

— Только мы не договорились о времени.

— Мы с Леной кончаем работать в восемь часов. В парке можем быть в половине девятого. Подождите минут десять.

— Ждите не ждите — это не разговоры, — разочарованно произнес Дубровский. — А мне так хочется встретиться с вами еще.

Он с мольбой заглянул в серо-голубые глаза Валентины, обратил внимание на румянец, вспыхнувший на щеках.

— Так мы же и не отказываемся, — уже мягче и обнадеживающе ответила она. — Мы подумаем и придем.

— Хорошо, я буду ждать вас до девяти часов у входа в парк. А в девять начало фильма. Если успеете, сходим в кино.

— А какой фильм? Откуда вы узнали, что в девять часов начало, если вы только приехали? — насторожилась Валя.

— Просто читать умею! — рассмеялся Дубровский. — Весь город обклеен афишами. Фильм называется «Средь шумного бала». В главной роли Цара Леандр. Это неплохая актриса. Так что не опаздывайте.

— Ладно, уговорили. А теперь будем прощаться. За углом уже наша улица. И нам не хочется, чтобы нас кто-нибудь видел вместе с вами.

Дубровский не стал спорить. Он попрощался с девушками. Больше ему понравилась Валентина. Она казалась более сдержанной, чем Елена, серьезнее, да и внешне она была привлекательней.

На другой день Дубровский освободился раньше обычного и за час до назначенного времени пришел в парк. Решив рискнуть, он заранее приобрел три билета в кинотеатр на девятичасовой сеанс и теперь задумчиво прогуливался по тенистым аллеям парка. Ему было над чем поразмыслить. Сегодня на утреннем построении полицайкомиссар Майснер во всеуслышание объявил о том, что фельдполицайсекретарь Рунцхаймер освобождается от должности и после сдачи дел отправляется в Германию к новому месту службы.

Нет, Дубровский не переживал за Рунцхаймера. Он больше раздумывал о себе. Все-таки положение личного переводчика Рунцхаймера открывало перед ним немалые возможности. А с этого дня он становился рядовым переводчиком тайной полевой полиции, которого может использовать любой следователь. Эта перспектива и радовала, и огорчала. Радовала потому, что наконец-то он избавлялся от всемогущего шефа с явными признаками садизма, и огорчала ввиду того, что отныне он лишался солидного источника, из которого черпал достоверную информацию. Одновременно его продолжала мучить мысль о возможной гибели Пятеркина, о недоставленном Потапову донесении, о необходимости срочно найти выход из создавшегося положения.

Ровно в восемь тридцать Дубровский уже стоял у входа в парк. Девушки опоздали всего на пять минут.

— А вот и мы! — сказала Валентина, подходя к Леониду. — Давно ждете?

— А где же ваше «здравствуйте»? — спросил тот.

— Ой! Извините. Мне показалось, что мы и не расставались. Я ведь все время думала о вас.

— Что, понравился? — спросил он.

— Нет, не то. Я думала: приходить сегодня в парк или нет?

— А вы, Леночка?

— И я думала.

— Ну, раз пришли, значит, все в порядке, — заключил Дубровский.

— Поживем — увидим.

На щеках Валентины вновь запылал румянец. Она смущенно потупила взор, будто разглядывая камешек, который перекатывала по земле носком своего потрепанного, видавшего виды башмачка.

— Вот и прекрасно. Пошли в кино, а то ведь так и опоздать можно.

— Пойдемте. А вы думаете, мы достанем билеты? — спросила Валентина, обрадованная переменой темы разговора.

— Конечно, достанем, — серьезно проговорил Дубровский, извлекая из кармана билеты. — Вот они. Двадцать первый ряд. Шестое, седьмое и восьмое место...

— Ну, тогда все в порядке. — Валя облегченно вздохнула. — А то мы с Ленкой, наверно, год уже в кино не были. Помню, последний раз кинофильм «Истребители» видела.

— А здесь, у немцев, неужто ни разу не ходили? — недоуменно спросил Дубровский.

— Не-ет! Денег жалко. Да и не с кем.

— Тогда я рад вдвойне, что пригласил вас в кино.

Вскоре они уже сидели на своих местах, наблюдая, как быстро заполняется кинозал.

— А двадцать первый ряд — это к счастью, — сказала Лена.

— Почему? — не понял Дубровский.

— Очко, значит. Без перебора.

— Неужто вы в очко играете?

— Не-ет. Это у нас во дворе мальчишки играли. От них я про это узнала.

— То-то. Не пугайте меня раньше времени.

Неожиданно в зале погас свет. На экране засверкали титры. Началось еженедельное кинообозрение. Возникли Бранденбургские ворота. Адольф Гитлер в черном кожаном реглане вышел из шикарного автомобиля и картинно вскинул руку. Начался военный парад. По обе стороны Унтер-ден-Линден стояли толпы народа, впереди инвалидные коляски: ветераны войны приветствовали боевую смену. Печатая шаг, проходили бравые молодцы — воспитанники «Гитлерюгенд», катились танки, мотопехота. Потом Гитлер обходил строй колясок, дружелюбно беседовал с инвалидами.

В течение пятнадцати минут экран убеждал зрителей в скорой победе над всеми врагами великой Германии. Немецкие танки врывались в охваченные пламенем населенные пункты, гремела артиллерия, с закатанными по локоть рукавами шли по полям сражений загорелые, запыленные немецкие парни. Траншеи и артиллерийские позиции усеяны трупами русских, всюду исковерканные орудия. Изможденные лица военнопленных.

И на море не сладко врагам великой Германии. Тревога на немецкой подводной лодке. Слаженные действия экипажа. На горизонте корабль под английским флагом. Маленький бурун за перископом. Корабль приближается, растет на экране. Залп. Пенистый след торпеды. Взрыв у самого борта. И вот уже уходящий под воду корабль, вздыбленная к небу корма — и множество людей беспомощно плавают на поверхности.

Не забыт и тыл, обеспечивающий победу фронту. Голубоглазые блондинки — чистокровные представительницы арийской расы — собирают посылки для фронта. Согбенная старушка принесла теплые сапоги покойного мужа, маленькая девочка с пухленькими щечками отдает свою любимую гуттаперчевую собачку. И снова фронт. С полевого аэродрома взлетают «юнкерсы» с бомбами. И вот уже сыплются бомбы на города и населенные пункты. Будто смерч проносится по далекой земле, заволакивая ее клубами пыли и дыма.

Дубровский почувствовал, как Валентина крепко сжала его руку.

— Вот и наш Сталинград так же, — прошептала она.

Но в это время экран вновь вспыхнул титрами. Начался художественный фильм «Средь шумного бала». И хотя этот фильм посвящался жизни великого русского композитора, он тоже был сделан на немецкий лад. Полногрудая немка фрау Мекк выводит в люди Петра Ильича Чайковского. По фильму получалось, что если бы не фрау Мекк, то никогда столь блистательно не проявился бы талант русского композитора.

— Галиматья какая-то! — сказал Дубровский, когда они вышли из кинотеатра. — И подумать только, до чего примитивно все сделано.

— А что, у Чайковского действительно была фрау Мекк? — спросила Валя.

— Наверно, была. Да мало ли у него их было!.. Возле великих людей всегда почитательницы вьются. Видел я однажды, как Лемешев из Большого театра выходил. Поклонницы чуть на кусочки его не разорвали, все автографы вымаливали. С большим трудом он от них отбился. А у Чайковского, думаете, меньше их было? Ничуть! Вон как Россию прославил. На весь мир прогремел.

— А немцы в сорок первом его дом под Москвой осквернили, — с грустью сказала Валентина.

— Откуда вы это взяли? — спросил Дубровский.

— В наших газетах было написано. Только не помню, как этот город называется.

— В Клину его дом, и музей там же, — напомнил Дубровский.

— Да-да! Точно. Город Клин! — оживилась Валентина. — Там еще фотография была напечатана.

— Вот вам и культурный народ, — вмешалась в разговор Елена. — А вы еще им служите, — сказала она, укоризненно глянув на Дубровского.

— Но если не ошибаюсь, ведь и вы у них работаете.

— У нас другого выхода нет. Иначе пошлют в Германию. Да и есть надо. Только на работе и кормимся.

— А мне, думаете, слаще? И у меня небольшой выбор: или лагерь военнопленных, или служба в качестве переводчика. Не захотел пухнуть с голоду в лагере, вот и согласился у них работать.

— Сейчас многие так. Иван Козюков тоже... — с грустью проговорила Валентина.

— А-а! Это Леночкин приятель? — воскликнул Дубровский, припомнив разговор с девушками во время знакомства.

— Он самый! — с достоинством ответила Елена.

— Ну что ж, познакомили бы и меня с ним. Четверо — это уже компания.

— Ой, правда, Ленка! — оживилась Валентина. — Давай познакомим его с Иваном. Вот увидишь, они подружатся.

— Можно и познакомить, — согласилась та. — У Ивана, кроме нас, никого друзей нет.

На другой день, вечером, как и договорились, подруги пришли в городской сквер вместе с Иваном Козюковым. Был он худощав, среднего роста, с целой россыпью веснушек на бледном лице. Протягивая Дубровскому руку, он настороженно разглядывал его немецкую форму. Но Валентина представила Дубровского как своего друга, и это несколько успокоило Козюкова. Когда же они вчетвером присели на пустующую скамейку, Леонид рассказал Ивану и девушкам о том, как попал в плен.

Выслушав нехитрую историю, Иван Козюков оживился и стал рассказывать о себе:

— Родился в двадцать втором году. Третьего июня сорок второго уехал на фронт. Был командиром пулеметного взвода. И двух месяцев не провоевал. В конце июля часть попала в окружение под Воронежем. Неравный бой... Ранение... Подобрали немцы. Очнулся у них в лазарете. Так и оказался в плену.

— А как в пекарню попал? — спросил Дубровский.

— Случай помог. Отбирали из лагеря на работу и меня выкликнули. Думал, в Германию повезут, а они в пекарню определили. Только надолго ли? Боюсь, как бы в добровольцы не заставили пойти.

— А ты согласился бы? — вырвалось у Валентины.

Козюков чуть склонил голову, исподлобья посмотрел на нее, перевел взгляд на Дубровского и как-то нерешительно пожал плечами. Помолчав немного, тихо, вполголоса, добавил:

— Хлеб для них печь — это одно дело. А с винтовкой против своих я бы не смог.

— Вот и я так же думаю, — поддержал его Дубровский.

— Нет, добровольцем я не пойду, — уже решительно проговорил Козюков. — Уж лучше опять в лагерь.

— В лагерь я тебя не пущу! — испуганно выпалила Елена.

— А в добровольцы? — спросил Иван.

— И в добровольцы тоже.

— Что же прикажешь делать?

— Тебя никто в добровольцы пока не тянет. А будут предлагать — тогда и решим, как быть.

Дубровский молча слушал их перепалку. Он уже понял, что судьба Козюкова не безразлична Елене. И чтобы установить с ними дружеские отношения, он по-приятельски похлопал Ивана по плечу:

— Чего спорите раньше времени? Возникнет необходимость, может, и я чем-нибудь смогу помочь.

— Ой, правда? — обрадовалась Елена.

— Конечно. У меня есть знакомые среди немцев. Пристроим Ивана так, чтобы в добровольцы не взяли. Мы же теперь друзья? Значит, должны помогать друг другу.

— Спасибо вам, Леонид, — сказала с нежностью Валентина и погладила его руку.

— А у меня завтра день рождения! — выпалила Елена.

— Сколько же вам исполнится? — спросил Дубровский.

— Ровно двадцать.

— Счастливая, — мечтательно проговорила Валентина, — А мне двадцать будет только в декабре. Еще дожить надо...

Дубровский и Козюков рассмеялись.

— Чего вы смеетесь? — обиделась Валентина.

— Смеемся, что и ты будешь счастливая в декабре, — ответил Дубровский. — К великому сожалению, не знаем, какого числа.

— Восемнадцатого.

— Эту дату я запомню. Если не будем вместе, письмо пришлю.

Перед расставанием договорились отметить день рождения Елены.

— Знаете, Леонид, — смущенно сказала Валентина, — если у вас есть гражданский костюм, то можно завтра вечером посидеть у нас дома. Правда, Ленка?

Та молча кивнула.

— А то нам перед соседями неудобно, если вы в немецкой форме придете, — пояснила Валентина.

— Я понял. Осталось выяснить, где вы живете.

— Иван знает. Договоритесь с ним. Вместе и приходите часов в восемь.

Попрощавшись с девушками, Дубровский отправился провожать Ивана Козюкова. Оказалось, что тот работает всего в трех кварталах от здания, где располагался штаб тайной полевой полиции. По дороге Иван признался Леониду, что неравнодушен к Елене.

— Хорошая девчонка. И товарищ настоящий.

— А ты давно ее знаешь? — спросил Дубровский.

— Почти полгода уже.

— А Валентину?

— И Валентину тоже. Они вместе дружат.

— Валентина тебе нравится?

— Она хорошая. Правда, несмышленая еще, все стесняется. А с Ленкой мы как муж и жена живем, — доверительно сказал Козюков. — Только расписываться пока не торопимся.

— Почему так?

Иван замялся, но потом ответил уклончиво:

— Немецкие документы, они ведь сейчас хороши. А расписываться на всю жизнь надо.

— Что ж, логично.

Теперь Иван Козюков показался Дубровскому не таким уж простым и бесхитростным парнем, каким казался всего минуту назад. Они условились встретиться завтра вечером. Леонид пообещал раздобыть бутылку вина, а Иван заверил, что принесет свежий хлеб.

И действительно, когда они увиделись на другой день, у Ивана как-то неестественно оттопыривалась куртка. Со стороны могло показаться, что у этого молодого парня уже обозначился живот.

— Что это с тобой? — удивился Дубровский.

— Целая буханка, — лукаво проговорил Козюков. — На, потрогай, тепленькая еще.

Только теперь Дубровский уловил аромат свежевыпеченного хлеба.

— Молодец! Слово держать умеешь, — сказал он. — И я не подвел. Целую бутылку французского вина выменял у чеха на сигареты.

— Вот Ленка обрадуется! Настоящий пир в ее день рождения устроим. Наверно, и девчонки что-нибудь приготовили.

Небольшой квадратный стол выглядел празднично. Кроме бутылки вина и целой горки тоненьких ломтиков белого хлеба на столе на глубокой тарелке дымилась молодая картошка, присыпанная укропом; одна-единственная селедка, разделанная на маленькие дольки, отливала синевой на фоне белых кружочков лука. Яблоки и сливы лежали на небольшом хромированном подносе. А букет ярко-красных и бордовых георгинов торчал из обыкновенного трехлитрового бидона, возвышаясь над всем столом.

Елена и Валентина, радостные и возбужденные, пригласили парней к столу и, пока те усаживались на табуретки, исподволь наблюдали, какое впечатление производит на них приготовленный стол. Перехватив пытливый взгляд Валентины, Дубровский всплеснул руками:

— Ба-а, да здесь барский стол! По нынешним временам и у немцев не часто такое бывает.

— Какой же барский, когда масла к картошке достать не смогли, — смущенно проговорила Елена.

— Была бы соль, а масло не обязательно. И так все съедим, — успокоил ее Дубровский.

Он взял бутылку вина и, так как штопора у девушек не было, вогнал пробку в бутылку обыкновенным карандашом. Потом разлил розовый прозрачный напиток в граненые стаканы и взяв свой в правую руку, встал.

— Милая Леночка, — сказал он с расстановкой, как бы взвешивая каждое слово, — сегодня, в этот радостный для тебя и для нас день, еще грохочут пушки, льется людская кровь, пылают города и села. Желая тебе здоровья и многих лет жизни, мне хочется пожелать еще, чтобы к следующему дню твоего рождения, когда тебе исполнится двадцать один, без перебора, — улыбнулся Дубровский, — закончилась эта стрельба, чтобы только трели жаворонков да соловьиное пение тревожили твой слух. Желаю тебе много счастья... — Дубровский запнулся, посмотрел на Ивана Козюкова и повторил: — Желаю вам большого, настоящего счастья.

Поняв намек, Елена смутилась, потупила взор, на ее щеках заиграл румянец. А непонятливая Валентина перебила Дубровского:

— Так хорошо говорили — и вдруг на «вы» перешли. Мы же теперь друзья. Давайте друг к другу на «ты» обращаться.

— Предложение принимается! — воскликнул Дубровский. — За твое счастье, Леночка!

Он чокнулся с каждым и залпом осушил стакан. Валентина поперхнулась. Поставив стакан, она прокашлялась и сказала:

— Какое горькое. И как его только люди пьют?

Все рассмеялись.

Выяснилось, что она впервые в жизни попробовала вино.

— Ничего, еще научишься, — успокоил ее Дубровский. — Я тоже поперхнулся, когда первый раз пил.

— А сколько вам было? — спросила Валентина.

— Почему «вам», а не «тебе»? Сама же на «ты» предлагала.

— Ну, ладно. Тебе сколько было лет?

— Случилось это на выпускном вечере, когда десятилетку закончил. И было мне тогда семнадцать лет.

— А сейчас сколько? — не унималась Валентина.

— Теперь уже двадцать три. Видишь, какой я взрослый.

— А когда у тебя день рождения?

— Двадцать третьего февраля. В День Красной Армии я родился, — соврал Дубровский.

— А к тому времени война кончится?

— Думаю, что нет.

— Говорят, немцы к наступлению готовятся.

— Но Красная Армия, наверно, тоже готовится.

Над столом повисла тишина. Каждый думал о чем-то своем. Леонид взял бутылку и молча разлил вино по стаканам. Иван Козюков первым нарушил тишину:

— Сегодня у Лены день рождения. Пусть она скажет, о чем сейчас мечтает. Мы все выпьем за это, и я уверен, что ее мечта сбудется.

— Я хочу, чтобы наши скорее вернулись в Донбасс... — робко сказала Лена.

— И я тоже с удовольствием пью за это, — перебил ее Козюков. — Молодец, Леночка!

Леонид был рад этому тосту, но не выдал своих чувств.

— Леонид, а ты тогда с немцами уйдешь? — настороженно спросила Валентина.

— Поживем — увидим, — ответил он и ободряюще подмигнул ей. — Главное — друг за друга держаться. Помогать во всем.

— Это верно, — поддержал его Иван Козюков.

Часам к десяти «пир» был закончен. Девчата убрали со стола. Лишь большой букет георгинов в бидоне остался на прежнем месте. Уже прощаясь, девушки и Козюков почувствовали, что какая-то невидимая нить связывает их теперь с Леонидом Дубровским. Расстались они друзьями. Иван решил переночевать у Елены, а Леонид отправился домой один, предварительно договорившись со всеми о завтрашней встрече в парке.

На пороге здания ГФП он повстречал Георга Вебера. Было еще не так поздно. Вебер вышел подышать свежим воздухом.

— А-а, дружище! — воскликнул он, увидев Дубровского. — Рад обрадовать. Тебе есть письмо из Малоивановки. Не знал, что у тебя там родственники.

Дубровский насторожился, но тут же овладел собой и сказал спокойно:

— Это не родственники. Просто хорошие знакомые. Познакомились случайно на дорогах войны, вот и переписываемся. А где письмо?

— В канцелярии. Утром возьмешь.

— А сейчас нельзя?

— Если угостишь сигаретой, можно и сейчас.

— С удовольствием! — Дубровский вытащил из кармана пачку сигарет и протянул ее Георгу Веберу. — На, возьми все. У меня еще есть.

— Благодарю, Леонид. Принимаю в знак нашей дружбы.

Георг Вебер вернулся в свою служебную комнату и вышел оттуда с небольшим конвертом. Чтобы не выдать своего волнения, Леонид не стал задерживаться. Он взял письмо, сунул его в карман и, распрощавшись с Вебером, пошел в общежитие.

Перешагивая через две ступеньки, он быстро поднялся на третий этаж. Несмотря на поздний час, соседей по комнате не оказалось. Дубровский торопливо вскрыл конверт, извлек исписанный неровным почерком листок бумаги.

Самарская сообщала, что живут они с сестрой неплохо, хотя и трудновато с продуктами. Давно не получали от него весточки. Часто его вспоминают. А в самом конце письма было главное:

«Недавно к нам заходила сестра Виктора Пятеркина. Она сообщила, что Виктор сильно болен и к нам больше не придет. Отпишите ей. Может, она вам ответит, что с ним. Зовут ее Таисия Андреевна. Живет в Горловке».

Далее следовали название улицы и номер дома. У Дубровского пересохло в горле. «Значит, с Пятеркиным что-то случилось. Неужели он не дошел до Потапова? Нет, раз известно, что больше он не придет, значит, он был на той стороне. Конечно. Иначе откуда взялась эта Таисия Андреевна у Самарских? — Мысли быстро сменяли одна другую. — Что делать? Надо наведаться в Горловку. Выяснить обстановку. Возможно, там есть указания от Потапова. В Горловку надо послать Валентину. Она же говорила, что всегда может отлучиться с работы на несколько дней».

Утром он еще раз обдумал создавшееся положение и, понимая, что самому ему вырваться в Горловку не удастся, окончательно решил отправить туда Валентину. С этим намерением он и явился в городской парк, где у самого входа его уже поджидала Валентина.

— А где же Леночка? — спросил Дубровский, пожимая ей руку.

— Они с Иваном домой пошли. У Лены что-то голова разболелась. А мы с тобой погуляем немножко?

— Конечно, погуляем. А может, в кино успеем?

— Нет, лучше побродим на воздухе.

Дубровский взял ее под руку. Они прошли в парк.

— Леонид, а почему ты сегодня опять в гражданском костюме? — неожиданно спросила она.

— Потому что в гражданском костюме я тебе больше нравлюсь.

Валентина с благодарностью заглянула ему в глаза и на мгновение прижалась к нему плечом.

— А что я должна сделать, чтобы понравиться тебе?

— Глупенькая, ты мне и так очень нравишься. Но у меня есть к тебе одна просьба.

— Какая?

— Мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь съездил в Горловку. Это совсем близко. Ты, Валюша, смогла бы это сделать?

— В Горловку? Могу.

— Тогда завтра же и отправишься. Пропуск тебе нужен?

— Я и сама возьму. Все равно с работы отпрашиваться надо. Скажу, что сестра там живет, проведать хочу. А Лена за меня отработает.

— Хорошо, вот адрес! — Дубровский достал письмо и показал Валентине адрес. — Запомни его на память. Спросишь там Таисию Андреевну. Скажешь ей, что ты от Борисова. Если будут спрашивать, где я работаю, скажешь, что не знаешь.

— А я и правда не знаю.

— Вот и хорошо. Придет время — узнаешь.

Валентина молча кивнула.

— Когда вернешься, придешь в восемь вечера сюда, к парку. Я каждый день наведываться буду. Ну а если не дождешься, значит, занят, не смог прийти. Тогда приходи на другой день. Договорились?

— Хорошо! Ты, Леонид, не беспокойся, я все сделаю.

Через несколько дней Валентина вернулась радостная и возбужденная. Она была счастлива, что хоть чем-то помогла Леониду. Доволен был и Дубровский. По рассказу Валентины, ее очень тепло встретили в Горловке.

— Эта женщина передала тебе привет от Владимира Ивановича. Она сказала, что этот Владимир Иванович благодарит тебя за то, что ты послал ему с Пятеркиным, — продолжала нашептывать Валентина.

— А что-нибудь еще про Пятеркина она говорила? — перебил ее Леонид.

— Сказала только, что его больше нет.

Дубровский стиснул зубы.

— Неужели погиб мальчонка? — проговорил он после минутного молчания.

— Не знаю...

Они уже далеко ушли от городского парка и стояли вдвоем возле двухэтажного жилого дома в каком-то пустынном переулке, и случайным прохожим казалось, что это влюбленная парочка не может расстаться.

— Спасибо тебе, Валюша! Большое тебе спасибо.

— Что ты, Леонид! Можешь всегда на меня рассчитывать. Только ты меня перебил. Я еще не успела тебе передать основную просьбу Владимира Ивановича. Таисия Андреевна сказала, что он благодарит тебя за Светлану. Эта Светлана очень ему помогла. И теперь Владимир Иванович просит, чтобы ты подыскал еще таких же людей. Это сейчас очень важно.

У Дубровского перехватило дыхание. Сердце учащенно забилось. «Значит, дошел Пятеркин, значит, не напрасными были труды, раз Светлана Попова оказалась в руках Потапова». Еле сдерживая волнение, Дубровский проговорил:

— Ясно, Валюша! И еще раз большое тебе спасибо!

Он провел рукой по мягким, шелковистым волосам девушки, заглянул ей в глаза и нежно поцеловал в губы.

Она вскинула голову. Глаза ее сияли от счастья.

 

14

В здании тайной полевой полиции ни на один день не прекращались допросы. Кое-кто не выдерживал диких пыток и называл имена товарищей. Так полицайкомиссару Майснеру стало известно имя руководителя городского подполья. А вскоре гестаповцы раздобыли и его словесный портрет.

— Так вот он какой, капитан Гавриленко! — раздумчиво проговорил Майснер, вглядываясь через пенсне в нарисованное на бумаге лицо молодого мужчины. — Я дорого заплатил бы за то, чтобы побеседовать с ним в моем кабинете. Надеюсь, вы доставите мне это удовольствие? — спросил он у высокого голубоглазого немца, который стоял навытяжку и подобострастно пожирал взглядом своего шефа.

— Господин полицайкомиссар, думаю, что это не так сложно. Имея такой портрет, захватить его не представляет большого труда. Я сегодня же прикажу размножить эту картинку и раздам ее всем сотрудникам ГФП и полиции, — сказал Карл Диль — следователь по особо важным делам.

— Если, как вы говорите, кабель действительно перерезали его люди, то можно предложить населению десять тысяч оккупационных марок за его голову.

— Я думаю, следует повременить, господин полицайкомиссар. Мы только заставим его насторожиться, заставим изменить свой облик и тем самым усложним поиск.

— Пожалуй, вы правы. Но нашим сотрудникам следует сказать, что тот, кто доставит Александра Гавриленко в ГФП, получит денежное вознаграждение.

— Да, господин полицайкомиссар! Это не помешает.

— Хорошо, дорогой Карл. Тогда действуйте от моего имени. Да поможет вам бог. В случае успеха вы будете представлены к награде.

— Благодарю вас, господин полицайкомиссар! — Карл Диль почтительно склонил голову.

— Можете идти.

Когда унтершарфюрер Карл Диль вышел из кабинета, адъютант пригласил к полицайкомиссару Леонида Дубровского.

— Рад поближе познакомиться с вами, — сказал Майснер, разглядывая Дубровского поверх стекол пенсне. — Я много слышал о вас от Рунцхаймера. Он рассказывал мне, что в Кадиевке вы прекрасно справлялись с биржей труда. Припомните, сколько молодых восточных рабочих вы отправили в Германию?

— Немногим более полутора тысяч, господин полицайкомиссар, — отчеканил Дубровский.

— Не так уж много. Впрочем, для Кадиевки это, пожалуй, достаточно. А из Сталино мы намереваемся отправить не менее двадцати тысяч. Но пока собрали всего пять. Это крайне мало. Даже стыдно говорить. Видимо, там, на бирже труда, не все в порядке. Я поручаю вам проверить списки отобранных. Познакомьтесь с методами работы биржи труда и наведите там должный порядок. Если потребуется, мы можем организовать облавы в городе. Мы пойдем на крайние меры. Но двадцать тысяч молодых рабочих должны быть отправлены в Германию до середины июля. О ваших действиях будете докладывать лично мне.

— Слушаюсь, господин полицайкомиссар!

— Но эта работа не освобождает вас от помощи следователям. Вы по-прежнему будете помогать им во время допросов.

— Я вас понял, господин полицайкомиссар.

Майснер снял пенсне, протер носовым платком стекла и, водрузив его на свой мясистый нос, вновь посмотрел на Дубровского.

— Скажите, вы бывали в Сталино раньше? — неожиданно спросил он.

— Нет. Я впервые в этом городе.

— Тогда откуда у вас здесь знакомые?

— Какие знакомые, господин полицайкомиссар?

— Мне докладывают, что вы встречаетесь с какой-то девушкой и еще с русским военнопленным.

— Но, господин полицайкомиссар, Рунцхаймер не раз говорил мне, что каждый сотрудник ГФП должен вербовать себе агентов, должен работать с населением. Я действительно познакомился здесь с двумя девицами, которые работают в немецкой столовой, и с одним русским парнем, работающим в пекарне. Я прощупываю этих людей и считаю, что скоро их можно будет завербовать, привлечь к работе на нас. Вы же сами говорили на построении, что, чем больше мы будем иметь агентов среди местных жителей, тем легче будет вылавливать врагов великой Германии.

— Да-да! Вы правильно поняли мой призыв. Я рад, что вы проявляете самостоятельность. Это похвально. Среди русских не часто встречаются такие.

— Я давал клятву и теперь выполняю свой долг.

— Но в русской армии вы тоже давали клятву!

— О том, что со мной произошло, я рассказывал господину Рунцхаймеру. Если вам будет угодно, я могу повторить все сначала.

— Нет-нет! Это излишне. Рунцхаймер информировал меня об этом. Но согласитесь, что лишний вопрос никогда не помешает делу. Я привык знать все о своих сотрудниках. Сегодня вы мне объяснили, и я доволен. Вы почти месяц здесь, в Сталино, и пока я не имею к вам никаких претензий. А что вы можете сказать о Потемкине? Вы, кажется, живете с ним в одной комнате?

— Да! Мы живем с ним вместе. По-моему, он хороший работник. Правда, не в меру жесток, но такова обстановка. Если мы не расправимся с нашими врагами, тогда это сделают они.

— Браво! Господин Дубровский, вы свободны. Да! И еще. Прежде чем решите вербовать ваших новых знакомых, посоветуйтесь со мной.

— Слушаюсь, господин полицайкомиссар! Раньше я не решался зайти к вам сам. Но ваша воля для меня закон. Я обязательно посоветуюсь с вами, если увижу, что эти люди могут быть нам полезны.

— Желаю успеха, господин Дубровский.

Леонид уже протянул руку, чтобы открыть дверь, когда она распахнулась и в кабинет Майснера вбежал взволнованный адъютант.

— Господин полицайкомиссар, — воскликнул он с порога, — только что по радио передали сообщение из главной квартиры фюрера! Сегодня утром наша армия перешла в решительное наступление на Восточном фронте...

— Где? На каком участке? — нетерпеливо перебил его полицайкомиссар.

— Под Курском...

Майснер быстро встал, подошел к висевшей на стене карте. Дубровский не ожидал такой подвижности от этого чрезмерно жирного человека. Он на минуту задержался в дверях, посматривая на карту, возле которой топтался полицайкомиссар.

— Я так и думал! Именно здесь, под основание этого клина, ударят наши армии! Здесь окончательно решится судьба России! Вы слышите, Дитрих? Это говорю я, а я разбираюсь в политике. — Он вытащил носовой платок и вытер багровую, вспотевшую шею.

Дубровский вышел за дверь. Его тоже охватило волнение. Сообщение из главной квартиры фюрера пришло как-то неожиданно. Тревожно колотилось сердце. Захотелось хоть с кем-нибудь поговорить. Узнать, как относятся немцы к этому известию. Он решил повидать фельдфебеля Вебера, с которым в последние дни у него установились доверительные отношения.

— Георг, вы уже слышали? — спросил он, зайдя в канцелярию и изображая счастливую улыбку.

— Что вы имеете в виду?

— Сообщение из главной квартиры фюрера о нашем наступлении.

По тому, как резко Георг Вебер оторвался от бумаг, разложенных аккуратно на его столе, по тому, как вопросительно вскинул белесые брови, Дубровский понял, что тот ничего еще не знает.

— Об этом только что передали по радио. Наши войска рано утром начали наступление на Курском выступе.

— Наконец-то! Мы долго ждали этой минуты, — сказал Георг Вебер. — Теперь русские дорого заплатят за Сталинград. Мы начисто срежем этот выступ, и германская армия неудержимо двинется на восток. А как вы думаете, Леонид?

— Думаю, что вы правы. Фюрер взвесил все. Наше командование сосредоточило несметные силы на этом участке Восточного фронта.

На какое-то мгновение взгляды их встретились. Дубровскому показалось, что Вебер его не слушает. В его потускневших глазах сквозила тоска. Но, тут же овладев собой, он сказал с задором:

— Леонид, вы еще вспомните мои слова! Это начало конца русского сопротивления. Война с Россией закончится нашей победой еще в этом году. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответил Дубровский, вскинув руку, и, поняв, что разговор окончен, вышел из канцелярии.

Всю последующую неделю он жадно ловил вести с фронта. Сообщения из главной квартиры фюрера передавались по радио три раза в день. Геббельс вещал на весь мир о том, что русская оборона прорвана в некоторых местах на десятки километров. Фашистская Германия ликовала. Командующий группой армий «Юг» фельдмаршал Манштейн доложил Гитлеру, что его войска разгромили русские армии, прикрывавшие Курск с юга. «Советская армия уже не в состоянии обороняться», «Русские не выдержали натиска новейших германских танков» — пестрели заголовки немецких газет.

И чем больше Дубровский вынужден был проявлять свою радость по поводу триумфального наступления немецких войск, тем тоскливее становилось у него на сердце. Еще бы! В подтверждение успехов гитлеровской армии, о которых на все лады трезвонила крикливая геббельсовская пропаганда, он увидел в Сталино нескончаемые колонны фашистских танков. Покрытые толстым слоем пыли, они громыхали по улицам города, устремляясь на юг.

Откуда мог знать Дубровский, что в этой спешной переброске немецких танков на юг есть и его заслуга. Всего несколько дней назад из расположения советских войск вернулась Светлана Попова, которая доставила командованию немецкой армии копию оперативной карты Южного фронта русских. Одного взгляда на эту карту было достаточно, чтобы понять, что именно здесь, на юге, советские войска изготовились к наступлению.

Русская оперативная карта была немедленно доставлена командующему группой армий «Юг» фельдмаршалу Манштейну. Не раздумывая долго, Манштейн снял из-под Белгорода две танковые дивизии «Викинг» и «Мертвая голова» и бросил их в спешном порядке на защиту Донбасса.

Правда, через две недели фельдмаршал Манштейн пожалел об этом. Начавшееся ранним утром контрнаступление русских на белгородском направлении заставило его срочно вернуть эти дивизии под Белгород.

А еще через несколько дней тон сообщений из главной квартиры фюрера резко изменился. В них появились раздраженные нотки о необходимости выравнивания линии фронта. Стали перечисляться населенные пункты, вынужденно оставленные германскими войсками. Сотрудники ГФП-721 помрачнели, притихли в недоумении. Ликуя в душе, Леонид Дубровский изобразил скорбную мину.

Он по-прежнему встречался с Валентиной и ее друзьями Леной и Иваном Козюковым, с которыми мог поделиться своими мыслями. Неожиданно в Сталино и его окрестностях появились листовки со сводками Советского информбюро. Они были написаны от руки или напечатаны на пишущей машинке.

На одном из утренних построений полицайкомиссар Майснер, потрясая в воздухе целой стопкой таких листовок, распекал сотрудников тайной полевой полиции за неумение работать. Поминутно вытирая платком запотевшую шею, он кричал:

— В эти дни, когда цвет нации проливает кровь на полях сражений, вы должны в поте лица трудиться на своем посту, чтобы обеспечить победу немецкого оружия! А вместо этого у вас под носом распространяются листовки с большевистскими воззваниями, расхищается военное снаряжение! А не далее как вчера неподалеку от Сталино пущен под откос наш воинский эшелон. И это в то самое время, когда русские перешли в наступление и германское командование напрягает силы, чтобы сдержать их!

Стоя в строю, Дубровский опустил голову, потупив взор в землю. Он боялся встретиться взглядом с полицайкомиссаром Майснером, боялся выдать охватившее его волнение. «Значит, не все упущено, значит, жмут наши. Теперь уже не зимой, а летом немцы вынуждены отступать», — раздумывал он, вслушиваясь в отрывистую речь шефа.

Всего несколько дней назад шеф, самодовольно улыбаясь, восхвалял генерала Гота и его 4-ю танковую армию, генерала Кемпфа с его оперативной группой, которые так искусно прорвали русскую оборону и скоро достигнут Курска. А сейчас в ярости брызжет слюной, распекая своих подручных.

Дубровский понимал, что под Орлом и Белгородом решается судьба всей летней кампании и от ее исхода будет зависеть многое. Именно поэтому хотелось как можно больше сделать здесь, в немецком тылу. И он был счастлив, что нашлись люди, которые слушают Москву, которые переписывают и распространяют сводки Советского информбюро.

Сразу же после построения он отправился к дежурному по штабу, чтобы доложить об уходе на биржу труда по поручению полицайкомиссара Майснера. В этот день с повязкой дежурного на рукаве был Александр Потемкин.

— Здравствуйте, Алекс! Как прошла ночь? — спросил Дубровский, входя в комнату.

— Ничего. Вроде бы все в порядке.

В это время за дверью послышался шум, топот ног, а через мгновение в комнату дежурного втолкнули двух мужчин. У них на руках были наручники. Вслед за ними вошли два тайных агента полевой полиции.

— Кто такие? — спросил у них Потемкин.

— Энтот, что помоложе, и есть Гавриленко. Командир партизанский, — сказал один из агентов, переводя дух. — На трамвайной остановке взяли. Вот и оружие при них было.

Он вытащил из карманов два пистолета «ТТ» и выложил их на стол перед Потемкиным.

— Та-ак, попался, гусь лапчатый, — проговорил тот, подходя к задержанному, которого назвали Гавриленко. — А ну подними руки!

И когда Гавриленко поднял над головой скованные кисти рук, Алекс резко ударил его ногой в пах. От боли Гавриленко согнулся, присел на корточки.

— Погоди, погоди корчиться, — сказал Потемкин. — Ну-ка встань!

Превозмогая боль, Гавриленко медленно выпрямился. На его исхудавшем лице с запавшими глазами появилась презрительная гримаса. На лбу проступили капельки пота.

— Чегой-то тяжелое у тебя в кармане? — спросил Потемкин, запуская руку в карман его брюк. — А-а! Еще один пистолет, — ехидно сказал он, показывая окружающим небольшой браунинг. — До зубов вооружился, бандюга! Ничего, теперь твоя песенка спета.

Коротким, но быстрым движением он ударил Гавриленко рукояткой пистолета по голове. Взмахнув скованными руками, тот беззвучно повалился на топчан, стоявший возле стены.

— Ты что разбуянился? — спросил Дубровский. — Он ведь полицайкомиссару живой нужен.

— Ничего, сейчас отойдет. Я ведь не сильно. — И, обращаясь к агентам, доставившим задержанных, сказал: — А ты молодец, Филатьев. Такую птицу поймал. Награды тебе не миновать.

— Это Шестопалов его опознал, — кивнул тот на второго агента. — Стоит, понимаешь ли, на трамвайной остановке и спокойненько беседует вот с этим...

— А твоя фамилия? — спросил Потемкин у второго задержанного, который, опустив голову, молча стоял чуть поодаль.

— Новиков.

Гавриленко пришел в себя, и, приподнявшись, присел на топчане. По его шее, за воротник рубахи, стекала тоненькая струйка крови.

Леонид Дубровский с силой сжал кулаки. Он готов был наброситься на Потемкина, но вместо этого, сдерживая гнев, спокойно сказал:

— Алекс, немедленно доложите полицайкомиссару о задержанных! Иначе эту радость доставлю ему я.

Он решительно повернулся к двери. И этот жест не ускользнул от Потемкина.

— Послушай! Побудь минуточку здесь, я сам сбегаю к Майснеру, — примирительно обратился тот к Дубровскому.

— Давай! Только побыстрее, а то я тороплюсь на биржу труда.

Схватив со стола пистолеты, Потемкин выбежал из комнаты. Не прошло и минуты, как он вернулся в сопровождении адъютанта полицайкомиссара Майснера.

— Гавриленко, к полицайкомиссару! — выкрикнул адъютант и чуть потише добавил: — Филатьев и Шестопалов, тоже пройдите к шефу. А этого, — кивнул он на второго, — пока в подвальную камеру.

Когда Гавриленко встал и направился к двери, Потемкин остановил его жестом. Вновь ощупал его карманы и, ничего не обнаружив, подтолкнул в спину.

Дубровский собирался выйти вслед за Гавриленко, но Потемкин придержал его за рукав:

— Погоди немножко.

— Я же тороплюсь.

— Ничего, успеешь! — рассмеялся Потемкин. Он снял телефонную трубку, вызвал конвойного и, когда тот явился, отправил Новикова в камеру. Только после этого он обратился к Дубровскому: — Тебе что, не понравилось, что я этого типа ударил?

— Откровенно говоря, это было ни к чему. Ему еще на допросах достанется. А попади ты ему в висок — и допрашивать некого было бы.

— А я уж думал, что ты его пожалел. А ты знаешь, кто это?

— Если верить этим агентам, партизанский командир.

— Командир-то командир, но ведь он еще и чекист. Капитан НКВД. Этих я бы своими руками душил. Но ничего. Полицайкомиссар сейчас на хорошем взводе. Он ему сам по первое число выдаст.

— А почему на взводе? Все из-за этих листовок психует?

— Какие там листовки! — отмахнулся Потемкин. — Мне сейчас адъютант сказал, что звонили из штаба генерала Холидта. Сообщили о начавшемся русском наступлении на широком фронте.

Дубровский еле-еле сдержал радостную улыбку.

— Неужели так обернулось? — хмуро проговорил он.

— Да-а, дела-а! — протянул Потемкин. — Еще неизвестно, чья возьмет.

— Ну, нам-то с тобой отступать некуда. Как говорят, все мосты сожжены. Если живыми к ним попадемся, петля обеспечена.

— Постараемся не попадаться. Будем обеспечивать себе жизнь на Западе!

Потемкин достал из кармана золотые часы и повертел их перед глазами Дубровского.

— Откуда у тебя это?

— У Гавриленко взял.

— Когда ты успел? Я даже ничего не заметил.

— Уметь надо, господин Дубровский! — ехидно улыбнулся Потемкин, убирая часы обратно в карман. — И вам бы пора научиться. А не то так и останетесь при своем пиковом интересе.

Дубровский брезгливо поморщился и, не говоря ни слова, вышел из комнаты дежурного.

До биржи труда было не более двадцати минут хода. Дубровский был возбужден. Всю дорогу он думал о начавшемся наступлении Красной Армии, и лишь временами память возвращала его к капитану Гавриленко, жизнь которого была теперь в смертельной опасности. Невольно вспомнил он и Ольгу Чистюхину, работавшую на бирже труда. Эта веселая, жизнерадостная двадцатилетняя девушка ведала бланками биржи труда, на которых заполнялись справки об освобождении от угона в Германию.

Еще две недели назад, проверяя списки завербованных для отправки в. Германию и контролируя работу сотрудников биржи, он обнаружил недостачу этих бланков. Из дальнейших разговоров с Ольгой Чистюхиной он понял, что она, злоупотребляя своим служебным положением, выдавала фальшивые справки родным и знакомым. Вынудив девушку признаться в этом, Дубровский пообещал держать в тайне ее проделки, но одновременно заручился ее обещанием выдавать подобные справки тем, кого он назовет.

Сегодня Дубровский впервые договорился с ней о свидании. Ему хотелось узнать, с кем связана эта девушка. Быть может, с ее помощью удастся установить связь с подпольем Сталино, в существовании которого он теперь не сомневался.

Вечером он встретился с Ольгой Чистюхиной в центре города, и та привела его в гости к своей подруге. Пили чай с сухарями, шутили. Видно было, что девушки радовались сообщениям о наступлении Красной Армии.

...Уже несколько дней продолжались допросы Александра Гавриленко. Менялись переводчики, менялись следователи. Заболевшего Карла Диля подменил Макс Борог.

Из рассказов Макса Дубровский знал, что Гавриленко, припертый к стенке показаниями провокаторов, не отрицает, что является капитаном Советской Армии, что заброшен в немецкий тыл для подрывной деятельности, но начисто отвергает свою принадлежность к руководству подпольем и потому якобы не может назвать ни одной фамилии.

— Ты знаешь, Леонид, скорей бы уж поправился этот Карл Диль! — признался Макс. — Мне так надоела эта грязная работа.

— А чем ты занимался до Гавриленко?

— О, это секрет. Но тебе я могу сказать. Вместе с моими друзьями из армейской разведки я готовил к переходу на ту сторону крупного агента.

— Стоящий парень?

— О-о! Пауль Мюллер — это птица большого полета, хотя сам он маленький белобрысый паренек с голубыми глазами и арийским носом. К тому же очень приметный. У него нет двух пальцев на правой руке.

— Чем же он может быть полезен?

— Свободным передвижением. Обыкновенный старший лейтенант возвращается из госпиталя после ранения. Побродит на той стороне и вернется с ценными данными. Штабу армии нужно ведь только то, что сконцентрировано перед нашим фронтом. А направления передвижения войск увидеть не так уж сложно.

— А разве мы собираемся наступать на этом участке?

— Мы — нет. Но русские собираются. И командованию хотелось бы знать направление главного удара.

— Значит, ты уже закончил его подготовку и поэтому тебя перебросили на Гавриленко?

— Не совсем так. Я должен еще снабдить его кое-какими материалами. Но заболел Карл Диль, и теперь у меня двойная забота. Майснер не освободил меня от той, а уже заставил заниматься этой. А ты еще спрашиваешь, где я пропадаю вечерами.

— Да, нелегко тебе сейчас приходится. А у меня тут хорошие девушки появились. Могу познакомить, когда будешь посвободнее.

— Обязательно познакомь. Та, в Кадиевке, мне очень понравилась. Надеюсь, что и здесь они не хуже.

— Хорошо! Когда освободишься — скажешь.

Они сидели в казино вдвоем за столиком и допивали бутылку итальянского вермута. Макс Борог осушил свой стакан, причмокнул от удовольствия и сказал:

— Скоро мы будем только вспоминать итальянское вино. Историческая ось Берлин — Рим треснула по самой середине. Послушай, Леонид, здесь нас никто не слышит, и я могу сказать тебе откровенно! — Макс почти прильнул к уху Дубровского. — Союзники захватили Сицилию и высадились в Италии, в ближайшие дни итальянцы сложат оружие. Русские армии стремительно наступают в летнее время. Тебе не кажется, что это начало конца тысячелетнего рейха?

— И ты доволен?

— Конечно! Я же чех. Я на всю жизнь запомнил приказ Карла Германа Франка.

— Какой приказ?

— А вот послушай. «Предписываю в служебное и неслужебное время обязательно применять огнестрельное оружие при малейшем подозрении на оскорбительное отношение со стороны чеха либо при малейшем сопротивлении при аресте. Лучше десять чехов мертвых, чем один оскорбленный или раненый немец!»

— Знаю, Макс! Об этом ты уже говорил мне. — Дубровский огляделся по сторонам.

Поблизости никого не было, лишь за дальними столиками сидели несколько унтер-офицеров.

— Я ничего не придумал. Это действительно приказ Франка. Поэтому я ненавижу немцев и хочу, чтобы их быстрее побили. И не криви душой, ты ведь думаешь точно так же, — глухо сказал Макс Борог.

— Но германская армия еще так сильна...

— Ну ладно, хватит об этом! — предложил Макс, скрывая улыбку. — Завтра нас переводят отсюда в другое помещение. Ты знаешь об этом?

— Говорят, в какую-то школу.

Макс Борог махнул рукой.

— Был я там сегодня. Видел. Еще ничего не готово. В подвальных комнатах даже не вставлены решетки.

— Значит, перенесут переезд на пару дней.

— Вряд ли. Наше здание передается штабу армейского корпуса. А он уже прибыл и спешно выгружается на станции.

— Тогда поживем немного под открытым небом! — рассмеялся Дубровский.

Макс Борог захохотал.

Но на другой день ГФП-721 действительно перебралась в школьное здание. Встали раньше обычного, и всю первую половину дня сотрудники тайной полевой полиции занимались перевозкой имущества. А после обеда, не теряя времени, следователи приступили к допросам. На этот раз Дубровский был назначен в помощь Максу Борогу. Полицейский, доставивший Гавриленко в бывший школьный класс, засучил рукава и достал из-за голенища сапога длинный резиновый шланг. Макс Борог уселся за пишущую машинку, а Дубровский остался стоять в двух шагах от Гавриленко, который присел на краешек табуретки.

Вид его вызывал сострадание. Под левым глазом синяк с желтым отливом. Верхняя губа неестественно вздулась. Рубашка была разодрана до живота.

— Макс, это ты его так? — спросил Дубровский.

— Нет. Это еще Карл Диль. А я собираюсь его сегодня выпороть, если он по-прежнему будет дурачить мне голову. Но давай начинать. В прошлый раз он не отрицал, что заброшен в тыл германской армии для подрывной работы, и говорил, что впервые попал в Сталино. Спроси у него, подтверждает ли он это?

Дубровский перевел.

— Да, это так, — устало проговорил Гавриленко.

— А подтверждает ли он, что его настоящая фамилия Гавриленко?

— Да. Я — Гавриленко.

— А вот один местный житель, который находился с ним в камере, признал в нем Александра Шведова, проживавшего ранее в Сталино. Что он на это скажет?

Дубровский в точности перевел вопрос. Гавриленко как-то сник, но тут же поднял глаза на следователя и уверенно произнес:

— Я не видел в камере ни одного знакомого и не представляю, кто мог сказать вам такую глупость. Я не Шведов. Я — Гавриленко.

— А где вы проживали в Сталино?

— Нигде. Я недавно появился в этом городе.

— Откуда вы знаете Новикова?

— Я его впервые увидел. Он стоял на трамвайной остановке, и я спросил его, как проехать на шахту Петровского. В этот момент нас арестовали.

— И у обоих обнаружили одинаковые русские пистолеты?

— Это случайность.

— А Новиков говорит, что знает вас давно.

— Видимо, его так избивали, что он стал наговаривать и на меня, и на себя.

— Понятно. Леонид, прикажи полицаю, пусть он его выпорет.

— Макс, ты не сделаешь этого. Он и без того сильно избит.

— А что я могу? Он должен кричать, иначе за дверью услышат, как мы тут мирно беседуем. Тогда и мне перепадет от шефа. Нет уж, лучше пусть Гавриленко покричит.

Дубровский вздохнул и передал полицейскому распоряжение следователя. Тот подошел к Гавриленко, взял его за руку, подвел к стоявшей у стены парте. Потом он заставил его задрать на голову рубаху и лечь на парту животом вниз. Резиновый шланг со свистом рассек воздух и опустился на оголенное тело чуть пониже лопаток. На спине осталась багровая полоса. Но лишь слабый стон вырвался из груди Гавриленко.

— Пусти! Разве так бьют? — Дубровский подскочил к полицейскому, выхватил у него резиновый шланг. — Отойди. Вот как надо.

Он высоко поднял шланг и, казалось, с силой опустил его на спину Гавриленко. Но в самый последний момент, приседая, придержал руку и прошептал:

— Кричите же громче, черт вас возьми!

Его слова возымели действие. Гавриленко закричал во весь голос.

В этот момент дверь открылась. В комнату вошел полицайкомиссар Майснер. Макс Борог вытянулся за столом по стойке «смирно». Дубровский опустил резиновый шланг.

— Что здесь происходит? — сердито проговорил Майснер.

— Я допрашиваю этого бандита, а он молчит, господин полицайкомиссар. Этот человек отрицает почти все. Его забросили к нам в тыл, а он отказывается назвать, кто его прятал. Он не признает своего настоящего имени, скрывает, кто на него работал.

— Тогда всуньте ему шомпола в колени. Но прежде я хотел бы поговорить с ним еще раз.

— Слушаюсь! Господин полицайкомиссар, прикажете доставить его к вам?

— Нет. Я буду разговаривать с ним здесь. Господин Дубровский, скажите ему, пусть подойдет.

— Встаньте! — зло крикнул Дубровский, рванув за плечо арестованного.

Гавриленко, поеживаясь, нехотя поднялся с парты, расправил плечи.

— Подойдите к столу, — приказал Майснер. Он пристально вглядывался в невысокую, исхудавшую фигуру Гавриленко, в его заплывшее синяками лицо. — Садитесь, Гавриленко! — властно, но мягким, вкрадчивым голосом предложил он. И когда арестованный опустился на табурет, сказал: — Я надеюсь, вы понимаете, что ваша жизнь в опасности. Но все зависит от вас. Вы можете сохранить ее, если согласитесь работать с нами. Немцы — народ сентиментальный. Мы умеем прощать наших врагов.

Дубровский еле поспевал переводить.

А полицайкомиссар продолжал:

— Я предлагаю вам сотрудничество. И каковы бы ни были ваши идеалы, жизнь стоит того, чтобы поступиться ими. Мы не потребуем от вас многого. Единственное, чего мы ждем, — это обращение к народу. Вы скажете, что заблуждались и не поняли идей национал-социализма, что теперь вы осознали свои ошибки и готовы помогать немцам устанавливать новый порядок на вашей земле. Мы опубликуем ваши высказывания в местной газете и попросим вас выступить на городском митинге. Вот и все. Ну и конечно же вы назовете нам всех, кто содействовал вам в подрывной работе.

— А что будет, если я откажусь?

— Вас повесят. Глупо было бы объяснять вам, как это делается. Важно другое. Даже после вашей смерти вы все равно для русских останетесь предателем. Поверьте, мы позаботимся об этом. Ваши родственники будут уничтожены вашими же единомышленниками.

Гавриленко вопросительно посмотрел на Майснера.

— Да-да! Неужели вы думаете, что русские простят ваших родных, когда прочитают в наших газетах ваше покаянное письмо?

— Но я не напишу такого письма, — решительно проговорил Гавриленко.

— Тогда вы недооцениваете наши способности. Вы наивно думаете, что мы не в состоянии сами составить такое письмо и опубликовать его за вашей подписью. Поверьте, мы делали это уже не раз и всегда попадали в точку.

«Нет уж, на этот раз у вас ничего не выйдет, — подумал Дубровский, продолжая переводить разглагольствования полицайкомиссара Майснера. — Если только этот человек не сломится, если выстоит, я немедленно сообщу на ту сторону о его достойном поведении на допросах».

К радости Дубровского, все угрозы Майснера не возымели действия. Гавриленко не согласился сотрудничать, с немцами. Полицайкомиссар удалился ни с чем, посоветовав арестованному подумать до завтра. Вскоре Макс Борог закончил допрос, отпустил полицейского и приказал Дубровскому отвести Гавриленко в подвальную камеру.

Леонид Дубровский спустился с арестованным в подвал, где их встретил немецкий ефрейтор, охранявший заключенных. В это время дверь одной из камер открылась. Из нее вышли двое рабочих с мастерками в руках и ведрам, перепачканным цементом. Дубровский мигом вспомнил вчерашний разговор с Максом Борогом, который сказал, что в камерах еще не вставлены решетки.

Он подошел вплотную к Гавриленко и внятно прошептал:

— Цемент на окнах не успел застыть. Вытащите решетку и бегите, пока не поздно. — И тут же, переходя на немецкий, властно сказал ефрейтору: — Поместите его сюда и больше никого к нему не сажайте. Пусть подумает в одиночестве над тем, что сказал ему полицайкомиссар Майснер.

— Хорошо! — ответил ефрейтор.

Он указал Гавриленко на распахнутую дверь в камеру, из которой только что вышли рабочие.

Весь вечер Дубровский с нетерпением ждал наступления темноты. А когда ночной мрак опустился на землю и в безлунном небе ярко засветили южные звезды, он вышел на улицу и, обогнув угол школьного здания, прошелся мимо подвальных окон. Все решетки были на месте, лишь одна из них, как ему показалось, стояла чуть косо. С тревогой в сердце он отправился спать. Но еще долго подвыпивший Потемкин не давал уснуть, приставал с рассказами о какой-то красивой женщине, с которой провел этот вечер. Наконец и он угомонился. В душном воздухе повисла напряженная тишина.

Проснулся Дубровский от громкого топота ног по коридору. Хлопали двери.

— Тревога! — прокричал кто-то и стукнул в дверь его комнаты.

Быстро одевшись, он вслед за Потемкиным выскочил в коридор и помчался на построение. Солнце не успело еще взойти, но на улице было светло. Водители грузовиков прогревали моторы. К выстроившейся шеренге сотрудников тайной полевой полиции подбежал полицайкомиссар Майснер. Из его коротких отрывистых фраз Дубровский узнал о побеге Гавриленко. Через несколько минут грузовики с гестаповцами выехали в разные части города на поиски беглеца.

Только к обеду вернулись они в ГФП-721, но с пустыми руками. Гавриленко исчез бесследно.

На совещании, которое полицайкомиссар Майснер собрал в своем кабинете, присутствовали все, кто участвовал в допросах Гавриленко. Решался вопрос о мерах, необходимых для его поимки. Следователь Карл Диль, вышедший в этот день на работу, сказал:

— Господин полицайкомиссар, я имею достоверные сведения, что Гавриленко — это его подпольная кличка. Его настоящая фамилия Шведов, Александр Шведов, господин полицайкомиссар. Он коренной житель Сталино. Мне известен адрес, где проживает его мать. Я предлагаю арестовать ее и опубликовать в газете, что, в случае если он не явится в ГФП-721, она будет расстреляна.

— Это глупо, дорогой Карл. Вы плохо знаете русских, — перебил его Майснер. — Коммунисты не верят ни в бога, ни в черта. Что ему мать? Он никогда не придет к вам сам. Его надо перехитрить.

— Но как?

— Для этого я и собрал вас здесь. Нужно найти какой-то крючок, на который он клюнет. Подумайте, господа. А пока, Диль, объявите его вновь в розыск. Сообщите об этом вспомогательной полиции.

Дубровский сидел на совещании и думал, что полицайкомиссар в любую минуту может спросить, почему беглеца поместили именно в ту камеру. Но Майснера не интересовал этот вопрос. Он знал, что во всех камерах решетки были поставлены лишь в тот день, и проклинал в душе тех, кто заставил его так поторопиться с переездом из одного здания в другое.

Неожиданно Дубровскому пришла в голову мысль показать перед Майснером свое усердие. Он вспомнил про золотые часы, отобранные Потемкиным у Шведова. «Но если предложить этот план, то мать Шведова может действительно рассказать, где он скрывается, — подумал он. — Нет, этого не произойдет. Ведь Шведов узнал на допросе, что немцам известно его подлинное имя. Значит, он ни за что не пойдет к матери и постарается не поддерживать с ней связь. Все правильно. И Потемкину достанется от шефа. А я пойду с часами и предупрежу мать об опасности».

— Господин полицайкомиссар, у меня родилась идея, — сказал он твердо, вставая со стула и вытягиваясь перед начальством.

— Пожалуйста. Интересно, что вы придумали.

— Я присутствовал при обыске этого человека, когда его доставили в ГФП. Тогда дежурным был Алекс. Он изъял у Шведова золотые часы... Я думаю, что мать Шведова должна помнить часы своего сына. Если позволите, я готов отправиться к ней с этими часами. Скажу, что друг ее сына и хочу отдать ему часы, но не знаю, где он теперь находится. Быть может, в этом случае она скажет, где он?

Дубровский умолк, но продолжал стоять. Полицайкомиссар Майснер задумался на минуту.

— Это довольно банально, — проговорил он наконец, — но, быть может, это и есть тот самый крючок, на который он может попасться. Во всяком случае, попытаться можно. Пригласите сюда Алекса! — приказал он адъютанту.

Потемкина ждать долго не пришлось. Через несколько минут он уже стоял навытяжку перед полицайкомиссаром.

— Алекс, как мне стало известно, вы не упускаете возможности поживиться за счет германской армии?

Не понимая, в чем дело, Потемкин продолжал молчать, недоуменно поглядывая то на полицайкомиссара, то на присутствующих.

— Я спрашиваю, вы брали золотые часы у Шведова?

— Я не знаю никакого Шведова, господин полицайкомиссар.

— Ну, у этого, у Гавриленко? — поправился Майснер.

Лицо Потемкина вытянулось. Он знал, что если сознается, то ему не миновать наказания. Но это наказание — пустяк по сравнению с тем, что его ожидает, в случае если Майснер прикажет обыскать его вещи и там обнаружат злополучные часы. Решив сознаться, он набрал полную грудь воздуха и выпалил:

— Да, господин полицайкомиссар! Я изъял у арестованного Гавриленко золотые часы, но не успел еще сдать их на склад. Было много работы, господин полицайкомиссар.

— Хорошо, мы потом разберемся, чем вы были так заняты. А сейчас вы должны переодеться в гражданский костюм и пойти с этими часами к матери Гавриленко. Впрочем, следователь Карл Диль сам объяснит вам, зачем вы пойдете.

— Будет исполнено, господин полицайкомиссар! — с готовностью выпалил Потемкин, радуясь, что на этот раз гроза, кажется, миновала.

— Вы свободны, господа!

Майснер встал. За ним поднялись и остальные.

Как и предполагал Дубровский, мать Шведова ничего не знала о сыне. По распоряжению полицайкомиссара Майснера за ее квартирой было установлено круглосуточное наблюдение. Но и это не дало никаких результатов. Александр Шведов исчез для немцев бесследно.

 

15

Хмурые низкие тучи приплыли со стороны Азовского моря. Мелкий, надоедливый дождь второй день полоскал землю.

Дубровский пришел на свидание с Валентиной Безруковой в точно назначенное время. Валя, поеживаясь, стояла под деревом у самого входа в городской парк, прикрывшись рваной плащ-накидкой.

— Здравствуй, Леонид! Ты слышал новость? — спросила она, протягивая руку.

— Смотря какую.

— Сегодня Красная Армия освободила Орел и Белгород. Наступление продолжается.

— Откуда ты это взяла?

— Мне один паренек сказал. Он сам слушал Москву по радио. Еще он сказал, что в Москве сегодня будет победный салют.

Валентина радостно смотрела на Дубровского.

— У нас об этом пока ничего не известно. Вернусь к себе, постараюсь послушать сообщение из главной квартиры фюрера. Может быть, скажут что-нибудь.

— Вот было бы здорово, если бы все подтвердилось! — мечтательно прошептала Валентина. — А мы собрались в кино. Сегодня первый день новый фильм показывают. «Три брата Штрауса» называется.

— Нет, в кино нам сегодня не с руки. Дела поважнее есть, — мрачно сказал Дубровский. — Я даже гражданский костюм надел.

— Что случилось? И почему гражданский?

— Когда я в форме, ты разрешаешь провожать тебя только до угла. Боишься, соседи увидеть могут. — Дубровский огляделся по сторонам и, не приметив никого поблизости, добавил: — Мне кое-что записать нужно, а писать негде. Не могу же я под дождем строчить. Единственная надежная крыша — у тебя дома. Поняла?

— Да, конечно. Ленка теперь не скоро вернется. Мы с ней договорились, что она прямо в кино придет, — с грустью проговорила Валентина. И непонятно было, то ли она сожалеет, что не придется посмотреть новый фильм, то ли переживает, что обманула подругу.

— Тогда не будем терять времени. Пошли, — предложил Дубровский.

Он обнял ее за талию, другой рукой приподнял над собой край ее плащ-накидки. Они направились в сторону дома, обходя лужи, перепрыгивая через ручьи, мчавшиеся вдоль тротуаров.

Несколько кварталов шли молча.

— Леонид, о чем ты задумался? — спросила Валентина.

— Думаю, как помочь Ивану Козюкову.

— А что с ним?

— Пока ничего. Но я сегодня узнал, что немцы на днях начнут собирать добровольцев из числа военнопленных. Ивану не так просто будет уклониться от этого набора.

— Но ты же обещал ему помочь?

— Да. Только как это сделать?

Леонид вновь умолк. Молчала и Валентина. Через некоторое время он спросил в раздумье:

— А не махнуть ли ему через фронт, к своим? Как ты считаешь, решился бы он на такой шаг?

— Немцев он ненавидит. Он даже сам говорил, что, если бы не Ленка, ушел бы на ту сторону.

— Разве Лена против?

— Нет. Он ее очень любит и не хочет оставлять.

— Загребут в добровольцы, все равно придется оставить. А то и в лагерь угодить недолго.

— Это верно.

— А я бы ему пропуск достал. С пропуском он до фронта без особого риска доберется.

— Леонид, поговори с ним сам. Я считаю, что для него это единственный выход. Наверно, и Лена поддержит. Любит же она его.

Пока они шли к Валентине, дождь перестал. Но оба успели промокнуть. Дубровский снял влажный пиджак, повесил на спинку стула.

— Леонид, ты отвернись, я переоденусь, — стыдливо попросила девушка.

— Хорошо, я буду писать, а ты делай что хочешь.

Он достал из кармана бумагу, карандаш и уселся за стол. Комнатка была маленькой. Кроме стола, двух узких железных кроватей и комода, ничего не было. За единственным окном по-прежнему плыли хмурые тучи.

Дубровский глубоко вздохнул и начал писать:

«1. На днях к вам отправлен крупный специалист Пауль Мюллер. Едет после ранения из госпиталя в форме старшего лейтенанта. Блондин с голубыми глазами, арийским носом. На правой руке нет двух пальцев. Опасен.

2. Шестопалов Тимофей, Филатьев Петр. Оба работали до войны в депо на ст. Морозовка. Сейчас агенты ГФП в Сталино. Поймали и доставили в ГФП Александра Шведова. Последнему удалось устроить побег».

— Вот я и переоделась! — сказала Валентина, подходя к Дубровскому.

— Молодец, быстро справилась. А теперь дай-ка мне те листочки, которые я давал тебе раньше.

— Сейчас.

Валентина выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась и положила перед Леонидом скомканные листки бумаги.

— Где же ты их прятала?

— А тут рядом, в чуланчике.

Дубровский расправил клочки бумаги, прочел не торопясь и вновь принялся писать:

«3. Дыня Александр. Романова Мария ранена. Рублева Мария. Попались в ночь на 19 июля 1943 г. при переходе фронта в районе Елизаветовки, Ворошиловгр. обл. Принадлежат к 130-й разведроте 51-й армии. Были доставлены в ГФП Сталино, затем в лагерь. Кроме своей части, ничего не сказали.

4. Бондаренко Яков. Из гор. Ромны. Тайный агент ГФП в Сталино, в Авдеевке, в Дебальцево. Вместе с казаками принимал участие в массовых расстрелах.

5. Танковые части, проследовавшие две недели назад на юг, вновь перебрасываются на север.

6. В Макеевке арестована молодежная подпольная группа. Выдал член группы Демин. Имя не установлено.

7. Летчик лейтенант Квасов. Спасся на парашюте. Доставлен в ГФП-721. Подвергался зверским пыткам — никого не назвал. На допросе выбили глаз. Геройски погиб в муках».

Дубровский закрыл глаза, подпер голову рукой. Он вспомнил, как случайно вышел во двор ГФП, когда там истязали окровавленного человека. Полицайкомиссар Майснер стоял, заложив руки за спину, и подавал команды. По его приказанию летчика Квасова привязали за руки к хвосту огромной лошади, которую заставили бегать по кругу. Квасов уже не мог кричать. Лишь временами из его груди вырывались глухие стоны. Лошадь, навострив уши и пугливо озираясь по сторонам, все бегала по кругу, ударяя задними копытами по лицу и груди умирающего летчика.

А полицайкомиссар ликовал, раскатисто смеялся.

— Этот уже не будет бомбить германские города, — сказал он, жестом приказывая остановить лошадь.

Когда лейтенанта Квасова отвязали, он был уже мертв. Слезы навернулись на глазах Дубровского. И чтобы не выдать себя, он ушел со двора. Несколько дней прошло, а он все не мог забыть эту картину.

Написав донесение, Леонид аккуратно свернул маленький листочек. Получилась тонкая трубочка величиной чуть меньше сигареты. Он положил ее в нагрудный карман пиджака, поднялся со стула и, подойдя вплотную к Валентине, опустил руки на ее плечи. Девушка вскинула голову, с нежностью заглянула ему в глаза. Леонид почувствовал, как, приподнимаясь на цыпочки, она потянулась к нему. Он понял этот порыв, обнял и, склонившись, прильнул к ее губам.

— Ты любишь меня? — спросила она, едва успев перевести дыхание.

Он молча кивнул и прижал ее голову к своей груди.

— Послушай, как бьется мое сердце. Я никогда не думал, что найду свое счастье на дорогах войны.

— А я тебя очень, очень люблю, — прошептала Валентина.

Она сказала это каким-то необычным голосом, но с такой неподдельной искренностью, что Дубровский не в силах был промолчать.

— И я. Я тоже тебя люблю. Закончится эта проклятая война, и мы будем вместе. Ты хочешь этого?

— Да, да, да.

Он вновь поцеловал ее и, чуть отстранив, но еще не выпуская из своих объятий, сказал:

— Береги себя...

Он хотел еще что-то добавить, но за дверью послышался топот, и в комнату вошли Елена и Козюков.

— Вот они где! — воскликнула Елена. — А мы из-за вас целых пятнадцать минут под дождем мокли. Думали, вы нас искать будете.

— А почему вы в кино не пошли? — спросила Валентина.

— Билетов не было.

— А вы слышали, что немцы оставили Орел и Белгород? — вмешался в разговор Иван Козюков.

— Я знаю, а Леонид не верит, — сказала Валентина.

— Нет, это точно. Сами немцы передали сейчас об этом. Сказали, что сокращают линию фронта. Видно, войск у них не хватает.

— Войск действительно не хватает, — ответил Ивану Леонид. — Поэтому в ближайшие дни они вновь будут вербовать добровольцев в германскую армию из числа военнопленных. Это я знаю точно.

Радостное выражение слетело с лица Ивана Козюкова. Он как-то сник, нахмурился. Помрачнела и Елена.

— Что же делать, Иван? — спросила она и перевела взгляд на Дубровского.

— Я думаю, пора Ивану перебираться на ту сторону, — ответил тот. — Другого пути у него теперь нет.

— Но ты обещал... — В глазах Елены застыл вопрос.

— Насчет помощи я свое слово сдержу. Достану ему пропуск для свободного передвижения.

— Тогда надо уходить, Иван! — решительно проговорила Елена.

— Конечно, пойду. Только как еще там примут.

— А это, друг, от тебя самого зависит. Впрочем, если решишься, дам тебе записку. Доставишь по назначению — гарантирую хороший прием.

— Иди, Иван, я тебя буду ждать! — Елена обвила руками его шею.

— Обязательно пойду. Другого пути у меня действительно нет. Пора искупать вину перед Родиной.

— Пропуск для поездки в Алчевск я тебе завтра через Валентину передам. А от Алчевска до Ворошиловграда недалеко. Сообразишь, как через фронт перебраться. Записку мою тоже у Валентины возьмешь. Впрочем, я задержался, пора идти. Проводи меня немного, я еще кое-что рассказать тебе должен.

Он подошел к Валентине, поцеловал ее в щеку, достал из кармана маленький, свернутый в трубочку листок бумаги.

— На, Валюша, спрячь, — шепнул он ей на ухо. — А завтра отдай эту записку Ивану да помоги ему зашить ее хорошенько. Вечером, как всегда, придешь к парку. Я тебе пропуск для него принесу.

— Хорошо, Леонид! — Валентина зажала записку в своем кулачке.

— Пошли, Иван! — Дубровский попрощался с Еленой и направился к двери. — Так вот, — начал он, когда они оказались на улице, — запомни. К нашим попадешь, скажешь, чтобы доставили тебя в штаб любой части. А там попросишь связаться с Соколом и передать, что прибыл человек от Борисова.

— Соколу от Борисова, — шепотом повторил Иван.

— Правильно. А уж когда тебя к Соколу доставят, ему и передашь мою записку. Ясно?

— Все понял.

— Тогда топай домой. Или ты к Елене еще вернешься?

— К Ленке пойду. Побуду с ней. Неизвестно теперь, когда еще свидимся. Я завтра же в ночь и уйду к нашим.

— Тогда до свидания, Иван. Счастливо тебе добраться. И не раздумывай больше.

— Да я и сам хотел... Если бы не Ленка, давно бы ушел. Спасибо тебе, Леонид. Побереги здесь Ленку.

— Не сомневайся, Иван.

Они обнялись на прощание и разошлись в разные стороны.

Дубровский шагал не торопясь. Дождь уже прекратился, но по-прежнему низкие, хмурые тучи плыли над городом, чуть не цепляясь за терриконы, возвышавшиеся над степью. В наступающих сумерках торопливо сновали редкие прохожие. На одном из перекрестков он увидел Ольгу Чистюхину. Она шла в сопровождении двух мужчин и, приметив Дубровского, отвернулась, показывая всем видом, что не узнала его.

Один из мужчин задержал на Дубровском недолгий пристальный взгляд и шепнул что-то второму. И пока тот, второй, повернув голову, изучающе оглядывал Дубровского, Леонид опознал первого. Это был Шведов. Да, да. Тот самый Гавриленко-Шведов, которому он посоветовал бежать из подвальной камеры ГФП.

От неожиданности Дубровский замедлил шаг. Те трое уже перешли на другую сторону улицы, а он все смотрел им вслед. Нет, сомнений быть не могло. Он узнал этого человека по овалу лица, по пытливому, с прищуром, взгляду. «Так вот ты какая, Ольга Чистюхина! Вот почему не хватает у тебя немецких бланков!»

Всю дорогу до ГФП он думал об этой девушке и твердо решил: ни своим видом, ни разговорами не показывать ей, что знает одного из ее знакомых.

Но через несколько дней, когда он проверял на бирже труда подготовленные списки людей, подлежащих отправке в Германию, Ольга Чистюхина сама подошла к нему и шепнула:

— Господин Дубровский, вам просили передать привет и большую благодарность.

— От кого?

— Ну, не здесь же... Подарите мне сегодня вечер, и я вам кое-что расскажу! — Она приподняла руку, бросила взгляд на часы. — Через сорок минут мы кончаем работу. Я подожду вас около выхода, слева.

— Хорошо! Прово́дите меня.

— А я предпочла бы посидеть с вами у моей подруги. Помните, мы с вами ходили к ней в гости?

— У Марии Левиной?

— Да.

— Ладно. Только недолго. У меня вечером еще есть дела.

— Я вас не задержу.

Оставшееся до конца рабочего дня время Дубровский машинально перелистывал списки, а сам думал о предстоящем разговоре с Ольгой Чистюхиной. «Видимо, Шведов тоже узнал меня. Но зачем он рискует этой девчонкой? Впрочем, какой же тут риск? Они знают, что именно я помог ему бежать из камеры. Следовательно, действуют они наверняка. Интересно, что же мне предложат?»

Когда Дубровский пришел в условленное место, Ольги еще не было. Он обернулся. Она быстрым шагом догоняла его, а поравнявшись, взяла под руку.

Шагая под тенью развесистых тополей, Дубровский спросил:

— От кого же мне привет и благодарность?

— А разве вы сами не догадываетесь?

— Представьте себе, нет.

— Припомните, с кем вы меня видели однажды вечером на перекрестке?

— С какими-то двумя мужчинами, которых встретил впервые.

— Но вас один из них узнал. Когда-то вы оказали ему большую услугу.

— Какую именно?

— Потерпите несколько минут. Сейчас мы придем, и я вам все объясню.

Мария Левина оказалась приветливой и гостеприимной хозяйкой. Усадив гостей за стол, она поставила перед ними большую вазу с яблоками. Дубровскому показалось, что Мария была заранее предупреждена о его приходе. Поминутно поправляя рукой спадавшую на лоб челку каштановых волос, она без боязни поведала о своей радости по поводу освобождения города Белгорода.

— Мы ведь с Ольгой родились и выросли в этом городе. Вместе окончили два курса индустриального института, — сказала она.

Вскоре Мария застенчиво извинилась за то, что должна ненадолго уйти, и торопливо выбежала из квартиры.

— Что-нибудь случилось? — спросил Дубровский у Ольги.

— Нет, ничего. Просто нам лучше поговорить вдвоем.

— И Мария знает, о чем будет этот разговор?

— Нет. Она думает, что я влюблена и хочу с вами побыть наедине.

— Прекрасно. Так о чем же вы мне хотели рассказать?

— Вы помните Шведова?

— Какого Шведова?

— Которому вы помогли бежать из гестапо.

— Он сам рассказал вам об этом?

— Естественно. Вы же мне ничего такого не говорили.

— Ну, допустим, помог. И что из этого следует?

Ольга Чистюхина пытливо заглянула в глаза Дубровского и, помолчав немного, сказала:

— Мы долго обсуждали ваш поступок и пришли к выводу, что вы заслуживаете внимания...

— Кто это «мы»? И какого внимания заслуживаю я?

— Если вы не будете меня перебивать, — то все сейчас поймете.

— Хорошо!

— Так вот. Здесь действует подпольная организация. От ее имени я беседую с вами. Мы не собираемся выяснять, что привело вас на службу к немцам. Пусть это останется на вашей совести. Мы не знаем, чем вы руководствовались, распорядившись поместить Шведова в ту камеру и подсказав ему о решетке и о побеге. Возможно, в вас заговорила совесть? А может, вас испугали успехи Красной Армии и вы решили искупить вину перед Родиной? Повторяю, сегодня нас это мало интересует. Когда-нибудь откроетесь сами. Но, оказав услугу товарищу Шведову, вы могли бы помогать нам в дальнейшем.

— А не слишком ли опрометчиво вы поступаете?

— Нет. Мы так не думаем. Ведь кроме помощи Шведову вы помогаете и мне.

Вскинув брови, Дубровский вопросительно посмотрел на Ольгу.

— Да-да! Не удивляйтесь. Вы же не донесли на меня, когда узнали о недостаче бланков на бирже труда!

— На какую же помощь вы рассчитываете?

— Сегодня нам важно ваше принципиальное согласие. В дальнейшем вы будете поддерживать связь только со мной. Я буду передавать вам наши просьбы, и только мне вы будете сообщать интересующие нас сведения.

— А какие гарантии?

— Советскому командованию будет известно о вашей помощи.

— Я не о том. Где гарантия, что ваши товарищи меня не выдадут немцам при определенных обстоятельствах?

— Вас здесь никто не знает. А нам, при определенных обстоятельствах, как вы только что выразились, выгоднее молчать, нежели называть ваше имя. Ведь, находясь на свободе, вы сможете помочь нам больше, чем оказавшись в одной камере с нами.

— Это логично.

— Так вы согласны?

— Да! Попробую помогать вам по мере сил и возможностей. Начну прямо теперь. Я не спрашиваю, к какой организации вы принадлежите, но думаю, что вам небезынтересно было бы знать, что в тайной полевой полиции известно о существовании в Сталино партизанской организации.

— Откуда вы знаете, что такой отряд существует?

— Вот видите, я назвал это организацией, а вы совершенно точно определили, что это отряд.

— Не будем играть в кошки-мышки. Нас действительно интересует, откуда немцам известно о существовании такой организации.

— Несколько дней назад в тайную полевую полицию доставили двух членов этой организации. Их задержали между Макеевкой и Харцизском. Они пробирались к фронту. Один из них признался, что шли в Ростов с донесением к майору Передальскому.

Ольга нахмурилась. Немного помолчав, она глухо проговорила:

— Возможно, такой отряд существует. Правда, мне о нем ничего не известно. Быть может, это ложные показания?

По тону, каким она это сказала, Дубровский понял, что попал в точку.

— Вы помните фамилию того, который назвал майора Передальского? — отрывисто спросила она.

— Нет. Я не знаю ни того ни другого.

— Откуда же у вас такие сведения?

— Мой сослуживец, следователь ГФП, поделился со мной итогами своей работы. Он чех и впервые услышал фамилию Передальский. Вот и спросил меня, бывают ли у русских такие фамилии. А насчет партизанского отряда подтверждает и другой человек...

— Кто? — резко перебила его Ольга.

— Немецкий дезертир, бывший гренадер СС Ганс Унгнаде, который, если ему верить, поддерживал связь с этой подпольной организацией.

— Что еще говорит этот Ганс?

— Теперь уже ничего не скажет. Вчера утром его расстреляли.

— Спасибо за информацию. Было бы хорошо, если бы вы держали нас в курсе мероприятий тайной полевой полиции по борьбе с «партизанскими бандами». Так, кажется, у вас называют советских патриотов?

— Вы не ошиблись. И еще, передайте товарищу Шведову, что за домом его матери установлена слежка.

— Спасибо. Она там уже не живет.

Дубровский мельком взглянул на часы.

— Однако я заговорился с вами. А я ведь предупреждал, что у меня есть еще дела.

— Хорошо, сейчас вы уйдете, а я подожду Марию. Но давайте договоримся. Впредь будем встречаться здесь.

— Когда?

— Как только возникнет необходимость. На бирже труда договариваемся о встрече и после окончания работы идем сюда.

— Я согласен. Только не вместе.

— Что «не вместе»?

— Приходим сюда порознь.

— Да, конечно. Не будем давать пищу для разговоров сотрудникам биржи труда.

— Тогда до встречи. Желаю успехов.

Дубровский попрощался с Ольгой и вышел на улицу.

 

16

Связь с городским подпольем обрадовала и вместе с тем насторожила Дубровского. Теперь он сможет помогать этим отважным людям, а при случае может рассчитывать и на их помощь. Одновременно в душу закралось и беспокойство. «Имел ли я право соглашаться на них работать? Но сведения, которые я могу им сообщить, предостерегут их от неожиданных акций тайной полевой полиции. Да и встречи с Ольгой Чистюхиной не столь уж обременительны. Мы и так довольно часто видимся с ней на бирже труда».

С этими мыслями Дубровский подошел к зданию ГФП, быстро взбежал по ступеням и, миновав часового у двери, очутился в прохладном вестибюле, где Александр Потемкин разговаривал с Максом Борогом. Завидев Дубровского, Макс Борог приветливо улыбнулся и подозвал его.

— Ты слышал, Леонид, русские овладели городом Тростянец, — вполголоса проговорил он. — Они перерезали важную железнодорожную линию Сумы — Харьков. Я не удивлюсь, если через несколько дней главная квартира фюрера сообщит о вынужденном отводе германских войск из Харькова.

— Ну, до этого еще далеко, — вмешался в разговор Потемкин. — Сегодня утром из Таганрога приезжал фельдполицайсекретарь Вилли Брандт. Помнишь, Леонид, я ездил помогать ему по делу таганрогской банды. Так вот он мне сказал, что фельдмаршал Манштейн снял с Миусфронта танковые дивизии «Мертвая голова», «Викинг» и «Рейх» и бросил их на север, к Харькову. Там, видимо, готовится мощный контрудар.

— Эти танковые дивизии проследовали туда уже несколько дней назад, а русские все наступают, — возразил ему Макс Борог.

— Я считаю, что в ближайшие дни германское командование предпримет надлежащие меры и русские будут остановлены, — задумчиво проговорил Дубровский. — Во всяком случае, для уныния еще нет достаточных оснований. Ведь даже Харьков — это еще не вся Украина. А Украина, господа, в наших руках. Извините, я должен зайти в канцелярию.

Дубровский оставил Макса Борога с Потемкиным и направился к Георгу Веберу, с которым у него в последнее время установились довольно тесные приятельские отношения.

— Здравствуй, Георг! — воскликнул он, переступая порог его кабинета.

Георг Вебер оторвал взгляд от бумаг, разложенных на столе, и, поздоровавшись, жестом предложил Дубровскому присесть на стул, стоявший по другую сторону его письменного стола.

— У тебя ко мне дело? — спросил он, когда Дубровский сел.

— Нет. Я весь день проторчал на бирже труда и зашел к тебе поболтать... Какие новости?

Георг Вебер пожал плечами.

— Разве в этих отчетах, — он кивнул на бумаги, лежавшие перед ним, — бывают новости? Здесь написано то, что известно всем в ГФП. На вот почитай, если хочешь.

Дубровский взял из его рук стиснутые скрепкой листы бумаги с машинописным текстом. Взгляд его побежал по строчкам.

«Фельдполицайдиректору полевой полиции группы войск «Юг» господину АРЛЬТУ

Относительно: Деятельность тайной полевой полиции в зоне 6-й армии за июль 1943 г.»

В первом пункте отчета, озаглавленном «Общие вопросы», говорилось о чрезмерной загрузке внешних команд ГФП излишними проверками русских служащих, работающих в различных частях и учреждениях германской армии.

Во втором разделе — «Краткая оценка оперативной обстановки» — сообщалось об активизации партизанских действий в тылу 6-й армии и о мерах, принятых внешними командами ГФП, по борьбе с бандами. Один из абзацев привлек особое внимание Дубровского.

«Благодаря сообщению румынского солдата внешняя команда ГФП-721 в Таганроге напала на след и обезвредила крупную банду, возглавляемую Василием Афоновым. Банда насчитывала около двухсот человек и подразделялась на четырнадцать групп. Оперативными мерами внешней команды в Таганроге было изъято сто восемьдесят шесть человек. Участники банды поджигали немецкие грузовые машины, убивали солдат германской армии, взорвали склад с боеприпасами, вели антигерманскую агитацию. Все сто восемьдесят шесть человек расстреляны.

По сообщению тайного агента, группа ГФП-721 напала в Сталино на след банды, которая, как показало предварительное расследование, насчитывает в своем составе 70 человек и относительно хорошо вооружена. Она подразделяется на несколько — предположительно, на семь — групп, которым поручены специальные области деятельности. Бандой руководит все еще скрывающийся русской под псевдонимом Доля, или Донской. Банда занимается, как подтверждается, антигерманской пропагандой и шпионажем. Два участника этой банды имели намерение перейти линию фронта, чтобы передать донесение в Ростове майору Передальскому, но были арестованы и доставлены в ГФП-721.

Для выполнения своих заданий члены банды пользовались похищенными немецкими грузовиками и поддельными немецкими документами, по которым они получали в воинских частях бензин и продовольствие. До сих пор удалось, арестовать одиннадцать участников банды. Остальные объявлены в розыск. Расследование пока не окончено.

Арестованный в Сталино капитан Красной Армии Шведов Александр был направлен для создания партизанской организации «Донбасс». Со своим двоюродным братом Новиковым Дмитрием, арестованным одновременно, он создавал бандитские отряды в Сталино, Макеевке и Петровке. Отряд в Петровке, которым руководит бежавший из плена капитан Наумов Петр, имеет подразделения в шахте № 121, Лидиевке и Рудченкове. Руководители банд в Лидиевке и Рудченкове были обезврежены еще в мае этого года вместе с другими двадцатью тремя бандитами.

Нынешние расследования позволили также выявить склад с оружием, в котором был пулемет, 26 винтовок, 15 кг взрывчатки. Арестованные бандиты наряду со шпионажем занимались также враждебной Германии пропагандой. Руководящий центр в Сталино планирует подрывы железной дороги, покушение на офицеров германской армии. По имеющимся данным, банда в Сталино установила связь с руководителем банд в Приднепровье майором Мавринец и руководителем банд в Запорожье капитаном Крымовым. Группа ГФП-706 была уведомлена. Шведов бежал из-под стражи в ночное время, воспользовавшись плохо оборудованной решеткой в окне камеры».

Дубровский обратил особое внимание на следующие два пункта:

«Положение и настроение населения.

Обстоятельства, влияющие на настроение населения, о которых докладывалось в прошлом месяце, имели место и в июле. В областях восточнее Днепра на настроения оказывает сильное воздействие отступление немецких войск и возможность того, что русские могут дойти до Днепра.

В промышленной области и в Сталино отход немецких войск вызывает почти повсеместную радость, поскольку надеются на лучшую жизнь под большевистским господством.

Аресты.

В июле в зоне 6-й армии были:

2703 человека проверены;

1937 человек арестованы, из них:

416 — казнены;

381 — переведены в лагеря военнопленных;

234 — переданы в СД;

96 — переданы военным судам;

270 — переданы ортскомендатурам, полевым комендатурам, частям, контрразведке и другим службам (использование в работе в иных целях);

99 — освобождены;

441 — еще находятся под арестом.

В бою или при оказании сопротивления шесть человек были убиты».

Дочитав до конца, Дубровский еще некоторое время держал перед глазами последний листок отчета, опасаясь, как бы не выдать своего волнения. Потом, глубоко вздохнув, он сложил листочки, вернул их Георгу Веберу и равнодушно проговорил:

— Да, ты прав. Здесь действительно ничего нового. Разве что таганрогское дело. Кое-что я о нем слышал, но не знал подробностей.

— Счастливчик Вилли Брандт, ходит именинником. Полицайкомиссар ставит его теперь всем в пример. Этот румынский солдат сделал ему хороший подарок.

— Говорят, у этой банды был целый арсенал оружия?

— Да. Они были неплохо вооружены и намеревались поднять восстание в Таганроге, когда русские подойдут к городу.

— Значит, они ожидали наступления русских на этом участке фронта? Тут есть над чем призадуматься, Георг.

— Вряд ли это возможно. Слишком большое количество войск бросили русские под Орел и Белгород. Они не в состоянии наступать сразу на нескольких фронтах.

— Но под Харьковом наступают. Сегодня передали по радио, что наши вынужденно оставили город Тростянец.

Георг Вебер поднялся из-за стола и подошел к развешенной на стене карте. Дубровский последовал за ним.

— Думаю, это тактическое выравнивание линии фронта. Правда, создается угроза окружения наших войск в районе Харькова, — задумчиво сказал Вебер, глядя на карту.

На этом они расстались.

Теперь Дубровский знал имя руководителя городского подполья в Сталино. «Доля... Донской... Доля... Донской, — мысленно повторял он. — Я должен предупредить Ольгу. Быть может, это и есть их руководитель. Уж не на него ли я буду работать?»

Прошло несколько дней. Дубровский вновь появился в квартире Марии Левиной. На этот раз ему отворила Ольга Чистюхина.

— Где же наша милая хозяйка? — спросил Дубровский.

— Уже убежала. Она ведь на самом деле думает, что я влюблена, и не хочет быть третьей лишней.

Дубровский рассмеялся.

— Присаживайтесь! — предложила Ольга.

На столе, как и прежде, возвышалась хрустальная ваза с яблоками.

— В следующий раз я обязательно принесу цветы, — пообещал Дубровский. — Любовник без цветов — это неправдоподобно.

— И я специально оставлю эти цветы для Марии! — рассмеялась Ольга.

Присев к столу, Дубровский поведал Чистюхиной о двух тайных агентах ГФП-721, которым, по его сведениям, было покручено внедриться в партизанский отряд. Он обрисовал их словесные портреты, назвал их настоящие имена и вдруг спросил:

— А как здоровье товарища Донского?

— Он чувствует себя прекрасно, — спокойно проговорила Ольга и, неожиданно вздрогнув, спросила: — Откуда вам известно это имя?

— Скорее фамилия. А имя его Доля. И это известно не только мне. В тайной полевой полиции его считают руководителем городского подполья в Сталино. А как считаете вы?

— У вас неплохо осведомлены.

— Я впервые слышу такое имя — Доля.

— Это кличка. К счастью, насколько я поняла, в тайной полевой полиции еще неизвестно его настоящее имя. Откровенно говоря, я и сама не знаю, как его зовут.

— А я и не спрашиваю.

— Хорошо. Еще меня просили поинтересоваться настроением у немцев. Как они восприняли наступление Красной Армии на Миусе?

— Разве такое наступление началось?

— Наши люди вернулись после задания и рассказали, что по всему фронту началось крупное наступление советских войск.

— Я думаю, это преувеличено. Наверно, слышали обычную артиллерийскую дуэль. Во всяком случае, у нас об этом наступлении ничего не известно.

Только вернувшись в ГФП, Дубровский узнал от Макса Борога о начавшемся наступлении советских войск на миусском направлении.

— Знаешь, Леонид, германское командование, видимо, не ожидало такого. Мне сказали, что более пяти тысяч стволов русской артиллерии и минометов крушили нашу оборону на Миусе. А русская авиация буквально придавила к земле наши войска. Если так пойдет дальше, бошам несдобровать.

Они сидели вдвоем в комнате, где жил Дубровский. Леонид — на своей кровати. Макс Борог примостился рядом. По выражению его лица, по тому, как назвал он бошами немцев, Дубровский понял, что в глубине души чех радуется новому наступлению советских войск.

— А я вот двадцать минут назад проводил свою даму и ничего не знал, что делается на фронтах.

— Ты прав. Лучше ухаживать за женщинами, чем думать о том, что нас ждет впереди. Как хорошо было в Кадиевке с твоими знакомыми... А здесь ты только даешь обещания, но ни с кем не знакомишь меня.

— Обязательно познакомлю, Макс. Потерпи несколько дней, и я представлю тебя одной прелестной девочке.

За окном рассыпалась дробью автоматная очередь. За ней вторая. Послышались частые, отрывистые пистолетные выстрелы. Дубровский вместе с Максом выскочили из комнаты и бросились вниз по лестнице. По улице в наступающих сумерках бежали несколько полицаев с белыми повязками на рукавах.

Из подъезда торопливо выходили сотрудники ГФП-721. Рядом с Дубровским оказался и Георг Вебер.

— Леонид, что случилось? — спросил он, дохнув на Дубровского винным перегаром.

— Ничего особенного. Видно, полицейские кого-то ловят. А ты, Георг, стал приобщаться к спиртному?

— Шнапс помогает создать настроение.

— А у тебя бывает плохое?

— Иногда. Нечасто, но иногда.

— Если хочешь, я тебя угощу. У меня еще осталась бутылка шнапса с прошлой выдачи. Пойдем ко мне.

— Нет. На сегодня мне хватит. Спасибо, Леонид. Но придержи свой шнапс. Может быть, завтра выпьем.

Георг Вебер повернулся и нетвердой походкой пошел в ГФП. Вслед за ним потянулись и остальные.

 

17

Утром 24 августа немецкое радио передало важное сообщение из главной квартиры фюрера. Скорбным голосом диктор сообщил о новом сокращении линии фронта, в результате которого германские войска были вынуждены оставить город Харьков. Это известие ошеломило самого полицайкомиссара Майснера. Он долго ходил перед строем сотрудников ГФП-721, не находя слов для своего обычно пространного выступления. Наконец, сняв фуражку и протирая платком шею, он изрек:

— Господа, в это тяжелое для всей немецкой нации время мы не должны терять самообладания. Нам нужно еще тверже и решительнее искоренять коммунистическую заразу на вверенной нам территории. Наши временные неудачи на фронте враги рейха расценили как нашу слабость. Бандиты так обнаглели, что разъезжают по городу на немецких мотоциклах и в форме наших унтер-офицеров.

Вчера при проверке документов на одной из центральных улиц Сталино неизвестный мотоциклист в форме фельдфебеля сухопутных войск выстрелом из автомата убил солдата патрульной службы и ранил второго. К сожалению, поблизости не нашлось никого, кто помог бы задержать бандита. Мы немедленно перекрыли все дороги, ведущие из города. Я уверен, что бандит не успел выскользнуть из Сталино. И сегодня с девяти утра по всему городу проводится операция по изъятию.

Мы намерены выловить дезертиров, которые, к нашему общему стыду, появились в германской армии. Все свободные от дежурства сотрудники ГФП подключаются к прочесыванию улиц в центре города. В этой облаве примут участие и войска, и русская вспомогательная полиция. Сейчас мой заместитель зачитает вам, кто с кем и на каких улицах проводит это мероприятие. Вся операция заканчивается ровно в полдень.

Сухопарый, длинноногий Тео Кернер, стоявший рядом с полицайкомиссаром Майснером, сделал шаг вперед и, развернув свернутые в трубочку листы бумаги, начал выкликать фамилии и названия улиц.

Леонид Дубровский стоял в строю и, ожидая, когда Тео Кернер назовет его фамилию, думал о том, что сегодня вечером ему не удастся навестить Валентину Безрукову. По опыту работы в ГФП он уже знал, что после подобных облав допросы задержанных затягиваются обычно далеко за полночь.

Однако, сверх ожидания, в этот день в тайную полевую полицию доставили всего лишь восемь пойманных дезертиров германской армии, которых немцы предпочитали допрашивать без участия переводчиков. А около сорока местных жителей, прихваченных для выяснения личности, были отправлены по приказу полицайкомиссара Майснера в русскую вспомогательную полицию, где их поджидали свои следователи. Поэтому после облавы всю вторую половину дня Дубровский провел на бирже труда, выверяя последние списки подготовленных к отправке в Германию людей. А вечером, переодевшись в гражданский костюм, он отправился к Валентине Безруковой. По дороге он купил три больших алых гладиолуса. «Салют в честь освобождения Харькова!» — пронеслось у него в сознании. На душе потеплело от этой мысли. Он взял цветы и понес их, как знамя, в почти вытянутой руке.

— Это тебе, Валюша! — сказал он, улыбаясь, как только переступил порог ее комнаты.

— Ой какие огромные! — воскликнула она, принимая букет из его рук. — Спасибо, Леонид! Я таких никогда не видела. Садись, будем ужинать. У меня есть помидоры, есть соль. Жалко, хлеба нет.

— Я уже поел. А ты ужинай. Вот что я прихватил с собой! — Он достал из кармана баночку французских сардин и положил на стол.

— А можно, я их оставлю до Ленкиного прихода? Она ведь тоже голодная. Глядишь, и хлеб принесет.

— Конечно, можно, глупенькая. Скажи, а как она себя чувствует?

— По Ивану скучает. Волнуется за него. Ты думаешь, он дошел?

— Наверно, дошел.

Валентина убрала банку сардин в ящик комода, достала оттуда же помидоры и присела за стол против Дубровского.

— Валюша, ты ешь, а я, пока Лены нет, запишу кое-что.

Валентина молча кивнула. Дубровский достал из кармана листок бумаги, ручку и, задумавшись на мгновение, принялся писать.

Елена пришла домой, когда Дубровский и Валентина уже пили чай.

— А наши Харьков освободили! — сказала она с порога.

— А мы уже знаем! — ответила в тон ей Валентина. — Садись чай с нами пить. Ты хлеб принесла?

— Да, немножко.

— Давай его сюда. Леонид сардины принес. Сейчас попробуем.

Валентина подбежала к комоду, извлекла из ящика баночку и, вернувшись к столу, протянула сардины Дубровскому:

— На! Открой чем-нибудь.

Леонид не торопясь достал из кармана брюк большой перочинный нож и аккуратно вскрыл банку. Елена уже нарезала хлеб.

— Нате, пируйте, девочки, — сказал он.

— Представляю, как там наши сейчас радуются. В Москве, наверно, салют был, — сказала Валентина.

Елена глубоко вздохнула.

— Интересно, где Иван об этом узнал? На той стороне или еще на этой?

— Думаю, что на той, — успокоил ее Дубровский. — Уже больше двух недель прошло. И знаешь, вовремя он ушел. Ведь немцы почти всех военнопленных, которые на свободе работали, в добровольческие батальоны сгребли. Неминуемо и он бы туда угодил.

— Это я понимаю. И все же боязно за него.

— Живы будем — не помрем, — пошутил Дубровский. Посерьезнев, добавил: — А Иван с головой. Неужто не перемахнул через фронт? Там он теперь. О нас беспокоится.

— Хорошо бы... — с надеждой вымолвила Елена.

Вскоре Дубровский распрощался с подругами и ушел.

...Кроме Потемкина он с удивлением увидел за столом в своей комнате и Георга Вебера.

— А вот и Леонид пришел. Садись выпей с нами, — предложил тот.

— Долго же тебя не отпускала твоя дама, — с издевкой сказал Потемкин.

— Не так уж и долго. Сейчас только половина одиннадцатого. — Дубровский придвинул к столу маленькую скамейку и присел на нее. Перед ним оказалась плоская тарелка, заваленная окурками. На столе возвышались две начатые бутылки шнапса. На клочке газеты лежали толстые ломтики сала, огурцы и куски серого хлеба.

— Откуда такое богатство? — удивился Дубровский.

— Если не хочешь услышать ложь, никогда не спрашивай. Жди, пока скажут, — ответил Георг Вебер. — Лучше выпей. На вот стакан. Из него Макс Борог пил.

— А где он?

— Сейчас не знаю. Полчаса назад заходил. Тебя спрашивал. Посидел с нами немного и ушел.

Георг Вебер налил в стаканы прозрачную жидкость, поставил бутылку.

— По какому поводу будем пить? — спросил он.

— А бог его знает! Давайте за жизнь, — сказал Потемкин, поднимая свой стакан.

— Нет, это банально. Хотя на войне и существенно, — ответил Георг Вебер. — Давайте выпьем за фюрера. За великого фюрера великой Германии.

Все встали, со звоном сдвинули стаканы и, не поморщившись, выпили шнапс до дна. Первым опустился на стул Георг Вебер. За ним присели и остальные. Все-таки Вебер был чистокровным немцем, и русским переводчикам не пристало садиться раньше него.

Молча съели по кусочку сала. Дубровского подмывало спросить, не слышал ли кто сообщения из главной квартиры фюрера. Но, поразмыслив, он решил подождать.

Потемкин первым нарушил молчание.

— Сегодня вечером девку одну доставили с биржи труда. Она, стерва, бланки для бандитов крала. Освобождала кого хотела от поездки в Германию.

Дубровский насторожился.

— А какая она из себя?

— Да так. Девка как девка. Ничего примечательного. Тебе-то что?

— Я там почти всех знаю. Ходил туда частенько по поручению шефа. Интересно, кто из них занимался такими делами?..

— Завтра выяснишь, Леонид, — вмешался в разговор Георг Вебер. — Алекс тоже ничего не знает. А я знаю.

— Что ты знаешь?

— Знаю, что ее фамилия Чистюхина. По документам знаю.

Дубровский не шелохнулся. Но сердце забилось чаще.

«Неужели Ольга? А как она себя поведет? Будет молчать или проговорится? Что предпринять? Главное, спокойствие. Возьми себя в руки и не показывай вида, что тебя это взволновало». Чтобы разрядить обстановку, спросил:

— А какие вести с фронта?

— Я видел сводку для завтрашних местных газет, — сказал Георг Вебер. — Из главной квартиры фюрера сообщили, что продолжается выравнивание линии фронта. А от Харькова осталось одно географическое понятие. Как сообщает германское информационное бюро, советские войска заняли необитаемый город. Там полностью все разрушено. В Харькове русские не найдут ни одной фабрики, ни одного завода. Все жилые дома стоят без крыш. Таким образом, господа, можете себе представить, что это за город. Фюрер приказал применять тактику выжженной земли. Я-то знаю, что это значит.

— Но согласитесь, Георг, ведь населению где-то надо жить?

— Всех жителей эвакуируют в Германию. Им там будет лучше.

— Я не думаю. Покинуть дом, вещи, которые наживались годами...

— А кого это интересует? — перебил Дубровского Вебер. — Сейчас война. Все переносят ее тяготы. Русские же на редкость выносливы, господа. Вы это знаете лучше меня. И они меня меньше всего беспокоят. Какая разница, будет у них кров или нет? Важно, чтобы они работали. Сейчас меня беспокоят итальянцы. Эти макаронники допустили высадку союзных войск в Сицилии. Это обстоятельство потребует нового напряжения сил. Германское командование вынуждено считаться с этим. Теперь мы не можем ожидать дополнительных резервов из центральной Европы. Но мы еще сильны здесь, в России. Я думаю, русским дорого обойдется эта попытка летнего наступления. Мы, немцы, умеем наслаждаться местью. Мы прольем реки крови, но не покинем эту землю. Русские свиньи будут помнить нас долго.

— Господин фельдфебель, — переходя на официальный тон, оборвал его Дубровский, — не забывайте, что мы тоже русские. И, как вы знаете, честно служим немцам и новому порядку. Поэтому мне не понятны ваши обобщения.

— Ха-ха! Неужели вы думаете, что мы и вас пустим в наш немецкий рай? Мы вас терпим, пока вы нам нужны. Это не мои слова! Это сказал фюрер!

— Георг, вы просто пьяны, — брезгливо поморщился Дубровский.

— Может быть, я и пьян, но я сказал правду. Так мыслят все немцы.

Он с грохотом отодвинул стул и, пошатываясь, направился к двери. Над столом повисла тишина.

— Видимо, действительно так думают все немцы, — задумчиво проговорил Дубровский.

— Брось, Леонид! Выпил человек лишнее. Да еще расстроился. Пойми, что они могут сделать без нас в России? — примирительно сказал Потемкин.

— В России-то, может быть, мы им и нужны. А вот понадобимся ли мы им в Германии?

— Ну, до Германии еще далеко. Считай, половина России у них в руках.

Дубровский смерил Потемкина недоуменным взглядом.

— Так за Уралом разве Россия? Там одна тайга. Зверя много, а людей нет. Разве что заключенные?

— Вот я и думаю, как бы нам с тобой туда не угодить со временем, — горько усмехнулся Дубровский.

— Не-е-е, до этого не дойдет. Попомнишь мои слова. Давай лучше допьем, чтоб зла не оставлять.

Он разлил по стаканам остаток шнапса.

Дубровский вышел из-за стола и, подойдя к своей кровати, стал раздеваться.

По железному оконному карнизу мелкой дробью забарабанил дождь. Дубровский с головой забрался под одеяло. Здесь, в темноте, было его царство. Тут никто не видел выражения его глаз, лица. Можно было улыбнуться своим мыслям или, наоборот, погрустить...

Лежа под одеялом, Дубровский старался не слушать пьяную болтовню Потемкина. Он пытался до мелочей взвесить создавшееся положение. «Если Ольгу Чистюхину взяли только лишь за справки биржи труда, тогда ей нет никакого смысла впутывать в дело и меня. Может отговориться, что, мол, помогала знакомым. За это могут отправить в лагерь. Но это еще не самое страшное. Во всяком случае, вряд ли будут пытать. Обычное злоупотребление. Пусть даже уголовное дело. Можно чем-то помочь. А вот если ее взяли вместе с другими подпольщиками, тогда ситуация меняется. Для немцев это уже бандиты. Тогда...» Он прекрасно знал изощренные, садистские методы следствия в гестапо. Неприятный холодок пробежал по спине. — Тогда из нее вытянут жилы. Может назвать меня. А не стоит ли бежать отсюда, пока не поздно? Подожди! Решение принимать еще рано. Поначалу надо выяснить обстановку. Макс Борог наверняка должен быть в курсе дела. Быть может, он и искал меня в связи с этим?»

Дубровский готов был пойти к Максу Борогу, но в последний момент заставил себя успокоиться. «Нельзя давать повод для лишних вопросов. Надо не показывать вида, что меня интересует судьба Чистюхиной. А утром схожу в домоуправление, где проживает Левина. Проверю домовую книгу, будто ищу кого-то. Невзначай спрошу, давно ли проживает здесь Мария Левина. Если она арестована, люди скажут... Во всяком случае, их поведение кое-что может мне подсказать. Тогда обратно в ГФП не вернусь. А ежели нет, повоюем еще на этом поприще».

...Утреннее построение закончилось на редкость быстро. Полицайкомиссар Майснер у всех сотрудников на виду хлопнул дверцей «опель-капитана» и укатил в штаб командующего 6-й армией. Еще до того как встать в строй, Макс Борог сказал Дубровскому:

— Леонид, я заходил к тебе вчера вечером.

— Что-нибудь случилось, Макс? — сдерживая волнение, спокойно спросил Дубровский.

— Нет, ничего. Просто я стал теперь посвободнее. Вспомнил твое обещание, вот и зашел.

— Какое обещание?

— Ты собирался познакомить меня с хорошей девушкой.

— Сначала я должен договориться с ними о времени. И потом я не знаю, когда ты свободен.

— Мне хотелось бы сегодня провести вечер в женском обществе.

— Я готов. Но тогда мне надо в рабочее время отлучиться хотя бы на час, чтобы договориться с ними.

— Иди сейчас. Только скажи дежурному, что я послал тебя в город по делу. Возвращайся прямо ко мне. Я часок потяну с допросом. Познакомлюсь пока с документами. Сегодня ты весь день будешь работать со мной. Закончим к шести часам. На семь назначай встречу.

— Хорошо, Макс! Мы славно проведем время! — обрадованно проговорил Дубровский.

Он даже не предполагал, что так легко сможет вырваться утром с работы. Он ломал себе голову, как это сделать, а тут на тебе... Дубровский немного приободрился.

Подходя к дому Марии Левиной, он увидел ее у ворот.

— Мария! — окликнул он.

Она остановилась и приветливо улыбнулась.

— Здравствуйте, Леонид!

— Здравствуйте. Куда путь держим?

— К подружке зайти хочу.

— А вы не слышали, что с Ольгой?

— Вы уже знаете?

Она перестала улыбаться, опустила глаза.

— Знаю, что ее арестовали. Но с кем и за что?

— Это вам лучше знать. Вы же с ней вместе служите.

— Откуда вы взяли?

— Ольга рассказывала, что познакомилась с вами на бирже труда.

— Ну, это еще ни о чем не говорит.

— А я думала, что и вы оттуда. Во всяком случае, она о вас хорошо говорила. Вероятно, что-нибудь со справками. Больше-то она ничем не занималась.

— Да-а-а... — задумчиво протянул Дубровский.

Он понял, что Мария не знает о подпольной деятельности Ольги Чистюхиной. Таким образом, опасения были напрасны. Члены подпольной группы, видимо, остались на свободе.

— Мы хотим что-нибудь придумать, чтобы выручить Ольгу, — сказала Мария. — Она так много сделала людям добра.

— А как вы можете ей помочь?

— Один наш общий с Ольгой знакомый, узнав об аресте, обещал помочь. Он знает полицейского, который за деньги отпускает людей из лагеря. Правда, берет этот тип дорого.

— Сколько?

— Десять тысяч.

— Марок? — удивился Дубровский.

— Нет, рублей.

— Ну это еще куда ни шло. Можно и наскрести. Только ведь она не в лагере, а в гестапо.

Мария побледнела.

— Ой, мамочка родненькая! За что же ее туда? Неужто из-за этих проклятых бланков?

— Вы же сами сказали, что больше она ничем не занималась. Возьмите себя в руки и не волнуйтесь. Я постараюсь выяснить, где Ольга содержится. А вы не упускайте из виду того полицейского. Может случиться, Ольгу переведут скоро в лагерь. Тогда он пригодится. Это хорошо, что вы собираетесь ей помочь.

— Да, мы хотим. Но я немного побаиваюсь мужа. Он ведь ничего не знает. Он только вчера приехал из Таганрога.

— О чем не знает?

Мария смутилась.

— Ну-у... Не знает, что Ольга давала знакомым справки биржи труда.

— Тем лучше. Незачем его посвящать в эти дела, — посоветовал Дубровский. — А нам с вами надо будет встретиться через день-другой. К тому времени я попытаюсь все выяснить.

— Хорошо, заходите к нам. Вы ведь знаете, где я живу?

— Знаю. Но мне бы не хотелось видеться с вашим супругом.

— А как же тогда?

— На Пятой линии есть кинотеатр. Приходите туда завтра вечером. В половине восьмого я вас буду ждать возле входа.

— Ладно, приду.

— Если я почему-либо не смогу быть, не поленитесь, придите на другой день в это же время.

— Хорошо!

— И еще! На всякий случай, где бы вас ни допрашивали по поводу Ольги, вы меня не знаете и никогда не видели. Ясно?

Мария вздохнула, кивнула в знак согласия.

— Так будет лучше. Со стороны я вам больше могу быть полезен. До свидания.

Он повернулся и неторопливой походкой пошел обратно. Спешить было некуда. Требовалось еще придумать благовидную причину, по которой сегодня вечером девушки не могут встретиться с Максом Борогом. Неожиданно Дубровского осенила мысль. Он даже улыбнулся своей находчивости.

— Послушай, Макс, — воскликнул он, входя в комнату, где перед папкой с бумагами сидел за столом Борог, — чертовщина какая-то! Пошел договариваться с девушкой, а ее, оказывается, еще вчера вечером доставили к нам в ГФП.

— Кто такая?

— Ольга Чистюхина. Работала на бирже труда. Я с ней там познакомился, когда ходил на биржу по заданию шефа.

— Любопытно. А передо мной как раз ее дело. Конечно, я бы с большим удовольствием познакомился с ней в другой ситуации. Но что делать, служба есть служба.

— Скажи хоть, что натворила эта девица?

— Пока я вижу только фиктивные справки биржи труда об освобождении от трудовой повинности. Но эти справки дают право избавиться от поездки в Германию.

— Макс, она местная жительница! У нее много подруг. Возможно, кому-нибудь из них она и оказала такую услугу. Нельзя же за это жестоко наказывать.

— Здесь не только подруги. У нее были и друзья. Вот две справки на имя каких-то Дагаева и Дубенко. Их задержали во время облавы на вокзале. В русской вспомогательной полиции они предъявили эти справки. А проверкой установлено, что на бирже труда им справок не выдавали. Когда же стали выяснять, то оказалась виноватой Ольга Чистюхина. Это она использовала свое служебное положение и без соответствующего учета выдавала справки кому вздумается. Если это только глупость, без дурного умысла, тогда еще полбеды. А если за этим что-то кроется, сам понимаешь, чем это пахнет...

— Я рад, Макс, что дело попало к тебе. Ты честный человек и сам увидишь, что все это выеденного яйца не стоит.

— Оно попало и к тебе тоже. Я уже сообщил в канцелярию, что беру тебя переводчиком по этому делу! — Он глянул мельком на ручные часы. — Через десять минут нашу даму доставят сюда, и ты будешь иметь удовольствие лично побеседовать с нею.

— Таким образом, я сдержу свое слово и познакомлю вас, — пошутил Дубровский.

— Думаю, что теперь это уже ни к чему. Попробую поискать других фрау.

— Ты считаешь, ей угрожает серьезное наказание?

— Придется сделать скидку на знакомство с тобой. Но защитить от возмездия ее невозможно. Все зависит от того, как она поведет себя на допросе. В лучшем случае мы отправим ее в лагерь, а потом в Германию. Пусть сама отработает за тех, кого освободила от этого путешествия. Такой исход тебя устраивает?

— Я был бы тебе признателен, Макс.

— Тогда договорились. Я отпущу полицейского, а ты сам будешь бить ее шлангом по голой заднице... Можешь не сильно. Только попроси ее, чтобы кричала погромче.

— Макс, но ты же джентльмен!

— Именно поэтому я не желаю, чтобы потом били по голой заднице меня. Ты же знаешь привычку шефа прогуливаться по коридору и слушать за дверью, как ведутся допросы. Думаю, эта дама за свое спасение простит тебе такое некорректное обращение. Главное, шепни ей, чтобы громче кричала. Ты же имеешь опыт.

Дубровский насторожился.

— О чем ты, Макс?

— Думаешь, я не слышал, что ты сказал тогда Шведову?

— Ничего подобного не было, Макс. Ты же не знаешь русского языка.

— Брось, Леонид! Я не выдам тебя бошам. Я понимаю твои национальные чувства, когда хочется помочь земляку. А насчет языка ты ошибаешься. Славянские корни очень схожи. Так что я, как умная собака, почти все понимаю, только сказать не могу.

— И все же ты ошибаешься, Макс. Я ничего не говорил тогда Шведову.

— Хорошо, Леонид, пусть это будет на твоей совести. Я не собираюсь тебя уличать. Наоборот, я еще больше тебя уважаю за это. Только обидно. Я тебе доверяю, а ты мне — нет.

Они сидели друг против друга за письменным столом следователя. Правда, Дубровский присел на табуретку, предназначенную для арестованных, а Макс Борог восседал на своем законном стуле. За дверью послышался топот кованых сапог. Не прошло и минуты, как огромный верзила с повязкой полицейского на рукаве втолкнул в комнату перепуганную Ольгу Чистюхину.

В первый момент, увидев Дубровского, она виновато улыбнулась. Но тут же улыбка исчезла с ее лица, она испуганно посмотрела на Макса Борога.

— Садитесь! — сказал он вежливо, показывая жестом на табурет, с которого поднялся Дубровский.

Отпустив полицейского, Макс Борог уставился на Чистюхину. Некоторое время он разглядывал ее молча. Взгляд его скользнул по растрепанным русым волосам, спадавшим на плечи девушки. Остановился на пухлых щеках, на подбородке с маленькой ямочкой.

Допрос начался с обычных формальностей: фамилия, имя, год рождения, вероисповедание, откуда родом.

Дубровский спокойно переводил вопросы, подбадривая Ольгу лишь участливым взглядом. Потом Борог спросил:

— Откуда ты знаешь Александра Дубенко и Владимира Дагаева? Почему выдала им справки, освобождающие от поездки в Германию?

Выслушав перевод, Ольга как-то съежилась и, глядя исподлобья, ответила:

— Они же местные. Я с ними в школе училась, вот и захотела помочь.

— Она их совсем не знает, — перевел Дубровский. — Ей деньги нужны были. А те по сто рублей за справку пообещали.

— Леонид, она же сказала иначе. Почему ты неправильно переводишь?

— Потому что доверяю тебе, Макс. Так же, как и ты доверяешь мне.

— Хорошо, — улыбнулся Макс Борог, — я докажу тебе, что ты во мне не ошибся.

Дубровский ободряюще подмигнул Ольге, сказал:

— Ты их вовсе не знаешь. Увидела в первый раз, когда они предложили тебе по сто рублей за каждую справку. Ради денег и выдала.

Она понимающе чуть приметно склонила голову.

— Сколько же всего продала она таких справок? — спросил Макс Борог.

Ольга пожала плечами.

— Не считала. Может быть, восемь или десять.

Дубровский перевел точно.

— Но проверкой установлено, что на бирже труда исчезло девяносто семь бланков. Спроси у нее, Леонид, как она объяснит это?

— Я не знала, что эти бланки так строго учитываются. Меня никто об этом не предупреждал. Поэтому я не считала бланки.

— Макс, оказывается, ее не предупреждали о строгом учете бланков. Она не придавала этому никакого значения. И случалось, что, допустив ошибку при заполнении, рвала эти бланки в клочья и бросала в корзину для мусора, — объяснил Дубровский, выслушав Ольгу.

— Я готов поверить, но пусть она покричит. Возьми в шкафу резиновый шланг и клади ее на парту.

Дубровский открыл шкаф, взял шланг и, вернувшись к девушке, глубоко вздохнул:

— Ольга, не обижайся. Я и так делаю все, что в моих силах. Сейчас ты снимешь кофточку и ляжешь на ту парту. — Он кивнул в сторону парты. — Я буду бить не сильно, а ты кричи во весь голос. Это надо для твоего спасения.

Появившаяся было презрительная усмешка слетела с ее лица. Она послушно подошла к парте, сняла кофточку и, стыдливо прикрывая рукой бюстгальтер, легла на живот.

Дубровский взмахнул шлангом и опустил его на ее спину. Хотя он ударил и не в полную силу, но все же так, чтобы пониже лопаток осталась малиновая полоса.

Ольга взвизгнула.

— Сильнее, бей сильнее! — закричал Макс Борог.

Дубровский обернулся, не веря своим ушам.

Макс Борог приложил к губам указательный палец и вдруг закричал еще громче:

— Бей ее сильнее! Пусть она скажет правду!

Дубровский еще несколько раз опустил шланг на спину Ольги Чистюхиной. После каждого удара на гладкой коже девушки вспыхивали малиновые полоски. Ольга кричала во всю силу. Ей действительно было больно. «Последний удар — и хватит», — подумал Дубровский, поднимая руку со шлангом. В это время за спиной послышался грохот отодвигаемого стула. Он резко обернулся...

Возле распахнутой двери стоял Тео Кернер — заместитель Майснера. Вытянувшись в струнку, Макс Борог по всей форме доложил ему.

— Кончайте, Борог! — лениво проговорил тот. — Через час мы все выезжаем на облаву. Поступили сведения, что ночью в районе Сталино спустились несколько русских парашютистов. Надо прочесать вокзал и городской рынок.

— Прикажете прекратить допрос?

— Да. Надеюсь, она призналась?

— Здесь все ясно. Ее соблазнили деньги. Эти парни заплатили ей по сто рублей за каждую справку.

— Что вы намерены предложить по этому делу?

— Я напишу на ваше усмотрение: первое — поместить ее в лагерь, второе — с ближайшим эшелоном отправить на работу в Германию. Пусть погнет спину на шахтах в Руре вместе с этими парнями.

— Я согласен. Принесите мне на утверждение. Мы слишком бездарно расходуем время на подобные мелочи, тогда как русские парашютисты и партизанские банды садятся нам на голову. Я уже говорил об этом полицайкомиссару Майснеру. Он со мной согласился. Впредь такие дела будет вести вспомогательная полиция.

Тео Кернер повернулся на длинных ногах и скрылся за дверью.

* * *

В обычном лагере для заключенных охранную службу несла полиция. От Марии Левиной Дубровский узнал фамилию полицейского, который брался за десять тысяч рублей освободить Ольгу Чистюхину. Потребовалось время, чтобы друзья Ольги смогли собрать эту сумму. Необходимо было также подготовить надежную квартиру, где Ольга Чистюхина могла бы укрыться после побега. Марии Левиной удалось уговорить своего мужа, и тот согласился предоставить ей комнату на некоторое время. Дубровский рассчитывал, что девушке не придется долго скрываться.

Анализируя ход событий на фронте, Дубровский считал, что в первых числах сентября гитлеровцы вынуждены будут оставить Сталино. Это чувствовалось по всему. Советская Армия наступала теперь на нескольких направлениях. 27 августа из главной квартиры фюрера сообщили, что германские войска вынужденно отходят к Новгород-Северскому. Сотрудники ГФП-721 помрачнели. Многие вымещали свою злобу на заключенных. Полицайкомиссар Майснер с особым удовольствием выносил смертные приговоры советским патриотам. Да только ли патриотам! За малейшую провинность людей увозили к заброшенным шахтам и там сбрасывали в пропасть.

Но кое-кто призадумался. Узнав, что советские войска перешли в наступление на Центральном фронте, Потемкин даже прослезился. Размазывая тыльной стороной ладони слезы на щеках, он признался Дубровскому:

— Немцам больше не верю. Сволочи. Болтали о скорой победе, о решительном наступлении, а сами бегут. Если так и дальше пойдет, куда мы двинемся? В Германию нас могут и не пустить.

— Пошевели мозгами, Алекс... Возможно, что-нибудь и придумаешь, — сказал Дубровский.

Они сидели вдвоем в своей комнате. Было без десяти одиннадцать. Луна заглядывала в распахнутое окно. Дубровский только пришел со свидания с Валентиной Безруковой.

— Я уже и так все мозги наизнанку вывернул. Кому охота самому в петлю лезть?

— Так уж сразу и в петлю. Ты же умный мужик, Алекс. Учителем немецкого языка в школе работал. Подумай.

Потемкин пристально глянул на Дубровского. В его потускневших глазах появился проблеск надежды.

А через два дня в ГФП-721 произошло чрезвычайное происшествие. Во время допроса пленного советского лейтенанта следователь Рудольф Монцарт вышел на несколько минут из комнаты. С арестованным остался лишь переводчик Потемкин. В его присутствии пленный лейтенант выпрыгнул в окно и сбежал, благо допрос производился на первом этаже.

Стоя навытяжку перед полицайкомиссаром Майснером, Потемкин сбивчиво объяснял:

— Я всего на секунду подошел к столу. Посмотрел в протокол допроса. А он... Не знаю, как это... Только сидел на табуретке. Смотрю, уже нет. Я к окну. Открыто оно было. Жарко очень... К окну подскочил. Вижу, он бежит. Пока пистолет вытаскивал, он к углу подбегал. Два раза выстрелил, да, видно, промахнулся. Пощадите, господин полицайкомиссар! Такого за мной никогда не было.

— Ступайте, Алекс, я подумаю, как вас наказать, — раздраженно сказал Майснер. — В такое тревожное для германской армии время вы допустили непростительную оплошность.

— Я оправдаю ваше доверие, господин полицайкомиссар. Я постараюсь.

— Ступайте, ступайте...

Когда Потемкин ушел, Майснер обратился к находящимся в его кабинете Рудольфу Монцарту, Дубровскому и агентам Шестопалову и Филатьеву:

— Видите, к чему приводит расхлябанность?.. А обстановка усложняется с каждым днем. Сегодня утром русские ворвались в Таганрог. Возможно, вскоре нам придется оставить и Сталино. В связи с этим ГФП-721 должна перебазироваться в Днепропетровск. Я назначаю вас в передовую команду. Старшим будет фельдфебель Монцарт. Подготовите там надлежащее помещение. Время выезда я сообщу дополнительно... Видимо, отправитесь вечером или этой ночью. Так что потрудитесь никуда не отлучаться из штаба.

Вместе с остальными Дубровский покинул кабинет шефа.

А Ольга Чистюхина все еще находилась в лагере. Ее побег откладывался со дня на день. Подпольщики никак не могли наскрести необходимую сумму. Сам Дубровский передал Марии Левиной все имевшиеся у него деньги. Но и этого было мало. Не хватало восьмисот рублей, а полицейский ни за что не соглашался на меньшее. Боясь, что в спешке эвакуации гестаповцы могут уничтожить заключенных в лагере, Дубровский решился на крайний шаг. Он занял у Макса Борога недостающие деньги.

Сегодня, 30 августа, он должен был передать эти деньги Марии Левиной, которая накануне сообщила ему, что побег намечается на 1 сентября. Теперь же распоряжение полицайкомиссара Майснера и его приказ, запрещающий отлучаться из штаба, ломали все его планы. «Что делать с деньгами? Их во что бы то ни стало надо передать Марии. Как быть?» — раздумывал Дубровский.

Он пошел к себе в комнату. Александр Потемкин в одиночестве восседал за столом наедине с бутылкой шнапса. Он хмуро из-под бровей поглядел на Дубровского.

— Опять нализаться хочешь? — спросил тот.

— А что остается делать? Сейчас передали, что немцы оставили Таганрог.

— Видно, и в Сталино мы недолго задержимся, — скрывая радость, проговорил Дубровский.

Потемкин метнул на него недоверчивый взгляд.

— Да-да! Это не я, это Майснер сказал. Меня даже назначили в передовую команду. Сегодня ночью выезжаю в Днепропетровск.

— А меня еще кара ждет за этого пленного лейтенанта.

— Как же ты его проглядел? — Дубровский усмехнулся.

— Я его отпустил. А стрельбу поднял, когда уже Монцарт за дверьми топал, — сказал Потемкин и вопросительно, изучающе посмотрел на Дубровского.

— Понятно.

— Не вздумай донести. Тебе все одно не поверят... А я тебя на другом подловить могу.

Но Дубровский и не собирался доносить.

— Значит, на всякий случай вину искупаешь? — спросил он.

— А хоть бы и так. Случай представится — подтвердишь, коли цел останешься. Да и сам лейтенант за меня скажет слово, ежели что...

И вдруг Дубровский решился.

— Послушай, Алекс, не волки же мы. Нам друг друга поддерживать надо.

— К чему клонишь?

— Просьба у меня к тебе одна.

— Какая такая просьба?

— Деньги мне надо передать одной женщине. Восемьсот рублей. А Майснер запретил отлучаться из штаба.

— Зачем ты ей отдаешь? Уезжай себе по-спокойному.

— Да не ее это деньги. Это за сапоги она передать должна. Словом, какое тебе дело? Хочешь другу помочь, сходи. Не желаешь, без тебя обойдусь.

— Ты, Леонид, не серчай на меня. Для друга я на все готов. Выпьем сейчас, и схожу. — Он достал из кармана несколько яблок. Положил их на стол. Налил шнапса в стаканы и сказал: — Давай за дружбу. За то, чтобы наша нигде не пропадала.

Как ни противно было Дубровскому, а выпить пришлось. Поставив стакан, он достал и пересчитал деньги, протянул их Потемкину:

— На, Алекс. Адресок я тебе сейчас напишу.

Дубровский оторвал клочок газеты. Карандашом написал на полях адрес.

— Это не так далеко. Минут двадцать ходу, не больше.

Он объяснил, как лучше найти квартиру Левиных.

— Спросишь Марию Левину. Скажешь, от Леонида. И передашь деньги. Она все знает.

— Ладно, сделаю. Только ради тебя иду, ради нашей дружбы.

Потемкин поднялся из-за стола, направился к двери.

— А если ее не будет дома? — спросил он, обернувшись.

— Дома она, дома. Меня ждет.

— Ладно.

Оставшись один, Дубровский не торопясь уложил в небольшой чемоданчик свои вещи. Потом присел к столу и принялся писать Валентине Безруковой. Он хотел поставить ее в известность о неожиданном отъезде.

Только вчера они вместе провели весь вечер. Он записал последние сведения о группе «Донец», которая готовила немецких агентов для заброса в тылы Советской Армии. Об этом сообщил ему Макс Борог. Валентина бережно взяла исписанные им листочки бумаги, спрятала их за лифчик и с нескрываемым восхищением заглянула ему в глаза.

— Леонид, я люблю тебя и восхищаюсь тобой.

Он сжал ее щеки ладонями, поцеловал в пухлые губы.

— И я очень люблю тебя. Ты даже не представляешь, какая ты прелесть. Мы обязательно будем вместе. Береги себя. А теперь слушай меня внимательно. Что бы ни случилось, не уходи из Сталино. Со дня на день наша часть может покинуть город. А ты дождись русских. Когда они придут, найди штаб любой части. Скажи, что тебе нужен Сокол. А когда тебя с ним свяжут, передашь ему все мои бумажки. Скажешь ему, что это от Борисова.

— Сделаю, Леонид! Обязательно сделаю все, что ты просишь. А ты не забудешь меня? — Она заглянула ему в глаза, пытаясь прочесть его мысли.

— Глупенькая, конечно, нет! Я тебе письма писать буду. А Сокол поможет вам с Леной устроиться на работу.

— Леонид, я такая счастливая! Ты даже не представляешь, какая я счастливая! — сказала она на прощание. — Только береги себя. Ведь я тебя люблю. Когда кончится война, мы с тобой поженимся? Правда?

— Правда! Если доживем до этого дня.

— Даже представить трудно, какой это будет радостный день. Мне не верится, что такое может случиться...

— Будет, Валя, обязательно будет!

Вспоминая этот разговор, Дубровский разложил на столе листочек бумаги и написал сверху: «Дорогая, милая Валюша!» Хотелось, чтобы письмо получилось как можно теплее. Поэтому он не торопился, обдумывая каждое слово. Сообщил, что неожиданно вынужден выехать в Днепропетровск и непременно будет писать ей оттуда.

Дописав письмо, он вышел на улицу. Почтовый ящик висел на соседнем доме. По улице с грохотом катились огромные немецкие грузовики, доверху заполненные снарядными ящиками. Они ехали в сторону фронта.

«Видно, туго приходится немцам на этом участке, — подумал Дубровский. — Хорошо жмут наши. Наверно, скоро будут и здесь». Издалека докатился отчетливый гул артиллерийской канонады. Он рос и ширился, охватывая всю округу. И казалось, даже хмурые терриконы радовались этому гулу, катившемуся с востока.

Не успел Дубровский зайти в свою комнату, как к нему заглянул Рудольф Монцарт:

— Господин Дубровский, ложитесь спать. Выезд назначен на шесть часов утра.

Леонид посмотрел на часы. Стрелки показывали десять. Спать еще не хотелось. Да и не мог он лечь спать, не дождавшись Потемкина.

 

18

Мария Левина только что села ужинать вместе с мужем. На столе дымилась небольшая кастрюля с вареной картошкой. На тарелке горкой лежали крупные свежие помидоры. В дверь постучали.

— Я сейчас. Это тот полицейский, — сказала она мужу, поднимаясь из-за стола, и вышла в прихожую.

— Кто там?

— Это я, Аленкин! — послышалось за дверью.

Щелкнула задвижка.

На пороге стоял невысокий мужчина с одутловатым, испитым лицом. На рукаве тужурки красовалась широкая повязка полицейского. Мария уже встречалась с ним однажды и сразу признала.

— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста.

— Здравствуйте. Я ведь ненадолго. Если приготовили деньги, давайте. А нет — я пойду.

— Нет, нет, заходите. Деньги есть.

Полицейский двинулся в комнату. Мария заперла дверь, догнала его.

— Знакомьтесь. Это мой муж. Он в курсе дела.

— Аленкин! — глухо проговорил полицейский.

— Левин! — представился муж Марии. — Присаживайтесь к столу.

— Спасибо! Я уже вечерял. А присесть можно. — И, обращаясь к Марии, добавил: — Завтра мое дежурство в лагере. Я с дружками все обговорил, приготовил. А вы все тянете с денежками. Больше я ждать не могу.

— А ждать больше не надо, — торопливо сказала Мария. — Девять тысяч двести рублей я вам отдам сейчас, а остальные восемьсот с минуты на минуту принесет мой товарищ.

Она подошла к шкафу, вытащила из-под белья пачку замусоленных, но аккуратно сложенных кредиток и протянула их полицейскому:

— Нате считайте.

Он взял деньги и принялся их пересчитывать, перебирая заскорузлыми пальцами.

В дверь вновь постучали. Полицейский насторожился.

— Ничего, ничего. Это наш друг принес остальные. Он тоже в курсе дела, — успокоила его Мария.

Она выбежала в прихожую и, будучи уверенной, что это Дубровский, радостная и возбужденная, не спросив, открыла дверь. В прихожую шагнул незнакомый мужчина в немецкой военной форме, но без погон.

— Мария Левина здесь живет?

— Да. Это я, — испуганно прошептала она.

— Здравствуйте. Я от Леонида. Принес вам деньги.

— Спасибо! Проходите! А где он сам?

— Его внезапно послали в командировку, — сказал Потемкин, заглядывая в комнату. — А мы с ним друзья. Вот он и попросил меня передать вам.

Потемкин отдал Марии небольшую пачку кредиток и, вдруг узнав полицейского, спросил:

— А ты, Аленкин, что здесь делаешь?

Тот растерянно поднялся со стула, рассовывая по карманам полученные деньги. Это не ускользнуло от цепкого взгляда Потемкина.

— Я так. Зашел посидеть к знакомым...

— Проходите. Присаживайтесь, — обратилась Мария к Потемкину, пытаясь разрядить обстановку.

— Можно и присесть. А выпить у вас не найдется?

— Нет. Не держим. Водка нынче не по карману, — вставил хозяин дома.

— На нет и суда нет. А вы не стесняйтесь. Я ведь большой друг Леонида. Во все его дела посвящен.

— А какие у нас дела? Особых дел-то и нету. Просто сидим разговариваем, — как можно спокойнее проговорила Мария.

— Ну, ладно, я пойду. Времени уже много, — сказал Аленкин, протягивая руку хозяйке.

Мария незаметно сунула ему в руку деньги, принесенные от Дубровского.

И это не выпало из поля зрения Потемкина.

Из квартиры Левиных они вышли вместе. Молча спустились по лестнице. Только оказавшись на улице, Потемкин сурово спросил:

— За что деньги взял?

— Да так, пустяковина...

— Ты, Аленкин, не крути. Ты ведь меня знаешь. Подобру не сознаешься, у нас в ГФП заговоришь. Сам догадываешься, там шутки шутить не любят.

— Ладно, не каркай. Могу с тобой поделиться. Сколько возьмешь?

— Это смотря за что. Выкладывай как на духу.

— Да за девку одну. Из лагеря пообещал отпустить.

— Кто такая?

— Чистюхина Ольга. На бирже труда работала. Сколько тебе дать?

— А ты сколько взял?

— Пять.

— Врешь. Таких цен теперь нету.

— Ей-богу, пять.

— Ну а точнее?

Аленкин глубоко вздохнул:

— Десять!

— Это уже ближе к истине, — весело проговорил над его ухом Потемкин. Затем примирительно изрек: — Так вот, пять отдашь мне.

— Побойся бога, Алекс. Мне ведь еще с ребятами из охраны поделиться надо. А самому что останется?

— Не прибедняйся, и тебе хватит. Гони деньги!

Аленкин вытащил из кармана пачку денег, нехотя отсчитал Потемкину.

— Теперь все! — сказал полицейский, вытирая рукавом пот со лба.

— Не горюй. И тебе немало выпало, — похлопал его по плечу Потемкин.

Они расстались на перекрестке. До здания ГФП-721 надо было пройти еще четыре квартала. Нащупав в карманах крупную сумму денег, Потемкин радостно улыбнулся. Но вдруг улыбка исчезла с его лица. Он вспомнил о Дубровском. Всю дорогу, которую прошел вместе с Аленкиным, он думал о том, что часть этих денег от Дубровского. Потемкин призадумался.

«Так вот ты какой, Леонид Дубровский! Видно, крупная птица... И все шито-крыто. А меня за пленного лейтенанта еще наказание ждет. Нет уж, дудки! Пожертвую пятью тысячами, но выйду чистым».

Не поднимаясь к себе в комнату, Потемкин заглянул к полицайкомиссару Майснеру. Было позднее время, и тот уехал домой. Тогда он спустился к дежурному. В эту ночь дежурил по ГФП-721 следователь Карл Диль. Потемкин поведал ему обо всем, что узнал в этот вечер.

До войны Карл Диль около десяти лет прослужил в политическом отделе криминальной полиции. Ему-то не надо было подсказывать, как действовать в подобных случаях. Немедленно оперативная группа во главе со следователем Вальтером Митке была отправлена за четой Левиных и полицейским Аленкиным. Одновременно Карл Диль созвонился с дежурным по лагерю и распорядился, чтобы Ольгу Чистюхину доставили в ГФП.

А Дубровский, так и не дождавшись Потемкина и решив, что тот загулял, улегся спать. Спал он, видимо, крепко и не слышал ни шума подъезжающих к ГФП автомобилей, ни диких, раздирающих душу воплей, доносившихся из следственных комнат. Сам Карл Диль, перепоручив дежурство помощнику, с переводчиком Потемкиным вел допросы.

Муж Марии Левиной был так перепуган, что рассказал все, о чем знал от своей жены. Его даже не били. А Ольгу Чистюхину пытали зверски. Ей вставляли остро отточенные шомпола в коленные суставы. Прижигали сигаретами оголенную грудь. И она не выдержала. Созналась. Назвала и Дубровского, и товарищей по подпольной группе. К утру их всех, кроме Донского, привезли в ГФП.

Отдавая себе отчет в серьезности раскрытого дела, фельдфебель Карл Диль не побоялся побеспокоить полицайкомиссаpa Майснера. Под утро он позвонил ему домой и коротко доложил о случившемся. На целый час раньше обычного примчался Майснер в ГФП на своем «опель-капитане». А через несколько минут и Карл Диль, и Потемкин стояли навытяжку перед ним в его еще не прибранном кабинете.

Выслушав подробнейший доклад следователя, полицайкомиссар Майснер дружески обратился к Потемкину:

— Дорогой Алекс, вы прекрасно поработали этой ночью! Я прощаю вас. Вы достойно искупили свою вину. В награду и как поощрение для дальнейшей работы вы получите сегодня из фондов тайной полевой полиции две бутылки водки. Дорогой Карл, — повернулся он к следователю, — вы оправдали мои надежды и поступили совершенно правильно, приняв экстренные меры. Я буду ходатайствовать перед командованием о повышении вас в чине. А что Дубровский? Что он говорит?

— Господин полицайкомиссар, я не решился без вашего ведома подвергать аресту сотрудника ГФП.

— Напрасно. В данном случае вы поступили бы правильно. Арестуйте его немедленно, иначе он может ускользнуть из наших рук.

— Он спит, господин полицайкомиссар. До подъема еще целых тридцать минут. Но на всякий случай я выставил охрану возле его комнаты.

— Благодарю вас за службу. Действуйте, дорогой Карл.

Дубровский проснулся от какого-то нехорошего предчувствия. Будто его кто-то душил во сне. Он открыл глаза, потянулся и тут же посмотрел на кровать Потемкина. Постель была застлана и даже не примята.

«Где же Алекс? Неужто он даже не ложился?» — пронеслось в сознании Леонида.

В этот момент дверь резко раскрылась. В комнату вошел фельдфебель Карл Диль и вслед за ним Вальтер Митке.

— Господин Дубровский, вы арестованы! — выпалил Карл Диль, подбежав к нему и схватив его за руки.

В следующее мгновение Вальтер Митке защелкнул наручники на запястьях.

— В чем дело, господа? Объясните, что происходит? — не теряя самообладания, спросил Дубровский.

— Объяснение будете давать вы, господин Дубровский, но не здесь, а там, в санчасти! — угрожающе проговорил Карл Диль.

— Это недоразумение, господа. Разрешите мне хотя бы одеться.

— Успеете, Дубровский. Все в свое время. Митке, просмотрите его вещи! — распорядился Карл Диль, подойдя к стулу, на котором висел костюм Дубровского, и забирая ремень с кобурой и пистолетом.

Вальтер Митке проворно перетряхнул содержимое небольшого чемоданчика. Не найдя ничего подозрительного, побросал все обратно. Потом заглянул под подушку и под матрац, но и там ничего не оказалось.

— Здесь пусто, господин фельдфебель! — доложил он.

— Снимите с него наручники. Пусть оденется! — распорядился тот.

Как показалось Дубровскому, ключ щелкнул необычно громко. Теперь руки были свободны. Он потянулся, расправил плечи. Быстро оделся.

Мысли лихорадочно сменяли одна другую. «Что-то случилось. Возможно, поймали Ивана Козюкова. Нет... Валентина Безрукова? Эта в курсе всех моих дел. Но она же... Не может быть. — И вдруг он вспомнил Потемкина, Марию Левину. — Так вот почему он не ложился спать этой ночью! Мария Левина могла болтнуть ему лишнее. Важно выяснить — что? Ах, Потемкин, Потемкин! Да! Я могу рассказать полицайкомиссару, что Потемкин сам отпустил лейтенанта. Он же признался мне в этом. Главное, не терять самообладание, не показывать этим гадам, что я испугался».

— Господа, я к вашим услугам, — сказал он без тени волнения, застегивая пуговицы на тужурке.

— Руки! — воскликнул Карл Диль.

Дубровский вытянул руки. Вальтер Митке вновь защелкнул наручники.

— Выходите! — Карл Диль вытащил маленький «вальтер» из своей кобуры.

— Господин фельдфебель, я уверен, что это недоразумение скоро выяснится.

— Очень скоро. Не далее как сегодня.

Вальтер Митке вышел из комнаты первым, за ним Леонид Дубровский, шествие замыкал Карл Диль с пистолетом в руке. На лестнице их перехватил адъютант Майснера.

— Господин фельдфебель, — обратился он к Дилю, — полицайкомиссар приказал доставить Дубровского к нему в кабинет.

— Хорошо! Мы идем туда.

Не поднимая глаз на вошедших, Майснер вытер платком запотевшую шею, засунул платок в карман брюк и лишь потом со злорадством посмотрел на Леонида Дубровского.

— Надеюсь, Дубровский, вы понимаете, что проиграли? А по счету надо платить.

— Я не улавливаю, о чем идет речь, господин полицайкомиссар.

— Господин Дубровский, ваша карта бита. Не буду вам рассказывать, что вас ждет. Вы все прекрасно знаете сами. Но вы еще можете спасти свою молодую жизнь...

— Простите, господин полицайкомиссар! Меня, видимо, оклеветали. Не знаю, в чем я виновен. А этот Алекс...

— Бросьте, Дубровский! Мы не маленькие дети. Ваша Ольга Чистюхина призналась во всем. Мария Левина тоже дала показания. Повторяю, отпираться бессмысленно. У вас остался последний шанс уберечь свою жизнь. Вы понимаете, о чем я говорю? Вы раскроете нам все карты. В этой игре ваша ставка повысится...

Дубровский почти не слышал Майснера. Он понял: это конец. Выкручиваться глупо и бесполезно. Единственное, что еще можно сделать, — молчать. Не покупать же себе жизнь ценой предательства!..

На столе затрезвонил телефон. Майснер снял трубку. По тому, как он поднялся с кресла, по тому, как изогнулся в подобострастной позе, Дубровский понял, что на другом конце провода находится высокое начальство.

— Да, мы готовимся. Но я не думал, что это так срочно. Я рассчитывал перебраться туда дня через три-четыре, — сказал Майснер в трубку и тут же осекся: — Что-о? Прорвали фронт? Я понял вас, господин генерал. Передовая команда отправится немедленно. Все остальные двинутся завтра. — Он аккуратно положил трубку на рычаг и распорядился: — Фельдфебель Диль, срочно высылайте передовую команду в Днепропетровск! Этого, — кивнул он на Дубровского, — под особой охраной отправите вместе с ними. Пусть его посадят в одиночку в Днепропетровской тюрьме. Господин Дубровский, у вас там будет достаточно времени для размышлений. Подумайте! Речь идет о вашей жизни. В вашем распоряжении еще целых сорок восемь часов. Послезавтра утром вас доставят в мой кабинет в Днепропетровске.

— Не тешьте себя надеждой, господин полицайкомиссар. Я все обдумал заранее.

Солнце уже поднялось над крышами Сталино, когда Дубровского, закованного в наручники, подвели к задернутому брезентом грузовику. Среди толпившихся возле подъезда сотрудников ГФП-721 он увидел и Макса Борога. Дубровскому показалось, что на глазах у Макса блеснули слезы. Но в следующий момент Леонида грубо толкнули в кузов.

А на востоке все отчетливее и громче грохотала артиллерийская канонада. Леонид Дубровский улыбнулся своим мыслям. Он сделал все, что мог. Совесть его была чиста.

* * *

6 сентября вместе с передовыми частями Советской Армии капитан Потапов был в Сталино. Поздно вечером его разыскала Валентина Безрукова.

— Что вам угодно? — спросил Потапов, когда подчиненные привели девушку в его комнату.

— Вы Сокол? — спросила она смущенно.

— А что вы хотите?

— Я от Леонида Борисова. Он просил передать...

— Родненькая! Миленькая! — Потапов положил руки на плечи девушки. — А где же теперь он сам?

— Уехал в Днепропетровск. Вот письмо.

Валентина показала Потапову письмо, в котором Дубровский сообщал о своем внезапном отъезде.

— А вот его записи. Он очень просил меня передать это вам, когда вы освободите город.

Она отдала капитану несколько скомканных бумажек. Потапов бережно взял их и, подойдя к столу, склонился над керосиновой лампой.

«Оберфельдкомендатура «Донец»-397. Готовит агентов для посылки за линию фронта.

1. Комендант штаб-квартиры — капитан Тельцер.

2. Майор Майер — худой, высокий блондин, зачес на пробор, голубые глаза, нос длинный, лицо продолговатое.

Оба занимаются подготовкой агентов и засылкой их к вам.

Агенты, неоднократно ходившие в расположение советских войск:

1. Ивженко Григорий Иванович, 1910 г. р. Уроженец Ворошиловграда. Имеет сына и жену. Приметы: волос русый, зачесывает набок, глаза зеленоватые, нос прямой, узкий. Рост — низкий. Худой. Походка прямая. Нет двух верхних зубов.

2. Белоусов Никита Прокофьевич, 1910 г. р. Житель Белгорода. Волос черный. Брови широкие, черные. Глаза черные. Нос курносый. Ранен осколком мины в левую руку и ногу. Хромает на левую ногу. Рост средний. По профессии комбайнер.

3. Бестужьев Владимир Александрович, 1916 г. р., из Архангельска. Рост — низкий. Толстый. Волос белесый. Брови белые. Глаза светло-голубые. На лбу слева шрам».

Потапов так увлекся, что забыл о девушке. Но, вспомнив о ней, он оторвал взгляд от листа бумаги, обернулся:

— Простите, миленькая! Вы даже не представляете, что вы принесли. Этим бумажкам цены нет.

— Мне-то за что? Это Леониду спасибо.

— И ему, разумеется. Молодец парень. Как-то он теперь там, в Днепропетровске!

Когда советские воины освободили Днепропетровск, люди капитана Потапова осмотрели тюрьму ГФП-721. На стенах камеры смертников они обнаружили записи содержавшихся в ней людей. На одной из стен было нацарапано: «22 сентября 1943 года, Дубровский Леонид». Надпись была очерчена рамкой. В этот день гестаповцы расстреляли советского разведчика.

Собирая материал для этой документальной повести, я встретился с многими советскими патриотами, знавшими Дубровского в период его пребывания в тылу гитлеровских войск. В Кадиевке состоялось знакомство с Марфой Терехиной, с Михаилом Высочиным, одной из сестер Самарских.

В Сталино, на шахте Петровского, я беседовал с уцелевшими подпольщиками, выполнявшими задания Шведова и Донского. А в Москве, работая с архивными документами, нашел имя неизвестного мне человека, который имел отношение к ГФП-721.

Кандидат наук Игорь Харитонович Аганин проживает в Москве, и потому мне не составило большого труда договориться с ним о встрече. И она состоялась. Этот удивительный человек рассказывал о порядках в тайной полевой полиции, о зверствах, чинимых гестаповцами, о полицайкомиссаре Майснере, о Рунцхаймере, о следователях ГФП-721. Не забыл он упомянуть и о Дубровском.

— В ГФП мы встречались с ним часто, — рассказывал Аганин. — Иногда беседовали, казалось бы, по душам. Оценивая своих сослуживцев по ГФП, я не раз размышлял и о Дубровском. Тогда я не мог понять, что заставило этого молодого, умного и красивого человека предать Родину, пойти в услужение к гитлеровцам. Даже когда его расстреляли немцы, я считал, что его подвело знакомство с подпольщиками. О том, что Леонид Дубровский был советским разведчиком, я узнал только после войны.

— Простите, Игорь Харитонович, — не удержался я от вопроса, — а вы сами кем были в этой пресловутой ГФП-721?

— Я-то? — Коварная улыбка растеклась по лицу Аганина. — Я заведовал канцелярией в ГФП-721. Я был тем самым Георгом Вебером, о котором вы знаете из архивных документов.

Не скрою, я не сразу поверил и теперь сам предвижу ироническую улыбку читателя. Но это не вымысел. Не забывайте, что перед вами документальная повесть. Просто случай свел двух советских людей в одном контрразведывательном и карательном органе гитлеровцев, именуемом тайной полевой полицией. И конечно же ни Игорь Аганин, ни Леонид Дубровский ничего не знали друг о друге. Они в меру сил и возможностей выполняли свой долг перед Родиной.

Настоящий Георг Вебер покоился в русской земле, которую он так страстно хотел завоевать по воле своего обожаемого фюрера. А советский патриот Игорь Харитонович Аганин работал под его именем в ГФП-721. Он и поныне проживает в Москве, и я от души благодарен ему за помощь, оказанную при работе над этой повестью.

Г е н р и х  Г о ф м а н

 

#img_4.jpg

 

I

Двухмоторный транспортный самолет Ли-2 с надрывным гулом оторвался от осенней травы полевого аэродрома и устремился в ночное небо. Под крылом проплыл обрывистый берег Днепра, Киев, утонувший во мгле светомаскировки. Только груды битого стекла на развалинах Крещатика сверкали при луне каким-то холодным блеском.

Девять парашютистов-десантников, прильнув к иллюминаторам пассажирской кабины, прощальным взглядом всматривались в родную, истерзанную врагом и лишь недавно освобожденную землю. Лучи синей лампы тускло освещали их спины, на которых горбились ранцы десантных парашютов.

Командир посмотрел на их одинаково круглые, обтянутые кожаными летными шлемами затылки. И только сейчас осознал всю сложность полученного боевого задания, всю меру своей ответственности за этих людей. Девять человек, он — десятый. Что их ждет впереди, как-то сложится их боевая судьба?

Когда глаза немного привыкли к полумраку, он уже смог отличить одного от другого. Вон там, сразу за пилотской кабиной, — Валя Николаев. Москвич. Как жадно приник к иллюминатору! Он совсем еще мальчишка. А легко ли в пятнадцать лет отрываться от родной земли, улетать в ночь, навстречу смертельной опасности?

Командир представил себе его исхудавшее, скуластое лицо с редким пушком на верхней губе, еще не знавшей бритвы, карие, задорные глаза, повидавшие такое, что не каждому взрослому приходилось...

Но как ни странно, командир меньше всего беспокоился за Валентина Николаева. «Этот не подведет. Ковпаковец. Считай, всю Украину исколесил, во многих боях участвовал. Старый вояка». Командир усмехнулся своим мыслям. Война! Она изменила понятия о молодости и старости. Даже пятидесятилетнего новобранца называют на фронте молодым, а случается вот так, что пятнадцатилетнего считают старым. И правильно. Этот второй год с автоматом ходит, больше десятка гитлеровцев уложил. Значит, старый.

Под монотонный рокот моторов мысли текли неторопливые. Командир вспомнил, как на командном пункте одной из стрелковых дивизий, куда он попал, вернувшись из вражеского тыла после выполнения очередного боевого задания, начальник штаба доложил генералу: «Молодое пополнение из Уфы прибыло. Выстроены возле командного пункта». Он тогда торопливо вышел из землянки в надежде встретить кого-нибудь из знакомых земляков-сверстников. Но в неровном строю стояли лишь пожилые люди. А ему, молодому советскому офицеру, которого командование считало уже старым и опытным партизанским командиром, было только двадцать два года.

Ему и сейчас всего двадцать три, а на плечах уже погоны капитана, и летит он в глубокий вражеский тыл на территорию Чехословакии, чтобы помочь братьям словакам и чехам избавиться от гитлеровского нашествия. Казалось, совсем недавно командовал партизанским отрядом в Молдавии, громил врага, мечтал скорее соединиться с наступающими частями Советской Армии...

И соединился. Войска 4-го Украинского фронта всего несколько месяцев назад вышли к Днестру в районе города Сороки, где действовал его партизанский отряд. Слезы радости туманили глаза, когда после долгой разлуки обнялся с первыми советскими бойцами. А через несколько дней телеграмма из Украинского штаба партизанского движения снова позвала в дорогу.

Вместе со своей группой десантников приехал он в Киев и прямо с вокзала явился к начальнику Украинского штаба партизанского движения. Доложил:

— Товарищ генерал! Командир партизанского отряда капитан Мурзин задание выполнил. О боевых действиях отряда сообщил Центральному Комитету Компартии Молдавии и прибыл по вашему приказанию.

— Спасибо, Даян Баянович! От имени Родины спасибо.

Генерал Строкач усадил Мурзина в глубокое кресло и продолжал:

— Вы с честью выполнили задание командования и ЦК нашей партии. Но война еще не закончена... Она принимает особенно ожесточенный характер. Скоро наша армия окажется на территории Польши и Чехословакии. Народы этих стран уже поднялись на борьбу. Предстоят большие дела... Как вы думаете, товарищ Мурзин, если бы вас забросили в одну из этих стран?.. Ну... скажем, в Польшу или Чехословакию. Там необходимо помочь народам освободиться от фашистского ига. А у вас огромный опыт партизанской борьбы. Справились бы вы с такой задачей?

— Дайте подумать, товарищ генерал. Если разрешите, я и с ребятами своими посоветуюсь.

— Вот-вот. И я о том же думаю. Даю вам два дня на размышление. Сходите в театр, отдохните со своими хлопцами. А через два дня явитесь ко мне. Тогда и продолжим этот разговор... — Генерал снял телефонную трубку и набрал номер. — Товарищ Новаковский? Здравствуйте. У меня тут сидит товарищ Мурзин. Он только что вернулся из тыла со своими ребятами. Организуйте им отдых, выдайте деньги, продовольствие. Ясно? — И, повесив трубку, снова обратился к Мурзину: — Отдыхайте, товарищ капитан. Через два дня в десять ноль-ноль быть у меня...

Мурзину показалось, что он явственно слышит спокойный голос генерала. Он вспомнил, как вышел тогда на улицу, где его поджидали боевые друзья. Их было всего несколько человек — основное ядро партизанского отряда, — вместе с которыми минувшей зимой опустился он под шелковым куполом парашюта в районе оккупированной Одессы. Рядом с ним прошли они долгий, нелегкий путь по тылам врага, не раз смотрели в глаза смерти, терпели невзгоды и лишения партизанской жизни.

Радостью засветились лица друзей, когда Мурзин сообщил им о двухдневном отдыхе в Киеве. О предложении генерала решил пока ничего не говорить. Хотелось сначала обдумать все самому. Шумной гурьбой направились они к Новаковскому. Потом разместились в пустой трехкомнатной квартире и устроили торжественный обед по случаю благополучного возвращения в столицу Украины.

Под вечер молча шли по разрушенному Крещатику. Было еще светло. Завалы битого кирпича, щебня, суровые утомленные лица прохожих — все это напоминало о недавних страшных днях оккупации. Первым нарушил молчание Павел Куделя:

— Хлопцы! А война ведь еще не кончилась. Еще до Берлина нужно дойти.

— И дойдем! — бодро ответил Мурзин. И тут же подумал: «Может, сейчас рассказать ребятам о разговоре с генералом?» Он пристально посмотрел на Куделю. Этот смуглый, черноволосый крепыш-молдаванин всегда отличался безудержной удалью. Мурзин знал, что раньше Павел Куделя служил в румынской армии. Вместе с оккупантами дошел до Сталинграда. И там наконец понял всю лживость гитлеровской пропаганды, поверил в правоту советских людей и решился на отчаянный шаг: убив офицера румынской разведки, овладел важными документами и вместе с группой румынских солдат перешел на сторону Красной Армии. Поначалу он использовался у нас как переводчик, а потом ему доверили и оружие. В кровопролитных боях он завоевал любовь партизан.

— А знаешь, Павел, — обратился к нему Мурзин. — До Берлина еще не одну границу перейти придется. По чужой земле топать будем. Как думаешь, поддержат нас там?

— Братья славяне везде помогут, — не задумываясь ответил Куделя.

— Смотря кто, — усмехнулся ленинградец Морозов, шагавший между Куделей и Мурзиным. — Народ поможет, а те, кто побогаче...

— Вот и надо народ поднимать, — Куделя вопросительно глянул на Мурзина, ожидая поддержки.

— Верно. А может, нам в глубокий немецкий тыл попроситься? В Польшу, к примеру, или в Чехословакию? — раздумчиво произнес Мурзин.

Ребята умолкли. Остановились, сбившись плотной группкой.

Мурзин напряженно вглядывался в лица друзей. Согласятся, не подведут?.. У каждого из них лежал за плечами нелегкий боевой путь. И вот снова впереди смертельная опасность, кровопролитные бои... Дома, как говорится, и стены помогают. А там, на чужой земле? Да, конец войны не так уж близок. Скольких еще жертв потребует она, пока враг будет раздавлен окончательно?.. Не подведут ребята, согласятся! Не такой это народ!.. Вот они — раны, нанесенные врагом: развалины Крещатика, еще пахнущие гарью. А враг еще не добит! И разве может честный человек сейчас, перед лицом этих развалин, отказаться от священного своего долга, отступить?..

— Это продумать треба. Нас могут и не пустить, — неуверенно проговорил Куделя.

— Пустят, — коротко сказал Мурзин.

В назначенный день ровно в десять часов он доложил Строкачу:

— Мы все обдумали, товарищ генерал. И твердо решили продолжать и дальше драться в тылу врага.

— Я был в этом уверен, — сказал Строкач и, поднявшись из-за стола, крепко обнял Мурзина. — Молодец, Даян Баянович.

Мурзин и его друзья были зачислены в чехословацкую группу. Машина доставила их до соснового леса на окраине Киева.

Первым, кого они увидели в лесной школе, был начальник школы, подполковник Богомолов, высокий, подтянутый брюнет с большой колодкой орденских планок на груди. Он долго беседовал с каждым в своем кабинете. Интересовался абсолютно всем: откуда родом, есть ли родственники, где воевали, в каких диверсиях участвовали, много ли уничтожили вражеской техники, что нового подметили в действиях немецких карательных отрядов — и многим, многим другим.

Только к обеду знакомство было закончено, и Богомолов пригласил Мурзина и его товарищей осмотреть школу. Сначала он повел их к двухэтажной деревянной даче.

— Жить будете здесь, на втором этаже. Вместе с чехами и словаками. Это ваши будущие боевые друзья. Дом этот у нас интернациональный. Здесь разместятся и поляки, и венгры, и румыны, и... немцы. Все они будут вашими братьями по оружию, по борьбе с фашизмом.

Они поднялись на второй этаж, прошли в огромный зал, уставленный кроватями. На одной из них сидел офицер в форме чехословацкой армии. Другой офицер в такой же форме стоял у окна.

— Знакомьтесь! — сказал подполковник Богомолов, — Эти товарищи прибыли из Москвы. Они служили в Чехословацком корпусе генерала Свободы, а теперь вместе с вами будут заброшены в тыл врага.

Офицер, сидевший на кровати, встал. Это был широкоплечий атлет с правильными чертами лица и глубоко посаженными большими голубыми глазами.

— Надпоручик Ян Ушияк, — представил его Богомолов.

— Рад познакомиться, товарищи, — мягким, бархатным голосом сказал Ушияк.

— О! Да вы совсем хорошо говорите по-русски, — удивился Мурзин.

— Я не только могу говорить по-русски. Я умею даже ругаться, — улыбнулся Ушияк, протягивая руку. — Но мы будем дружба, будем... будем хорошо воевать... будем бить фашистов...

— А пока, для первого знакомства, пойдемте вместе обедать, — предложил Богомолов.

Уже в столовой Ян Ушияк рассказал Мурзину, что он и его друг Ян Милек — словаки, коммунисты. Осенью сорок первого года они попали в немецкую армию и были брошены под Одессу. Но воевать на стороне Гитлера, поработившего их родину, они не пожелали и поэтому, когда их дивизия вступила в бой, сразу же перешли на сторону Красной Армии.

За обедом Мурзин узнал, что его новые друзья уже успели повоевать. Они сражались с гитлеровцами на 1-м Украинском фронте в корпусе генерала Свободы, откуда и прибыли в эту школу.

— Здесь мы изучаем ваш опыт партизанский войны. Хотим помогать свой народ, — закончил Ян Ушияк.

— Надо скорее туда, в Чехословакию, — добавил его товарищ. — А подполковник Богомолов сказал, что надо снова учить подрывное дело, стрелять по мишеням. Так вся война без нас кончится.

— Ничего, и на вашу долю останется, — вмешался Богомолов. — Но прежде необходимо усвоить тактику партизанской войны. Наши товарищи вам в этом помогут. Вот, к примеру, Мурзин. Он уже много партизанил. Поначалу на Украине, а потом и в Молдавии. Прислушивайтесь к нему, он вам добрые советы дать может. Не исключена возможность, что вместе с ним и полетите к себе на родину.

— Судруг Мурзин окажет нам большую честь, если согласится сражаться с немцами на нашей земле, — сказал Ян Ушияк.

— Согласиться недолго, — ответил Мурзин. — Только не знаю, как ваш народ нас встретит. В нашей стране весь народ был с нами. Без народной поддержки ни один партизанский отряд не выживет...

— О, судруг Мурзин! В Чехословакии народ тоже будет с нами. Мы там будем, как здесь, дома. Ты откуда, на какой земле родился?

— Я из Уфы, — вздохнул Мурзин. — Слышали про такой город?

— О! — еще больше оживился Ушияк. — Это же есть наша вторая родина. Это недалеко от города Бузулук. Мы там формировали нашу новую армию. Там жил Свобода, жил Клемент Готвальд. А еще раньше жил Ярослав Гашек. Я очень хорошо знаю Уфа. Там добрый, хороший народ. У нас в Чехословакии тоже есть добрый, хороший народ. Если полетишь с нами, сам увидишь.

В голосе Ушияка, во всем его облике было столько неподдельного дружелюбия, что и Мурзин, и его боевые друзья прониклись к нему искренним уважением.

Через несколько дней капитана Мурзина вместе с надпоручиком Ушияком вызвали на совещание к начальнику школы. Там в небольшом зале собрались партизанские командиры. Мурзин узнал Егорова, Мельника, Садиленко, Величко, Волянского, Резуто, Клокова и других товарищей, с которыми приходилось встречаться во вражеском тылу. Их представили члену ЦК Компартии Чехословакии Яну Шверме. После знакомства Ян Шверма обратился к собравшимся:

— Дорогие друзья! Гитлеровское гестапо с немецкой педантичностью истребляет цвет нашей нации — ее наиболее выдающихся деятелей. Насаждая новый порядок в Европе, немцы не останавливаются ни перед чем. Они методично уничтожают непокорное население нашей страны. Чехословацкий народ стонет под гнетом оккупации. Еще весной сорок третьего года наш подпольный Центральный Комитет Компартии дал указание о вооруженной борьбе с оккупантами в Чехословакии. А теперь мы обратились в ЦК ВКП(б) и к Советскому правительству с просьбой оказать помощь народному восстанию, которое мы готовим на территории Словакии. Нам нужны опытные кадры партизанских командиров, которые могли бы помочь нашим людям советом и делом. Чехи и словаки ждут помощи от советского народа. Там вас встретят как братьев. Ведь у нас один враг и одни цели.

После совещания Ушияк и Мурзин долго бродили по сосновому лесу. Ян Ушияк с любовью рассказывал новому другу о своей родине, о людях, которые ждут их далеко за Карпатами.

Мурзин не предполагал тогда, что судьба надолго свяжет его с этим добрым, обаятельным человеком.

...Вспоминая подробности недавнего прошлого, капитан время от времени поглядывал в иллюминатор. Неожиданно на темном фоне земли сверкнули ослепительные вспышки. Разноцветными гусеницами поползли ленты трассирующих пуль. Но по-прежнему ровно урчали моторы. Самолет приближался к линии фронта.

Уже не один раз перелетал Даян Мурзин через этот огненный вал. Бывало, щупальца прожекторов освещали кабину, словно вспышки магния, осколки зенитных снарядов барабанной дробью стучали в металлическую обшивку самолета. Но в этом грохочущем клубке молниеносных событий, где от жизни до смерти — одно мгновение, он обычно чувствовал себя настороженно, собранно, но спокойно. Его всегда больше пугала тишина — ожидание чего-то непредвиденного и потому страшного.

Слух уже привык к ровному рокоту моторов и не воспринимал его. А там, за этим рокотом, и притаилась в ночи пугающая тишина. И потому гулко забилось сердце, тошнотворный комок подкатил к горлу. Но он улыбнулся, вспомнив поговорку, слышанную от летчиков: «Кому суждено быть сбитым, тому никогда не быть повешенным».

Самолет тряхнуло, небо разорвалось огненными вспышками. Будто красные мячики начали лопаться за бортом разрывы зениток. Линия фронта!

И как ни странно, Мурзин сразу почувствовал облегчение, те самые собранность и спокойствие, которые всегда приходили к нему, когда опасность подходила вплотную. «Раз не попали с первого раза, — значит, самое страшное уже позади».

В противозенитном маневре летчики швыряли самолет из стороны в сторону. Сверкающие зарницы разрывов вспыхивали то с правого, то с левого борта, освещая напряженные лица людей в кабине самолета. Эта пляска смерти продолжалась не более одной минуты. И разом погас огненный фейерверк, смолкли разрывы. Самолет выровнялся, и снова стало слышно ровное гудение его моторов. Искрившаяся линия фронта медленно таяла за хвостом самолета, растворяясь в ночи.

Десантники оживились. К Мурзину подсел Павел Куделя.

— Даян Баянович! Все же, когда под Одессу прыгали, легче было. Родная земля рядом. А в этот раз даже и представить себе не могу, как нас люди встретят. Хоть бы язык их знать, а то ведь на пальцах объясняться придется.

— Чему ж тебя целых два месяца учили?

— Да разве за это время его постигнешь?

— Ничего. Надо будет, и на пальцах поговорим. Слово «судруг» знаешь?

— Как не знать. «Товарищ» по-нашему.

— Вот этим словом и будем орудовать, если Ян Ушияк со своей группой нас не встретит... Только беспокоиться нечего. Я этих летчиков знаю, ребята хорошие. Они и группу Ушияка вчера выбрасывали. К тому же и Величко со своим отрядом где-то в том же районе действует.

— Так я особо не беспокоюсь. С вами я куда хошь сигану. Мне просто интересно. Про Чехословакию я только в учебниках по географии читал, ну и вот, пока учились, от Ушияка, да от других кое-что слышал... А сегодня сам погляжу... Чудно.

Куделя умолк, а Мурзин задумался. Его тоже одолевали сомнения. Страна чужая. Что он знает о ней? Местность незнакомая. Да и народ неизвестно чем дышит. Правда, Ушияк уверял, что словаки и чехи ненавидят фашистов. Мечтают скорее освободить свою землю. С надеждой ожидают Советскую Армию...

Ушияка проводили прошлой ночью. Перед вылетом расцеловались, будто знали друг друга всю жизнь. А пробыли вместе всего-то два месяца, но за это время сдружились крепко.

Перед самым выпуском начальник школы зачитал приказ. Ян Ушияк назначался командиром партизанского отряда, а Даян Мурзин — начальником штаба и одновременно, как имеющий большой опыт партизанской войны, советником командира.

Ян Ушияк улетел во главе первой группы отряда. А уже утром сообщил по радио, что приземлились благополучно, готов принять и вторую группу, которую возглавлял капитан Мурзин. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше, но Мурзин нервничал. Нет, внешне он казался спокойным. Не показывал виду. А в душе было тревожно: «Выйдут ли летчики точно в намеченный район? Заметят ли зажженные на земле костры? Обеспечил ли Ян Ушияк надежную охрану площадки, где должны приземляться десантники?»

И вновь его мысли прервал спокойный голос Кудели:

— Товарищ капитан! Интересно, о чем сейчас Гитлер думает?!

— Думает, как бы нам всем шею свернуть, — улыбнулся Мурзин.

— Так и мы о том же самом думаем. Как бы ему, окаянному, на шею петлю надеть. Ничего, теперь ждать недолго. Ныне не сорок первый год. До Берлина совсем уже мало осталось.

— Эх какой ты быстрый! — Мурзин, расстегнул кожаный шлем, вытер ладонью разгоряченные щеки. — Чем ближе к Берлину, тем тяжелее будет. Немец еще силен. И пока сломим Гитлеру шею, реки крови пролить придется...

Из пилотской кабины вышел штурман. Подойдя к Мурзину, он наклонился к нему и, стараясь перекричать шум моторов, сказал:

— Товарищ капитан! Через тридцать минут должны быть в точке высадки. Погода хорошая. Ветер всего три метра в секунду. Так что особого сноса не будет. Только предупредите людей, чтобы сразу кольцо не рвали. А то три дня назад у нас такую кутерьму на аэродроме устроили — цирк, да и только...

— А что случилось?

— Вспоминать смешно, а могло закончиться катастрофой. — Куделя подвинулся, уступая место штурману. Тот присел на скамейку возле Мурзина и продолжал: — Высаживали мы одну группу в Чехословакии. В намеченный район вышли точно. Открыл я дверцу, подал команду прыгать. Десантники все до одного покинули самолет. Закрыл я дверь, захожу в пилотскую кабину, а командир корабля спрашивает: «Что там случилось? Управлять тяжело стало. Вроде на рулях кто повис». Ничего, говорю, не случилось. Все десантировались по моей команде... А сам припоминаю, что вроде бы один еще в дверях за кольцо дернул. Я даже видел, как его купол распускаться начал. Тут второй летчик и говорит: «Держи, командир, штурвал крепче. Я, говорит, пойду через турельный колпак стрелка загляну на хвост». И пошел. Возвращается через минуту. Взволнованный. И докладывает первому: «Товарищ командир! У нас один десантник за хвостом болтается». Выскочил я к турели и вижу: белый купол на руле глубины, а человека в темноте не разглядеть. Жив ли он, нет ли, понять невозможно. Развернулись мы блинчиком на обратный курс. Потопали потихоньку до дому. Командир корабля в штурвал вцепился, на лбу пот выступил. Летим молча и каждый о том человеке думает. Живой он или мертвый?

Когда фронт перелетели, светать начало. Видим, за хвостом на стропах человека треплет. И помочь ему нечем. А может, он уже и в помощи не нуждается. Мы-то не знаем, выжил он или нет. Сообщили на аэродром о происшествии. Запрашиваем, что делать? Долго ответа ждали. Только когда к аэродрому приблизились, видим, на посадочной полосе, у самого ее начала, три «виллиса» открытых в ряд стоят и на каждом люди. Тут и команда по радио поступила: приказывают снизиться и на самой малой скорости пролететь над посадочной полосой, да так низко, чтоб с этих машин человека могли бы снять...

— Ну и что же, спасли его или нет? — не вытерпел Куделя.

— Живой-то живой, только слушай, что дальше было... Снизились мы, значит, заходим издалека... К посадочной приближаемся. Видим, три «виллиса» сорвались с места, скорость набирают. Люди на них во весь рост поднялись. Прижались мы еще пониже к земле и медленно так обгоняем эти автомобили. На них десантники с ножами стояли... Молодцы! Чисто сработали. Обрезали они стропы и подхватили нашего крестника... Потом уж на аэродроме мы с ним познакомились... Парень молодой, крепкий, выдержал. Считай, больше двух часов за самолетом болтался, а ничего. Говорит, со скуки достал из-за пазухи шоколад и сосал его всю дорогу.

— Где ж он сейчас, этот малый? — полюбопытствовал Павел.

— В госпиталь отправили на обследование. Вот они, какие дела. Ну да ладно, заговорился я с вами. Пойду сверю курс. А вы ребятам своим все-таки скажите, чтоб раньше времени за кольцо не дергали...

— У меня народ опытный.

Штурман поднялся и исчез за дверью пилотской кабины.

Через несколько минут раздался тревожный вой сирены. Зажглась и погасла красная лампочка.

— Приготовиться к прыжку! — подал команду Мурзин.

Он встал и, придерживаясь рукой за борт, подошел к двери, возле которой уже орудовал штурман. Тяжелая дверь распахнулась, в кабину со свистом ворвался холодный ветер. Далеко внизу, в глубокой тьме, люди разглядели четыре ярких костра.

Мурзин в последний раз придирчивым взглядом окинул своих десантников, проверил подгонку снаряжения на каждом. Ободряюще улыбнулся:

— С прыжком не медлить. Парашют раскрывать через три секунды после отделения.

Над головой снова дважды надрывно прогудела сирена, дважды красная лампочка осветила кабину.

— Пошел! — крикнул Мурзин.

Один за другим десантники молча исчезали в черном квадрате открытой двери. Капитан Мурзин покинул самолет последним.

Вся группа приземлилась на краю огромного луга. Отстегнув лямки парашюта, Мурзин огляделся. Вдали на фоне звездного неба угадывались очертания высоких гор. В ночной тиши послышались знакомые голоса. Вот она — чужая, незнакомая земля, на которой теперь предстоит жить и бороться, а может быть, и умереть!

Первым к Мурзину подбежал Валентин Николаев. Вслед за ним подошел и Павел Куделя. Вдалеке возле костра маячили фигуры людей.

— Айда туда! — предложил Куделя и положил руки на автомат.

— А парашюты здесь оставим или с собой возьмем? — спросил Николаев....

— Погоди с парашютами, — остановил его Мурзин. — Надо людей собрать. Выяснить обстановку. Может, там немцы возле костров орудуют...

Из темноты донесся приближающийся тяжелый топот, прерывистое дыхание. Кто-то бежал, продираясь сквозь темные кусты.

— Стой, кто идет! — прокричал Мурзин.

Куделя и Николаев щелкнули затворами.

— Свои, свои! Где капитан? Его надпоручик Ушияк ищет.

— Та-ак! — обрадованно сказал Мурзин. — Подходи ближе.

В отблесках лунного света он узнал Морозова. За ним из темноты возникли еще несколько человек.

— Товарищ капитан! Все в порядке! — доложил Морозов. — Ушияк вон там, возле леса, вас ожидает. Пойдемте. А парашют ваш эти ребята соберут.

Мурзин вместе с Николаевым и Куделей направился вслед за Морозовым. Впереди кто-то светил фонариком. На самой опушке леса, в окружении нескольких человек с автоматами, стоял Ян Ушияк. Завидев Мурзина, он раскинул руки, шагнул навстречу и стиснул его в объятиях.

— Здравствуй, Юрий-братор! Будь дорогим гостем на нашей земле.

Друзья издавна называли Даяна Мурзина Юрием. Это имя еще в школе понравилось и Ушияку.

— Та-ак! Ян, показывай свое хозяйство. Наверно, в лесу разместились? — спросил Мурзин, как только освободился из цепких объятий друга.

— Зачем в лесу? В деревне устроились. Склабино называется.

— А как же немцы?

— Бошей пока поблизости нет.

— Кого, кого? — переспросил Мурзин.

— Бошей, — повторил Ушияк. — У нас в Словакии немцев так называют. Ничего, скоро привыкнешь к нашему языку.

— И большая это деревня Склабино?

— Сто пятьдесят двор наберем, Скоро светает, сам увидишь... Пойдем пока к повозкам. Сейчас костры затушат — и поедем.

— Расскажи, как народ вас встретил? Будут помогать партизанам?

— Народ сам на борьбу поднялся. Оружие только давай. Боши всем надоели. Утром соберем жителей, большой митинг устроим. Все поймешь, увидишь, с кем дело имеешь.

На лесной дороге стояло несколько повозок. Здесь уже собрались десантники. Среди них Мурзин узнал комиссара отряда словацкого коммуниста Турского, который десантировался прошлой ночью с группой Ушияка.

— Ну как, все грузы нашли? — спросил он.

— Оружие и боеприпасы собрали. Только Володя Кучинский никак питание к своей рации не отыщет. Пошел вместе с ребятами искать. Сейчас вернутся, — доложил Морозов.

Лес шелестел невидимой в темноте листвой. Прохладный воздух был пропитан сыростью. Пахло грибами. Десантники укладывали в повозки мешки с боеприпасами и оружием.

— Юра! — обратился Ушияк к Мурзину. — Мы тут без вас название отряду придумали. Местные люди подсказали.

— Ну, ну, выкладывай, Ян, как мы теперь называться будем.

— Партизанский отряд имени Яна Жижки. Был у нас такой национальный герой в Чехословакии. Крепко бил врагов наших. В его честь и решили ребята назвать отряд. Я тоже согласие дал.

— Вот и хорошо! Пусть будет Ян Жижка.

Сгибаясь под тяжестью ноши, к Мурзину подошел радист Владимир Кучинский.

— Все в порядке, товарищ капитан! Насилу нашли. Думал, без запасных батарей останемся. Спасибо, ребята помогли, — Он подошел к повозке и осторожно снял с плеча комплект запасного питания для рации.

— Морозов! Проверьте людей. Все ли собрались? — приказал Мурзин.

— Так точно, товарищ капитан, все на месте.

— Тогда можно двигаться, — распорядился Ушияк. — Разговоры прекратить.

Мигом стихли голоса. Отряд тронулся. Только скрип колес да шорох сухих листьев под ногами нарушали тишину ночи.

Утром в хату, где разместились Ушияк, Мурзин и комиссар Турский, пригласили старосту. В светло-зеленой засаленной шляпе, он вошел в комнату с гордо поднятой головой, но, увидев незнакомых вооруженных людей, сразу сник. Круглое, одутловатое лицо его расплылось в заискивающей улыбке.

— Чем могу служить? — спросил он, искоса поглядывая на хозяина дома.

— Мы — словаки, прилетели ночью из России вместе с советскими партизанами, — без обиняков объявил Ушияк. — Будем драться с бошами, чтобы скорее освободить от врагов нашу родину. Можем мы рассчитывать на твою помощь?

— Лично я готов помогать добрым людям. Но как остальные? Надо спросить сельскую раду. Она меня выбрала старостой.

Теперь он неотрывно смотрел на вороненый ствол автомата на груди у Мурзина.

— Что ж, собирай сельский сход. Да побыстрее. Я сам хочу говорить с селянами... Только не вздумай хитрить, — Ушияк предостерегающе похлопал по своему автомату.

— Нет, нет. Пан может не сомневаться. Я еще вчера знал, что в село пришли незнакомые люди с оружием, и молчал. Ждал, что вы сами скажете. Через час выходите на улицу. Сельская рада будет вас слушать.

В назначенное время возле двухэтажного кирпичного дома собралась огромная толпа. На сход сошлось почти все взрослое население деревни. Даже шустрые ребятишки притихли, когда Ян Ушияк забрался на телегу, стоявшую возле дома.

— Судруги! — обратился он к жителям. — Мы вернулись на родину, на свою любимую землю, чтобы вместе с вами, вместе с нашими советскими друзьями драться против нашего общего врага — германского фашизма.

Комиссар отряда Саша Турский, стоявший рядом с Мурзиным, переводил ему слова Ушияка.

— Гитлеровцы и гардисты превратили нашу цветущую родину в придаток германского империализма. Наш свободолюбивый народ находится под властью террора и насилия. Советский Союз на полях великих сражений уже надломил хребет фашистской военной машине. Советские люди показывают нам пример мужества и героизма, показывают, как надо встречать непрошеных гостей. Несмотря на тяготы войны, несмотря на голод и разрушения, наши русские братья помогли нам оружием и хлебом. Они помогли нам создать на их земле Чехословацкий корпус, которым командует наш соотечественник генерал Свобода. В этом корпусе словаки и чехи рука об руку с русскими сражаются с нашим общим врагом. Преодолевая упорное сопротивление немцев, наши воины наступают на запад, чтобы быстрее освободить родную землю от ярма фашизма. Вчера ночью мы прилетели сюда к вам с единственной целью — помочь нашему народу бороться за свободную и независимую Чехословакию. На днях в Банской-Быстрице и в других районах началось Словацкое национальное восстание. Чехи и словаки поднялись на кровавую битву с врагами нашей родины. И сегодня я, командир партизанского отряда имени Яна Жижки, обращаюсь к вам с призывом. Берите в руки оружие! Вступайте в наш партизанский отряд! Будем вместе очищать нашу землю от гитлеровцев и гардистов.

После мгновенной тишины сельский сход разразился аплодисментами. Послышались возгласы:

— Правильно! Давно пора разделаться с бошами! С Советским Союзом на вечные времена!

За Ушияком на повозку по очереди поднимались жители деревни Склабино. Каждый говорил о своем тяжком горе. У одних сыновья томились в немецком концлагере, у других фашисты убили стариков родителей. Затаив дыхание, люди слушали школьного учителя, говорившего о бесправной жизни, которую принесли с собой гитлеровцы и их прислужники.

Последним на импровизированную трибуну забрался сельский священник. На груди его поверх черной рясы поблескивал золотой крестик. Седеющие волосы свисали до самых плеч.

— Дети мои! — прозвучал в тишине его скорбный голос. — Муки и смерть принесли гитлеровцы на нашу землю. Они убивают не только коммунистов, но и верующих патриотов нашего маленького народа. Сколько женщин, детей, беззащитных стариков погибло от рук этих дьяволов в человеческом обличье. Они не останавливаются ни перед чем. Даже служителей церкви, мирных проповедников божьих, ваших отцов духовных, уничтожают они. Я призываю вас, дети мои, к борьбе. Поднимайтесь на священную войну с иродами! Берите в руки оружие!

Зашумела, загудела толпа. Люди плотным кольцом обступили партизан. Они жали им руки, просили принять в отряд. К вечеру записалось около двухсот человек.

За ночь о партизанском отряде имени Яна Жижки прослышали и в соседних селах. На другой день десятки людей группами и в одиночку потянулись к деревне Склабино. Ян Милек, которому Ушияк поручил составлять списки добровольцев, не успевал записывать и размещать прибывающих по хатам. Двое приехали на собственных автомобилях. Люди просили оружие. А некоторые приходили со своими ружьями и пистолетами.

Ушияк и Мурзин, выставив дозоры вокруг деревни, занимались комплектованием боевых подразделений отряда, распределяли оружие и боеприпасы. За два дня партизанский отряд Яна Жижки вырос до пятисот человек. Среди них были люди разных национальностей. Венгры и поляки, русские и украинцы, французы и даже немцы, бежавшие из концлагерей для антифашистов. Прослышав о партизанах, лесными тропами пробирались они в деревню Склабино. И все же основным ядром отряда были словаки.

Капитан Мурзин радовался приходу новых добровольцев. Да, Ушияк оказался прав: народ, изнемогший под гнетом оккупации, сам жаждал принять участие в борьбе с поработителями.

С каждым добровольцем, пришедшим в отряд, подолгу беседовали, выясняли о нем все, что можно было выяснить. С чехами и словаками разговаривал Ян Ушияк. С венграми кое-как справлялся Павел Куделя. С немцами знакомились сообща, пользуясь услугами одного местного жителя, который хорошо владел языком.

Мурзин беседовал с русскими и украинцами. Десятки лиц прошли перед ним за несколько дней. Люди всех возрастов. А были и такие, что на вид человеку лет шестьдесят, а на самом деле едва исполнилось двадцать пять. Гитлеровские лагеря, пытки, голод, подпольная борьба, жизнь в лесах и постоянное ожидание смерти. Эти люди отлично познали, что такое гитлеризм. Они рвались к борьбе, рвались к оружию, и им можно было доверить его!

Один из пришедших в отряд словаков сообщил, что возле города Мартин уже второй день не стихает перестрелка. Какие-то партизаны штурмуют немцев, засевших на окраине города.

— Там же отряд Величко должен действовать, — напомнил Мурзин Ушияку.

— Поедем завтра к нему. Может, ему наша помощь потребуется. Знаешь русскую поговорку «Сам погибай, а товарища выручай»?

— Правильно, правильно. Там в бою и оружие добыть можно. А главное, людей огнем проверять будем.

К Величко решили отправиться ночью, когда немцы обычно отсиживаются в крупных населенных пунктах. Один из партизан-добровольцев взялся подвезти Мурзина и Ушияка к городу Мартин на собственном автомобиле. Из деревни Склабино выехали сразу же после захода солнца. Было еще совсем светло. Дорога петляла между высоких холмов, поросших густым лесом. Мурзин любовался пышной красотой осеннего пейзажа, яркими красками разноцветного леса и невольно сравнивал все это с бескрайними степями Башкирии, украинским раздольем, где так много пришлось партизанить. Узкая горная дорога, залитая асфальтом, ручьем вилась по ущелью, спускалась в долины и снова начинала взбираться на склоны высоких холмов, которым, казалось, не было ни конца ни края.

За шуршащим шелестом шин, за рокотом мотора Мурзин не слышал голоса леса. Но по трепету листьев, по тому, как покачивались ветви деревьев, он ощущал этот неугомонный шепот осенней листвы. Вскоре темнота опустилась на землю, и только свет автомобильных фар вырывал из мрака густой кустарник, за которым укрылась лесная чаща.

Неожиданно до слуха донесся грохот далекого взрыва, за ним последовал второй. Водитель резко затормозил, машина стала у обочины. В тишине слышалась еле уловимая дробь автоматных очередей, хлопали одиночные выстрелы.

— Сколько еще до Мартина? — спросил Мурзин.

Поговорив о чем-то с водителем, Ушияк ответил:

— Километров десять проехали. Значит, еще четыре или пять осталось. Думаю, это там бой идет.

— Как бы нам в лапы к немцам не въехать, — сказал Павел Куделя, сопровождавший командира и начальника штаба в этой поездке.

— Зачем к немцам? Они в городе. А партизаны их атакуют. Значит, на окраине мы можем встретить только партизан, — сказал Мурзин.

— Поехали! — распорядился Ушияк.

Автомобиль тронулся с места. По мере приближения к Мартину стрельба слышалась все отчетливей.

Неожиданно из темных кустов на дорогу выскочили два человека. Вскинув винтовки, они подали знак остановить машину. Ушияк, Мурзин и Куделя взялись за автоматы. Водитель замедлил ход и, не выключая фар, остановился в нескольких метрах от вооруженных людей.

— Смотри, Куделя! Это же наши! — крикнул Мурзин, узнав в одном из патрульных советского партизана, обучавшегося вместе с ними в школе под Киевом.

— Точно! Це ж ребята Величко! — обрадовался Куделя и первым выскочил из автомобиля.

Это действительно было боевое охранение партизанского отряда Величко.

Оказалось, что партизаны уже второй день штурмуют немецкий гарнизон в городе Мартин. Штаб Величко располагается в небольшом каменном доме, на самой окраине города.

Услышав, что Ушияк и Мурзин направляются к командиру отряда, патрульные окликнули кого-то. В кустах раздался треск мотоцикла, и на дорогу выехал автоматчик.

— Он вас будет сопровождать. Проведет до самого штаба, — сказал один из партизан.

Теперь, несмотря на раскаты все приближающегося недалекого боя, ехать было спокойнее. Мотоцикл уверенно мчался впереди автомобиля. В стороне от дороги показались какие-то едва различимые во тьме строения, промелькнуло полуразрушенное здание. Машина свернула с шоссе и вскоре, вслед за мотоциклом, въехала в распахнутые ворота, возле которых стояли часовые.

В небольшой комнатушке, куда мотоциклист привел Ушияка и Мурзина, их встретил дежурный.

— У командира совещание, — сказал он, узнав о цели приезда ночных посетителей. — Но я сейчас доложу.

Через мгновение из-за большой двери, за которой скрылся адъютант, вышел сам командир отряда — майор Величко.

Высоченного роста и богатырского телосложения, он казался гигантом в этой маленькой комнате с низким потолком. Добродушная улыбка сияла на его смуглом, обветренном лице.

— С благополучным прибытием, — пробасил он, обнимая одной рукой Мурзина, а другой притягивая к себе Ушияка. — В самое время приехали. У меня тут совещание. Мозгуем, как с утра выбить немцев из Мартина. Только вот людей маловато. Может, вы чем поможете? Пошли познакомлю вас с местным активом.

В небольшой прокуренной комнате, видимо служившей раньше гостиной, за квадратным столом сидели несколько человек.

— Знакомьтесь! Новое подкрепление с Большой земли прибыло, — представил Величко Ушияка и Мурзина. — А это начальник полиции города Мартин, — кивнул он на пожилого военного с погонами полковника на полицейском мундире. Перехватив недоумевающий взгляд Мурзина, прошептал ему на ухо: — Ты не смущайся. В Словакии полиция сознательная. Вместе с народом против немцев сражается. — И уже громче добавил, указывая на высокого седого человека: — А это Ян Мазур, представитель народного выбора. Самая что ни на есть местная власть. Рядом, с ним — командир французского батальона капитан де Ланурье. Мы тут пленных французов освободили, дали им оружие в руки. Ими он и командует. Остальные — мои ребята.

Величко кивнул гостям на скамейку, а сам уселся рядом с Яном Мазуром.

— Вот я и говорю, — обратился он ко всем присутствующим, продолжая прерванное совещание. — Еще один крепкий удар — и немцы побегут из Мартина. Мы должны отбросить их за реку Ваг. На правом фланге и в центре у нас сил хватит. А вот на левом фланге маловато. Хорошо, если Ян Ушияк нам здесь поможет. Сколько можете дать людей? — повернулся он к Ушияку.

— Людей у нас много, а с оружием плохо. На пятьсот человек имеем только сто двадцать винтовок и ружья и еще три десятка автоматов...

— А гранаты у вас есть?

— Есть немножко.

— Раздайте тем, у кого нет оружия.

— Но гранат на всех не соберем. Может быть, вы нам дадите немного оружия?

— В центре города есть большой арсенал, — вмешался в разговор начальник полиции. — Если мы атакуем центр и захватим арсенал, оружия хватит на всех.

— Вот и отлично, — сказал Величко. — Значит, надо нанести основной удар по центру. Пустим наши четыре танка, а за ними несколько штурмовых групп. Поставим им основную задачу, захватить склад с оружием. А вы дадите проводников, чтобы точно указали, где этот ваш арсенал находится.

— Вот он. — Начальник полиции достал из полевой сумки карту и, развернув, ткнул в нее пальцем.

— Хорошо! Это я беру на себя. — Величко встал. — Сколько километров до вашей базы, товарищ Ушияк?

— Наверно, четырнадцать или пятнадцать будет.

— Когда сможете перебросить людей к Мартину?

Посоветовавшись с Мурзиным, Ушияк ответил:

— К рассвету можем быть здесь. Если дадите нам грузовые машины, то можем прибыть намного раньше.

— Десять машин мы найдем, — сказал Ян Мазур. — Народный выбор даст машины. Только их надо потом вернуть. А то партизаны любят забирать машины совсем. Я вчера ехал на легковой. Остановили на дороге. Один с автоматом подошел. «Вылезай, — говорит, — нам машинка нужна». Я говорю: «И мне тоже нужна машинка». Он за автомат хватается. Говорит: «Я капитан Егоров. Приказываю сдать машину в пользу народного выбора». Я ему тогда документ показал. Говорю: «Я сам с народного выбора». Прочитал он бумажку. Зачем-то мою мать вспомнил и отпустил машинку.

Мурзин и Величко расхохотались. Они знали вспыльчивый нрав капитана Егорова, который где-то в районе Банской-Быстрицы командовал первой чехословацкой партизанской бригадой.

— Нет, нет. Мы вам машины вернем, — пообещал Мурзин. — Да и шоферы на них будут ваши. Скажите им, чтоб перевезли партизан и возвращались в народный выбор. Только давайте их побыстрее.

— Хорошо! Подгоняй, судруг Мазур, машины, а я расскажу, где наши друзья наступать будут, — заключил Величко и подозвал Мурзина с Ушияком к карте.

 

II

Всю ночь на дороге от деревни Склабино к Мартину урчали моторы грузовых автомобилей. К рассвету партизанский отряд имени Яна Жижки сосредоточился на левом фланге повстанческих отрядов. Люди приготовились к штурму немецких позиций. Ждали только сигнала.

Уже совсем рассвело, но солнце все еще пряталось за вершинами гор, когда партизанские роты заняли исходный рубеж для атаки. Над рекой Ваг курился слабый туман. Редкие одиночные выстрелы то и дело будоражили тишину.

Наконец две белые ракеты взвились над южной окраиной города и, оставляя в небе дымный след, с шипением устремились к земле. И земля вдруг раскололась от грохота взрывов. Воздух наполнился треском автоматных очередей, пронзительным посвистом пуль.

Партизаны рванулись к двум зданиям, где засели фашисты. Но сильный пулеметный огонь из окон заставил их залечь. Некоторые успели укрыться в подъездах и подворотнях домов. Когда же стих перестук пулеметов и прекратилось цоканье пуль о стены, Мурзин снова поднял отряд.

От забора к забору, минуя маленькие дворики, приближались они к высокому четырехэтажному зданию, из которого велась наиболее интенсивная стрельба. Рядом с Мурзиным были Валентин Николаев и Павел Куделя. За ними следовали Ян Милек и еще несколько молодых партизан из деревни Склабино.

— Вот они, с третьего этажа бьют, — крикнул Николаев, показывая рукой на окно, где непрерывно поблескивало пламя выстрелов.

— Надо бы туда с гранатой пробраться, — как бы раздумывая вслух, проговорил Мурзин и тут же ринулся вперед, потому что огонь прекратился.

Неожиданно Ян Милек обогнал Мурзина, перемахнул через разрушенную изгородь и, перебежав узкую улочку, укрылся за каменной оградой. Вслед за ним устремился и Павел Куделя. Немцы вновь открыли огонь. Но Милек и Куделя были уже вне опасности. Пригнувшись, они бежали вдоль страды к парадному входу в здание. Через мгновение оба исчезли за распахнутой дверью.

Мурзин с несколькими партизанами успел спрятаться за углом небольшого домика. Оставался только один рывок, чтобы добраться до подъезда дома, — перебежать узкую улочку. Каменная ограда на противоположной стороне могла служить надежной защитой. Но стрельба не умолкала. Пули с визгом отскакивали от булыжной мостовой. А когда затих пулемет, выстрелы послышались внутри здания.

Не теряя времени, Мурзин перебежал улицу. Вместе с другими партизанами бросился он к подъезду, заскочил внутрь. На лестничных клетках гулко хлопали выстрелы. Где-то наверху грохнул взрыв гранаты. На голову посыпалась штукатурка. И разом оборвался дробный перестук пулемета.

Перескакивая сразу через две ступеньки, тяжело дыша от быстрого бега, партизаны ринулись наверх. На втором этаже двери в квартиры были раскрыты настежь. В одной из них Мурзин увидел лежавшего навзничь немца. Руки его были раскинуты в стороны, возле головы растеклась большая лужа крови. Из соседней комнаты с поднятыми руками вышли два германских солдата.

— Жить захотелось? — усмехнулся Мурзин и, обернувшись к Николаеву, приказал: — Посмотри за ними, а мы наверх сбегаем.

В это время из противоположной двери прогремела автоматная очередь. Один из партизан схватился за грудь и стал медленно опускаться на пол. Мурзин спрятался за косяк и дал длинную очередь из автомата. На верхнем этаже тоже снова началась перестрелка. То и дело слышался звон разбиваемых стекол.

— Я с Николаевым прочешу эту квартиру, а остальные давайте наверх, к Милеку и Куделе, — подал команду Мурзин.

Но и без этой команды несколько партизан уже бежали вверх по лестнице. Они подоспели как раз вовремя. Павел Куделя один отстреливался от наседавших на него немцев. А Ян Милек, обхватив раненую руку, из которой струилась кровь, притулился к стене и тихо стонал.

Немцы засели в одной из комнат и вели огонь вдоль коридора. Куделя притаился за углом, на самом краю лестничной клетки. Улучив удобный момент, один из партизан метнул в конец коридора гранату. Выстрелы прекратились.

— Хенде хох! — прокричал Куделя.

Ответа не последовало.

Партизаны с опаской вошли в коридор, потом прошли в большую светлую комнату с перебитой, поваленной на пол мебелью. Из нее дверь вела в другую комнату. Там прозвучал глухой одиночный выстрел. Павел Куделя, шедший впереди всех, отпрянул в сторону. Но в дверях показался рослый солдат с поднятыми руками. За ним, тоже с поднятыми руками, следовали еще трое.

— Штурмбанфюрер капут! — дрожащим голосом пробормотал один из них.

Куделя заглянул в дверь и увидел раскинувшегося на полу немецкого офицера. На его виске зияла рана, рука судорожно сжимала рукоятку пистолета.

Собрав трофейное оружие, партизаны спустились на второй этаж. Там тоже все уже было кончено. Два пленных немца топтались на лестничной клетке, не спуская глаз с автомата, направленного на них Николаевым.

— Где капитан? — спросил Куделя. Он еще не остыл от только что закончившегося боя. Голос его звучал отрывисто, дыхание прерывалось.

— Там, — кивнул Николаев на открытую дверь. — Старуху какую-то в чувство приводит. Она с перепугу, кажись, язык проглотила. Слова сказать не может.

Партизаны перевязывали раненых товарищей. А тот, которому пуля попала в грудь, уже не нуждался в медицинской помощи. Из двери показался Мурзин.

— Старуха говорит, что в подвале еще кто-то есть. Надо проверить, — сказал он.

Со вскинутыми автоматами, подталкивая перед собой пленных немцев, партизаны спустились вниз. В подвале они обнаружили перепуганных жителей дома. Немецких солдат среди них не было.

Приказав отвезти военнопленных в штаб и пристроив раненых в одной из квартир освобожденного дома, Мурзин с партизанами кинулся к соседнему зданию, которое атаковал Ян Ушияк со своей группой. Но и там уже все было кончено. Небольшая горстка немецких солдат сдалась на милость победителей.

Частая перестрелка слышалась теперь в соседнем квартале, да над центром города поднимались клубы густого дыма. Оттуда доносилось гулкое эхо взрывов.

К Мурзину подбежал Ян Ушияк.

— Юра! Ты зачем убежал из командного пункта? Зачем сам в огонь лезешь?

— Не могу я сидеть без дела, когда кругом бой идет. И хлопцы у нас еще не обстрелянные. Их поддержать надо...

— Я и сам с ними справлюсь. — Ушияк прислушался к раздававшимся на соседней улице частым выстрелам. — Там наши ребята с Морозовым атакуют. Видно, боши крепко засели. Мы пойдем к ним на подмогу, а ты, Юра, отправляйся в штаб. И трофейные автоматы возьми с собой. У нас весь резерв сидит без оружия.

— Хорошо, Ян! Если будет туго, присылай связного. Мы с ребятами к тебе на подмогу двинем.

Увесив шею и плечи одиннадцатью трофейными автоматами, сгибаясь под их тяжестью, Мурзин побрел назад на окраину го рода, где в просторном сарае нынешним утром был наскоро оборудован штаб партизанского отряда имени Яна Жижки. Собственно, никакого штаба в обычном понимании этого слова не было. В сарае разместились только радисты с радиоаппаратурой, да около сотни партизан, не имевших оружия, расположились возле него.

Бой в городе Мартин длился в тот день недолго. К обеду разрозненные группы гитлеровцев и гардистов прекратили сопротивление и сложили оружие. А несколько подразделений немецкого гарнизона поспешно отступили за реку Ваг. Партизаны освободили небольшой лагерь военнопленных, за счет которых пополнили свои ряды. В захваченном арсенале оказалось много оружия и боеприпасов.

Начальником гарнизона освобожденного города был назначен подполковник словацкой армии Перко. По его распоряжению отряд имени Яна Жижки занял оборону по берегу реки севернее Мартина. На этом направлении немцы подтягивали крупные силы из района города Жилина.

Отдохнуть после боя так и не удалось. До поздней ночи Ушияк и Мурзин проверяли участок обороны своего отряда, раздавали оружие, заставляли людей глубже закапываться в землю. Но, несмотря на усталость, настроение было приподнятое. Окрыленные первым успехом, партизаны поклялись отстоять город. Предполагаемая атака немцев никого уже теперь не страшила. Винтовки были у каждого. Многие обзавелись трофейными автоматами, ручными пулеметами. Патроны оттягивали карманы, на поясах болтались гранаты.

В полночь, выставив боевое охранение, командир отряда разрешил партизанам спать. На ночлег устраивались тут же, в свежевырытых блиндажах и окопах. Утомленные после бессонной мочи, после огромного напряжения первого боя, уставшие от рытья траншей, люди в изнеможении опускались на землю и сразу же засыпали беспробудным сном.

Только Ушияк и Мурзин, расположившись в ближайшей хате, еще долго беседовали о нуждах отряда, подсчитывали потери за минувший день. Около сорока партизан были убиты сегодня в бою, более ста получили ранения и отправлены в городскую больницу. Среди них оказался и комиссар отряда Саша Турский. Правда, несколько человек во главе с Яном Милеком после перевязки вернулись в строй. Остальные нуждались в долгом лечении.

— Ничего, Юра! — успокаивал Ушияк Мурзина. — Впереди еще много боев, и потери тоже будут. К этому всегда трудно привыкнуть. Но главное сделано. Отряд сформирован. Сегодня он получил боевую закалку. Наши люди показали, что могут бить бошей. Мы еще...

Последние слова Ушияка Мурзин уже не слышал. Подперев голову руками, он так и уснул за столом. Ушияк тихо поднялся, стараясь не шуметь, отодвинул от стены топчан поближе к Мурзину и осторожно, словно ребенка, перевалил его с табуретки на мягкий матрац. Затем расстелил на полу тюфяк, оставленный предусмотрительной хозяйкой, и, не раздеваясь, вытянулся на нем.

...Проснулись они одновременно, разбуженные сильными взрывами, натужным ревом авиационных моторов. За окнами было уже светло. Стекла в рамах звонко дребезжали, стены вздрагивали при каждом взрыве.

— Кажется, нас бомбят, — крикнул Мурзин и, схватив автомат, бросился к двери.

За ним выбежал на улицу и Ян Ушияк.

В небе с ревом кружились одиннадцать «юнкерсов». Над позициями партизан они по одному, словно ястребы, устремлялись к земле, и тогда от них отделялись маленькие черные точки. С неистовым свистом бомбы рассекали воздух, упав рядом с траншеями, рвали землю в клочья.

— Лапотники! — проговорил Ян Ушияк, вспомнив, как на фронте советские воины называли немецкие Ю-87.

— Точно! — Мурзин разглядел черные кресты на крыльях «юнкерсов» и торчащие под фюзеляжем колеса с обтекателями, напоминавшими обыкновенные лапти. — Раз авиацию на нас бросили, — значит, атаковать собираются. Как бы хлопцы самолетов не испугались.

— Ничего. В траншеях не так страшно. Молодец, Юра, что заставил вчера вечером в землю зарываться. На голом месте они бы нам деревьев наломали.

— Каких деревьев? — не понял Мурзин.

— Ну, ваша русская поговорка такая есть.

Мурзин рассмеялся:

— Не деревьев, а дров.

— Да, да. Дров бы нам наломали.

Разбросав бомбы, «юнкерсы» на бреющем полете уходили на запад.

— Айда в блиндаж, на командный пункт. Сейчас они в атаку пойдут! — крикнул Мурзин и побежал к траншеям отряда.

Он не ошибся. Не успел еще стихнуть гул авиационных моторов, как где-то на правом фланге ударили артиллерийские залпы, поднялась ружейная перестрелка, в которую то тут, то там врывалась частая пулеметная трескотня.

Немцы пошли в атаку на французский батальон, державший оборону правее отряда имени Яна Жижки. Первый натиск врага оказался настолько сильным, что французы вынуждены были отступить к самой окраине города, оголив тем самым фланг партизанского отряда имени Яна Жижки. Воспользовавшись этим, два немецких танка двинулись вдоль партизанских траншей. С ходу они вели огонь по укрывшимся партизанам. За ними на расстоянии следовала немецкая пехота. Положение становилось критическим.

Мурзин видел, как из ближайшей к танкам траншеи выскочили несколько бойцов и бросились бежать от бронированных чудовищ. Двое из них, скошенные пулеметной очередью, сразу же ткнулись в землю. Остальные успели добраться до глубокой воронки и скрылись в ней. Когда же танки вплотную приблизились к покинутой траншее, из нее неожиданно выпрыгнул партизан и, ловко метнув связку гранат под гусеницу первого танка, распластался на земле.

Все это произошло так быстро, что Мурзин не успел разглядеть, кто был этот смельчак. Он обратил внимание только на его небольшой рост.

Подбитый танк, словно раненый пес, завертелся на месте и тут же остановился. Второй круто развернулся и медленно двинулся назад, туда, где под мощным огнем французского батальона залегла немецкая пехота. В этот момент партизан, подбивший танк, поднялся во весь свой невысокий рост и бросился вдогонку за ним. Только теперь Мурзин узнал в нем пятнадцатилетнего ковпаковца Валентина Николаева. Сердце сжалось от предчувствия его неминуемой гибели.

— Куда лезет? Куда он лезет? — прокричал Мурзин.

Николаев догнал уползающий танк, ловко вскарабкался на броню и стал неистово стучать прикладом автомата по массивной башне. Быть может, Мурзину показалось, но за грохотом боя он явственно услышал пронзительный мальчишеский голос: «Сдавайтесь, гады!» На помощь ему уже спешили другие партизаны. Среди них Мурзин увидел Павла Морозова и одного знакомого словака.

Словак догнал танк, некоторое время бежал рядом с ним, а потом, улучив удобный момент, сунул под гусеницу связку гранат. Он еще не успел отскочить, когда под танком взметнулась земля и гусеница, будто распустившаяся обмотка на ноге неумелого солдата, потянулась за танком.

Павел Морозов, бежавший за бронированной громадиной, споткнулся о перебитый трак, упал, но тут же поднялся и с разбегу вскочил на броню. Светлячки трассирующих пуль потянулись к танку со стороны немецких траншей. Отскакивая от брони, они веером разлетались в разные стороны. Не успевший укрыться за башней, Николаев как-то неестественно взмахнул руками и свалился на землю. Словно копируя его жест, взмахнул руками и Морозов и тоже скатился с танка.

Мурзин и стоявший рядом Куделя выскочили из траншеи, бросились к товарищам. За ними с криком «ура» поднялись и остальные. Неожиданно со стороны французского батальона послышался гул танковых моторов. Мурзин повернулся и увидел четыре немецких танка. Но на них не было черных крестов, они надвигались на немцев, и за ними наступали партизаны...

«Это танки Величко», — понял Мурзин.

Но в это время первый подбитый фашистский танк развернул башню в сторону атакующих партизан. До него было не более десяти метров. В несколько прыжков Мурзин оказался рядом и, сорвав кольцо, метнул гранату между мотором и бензобаком. Вслед за ним бросил гранату и Павел Куделя. Танк окутался клубами дыма. Из распахнувшегося люка полезли немцы. Длинная автоматная очередь прошила сразу двоих. Третий выполз с поднятыми руками.

Оставив его партизанам, Мурзин побежал к раненым друзьям, лежавшим возле второго танка, который уже успели покинуть немецкие танкисты.

Валентин Николаев был ранен в плечо и в ногу. Морозову пули прошили бедро.

— Быстро несите их в траншею, — распорядился Мурзин, когда партизаны обступили раненых.

Но пробегавший мимо Ушияк, возглавивший атаку всего отряда, приказал и самому Мурзину отправиться в траншею.

— Ты, Юрка, на этой земле гость. Не лезь раньше меня в пекло! — крикнул он уже на ходу.

Пришлось повиноваться.

Уже в блиндаже, куда партизаны принесли Морозова и Николаева, Мурзин склонился над юным ковпаковцем:

— Что же ты, Валентин, как пацан необстрелянный? Зачем на танк вскочил? С первым вел себя молодцом. А дальше уже был неоправданный риск. Ведь он отступил.

— А я ни про что не думал... Просто не мог по-другому... И все, — почти шепотом, с трудом превозмогая боль, сказал Валентин. — Танки нас всех бы подмяли. Ведь кое-кто уже побежал... Вы сами, наверно, видели, товарищ капитан...

Да, положение было критическим. И если бы не этот паренек, если бы хоть еще одна группа партизан дрогнула, испугавшись танков, могло случиться непоправимое. Паника летит быстрее пули и поражает мгновенно. Это Мурзин усвоил еще в сорок первом.

— Смелому бойцу танк не страшен. Уничтожай танки связками гранат и бутылками с горючей жидкостью, — в полузабытьи пробормотал Николаев, вспомнив примелькавшийся лозунг, расклеенный по всей стране в первые дни войны. У него начинался жар.

— Молодец! Молодец! — улыбнулся Мурзин, осторожно и ласково погладив его по руке. — К награде тебя представим. Ты ее заслужил сегодня. Сейчас в городскую больницу поедешь. Да смотри там, не залеживайся. Раны-то у тебя пустяковые, — стараясь подбодрить парня, сказал он.

Грохот боя удалялся все дальше и дальше от города. Все больше раненых прибывало в окопы. Некоторые шли сами, другим помогали товарищи, многих тянули волоком на подстилках.

После второй неудачной попытки немцы прекратили атаки на город Мартин. Только под вечер вновь прилетели самолеты со свастикой, сбросили бомбы на самой окраине, прочесали пулеметным огнем притихшие улицы и скрылись за горизонтом. Но ожидаемой атаки после их прилета так и не последовало.

В густеющих сумерках Мурзин добрел до маленького домика, в котором провел эту ночь. На пороге его встретила пожилая хозяйка. Она обрадованно всплеснула руками, затараторила что-то на своем языке. По обрывкам знакомых фраз Мурзин понял, что она давно уже ждет их обедать. И действительно, стол был накрыт. Хозяйка принесла из кухни большую миску, наполненную кнедликами и мясом.

Есть хотелось нестерпимо, за весь день Мурзин сжевал только завалявшийся в кармане сухарь, но он отказался от кнедликов и объяснил хозяйке, что хочет дождаться Яна Ушияка. Женщина понимающе закивала головой и унесла миску с кнедликами обратно на кухню. Вернулась она с полной кружкой прозрачного пива, от которого Мурзин уже отказаться не мог.

Вскоре вернулся и Ян Ушияк.

— Ты уже здесь, Юрий-братор! — радостно воскликнул он. — Я к майору Величко ездил, боеприпасы просил, продовольствие. Там Ян Мазур был от народного выбора. Обещал подбросить нам хлеб, колбасу, сало...

Мурзин прикинулся обиженным, сделал вид, что все это мало его интересует.

Ушияк замолк, спросил настороженно:

— Зачем сердишься, Юрка? — И после минутной паузы добавил: — Радоваться надо. Бошей крепко побили. Теперь они много дней в себя приходить будут.

— Побить-то побили, только без меня... Почему ты меня в бой не пускаешь? — Мурзин в упор посмотрел на командира отряда.

— Потому что начальник штаба должен быть в штабе, должен руководить...

— Но и командир должен быть на командном пункте, должен командовать боем, а не лезть впереди всех в атаку.

— Это верно. В регулярной армии это так. А у партизан, таких, как у нас, необстрелянных, командир первым должен пример показать...

— И партизанский начальник штаба тоже должен пример показывать. А ты мне все время твердишь, что я гость на вашей земле, — укоризненно проговорил Мурзин.

— Так это я твою башкирскую поговорку вспомнил. Вот и сказал так.

— Какую еще башкирскую поговорку?

— Вспоминай, Юрка, как у вас в Башкирии говорят. «Гость — ишак хозяина». Значит, должен выполнять все, что хозяин скажет. Вот и думай... Я для тебя не только велитель, командир, — перевел Ушияк словацкое слово, — я еще и хозяин, у которого ты в гостях. Теперь ты мне два раза подчиняться должен. Один раз как командиру отряда, другой — как хозяину нашего большого дома. А под огонь тебя не пускаю потому, что хочу после войны принимать у себя как самого дорогого гостя. Поэтому будь хороший ишак и не будь упрямый осел. — Ушияк рассмеялся.

Улыбнулся и Мурзин, вспомнив башкирскую поговорку, слышанную не раз, когда его, наевшегося досыта, заставляли еще и еще отпробовать что-нибудь.

— Ты мне басни про ишаков не рассказывай. Ты же, Ян, зовешь меня Юрий-братор, значит, братом считаешь. А настоящие братья в огонь и в воду друг за друга идут.

— То правда же! Но родные братья и беречь друг друга должны. Вот я и берегу тебя, как родного брата, потому что ты мой дом защищать пришел. А в моем доме я первый обязан в огонь идти... Теперь ты все понял, Юрий-братор?

— Ладно, мир, — сказал Мурзин благодушно, протягивая Ушияку руку.

Хозяйка уже поставила на стол миску с дымящимися кнедликами и нетерпеливо ожидала, когда гости притронутся к пище. Ушияк сказал ей что-то по-словацки. Женщина понимающе кивнула и вышла из комнаты. Вернулась она с бутылкой, наполненной прозрачной жидкостью.

— Что это? — спросил Мурзин, глядя, как Ушияк наливает жидкость в стаканы.

— Это боровичка. Такая, как ваша русская водка. Попробуй. У нас ее маленькими рюмочками пьют. Но я видел, у вас пьют водку большим стаканом. Немцы так не могут. Потому вы их бьете. Я думаю, если мы научимся так пить из стакана, тогда тоже будем бить бошей, по-русски. — Ян Ушияк улыбнулся своей нехитрой шутке.

— Давай попробуем вашу боровичку, — согласился Мурзин и поднял стакан. — За дружбу. За крепкую партизанскую дружбу.

Хозяйка поняла этот тост и попросила налить ей тоже.

Боровичка обожгла голодный желудок. Словацкие кнедлики с острой подливой показались сказочно вкусными. Опорожнив тарелку, Мурзин попросил еще.

— Как боровичка? Понравилась? — поинтересовался Ушияк.

— Крепкая, черт!

— Водка должна быть крепкая. Подожди, дай бошей с нашей земли прогнать, я тебя еще сливовицей угощать буду. Теперь ее достать трудно. Пока мы в России с бошами воевали, они у нас тут всю сливовицу выпили...

— Ладно! Шутки в сторону, Расскажи лучше, что нового у майора Величко слышно?

— Новостей много. Ян Мазур вернулся из Банской-Быстрицы. Был там в Словацком национальном совете. Видел товарищей Шмидке и Гусака. Они командуют всеми партизанскими силами у нас в Словакии. Видел генерала Голиана. Этот был начальником штаба нашей сухопутной армии. За ним части словацкой армады перешли на сторону национального восстания. У них есть сведения, что немцы большие силы против нас готовят. На севере, от Кежмарка, двигается к Попраду германская оккупационная армия. Президент Тисо испугался восстания, обратился к Гитлеру за помощью. Тот послал войска из Польши в Словакию...

— Немцам самим фронт держать нечем, — возразил Мурзин.

— Нет, Юрий-братор, ошибаешься. Не так говоришь. Немцы имеют большие резервы. Им надо обеспечить важные соединительные пути в Румынию и на восточный фронт. Потому они сделают все, чтобы очистить Словакию от восставших. Сейчас несколько германских дивизий наступают в направлении Червоной Скалы. — Ушияк достал из полевой сумки карту Словакии и развернул ее перед Мурзиным. — Вот здесь. Они хотят захватить железную дорогу, которая соединяет Среднюю и Восточную Словакию. Теперь там происходят сильные бои возле города Телгарт: наше восстание распространилось на большую территорию. На севере до самой Польши. На юге почти до границы с Венгрией. Чтобы такой район удержать, много сил потребуется. Поэтому Словацкий национальный совет, объявил всеобщую мобилизацию. В городах создаются отряды, народ идет в армию из деревень. Есть решение национального совета организовать военные и партизанские лазареты, сбор провианта для фронта. Народные и заводские комитеты призывают рабочих давать больше оружия. В Зволене даже бронепоезд построили. Но оружия еще не хватает.

Большая надежда на вашу помощь. Ян Мазур говорил, что возле Банской-Быстрицы на аэродром «Три дуба» каждую ночь садятся русские самолеты с оружием и боеприпасами. За несколько ночей больше ста самолетов. Перевезли от вас парашютно-десантную бригаду из армейского корпуса генерала Свободы. А вчера на этом аэродроме сели советские истребители с чехословацкими летчиками. Они будут прикрывать освобожденный район от немецких бомбардировщиков. Значит, скоро мы как регулярная армия начнем действовать...

Увлекшись разговором, Ушияк и Мурзин не обратили внимания на хозяйку, которая тихо прибрала со стола и удалилась в другую половину дома.

— И еще, — продолжал Ушияк, — в Банской-Быстрице состоялся объединительный съезд Коммунистической партии Словакии и социал-демократической партии.

— Зачем же вам это объединение? — удивился Мурзин.

— Тебе, Юра, сразу трудно понять. У вас в России все за партию коммунистов. А кто не с вами, тот к немцам ушел. И у нас есть такие, кто немцам служат. Но те, кто против фашистов, они не все коммунисты. Некоторые за Бенешем идут. Им буржуазное правительство подавай. Но раз они против немцев, значит, в этот момент наши друзья. С ними вместе мы сильнее. Социал-демократическая партия — это еще не самое страшное. Я думаю, что и с некоторыми буржуазными партиями сейчас можно идти на сближение, чтобы скорее бошей побить. Правда, народную власть они очень боятся, — раздумчиво проговорил Ушияк. — Боятся слова «партизан». И это понятно. В этих партиях плохо знают народ. Они забыли, что слово «партизан» наполнено для словака своеобразной традицией сопротивления. Корни этой традиции уходят в глубь средних веков, к феодальным бунтам. Предводители крестьянских восстаний перевоплощались в народных легендах в непобедимых борцов. Их образы манят к себе наших людей, формируют в них романтизм борьбы.

Нам, словакам, горы и глубокие леса всегда были как-то особенно близки. На севере и западе они образовали границу Словакии. За ними мы чувствовали себя в безопасности. Горы и леса были основным источником словацкого искусства, с ними сочетается вся жизнь словацкого человека. Поэтому и партизанская жизнь не будет далекой, не будет чуждой словакам. Горы и лес — это родной дом для каждого словака и чеха. А наши буржуазные партии этого не понимают. Я думаю, они сами боятся леса. И все же в борьбе против немцев мы могли бы найти общий язык.

Ушияк умолк, достал из кармана пачку сигарет и протянул Мурзину. Тот отказался. Прикурив от зажженной спички, Ушияк затянулся едким дымом.

— Спасибо, Ян, за науку. Хорошо говоришь. А что же все-таки майор Величко сказал?

— Величко говорит, что генерал Голиан и судруг Шмидке на этих днях приедут к нам, в Мартин. Хотят посмотреть, как мы здесь устроились. И еще сказал, что по всей Словакии народ копает окопы, строит противотанковые заграждения и нам тоже надо строить оборону Мартина на своем участке. Он просил, чтобы ты к нему завтра утром приехал.

— Та-ак! Значит, утром в штаб Величко поеду... Если, конечно, немцы...

Мурзин не договорил. Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вбежал запыхавшийся радист Владимир Кучинский.

— Радиограмма с Большой земли! — выпалил он, передавая Ушияку клочок исписанной бумаги.

Скользнув взглядом по строчкам, командир отряда протянул телеграмму Мурзину:

— На, читай, Юрий-братор! Видно, к Величко вместе поедем. И не утром, а прямо сейчас.

— Да-а-а! Задача нелегкая, — задумчиво проговорил Мурзин, прочитав телеграмму. — Слушай, Кучинский, найди-ка шофера и скажи, чтобы подал машину сюда.

— Слушаюсь! — радист лихо повернулся на каблуках и выбежал из комнаты.

— Ну-ка, Юра, прочти телеграмму еще раз, вслух, — попросил Ушияк, когда они остались вдвоем.

— Тут все ясно написано. «Надпоручику Ушияку. Капитану Мурзину... Основании решения штаба партизанского движения приказываем вашему отряду совершить марш границу протектората Моравии. Подготовьте людей действиям территории протектората. Переходом границы разверните партизанскую борьбу Моравии»... А дальше подписи. Строкач. Шверма. Коротченко... Вот тебе, Ян, и регулярная армия.

— Приказ есть приказ. Будем партизанить.

— Значит, ко времени ты мне про леса рассказывал. Будто чувствовал, что не получится из нашего отряда регулярной армии. А ты Моравию-то хорошо знаешь? — спросил Мурзин и внимательно глянул на Ушияка.

— Словакию знаю лучше. Но и в Моравии народ есть. Там городов промышленных много. В Злине крупный завод Бати, в Моравской Остраве угольные шахты, металлургические заводы. Будем связываться с местными подпольными ячейками коммунистов. Конечно, воевать в тех местах труднее, чем здесь, в Словакии. Немцы считают Моравию своей землей. Но, как говорят в России: «Поживем — увидим».

За окном послышался шум подъехавшего автомобиля.

 

III

Как договорились накануне, майор Величко прислал к рассвету девять грузовиков и две легковые машины для перевозки партизанского отряда имени Яна Жижки поближе к горам. Пока первая группа из двухсот партизан готовилась к отправке, Мурзин съездил в городскую больницу навестить Николаева, Морозова и комиссара Турского. Но повидаться с ними не удалось. Еще ночью, по распоряжению народного выбора города Мартин, раненых партизан увезли на аэродром «Три дуба», откуда их должны были переправить самолетами на Большую землю. Мурзин вернулся в расположение отряда, когда колонна грузовиков уже трогалась с места. Приказав шоферу пристроиться в хвост, он вытащил карту и отыскал северо-западнее Мартина город Рейские Теплицы. Это был конечный пункт их маршрута. Здесь начинались горы, сплошь покрытые лесами. В пяти километрах от города, где, судя по карте, густой лес уходил в горы от самой дороги, была намечена точка, откуда партизанский отряд должен был начать марш к границе Моравии.

Как только выехали за окраину Мартина, Мурзин задремал на заднем сиденье легкового автомобиля. Рядом с ним был его неизменный телохранитель Павел Куделя, все еще с перевязанной рукой, но с автоматом, изготовленным к бою. Он-то и потряс Мурзина за плечи:

— Вставайте, товарищ капитан, приехали.

Потягиваясь, Мурзин выбрался из автомобиля. Ноги затекли, проспал, видимо, долго. Он протер глаза и невольно запрокинул голову. В небо дыбились крутые, лесистые горы. Солнце висело почти в зените. Но то было осеннее солнце, и оно уже не грело. Земля дышала сыростью и прохладой.

Партизаны торопливо прыгали с грузовиков и быстро скрывались в лесной чаще. К Мурзину подошел Ушияк:

— Иди, Юрий-братор, веди людей, выбирай место для лагеря. А я отправлю машины в Мартин за остальными и буду вас догонять.

— Та-ак! Ладно. Надо только кого-нибудь здесь оставить, чтобы остальным дорогу к нам показали.

— Я уже приказал двум разведчикам. Когда расположимся на стоянку, еще двух к ним сюда пришлем.

— Хорошо! Значит, можно топать. Айда, Куделя. — Мурзин перепрыгнул через придорожную канаву и вошел в лес.

Метрах в пятидесяти от дороги партизаны столпились на небольшой полянке.

— Разговоры прекратить. В три шеренги становись! — негромко подал команду Мурзин.

Партизаны быстро построились. Сквозь шелест желтеющей листвы издали, со стороны дороги, все еще доносилось урчание грузовых автомобилей. Из-за деревьев в сопровождении нескольких партизан показался Ушияк.

— На пра-а-во! — Мурзин прошел в голову колонны. — За мной, шагом марш!

Вытянувшись неровной цепочкой, по три в ряд, головная группа партизанского отряда имени Яна Жижки стала взбираться по крутому склону горы, продираясь сквозь густой подлесок. Идти было тяжело. Тугие ветви деревьев стегали по лицу, в ногах путался папоротник, сухой валежник. Прерывистое дыхание людей, позвякивание котелков да обрывки отдельных фраз нарушали лесную тишь.

Еще не прошли и двух километров, когда Мурзин почувствовал, что людям необходимо передохнуть. Он и сам ощущал непомерную усталость. Огромным усилием воли заставлял себя переставлять ноги. Скорей бы какая-нибудь поляна, на которой можно было бы устроить привал. Но, как назло, лес становился все гуще. Небо совсем скрылось за плотными кронами высоченных елей и лиственниц. Только позади, далеко внизу, за толстыми стволами деревьев, проглядывались луга, раскинувшиеся в долине.

— Высоко забрались, товарищ капитан. Воздуха не хватает, — хрипло проговорил Павел Куделя, ни на шаг не отстававший от своего командира.

— Ничего, еще немного осталось, — как можно бодрее ответил Мурзин, а сам подумал: «Действительно, трудно дышать, видно, в самом деле высота сказывается».

Свернув к небольшой расщелине, по дну которой звонко журчал ручей, Мурзин приказал остановиться и разрешил привал на двадцать минут.

— Можно покурить. Костров ни в коем случае не разжигать. Обедать будем, когда уйдем дальше в горы.

Сняв черную кожаную куртку, Мурзин расстелил ее прямо на земле, присел и стянул с себя сапоги.

— Пусть ноги проветрятся, — сказал он Куделе.

Глядя на него, и другие партизаны стали снимать ботинки и сапоги. Рядом опустился на корточки Ян Ушияк..

— Давай твою карту, Юра, — попросил он. — Тут один партизан знает эти места. Говорит, что за горой на какой-то вершине есть старый, заброшенный замок. Может, мы там и расположимся на отдых.

Мурзин вытянул из-за спины полевую сумку, достал и развернул небольшую карту. Склонившись над ней, Ушияк отыскал город Мартин, который на карте почему-то был обозначен как «Турчанский Святой Мартин», на запад от него нашел горы Малая Фатра, протянувшиеся между Мартином и городом Жилина, но никакого замка не обнаружил. Тогда он позвал словака, стоявшего неподалеку, и начал его расспрашивать. Тот тоже склонился над картой, долго водил по ней пальцем, объясняя Ушияку, где находится замок.

Из их разговора Мурзин понял только, что замок называется Кунирада и находится где-то поблизости, за вершиной этой горы.

— А ты знаешь, как туда пройти? — спросил он у словака по-русски.

Тот понятливо закивал головой, повторил:

— Ано, ано, ано.

Это словацкое «да» Мурзин знал хорошо.

— Что ж, Ян, — сказал он Ушияку, — пусть ведет нас к этому замку. А разведчиков можно сейчас послать на дорогу, чтобы указали остальным, где мы находимся.

Ушияк согласился и, похлопав Мурзина по плечу, спросил:

— Юра! Придем в замок — побреешься? Или у тебя бритвы нет?

Мурзин провел рукой по черной, колючей щетине на щеках, глубоко вздохнул и лукаво подмигнул Ушияку.

— Нет, Ян, не партизанское это дело. Бороду буду отращивать. Вот когда дойдем до Берлина, тогда и побреюсь.

Обмотав ногу портянкой, он натянул сапог. Потом не спеша надел второй и, поднявшись, набросил на плечи куртку.

— Пора дальше топать, а то и к ночи до места не доберемся. Люди, наверно, уже есть хотят.

— Я думаю, лучше бы здесь остальных подождать, — возразил Ушияк. — Когда весь отряд вместе — мы сила. Почти пятьсот вооруженных бойцов. Целая армия! — Он сжал кулак. — А теперь нас только половина.

— Та-ак! — задумался Мурзин. — Тогда людей сейчас кормить надо. А костры разжигать здесь рискованно — дорога недалеко.

— Зачем костры жечь? Сухари жевать будем.

— Что ж, ты командир. Принял решение — давай команду. А я с Куделей к дороге пойду, остальных встречу.

— Ано! Только возьми с собой еще несколько человек. Мало ли что случиться может.

Около двух часов просидели они возле пустынной дороги, пока те же грузовики и две легковые машины не подвезли оставленную в Мартине вторую часть отряда. Распрощавшись с водителями, Мурзин отправил автомобили к майору Величко, а сам выстроил партизан и повел их в горы уже знакомой лесной тропой.

Солнце скатилось за вершину горы, когда они вышли к лощине, где их поджидал Ушияк. Теперь весь партизанский отряд был в сборе. Рассадив людей полукругом, Ушияк обратился к партизанам:

— Судруги! Отныне нашим домом будут горы и лес. По приказу командования партизанский отряд имени Яна Жижки направляется в Моравию. Там, на оккупированной немцами территории Чехословакии, мы будем совершать диверсии, будем уничтожать врага, будем помогать нашим братьям чехам, так же как сегодня помогают нам русские братья. Я уверен, что трудящийся народ Моравии поддержит нас в этой борьбе. Я говорю это для того, чтобы вы поняли всю ответственность исторической задачи, которая нам поручена. Поэтому наберитесь мужества и терпения, потуже затяните ремни — и двинемся в путь.

Один из русских военнопленных, примкнувший к отряду в боях за город Мартин, переводил Мурзину и Куделе то, о чем говорил Ушияк. Партизаны внимательно слушали командира. Многие согласно кивали. Лишь некоторые жители деревни Склабино хмуро поглядывали на него, понимая, что теперь надолго расстаются с родной землей. Ушияк замолчал.

— Позор! Позор! — раздался вдруг чей-то пронзительный возглас.

Мурзин и несколько советских партизан удивленно переглянулись. «Неужели люди не поняли? Неужели найдутся такие, кто будет митинговать и высказываться против похода в Моравию?» Все повернулись в сторону кричавшего. А тот, вытянув руку, показал вдаль, где за ручьем на фоне кустарника неподвижно застыл огромный олень. Большие ветвистые рога распростерлись над его головой.

Эта картина длилась всего несколько секунд. Олень неожиданно с удивительной легкостью метнулся в сторону и скрылся в густых зарослях...

Позже, шагая рядом с Ушияком впереди отряда, взбираясь все выше и выше по крутому склону горы, Мурзин спросил:

— Ян! А почему тот словак закричал «позор», когда ты кончил говорить? Разве он не согласен с тобой?

— Зачем не согласен? Он понял все правильно.

— При чем же тогда позор?

— Привыкай к нашему языку, Юра, — рассмеялся Ушияк. — Позор по-чешски означает внимание.

До замка было всего каких-нибудь одиннадцать-двенадцать километров, но непрерывный подъем сквозь густые лесные заросли быстро утомлял людей. Крутые спуски в лощины изматывали еще больше.

На ночь пришлось расположиться в лесу. Только с рассветом отряд приблизился к замку.

Массивные стены древнего замка причудливо громоздились на самой макушке горы, заросшей хвойным лесом. Круглые башни с узкими бойницами придавали средневековому строению гордый, неприступный и таинственный вид.

Посоветовавшись, Ушияк и Мурзин решили выслать вперед разведку. Вскоре разведчики вернулись и сообщили, что замок пуст. Теперь уже без опаски длинная вереница партизан потянулась к воротам в толстой кирпичной стене. Прогнивший деревянный мост, перекинутый через небольшой ров, окружавший замок, скрипел и покачивался, и казалось, что он вот-вот рухнет под тяжестью людей, увешанных автоматами, винтовками, ручными пулеметами и вещевыми мешками.

За воротами был большой двор, вымощенный булыжником и каменными плитами, между которыми пробивалась редкая чахлая травка. Со всех сторон на пришельцев молчаливо взирали узкие глазницы бойниц.

Прежде чем разместить партизан в помещении, Ушияк приказал командирам рот построить людей и выделить по четыре человека в боевое охранение. А сам вместе с Мурзиным отправился осматривать внутренние покои замка.

Мурзин с любопытством разглядывал фундаментальные, в два метра толщиной, стены, старинные лепные орнаменты на потолках, росписи, покрытые слоем пыли и потрескавшиеся от времени. От каменного пола, на который никогда не ложились солнечные лучи, веяло холодом. Звуки шагов гулко разносились по залам.

— Смотри, Юрий-братор, как наши феодалы жили, — задумчиво проговорил Ушияк. — Сколько народного пота, сколько крови пролилось, пока такой замок воздвигли. В Моравии этих замков еще больше, чем у нас в Словакии.

— А долго ли здесь будем жить... как феодалы? — улыбнулся Мурзин.

— Зачем долго? Всего один день. Пусть командиры присмотрятся к своим людям. Я прикажу изучить немецкий автомат. Он будет нашим основным оружием. Те, у кого пока винтовки, добудут себе автоматы в бою. Сегодня проведут занятия, отдохнут. Мы с тобой наметим дальнейший маршрут. А завтра с утра поведем людей в горы на границу Моравии. Туда километров сто, не меньше. Несколько дней придется идти.

— У нас запас продовольствия всего на три дня.

— Не горюй, Юра. Оленя вчера видел? Здесь в лесах не только олени, здесь диких коз много. Выделим охотников — свежее мясо есть будем. В этих краях и дикий кабан водится, — успокоил Ушияк.

Мурзин понимал, что перед трудным и длительным походом людям необходимо дать отдых, поэтому без возражений принял предложение Ушияка. Когда же партизаны разместились в просторных залах замка, Мурзин и Ушияк уединились в отдельной комнате и, склонившись над картой, долго обсуждали маршрут, по которому наметили вести отряд к границам Моравии...

Все дальше и дальше уходила в горы длинная вереница людей. Ночевали под открытым небом. Днем останавливались в лесных чащобах лишь для коротких привалов. Местные жители радушно встречали партизан, делились хлебом и салом. В честь гостей в каждом доме варили знаменитые кнедлики. Даже тисовские полицейские без сопротивления сдавали оружие, а некоторые из них спешили записаться в отряд.

На пятый день утомительного перехода партизаны вышли к железной дороге Жилина — Тренчин. Рядом с железнодорожным полотном серебристо поблескивал быстрый Ваг. На противоположном берегу по ущелью извивалось лентой асфальтированное шоссе.

Гулким эхом прокатился в горах отрывистый гудок паровоза. Через несколько минут из-за поворота показался железнодорожный состав. Укрывшись в густом, развесистом ельнике, Мурзин с профессиональным любопытством подрывника разглядывал узкую колею, необычно маленькие товарные вагоны, платформы с пушками и тягачами, зеленые мундиры немецких солдат, охранявших военную технику.

Эшелон медленно тащился на подъеме. Наконец мимо прогрохотал толкач, окутанный клубами пара. И вновь протяжный гудок прокатился по горным ущельям.

Проводив глазами удалявшийся состав, Мурзин стал прикидывать, в каком месте удобнее форсировать Ваг, чтобы как можно быстрее укрыться в лесу на той стороне ущелья. Но навязчивая мысль не выходила из головы, мешала сосредоточиться: «Эшелон проследовал на восток. Значит, немцы подбрасывают к фронту резервы. А что, если взорвать состав на этом участке пути? Ведь в горах придется долго возиться, пока восстановят движение».

Позади хрустнула сухая ветка, послышались осторожные шаги. Мурзин обернулся. К нему подошел Ушияк.

— Юра! До Моравии еще далеко. Давай здесь под откос пустим бошей.

Мурзин обрадованно улыбнулся:

— Верно, Ян! Не может настоящий партизан оставить после себя нетронутую железную дорогу. Выделяй подрывников. С ними Павел Куделя останется. Он с этим делом хорошо знаком. А мы поведем людей на ту сторону. Во-он туда, — он показал на гору, покрытую хвойным лесом. — Когда весь отряд переправится, тогда и заложим взрывчатку...

— Только надо темноты дождаться. За ночь мы далеко уйдем, а днем боши могут вслед увязаться.

— И то верно. — Мурзин посмотрел на часы. — До захода солнца осталось всего два часа. За это время разведчики прощупают брод. В случае чего мы их огнем прикроем. И переходить будем не сразу. Пойдем частями. Одна рота переправляется — другие в боевой готовности для огневого прикрытия. Те, кто переправится, будут прикрывать переход остальных. А ты, Куделя, — обратился Мурзин к своему неразлучному другу, который и здесь не отставал от него ни на шаг, — последним пойдешь. Бери подрывников и готовь их к операции. Тебе ведь не впервой с эшелонами расправляться.

— Слушаюсь, товарищ капитан! Искупаем немцев сегодня в реке.

— Не хвались, Павел, раньше времени. Сначала и нам помокнуть придется. Пока подальше в горы не выберемся, и просушиться-то негде будет. Поэтому не тяните время, действуйте быстро. А мы вас на той стороне подождем. В крайнем случае тоже огнем прикроем. — Мурзин осмотрел местность. — Мину заложите вон на том повороте дороги, там удобнее. Если с горы эшелон пойдет, считай, весь в реку скатится. Да и вам оттуда ближе к нам добираться.

— Ясно, товарищ капитан! Выполним в лучшем виде.

Смуглое лицо молдаванина сияло от удовольствия.

К вечеру небо затянулось плотными тучами. В сыром ущелье сумерки сгущались быстро. Неожиданно стал накрапывать мелкий моросящий дождь. До наступления темноты еще шесть воинских эшелонов с различной техникой проследовали мимо притаившихся партизан. По шоссе изредка проезжали грузовые и легковые автомобили.

Когда наконец наступила ночь, Мурзин вывел из леса первую роту отряда. Миновав железнодорожное полотно, люди быстро спускались с насыпи. Торопливо сняв обувь, осторожно ступали в воду. Быстрый холодный поток с урчанием бился о камни. Сразу заледеневшие ноги неуверенно ощупывали дно, натыкались на острую гальку. Если кто-нибудь падал, споткнувшись, цепкие руки товарищей сразу помогали ему подняться. Вода порой доходила почти до пояса, промокшая одежда липла к телу. Мурзин вспомнил, как его учил когда-то знакомый партизан-кавказец: «Когда переходишь через бурную горную реку, не смотри на воду. Закружится голова, не устоишь на ногах. Снесет. Смотри прямо вперед или хоть на небо». И действительно, стоило только глянуть вниз, как от стремительного мелькания поблескивающих в темноте у ног водяных струй сразу же начиналось непреодолимое головокружение и хотелось ухватиться за что-нибудь или опереться руками о дно... Прав он был, тот самый Шалико, что погиб потом на Украине, вдали от своих горных рек.

Люди упорно преодолевали стремительное течение и друг за другом выбирались на противоположный берег.

Мурзин перешел Ваг одним из первых. Еще не натянув сапог, он остановился на обочине шоссе и стал поторапливать партизан, направлявшихся к лесу.

— Бегом, бегом по асфальту. Согрейтесь. А то простудиться недолго.

Наконец командир роты, замыкавший строй, доложил, что все его люди уже переправились. Мурзин собрался покинуть свой пост, когда вдали мелькнул свет автомобильных фар.

— Ложись! — глухо крикнул он и, обхватив командира роты, повалил его в неглубокий кювет.

Шуршащий шелест шин ветром пронесся над головой. А позади, сквозь рокот бурного Вага, пробивались еле слышные звуки, по которым можно было догадаться, что вторая группа уже начала переправу. С этой группой должен был прийти и Ушияк. Шум автомобильного мотора затих вдали. Мурзин сел на землю, протер носовым платком ноги, обмотал их сухими портянками и с трудом натянул голенища сапог на мокрые брюки.

— Иди в лес. Собирай своих и размести их так, чтобы могли простреливать дорогу в обе стороны, — приказал он командиру роты. — А я здесь Ушияка подожду.

— Хорошо! Только рискованно вам одному оставаться.

— Ничего! Волков бояться — в лес не ходить. Топай быстрее.

Командир роты перебежал дорогу и растаял в темноте. Мурзин спустился на каменистый берег реки и, снова встречая партизан, поторапливал их, указывая путь к лесу. Вскоре его окликнул Ушияк:

— Юрий-братор! Это ты здесь движение регулируешь?.. Какая машина сейчас прошла?

— Легковая. «Опель-капитан», по-моему.

— С бошами или цивильная?

— А кто ее знает. Я на всякий случай в кювете спрятался.

— Давай, Юра, оставим здесь патруль. Пусть другим дорогу показывает. А сами пойдем в лес. Не место нам тут глаза мозолить. Так ведь у вас говорят?

Лес начинался почти у самого шоссе. Ушияк шел босиком. Наступив на сухую шишку, он выругался и, присев под деревом, стал натягивать сапоги. Мурзин засмеялся:

— Крепко это у тебя получается.

— Что крепко? — не понял Ушияк.

— Здорово, говорю, ругаешься, без акцента. Когда так разговариваешь, акцент чувствуется.

— То правда же. Эти слова я первые заучил. Еще под Одессой, когда у бошей служил, ваших моряков в плену видел. Они такими словами немцев ругали. Смелые были вояки. Эти слова им злость прибавляли. А мы сами про себя тоже этими словами немцев ругаем. Вот и научился я их хорошо выговаривать. То было...

Протяжный гудок паровоза заглушил последние слова Ушияка. По ущелью прокатился грохот мчавшегося под уклон состава. Длинный луч света скользил по склону горы, выхватывая из темноты мощные стволы сосен и елей.

— Этот эшелон последний. Больше не пройдут, — сказал Мурзин. — Следующий через десять минут. К тому времени Павел Куделя уже сработает. Сейчас небось четвертая рота брод переходит. Теперь одни подрывники на той стороне остались.

— А если пассажирский состав пойдет? — Ушияк встал и пристально смотрел на красный фонарик удалявшегося состава.

— Тоже неплохо. Сейчас местные жители в основном по домам сидят, одни немцы по железным дорогам катаются.

Изредка подсвечивая ручным фонариком, Ушияк и Мурзин стали взбираться по склону навстречу глухо доносившимся издали голосам. С пышных, невидимых в темноте крон деревьев срывались крупные холодные капли воды. Мокрые ветви кустарника неприятно хлестали по рукам и лицу.

— Надо разрешить людям развести костры. Пусть посушатся, — предложил Ушияк.

— А я думаю, не следует этого делать. По шоссе в любую минуту могут немцы проехать...

— Ну и пусть себе едут, — перебил Ушияк. — Ночью в лесу нам бояться некого. Боши сюда никогда не сунутся. А если полезут, у нас есть чем ответить. Четыре партизанские роты — это сила. Так что пусть жгут костры. Застудить людей можем.

— Послушай, Ян, не дело ты говоришь. Ведь на той стороне эшелон подорвется. Уцелевшие немцы нас по кострам сразу разглядят...

— Зачем разглядят? К тому времени мы все костры потушим.

— Да чтобы их разжечь, минут двадцать нужно, А обсушиться все равно никто не успеет. Так что давай уж потерпим. Пройдем быстрым шагом километра два-три, перевалим за эту вершину и там уж на ночь привал устроим. И костры жечь можно, и на сушку времени хватит.

— Хорошо, хорошо! Уговорил. Только я думал, ты храбрый, решительный, а ты очень осторожный человек. Партизан должен уметь рисковать...

— То, что ты предлагаешь, — не риск, а головотяпство.

— Не понимаю такое слово, — обиженно проговорил Ушияк. — Как можно голову тяпать?

— Зачем сердишься, Ян? Это у нас поговорка такая.

— А у нас про голову другая поговорка есть: лоб широк, а в голове тесно.

Мурзин рассмеялся:

— Это совсем не то. Мы еще говорим: ум хорошо, а два лучше.

Ушияк промолчал, задумавшись, потом оживленно заметил:

— Это я понимаю. Очень хорошая поговорка. Надо запомнить. Ум хорошо, а два лучше, — повторил он назидательно. — Совсем как у нас с тобой. Сначала по-разному думаем, потом вместе правильно решаем. Так я говорю, Юрий-братор?

— Верно! — обрадовался Мурзин, довольный тем, что любитель русских поговорок Ушияк по достоинству оценил и эту.

Пройдя еще метров тридцать, они наткнулись на большую группу партизан. Ушияк отыскал командиров рот, приказал им строить людей и вести всех на вершину горы. Только первую роту он оставил в боевом охранении до прихода подрывников.

— Наверху не останавливайтесь. Спускайтесь в лощину и разжигайте костры, сушите одежду. По кострам мы вас отыщем. Выполняйте, — сказал он, отпуская командиров рот, и, обращаясь к Мурзину, добавил: — И ты, Юра, с ними пойди. А я с первой ротой останусь. Мы вас быстро догоним.

Как ни хотелось Мурзину остаться здесь и дождаться Куделю, но спорить с Ушияком в присутствии партизан он не стал.

— Что ж, Ян, раз гость — ишак хозяина, надо повиноваться. — Мурзин дружески похлопал Ушияка по плечу.

До вершин горы было не более семисот — восьмисот метров. Но взбираться по заросшему лесом крутому склону пришлось не менее часа. За это время еще один железнодорожный состав прогромыхал внизу в ущелье. Навьюченные оружием и боеприпасами люди остановились, прислушались, напряженно ожидая взрыва. Но только дробный перестук колес гулко раздавался в горах.

«Неужели не сработала мина? — с досадой подумал Мурзин. — А может быть, Павел Куделя напоролся на немецкий патруль?.. Но тогда мы бы услышали перестрелку. Живым он немцам не дастся».

Долго тянулись минуты в ожидании следующего поезда. Больше половины партизан уже достигли вершины горы и кое-кто начал спускаться по обратному склону, когда в ущелье послышался приглушенный гудок паровоза и отдаленный гул. Мурзин насторожился. И вдруг мгновенная вспышка света прорезала мглу, озарила низкие тучи. И тотчас горы дрогнули от резкого взрыва. И... пошли гулять по ущельям раскаты весеннего грома.

Да, да! Именно ранний весенний гром припомнился Мурзину, когда звучное эхо взрыва перекатывалось в горах. Будь рядом Павел Куделя, капитан стиснул бы его в объятиях, поздравил с еще одной партизанской победой. Но Куделя сейчас где-то там, внизу. Он, верно, уже перебрался через бурный поток и в кромешной тьме вместе с другими карабкается на эту вершину.

Думая о Куделе, Мурзин еще не знал, что его боевой друг и верный телохранитель уже никогда не будет рядом, никогда не сможет неотступно следовать за ним, чтобы прикрыть его своим телом в критическую минуту. Только потом, позже, возле потрескивающего костра догнавшие отряд подрывники поведают капитану о гибели бесстрашного молдаванина...

По их торопливому, сбивчивому рассказу Мурзин представит себе все, что произошло.

Куделя закладывал мину в ямку, приготовленную другими партизанами. Неожиданно послышался шум приближающегося поезда. Приказав остальным спуститься к реке и начать переправу, Куделя стал осторожно ввинчивать взрыватель. Теперь все дело решали секунды. Луч паровозных фар уже дотянулся до партизана. С середины реки было видно, как метнулась в сторону одинокая фигура Кудели. А через мгновение последовал взрыв. Паровоз ткнулся в шпалы, завалился на бок и скатился с насыпи. Через него со скрежетом, громоздясь друг на друга, покатились вагоны. В диких воплях обезумевших немцев затерялся одинокий вскрик Павла Кудели, раздавленного бесформенной грудой обломков.

Слушая печальный рассказ очевидцев, Мурзин с грустью смотрел на пламя костра. В оранжево-красном блеске двоилось, троилось улыбчивое смуглое лицо погибшего друга. На глаза Мурзина навернулись слезы.

Война! И опять это слово в оправдание смерти. Война! Она подарила ему товарища, и она же унесла его навсегда.

В огромном костре задорно потрескивали корявые сучья, сизый дым метался из стороны в сторону, нескончаемо выплясывали яркие языки пламени. А над ними неистребимой тучей реяла неугомонная мошкара. И та, что отваживалась приблизиться к огню, бесследно сгорала.

Через несколько дней партизанский отряд имени Яна Жижки вышел к окрестностям города Маков. С опушки леса, за которой простирался пологий спуск в низину, хорошо просматривались небольшие белые домики, высокая колокольня с остроконечным шпилем. Вокруг поднимались в горы зеленеющие луга, освещенные осенним, негреющим солнцем. С востока к городу протянулась асфальтированная дорога, по которой муравьями ползли одинокие повозки.

На одном из близлежащих холмов партизаны увидели стадо овец и покосившуюся хижину-сыроварню. До границы Моравии оставалось не более десяти километров, и Ушияк решил переговорить с пастухами, чтобы выяснить обстановку в этом районе. Приказав Мурзину оставаться с отрядом и не выпускать никого из леса, он взял с собой нескольких партизан и направился к сыроварне.

Утомленные длительным переходом, люди обрадовались неожиданному отдыху. Вскоре все освещенные солнцем лужайки были заняты спящими партизанами. Только выставленные дозорные, борясь со сном, не смыкали глаз. Да еще Мурзин и командир первой роты капитан Грековский сидели у пня и частенько поглядывали на соседний холм, где виднелась сыроварня, к которой уже подходил Ушияк.

— Что, Виктор, не сладко у немцев было? — неожиданно спросил Мурзин у Грековского и в упор посмотрел на него.

— Где уж там, — нахмурился тот. — Разве только картошка мороженая, та и впрямь сладкая. И ту лишь раза два-три попробовать пришлось. А в основном — ситный из отрубей да бурда из кофейной гущи. Утром и вечером одно меню. Зато работы вдоволь. Каналы рыли в Силезии. От темна и до темна, не разгибая спины. А чуть замешкался — в зубы прикладом... На ночь в лагерь водили. Подходишь к воротам, на них надпись по-немецки: «Каждому свое».

— Это как понимать надо?

— А так вот и понимай. Ты раб, и удел твой — лопата. Можешь копать — получай бурду, ослабел — получай пулю. Насчет этого они не церемонились. Нас под Вязьмой когда окружили, со мной человек шестьдесят в плен угодили. Из них всего двое в живых остались. И то надо сказать, если бы не убежали, вряд ли дожил бы я до этого дня.

— Значит, в плен больше не хочешь? — усмехнулся Мурзин.

— Зачем шутите так? Теперь живым они меня не возьмут.

— А как же там, под Вязьмой, взяли?

— Деваться некуда было. Я же вам уже рассказывал, когда в отряд принимали. Командовал я «катюшами». Две реактивные установки у нас оставались. Немцы на танках прут, а у нас все снаряды вышли. И деться некуда. В полном окружении дрались. Оружие у нас секретное. Помню приказ: «Врагу не отдавать. В случае чего — уничтожить». Хорошо хоть успели взорвать установки. А танки немецкие — вот они, со всех сторон ползут. И бить-то их нечем. Вынул я пистолет. Да что с ним против танка делать. Мог, конечно, к виску приставить, но... виноват, смалодушничал. Дочку вспомнил...

Грековский умолк, сорвал травинку и стиснул ее в зубах.

«Может, и лучше, что не застрелился. Уцелел. Фашистов узнал. Теперь смелей драться будет, — раздумывал Мурзин. Но вместе с тем в нем закипала злоба. — А если б не выстояли под Москвой, если бы пустили немца за Волгу? Что сталось бы с Родиной, если бы и в Сталинграде подняли руки?»

Видно, и Грековский думал о том же, потому что добавил с грустью:

— Пустить пулю в лоб нехитрое дело. Только танки этим не остановишь... Хотите верьте, хотите нет, а была бы в руках граната, ей-богу, кинулся бы с ней под гусеницу. Поймите, мы же с голыми руками остались...

— Зато сейчас у тебя автомат, людей тебе доверили. Кровью смоешь позор — Родина-мать простит.

— А я теперь о себе и не думаю. В Мартине первым в атаку шел...

— Это мы знаем. Потому и командиром роты тебя назначили. А вот о себе думать все-таки надо. И дочку не забывай, за ее счастье воюешь.

Долго еще беседовали Мурзин и Грековский, пока не увидели, как из сыроварни вышла группа людей...

Ушияк вернулся в приподнятом настроении.

— На, Юрий-братор, попробуй! — он протянул Мурзину бутылку, наполненную мутной зеленоватой жидкостью.

— Что это?

— Очень вкусно. Для тебя принес.

Мурзин вопросительно смотрел на Ушияка.

— Овечье молоко знаешь? Из него сыр делают. А это — жинчица по-нашему называется. От молока остается. Пастухи угостили.

— Ты лучше расскажи, что узнал? Где на границу Моравии выходить будем?

— Нет, сначала выпей, потом поговорим, — не унимался Ушияк.

Мурзин вынул бумажную пробку, отпил из бутылки несколько глотков кисловатой влаги.

— Та-ак! Хорошая штука. На огуречный рассол смахивает. На, попробуй, — подал он бутылку Грековскому.

Опустившись рядом, Ушияк поудобней уселся на пне, спросил:

— Как, Юрий-братор, возьмем мы сегодня город Маков или пройдем? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — Пастухи сказали, что в Макове недавно разместилась немецкая комендатура. Человек пятьдесят, не больше. Есть и словацкая полиция, около сорока человек. Но эти против немцев настроены. Народ знает о национальном восстании. Только боятся, что без оружия с немцами не расправятся. А полиция местная колеблется. Вот я и подумал, не помочь ли нам установить здесь народную власть?

Ушияк испытующе поглядывал на Мурзина, ожидая, как тот отнесется к его предложению.

— Можно, конечно. Риск небольшой, если пастухи не обманывают.

— Один мудрец сказал, что нерешительность хуже, чем неудачная попытка; вода меньше портится, когда течет, чем когда стоит. В этом районе партизан еще не было. Наше появление в городе будет неожиданным для немцев.

— Ты что меня уговариваешь? Я же не против. Только разведать надо. Может, пастухи того... в ловушку нас заманить собрались.

— Зачем, Юра, так говоришь? Пастухи с нами пойдут. Они сами просились, — обиженно проговорил Ушияк.

— Тогда собирай командиров рот, ставь боевую задачу. — Мурзин решительно поднялся с земли.

В полночь рота капитана Грековского бесшумно подобралась к зданию школы, где разместилась немецкая комендатура. Часового сняли без единого выстрела. А несколько гранат, заброшенных в окна, так переполошили немцев, что те из них, кто уцелел после взрывов, выскакивали на улицу в одном нижнем белье и тут же покорно поднимали руки, увидев толпу вооруженных людей.

К этому времени Мурзин уже распоряжался в местной полиции. Дежурные полицейские, оставленные на участке на ночь, с радостью сдали оружие. Один из них по указанию Ушияка побежал в соседний дом и вскоре привел заспанного начальника полиции. После недолгих переговоров тот охотно согласился собрать по тревоге всех полицейских.

Вскоре около сорока полицейских столпились в тускло освещенном помещении дежурного по полиции. Оружие у них отобрали при входе, и теперь они растерянно поглядывали то на своего начальника, то на партизан, увешанных гранатами и пулеметными лентами. Наконец Ушияк объявил полицейским, что по указанию национального совета, поднявшего восстание в Словакии, в городе Маков устанавливается народная власть, которой полиция должна беспрекословно повиноваться.

Невообразимый гомон поднялся в комнате, полицейские заговорили все сразу. Когда страсти поулеглись, Ушияк объяснил Мурзину:

— Они все патриоты, все за народную власть, но не хотят оставаться в городе. По их сведениям, через день-два в Маков должна прийти 19-я дивизия СС «Татра», которую немцы направляют в Словакию для подавления восстания. Поэтому они просятся к нам, хотят сражаться за свой народ. Что с ними делать, Юра? — Ушияк глубоко вздохнул и, сняв зеленую пилотку, почесал затылок.

Мурзин понял, в какое критическое положение попал командир отряда, и, лукаво подмигнув ему, спокойно ответил:

— Гость — ишак хозяина. Ты хозяин на этой земле, ты командир, ты и принимай решение. Если веришь им, бери в отряд... Только оставаться в этом городе нам нельзя. Эсэсовская дивизия «Татра» — это не комендатура. В горы она не сунется, а здесь понапрасну людей погубим.

Не понимая по-русски, полицейские напряженно следили за этим диалогом. Их несколько обнадеживала добродушная улыбка Мурзина, его спокойный, уверенный тон. Они с нетерпением ждали, что скажет Ушияк. И тот не замедлил с ответом.

Он объяснил полицейским, что отряд этой ночью уводит в горы, рассказал о трудностях партизанской жизни и, заканчивая, добавил:

— Как словак, я понимаю ваше стремление и потому не могу лишить вас права сражаться за освобождение нашей родины. Но прежде подумайте, на что вы идете. Мы не сделаем ничего плохого тому, кто захочет остаться в городе. А сейчас можете отправляться домой. Попрощайтесь с родными. У нас мало времени. Я даю вам всего один час. Кто не изменит своего решения, кто действительно хочет стать партизаном, через час вернется сюда и получит оружие.

Расчет Ушияка был прост. Те, кто колебался, пусть лучше сразу остаются в городе, чем потом, узнав расположение отряда, совершат побег. Но полицейские действительно оказались настоящими патриотами. К назначенному времени вернулись все. Им вручили отобранное оружие. Впоследствии они с честью оправдали доверие партизан.

Утром следующего дня жители города Маков с удивлением разглядывали приклеенный к двери полиции листок бумаги. На нем крупными буквами было написано:

«Полиция закрыта. Полицейские перешли на сторону партизан».

К границе Моравии отряд подошел в полдень. К вечеру углубились в обширный лесной массив и стали лагерем возле села Штавник. Маленькие хаты с покосившимися крышами сбегали в долину к извивающейся по ущелью проселочной дороге. А несколько выше, между селом и вершиной горы, на обширной поляне, окруженной лесом, Ушияк обнаружил дом лесника.

— Здесь, Юра, будет штаб отряда, — сказал он Мурзину. — Пойдем поговорим с гайником.

Решив, что гайник — это имя знакомого Ушияку лесника, Мурзин спросил:

— Ты, Ян, хорошо знаешь этого человека?

— Совсем не знаю. Пойдем, будем знакомиться.

— Откуда же ты узнал, что его зовут Гайник?

Ушияк звонко расхохотался, обнял Мурзина одной рукой и, притянув к себе, пояснил:

— Гайник — это по-нашему, а по-вашему будет — лесник.

Когда они приблизились к дому, на крыльце показался седой среднего роста человек лет шестидесяти. На его одутловатом, тщательно выбритом лице выделялись пушистые, свисавшие вниз усы. Бесхитростный взгляд карих глаз сразу располагал к этому человеку.

Ушияк поздоровался первым. За ним протянул руку и капитан Мурзин. Узнав, что к нему наведались партизаны, лесник приветливо пригласил их в домик и объяснил, что это его сторожка. Дом же старика находился в селе Штавник. Там у него жили жена, две дочери и два сына — Юзеф и Карел.

Старик рассказал, что до границы Моравии отсюда рукой подать, всего четыре-пять километров. Места здесь тихие, немцы в горах не появлялись. Он с радостью согласился предоставить лесную хижину под партизанский штаб и пригласил партизан к себе в гости в село.

На ночь весь партизанский отряд имени Яна Жижки разместился в селе. Дома, сараи, дворовые постройки и сеновалы — все было заполнено партизанами.

В доме самого лесника допоздна засиделись Ушияк, Мурзин и командиры рот. Хозяйка и ее дочери приготовили вкусный обильный ужин, для которого старик не пожалел целого десятка кроликов. Правда, во дворе дома их было столько, что отсутствие десятка, казалось, нисколько не поубавило кроличьего стада лесника. Клетки с белыми и серыми кроликами высились в несколько этажей вдоль длинной стены деревянного сарая.

Жареная крольчатина многим пришлась по вкусу. Старик и его дети угощали партизан, расположившихся в соседних домах. Жители села Штавник тоже не скрывали радости по поводу прихода гостей. В каждом доме варились и жарились праздничные блюда.

На совещании штаба отряда было решено обосноваться здесь, в районе этого села. А чтобы не подвергать жителей опасности, решили отрыть землянки в лесу и расположиться там, готовясь к переходу границы.

Для маскировки Мурзин и Ушияк наметили несколько боевых операций, которые намеревались провести в стороне, на расстоянии двадцати — двадцати пяти километров от расположения партизанского лагеря.

На другой день несколько диверсионных групп направились выполнять эти ответственные задания. Подготовленные Мурзиным разведчики ушли к границе для наблюдения за участком, где предполагался переход отряда в Моравию. Остальные, вооружившись лопатами, позаимствованными у селян, принялись сооружать лесные бункеры и землянки.

Работа спорилась. Через несколько дней в лесу вырос целый поселок с населением, намного превышавшим число жителей села Штавник. И все равно землянок на всех не хватало. Ежедневно в отряд приходили все новые и новые люди. Это были рабочие из Праги, Брно, шахтеры Моравской Остравы, металлисты военных заводов Всетина.

Основное ядро новичков составляли чехи и словаки. Но были среди них и англичане, и французы, и венгры, и поляки, и русские, и украинцы — все, кому удалось бежать из различных концентрационных лагерей и лагерей для военнопленных. Заслышав от местных жителей о партизанах, они шли через горы и лесными тропами пробирались к партизанскому лагерю.

Однажды утром дозорные привели к Мурзину изможденного, усталого человека. Рыжая щетина покрывала его осунувшееся лицо. По изодранной гимнастерке и почти развалившимся сапогам Мурзин понял, что перед ним человек, проделавший долгий и трудный путь. Но взгляд его глубоко запавших, обведенных темными кругами глаз был тверд и решителен. Офицерский ремень оттягивала огромная кобура с немецким парабеллумом.

— Товарищ капитан! Вот этот целую группу привел. Тридцать два человека, — доложил дозорный.

— Зитцен зи зих! — предложил Мурзин незнакомцу. Но, заметив его недоумевающий взгляд, спросил: — Шпрехен зи дейч?

— А по-русски нельзя? — с ехидцей пробасил тот. — Я ведь тоже капитан. Летчик.

Мурзин встал с табуретки и протянул ему руку.

— Степанов! Капитан Степанов! — представился незнакомец, крепко, до боли, сжимая пальцы Мурзина.

— Капитан Мурзин! Рад повстречать земляка на чужой земле.

— Простите, но ваша радость ничто по сравнению с моей. Я ведь пятый месяц к своим топаю. От самого Берлина иду. Хоть до вас добрался, и то слава богу.

— А какими судьбами вас в Берлин занесло?

Усталая улыбка скользнула по лицу Степанова.

— В самом-то Берлине я не был. А над ним пролетать приходилось. Про челночные операции слышали? Летал я с англичанами на американских «летающих крепостях». Взлетали в Полтаве, бомбили промышленные районы Германии, в том числе и Берлин, конечно, а садились в Англии. Пару дней на отдых и подготовку, потом обратно с бомбами для Гитлера. Вечером взлетаем — утром в Полтаве. Это и есть челночные операции.

В середине июня нашему экипажу здорово не повезло. Только отбомбились, зенитка прямым попаданием тягу рулей глубины перешибла. Кое-как триммером высоту поддержали, тут и второй снаряд подоспел. В правом крыле бензобак вспыхнул. Пришлось прыгать. Приземлились в каком-то лесу северо-западнее Берлина. Весь экипаж — англичане. Только я и стрелок-радист — русские. Те на запад к французам тянут, а мы на восток к своим. Так и распрощались. Мне английский майор, командир корабля, на память о дружбе вот эту штуку отдал. — Степанов не торопясь достал из кармана маленький английский пистолет и показал его Мурзину.

— А потом как?

— Что потом? Потом вот этими сапогами, считайте, половину Германии отмахал, Прошел Чехию, Моравию. Были моменты, думал, не выберусь из этого штопора. По пути всех обиженных подбирал. В основном наши, военнопленные горемыки. Но есть и два немца — антифашисты. Они нам здорово помогли. А возле города Маков пастухи мне про ваш отряд рассказали. Вот я и решил не испытывать больше судьбу в одиночестве. Людей-то у меня маловато. Повернули мы назад к границе. Насилу вас отыскал. Так что принимай, капитан, пополнение. Народ у меня надежный. За всю дорогу не меньше сотни гитлеровцев уложили.

Мурзин задумался. Брать в отряд неизвестную группу вооруженных людей было рискованно. Кто мог за них поручиться? Что, если они специально подосланы немцами?.. Может, сообщить на Большую землю и запросить подтверждение, действительно ли летчик капитан Степанов принимал участие в челночных операциях и не вернулся с боевого задания? Но что это даст? Ведь настоящий Степанов мог и вправду погибнуть, а теперь его именем хочет воспользоваться другой? Молчание затянулось.

— Что, сомневаешься, капитан? — не выдержал Степанов. На исхудалых щеках его заходили желваки. — Неужели я на гада похож?

— Зачем так сразу? Но кое-что придется уточнить. А пока вам следует сдать оружие.

— Узнаю земляков по почерку. Бдительность проявляете? Что ж, и на том спасибо. — Степанов нехотя расстегнул ремень, снял кобуру с парабеллумом, бережно положил оружие перед Мурзиным. — Я его в бою раздобыл, надеюсь, вернете в сохранности. А это, — он достал из кармана маленький английский пистолет, — это подарок. Прошу разрешения оставить при себе.

И Мурзин вдруг решился. Случается иногда так в жизни. В одно мгновенье изменил он свое отношение к этому человеку. Что-то безошибочно подсказало ему: этот человек говорит правду.

— Ладно! Можете взять и парабеллум. Где сейчас ваши люди?

Лицо Степанова посветлело.

— Они тут рядом. Метрах в пятидесяти от вашей землянки.

— Есть среди них советские офицеры?

— Есть. Лейтенант Настенко. Из лагеря военнопленных бежал. Летчик-истребитель Будько, лейтенант Москаленко и еще двое-трое найдутся.

— Приведите сюда лейтенанта Настенко, — попросил Мурзин одного из патрульных.

Когда тот скрылся за дверью, Степанов спросил:

— А вы, капитан, тоже из плена бежали?

— Нет, я с Большой земли прилетел.

— И давно?

— Не очень, месяца еще не прошло.

Степанов оживился:

— Хоть в двух словах скажите, как там наши? Что делается на фронте?

— Бьют фрицев. Думаю, скоро и сюда доберутся. А цель одна — даешь Берлин.

— Фу-ты черт, даже не верится. Мы ведь пока по лесам бродили, разными слухами пробавляться приходилось. Недавно поймали одного немецкого лейтенанта. Перед тем как на тот свет отправить, допрос ему учинили. Он все про какое-то секретное оружие лопотал. Гитлер им обещает, что этим оружием скоро Москву в пепел превратит.

— В сорок первом не вышло, а теперь и подавно кишка тонка.

В землянку привели лейтенанта Настенко. Был он худ и невысок ростом.

— Присаживайся, Настенко. Автомат свой можешь вот к той стенке поставить, чтоб шею тебе не оттягивал. А вы, товарищ Степанов, погуляйте, пока мы тут побеседуем, — предложил Мурзин.

Степанов невесело усмехнулся и быстрым шагом вышел наружу. Настенко робко присел на его место.

— Рассказывай. Все по порядку рассказывай, — попросил Мурзин. — Как в плен попал? Где побывать успел? Откуда сюда пришел?

— Так про то ж целый день пробалакать можно.

— Ничего. У нас времени много. Давай выкладывай.

— В начале войны был в военных лагерях в Тамбовской области. Служил командиром взвода артиллерийского полка. В конце июля отправили нас на Западный фронт. Стал я тогда заместителем командира батареи. Воевал под Лезно, под Рудней, под Ярцевом. В октябре почти под самой Москвой наши части попали в окружение.

Нам тогда говорили: отступать некуда, позади нас Москва. Вот и стояли мы насмерть, пока за нашей спиной кольцо не замкнулось. И после еще долго в окружении бились.

Наперво я в смоленский лагерь попал, потом в Минск перегнали. А уж оттуда эшелоном в Германию угодил. Был в Силезии. Вместо паспорта алюминиевую пластинку с номером выдали. В открытой шахте уголь рубали. Это возле города Карбиц. До сорок третьего года спину ломал. А в мае солнце пригрело. Надумали мы на волю бежать, к своим пробираться. Убежали вчетвером. Только словили нас гады. Попал я потом в интернациональный лагерь за номером триста восемь, в город Тешин. Для каждой нации свой блок, а промеж них проволочные заграждения. Почти у всех полоски на куртках, с надписью «флюхлинг» — беглец значит по-нашему. И мне такую же полоску присобачили.

Ну, как жили, рассказывать нечего, это дело известное. Кормили нас там, чтоб мы на этом свете не задерживались. А в январе сорок четвертого привели к нам в лагерь еще одну группу пленных. И среди них опознали мы одного полицейского, который на шахте за нами присматривал. Зверь был — не человек. Вот и надумали с ним посчитаться.

Когда вечером свет отключили, накинули мы на него одеяло. Задавили. Ночью тело в уборную сбросили. Только не утоп он. Наутро его немцы и обнаружили. Начались допросы. Нашелся и среди нас гад. За сто махорочных папирос выказал шестерых и меня. Пришлось перекочевать в арестбарак. Без перерыву в СД на допросы возили. Целых два месяца.

24 марта — навек этот день запомнил — вечером во время прогулки перебросил нам один француз клочок бумаги. Развернули. А в записке наши ребята из канцелярии, те, что писарями пристроились, сообщили: «Состоялся суд. Вас всех приговорили к повешению. Казнь назначена в пять утра». Поняли мы, что терять нам все одно нечего, и решили бежать. Еще давно приметили, что в камере потолок не цементный, а из сухой штукатурки. Отодрали ее, доску выбили, пролезли на чердак. По нему пробрались в сапожную мастерскую. Она в том же здании находилась. Нашли там щипцы, два сапожных ножика. Надо бы убегать, а мы босиком.

Немцы в тюрьме такой порядок устроили. На ночь всю обувь из камер в коридор выставляли. Босиком-то по снегу не побежишь. Вот и прикинули мы, что без обуви нам никак нельзя. Вылезли через окно на двор, прокрались к двери в арестбарак, постучали. Знали мы, что внутри всего два немца тотальных дежурят. Молодые на фронте, а с нами в тылу так, старички пустяшные. Один из них подошел к двери, спрашивает: «Вер ист дорт?» Отвечаем: «Контроль, ауфмахен». За три года-то мы и немецкому научились.

Открывает он дверь. Кирпичом по голове заработал. В дежурке второй отдыхал. Мы и его прикончили. Обули свои чеботы в коридоре — и ходу. На руках два французских карабина имеем, по две обоймы с тремя патронами в каждой. Одному топор достался и еще двоим по штыку. На шестерых пленных, считайте, целый арсенал оружия. Да и погода нам здорово подсобила. Метель была сильная. Часовые на вышках в тулупы, видно, закутались, ничего не видели. Перекусили мы сапожными щипцами проволоку, вышли из лагеря в город.

Сообразили в колонну по двое построиться. На нас старое немецкое обмундирование, у передних на плече карабины. А надписи на спине и на груди в темноте не видно. Так и прошагали посередине улиц за город. Преднамеренно не на восток, а на запад пошли. На востоке-то нас перво-наперво искать будут. За ночь по безлюдному шоссе километров пятнадцать отгрохали. Под утро свернули на целину. Снег валит, ветер. Метель наши следы заметала. К рассвету вышли к отдельной усадьбе. Спрятались в сарае, на чердаке. А днем нас хозяйка обнаружила. Оказалось, в усадьбе чешская семья проживала. Приняли нас сердечно. Обогрели, подкормили. Посоветовали идти на юг, в Чехословакию. Ночью мы с ними простились. Через несколько дней добрались до горы Радгошто. Обосновались в лесу. Понемногу к нам стали присоединяться чехи и наши русские люди, которые из лагерей бежали. Так и организовалась партизанская группа.

Настенко доверчиво посмотрел на Мурзина.

— Та-а-ак! Хорошо рассказываешь. Степанова давно знаешь? — спросил тот.

— Степанов в июле к нам пришел. Его под Берлином сбили...

— Это я уже слышал. Чем же он отличился, что вы его своим командиром выбрали?

— Как чем? Он капитан, во-первых. Старший по чину. Во-вторых, в плену не был, не замарал себя этим. А главное — человек душевный и храбрости необычайной. У него с гитлеровцами разговор короткий. Он их как куропаток щелкает. Одно слово — летчик. Мы с ним такие виражи закладывали, что не только небу, но и немцам тошно было.

— Что за виражи такие? — не понял Мурзин.

— Это у них в авиации крутые развороты так называются. Погодите, он и вас к виражам приучит. Он все может. А главное, заботливый очень. Сам кусок хлеба не съест, пока других не накормит.

Настенко с такой искренней любовью говорил о Степанове, что не поверить ему было трудно. Ушияка в лагере не было. Он еще с ночи ушел с группой партизан на разведку границы. Так что советоваться было не с кем. Да и к чему это. В отряде уж. так повелось. За советских людей целиком отвечал Мурзин. Он был их полновластным начальником и беспристрастным судьей для каждого.

— Хорошо! Позовите сюда Степанова, — приказал он, решив окончательно взять эту группу в отряд имени Яна Жижки.

Степанов зашел в землянку и еще с порога сказал:

— Товарищ капитан! У вас, наверно, и радиостанция есть? Запросите лучше обо мне командование, чем так душу наизнанку выворачивать.

— Запросим, обязательно запросим. Только я ведь и без этого вам поверил. А сейчас хочу задать последний вопрос. Подчиняться моим приказам будете?

— А как же. Я человек военный, привык повиноваться начальству. Раз вас сюда забросили, — значит, вы для меня теперь самая что ни на есть главная Советская власть. Вроде как секретарь партизанского обкома. Вы коммунист?

— Да!

— Я тоже! Хотя у меня с июня членские взносы не уплачены. Да и партбилет перед вылетом в штабе части оставлен.

— Та-ак! — Мурзин всегда тянул это слово, когда возникал трудный вопрос или необходимо было принять важное решение. — Нашим отрядом командует чехословацкий патриот — надпоручик Ян Ушияк. Он скоро должен вернуться. Я же его советник и начальник штаба. Думаю, что командир согласится с моим решением оставить вас и вашу группу в отряде. А пока располагайте своих людей в лесу. Оставьте посыльного для связи. Когда придет командир, я вас вызову. И чтобы ни один человек не уходил из лагеря. Вокруг леса у нас посты, задержат любого. Беглецов мы судим по партизанским законам. Впрочем, я пойду с вами, познакомлюсь с людьми и сам предупрежу их об этом.

Вместе со Степановым и Настенко Мурзин выбрался из землянки. Сильный порывистый ветер трепал верхушки деревьев. Над горами низко неслись рваные клочья облаков. Дым от костров сизой пеленой стелился по лесу. Партизаны готовили завтрак. На тонких срезанных прутиках держали они над огнем куски сала и, когда оно начинало сочиться, вытаскивали его из огня, подставляли снизу крупные ломти хлеба.

— Славянское блюдо, — усмехнулся Мурзин.

— А мы больше всухомятку питались, — сказал Степанов. — Боялись костры разжигать. У вас дело другое. Народу много. Все на широкую ногу поставлено.

— Да, сейчас нас врасплох не застанешь.

Мурзин с Ушияком еще в первую ночь до утра просидели над схемой открытых и скрытых постов, патрулей в боевом охранении. Вокруг хижины старого лесника — штаба отряда, на расстоянии трехсот метров располагались открытые контрольно-пропускные пункты. В одном километре от них были выставлены скрытые посты. А еще в пятистах метрах за ними круглосуточно ходили кочующие дозоры. Да, врасплох их и в самом деле не застанешь. И теперь они — сила: отряд имени Яна Жижки насчитывал в своих рядах уже около тысячи человек.

Пока Ян Ушияк через своих связных налаживал контакты с подпольными коммунистическими организациями в городах Валашские Мезеричи, Злин, Всетин, капитан Мурзин и капитан Грековский руководили боевыми операциями отдельных партизанских групп.

Одна из них подорвала три металлические опоры высоковольтной линии электропередачи.

Другая совершила нападение на небольшой немецкий гарнизон, охранявший склад с боеприпасами. Уничтожив до трех десятков гитлеровцев на маленьком полустанке, партизаны притащили в лагерь трофеи: восемь пулеметов, двадцать семь автоматов и большое количество патронов.

Третья группа, устроив засаду, разгромила обоз с продовольствием. Партизаны пригнали в отряд шесть подвод, груженных маслом, крупой и мясом.

Действия эти переполошили немцев. Они усилили охрану дорог в районах, располагавшихся на удалении двадцати — тридцати километров от партизанской базы, как раз там, где действовали боевые группы. А в окрестностях села Штавник пока по-прежнему все было спокойно.

Одновременно партизаны вели усиленную подготовку к переходу границы. Для этого отряд был, разбит на три батальона, примерно по триста человек в каждом. Оружие распределили поровну. Каждому батальону досталось по четырнадцать пулеметов. Автоматов и винтовок хватило почти на всех.

20 сентября, ненастным дождливым вечером, три колонны партизан под командованием Ушияка, Мурзина и Грековского покинули базу над селом Штавник и по намеченному маршруту двинулись в сторону Моравии.

В районе города Великие Карловицы отряд в коротком бою с ходу сбил малочисленную пограничную заставу и углубился в горы Моравии.

За ночь быстрым маршем прошли около двадцати километров. К утру достигли Карловицкого леса и расположились лагерем на склоне большого холма. С рассветом боевое охранение обнаружило немецкий патруль из трех солдат. Двух убили, а третьему удалось бежать.

Видимо, он-то и сообщил гитлеровцам о месте нахождения партизан. Примерно через час дозорные доложили Мурзину и Ушияку о подходе немцев. Те поднимались в гору двумя колоннами. Словно две большие зеленые гусеницы, извивались эти колонны по склону холма, подбираясь к лесу.

Надо было принимать бой. Партизаны быстро заняли полукруговую оборону. Мурзин принял командование левым флангом. Капитан Грековский расположил свой батальон на правом фланге. А в центре, несколько оттянувшись в тыл, остался Ушияк со штабом отряда.

Углубившись в лес, немцы медленно входили в эту подкову. Их подпустили почти вплотную. Партизаны напряженно вслушивались в хруст веток под коваными сапогами да лязганье солдатского снаряжения.

Пулеметы заговорили одновременно, по команде. Автоматная трескотня вспорола лесную тишину. Пули со свистом срезали ветви деревьев, вонзались в стройные стволы.

Немцы залегли, потом стали постепенно откатываться назад. Вдогонку им неслись партизанские пули. Отрывистые команды офицеров не могли спасти положения. Отстреливаясь на ходу, солдаты бегом припустились из леса.

Бой длился всего каких-нибудь десять — пятнадцать минут. Но противник потерял только убитыми более ста человек. Более двадцати фашистов были захвачены в плен. Среди них попалось шесть офицеров.

Мурзин и Ушияк в течение нескольких часов допрашивали пленных. Из их показаний стало известно, что статс-секретарь протектората Чехии и Моравии группенфюрер СС Карл Герман Франк издал приказ, по которому начальникам немецких гарнизонов вменялось в обязанность в случае появления партизан принимать необходимые меры для полного их уничтожения. Пленные немецкие офицеры вели себя вызывающе и предлагали Ушияку сдаться, пока не поздно. Они даже обещали сохранить партизанам жизнь и направить их в лагерь военнопленных.

Наглое поведение гитлеровцев развеселило Мурзина.

— Та-ак! — улыбнулся он. — Вроде не они у нас, а мы у них в плену оказались...

Ушияк распорядился, чтобы к месту допроса прислали всех партизан немецкой национальности. Таких собралось семнадцать.

— Вот ваши земляки, — обратился к ним Ушияк. — Эти верные солдаты Гитлера предлагают нам сдаться в плен. Предложения их, я думаю, мы не примем. А вот что с ними делать, решайте сами. Вы их соотечественники. Как скажете, так и будет!

И справедливый приговор был вынесен. Девятнадцать солдат дали слово, что никогда больше не поднимут оружия против партизан. Их отпустили, попросив рассказать в своей части, что партизаны не бандиты. Остальных приговорили к смерти и расстреляли тут же в неглубоком овраге.

Трофеи оказались богатыми. Вооружение отряда пополнилось четырьмя пулеметами, почти сотней автоматов, двумя десятками карабинов и несколькими пистолетами. А патронов собрали около пяти тысяч. Их еще не успели пересчитать, когда дозоры сообщили о приближении новой, на этот раз моторизованной, немецкой колонны.

Она двигалась по равнинной дороге у самого подножия холма, на котором расположился лагерь. Мурзин хорошо разглядел вереницу грузовых автомашин, переполненных гитлеровцами. Тридцать четыре грузовика шли один за другим, растянувшись почти на километр. Впереди катился бронетранспортер и несколько мотоциклов. И вновь партизанские командиры решили принять бой.

Пропустив колонну мимо холма, партизаны ударили с опушки леса по хвостовым машинам. Грузовики остановились. Солдаты стали соскакивать из кузовов на землю. Укрывшись за колесами грузовиков, открыли ответную стрельбу. А бронетранспортер и головная часть колонны продолжали двигаться вперед. Но вот и они замедлили ход и стали посередине дороги. Попрыгавшие на землю солдаты побежали назад, в хвост колонны. Но меткий огонь партизанских пулеметов заставил немцев залечь.

А когда больше половины автомашин было охвачено пламенем, гитлеровцы мелкими группами стали откатываться к небольшой горной речушке, протекавшей позади шоссе. Скрываясь за обочиной дороги, за редкими валунами, они короткими перебежками пытались выйти из полосы обстрела. Мурзин уже собирался поднять своих партизан в атаку, но в это время в тылу его батальона послышалась интенсивная перестрелка. Вскоре от Ушияка прибежал посыльный.

— У нас там тоже идет бой. Немцы атаковали нас сзади. Командир передал, что мы выстоим. Немцев немного. А как здесь у вас дела?

— Передай Ушияку, что пока бошей побили. Может, ему наша помощь потребуется?

— Нет. Пока не надо.

— Постой!

Мурзин понимал, что если батальон Ушияка, оставленный в резерве отряда, не выстоит против атакующих немцев, то положение всего партизанского отряда станет критическим. Поэтому он быстро собрал возле себя около сорока партизан и направил их с посыльным на выручку Ушияка.

Но не успела еще затихнуть перестрелка в лесу, как на дороге показалась новая колонна грузовых автомобилей. Впереди нее громыхали гусеницами четыре фашистских танка.

Примерно в одном километре от леса колонна остановилась. Гитлеровцы слезли с грузовиков и нестройными цепями двинулись на холм, к лесу, откуда доносились звуки боя. Мурзин приказал своим людям подпустить немцев поближе. Напряжение нарастало с каждой минутой. А тут еще фашистские танки свернули с дороги и повели артиллерийский огонь по лесу, в котором укрылись партизаны. Снаряды с визгом пролетали над головами, срезали деревья.

Первая цепь немецких солдат все ближе и ближе подбиралась к лесу, а Мурзин все ждал, не разрешая открывать огонь. Метрах в трех впереди цепи солдат, с пистолетом в руке, шагал офицер.

Всего каких-нибудь тридцать — сорок шагов отделяли партизан от наступающего врага, когда Мурзин нажал спусковой крючок автомата. И сразу же одинокую, длинную очередь заглушила дружная стрельба.

Офицер с пистолетом взмахнул руками, и грохнулся навзничь. Рядом с ним ткнулись в землю еще несколько солдат. Остальные торопливо повалились на пожухлую траву и открыли ответный огонь. Вслед за ними залегла и вторая цепь зеленых мундиров.

На открытом, покатом лугу немцы были прекрасной мишенью для партизан. И видимо, понимая всю гибельность такого положения, офицеры гортанными истошными криками подняли солдат в атаку. В едином рывке немцы бросились к лесу, подставляя себя под партизанские пули. Но в создавшемся положении это был единственно правильный выход.

Навстречу им полетели гранаты. Земля и воздух стонали от взрывов, от крика людей и посвиста пуль. И все же немцы ворвались в лес. Началась рукопашная схватка.

Укрывшись за толстым деревом, Мурзин отстреливался из пистолета. Вдруг позади него, совсем рядом, прогремел выстрел. Он обернулся. В руке Степанова сверкнул парабеллум, а в двух метрах, схватившись за грудь, падал немецкий автоматчик.

— Спасибо, Иван! — крикнул разгоряченный боем Мурзин.

— Пора отходить, капитан! — ответил ему Степанов.

Перебегая от дерева к дереву, они углублялись в лес. Вокруг хлопали выстрелы.

Бой длился несколько часов. Партизаны с трудом оторвались от немцев. Далеко внизу, у подножия холма, в наступающих сумерках взлетели ракеты. Этим сигналом гитлеровцы собирали своих солдат. Теперь в лесной чаще раздавались лишь отдельные выстрелы.

Мурзин устало опустился на гнилое бревно. Рядом с ним присел и Степанов. Негромко перекликаясь, вокруг них собирались партизаны.

— Та-ак! Изрядно мы их потрепали, — сказал Мурзин, вытирая вспотевший лоб.

— И они у нас в долгу не остались. Еще один такой бой — и от партизанского отряда имени Яна Жижки останется только воспоминание.

— Да! Надо разыскать Ушияка и Грековского, собрать раненых, уточнить потери. Айда все к штабу, пока совсем не стемнело.

Мурзин поднялся и побрел в глубь леса. За ним потянулись и остальные. Кровь стучала в висках, в ушах все еще стоял грохот недавнего боя. Едкий запах порохового дыма заглушил все лесные смолистые запахи.

 

IV

Сентябрь 1944 года был на исходе. Вот уже несколько дней над Златой Прагой сияло безоблачное небо. Казалось, ничто не предвещало грозы, но статс-секретарь протектората Чехии и Моравии группенфюрер СС Карл Герман Франк выглядел мрачнее тучи. Еще бы! Национальное восстание в Словакии, вспыхнувшее в последних числах августа, докатилось до самых границ протектората. Доблестная армия фюрера, и без того истекающая кровью на полях России, вынуждена теперь отрывать части сил на борьбу с восставшими.

«Надо принять ряд срочных устрашающих мер, произвести аресты всех подозрительных, привести в боевую готовность всю службу СС Чехии и Моравии. Только это может предотвратить малейшую попытку восстания на территории протектората», — размышлял Карл Герман Франк. Хмуро сдвинув к горбатому носу черные брови, он стоял возле огромного окна в просторном кабинете Чернинского дворца и единственным глазом оглядывал город.

С высоты этого монументального дворца открывалась обширная панорама Праги, стиснутой со всех сторон величественными холмами, окутанной дымной, едкой пеленой угольного перегара. Заводские трубы извергали копоть в прозрачное небо, далеко внизу по узким коридорам сновали люди.

О! Карл Герман Франк знал народ, населявший этот город, не только по донесениям своих агентов. Бывший книготорговец из Карловых Вар, бывший депутат чехословацкого национального собрания от судето-немецкой партии Генлейна, он знал, на что способны эти люди, если дело дойдет до вооруженного восстания. И уж ему-то жители Праги припомнят многое. Недаром в пражских пивных пользуется успехом крылатая фраза: «Если у Карла Германа Франка есть еще что-нибудь человеческое, так это его искусственный стеклянный глаз».

Высший руководитель СС и полиции протектората Чехии и Моравии, он часто оставался бессильным в этой стране. Сейчас ему вспомнились подробности операции «Церковь». Тогда, после покушения на Гейдриха, несмотря на обещанную награду в десять миллионов крон, никто из жителей Праги не выдал «террористов».

Только один чех Карел Чурда, житель далекой провинциальной деревушки, и то лишь из трусости, помог гестаповцам найти убийц обергруппенфюрера Гейдриха. Они укрылись в подземелье храма Кирилла и Мефодия на Рессловой улице.

Более сотни гестаповцев попытались проникнуть в храм, чтобы живьем схватить укрывшихся там людей. Но едва немцы переступили порог, как с хоров и галереи на них обрушился сильный огонь из автоматов. Один гестаповец был убит, многие получили ранения. После нескольких безрезультатных попыток стало ясно, что захватить чехов живыми не удастся.

«Их было только семеро. Мы же потеряли более двадцати. А что станется с нами, если все чехи возьмутся за оружие? — размышлял Франк. — Нет! Этого допустить нельзя. Мы должны скрутить их раньше, чем у них возникнет идея о восстании. И я это сделаю. Чехия и Моравия должны быть неприступной крепостью третьей империи. И тогда... Быть может, тогда фюрер назначит меня протектором».

Мечта стать протектором Чехии и Моравии ни на один день не покидала самовлюбленного Карла Германа Франка. Еще после покушения на Гейдриха Франк просил у Гитлера эту должность. Но тогда, по совету Гиммлера, Гитлер назначил имперским протектором Чехии и Моравии генерала Делюге. А чтобы утешить обиженного статс-секретаря, он сказал Франку:

«Статс-секретарь — это канцлер. Когда я стал имперским канцлером, я решительно воспротивился тому, чтобы кто-нибудь, кроме меня, делал политику. Без моей подписи не мог войти в силу ни один политический документ. Точно так же должен вести себя статс-секретарь в протекторате».

Карл Герман Франк запомнил на всю жизнь эти слова «великого» фюрера. И действительно, кто другой из руководящих деятелей фашистской империи может похвастаться знаниями местных условий, кто может соперничать в этом с Карлом Франком? Статс-секретарь протектората до сих пор уверен, что имперский протектор Гейдрих погиб лишь потому, что не знал местных обычаев...

За спиной послышались мягкие шаги адъютанта. Франк обернулся.

— Господин группенфюрер! Штурмбанфюрер Скорцени просит разрешения войти.

— Откуда он взялся? Пригласите. Я рад его видеть.

Адъютант скрылся за массивной дверью.

Через мгновение в кабинет статс-секретаря протектората шагнул огромный эсэсовец с Железным крестом на груди и малиновым рубцом через всю щеку. Маленькие черные усики а-ля Гитлер топорщились на его широкой губе.

Карл Франк поспешил навстречу прославленному гостю. Он знал, каким доверием пользуется Отто Скорцени у самого фюрера. Во всем третьем рейхе не было немца, который не слышал бы о храбрости и бесстрашии этого человека.

Ведь это он, Отто Скорцени, выполняя личный приказ Гитлера, выкрал из-под ареста свергнутого в Италии Муссолини. Он лично руководил этой операцией и сам доставил Муссолини в ростенбургскую штаб-квартиру Гитлера. Фюрер тут же произвел его в штурмбанфюреры и наградил Рыцарским крестом. А через несколько дней двухметрового роста эсэсовец Отто Скорцени ухмылялся с экранов кинотеатров, где демонстрировался документальный фильм о беспримерном подвиге парашютистов-десантников, освободивших итальянского дуче.

— Кому я обязан удовольствием видеть вас, дорогой Скорцени, у нас в Праге? — спросил Франк, поднимаясь навстречу гостю.

— Моему шоферу, — рассмеялся тот. — Он умудрился запороть мотор «опель-адмирала» на самой окраине Праги. Как видите, мне чертовски не повезло. А завтра я должен быть в Будапеште.

— Поезд на Будапешт отправляется вечером. Я с удовольствием предоставлю вам свой вагон.

— Я не хотел бы расставаться с автомобилем. — Скорцени расстегнул карман френча и, достав свернутый вчетверо лист бумаги, протянул его Карлу Франку.

На бланке со штампом «Фюрер и рейхсканцлер» была оттиснута золотом свастика с орлом. Под машинописным текстом Карл Франк узнал подпись Адольфа Гитлера. И хотя тот, кому принадлежала эта подпись, находился сейчас далеко, Франк почувствовал благоговейный, смешанный со страхом трепет, как это бывало с ним всякий раз, когда ему приходилось брать в руки бумагу с этими размашистыми, остроугольными, знакомыми до мельчайшего штриха буквами.

Взгляд группенфюрера заскользил по строчкам.

Штурмбанфюрер СС Отто Скорцени действует во исполнение моего личного, строго секретного приказа чрезвычайной важности. Предписываю всем военным и государственным органам оказывать Скорцени всяческое содействие и идти навстречу его пожеланиям

Адольф Гитлер.

Карл Франк бережно свернул распоряжение фюрера и отдал его Скорцени.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, глядя единственным глазом на глубокий, рваный шрам, перечеркнувший наискось лицо собеседника.

— Мне нужен новый мотор и несколько автомехаников. Я думаю, за три часа они справятся с этой работой.

— Где ваша машина?

— Сейчас ее доставят в Град.

Карл Франк снял телефонную трубку и, набрав номер, отдал распоряжение.

— Все будет сделано, дорогой Скорцени. А теперь у нас есть время поговорить. Какие новости в ставке?

— Приятного мало. Как вы знаете, румынский король оказался плохим союзником. Румыны не только вышли из игры, но и набрались наглости объявить нам войну. В Словакии началось народное восстание. Так называемые союзники бегут, как крысы с тонущего корабля. Но они просчитаются. Корабль не тонет. Небольшая течь — еще не катастрофа...

— Да! Только Хорти остался верен своему долгу. На Венгрию можно рассчитывать до конца.

Скорцени многозначительно глянул на Франка и сдержанно улыбнулся.

— Вы так думаете?.. В Венгрии слишком много евреев. И Хорти терпит это положение... И это когда русские почти вплотную подошли к границам тысячелетнего рейха.

Скорцени говорил медленно, раздумчиво, неотрывно глядя на Франка своими круглыми темными глазами. Франк, встречаясь со Скорцени, всегда чувствовал неприятную скованность под этим взглядом. В глазах Скорцени была улыбка, благосклонная и вежливая, и вместе с тем это был взгляд бесконечно жестокого человека. Да, ради фюрера и собственной карьеры он не пощадит и миллиона жизней, а если понадобится, то и его самого — группенфюрера Карла Германа Франка.

Теперь Франк начал понимать, почему Скорцени так торопится в Будапешт. Видимо, песенка регента Хорти уже спета. Недаром фюрер наделил Скорцени чрезвычайными полномочиями.

Между тем Скорцени выбрался из глубокого кожаного кресла, вытянулся во весь свой огромный рост и сказал:

— Я бы с удовольствием отдохнул пару часов, пока отремонтируют машину.

— Мои апартаменты к вашим услугам, — Карл Франк жестом указал на дверь в расписной стене. — Но поначалу я угощу вас французским мартини. Этот коньяк мгновенно снимает усталость.

Подойдя к огромному книжному шкафу, Франк нажал еле заметную кнопку, и одна из полок медленно уползла внутрь стены, а на ее место снизу поднялась полка с целым набором дорогих вин.

— А я думал, вы действительно увлекаетесь книгами, — Скорцени окидывал взглядом массивные стеллажи, пока Франк наполнял хрустальные рюмки.

— Вы правильно думали, мой друг. Мой книжный магазин в Карловых Варах славился на всю округу. Я и сейчас собираю уникальные издания. Только на это почти не остается времени. Прошу!

— За нашего дорогого фюрера, за Адольфа Гитлера! — торжественно произнес Скорцени, взяв рюмку за длинную тонкую ножку.

— И за нашу победу.

— Она близка, как никогда, хотя это может показаться странным. Еще месяц-два — и новое секретное оружие опрокинет русские армии. От них останется только пыль и пепел. Тогда и румынский король пожалеет, что так поторопился. А словаков, которые посмели поднять оружие против солдат великой Германии, мы просто сотрем с лица земли... — Он усмехнулся. — И совесть наша будет чиста: они первыми стали стрелять нам в спину...

Разговаривая, Скорцени время от времени отпивал коньяк маленькими глотками.

— Да, в Словакии мы допустили непростительную беспечность, — сказал Франк. — Наше командование считало, что для контроля над этой территорией вполне достаточно словацкого государственного аппарата. А словацкая жандармерия и воинские части уже давно находились в оппозиции к существующему режиму. Как мне доложили недавно, там еще летом происходили удивительные вещи. Оказывается, еще в июле из военных складов вывозили оружие в горы. А войсковые части братались с партизанами и вступали в боевое сообщество для борьбы с нами. В армию призывали запасных офицеров по спискам, которые не были утверждены правительством... Их утверждал... кто бы вы думали?.. Словацкий национальный совет. Каждую ночь в Средней Словакии высаживались десантники из России, которые организовали в горах ячейки больших партизанских отрядов.

Когда обо всем этом стало известно, мы двинули в Словакию несколько дивизий, но было уже поздно. Их встретили огнем партизаны и регулярные части словацкой армии. И теперь нам приходится отвлекать с восточного фронта силы для Словакии. Не можем же мы допустить, чтобы коммуникации нашей армии были перерезаны в такое тяжелое для германского командования время.

— А каково положение в Чехии и Моравии, господин группенфюрер?

— В протекторате вполне спокойно. После покушения на Гейдриха мы уничтожили всех, кто был не с нами.

Карл Франк намеренно соврал. Ему не хотелось рассказывать Скорцени о массовом саботаже на заводах и шахтах Моравии, о том, что и в Словакии действуют бежавшие из протектората чешские граждане. Зачем говорить об этом? Скорцени сразу же доложит обо всем фюреру. И кто знает тогда, под каким документом, решающим всю его последующую судьбу, а может быть, и вопрос жизни и смерти, доведется Карлу Герману Франку увидеть знакомую, размашистую, угловатую подпись. Ведь Франк совсем недавно заверил фюрера, что меры устрашения, проведенные в протекторате, дали свои результаты.

— Я уверен, — продолжал Франк, — что и в Словакии все будет кончено через несколько дней. Вряд ли отдельные группы партизанских бандитов смогут устоять перед силой наших регулярных частей, Как докладывал генерал-полковник фон Шернер, который недавно принял командование армейской группой в Моравии, на Словакию двинуты достаточные силы, чтобы сломить сопротивление восставших в течение нескольких дней...

Телефонный звонок нарушил тишину. Извинившись перед Скорцени, Карл Франк неторопливо подошел к письменному столу и снял трубку.

— Да! — вяло произнес он.

Но тут же лицо его оживилось, стало приветливым. Поздоровавшись с собеседником, он сгорбился, оперся свободной рукой о край стола и, застыв в этой причудливой позе, весь превратился в слух.

Через минуту он неожиданно выпрямился и, нервно подергивая плечом, закричал в трубку:

— Нет, этого допустить нельзя! Примите самые срочные меры. На территории протектората не должно быть ни одного партизана. А мой призыв к населению я прикажу опубликовать во всех газетах. Желаю успеха. — Со злостью опустив трубку на рычаг, Карл Франк повернулся к Скорцени. — Вы слышали? Им мало Словакии. Они решили прорваться в Моравию. Но этого не случится, не будь я Карл Герман Франк.

— Что же произошло? — спокойно спросил Скорцени.

— Мне доложили, что крупный партизанский отряд напал на пограничную заставу и прорвался на территорию протектората. Пограничников им удалось смять. Сейчас туда брошены несколько пехотных батальонов... Я хочу сегодня же предупредить население Чехии и Моравии о пагубных последствиях для тех, кто будет оказывать помощь или укрывать этих бандитов. Я прикажу расстреливать каждого, кто хотя бы мысленно будет поддерживать партизан.

— Господин группенфюрер! — Скорцени улыбался все с той же вежливой почтительностью, но теперь в его взгляде промелькнуло едва приметное снисхождение. — Могу поделиться опытом. В борьбе с партизанами два-три надежных, проверенных человека иногда могут быть полезнее нескольких батальонов регулярных войск. Зашлите их к партизанам. А потом можете приглашать друзей на травлю обложенного зверя.

— Спасибо, дорогой Скорцени, — Франк позволил себе тоже слегка снисходительную усмешку. — Я постараюсь воспользоваться вашим советом. А теперь можете отдохнуть. Иначе вы так и не успеете это сделать.

Он распахнул дверь в уединенную комнату рядом с кабинетом, в которой любил иногда вздремнуть после обеда.

Еще 16 сентября жители протектората были ознакомлены с новым постановлением Карла Германа Франка. В тот день все газеты вышли с некоторым опозданием. На первых страницах под черной полоской было набрано жирным шрифтом:

ПРИКАЗ

немецкого государственного министра

Чехии и Моравии

о незаконном переходе границ

На основании § 1 приказа о праве выдачи въездных и выездных виз в протекторате Чехия и Моравия от 7 июня 1939 года приказываю:

§ 1.

Смертной казни будет подвергнут каждый, кто нелегально перейдет или попытается перейти немецко-словацкую границу вдоль протектората Чехии и Моравии.

§ 2.

Настоящий приказ вступает в силу 16 сентября 1944 года в 12 часов пополудни.

Прага, 15 сентября, 1944 года.

Теперь же, получив сообщение о переходе в Моравию крупного партизанского отряда, Карл Герман Франк бросил против партизан пехотные части германской армии и одновременно приказал оповестить жителей протектората о введении смертной казни за любую попытку помощи партизанам.

Улицы городов и селений запестрели различными объявлениями. Вперемежку со щедрыми обещаниями о денежном вознаграждении за поимку и выдачу партизан германскому командованию в них перечислялись суровые меры, которые будут применяться к тем, кто посмеет укрывать партизан или оказывать им содействие. Статс-секретарь протектората не ограничивался смертной казнью для отдельных приверженцев сопротивления. Для большего устрашения он предупреждал граждан, что любое село, где будут обнаружены партизаны, подлежит сожжению, а жители — поголовному уничтожению.

— Я не остановлюсь ни перед чем. Никакие жертвы не смогут заставить меня изменить это решение. К десятому октября территория Моравии будет очищена от партизан, — доложил Франк имперскому протектору по телефону.

— Какие части направлены в район действия этих бандитов? — спросил тот.

— 178-я механизированная дивизия и 19-я дивизия СС «Татра». Они следуют в Словакию для подавления восстания, а по пути я приказал им прочесать леса в окрестностях Злина и Всетина. Сегодня утром я получил донесение, что они уже обнаружили партизан и вчера весь день вели карательные операции. Основная масса бандитов разгромлена. Их было достаточно много. Доблестные солдаты фюрера уничтожили по меньшей мере пятьсот — шестьсот человек. Остальные отошли в горы. Генерал Заукель обещает за два дня расправиться и с этими, экселенц.

— Хорошо! Надеюсь, они больше не посмеют появиться на территории протектората.

— Да, видимо, так. Правда, и наши части понесли значительные потери. Четыреста шестьдесят солдат и тридцать два офицера погибли. Имеется много раненых.

— Хорошо! В дальнейшем жду от вас более радостных известий. Прошу регулярно информировать меня о ходе операции

— Будет исполнено, экселенц. — Франк аккуратно опустил на рычаг телефонную трубку и, сунув руки в карманы брюк, прошелся по кабинету.

Появление партизан на территории Моравии насторожило, но не взволновало его. Беспокоило другое. По секретным сообщениям, поступившим из ставки верховного командования германской армии, он понял, что рассчитывать на неприступность Карпатских гор теперь не приходится. Наступление русских на Дукельском перевале успешно развивается. После кровопролитных боев немецкие части вынуждены были отступить, а русские вышли на бывшую границу Чехословацкой Республики. Таким образом, если немецкие дивизии, брошенные в Словакию, не сумеют в ближайшее время подавить народное восстание, то на помощь восставшим успеет подойти Советская Армия. И тогда положение Чехии и Моравии станет критическим. Да и Венгрия в этом случае быстро выйдет из гитлеровской коалиции.

Подумав о Венгрии, Карл Франк невольно вспомнил и о Скорцени. «Пока этот человек находится в Будапеште, за Венгрию можно не беспокоиться. Там, видимо, назревают крупные события. Недаром же фюрер послал в эту страну своего любимца», — размышлял статс-секретарь Чехии и Моравии. И он не ошибался.

Черный «опель-адмирал» доставил Скорцени на окраину венгерской столицы. Еще в Праге Скорцени переоделся в гражданский костюм, а на границе предъявил пограничникам паспорт на имя доктора Вольфа. Он не пожалел расстаться и с черными усиками, которые пришлось сбрить для большей конспирации.

На окраине Будапешта в полной боевой готовности уже расположились три батальона эсэсовцев. Их перебросили сюда в спешном порядке и без особого труда, пользуясь тем, что еще в марте 1944 года регент Хорти сам призвал в страну гитлеровскую армию. И теперь отъявленные террористы, поступив в распоряжение Скорцени, разгуливали по улицам Будапешта в штатских костюмах, наслаждаясь красотами Дуная и прославленными венгерскими ресторанами.

Сам же Отто Скорцени, он же доктор Вольф, сразу же по прибытии в Будапешт посетил штаб-квартиру штурмбанфюрера СС Вильгельма Хеттля. Являясь начальником службы безопасности района Балкан и Италии, штурмбанфюрер Хеттль в начале года переселился в столицу Венгрии и начал нащупывать и громить антифашистское движение Сопротивления в этой стране.

Хеттль встретил Скорцени с распростертыми объятиями. Они были знакомы давно, еще по совместной работе в органах службы безопасности в Вене. Да и в Берлине, в главном управлении службы безопасности, им не раз приходилось встречаться на важных, ответственных совещаниях.

Предъявив Хеттлю чрезвычайные полномочия Гитлера, Скорцени спросил:

— Что нового в Будапеште? Я надеюсь, мой дорогой партийный товарищ введет меня в курс местных событий, — он нарочито сделал ударение на слове «партайгеноссе». — Меня интересует, о чем думают господин Хорти и его министры?

— На мой взгляд, необходимо принимать самые экстренные меры. По имеющимся сведениям, некоторые влиятельные господа из правительства Хорти пытаются установить контакт с русскими. И происходит это при забавнейших обстоятельствах. — Штурмбанфюрер Хеттль на минуту замолк, взял со стола пачку греческих сигарет и, прикурив, выпустил изо рта тонкую струйку дыма.

Скорцени показалось, что Хеттль медлит нарочно, испытывая его любопытство. Наверное, сведения, которые он собирался сообщить, действительно были важными и интересными.

— Так вот, дорогой Отто! — выдержав паузу, продолжал Хеттль. — В Словакии, возле города Зволен, то есть в непосредственной близости от венгерской границы, обосновался партизанский отряд одного русского. По донесениям разведки, фамилия его Волянский. А неподалеку от границы, но уже на территории Венгрии, проживает в своем родовом замке венгерский граф Зичи. Это какой-то дальний родственник министра венгерской полиции генерала Фараго.

Неделю назад генерал Фараго неожиданно исчез из Будапешта. Я пустил по его следу своих лучших агентов. И выяснилось, что генерал Фараго частенько ездил к графу Зичи охотиться в его владениях. 1 октября он тоже поехал туда, прихватив с собой одного из министров правительства Хорти. А там этих болванов поймали партизаны из отряда Волянского и увезли в Словакию. Но это еще не все. Через два дня генерал Фараго каким-то образом вновь очутился в Будапеште. По моим сведениям, он вел беседу с комендантом города генералом Бакаи и командующим венгерской Дунайской флотилией Коломаном Харди, а потом бесследно исчез.

Мои агенты сбились с ног. Пришлось мобилизовать всю разведку службы безопасности района Балкан. И только вчера мне доложили, что генерал Фараго самолично, без принуждения партизан уехал из Будапешта в партизанский отряд Волянского и самолетом отправлен к русским. Быть может, сейчас он уже в Москве. Я бы дорого заплатил, чтобы знать точно, известно ли об этом господину регенту Хорти? Или генерал Фараго, генерал Бакаи и командующий Дунайской флотилией замышляют недоброе за его спиной?

— А Бакаи и Харди в Будапеште? — Густые брови Скорцени взлетели вверх, глубокие складки на лбу обозначились еще резче.

— Да! За ними установлено круглосуточное наблюдение.

— Я бы с ними не церемонился. Настало время самых решительных действий. Если позволишь, я со своими людьми в течение суток доставлю обоих в твое распоряжение.

— Я согласен. Только не забывай, что здесь не Германия.

Когда Скорцени ушел, штурмбанфюрер Хеттль вздохнул спокойно. Теперь все неприятности, которые могут возникнуть в связи с незаконным арестом венгерских генералов без ведома регента Хорти, лягут целиком на Отто Скорцени.

И действительно, разведчики службы безопасности района Балкан поработали неплохо. Для них остались тайной лишь некоторые детали похищения генерала Фараго партизанами. А дело было так.

Когда командиру партизанского отряда Евгению Волянскому доложили о том, что какой-то венгерский генерал часто приезжает из Будапешта в замок графа Зичи, он отправил группу партизан в район замка с задачей захватить генерала в плен.

Трое суток просидели в засаде возле замка Зичи одиннадцать партизан, но так и не дождались появления генерала. Продукты были уже на исходе, и перед тем, как покинуть засаду, партизаны ворвались в замок графа. Перевернув все вверх дном в поисках оружия, они наткнулись на массивную металлическую шкатулку с драгоценностями. Командир группы решил реквизировать шкатулку в пользу Словацкого национального восстания. Вернувшись в расположение партизанского отряда, он передал ее в штаб. А через несколько дней партизанский дозор доложил Волянскому, что в отряд приехал сам граф Зичи и хочет побеседовать с командиром. Волянский приказал привезти графа к нему.

Из разговора, который велся через переводчика, командир отряда понял, что граф Зичи, ссылаясь на бедность, просит вернуть ему отобранное золото, а взамен обещает выдать партизанам своего родственника — генерала полиции Фараго. Сделка состоялась. Золото было обещано графу после того, как генерал окажется в штабе Волянского. На выполнение этой операции отправились все те же одиннадцать партизан, которые так предусмотрительно реквизировали графское золото.

Вернувшись в замок, граф Зичи позвонил по телефону в Будапешт и пригласил генерала к себе в гости. К назначенному времени партизаны переоделись в одежду слуг, один из них напялил на себя потрепанную куртку садовника и остался дежурить у ворот замка. Остальные расхаживали в ливреях в просторном вестибюле. Всем своим слугам граф приказал уйти в подвальное помещение.

Генерал Фараго прикатил на броневике вместе с кем-то из министров венгерского правительства. Их сопровождали двое полицейских агентов. В наступающих сумерках партизаны за несколько минут расправились с полицейскими, а генерал Фараго и его друг, связанные по рукам и ногам, на том же броневике, только теперь уже в сопровождении партизан, были доставлены в отряд Волянского.

Генерал Фараго быстро сообразил, что положение пленного не самое лучшее для него. Поразмыслив еще в дороге, он при первом же допросе сказал Волянскому:

— Мы понимаем, что немцы уже проиграли эту войну. Я занимаю пост начальника венгерской полиции и мог бы быть полезен русскому командованию. Если господа партизаны обеспечат мне связь с советским правительством, я мог бы сообщить очень ценные сведения. Но для этого мне необходимо взять в Будапеште некоторые важные документы.

— Дурака нашел, — подмигнул Волянский своему заместителю.

— Нет, нет. Можете мне довериться, — торопливо проговорил Фараго, видимо поняв смысл слов, сказанных Волянским. — Мой друг является министром венгерского правительства. Он останется у вас в качестве заложника. Если я не вернусь, вы можете его расстрелять. И он понимает это, но согласен остаться у вас, потому что верит в мою честность. В составе венгерского правительства есть министры, которые могут быть нашими сообщниками. Хорти уже устарел... А мы смогли бы договориться и сделать конкретные предложения советскому правительству. Но для этого я должен всего на один день вернуться в Будапешт. Я сказал все. Решайте.

И командир партизанского отряда Евгений Волянский решился. Оставив заложника, он отпустил генерала Фараго в венгерскую столицу. А когда тот вернулся с целым портфелем важнейших документов, партизаны доставили его на аэродром «Три дуба» и самолетом отправили на Большую землю.

Таким образом, для службы безопасности оставалось тайной лишь участие в этом деле графа Зичи. Но, зная о встречах Фараго с другими венгерскими генералами, Отто Скорцени начал действовать без промедления.

10 октября в Будапеште было сыро и ветрено. Над теплыми водами Дуная поднимался густой туман.

Штурмбанфюрер СС Вильгельм Хеттль, действуя по плану, разработанному Скорцени, позвонил коменданту венгерской столицы генералу Бакаи и попросил его срочно приехать в отель «Ритц». К этому времени перед отелем уже прохаживались молодчики Скорцени в гражданских костюмах, а перед подъездом замер черный «опель-адмирал». Скорцени сидел в машине один за рулем. Он, как всегда, предпочел лично участвовать в операции, не ограничиваясь только ее разработкой. Опыт шпиона и террориста подсказывал ему, что в любом, даже самом простом на первый взгляд, деле можно натолкнуться на неожиданности. И кто знает, как поведут себя тогда эти балбесы, переодетые в штатское платье.

Примерно через тридцать минут после телефонного разговора к подъезду отеля «Ритц» подкатил легковой автомобиль с флажками коменданта города. Генерал Бакаи хлопнул дверцей и спокойно, походкой уверенного в себе человека направился к сверкающему входу отеля. Но войти в отель ему так и не удалось. В нескольких метрах от двери на него набросились четверо дюжих детин в штатском. В мгновение ока генерал Бакаи очутился в черном «опель-адмирале». На глазах изумленных прохожих автомобиль сорвался с места.

Машина мчалась по улицам, не снижая скорости на поворотах. Отто Скорцени, ведя машину, время от времени насмешливо поглядывал в зеркальце над ветровым стеклом, в котором отражалось обрюзгшее, позеленевшее от страха лицо генерала Бакаи. Сжатый с двух сторон каменными плечами переодетых эсэсовцев в модных пиджаках и мягких шляпах, он, казалось, был близок к обмороку. Скорцени стало весело. Несколько минут назад этот трясущийся от страха человек в расшитом мундире был венгерским генералом, комендантом одной из самых красивых столиц Европы, а теперь по воле его, Отто Скорцени, он никто. Не пройдет и нескольких часов, как этот выродок, забывший о всемогуществе третьего рейха, расскажет ему, Отто Скорцени, все, о чем тот захочет знать!

А ночью в квартире командующего венгерской Дунайской флотилией Коломана Харди, исполнявшего обязанности флигель-адъютанта Хорти, затрезвонил звонок. Старый генерал накинул халат и в ночных туфлях сам вышел в прихожую.

— Кто там?

За дверью послышался чей-то взволнованный голос:

— Господин генерал-лейтенант, прошу немедленно открыть: срочное сообщение от господина регента!

Щелкнула задвижка. В квартиру ворвались все те же молодчики Скорцени. Они бесцеремонно заставили хозяина натянуть генеральский мундир и, вытолкнув его из подъезда, впихнули в распахнувшуюся дверцу черного «опель-адмирала».

Этой же ночью оба генерала были доставлены на допрос к Отто Скорцени. Беседа велась в изысканно деликатной форме, и Скорцени действительно допрос этот не стоил никаких усилий. Генералы были, пожалуй, даже излишне многословны.

Убедившись, что регент Хорти пока еще верен Гитлеру, Скорцени решил повременить с его устранением. Но чтобы заставить семидесятишестилетнего венгерского диктатора следовать и дальше вместе с гитлеровской Германией, секретная служба СС задумала новую операцию.

И штурмбанфюрер Хеттль, и Отто Скорцени прекрасно знали о жажде власти, которой славилось все семейство Хорти. Согласно завещанию старого регента, сын Хорти — Николаус должен был стать новым диктатором Венгрии. Известна была и трогательная отеческая любовь Хорти к сыну. Таким образом, Хорти-младший мог явиться тем рычагом, с помощью которого можно было заставить регента делать все, что понадобится.

И служба безопасности района Балкан приступила к решительным действиям. Штурмбанфюрер СС Хеттль подослал к Хорти-младшему одного из своих агентов. Тот сумел договориться с Николаусом Хорти о встрече, которая должна была состояться 15 октября в кабинете директора венгерской компании речного судоходства «Феликс Борнемисца».

К назначенному времени комиссар гестапо Клагес по указанию Скорцени пробрался вместе с тремя другими эсэсовцами в здание судоходной компании. Они должны были обезоружить и схватить сына Хорти.

И опять черный «опель-адмирал» застыл в ожидании у подъезда. И не зря. На этот раз дело действительно неожиданно осложнилось.

После скоропалительного ареста своего флигель-адъютанта и коменданта Будапешта регент Хорти насторожился. Он запретил сыну покидать дворец без соответствующей охраны. И молодой Хорти приехал к месту встречи в сопровождении целой роты венгерской лейб-гвардии.

Приказав гвардейцам оцепить набережную Дуная в районе здания речной судоходной компании, Николаус гордой походкой направился к подъезду. Он успел подняться на второй этаж и вошел в кабинет своего друга судовладельца. Вслед за ним туда же ворвались вооруженные гестаповцы. Комиссар гестапо Клагес бесцеремонно нацепил наручники и на Хорти-младшего, и на судовладельца, но, случайно выглянув в окно, увидел на улице венгерских гвардейцев.

На своем веку Клагес побывал во многих переделках. Ему нельзя было отказать в находчивости и хладнокровии. Не раздумывая долго, Клагес приказал своим подчиненным закатать пленников в большие ковры, которыми был устлан пол в кабинете.

Гестаповцы взвалили ковры на плечи и направились к выходу. Клагес вполголоса отдавал приказания — надо было действовать быстро, но без излишней торопливости, чтобы не вызвать подозрений у оцепивших набережную венгерских лейб-гвардейцев.

Однако лейб-гвардейцы оказались догадливее, чем рассчитывал Клагес. Увидев гестаповцев с коврами, они почти тотчас догадались, в чем дело, и открыли огонь. Перепуганные гестаповцы, сбросив на тротуар свою тяжелую ношу, припустились бежать вдоль набережной Дуная.

Наступил тот самый момент, ради которого Отто Скорцени предпочитал всегда лично руководить операциями. Его-то не могла испугать беспорядочная стрельба венгерских лейб-гвардейцев, разодетых в щегольские опереточные мундиры. Черный «опель-адмирал» издал протяжный сигнал. И в тот же миг десятки агентов службы безопасности, прогуливавшиеся рядом, достали из-под штатской одежды бесшумные пистолеты, извлекли из карманов ручные гранаты и пустили их в дело.

Несколько лейб-гвардейцев, обливаясь кровью, повалились на мостовую. От взрывов гранат в ближайших зданиях со звоном разлетелись стекла. Под грохот открывшейся перестрелки, пользуясь суматохой, головорезы Скорцени быстро втиснули ковры вместе с пленниками в автомобиль своего шефа.

И опять «опель-адмирал» помчался по Будапешту, не снижая скорости на поворотах, а Отто Скорцени, положив на руль тяжелые руки, с удовольствием прислушивался к тому, как хрипят и беспомощно барахтаются за его спиной в пыльных коврах Хорти-младший и его дружок...

Такой наглости со стороны немцев Хорти-старший стерпеть уже не мог. В управлении службы безопасности района Балкан росла кипа донесений о тайных совещаниях регента со своими министрами. Потеряв голову от страха за судьбу сына, он, казалось, делал все специально для того, чтобы собственноручно приблизить час своего падения.

Боясь упустить время, Скорцени разработал операцию «Бронированный кулак» для свержения существующей власти в Венгрии.

В назначенное утро батальон эсэсовцев-парашютистов по указанию Скорцени ворвался в Буду и окружил городскую крепость, где располагались правительственные учреждения. Другой истребительный батальон «Центр» был посажен на танки и во главе со Скорцени атаковал главный вход крепости. Старинные ворота не выдержали натиска танков. Пехотный десант автоматным огнем прокладывал себе путь.

В бой с немцами вступила дворцовая охрана и отдельный батальон венгерской армии. Но Скорцени уже вломился в кабинет командира лейб-гвардии Хорти и под дулом автомата заставил венгерского генерала Кароля Лазара дать по телефону приказ о прекращении сопротивления. После этого он перерезал телефонный провод, забрал у генерала план крепости и, сопровождаемый своими головорезами, ринулся дальше. Позади раздался запоздалый выстрел. Скорцени обернулся. Генерал Лазар, пустив себе пулю в висок, растянулся возле письменного стела. Хорти и его правительство остались без охраны.

К вечеру все было закончено. Скорцени арестовал самого регента Хорти и расправился с его приверженцами. Став комендантом крепости, он помог венгерским фашистам из партии «Скрещенные стрелы» установить фашистскую диктатуру.

В ставку Гитлера полетело победное донесение: в стране установлена диктатура венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы».

Новое правительство Венгрии во главе с Ференцем Салаши, провозгласившим себя «вождем нации», начало кровавый террор. Все тюрьмы до отказа заполнились венгерскими патриотами.

Теперь положение в Венгрии не внушало гитлеровцам никаких опасений. Да и в Словакии немецкие карательные дивизии продвигались все ближе и ближе к центру национального восстания — Банской-Быстрице.

А Карл Герман Франк получил приказ ставки верховного командования германской армии — не допускать перехода партизан из Словакии в Моравию. Для их уничтожения Гитлер разрешил ему использовать немецкие войска, направлявшиеся на восточный фронт.

 

V

К полуночи Мурзин с трудом отыскал Ушияка. В небольшой лощине, куда тот успел спуститься, собралось около двухсот партизан. Это все, что осталось от трех батальонов отряда имени Яна Жижки. Правда, из той части леса, где вел бой батальон капитана Грековского, все еще доносились отдельные выстрелы. Посовещавшись, Ушияк и Мурзин повели остатки отряда на помощь Грековскому.

В кромешной тьме люди натыкались на стволы деревьев. Моросящий дождь крупными каплями скатывался с листвы.

Пробравшись поближе к глухим одиночным выстрелам, партизаны долго не могли понять, где немцы и где Грековский. Трассирующие пули светлячками летали в различных направлениях.

По команде Ушияка изнемогавшие от усталости люди с гиком и свистом бросились в самую гущу боя. Вспышки автоматных очередей молниями сверкали в ночной мгле. От дерева к дереву метались одинокие фигуры. По обрывкам фраз, по отдельным выкрикам партизаны угадывали, где свои и где немцы.

Только к утру капитан Грековский с остатками своего батальона соединился с Мурзиным и Ушияком.

Еще затемно гитлеровцы покинули лес и где-то у подножия холма готовились к новой атаке.

Среди партизан было много раненых, боеприпасы подходили к концу.

— Что будем делать, Юра? — спросил Ушияк. — До горы Княгиня мы сейчас не дойдем. Немцы не пустят.

Мурзин задумался, поглаживая густую черную бороду. Гора Княгиня высотой тысяча триста семьдесят метров была намечена под основную базу отряда на территории Моравии. На ее вершину, где располагался древний заброшенный замок, можно было пробраться только туристскими тропами. Это обстоятельство соблазняло партизанских командиров. Мурзин и Ушияк намеревались перекрыть туристские тропы сетью застав и дозоров и сделать гору Княгиня неприступной для немцев. Теперь же, столкнувшись с крупными силами гитлеровцев и потеряв в неравном бою больше половины отряда, Ушияк и Мурзин не могли уже скрытно провести людей на вершину горы.

Мурзин достал из полевой сумки карту, развернул ее. До Княгини было не менее двадцати пяти километров.

— Знаешь что, Ян? — сказал он. — На этом холме все равно оставаться нельзя. Скоро немцы начнут прочесывать лес. Давай перейдем вот сюда. — Мурзин черкнул ногтем по карте. — Займем круговую оборону на этой вершине. Если фрицы потеряют наш след, за ночь переберемся и на Княгиню. А если нет, на этой горе обороняться легче, чем здесь. Смотри, до нее всего-то пять-шесть километров.

Теперь задумался Ян Ушияк. Склонился над картой и капитан Грековский.

— По-моему, капитан Мурзин дело предлагает, — сказал он и вопросительно посмотрел на Ушияка.

— Что ж, одна голова хорошо, а две лучше. Я согласен. Поднимайте людей.

И опять мокрые ветки деревьев хлестали в темноте партизан по лицу, острые сучья рвали в клочья одежду. Только это не давало изможденным людям заснуть на ходу. Дождь кончился, но по-прежнему хмурые тучи плыли в небе и, натыкаясь на лесистые горы, растекались по ущельям, уползали к вершинам. Вслед за ними карабкались уцелевшие бойцы партизанского отряда имени Яна Жижки. Раненых несли на самодельных носилках, того, кто мог передвигать ногами, поддерживали под руки.

К девяти утра достигли намеченной цели. Разместив людей для круговой обороны, выставив на склонах гор боевые дозоры, Ушияк распределил поровну оставшиеся боеприпасы, разрешил завтракать и отдыхать. Мурзин подозвал к себе радиста, которого вместе с рацией в течение всего вчерашнего боя надежно охраняла группа капитана Степанова, и приказал установить связь с Большой землей.

Но подготовить радиограмму в штаб партизанского движения Украины он так и не успел. Почти одновременно от всех боевых дозоров стали поступать сообщения о приближении немцев. Вскоре гитлеровцы со всех сторон окружили гору и, развернув цепи, двинулись в атаку.

— Экономить патроны! Без команды не стрелять! Подпустить вплотную и закидать гранатами! — командовали Ушияк и Мурзин.

Прячась за скалами, за каменными глыбами, партизаны приготовились к схватке. Немцы, вытянувшись в цепи, карабкались в гору. Лесной массив остался у них позади, и теперь лишь одинокие деревья да редкий кустарник могли служить им укрытием. Темно-зеленые шинели хорошо выделялись на голых склонах горы.

Когда немцы приблизились почти вплотную, на их головы градом полетели гранаты. Осколки с визгом крошили камень, врубались в распластанные, тела, а тех, кто пытался спастись бегством, догоняли партизанские пули. Но с противоположного склона горы уже начали наступать новые немецкие цепи. Зайдя с тыла, они намеревались застигнуть партизан врасплох. Но Ушияк и Мурзин своевременно разгадали маневр противника. Партизаны открыли по гитлеровцам жесточайший огонь. И на этом участке немцы были вынуждены отойти.

Через час, собравшись с силами, гитлеровцы вновь двинулись в атаку. Встреченные метким, дружным огнем, они так же, как и прежде, откатились назад, к лесу, оставив на склоне горы множество убитых и раненых.

Чтобы пополнить боеприпасы, Ушияк и Мурзин отобрали добровольцев и направили их собирать оружие и патроны на поле боя. Под перекрестным огнем несколько смельчаков выбрались из-за своих укрытий и, передвигаясь ползком от одного убитого немца к другому, подбирали автоматы, гранаты, сумки с патронами.

Отразив за день шесть яростных атак противника, Мурзин и Ушияк поняли, что дальнейшее продвижение в глубь Моравии грозит отряду полным уничтожением. Людей, способных еще держать оружие, оставалось немногим более ста человек. Необходимо было принимать срочные и решительные меры для сохранения основного ядра партизанского отряда.

И, словно угадав мысли своих командиров, первым заговорил об этом Иван Степанов. Он вплотную подошел к Мурзину, тихо зашептал ему на ухо:

— Капитан! Скоро начнет темнеть. Эта ночь — последний шанс на спасение. Если не уведете людей обратно в Словакию, все останемся здесь навсегда. А в Словакии есть возможность восстановить отряд, тогда и попытаемся вернуться в Моравию с новыми силами. Правильно я говорю?

Мурзин одобрительно кивнул головой.

— Та-ак! Сейчас пойду договорюсь с Ушияком. Будем прорываться из окружения. А ты гляди в оба за рацией и радистами. Их надо сохранить во что бы то ни стало.

— Будет сделано. Пока я жив, за них можете не беспокоиться.

Ушияка искать не пришлось. Он сам нашел Мурзина и высказал ту же мысль, что и Степанов:

— Как только стемнеет, идем назад в горы. Вернемся в Словакию, к Немчаку, на старую базу.

Из окружения удалось вырваться без особого кровопролития. Намереваясь утром окончательно расправиться с партизанами, немцы расположились на отдых у самого подножия горы. Ушияк же провел отряд лесом, через небольшую лощину, и партизаны вновь устремились в горы. Только боевое охранение наткнулось на немецкий дозор. Потеряв в короткой перестрелке двух бойцов, партизаны уничтожили дозорных и захватили в плен одного офицера.

На допросе тот откровенно признался, что их дивизия направлялась на восточный фронт, но в срочном порядке была выгружена из эшелона на станции Всетин и брошена в бой против партизан. Во вчерашнем сражении принимал участие только один полк этой дивизии, а к утру в этот район прибудут еще два батальона и дивизион артиллерии.

Очень скоро Ушияк и Мурзин убедились, что немец говорил правду. Все горные дороги в сторону Словакии были запружены немецкими войсками. По сообщениям разведчиков, высланных вперед по пути движения отряда, во всех крупных населенных пунктах расположились многочисленные немецкие гарнизоны. И горстка людей, насчитывавшая всего восемьдесят человек, — все, что осталось от партизанского отряда, — в течение трех суток двигалась в горах к словацкой границе глухими лесными тропами. И хоть обратный путь всегда кажется легче, партизаны этого не ощущали. Носилки с ранеными, думы о погибших товарищах легли на их плечи непомерным грузом.

Жители села Штавник встретили партизан как старых знакомых. Не зная еще об огромных потерях, понесенных отрядом — это держалось в тайне, — девушки нарядились в цветастые национальные платья. Лесник Немчак торопливо свежевал очередных кроликов, собираясь на славу угостить дорогих гостей. Заброшенные землянки в лесу у Штавника, вокруг покосившейся хижины лесника, вновь обрели хозяев.

В первую же ночь радисты установили связь с Большой землей. В подробнейшей радиограмме Мурзин и Ушияк сообщили в штаб партизанского движения Украины обо всем, что с ними произошло; донесли о потерях, о настроениях местного населения. Утром из Киева поступил приказ:

1. Пополнить силы отряда жителями Словакии.

2. Вести непрерывную разведку на территории Моравии.

3. Организовать диверсионные группы для взрыва мостов, железнодорожных эшелонов, складов с боеприпасами.

4. Ждать самолетов с грузами и готовить людей к новому походу в Моравию.

Одновременно в радиограмме указывалось, что в Банскую-Быстрицу вылетел полковник Асмолов, который назначен командующим всем партизанским движением в Словакии. Генерал Строкач предлагал Мурзину установить с ним связь и впредь планировать свои действия в соответствии с его указаниями.

Но послать связного к Асмолову так и не пришлось. Через несколько дней патрульные привели к Мурзину незнакомого человека, задержанного на подступах к партизанскому лагерю. Поздоровавшись, тот молча уселся на табуретку, распорол подкладку своего потрепанного пиджака и, достав оттуда сложенный вчетверо лист бумаги, протянул его Мурзину.

Обратив внимание на словацкий текст, написанный мелким почерком от руки, Мурзин хотел было послать патрульного за Ушияком, но, развернув листок, увидел на обратной стороне родные русские буквы:

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Командующий партизанским движением Словакии

Предъявитель сего Ярослав Шольц действительно является уполномоченным Главного штаба партизанского движения Словакии. Ему предоставлено право:

полковник Асмолов

а) выявлять и устанавливать связи с партизанскими отрядами и соединениями;

 Член Военного Совета Главного штаба партизанского движения Словакии

б) передавать отрядам и соединениям устные и письменные указания Главного штаба;

Сланский

в) принимать от отрядов и соединений устные и письменные донесения для Главного штаба;

г) организовывать новые партизанские отряды и ставить им задачи.

— Та-ак! — протянул Мурзин, возвращая документ владельцу. — Асмолова я хорошо знаю. Мы собираемся к нему в штаб своего связного послать.

— Теперь это совсем не просто, — сказал Шольц на ломаном русском языке. — Немцы бросили на Словакию много карательных дивизий. Они близко подошли к Банской-Быстрице. У них много танков, артиллерии. Штаб партизанского движения будет уходить в горы...

За дверью послышался скрип деревянных ступенек. В землянку вошел Ян Ушияк, за ним следом показался Степанов.

— Знакомьтесь! Это командир отряда, — представил Mypзин Ушияка. — А это — представитель штаба партизанского движения Словакии.

Ярослав Шольц медленно поднялся, вытащил из кармана удостоверение и отдал его Ушияку. Тот быстро пробежал взглядом по строчкам, улыбнулся своей приветливой, дружелюбной улыбкой, протянул Шольцу руку.

— Если гора не идет к Магомету, тогда Магомет идет к горе.

— Ты, Ян, и эту поговорку знаешь? — удивился Мурзин.

— Я много знаю. Это народная мудрость. Еще русские полководцы Суворов, Кутузов любили народные поговорки, вставляли их в уставы для солдат. Я не есть хороший полководец, но очень люблю поговорки. Когда учил русский язык у вас в России, я нашел старый сборник Ребгарда. Там собраны русские и немецкие поговорки, и еще... Как то по-вашему? Да, пословицы. Тогда я много их запоминал... У вас говорят: «И у курицы сердце есть». А немцы говорят: «Амаисен хабен аух галле». Что есть одно и то же. А наш национальный герой Ян Жижка говорил: «Если вздохнуть всем народом — ветер будет». За то народ его и любил. Конечно, любили его и за то, что он с ними победы великие одерживал. Бил соединенные войска папы римского и германского императора Сигизмунда. А мы с одними немцами никак не разделаемся. А еще назвали себя именем Яна Жижки...

— Ему легче было, — вставил Мурзин. — У императора Сигизмунда танков не было.

— А у нас народ на нашей стороне, — отпарировал Ян Ушияк.

— К слову о народе, — вмешался в разговор Ярослав Шольц. — Я был в Жилине, был в Поважских Быстрицах. Там есть сильные подпольные организации. Свяжитесь с ними, они пришлют к вам людей. Обязательно установите связь о Остравой, с Всетином, Злином. В этих городах много чешских коммунистов. Они вам помогут вздохнуть полной грудью, тогда и ветер подует. А как у вас о оружием?

— Ждем самолет с Большой земли, — ответил Ушияк.

— Самолет — хорошо, Но старайтесь и сами добыть оружие у немцев. Во Всетине большой военный завод. Там пулеметы и автоматы для германской армии выпускают. Если свяжетесь с рабочими, они тоже оружием помогут. Помните: народ — ваша главная опора. Судруг Ушияк правильно это понял.

— А как у вас? Неужели не удержите Банскую-Быстрицу? Может, и там людей не хватает? — поинтересовался Мурзин.

— Люди есть. Советский Союз помогает. В Словакию пришла бригада Карасева «Александр Невский», бригада Кветинского, соединение подполковника Шукаева, бригады Егорова, Садиленко, Волкова, Морозова, Прокопюка, Иванова. Много отдельных партизанских отрядов...

Мурзин с радостью слушал знакомые фамилии партизанских командиров. Некоторых он знал понаслышке, с некоторыми познакомился в лесной школе под Киевом. А Шольц продолжал:

— Но немцы направили в Словакию очень много дивизий. Фашистский переворот в Венгрии позволил командующему оккупационными войсками генералу Гоффле бросить против Словацкого восстания крупные силы. Они вышли в тыл нашей обороны возле Телгарта и у Зволена, угрожают Банской-Быстрице. А это политический и военный центр восстания. Если падет Банская-Быстрица, надо уходить в горы, готовиться к партизанским действиям. Но наши генералы Голиан и Виест считают, что армия не способна сражаться партизанскими методами. — Шольц на минуту замолк, потом произнес раздумчиво: — Конечно, это политика. Генерал Виест прилетел из Лондона. Он выполняет приказы правительства Бенеша, которое не представляет себе местных условий. Американцы и англичане тоже хотят диктовать свою политику. Мы боимся, что в самый критический момент части словацкой армии не пойдут в горы.

— Неужели повстанческое командование уже не в состоянии оборонять район восстания? Ведь советские войска наступают на Дукле, они могут подоспеть на помощь словакам, — с пылом заговорил Степанов.

— Нет. Пока еще мы обороняемся. Но в последних числах сентября началось концентрированное наступление немцев на долину Турца. Повстанческие войска вынужденно оставили турчанский бассейн и город Мартин, чтобы не попасть в окружение. Немцы атаковали сразу с трех сторон: с запада, юга и востока. Потом фронт стабилизировался. А в октябре германское командование бросило в Словакию новые силы из Польши, а теперь еще из Венгрии. Немцы имеют большое преимущество в технике, у них много танков. На аэродром «Три дуба» по-прежнему каждую ночь подвозят оружие и боеприпасы из Советского Союза. Американцы и англичане тоже помогают понемногу. Но ведь танки по воздуху не перебросишь, тяжелую артиллерию тоже. А боши давят со всех сторон. Я говорю это, чтобы вы поняли обстановку. Но если немцы и возьмут Банскую-Быстрицу, то мы все равно не сложим оружия. На всей территории Словакии развернется партизанская война. Будем помогать Советской Армии громить бошей с тыла.

Долго еще продолжался этот разговор. Прощаясь, Ярослав Шольц обещал присылать людей из ближайших населенных пунктов, где действовали подпольные комитеты Коммунистической партии Словакии.

И вновь с каждым днем увеличивался отряд имени Яна Жижки. Люди шли не только из словацких городов и сел. Из Моравской Остравы с группой шахтеров пришел коммунист Козак. С пражского моторного завода привел группу чехов Карел Жальский. Из города Великие Карловицы подоспела группа патриотов во главе с чешским офицером Франтишеком Мола. Ушияк установил связь с рабочими военного завода города Всетин, и оттуда к партизанам привел новое пополнение рабочий Станислав Мика.

По-прежнему партизанские патрули задерживали и доставляли к Мурзину пробиравшихся на восток советских военнопленных, которым удавалось бежать из гитлеровских лагерей смерти. Так попали в отряд имени Яна Жижки защитник Севастополя — черноморский моряк Михаил Журавлев, балтиец Николай Перкусов и другие. Среди них были летчики и пехотинцы, танкисты и артиллеристы — словом, те, чей путь на Родину пролегал через окрестности села Штавник.

Люди были истощены до предела, жалкие лохмотья едва прикрывали наготу, но они жаждали одного: возможности немедленно вступить в борьбу с гитлеризмом. Мурзин по их бесхитростным рассказам уже представлял себе все ужасы плена. К слышанным ранее жутким историям прибавлялись новые свидетельства гитлеровских зверств.

И с еще большим ожесточением громили партизаны немецкие обозы, совершали диверсии на железных дорогах, взрывали склады с продовольствием и боеприпасами. К середине октября в отряде уже насчитывалось более трехсот человек. Чтобы раздобыть оружие, Ушияк и Мурзин разработали и провели крупную операцию.

Ночью отряд внезапно ворвался в небольшой городок Поважские Быстрицы, окружил военный завод. Перебив немецкую охрану, партизаны захватили много автоматов, винтовок и большое количество толовых шашек. Ящики с патронами и тол погрузили на две грузовые автомашины и увезли в лагерь. В родной лес возвращались увешанные новенькими автоматами.

Вскоре с Большой земли напомнили о необходимости перехода в Моравию. На совещании командиров, которое собрал Ян Ушияк, разгорелись жаркие споры. Ушияк и Грековский предлагали идти в Моравию всем отрядом сразу. Мурзин же рекомендовал направить поначалу небольшую маневренную группу, которая скрытно доберется до горы Княгиня и обеспечит там партизанскую базу, куда без особого риска переберется и остальная часть отряда. Такого же мнения придерживался и Степанов. В последних боях он отличился храбростью, умело руководил действием своей группы, и теперь Ушияк и Мурзин прислушивались к его советам.

В самый разгар спора в хижину лесника, в которой до сих пор располагался штаб отряда, вошел караульный и доложил, что командира спрашивает какой-то человек.

— Веди сюда! — разрешил Ушияк.

Через минуту в небольшую комнату, где совещались партизанские командиры, шагнул высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати восьми. Сняв светло-зеленую шляпу с маленькими полями, он приветливо поклонился.

— Судруг Ташиновский! Я ждал тебя еще утром! — воскликнул Ушияк, поднимаясь навстречу.

— Да. Я сам думал, что доберусь к тебе раньше. Но и теперь еще не так поздно.

— Знакомьтесь. Это Гаша Ташиновский, учитель из села Средняя Бычва, — представил Ушияк пришельца, пожимая ему руку. — Я вам о нем рассказывал. Он руководит самой сильной в Валашском крае подпольной коммунистической организацией.

По лицу Ташиновского скользнула застенчивая улыбка. Он молча поздоровался за руку с каждым из присутствующих.

— Садись, Гаша, — предложил Ушияк. — Рассказывай, что у вас нового.

Ташиновский не торопясь расстегнул пальто, присел на скамейку, заговорил тихим, глуховатым голосом:

— Твое задание, Ян, мы выполнили. С тех пор как встретил тебя на границе, создали боевую группу. Четырнадцать парней готовы идти в твой отряд. Оружие для них мы раздобыли. Хотел привести их с собой, но вспомнил твои слова, что ваш отряд скоро придет к нам в Моравию. Вот и подумал: зачем ребятам туда и обратно ходить? Пусть лучше они вас на нашей земле дождутся. — Он вопросительно оглядел окружающих.

— Может, и так, — согласился Ушияк. — Мы сейчас этот вопрос решаем. Я хочу весь отряд через границу вести. А они, — Ушияк кивнул на Мурзина и Степанова, — предлагают сначала небольшой группой отправиться. Человек тридцать — сорок хотят с собой взять, чтобы организовать партизанскую базу. А потом уж и остальным туда перебраться. Как думаешь, чей план лучше?

Ташиновский ответил не сразу. Он долго вертел в руках свою шляпу, потом, отложив ее в сторону, сказал:

— Они правильно говорят. Немцев на нашей земле сейчас много. В открытом бою они вас уничтожат. Надо идти маленькими группами, незаметно перейти границу, а дальше в наших Бескидах есть где укрыться. Если согласитесь, я сам проведу первую группу глухими тропами. Там только дикие горные козы встретиться могут.

— Хорошо! Пусть будет, как ты говоришь, — согласился Ушияк.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Ташиновский в прошлом охотник и прекрасно знает леса Валашского края. Узнав, что партизаны намечают создать свою базу на горе Княгиня, он беспрекословно одобрил этот выбор. Потом объяснил Мурзину, где будет поджидать партизан после перехода границы.

По единодушному мнению было решено, что первую группу из сорока человек поведет в Моравию капитан Мурзин. С ним вызвались идти Степанов и Грековский. Сам Ушияк с основными силами отряда должен оставаться в партизанском лагере над селом Штавник и ждать связного от Мурзина. В случае благополучного исхода задуманной операции этот же связной приведет Ушияка и остальных партизан в расположение группы Мурзина. На отбор людей и подготовку к трудному ночному походу оставалось всего два дня.

Солнце садилось за горы, когда Мурзин привел группу партизан в условленное место неподалеку от словацко-моравской границы. Гаша Ташиновский с двумя чешскими коммунистами уже поджидал их возле быстрой горной речушки. Сильный, пронизывающий ветер сквозил по ущелью, трепал верхушки деревьев, срывая с них посеревшую, высохшую листву. Сквозь прозрачную воду был отчетливо виден каждый камушек на дне, продолговатыми короткими тенями мелькала форель.

— Смотри, рыбы сколько. И никто не ловит, — сказал Степанов, обращаясь к Мурзину.

— Ишь чего надумал, — насмешливо ответил тот. — Сейчас не до рыбы. Люди сами друг друга ловят.

— Нешто це рыба, — вмешался в разговор бывший летчик Петр Будько. — От на Камчатке, то рыба. Я перед самой войной там служил. Река на краю аэродрома. То кета, то горбуша идет. Ткни в воду кол — метров десять стояком плывет, между рыбинами держится. Зайдешь в речку, бывало, и вилами кету на берег выбрасываешь. В каждой килограмм по пять, а то и все десять... — Будько вытянул левую руку и, стукнув себя по плечу ребром ладони, добавил: — Во какая. И не меньше. А здесь что? Малек, да и только...

Станислав Мика — рабочий из Всетина — недоверчиво поглядывал на Будько.

Партизаны сгрудились в густом кустарнике на берегу речушки. Мурзин и Ташиновский уже успели договориться о порядке перехода границы и теперь, дожидаясь наступления темноты, вместе со всеми принимали участие в разговоре.

Наконец Станислав Мика не выдержал, подошел к Мурзину, которого очень уважал, как старшего русского командира, и, кивая на Будько, спросил:

— Судруг велитель! То правда он говорит?

— Конечно, правда. Вот разобьем бошей, поедешь после победы к нам в гости, тогда и сам увидишь.

— О! Я мечтал поехать Россия. Я много слышал про ваша страна. Раньше нам про вас говорили плохо. Теперь мы знаем, что то было не так... А зачем вы не хотели помогать нам, когда боши пошли на Чехию и Моравию?..

— Это кто тебе так сказал? Слышь, Степанов! Будько! — обернулся Мурзин к товарищам. — Он говорит, что Советский Союз не хотел помогать Чехословакии, когда на них немцы двинулись.:

Разговор о рыбе прекратился. Будько, набычившись, шагнул к Мике.

— Это мы не хотели? — стукнул он себя в грудь кулаком. — А ты знаешь, что мою часть в ту пору аж с Камчатки в Белоруссию перебросили. У нас бомбы на самолетах подвешены были. Несколько дней просидели мы в боевой готовности, чтобы чехам помочь. Потом узнали, что Чемберлен в Мюнхене вашу родину продал. А правительство Польши не пустило нас к вам через свою территорию. За это польские паны сами головой поплатились.

Теперь и Гаша Ташиновский, и другие чехи удивленно смотрели на Будько.

— Это правда! — поддержал Мурзин бывшего летчика.

— Верно он говорит. Так было на самом деле, — присоединился к нему Степанов.

Чехи и словаки удовлетворенно закивали головой и на своем языке бурно принялись обсуждать впервые услышанную новость. В их быстром говоре трудно было что-либо разобрать. Но по тому, как часто и с какой интонацией произносилось имя Бенеша, Мурзин понял, что словацкие и чешские партизаны ругают бывшего президента Чехословакии. А несколько позже, уже на марше, когда моравская граница осталась позади, невольно вслушиваясь в разговоры своих боевых друзей, он почувствовал, что после этой беседы и без того хорошее отношение к советским людям стало еще теплее.

Ташиновский вел партизан давно заросшими туристскими тропами. За ночь они успели далеко углубиться на территорию протектората. Казалось, не будет конца этим горам со светлеющими пролысинами обнаженных вершин, с темным покрывалом густых лесов. Почти всю дорогу над головой светила яркая луна, освещая причудливые контуры гор.

Перед рассветом партизаны выбрались на скалистую возвышенность и разместились за скалами. Когда окончательно рассвело, они разглядели внизу причудливо извивающиеся ленточки дорог, просторную долину, окутанную сизой утренней дымкой.

Весь день отсыпались утомленные люди, а вечером двинулись дальше в путь. И вновь прохладная осенняя ночь скрыла партизан от вражеских глаз. За эту ночь они прошли целых тридцать пять километров. К утру рюкзаки с боеприпасами и провизией казались втрое тяжелей. Ремни автоматов терли шею, клонили к земле. Но впереди уже маячила поросшая лесом вершина горы Княгиня, и партизаны из последних сил начали взбираться по склону.

Завидев людей, дикие козы шарахались в стороны, проворно скрывались в зарослях леса. Стадо кабанов с пронзительным визгом метнулось почти из-под самых ног. Страстный охотник, Мурзин еле сдержался, чтобы не пустить им вдогонку автоматную очередь.

— Вот он, Чертов млин, — сказал Гаша Ташиновский, указывая Мурзину на развалины древнего замка, видневшиеся на самой макушке горы. — Когда-то здесь стояли войска самого Яна Жижки. Оттуда Моравия видна на сто километров. Там раньше сходились все туристические тропинки. Еще метров триста, и мы у цели.

— Та-ак! Давай поднажмем, судруг Ташиновский.

Но последние метры давались все труднее и труднее. Сказывалась значительная высота. Ноги словно прилипали к земле. На теле проступала испарина.

Неожиданно деревья расступились, открыв небольшую покатую полянку, на верхнем краю которой примостился заколоченный туристский домик.

— На сегодня хватит, — сказал Мурзин. — В этом доме мы все уместимся.

Он первым ступил на просторную террасу, пристроенную вдоль длинной стены, обращенной к солнцу, и огляделся. До самого горизонта в голубоватой дымке простиралась холмистая долина, покрытая лугами и лесом. А дальше громоздились горы.

Партизаны со скрежетом вырывали доски, которыми были забиты двери и окна. Всем хотелось поскорее разместиться на отдых. Комнаты в доме оказались пыльными и захламленными. Видно было, что здесь давно не ступала нога человека. На железных кроватях валялись потрепанные матрацы, стулья и кресла были уложены штабелями.

— Настоящий курорт, — пошутил Мурзин, подмигнув Степанову. — И высота подходящая. Так что для летчиков условия как в полете.

— Да! Если не сорвемся в штопор, отсюда немцам в хвост заходить удобно. Дал короткую очередь, и отворачивай в сторону, — шуткой на шутку ответил Степанов.

— А что надо делать, чтобы в штопор не сорваться? — поинтересовался Мурзин.

— Ничего особенного. Просто нельзя терять скорость.

— Та-ак! Правильно говоришь. Тогда не медли. Выделяй патрулей во все стороны, выставляй часовых, остальным спать. Здесь и обоснуемся.

— Что ж, место вполне подходящее. Туристов, наверное, в ближайшее время не предвидится.

Немного передохнув, Мурзин в сопровождении Гаши Ташиновского обследовал местность вокруг новой базы. Затем они поднялись на вершину горы и пробрались в мрачное подземелье разрушенного замка. Единственными обитателями этих сырых подвалов были летучие мыши.

«На крайний случай и здесь перезимовать можно, — мысленно прикидывал он. — Зимой по глубокому снегу немцы сюда не сунутся».

Вечером, поблагодарив Ташиновского, Мурзин отпустил его домой, в Среднюю Бычву, вместе с двумя другими проводниками. Гаша обещал наведаться через несколько дней и привести своих людей, которые решили стать партизанами. Он собирался доставить с ними и хлеб, и сало, и соль, и сахар.

— А мясо сами добудете. Дичи здесь много, — оказал он Мурзину на прощание.

После его ухода Мурзин обошел дом, чтобы проверить, как устроились партизаны. Настроение у всех было приподнятое, люди чувствовали себя в безопасности.

— Ну, кто найдет дорогу обратно к селу Штавник? — спросил Мурзин, проходя в одну из комнат.

— Зачем искать? Я, пан велитель, сюда еще мальчиком с батькой ходил. То правда же, — ответил молодой невысокий чех.

Мурзин подозвал к себе бывшего артиллериста — лейтенанта Настенко и приказал:

— Собирайся, Василий! Пойдешь с этим чехом назад к Ушияку. Доложишь все как есть: прошли успешно, разместились на горе Княгиня, местность подходящая. И жить и воевать можно. Пусть собирает все партизанские группы и ведет сюда. Укажите отряду путь. Так что, извини, брат, придется тебе во второй раз эту дорогу отмерить. Надеюсь на тебя, парень ты крепкий, не подведешь.

— Слушаюсь, товарищ капитан! Будет исполнено! — Настенко молодцевато приложил руку к старой, потрепанной кепке, повернулся кругом и, шагнув к своей койке, взял автомат.

— Молодец! Службу помнишь, — сказал ему вдогонку Мурзин.

Проводив лейтенанта Настенко и чеха-проводника до леса, Мурзин вернулся в туристский домик и прошел в комнату, где расположились Грековский и Степанов. Здесь же заботливыми руками партизан была приготовлена постель и для него. Правда, не было на ней ни подушки, ни одеяла, но лежал мягкий волосяной матрац. За годы партизанской жизни Мурзин привык к тому, что подушку заменяла ему полевая сумка, а одеялом служила черная кожаная куртка, с которой он никогда не разлучался.

Стянув сапоги, он, не раздеваясь, лег на кровать, вытянул натруженные за день ноги. Рядом на стуле коптил фитиль самодельной лампы, сработанной партизанами из гильзы артиллерийского снаряда. Лежавший на соседней кровати Степанов повернулся к Мурзину, произнес мечтательно:

— Эх, сейчас бы свеженькую московскую газетку. Прочитать бы, что там у нас творится. Небось вся страна к ноябрьским праздникам готовится. В Москве, наверно, давно уже затемнение сняли. В этом году, считай, всю нашу землю от гадов освободили.

От этих слов невольно заныло сердце. Последние дни Мурзин был так загружен организацией надежной охраны отряда, комплектованием боевых партизанских групп, обработкой нескончаемого потока разведывательной информации, диверсионными вылазками, что на воспоминания совсем не хватало времени. Но чем бы он ни занимался, он думал о Родине. С ней были связаны все надежды на будущее, ради нее находился он здесь и был готов пожертвовать даже собственной жизнью.

И сейчас слова Степанова вызвали целую бурю воспоминаний. В памяти возникли горящие села Белоруссии, опаленная, истерзанная земля сорок первого года. Смоченный дождем и надорванный номер газеты «Известия», которую подобрали в поле бойцы, выбиравшиеся вместе с ним из окружения. И он ответил Степанову:

— Вшестером мы выбирались. Голодные, оборванные. Уж и не надеялись добраться до своих. И вдруг нашли в поле газету «Известия». Вот то была радость! Рвали ее друг у друга из рук. А там черным по белому написано: Москва стоит, дерутся наши! Как сейчас, помню: было это 21 октября, а газета была от 20-го. Видно, какой-нибудь летчик из пролетавшего самолета сбросил. Спасибо ему на том... Поклялись мы в тот день друг перед другом, что выберемся из окружения, и выбрались. А пока шли по деревням да по селам, эту газету народ до дыр зачитал. Очень она кстати пришлась.

Мурзин умолк, задумавшись. Степанов сказал со вздохом:

— Да-а! Трудное было время. Прямо надо сказать — тяжелое. Тем и славен народ наш и партия наша, что выстояли. Если б не партия коммунистов, трудно было бы сказать, чем бы все это кончилось. А теперь что! Теперь дело к победе движется...

Заслышав сонное дыхание Мурзина, Степанов замолчал. За стеной надрывно завывал ветер, монотонно поскрипывали стволы вековых деревьев. Керосиновый светильник нещадно коптил в потолок. Откуда-то издалека донесся рокот пролетающего самолета. «Видно, на Берлин», — подумал Степанов, притушив фитиль самодельной лампы.

Рано утром Мурзин сам обошел боевые посты охранения, поговорил с патрульными, наметил, где лучше расположить секреты. Вернувшись в туристский домик, он устроился на веранде. В комнату заходить не хотелось. С наслаждением вдыхал чистый горный воздух и любовался сказочной далью, простиравшейся до самого горизонта. Вокруг шумел лес, ставший для него за годы войны и пристанищем, и надежной защитой.

Партизаны еще спали, когда в нижнем лесу послышался громкий говор. Мурзин насторожился. Еще вчера он мысленно разграничил этот лес на верхний и нижний. Верхним назвал тот, что круто уползал к вершине. А нижним — тот, который спускался от покатой поляны до самого подножия горы Княгиня. Сомнений не было, разговор доносился именно из нижнего леса.

Мурзин хотел было поднять тревогу, но разглядел за деревьями двух патрульных. Через минуту они вывели на поляну человека со связанными сзади руками.

— Пан велитель! — доложил Мурзину один из патрульных. — Мы поймали его в лесу.

Насмерть перепуганный человек дрожал всем телом. Был он худощав, с морщинистым старым лицом. В глазах его было столько мольбы и отчаяния, что Мурзин невольно почувствовал к нему жалость.

— Развяжите его! — приказал он патрульным. — И так никуда не денется.

Когда руки старика были освобождены от веревок, он перекрестился и грохнулся на колени.

— Пан велитель! Пан велитель! — Он затараторил что-то на чешском языке, поминутно тыча себя кулаком в грудь.

Из его слов Мурзин ничего не понял.

— Кто ты такой? И зачем пришел в этот лес?

— Он лесной рабочий, — перевел один из патрульных, чех. — Его зовут Ян Ткач. Он живет недалеко в селе. Говорит, что у него пропала корова. Второй день разыскивает ее в лесу.

Старик быстро переводил испуганный взгляд с Мурзина на патрульных и снова на Мурзина.

— Спроси у него, нет ли здесь поблизости немцев. И знает ли он, кто мы такие?

Переговорив со стариком, патрульный доложил:

— Нет. Немцы сюда не заходят. Самый ближайший гарнизон находится в городе Всетин. Это километров тридцать отсюда. А про нас говорит, что мы прилетели из Англии. Говорит, что однажды ночью он видел, как мы спускались на парашютах, — патрульный рассмеялся. — Еще он просит отпустить, его. Говорит, что сам не любит фашистов и хочет нам помогать.

— Ано! Ано! То е правда же! — заговорил старик, видимо поняв, о чем идет речь.

— Хорошо! Скажи ему, что мы его отпустим. Но сначала пусть поклянется, что будет молчать. Да и еще пусть покажет, где он видел парашютистов.

Узнав, что его отпускают, старик обрадованно поклонился Мурзину. Потом быстро вытянул руку в сторону невысокого, поросшего лесом холма, расположенного в шести-семи километрах от горы Княгиня.

— Он говорит, что парашютисты опускались там, — перевел патрульный.

— Та-ак! Как же он узнал, откуда они?

Переговорив со стариком, патрульный доложил:

— Оказывается, эти парашютисты — чехи. Они приходили в село и покупали у жителей продукты. Сказали, что прилетели из Англии.

Мурзин облегченно вздохнул. «Если крестьяне не выдали немцам английских парашютистов, то, вероятно, не станут выдавать и нас», — подумал он и, отпустив старика, пошел будить Степанова и Грековского.

Когда Мурзин рассказал им об английских парашютистах, Степанов нахмурился.

— Придется устанавливать с ними дипломатические отношения, — сказал он после минутной паузы. — Видимо, это посланцы правительства Бенеша... А может быть, и агенты английской разведки... Но этим вроде бы нечего делать в Моравии. Слишком уж далеко мы от второго фронта. Хотя с политической точки зрения англичане могут интересоваться тем, что здесь происходит. Словом, надо будет держать с ними ухо востро... А то невзначай постреляем друг друга.

— Та-ак! Видно, тебе, Иван Петрович, и придется пойти к ним парламентером. Ты хоть немножко английский знаешь...

Но Степанову не пришлось идти к англичанам. Пока Мурзин собирался отправить разведчиков для выяснения места расположения английских парашютистов, те сами прислали своих парламентеров на гору Княгиня. На партизанской заставе дозорные задержали двух чехов-десантников, которые потребовали доставить их к командиру. Но после случая с Яном Ткачем Мурзин запретил партизанам приводить задержанных к туристскому домику. И теперь дозорный, прибежавший доложить о случившемся, спрашивал, что делать с этими двумя.

— Подожди меня здесь. Сейчас вместе пойдем к вам на пост, — сказал Мурзин и вернулся в дом за Степановым.

Спускаясь вниз по лесной тропе, Мурзин обдумывал различные варианты предстоящего разговора. И хотя он не знал, что хотят от него английские парашютисты, бесповоротно решил не раскрывать им своих дальнейших планов.

Наконец тропа привела к небольшой лощинке, где в зарослях кустарника маскировался партизанский пост. Завидев Мурзина и капитана Степанова, двое дозорных встали с земли. За ними поднялись и два английских десантника. Оказалось, что один из них неплохо говорит по-русски.

Он рассказал Мурзину, что их группа прилетела из Англии по указанию правительства Бенеша и имеет задание вести разведку в этом районе. Командует этой группой штабс-капитан чехословацкой армии Йозеф Отиск, который приглашает партизанского командира на свою базу для переговоров о совместных действиях.

Стоявший позади десантников капитан Степанов решительно замотал головой.

— Откуда вы узнали, что здесь партизаны? — спросил Мурзин.

— О! Мы имеем хороших разведчиков. Еще вчера они доложили штабс-капитану Отиску о том, что на горе Княгиня появились советские партизаны. Мы рады приветствовать вас на нашей земле. Мы надеемся, что вы поможете нам освободить нашу родину. Пойдемте. Штабс-капитан ждет вас в нашем лагере, — настойчиво повторил десантник.

— Та-ак! — Мурзин погладил свою густую черную бороду. — Насчет советских партизан ваши разведчики ошиблись. Наш отряд состоит из чехов и словаков. Кого же ваш командир собирается приветствовать на их земле? К тому же мы не будем действовать в этом районе. Сегодня ночью я уведу отряд в другое место.

— Что же передать штабс-капитану Отиску? Что вы не желаете с ним встретиться?

— Нет, зачем же так? В этой войне мы союзники. У нас один враг — немецкий фашизм. Просто скажите вашему командиру, что я не завидую его разведчикам. Они болтливы. Уже по всему Валашскому краю известно, что сюда прилетели парашютисты из Англии. У меня нет гарантии, что и о нашей встрече не будут оповещены все местные жители. А я привык извещать немцев о своем присутствии другим способом.

На этом деловые переговоры закончились. Угостив партизан английскими сигаретами, десантники удалились.

Мурзин полагал, что теперь представители лондонского правительства доктора Бенеша оставят его в покое. Но он ошибся.

Вечером на партизанскую базу явился сам штабс-капитан Отиск. И вновь пришлось вести деликатные переговоры. Переводчиком был капитан Степанов, так как штабс-капитан предпочел изъясняться на английском языке.

Он объяснил Мурзину, что его малочисленная группа заброшена в этот район под кодовым названием «Вольфрам» для ведения разведки и связи с местными группами сопротивления и состоит всего лишь из шести офицеров чехословацкой армии.

— Таким образом, — продолжал штабс-капитан Отиск, — мы сами не в состоянии проводить боевые операции против бошей. А у вас, по моим сведениям, имеются достаточные силы. Исходя из этого, я предлагаю вам от имени законного правительства Чехословацкой Республики, от имени президента Бенеша, который руководит силами Сопротивления из Лондона, совместные действия против нашего общего врага — германского фашизма.

Для этого нам следует объединить наши группы и вести борьбу сообща. Командовать нашими людьми мы также будем вместе. И вы не пожалеете об этом. У меня имеется крупная сумма денег для закупки продовольствия, есть много поддельных карточек на продукты. Этим нас щедро снабдили в Лондоне... Вот список моих офицеров. Они чехи и прекрасно знают местные условия.

Командир десантной группы «Вольфрам» вытащил из нагрудного кармана небольшой листок и протянул его Мурзину. Увидев на бумаге английский шрифт, Мурзин передал листок Степанову.

— На, прочитай, о чем здесь пишут.

— «Всем руководителям подпольных сил Сопротивления, — начал переводить Степанов. — Парашютно-десантная группа «Вольфрам» под командованием штабс-капитана Йозефа Отиска, в составе штабс-капитана Чернота, старшего лейтенанта Ржезничека, старшего лейтенанта Берского, старшего лейтенанта Матула и лейтенанта Свободы заброшена 13 сентября 1944 года в районе села Славич с целью объединения и руководства всеми патриотическими группами Сопротивления в этом районе. Просим оказывать им содействие и всемерную помощь...» А дальше следует подпись: «От имени правительства Чехословацкой Республики...»

— Почему же от имени чехословацкого правительства обращение к чехам написано на английском языке? — перебил Мурзин Степанова.

После того как Степанов перевел вопрос Мурзина, штабс-капитан Отиск достал из кармана второй такой. же листок и, развернув, показал его Мурзину.

— Здесь то же самое на чешском языке, — пояснил Степанов.

— Та-ак! — задумчиво протянул Мурзин. — Все это хорошо. Но я думаю, что объединяться нам не следует. Вы действуйте по указаниям правительства Бенеша. Мы — по указаниям подпольного ЦК Компартии Чехословакии. Зачем же нам все усложнять?

— Скажи ему, что я только начальник штаба, — попросил он Степанова. — А командир отряда — гражданин Чехословацкой Республики Ян Ушияк. Он придет сюда через несколько дней. Пусть тогда с ним и договаривается.

Услышав это, Отиск недоверчиво посмотрел на Мурзина. Неторопливо спрятал в карман листочки с призывами правительства Бенеша. И вдруг, спохватившись, извлек из брюк солидную пачку немецких рейхсмарок и протянул ее Мурзину. От денег Мурзин категорически отказался. Штабс-капитан Отиск холодно попрощался с партизанами и отправился восвояси в сопровождении все тех же двух десантников-парашютистов, которые приходили от него еще раньше.

На обратном пути к партизанской хате Степанов спросил Мурзина:

— Юра! Зачем ты ему про Ушияка сказал?

— Так лучше будет. Видно, он действительно догадался, что мы советские партизаны. Пусть он теперь с Ушияком познакомится. Может, поймет кое-что. К тому же, когда Ушияк придет, у нас радиостанция будет. Свяжемся с Киевом. Доложим об «англичанах». Возможно, с ними действительно лучше в контакте действовать.

— Что ж, может быть, ты и прав. Из Киева Лондон лучше видно...

На другой день в голубом безоблачном небе появились английские бомбардировщики. Они пролетели над горой Княгиня на незначительной высоте и высыпали осколочные бомбы в районе расположения партизанского лагеря. К счастью, только трое партизан получили легкие ранения. Покружившись над туристским домиком, самолеты хлестнули по лесу пулеметным огнем, покачали на прощанье крыльями и улетели на запад.

— Хороши союзнички! — сказал Степанов Мурзину. — Попадись мне сейчас этот штабс-капитан Отиск, я б ему морду набил, гаду.

— А. может, это твой английский знакомый бомбы на нас высыпал?

— Какой знакомый? — не понял Степанов.

— Ну тот, с которым тебя над Берлином сбили.

— Нет. Тот на американских «летающих крепостях» ходит, а это английские «либерти». Да и вряд ли он через Ла-Манш перебрался. Небось, если немцы не сцапали, отсиживается сейчас где-нибудь в Бельгии или во Франции. — Степанов замолчал, задумался, потом промолвил со вздохом: — А хоть бы и он. Я этих летчиков не виню. Народ они подневольный: куда им прикажут бомбы кидать — туда и швыряют. А вот штабс-капитан Отиск и его хозяева в Лондоне — это сволочи настоящие.

Целый день в партизанском лагере только и говорили о налете английских бомбардировщиков. А под вечер к партизанам прибежал запыхавшийся Ян Ткач. Взволнованный старик сообщил, что в их село пришли немцы, не менее двухсот человек, которые собираются на гору Княгиня, чтобы посмотреть, зачем сюда прилетали английские самолеты. Вопреки запрету, дозорные привели Яна Ткача к Мурзину.

Узнав, в чем дело, Мурзин с благодарностью обнял старика:

— Вельми дякуем, пан Ткач!

— Но я не пан, я е судруг. Товарищ, — смущаясь, сказал тот по-русски.

После его ухода Мурзин, посоветовавшись со Степановым, с Грековским, решил уводить отряд в горы. Он приказал немедленно сжечь туристскую хату, чтобы немцы не обнаружили никаких следов пребывания партизан. По боевой тревоге были сняты сторожевые посты и дозоры.

Через час на горе Княгиня не осталось ни одного партизана. Только вольный ветер гулял по лесу да дикие козы пугливо принюхивались к запаху гари.

Совершив лихой марш-бросок на пятнадцать километров, отряд Мурзина пробрался в небольшую горную лощину, где случайно оказалась такая же заброшенная туристическая база. Правда, не было в ней кроватей и стульев, но добротный деревянный пол понравился партизанам: не придется спать на сырой осенней земле. Здесь, подальше от «друзей», прилетевших из Лондона, Мурзин и решил развернуть основную партизанскую базу отряда имени Яна Жижки.

Через несколько дней разведчики, ходившие на гору Княгиня встречать Ушияка, сообщили, что немцы действительно приходили к сожженному туристскому домику, но, очевидно, у них не возникло никаких подозрений, потому что они довольно быстро покинули гору. Вскоре и Ян Ушияк вместе с основной массой отряда, со штабом и радистами пришел в лощину, где его поджидал Мурзин.

После радостной встречи, после крепких дружеских объятий Ушияк рассказал Мурзину о тяжелом бое, который пришлось выдержать отряду возле старой партизанской базы над селом Штавник.

— Я уж думал, твою группу разбили, ребят взяли в плен. Иначе откуда боши могли узнать про наш лагерь. Ночью окружили лес над Штавником, а утром пошли прочесывать. Дом лесника Немчака спалили. Жители едва ноги успели унести. Да и то не все. Много народу погибло. Мы тоже большие потери понесли, пока из окружения прорывались. Немцев больше трех батальонов было. Думаю, что нашу оборону они хорошо знали. Потому на пулеметные гнезда не шли. Выбрали, откуда меньше всего их ждали...

— Возможно, мы предателя пригрели? Как думаешь, Ян, может такое быть?

— Конечно, всякое может случиться. Придется присматриваться к людям.

— И главное, медлить с этим делом нельзя. А то и здесь нас накрыть могут. Надо запретить покидать лагерь без нашего ведома. Дай указание патрулям и дозорным без пароля из лагеря никого не выпускать.

Мурзин рассказал Ушияку о встрече с английскими десантниками и о том, почему вынужден был увести людей с горы Княгиня. А вечером, когда радисты установили связь с Большой землей, в Киев ушла подробная радиограмма о благополучном переходе партизанского отряда имени Яна Жижки из Словакии на Моравскую землю.

Октябрь был уже на исходе. По утрам все чаще сырая земля покрывалась морозным инеем. Партизаны целыми днями не выпускали из рук лопаты: отрывали землянки и бункеры, готовились к зиме. Туристский домик вмещал лишь сорок человек, а в отряде насчитывалось более трехсот. Холодные ветры заставляли быстрее вгрызаться в землю, чтобы до наступления холодов обрести надежный теплый угол.

Одновременно связные Ушияка разбрелись по всему Валашскому краю и по Моравии, устанавливая связь с подпольными коммунистическими ячейками в городах и крупных населенных пунктах. Для встречи с руководителями подполья частенько уходил из партизанского лагеря и сам Ушияк.

Однажды в его отсутствие к Мурзину обратились два партизана: чех Микало Дубкала и русский фельдшер Латынов. Они оба прилетели в Чехословакию из Киева еще в первой группе отряда во главе с Ушияком и потому пользовались особым доверием.

Разговор начал фельдшер Латынов:

— Товарищ капитан! У нас на подозрении один человек. Пришел в лагерь еще над Штавником. Ходил, приглядывался. Ушияк его часто из леса отпускал. Когда немцы на нас напали, он все вроде бы норовил к ним перебежать. В атаку все рвался. Один! Мы вот с Дубкала его придержали.

— Ано, ано! — подтвердил чех. — Я думаю, он чужой человек. Не есть хороший.

— Кто такой? — торопливо спросил Мурзин.

— Надпоручик Дворжак, — почти одновременно ответили партизаны.

— Я о нем Ушияку докладывал, когда мы из Словакии сюда шли, — добавил фельдшер Латынов.

— Ну и что же Ушияк?

— Сказал, разберемся. А сам этого Дворжака вчера опять из лагеря куда-то послал.

— Какой он из себя, этот Дворжак?

— Да вы его знаете, наверно. Он в толстом мохнатом свитере ходит, с тросточкой.

Мурзин сразу же вспомнил невысокого худощавого блондина с волнистой копной волос. Его впалые глаза всегда были скрыты очками в роговой оправе. Еще тогда, когда Мурзин увидел его впервые, этот человек вызвал какое-то необъяснимое чувство неприязни. Но Ушияк сказал, что Дворжак прислан в отряд из подпольного центра Праги и предъявил соответствующие документы.

В последующем надпоручик Дворжак, хоть и выглядел как-то не по-партизански, щеголем — ходил в коротких туристских брюках, горных ботинках и с неизменной тросточкой, — подозрений не вызывал. Теперь же, услышав недоброе от проверенных людей, Мурзин насторожился.

— Хорошо! Я разберусь с ним сам. Только больше никому об этом не говорить! — приказал он Латынову и Дубкала.

«Почему же Ушияк ничего не рассказал мне о нем, хотя и был предупрежден партизанами? — раздумывал Мурзин, оставшись один. — Поговорить с Ушияком или самому заняться проверкой этого Дворжака? Лучше попробую сам. Зачем отвлекать Ушияка от дела?»

Мурзин выглянул из свежевырытой штабной землянки и попросил посыльного разыскать партизана Козака. Этого чешского шахтера-коммуниста он хорошо знал, полюбил его за прямоту суждений, за смелость и решительность в бою.

Когда коренастый крепыш Козак, добродушно улыбаясь, спустился в землянку, Мурзин плотно прикрыл входную дверь.

— Садись, судруг Козак! Я хочу поручить тебе очень важное, ответственное задание.

Козак присел на краешек нар и вопросительно поглядывал на капитана.

— Ты надпоручика Дворжака знаешь?

— Ано! — Козак утвердительно кивнул головой.

— У меня есть подозрение, что это не наш человек. Поэтому я хочу попросить тебя, чтобы ты не спускал с него глаз. Ты должен следить за каждым его шагом. Возьми себе в помощники Михайло Дубкала. Я ему об этом скажу. Вы вместе отвечаете мне за Дворжака головой. Без моего разрешения он не должен уходить из этого леса. Ты понял?.. Пока я его не проверю, мы не можем спокойно здесь находиться.

— Ано! А как то можно проверить?

— Об этом я побеспокоюсь сам. Но ты понимаешь, что никто, кроме нас, не должен об этом знать?

— Ладно. Все сделаю.

Мурзин доверительно пожал крепкую руку шахтера.

...Через два дня Дворжак вернулся в лагерь. А еще через несколько дней Мурзин вызвал его утром и приказал отправиться в село Средняя Бычва для встречи с представителями подпольной организации.

— Эти двое придут из города Валашские Мезеричи. Они будут в ресторане у Кубоча в три часа дня. К этому времени вы должны сидеть за столиком. Закажите себе обед. Они сами подойдут к вам. Пароль: «Вы приехали из Всетина?» Ответите им: «Нет. Я из Праги». Тогда они сядут с вами обедать и передадут пакет для меня и Ушияка. Этот пакет с важными сведениями. Вы немедленно доставите его сюда.

— Хорошо! — Дворжак снял роговые очки, вытащил чистый носовой платок и тщательно протер стекла.

Только теперь Мурзин впервые разглядел его холодные голубые глаза... Да, человек этот определенно не нравился Мурзину. Однако за свою короткую, но богатую опытом жизнь капитан не раз убеждался в том, как обманчива бывает человеческая внешность. В общем-то судить о человеке надо по его поступкам, а не по тому, нравится тебе или не нравится его наружность или одежда. Поэтому, подавив в себе чувство неприязни, Мурзин сказал:

— Торопитесь. У вас остается не так много времени. Вечером вы должны вернуться обратно.

— А Ян Ушияк знает об этих людях?

— Почему вас это интересует?

Дворжак ничего не ответил. Надел свои темные очки, и глаза его снова стали невидимыми.

— Выполняйте приказание, — сухо сказал Мурзин.

Дворжак поклонился и вышел. Да, сомнительный человек, а может, просто его независимая манера держаться вызывает раздражение? Кланяется так, словно у них была светская беседа, а не разговор о боевом задании.

Весь день Мурзин с нетерпением ожидал наступления темноты. По его заданию Гаша Ташиновский с одним из своих подпольщиков должен был явиться в ресторан Кубоча и под видом представителей подпольщиков передать Дворжаку опечатанный сургучом пакет, заготовленный самим Мурзиным. В пакете содержались сведения о двух немецких складах оружия...

Следившие за Дворжаком партизаны Козак и Дубкала и на этот раз не отставали от него ни на шаг. Вернувшись вечером в лагерь, они доложили Мурзину, что Дворжак ходил в село Средняя Бычва, был в ресторане. На обратном пути в трех километрax от села он долго сидел под большим одиноким дубом и вскрывал какой-то пакет. А когда стемнело, зашел в лес и скрылся во мраке. Потеряв его из виду, партизаны поспешили на базу.

Эту ночь Мурзин долго не спал, ворочался с боку на бок, поджидал возвращения Дворжака. Но тот вернулся лишь утром. Пришел весь мокрый, будто нарочно вывалялся в грязи. Молча отдал отсыревший пакет с отвалившимися сургучными печатями.

— В чем дело? — спросил Мурзин, пытаясь проникнуть взглядом за стекла его очков.

— Ночью переходил речушку, чуть не утонул. Споткнулся о камень, упал в воду. — Дворжак виновато опустил голову. — Всю ночь сушил одежду у одного пастуха.

Мурзин надорвал конверт, с трудом вытащил размокшую записку. Написанные чернильным карандашом буквы расползлись по бумаге. Нельзя было разобрать ни слова.

Понимая бессмысленность дальнейшего разговора, Мурзин отпустил Дворжака отдыхать, но предупредил, что отныне ему, как и всем остальным партизанам, запрещается покидать лагерь без особого разрешения. Серьезное подозрение, волновавшее Мурзина после разговора с Латыновым и Дубкала, укрепилось теперь окончательно.

Ян Ушияк вернулся из Всетина в приподнятом настроении.

— Вставай, Юра! — растолкал он Мурзина, дремавшего на нарах. — Дело надо решать.

Мурзин поднялся, протер глаза, уселся на нарах, по-турецки скрестив ноги.

— Что там у тебя? — спросил он зевая.

— Встречался с представителями подпольных организаций Злина и Всетина. Они просят организовать партизанские отряды в их районе. Обещают оружие, людей, деньги, продовольствие. Местность там подходящая, не хуже, чем здесь. Кругом горы, лес. Вот я и думаю, кого нам выделить на это дело?

Мурзин оживился. Сонливости словно и не бывало.

— Тут решать нечего: Степанов и Грековский. Вот тебе два готовых командира отрядов. Дать им каждому по пятьдесят человек проверенных партизан. А там отряды сами разрастутся. И у нас еще человек триста останется. В целом получится уже не отряд, а бригада. Как мыслишь?

— Я не против. И один, и другой — капитаны. Оба хорошо дрались в последних боях. Доверить им можно. Завтра с утра определим районы их действий, подберем людей — и пусть отправляются бить бошей.

— Смотри, Ян, что у нас получится. — Мурзин уже успел развернуть карту. — Степанов в районе Злина оседлает железную дорогу Бреслав — Преров и будет прикрывать подход к нам из Моравской долины. Грековский перережет железную дорогу Всетин — Валашские Мезеричи и станет нашим ближайшим заслоном...

— То я уже сам понял. Тут дело ясно. Теперь вот еще одно: к руководителям Всетинского подполья приходили представители генерала Лужа из Брно. Генерал тот возглавляет военную подпольную организацию на Моравии. Они хотят установить с нами связь, просят прислать наших представителей...

— А что мы можем ждать от генерала Лужа? — перебил Ушияка Мурзин.

— Надо послушать, что он предложит.

— Может быть, он, как генерал Голиан в Словакии, хочет поднять восстание чешских воинских частей в Моравии?

— Может, и так. Только генерала Голиана больше нет. Я не успел сказать тебе печальные вести: Банская-Быстрица пала двадцать седьмого октября. Это три дня назад. Генералы Голиан и Виест сдались в плен бошам. Словацкое национальное восстание в городах подавлено. Но партизанские бригады успели уйти в горы. Полковник Асмолов теперь один командует всеми словацкими повстанцами.

Это известие хотя и не было совсем неожиданным, все же ошеломило Мурзина. До него и раньше доходили сведения о тяжелом положении в Словакии, но он продолжал верить, что все обойдется благополучно. Считал, что повстанческие части и партизаны удержат Банскую-Быстрицу, как знамя восставших против гитлеровской тирании.

— Та-ак! Наверно, много дивизий сняли немцы с восточного фронта, если сумели оттеснить повстанцев в горы.

— То правда же! — ответил Ушияк. — Но с генералом Лужа все равно надо установить связь. Узнаем, о чем он думает.

— А где он предлагает встретиться?

— Надо посылать человека в Брно.

— Кого пошлем?

— Есть у меня один связной... Надпоручик Дворжак.

Мурзин помрачнел.

— Ян! А ты веришь этому человеку?

Ушияк достал сигарету, размял ее пальцами, прикурил от коптилки и спокойно сказал:

— Верю.

— А я нет! — хмуро сказал Мурзин. — У меня есть основания предполагать, что надпоручик Дворжак или немецкий агент, или просто хочет все у нас разузнать, а потом уйти к бошам.

— Зачем так говоришь? У него есть партийный билет. Он пришел к нам с документом от подпольного комитета компартии. Он доставляет мне хорошие разведывательные данные.

— А тебе докладывали партизаны, как он вел себя в бою над Штавником, когда вас окружили боши?

— Да-а. Они говорили смешные вещи. Они сказали, что Дворжак кричал «ура» и выбегал навстречу бошам. Сказали, что немцы стреляли нарочно мимо него.

— Что же в этом смешного?

— Ну, если он есть немецкий агент, то его послали к нам большие начальники. А в партизан стреляли простые солдаты. Откуда им знать надпоручика Дворжака? Зачем стрелять мимо него? Это мне понять невозможно.

— И все-таки я не доверяю этому Дворжаку. И прошу тебя, Ян, никуда его не посылай.

— Юрий-братор! Ты совсем забыл, что говорил нам генерал Строкач в Киеве.

— Что он тебе говорил?

— Не мне одному, всем нам говорил. Советовал опираться на народ, велел доверять людям.

— Доверяй — да проверяй. Надпоручик Дворжак — это еще не народ.

— А кто будет народ? По-твоему, народ — это большое абстрактное существо. Каждый отдельный человек сюда не подходит. Да? А я думаю, что народ — это ты, и каждый солдат тоже есть народ, И надпоручик Дворжак тоже народ. Не весь, конечно, но все-таки народ. А как я могу не доверять своему народу?

— Зря ты, Ян, так говоришь. Неужели ты считаешь, что среди вашего народа нет предателей, нет фашистов?

— Есть, конечно. В каждом народе бывают предатели. Но, чтобы назвать человека предателем, надо иметь доказательства. Ты можешь мне доказать, что Дворжак предатель?

— Я над этим не один час думал, все «за» и «против» взвесил. И считаю, что его надо немедленно арестовать и выяснить, что это за личность. И если этого не сделаешь ты, то я сам прикажу посадить его под арест! — Окончательно вспылив, Мурзин слез с нар и натянул сапоги. — Я его за пакетом посылал. Ты бы посмотрел, как он выполнил это задание.

— Успокойся, Юрий-братор! Ты совсем забыл башкирский пословица. Ты подумал, что скажут люди, если ты арестуешь надпоручика Дворжака? Скажут, русский велитель не доверяет чехам.

— Неправда, чехи знают, что я им доверяю. Но я не хочу быть ишаком, не хочу быть ослом. Понимаешь? Люди доверили нам свои жизни, и мы не имеем права рисковать ими. Один предатель, такой, как твой Дворжак, может погубить нас всех. Мы слишком многим рискуем.

— Если ты называешь его предателем, расскажи, как ты это узнал?

— Ничего определенного я оказать не могу. Но пакет он принес без печатей. По дороге распечатал его. Все это достаточно подозрительно. И пока мы не выясним всех обстоятельств, его надо изолировать... Ну хотя бы ни в коем случае не отпускать из лагеря, — уже мягче сказал Мурзин.

Но Ушияк с ним не согласился. Он долго и горячо доказывал, что Дворжак не раз ходил связным в различные города Моравии и всегда точно выполнял его поручения. В этот вечер они так и не пришли к единому мнению.

На утро другие заботы заставили их забыть о недавнем споре. К обеду отряды Степанова и Грековского были полностью сформированы, люди знали, куда и на что идут. После короткой пламенной речи Ушияка Степанов первым увел свою группу из лагеря. Вскоре вслед за ним ушел и отряд Грековского.

Мурзин заранее проинструктировал Степанова, чтобы тот поближе связался с рабочими обувной фабрики Бати в городе Злин и выяснил возможность снабжения партизанских отрядов обувью. До начала зимы оставалось совсем немного, и обувь была насущной проблемой. Грековский же получил от Мурзина задание любыми средствами добывать пулеметы и боеприпасы с военного завода, расположенного на самой окраине города Всетин.

Распрощавшись с боевыми друзьями, Мурзин проводил их до первых партизанских дозоров и долго смотрел им вслед, пока последние не скрылись за оголенными ветвями деревьев.

Вернувшись в лагерь, Мурзин прошел к радистам, чтобы послушать сводку Советского информбюро. Только тут вспомнил он вчерашний разговор с Ушияком.

— Вызывай-ка Большую землю! — приказал он молоденькой девушке, дежурившей возле рации.

Когда связь была установлена, Мурзин продиктовал радиограмму в штаб партизанского движения Украины, в которой сообщил о появлении подозрительного человека в партизанском отряде имени Яна Жижки.

Вечером, неожиданно для Ушияка, из Киева был получен приказ:

«В вашем отряде появился сомнительный человек. Немедленно установите неослабный контроль. Примите срочные меры выяснения личности. Строкач».

Прочитав радиограмму, Ушияк искоса поглядел на Мурзина:

— То е твоя работа?

Мурзин молча кивнул и пожал плечами, дескать: «А что же мне было делать?»

— Значит, не хочешь быть ишаком?

— Нет, не хочу, Ян. Хочу быть хорошим другом и добрым советчиком. Только для этого я и прилетел в твою страну.

— Хорошо говоришь. На тебе мою руку. Не будем ссориться. — И, уже пожимая руку Мурзину, добавил: — А надпоручика Дворжака я сам буду проверять. Ты ведь мне веришь?

На том и договорились.

К вечеру над партизанским лагерем разразился проливной дождь. Он застиг Мурзина в лесу, когда тот проверял бдительность патрулей и дозорных. За сплошной стеной дождя скрылись макушки высоких гор. Струи ливня били в лицо, сразу же насквозь промочили одежду. Потоки мутной воды, сметая листву, с бурлящим клекотом катились по склону.

Добравшись до землянки, Мурзин долго не мог растопить печурку. Влажные щепы покрывались шипящей пеной всякий раз, когда пламя вспыхнувшей бересты охватывало их. А холод уже пробирался под мокрую одежду. Зубы выстукивали мелкую дробь. Куртку пришлось снять и разложить на нарах.

Спустившийся в землянку Ушияк тоже промок до нитки. Сбросив пиджак, а за ним и рубашку, он подошел к печурке и плеснул в дверцу бензин из светильника. Только теперь пламя яростно заиграло в железной трубе. Через несколько минут от печурки повеяло долгожданным теплом. Но Мурзина уже бил озноб.

Простудившись, Мурзин несколько дней пролежал с высокой температурой на голых нарах. Временами он впадал в беспамятство, но крепкий организм и лекарства, раздобытые лесным рабочим Яном Ткачем, который теперь пользовался доверием партизан, поставили его на ноги.

Мурзин был еще очень слаб, когда впервые после болезни выбрался из землянки. Небо хмурилось холодными тучами, в лесу пахло мхом и прелыми листьями.

Неподалеку, за деревьями, слышались голоса людей, перестук молотков. Мурзин знал, что там партизаны заканчивают строительство последней землянки, и направился к ним. Неожиданно на тропинке показался шахтер Козак. Завидев Мурзина, он поспешил навстречу. Долго тряс его руку, справлялся о здоровье.

— А что делает надпоручик Дворжак? — поинтересовался Мурзин.

Козак недоуменно вскинул белесые брови. В его взгляде застыл немой вопрос.

— Разве пан капитан не знает? — ответил он после неловкой паузы. — Пан велитель Ушияк забрал Дворжака с собой.

— Та-ак!

Больше Мурзин не сказал ни слова. Он стиснул зубы и, кивнув Козаку в знак благодарности, зашагал по тропинке. В воспаленном мозгу проносились тревожные мысли. Он знал, что Ушияк отправился в город Ратибор, где на конспиративной квартире должен был встретиться с руководителями местного подполья. Еще вчера утром, перед уходом из лагеря, Ушияк пожелал ему скорейшего выздоровления, но ни словом не обмолвился о том, что берет с собой Дворжака.

«Что это? Недомыслие? Нежелание прислушаться к здравому предупреждению? Или, быть может, Ушияк в глубине души посмеивается над моей излишней предосторожностью? Нет. Это явная глупость. По доброте душевной он просто может чересчур довериться людям. Как жаль, что нет у него той партизанской закалки, которая родилась у нас, в лесах Украины и Белоруссии».

С этими мыслями Мурзин подошел к большому котловану, отрытому в склоне горы. Несколько партизан обшивали досками стены будущей землянки, другие мастерили трехъярусные нары. Поодаль громоздились подготовленные для крыши бревна. Мурзин уже собирался спуститься вниз, когда к нему подбежал посыльный.

— Товарищ капитан! Там от Степанова человек пришел. Вас дожидается.

— Где?

— В штабной землянке сидит, портянки перематывает.

Мурзин торопливо пошел назад.

Только после ухода Степанова он понял, как дорог был ему этот мудрый жизнерадостный человек. Он не знал, когда и как успел к нему привязаться. Казалось, раньше, живя с ним рядом, он не выделял его среди других командиров. Но видно и впрямь бьет в точку народная мудрость, гласящая, что настоящая дружба проверяется расстоянием. И действительно, без Степанова Мурзин совсем затосковал.

Потому-то он обрадовался, услышав о посланце Степанова. Мурзин шел так быстро, что посыльный едва поспевал за ним. Возле штабной землянки его поджидал бывший летчик лейтенант Долинов, который, бежав из плена, еще под Штавником пришел в партизанский отряд. Мурзин поздоровался и, не сдержав своих чувств, обнял лейтенанта.

— Ну что у вас там? — спросил он, не дав тому возможности доложить по форме. — Как Степанов?

— Порядок полный, товарищ капитан. Живем в лесу. Километров десять от Злина. Отряд уже больше вашего, а народ все идет. В одном селе разгромили немецкую комендатуру, раздобыли оружие. Когда я уходил, Степанов посылал одну группу на железную дорогу. Может, уже и эшелон под откос пустили. Селяне хлеб нам приносят, сало. Из Злина подпольщики обувь доставлять начали. Народ там правильный. Сами поняли обстановку. Так что Степанов просил не беспокоиться. Он вам записочку велел передать.

Долинов достал из кармана сложенный вчетверо, замызганный и пропахший потом листок бумаги и передал его Мурзину.

— Что же ты, так в кармане и нес? — строго спросил Мурзин. — А если бы на немцев напоролся?

— Не-е. Она у меня в сапоге была спрятана. Только сейчас вытащил.

— Та-ак! — Мурзин развернул записку, пробежал взглядом по строчкам.

Короткими военными фразами Степанов сообщал, что его отряд насчитывает уже более трехсот человек. На днях он приступает к активным диверсионным действиям. Планирует операцию по захвату обоза с военной обувью, которую немцы вывозят из Злина с завода Бати. И в конце просил разрешения организовать в своем районе еще один партизанский отряд под командованием лейтенанта Долинова.

— Молодец Степанов! Этот в штопор не свалится, — радостно проговорил Мурзин, вспомнив объяснения Степанова о том, что надо не терять скорость, чтобы не свалиться в штопор. — А ты как думаешь? Читал записку?

— Мне ее сам Степанов прочел.

— Тем лучше. Отрядом сможешь командовать?

— Попробовать можно.

— Нет, браток. Это кашу надо пробовать. Не понравилась, отставил в сторону, вкусная — съел. А здесь я тебе людей доверить собираюсь. У них у каждого небось семья, дети. О каждом тебе думать придется. Притом, ты русский человек, представитель Советской страны, а потому в грязь лицом ударить никак не имеешь права. Ясно? На тебя здешние люди как на спасителя молятся. Это тоже понимать надо. Где случай представится, рассказывай про наш народ, про наши порядки. А ежели не к месту, не лезь. Здесь мы в гостях, на чужой земле, память о себе добрую оставить должны. Так-то вот.

— Это я понимаю. Десятилетку закончил. В летной школе учился. Грамотный. Правда, основное образование в плену получил. Теперь, пока немцев не отблагодарю, не успокоюсь.

— Что ж, если к злости они тебя приучили, и на том им спасибо. С какого ты года?

— В апреле сорок четвертого в Крыму сбили.

— Я не про то спрашиваю. Родился когда?

— В двадцать втором.

— Ишь, мой ровесник. Такой молодой, а уже лейтенант, — улыбнулся Мурзин. — В армии чем командовал?

— Был командиром звена... Истребитель я.

— Вот и хорошо. Истребляй гадов, пока до Берлина не дойдем. Сейчас иди к ребятам в землянку, отдыхай с дороги. А вечером Ушияк вернется, тогда продолжим наш разговор.

— Слушаюсь! — лейтенант Долинов приложил руку к козырьку затрепанной кепки и, повернувшись на каблуках, усталой походкой пошел туда, откуда по-прежнему доносился стук молотков.

«Ничего. Справится. Правда, робкий немного, — размышлял Мурзин. — Но Степанов-то, наверное, не один раз подумал, прежде чем такое решил. Приняв новую должность, не торопись изменить все по-своему, ибо твой предшественник начинал с того же, — вспомнил Мурзин давнишнюю поговорку, слышанную еще в армии перед самым началом войны. — А впрочем, пусть Ушияк сам решает, кого назначить».

Ян Ушияк вернулся, как всегда, возбужденный, справился у Мурзина о здоровье и, скинув старомодное полупальто, подсел поближе к раскаленной печурке.

— Привет тебе, Юра, от Грековского. Заходил я к нему на базу. У него проблема. Людей размещать некуда. Землянки не успевают рыть. Стоят они в лесу, возле самого Ратибора. Уже больше пятисот человек в отряде. Я ему посоветовал второй отряд организовать. Поближе к Всетину. Командиром утвердил летчика Петра Будько. Думаю, ты возражать не будешь?

— Зачем возражать, если ты сам решил.

— Не только сам. И Грековский тоже. Этот Будько уже успел отличиться. Мост взорвал на железной дороге, два грузовика с немцами уничтожил. Храбрый вояка.

— А как у них с оружием? На всех хватает?

— То не проблема. На них целый завод работает. — Ушияк подбросил в огонь поленья и продолжал: — На Всетинском военном заводе подпольная ячейка коммунистов есть. Они после каждой смены автоматы по частям выносят, патроны тоже. Завод охраняют чехи, потому так можно.

— Что ж, пора сообщать в Киев, что у нас уже пять отрядов. На, читай: Степанов тоже просит разрешение на второй отряд.

Ушияк взял у Мурзина записку Степанова и, прочитав ее, крякнул от удовольствия:

— То ж у нас одна авиация командовать будет.

— Если ты не согласен, давай назначим вместо Долинова кого-нибудь из чехов.

— Зачем обязательно из чехов? Мы доверяем советским людям. Пусть Долинов командует. А для чехов тоже работа есть. Они в подпольных группах действуют.

— Ян! А зачем ты Дворжака с собой брал? — перебил его Мурзин и как можно спокойнее добавил: — Мы же договорились, что он не будет уходить из лагеря.

— Не, Юрка! Я не брал с собой Дворжака.

Мурзин настороженно глянул на Ушияка.

— Я его послал в Прагу, в Брно для связи с местными подпольными организациями.

— Ну, это уж слишком. Я же тебя предупреждал...

— Успокойся, Юрий-братор! Я тебе сказал, что буду сам его проверять.

— Да, но пока ты это сделаешь, он...

Мурзин не успел договорить. В землянку вбежал запыхавшийся партизан и доложил, что дозорные задержали командира английских парашютистов, который требует отвести его в партизанский штаб.

— Нет уж, лучше пойдем к нему. Не надо водить его по нашему лесу, — сказал Мурзин.

— Зачем так? — возразил Ушияк. — Пусть думает, что мы его не боимся.

— Но я же тебе рассказывал, как нас бомбили английские самолеты после его визита.

— Захотят бомбить, снова прилетят. Ведь он же знает, где мы находимся. С ним лучше по-хорошему. Узнаем, зачем он пришел, — сказал Ушияк и, повернувшись к партизану, приказал: — Передай дозорным, пускай приведут сюда.

Когда захлопнулась дверь, в землянке повисла настороженная тишина. И Ушияк, и Мурзин хмуро поглядывали на раскаленную печурку. Первым заговорил Ушияк:

— Если Дворжак окажется предателем, я сам расстреляю его на твоих глазах. Но пока я про это ничего не знаю. Потому прошу тебя, Юрий-братор, не говори про него плохо.

— Ладно. Пусть Дворжак останется на твоей совести. А я сейчас, думаю о другом. Степанов и Грековский уже ведут боевые операции. А мы, кроме разведки и связи с подпольными группами, ничем не занимаемся. Пора бы и нам начать действовать.

— То правда же. Землянки уже построены. Скоро приступим к диверсиям. Завтра мы с тобой пойдем в село на явочную квартиру. Туда придут представители из Всетина, Злина, Просредней Бычвы. Будет большой разговор. У нас нет денег на продукты, на медикаменты. Они должны нам помочь в этом. Но это не главное. Я имею сведения, что они готовят восстание на Моравии.

— А пока нам надо решить, о чем будем говорить с английскими десантниками.

Но раздумывать над этим не пришлось. За дверью послышались шаги. В землянку вошел штабс-капитан Отиск в сопровождении двух партизан и двух английских парашютистов. Его высокие коричневые ботинки были вымазаны грязью, желтая кожаная куртка уже не выглядела так аккуратно, как во время первой встречи. Но даже при тусклом свете самодельной лампы Мурзин обратил внимание на его гладко выбритое лицо, свежий воротничок белой рубашки, аккуратный узел галстука.

— Гуд ивнинг! — приветствовал штабс-капитан хозяев, щелкнув каблуками.

— Я не знаю английского языка, — ответил Ушияк по-чешски. — Садитесь. И давайте отпустим этот почетный эскорт, — он улыбнулся, кивнув на партизан и сопровождавших Отиска парашютистов.

Штабс-капитан согласился.

Когда партизаны и десантники покинули землянку, Мурзин спросил на ломаном чешском языке, подкрепляя свои слова жестами:

— Почему английские самолеты бомбили наш партизанский лагерь?

Штабс-капитан стал что-то горячо доказывать.

— Он говорит, что это чистая случайность, — пояснил Ушияк. — Самолеты сбросили им боеприпасы и питание для рации, а для отвода глаз, чтобы отвлечь внимание немцев, пробомбили близлежащую местность. Летчики не знали, что здесь партизаны. А сейчас он пришел к нам по указанию президента Чехословацкой Республики доктора Бенеша. О! Он даже принес его радиограммы. — Ушияк взял у штабс-капитана небольшие листочки бумаги. — Да, Доктор Бенеш требует связаться с партизанским отрядом имени Яна Жижки и действовать совместно. Он даже предлагает влиться со своими людьми в наш отряд.

— Ано, ано! — одобрительно закивал штабс-капитан Отиск. — Мы все перейдем к вам. Моя малочисленная группа не в состоянии действовать самостоятельно. Впереди зима, а у нас нет приготовленных бункеров. Если вы согласитесь взять нас к себе, то можете полностью рассчитывать на поддержку правительства доктора Бенеша. По указанию президента я готов выделить вам любое количество денег. По моей просьбе английские самолеты могут сбросить здесь много оружия и боеприпасов. Нужно только ваше согласие.

Ушияк еле успевал переводить Мурзину этот быстрый поток слов. Правда, кое-что тот понимал и сам. За последнее время общение с чехами обогатило его познания в языке. Когда штабс-капитан Отиск замолк, Ушияк спросил:

— Что скажешь, Юрий-братор?

— Чего ж говорить? Тут дело ясное. В Лондоне почувствовали, что у них земля из-под ног уходит. Ваша земля, чешская. Как бы то ни было, а разведка у них работает. Народ к нам толпами валит. Коммунистическая партия Чехословакии хоть и в подполье, но действует очень активно. Вот они и хотят... — Мурзин на минуту замолк, а потом спросил: — Ты ведь, Ян, сам любитель разных поговорок. Небось и английские знаешь? Должен соображать.

— Таскать чужими руками каштаны из огня?

— Вот, вот. Это я и имел в виду. Только у нас говорят: загребать жар чужими руками. Ты с ним пока побеседуй, а я к радистам схожу. Скоро вернусь. — Мурзин с подчеркнутой неторопливостью поднялся с нар и вышел на улицу.

Через десять — пятнадцать минут в Киев ушла срочная радиограмма, в которой сообщалось о предложении парашютистов из Англии. И еще через полчаса радисты получили ответную радиограмму. В ней была всего одна фраза:

«С парашютистами будьте осторожнее».

Мурзин вернулся в землянку и подал радиограмму Ушияку. Тот прочитал, кивнул одобрительно. Штабс-капитан Отиск с недоумением поглядывал то на одного, то на другого.

— Юра! Он нам деньги опять сует. А денег у нас не хватает. За медикаменты и за продовольствие надо же чем-то платить местным жителям.

Только теперь Мурзин увидел на нарах возле Ушияка толстую пачку немецких марок.

— Вот я и думаю, — продолжал Ушияк. — Правительство Бенеша — это вполне законное правительство Чехословацкой Республики. И если наше правительство дает нам деньги, от них не следует отказываться.

— Что же, ты хочешь взять группу «Вольфрам» под свое командование?

— Нет. Мы с ним уже договорились. Пусть они, как и прежде, действуют самостоятельно. А мы пошлем к ним в лагерь на несколько дней человек двадцать своих партизан, чтобы они помогли им построить землянки на зиму. Жалко ведь, если люди померзнут. Это же наши, чехи.

— Та-ак! Хорошо! Тебе виднее. Действуй по своему усмотрению.

Поговорив о положении на фронтах, штабс-капитан Отиск собрался уходить. Но перед тем как покинуть землянку, попросил выдать ему расписку за подписью Ушияка и Мурзина в получении тридцати тысяч немецких марок.

— Нет, нет. Такую бумажку я не подпишу, — замахал руками Мурзин. — Переведи ему, Ян. Скажи, что я гражданин Советского Союза. И без указания Советского правительства не могу принять деньги от англичан. А ты, как чех, можешь делать на своей земле все, что тебе угодно. Не хватало еще, чтобы после войны английский банк предъявил эту расписку Советскому правительству. Пусть уж лучше президент Бенеш такие долги оплачивает.

С утра сильный северо-западный ветер разметал по небу дождевые тучи. В голубых просветах заиграли яркие солнечные лучи. На сизых макушках высоких гор появились первые снежные россыпи. Партизанский лес был значительно ниже, и, хотя холод, особенно по ночам, давал о себе знать, земля еще не оделась в снежный наряд. Днем снежинки таяли прямо в воздухе, а ночью оставались лежать на палых листьях до восхода солнца.

В тот день Мурзин и Ушияк уже собрались отправиться на встречу с представителями подпольных организаций, когда в лагерь пришел Гаша Ташиновский.

— Ой, хорошо, что застал вас здесь. Всю дорогу боялся разминуться, — сказал он Ушияку.

— А что случилось? — нахмурившись, спросил Мурзин. Мысли о Дворжаке не покидали его последнее время.

— Нет, все в порядке, — поспешил успокоить его Ташиновский. — Просто руководители городских подпольных групп компартии решили переменить место встречи. В населенном пункте рискованно собираться. Боши могут нагрянуть. Поэтому совещание перенесли в маленький туристический ресторанчик на горе Мартыньяк. Там обеспечена надежная охрана. Пойдемте. Нас ждут ровно в полдень. А туда добираться не меньше двух часов...

И действительно, скрытый в лесу возле горной дороги, заброшенный летний ресторанчик оказался самым подходящим местом для тайного совещания. Туристский сезон уже кончился. А проливные дожди, хлеставшие последние дни, вряд ли могли привлечь в горы случайных путников.

Когда Мурзин, Ушияк и Ташиновский в сопровождении шести партизан вошли в зал ресторана, их там ждали. Здесь собрались представители партийных организаций Коммунистической партии Чехословакии из городов Брно, Всетин, Валашские Мезеричи, Моравская Острава, Преров. Рассевшись за маленькими ресторанными столиками, делегаты попросили Ушияка рассказать о деятельности партизанского отряда имени Яна Жижки и подробно остановиться на том, какую помощь партизаны хотели бы получить от подпольных организаций.

Ушияк встал, вышел из-за стола и, опершись спиной о стойку пустого бара, сказал:

— Товарищи! Наш партизанский отряд прибыл в Моравию для активных действий. До сих пор мы находимся в стадии организации, но уже приступили к диверсиям. Только за последнее время наши люди взорвали железнодорожный мост на участке Злин — Преров, подорвали возле Всетина три немецких воинских эшелона с оружием и боеприпасами. Действуя из засад, партизаны уничтожили восемь немецких грузовиков с военным имуществом. Мы разгромили небольшой гарнизон в селе Карловице, обезоружили роту венгерских солдат на дороге Злин — Всетин. Взорвали два склада с боеприпасами.

Это только начало. Численность наших отрядов растет с каждым днем. В дальнейшем партизаны намечают усилить удары по немецким коммуникациям. Но впереди зима. У нас нет теплого обмундирования. Не хватает медикаментов и продовольствия. Местное население помогает нам в меру сил. Но мы не хотим брать продовольствие бесплатно, мы просто не имеем на это права. Поэтому нам нужны деньги, чтобы расплачиваться с крестьянами.

Люди молча слушали Ушияка. Некоторые понимающие поддакивали. А когда он кончил говорить, поднялся представитель города Брно.

— То ясно, — сказал он. — Теплую одежду и деньги мы соберем. Но партизанская война — это очень мало. В Моравии надо поднимать людей на восстание. Брновский военный гарнизон готовит вооруженное восстание под руководством генерала Лужа. Нам надо объединить свои силы. Надо поднять восстание и в других городах. Время для этого подходящее. Много немецких дивизий ушло из Моравии в Словакию, много отправилось на восточный фронт. Сегодня в Моравии боши не имеют больших сил. Так давайте пользоваться моментом, давайте ставить вопрос о вооруженном восстании на Моравской земле...

Делегаты других городов тоже высказались в поддержку этого предложения.

— А хватит ли у вас оружия, хватит ли людей? — спросил Ушияк.

— Оружие добудем, и люди есть!

— Можем и вам людей дать!

— Берите наших людей!

— Надо организовать партизанскую бригаду!

Возгласы неслись со всех сторон.

После бурного обсуждения было принято единогласное решение: готовить на Моравии вооруженное восстание. Партизанский отряд имени Яна Жижки преобразовать в бригаду. От каждой подпольной организации послать в партизанскую бригаду по пятьдесят человек. В десятидневный срок собрать для партизан деньги и теплую одежду.

Мурзин стал прикидывать в уме, во что это выльется. По самым скромным подсчетам, в ближайшее время в бригаде должно появиться еще около семи тысяч бойцов. Надо подробнейшим образом спланировать их размещение, найти подходящие районы для базирования новых отрядов.

Довольно потирая руки, к нему подошел Ушияк. В его добрых голубых глазах, в простодушной улыбке сквозила радость.

— Скоро настоящую войну начнем, Юра, — сказал он.

— Это неплохо. Но как-то стихийно все получается. Разве такое восстание можно проводить без решения Центрального Комитета Компартии Чехословакии?

— Не беспокойся. Я уже говорил с товарищами. Предварительное решение о восстании принято нашим ЦК. Сейчас мы должны подробно разобрать все организационные вопросы, а потом окончательный план будет представлен на утверждение в ЦК Компартии. Товарищи просят разрешения воспользоваться нашей радиостанцией, чтобы по ней передать сигнал к вооруженному восстанию.

— Что ж, если на то будет решение вашего ЦК, мы будем его выполнять. Но об этом надо немедленно сообщить и советскому командованию. В Москве должны знать о наших планах.

— Да, да. Иначе я и не мыслю. Сейчас в Москве находится Клемент Готвальд. Наш подпольный ЦК имеет с ним надежную связь. Без его указания восстание не может начаться...

К Ушияку подошел молодой высокий чех и, взяв его под руку, начал что-то рассказывать. Улавливая отдельные знакомые слова, Мурзин понял, что разговор идет о партизанском отряде Грековского.

Ушияк внимательно выслушал собеседника и тут же представил его Мурзину:

— Знакомься, Юра. Это слесарь Всетинского военного завода Карел Гопличек. Он же руководитель подпольной коммунистической организации Всетина.

Мурзин встал и пожал чеху руку. А Ушияк продолжал:

— Судруг Гопличек говорит, что наши люди из отряда Грековского взорвали прошлой ночью трансформатор Всетинского оружейного завода у деревни Яблунка. Теперь, уже второй день, завод не работает. И не будет работать еще двое суток, пока не восстановят этот трансформатор.

— Та-ак! Слушай, Ян. Это хорошая мысль. Я видел в горах много высоковольтных линий. Нам надо взрывать металлические опоры электропередач. Представляешь, сколько заводов будет остановлено в Зволене, Всетине, Моравской Остраве, пока немцы восстановят эти линии?

— Ано, ано! Мы обязательно должны это делать.

— А теперь пусть Карел Гопличек скажет, сколько оружия он может передать партизанам со своего завода к началу восстания? — попросил Мурзин.

— Он говорит, что его ячейка выносит с завода каждый день по два автомата и около сотни патронов. Это, конечно, мало, — перевел Ушияк. — Но они сообщают Грековскому о каждом транспорте, который прибывает на завод за оружием. По его сведениям, Грековский уже захватил два немецких грузовика с боеприпасами. Надо организовать партизанские засады на дорогах в окрестностях Всетина, тогда можно добыть много оружия. А еще лучше, он предлагает атаковать ночью заводской склад. Сейчас его охраняют солдаты венгерской армии.

— Дельное предложение. Надо посоветоваться с Грековским, как это сделать.

В голове Мурзина зрели грандиозные планы будущих диверсий на территории Чехии и Моравии. А Карел Гопличек стоял рядом и думал: «Если бы я был не простым рабочим-слесарем, а директором Всетинского завода, с каким удовольствием передал бы я этим людям тысячи автоматов, чтобы скорее избавить родину от фашистов».

И конечно же, не предполагал тогда коммунист Карел Гопличек, что пройдет всего несколько лет и народная власть, за которую он боролся, поставит его директором Всетинского завода. Только в новой Чехословацкой Социалистической Республике этот завод будет выпускать не оружие, а бесчелночные ткацкие станки для легкой промышленности братских стран социализма.

Но прежде чем это случилось, пришлось пролить еще много крови...

 

VI

Над Прагой моросил мелкий, колючий дождь. В пражских Градчанах возле Чернинского дворца выстроилась вереница легковых автомобилей. Рядом со сверкающими черным лаком массивными «мерседесами» и «опель-адмиралами» на небольшой площадке разместились машины чином пониже: «вандереры», «опель-капитаны» и «татры». Они только что доставили своих хозяев к шикарной резиденции статс-секретаря протектората Чехии и Моравии Карла Германа Франка и теперь терпеливо ждали их возвращения.

Редкие прохожие, попав на эту площадь, ускоряли шаг, стараясь побыстрее ее миновать. Здесь, как и много столетий назад, веяло смертью. В средние века на этой площади казнили инакомыслящих. Трупы зарывали тут же. Во время земляных работ здесь находили человеческие скелеты. Но все они были без черепов, — отрубленные головы выставлялись на всеобщее обозрение, а потом их зарывали в другом месте. И хотя времена средневекового варварства давно миновали, с появлением в Праге группенфюрера СС Карла Германа Франка площадь эта вновь и с еще большей силой обрела свою страшную славу. Именно отсюда, из Чернинского дворца, отправлялись на свой варварский промысел на чешской земле помощники смерти в черных мундирах СС.

В наступающих сумерках часы на башне Лоретты пробили семь. Над площадью разнесся приятный перезвон колокольчиков. А в это время под сводами Чернинского дворца, расписанного кистью знаменитого художника Райнера, началось экстренное совещание ответственных руководителей службы безопасности, СС и полиции протектората Чехии и Моравии.

На потолке просторного зала заседаний красовалась фреска, изображавшая «Гибель титанов», а под ней в удобных полумягких креслах разместились генералы и полковники немецкой службы безопасности: штурмбанфюреры, оберштурмбанфюреры, штандартенфюреры и другие обер-фюреры СС и полиции. Еще до появления Франка его заместитель бригаденфюрер СС фон Бургсдорф предупредил присутствующих:

— Партайгеноссен! Прежде чем выступит господин статс-секретарь, мне поручено передать вам, что все, о чем он будет говорить, касается секретных государственных дел чрезвычайной важности. Любое разглашение сведений о сегодняшнем заседании будет караться смертью или лишением свободы как измена родине. Убедительно прошу вас не считать это предупреждение пустой формальностью. От имени статс-секретаря предупреждаю, чтобы за стены этого зала не проникло ни единого слова. За это несут ответственность все без исключения. По окончании заседания каждый из присутствующих должен подтвердить принятое на себя обязательство подписью на протоколе. Напоминаю, что всякие письменные заметки воспрещены!

Вслед за этим в сопровождении адъютанта появился сам Карл Герман Франк. Его высокая, статная фигура проплыла через весь зал, возвышаясь над черно-коричнево-зелеными фашистскими мундирами. Статс-секретарь протектората взошел на трибуну и обратился к собравшимся:

— Господа! Партайгеноссен! Будущее империи зависит от нашей способности удержать завоеванные территории. И тут многое зависит от того, как мы поведем себя в это трудное для империи время. Победоносная армия фюрера из-за недостатка людских резервов вынуждена сокращать фронт. Но наше положение крепко, хотя в настоящих условиях и появились кое-какие трудности. Болгария, Румыния и Финляндия не являются более нашими союзниками. А русские армии столпились возле нашего дома. Англичане и американцы наращивают свои усилия как в Италии, так и во Франции.

Но великая Германская империя Адольфа Гитлера твердо стоит на ногах. Доблестные солдаты фюрера силой оружия подавили словацкое восстание. Безвольное, изжившее себя правительство регента Хорти, которое в любую минуту могло нас предать, больше не существует. Вместо него Венгрией управляют наши друзья из партии «Скрещенные стрелы». В скором времени германская армия получит новое секретное оружие, и тогда на фронтах войны должен наступить коренной перелом. Враги Германской империи захлебнутся в собственной крови. Они еще почувствуют силу наших ударов. По понятным причинам я не могу раскрыть вам всех планов германского командования, но хочу сказать, что английским десантам во Франции готовится второй Дюнкерк.

Я сослужил бы плохую службу фюреру и фатерланду, если бы призывал вас к самоуспокоенности и беспечности. Сегодня, как никогда, мы должны и здесь напрячь все свои силы. В нынешней сложной обстановке Чехия и Моравия должны внести свой вклад в общее дело победы Германии в этой войне. И мы выполним свой долг перед фюрером!

Дело в том, что коммунистические банды партизан все еще действуют в горах Словакии. Некоторые из них посмели перейти моравскую границу. Крупная банда, руководимая нашими врагами, при поддержке местных коммунистических ячеек терроризирует население Моравии в районах Всетина, Моравской Остравы и Злина. Отсюда прямой путь к подпольному движению террористов, цель которого — подорвать мощь империи и всадить нам кинжал в спину в самый разгар нашей исторической битвы с большевизмом.

В последние дни в Моравии и Чехии особенно ощущается саботаж чехов на заводах и фабриках, в шахтах и рудниках. Совершаются террористические акции против солдат и офицеров германской армии. Террористы взрывают железнодорожные мосты, нападают из-за угла на преданных нам людей, пускают под откос воинские эшелоны.

В последних донесениях секретной службы СД откровенно говорится, что, несмотря на чувствительные удары, нанесенные нами подпольным коммунистическим организациям, их влияние и активность возрастают с каждым днем.

И в этом повинны мы, немцы. Потому что не все немцы, приехавшие в Чехию и Моравию, осознали, что здесь им предстоит сражаться, что здесь они тоже находятся на поле боя. Чехам прежде всего надо показать, кто здесь хозяин, чтобы они знали раз и навсегда, что решающее слово принадлежит здесь рейху, представленному именно вами, господа. Империя не позволит шутить с собой — она здесь хозяин. А это значит, что ни один немец не спустит ничего чеху, что он будет действовать таким же способом, каким он действовал у себя в рейхе по отношению к евреям.

Среди вас не должно быть такого немца, который симпатизировал бы чехам. Представьте себе, что было бы, если при решении еврейского вопроса в рейхе мы симпатизировали бы евреям? Чех должен видеть, что немец господин — господин с головы до ног!

Карл Герман Франк отпил из стакана немного воды, вытер носовым платком вспотевший покатый лоб и продолжал:

— Директива фюрера по-прежнему гласит: «Надо со всей определенностью и решительностью обеспечить полное понимание чешским населением своей подчиненности империи и необходимости покоряться ей. Немцы, со своей стороны, должны знать, что эта территория составляет часть империи и что они пользуются здесь всеми правами и играют руководящую роль».

Итак, сегодня мы должны сказать чехам прямо: любишь ты нас или нет, веришь ты в будущую государственную самостоятельность Чехии и Моравии или нет, но сейчас пойми одно: ты только повредишь себе, если будешь сопротивляться или думать о каком бы то ни было восстании. Мы должны разъяснять средствами пропаганды и другими мероприятиями, причем достаточно выразительно, что чехам выгоднее всего добровольно работать, пусть даже они и питают тайную надежду, что, если дела нашей империи пошатнутся, они снова получат свободу.

Мне нужно, чтобы чешский рабочий работал, чтобы он в полной мере участвовал в военных усилиях Германской империи. Мне нужно полностью использовать чешскую рабочую силу в здешней мощной военной промышленности, чтобы продолжать наращивать производство вооружения для доблестной армии фюрера.

И в это напряженное для империи время полиция безопасности и служба безопасности должны проявлять максимум жестокости, чтобы подавить малейшие попытки чехов к саботажу наших мероприятий. Мы не должны останавливаться ни перед чем. Я уже распорядился выделить соответствующие карательные подразделения СС для немедленной ликвидации партизанских банд в промышленных районах Моравии. Эти банды должны быть уничтожены незамедлительно. Меня не интересует, кто их послал. Правительство доктора Бенеша из Лондона или большевики из Москвы. И те, и другие — наши враги, с которыми мы ведем смертельную битву.

Я уже объявил жителям Чехии и Моравии, что не остановлюсь ни перед какими жертвами, чтобы до конца очистить эту землю от партизанских бандитов и тех, кто их здесь поддерживает. Но, видимо, мое предупреждение истолковано чехами как пустая угроза. Пусть же теперь они пеняют сами на себя. Я приказываю вам беспощадно сжигать дотла селения, в которых будут обнаружены партизаны. Все взрослое население этих сел должно подвергаться полному уничтожению. Только такими мерами устрашения мы сможем навести порядок в Чехии и Моравии и таким образом выполним свой долг перед фюрером! Хайль Гитлер! — Франк резко выбросил вперед правую руку.

— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! — рявкнули в ответ десятки глоток.

Карл Герман Франк умолчал, конечно, о том, что, вытащив из сейфа старую стенограмму выступления бывшего имперского протектора Гейдриха, изучал ее сегодня весь день. Эту речь Гейдрих произнес на третий день своего пребывания в Праге, в этом же самом зале. И статс-секретарь протектората без всякого стеснения почти дословно использовал в сегодняшнем своем выступлении многие выдержки из этой стенограммы, оставшейся после убийства Гейдриха.

И теперь, окрыленный своим величием, о котором бывший книготорговец из Карловых Вар когда-то не мог и мечтать, он стоял на трибуне и благосклонно улыбался всей этой ревущей ораве своих подручных.

— Я хочу лишь добавить, — сказал он, когда зал утих, — вам должно быть ясно, что чешско-моравское пространство не может больше оставаться на таком положении, которое позволяло бы чехам думать, что это их территория... В германской истории Чехия и Моравия были сердцем империи... И именно отсюда чаще всего вонзали нож в спину империи. Но на этот раз ничего подобного не должно повториться!

И эти слова тоже принадлежали не Франку, а Рейнгарду Гейдриху, которого чешские патриоты заставили замолчать навсегда.

Дальнейшее уже происходило в кабинете статс-секретаря. Здесь собрались лишь самые крупные деятели СС и СД протектората — приближенные Карла Германа Франка: начальник управления гестапо, руководитель службы безопасности, шеф тайной полевой жандармерии, несколько высших чинов СС и начальники гестапо городов Злин, Брно, Острава и Всетин.

Со стоянки автомашин перед Чернинским дворцом давно уже исчезли «вандереры», «опель-капитаны» и «татры». Но до поздней ночи продолжали стоять величественные «мерседесы» и «опель-адмиралы». Во дворце намечались конкретные мероприятия по массовому уничтожению всех непокорных в Чехии и Моравии.

Шеф гестапо штандартенфюрер Гешке доложил Франку:

— Временные успехи русских на восточном фронте, видимо, неправильно истолкованы населением Чехии и Моравии. Местные жители считают, что мы уже не в состоянии навести должный порядок на территории протектората. Только этим следует объяснить небывалый рост подпольных групп сопротивления на этой земле. По докладам моих агентов, такие нелегальные группы создаются почти во всех городах протектората Чехии и Моравии. В горных районах создаются партизанские банды, а жители сел и деревень поддерживают их не только морально. Они снабжают эти банды продовольствием и посылают своих селян для пополнения. Открытое сопротивление германским войскам принимает все более массовый характер. Должен заметить, что выявление этих бандитов и коммунистических агентов — довольно нелегкое дело. Днем они покорно, словно ангелы, снимают шапки перед солдатами фюрера, а ночью стреляют им в спину...

Единственный глаз Карла Германа Франка сощурился и глянул на Гешке со злой иронией.

— Дорогой Гешке, уж не собираетесь ли вы подать в отставку? Неужели вы совсем разучились работать?

— Как вам будет угодно, господин статс-секретарь, — покорно сказал шеф гестапо. Вид у него был довольно унылый.

— Господа! — обратился Карл Герман Франк ко всем присутствующим. — Штандартенфюрер Гешке нуждается, видимо, в добром совете. И я готов помочь ему выйти из затруднительного положения. Я глубоко убежден, что для борьбы, я бы даже сказал, для успешной борьбы с любыми антигерманскими группировками в первую очередь необходимо возглавить эти самые группировки. — Он сделал паузу и оглядел всех присутствующих, проверяя, какое впечатление произвели на них его слова. Он рассчитывал на эффект. Слова его, кажется, действительно произвели впечатление, и статс-секретарь остался доволен. Он продолжал: — Да, да! Именно возглавить, господа. И тогда наши враги придут к нам сами.

— Благодарю вас, господин группенфюрер. Как всегда, все гениальное очень просто. Я приношу извинения за то, что сам не додумался до такой простой идеи. — Гешке поклонился в сторону Франка.

— Но это действительно гениально! — воскликнул шеф гестапо города Брно штурмбанфюрер Козловский. — Если позволите, господин группенфюрер, у меня есть превосходная кандидатура для этой цели.

Все головы повернулись в сторону невысокого лысеющего штурмбанфюрера, на глазах которого поблескивали стекла пенсне. Для присутствующих не было секретом, что польский немец Козловский пользовался особым расположением Карла Германа Франка.

— Кого вы имеете в виду? — спросил Франк, разглядывая поднявшегося с кресла штурмбанфюрера Козловского.

— Вы должны его помнить, господин статс-секретарь. Это тот самый человек, который еще в тысяча девятьсот сорок первом году выдал нам нелегальную коммунистическую организацию в городе Брно. До недавнего времени его использовали в качестве камерного агента в берлинской тюрьме. Такая работа ему пришлась не по вкусу, и он прислал мне письмо, в котором сообщил, что прекрасно знает местные условия и мог бы стать полезным на Моравской земле. Я взвесил это предложение и запросил его из Берлина. Теперь он находится в моем распоряжении. Этот человек прекрасно знает условия коммунистического подполья, сейчас он нащупывает старые связи. Это блестящая кандидатура, чтобы возглавить патриотическое движение чехов. Эти бандиты устремятся к нему, как мотыльки на свет лампы...

— Как его имя?

— Я зову его Франта Великий, господин статс-секретарь.

— Хорошо! Действуйте. Я думаю, у вас не будет возражений? — обратился Карл Герман Франк к штандартенфюреру Гешке.

— Нет, нет. Это агент сто пять. Его очень высоко оценивали в Берлине. А теперь я хотел бы добавить, что мой доверенный человек уже вошел в партизанскую банду, которая действует возле Всетина.

— Кто же руководит этими бандитами? — поинтересовался Франк.

— Пока мне известно только, что партизанская банда действует под именем Яна Жижки. Командует ими советский парашютист. Его фамилии мы пока не знаем. Но я имею словесный портрет. Он ходит в черной кожаной куртке. Носит черные усы и бороду! Звание его пока неизвестно. Но по тому, как умело руководит он боевыми операциями этих бандитов, можно полагать, что звание у него немалое.

— Генерал, что ли? — шутливо спросил Франк.

— Может быть, и генерал, — вполне серьезно ответил Гешке. — В недавних боях возле моравско-словацкой границы эти бандиты под его руководством уничтожили более шестисот наших солдат и офицеров. Тогда нам удалось их разбить. Но теперь у них, кажется, еще больше сил. А наши гарнизоны ослаблены... Я думаю, надо объявить местным жителям, что за голову этого командира мы заплатим большие деньги.

— Но как же его назвать? — уже сердито повторил Франк.

— Один из моих агентов называет его «Черный генерал».

— Ну, это уже становится смешным, — возразил Франк. — Генерал Гоффле, командующий оккупационными войсками в Словакии, говорил мне, что словацкими партизанами тоже командует какой-то Черный генерал. Не может же он один быть и в Словакии, и в Моравии?

— Я думаю, он мог перебраться из Словакии к нам в Моравию.

— Но генерал Гоффле утверждает, что словацкие партизаны по-прежнему досаждают ему в Словакии. Они скрываются в горах и в удобные моменты совершают атаки на наши коммуникации.

— Какая нам разница. Пусть имя Черный генерал будет условно.

— Зачем условно? — перебил шефа гестапо руководитель службы безопасности, листая свою записную книжку. — Сегодня мои люди доложили мне, что партизанской бандой командуют двое. И вот их имена... — Наконец он нашел нужный листок и, надев очки, сказал твердым голосом: — Один из них надпоручик чехословацкой армии Ян Ушияк, а второй — советский партизан, офицер Мурзин. Он в звании капитана или майора.

— И этим сведениям можно верить? — спросил Карл Герман Франк.

— О да, экселенц. Мои люди не ошибаются. Эти данные мне сообщил начальник полиции безопасности в городе Злин оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке. Тот самый, что исполнял раньше обязанности комиссара гестапо в Кобленце и Висбадене. Еще тогда я привык ему верить.

— Вот и хорошо. Завтра же я передам в ваше распоряжение несколько батальонов СС из частей Пражского гарнизона, подчиню вам гарнизоны Всетина и Злина, а также группы тайной полевой полиции. На большее пока не рассчитывайте. Командующий группой армии «Центр» генерал-полковник Шернер не даст нам сейчас ни одного солдата. Весь свой резерв он перебрасывает из Моравии в Польшу. Поэтому уничтожать партизанских бандитов нам придется своими силами.

— Будет исполнено, экселенц! — Руководитель службы безопасности поднялся с кресла, снял очки, склонился в услужливой позе.

— А вы, — обратился Франк к шефу гестапо, — нацельте своих людей на подпольные коммунистические ячейки. И в первую очередь займитесь промышленными центрами. Меня беспокоят Моравская Острава, Брно, Злин, Прага. И действуйте безотлагательно.

В полночь, когда часы на башне Лоретты пробили двенадцать, Карл Герман Франк закончил совещание и распрощался со своими подручными. Потом он погасил лампу и, подойдя к окну, отбросил плотную штору. Перед ним во мраке лежал затемненный город. От подъезда дворца, поблескивая притушенными синими фарами, одна за другой отъезжали машины и стремительно исчезали в ночной мгле. Тревожный перезвон колокольчиков лореттанского монастыря вновь прозвучал над опустевшей площадью.

Рано утром в спальне Франка затрезвонил правительственный телефон. Франк торопливо протянул руку и снял трубку.

— Будете говорить с Берлином, — послышался гортанный женский голос.

Франк соскочил с постели, одной рукой дотянулся до халата, набросил его на плечи. Ноги долго не могли нащупать ночные туфли.

— Гут морген, дорогой Франк! — прозвучал в трубке приглушенный расстоянием голос рейхсфюрера Гиммлера.

— Гут морген, гут морген! — растерянно, еще не совсем очнувшись от сна, ответил статс-секретарь протектората.

Между тем Гиммлер продолжал:

— Час назад в ставке фюрера закончилось совещание. Приняты важные стратегические решения. Только что генерал-фельдмаршал фон Шернер вылетел в Прагу. Он проинформирует вас подробнейшим образом. Исходя из сложившегося положения на территории протектората Чехии и Моравии, дорогой Франк, я настоятельно напоминаю вам о вашей личной ответственности перед рейхом за спокойствие и порядок в протекторате...

Губы Франка напряженно сжались. «Видимо, произошло что-то серьезное, если рейхсфюрер Гиммлер предупреждает меня об ответственности. Он, кажется, так взволнован, что назвал генерал-полковника Шернера генерал-фельдмаршалом», — подумал Франк.

— До меня дошли сведения, что в горах Моравии появились партизаны. Это правда, Франк?

— Да. Но через несколько дней от них не останется и следа, господин рейхсфюрер. Я уже принял экстренные меры.

— Дорогой Франк! Надеюсь, вы понимаете, что наряду с Силезией Моравский промышленный район представляет для империи огромную ценность. Мы не имеем права подпускать партизан к этой сырьевой и промышленной базе. В вашем распоряжении достаточно сил полиции и службы безопасности. Уверен, что в самое ближайшее время вы сможете донести мне об уничтожении партизанских банд.

— Яволь!

— А как настроение чехов у вас в Праге?

— У нас все спокойно, — соврал Франк. «Неужели только за этим Гиммлер позвонил мне так рано? Видимо, здесь что-то кроется».

— Хорошо, дорогой Франк! До свидания. Да, не забудьте поздравить генерала Шернера. После совещания в ставке фюрер подписал приказ о присвоении ему звания генерал-фельдмаршала. Постарайтесь повидать его сегодня же, чтобы быть в курсе всех планируемых мероприятий.

— Яволь!

Франк дождался, пока Гиммлер положил трубку, после чего опустил на рычаг и свою. За окнами брезжил рассвет. Стрелки часов показывали половину седьмого, но спать уже не хотелось. Решив встретить генерал-фельдмаршала Шернера на Пражском аэродроме, Франк вызвал автомобиль и принялся одеваться.

На аэродром он успел как раз вовремя. Трехмоторный транспортный «юнкерс» только что приземлился и заруливал на стоянку, где суетились техники. Несколько генералов вермахта толпились поодаль, возле своих автомобилей. Среди них Франк разглядел чуть сгорбленную фигуру генерала Нацмера — начальника штаба группы армий «Центр». Приказав шоферу подъехать вплотную к ним, Франк важно выбрался из машины, миновал расступившихся генералов, застывших в фашистском приветствии, и подошел к Нацмеру.

— Можете поздравить своего шефа, — сказал он громко, стараясь перекричать шум работающих моторов «юнкерса».

В этот момент летчик выключил все три двигателя. Разом оборвался надрывный гул, и в наступившей тишине, за легким посвистом вращающихся винтов, послышался спокойный голос генерала Нацмера:

— С чем поздравить, господин группенфюрер?

— Сегодня ночью фюрер присвоил Шернеру звание генерал-фельдмаршала.

— О! Это большая честь и для всех нас. Господа! — обратился Нацмер к остальным генералам. — Командующему присвоено звание генерал-фельдмаршала.

Но присутствующие не успели выразить своих чувств. На борту «юнкерса» распахнулась дверца, чьи-то проворные руки опустили на землю трап, и в зияющем квадратном отверстии показалось надменное волевое лицо новоиспеченного генерал-фельдмаршала.

Все генералы, за исключением Нацмера и группенфюрера Франка, словно провинившиеся солдаты, вытянулись в струнку. Генерал-фельдмаршал небрежно вскинул правую руку и, не обращая внимания на ответные приветствия, повернулся спиной и стал осторожно спускаться по металлической лесенке.

Карл Герман Франк первым кинулся ему навстречу. За ним следовал генерал Нацмер. Остальные словно окаменели в неподвижных позах. Франк, склонившись над протянутой рукой Шернера, пожал ее и восторженно проговорил несколько слов, поздравляя генерал-фельдмаршала с новым званием.

— Господин группенфюрер! Я всегда восхищался осведомленностью службы безопасности, но ничего подобного не предполагал, — сухо сказал Шернер. — Всего два часа назад фюрер присвоил мне это звание. Никаких сообщений по радио еще не было. Я понимаю, что о моем вылете из Берлина вас мог информировать генерал Нацмер. Но откуда вам известно о моем новом звании? Как видите, я еще не успел сменить знаки различия.

— Я верю, господин генерал-фельдмаршал, что вы были всегда хорошего мнения о нашей службе безопасности. Теперь у вас есть все основания думать о ней еще лучше, — уклончиво ответил Франк.

— Вы не так меня поняли, дорогой Франк. — Шернер едва приметно усмехнулся. — Я восхищен вашей осведомленностью, но никак не работой. Я даже вынужден был сообщить в ставке о партизанских бандах, которые действуют в тылу моей группы армий.

Теперь Карл Герман Франк понял, откуда Гиммлер узнал о партизанах в Моравии. Проглотив эту пилюлю, он ответил:

— О партизанах можете больше не беспокоиться, господин генерал-фельдмаршал. Я уже доложил рейхсфюреру Гиммлеру, что через несколько дней они будут полностью уничтожены. Рейхсфюрер поставил меня также в известность, что вы проинформируете нас о совещании в ставке.

— Да, да, дорогой Франк! Правда, я намеревался сделать это несколько позже. Но очень хорошо, что вы здесь. Я не собираюсь долго задерживаться в Праге. Садитесь ко мне в машину, — Шернер кивнул на подкативший вплотную к самолету автомобиль. — Мы переговорим в дороге.

Перебросившись несколькими фразами со своим начальником штаба, Шернер поздоровался за руку с остальными генералами и забрался на заднее сиденье огромного «мерседеса». Машина мигом рванулась с места. Разбрызгивая колесами осеннюю грязь, «мерседес» помчался к воротам пражского аэродрома. Вслед за ним погнал свою машину и шофер Франка.

— Так вот, дорогой Франк! Фюрер высоко оценил успешную оборонительную операцию, проведенную группой армий «Центр». Как вам известно, русские до сих пор топчутся в Карпатах. Их наступательная операция, предпринятая с целью помочь восставшим словакам, провалилась.

Это им, моим доблестным солдатам и офицерам, обязан я званием генерал-фельдмаршала...

Как известно, русский медведь долго раскачивается. В ближайшее время на восточном фронте вряд ли возможно крупное наступление русских армий. Таким образом, взвесив сложившуюся обстановку, фюрер принял новое волевое решение. Учитывая, что война на два фронта никогда не приносила успеха Германии, он решил бросить все имеющиеся резервы на западный фронт. Мы должны молниеносным ударом опрокинуть англо-американские войска и вновь сбросить их в море.

Для такой операции потребуется много сил. Поэтому часть наших дивизий передается из группы армий «Центр» в распоряжение генерала фон Мантейфеля и генерала Венка. В ближайшие дни необходимо быстро и скрытно перебросить эти дивизии на западный фронт. Потребуется максимальное напряжение железнодорожного транспорта. И вам надлежит принять меры по охране наших коммуникаций. Только в этом смысле я вынужден был упомянуть о партизанах на совещании в ставке.

— О намерении фюрера разгромить англо-американцев я слышал уже несколько дней назад от имперского протектора. Но я не полагал, что для этого нам придется перебрасывать войска из Чехии и Моравии.

— Как ни жаль, но это приказ ставки, и мы будем его выполнять. От вас требуется лишь обеспечить тылы моей армейской группы от нападений партизан и подрывной деятельности саботажников, а за фронт можете не волноваться. У меня будет достаточно сил, чтобы пресечь любое наступление русских. После переброски на запад нескольких дивизий под моим командованием остается еще миллионная армия.

«Мерседес» уже мчался по узким улочкам Праги. За пуленепробиваемыми стеклами автомобиля мелькали дома, прохожие на тротуарах. Припоминая разговор с рейхсфюрером Гиммлером, Карл Герман Франк думал о карательной экспедиции против партизан, о срочных мерах, которые следует провести для искоренения саботажников и террористов.

— Да! В борьбе с этими бандитами, пожалуй, очень мог бы пригодиться оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени, — осторожно, словно размышляя вслух, проговорил Франк.

— О Скорцени надо пока забыть. Фюрер поручил ему исключительно трудную операцию. Это было решено на совещании в моем присутствии.

Франк вопросительно посмотрел на генерал-фельдмаршала Шернера, но ничего не прочел на его лице. Многозначительно кашлянув, Шернер перевел разговор на другую тему. Пронзительно сигналя, «мерседес» приближался к пражским Градчанам.

 

VII

На горе Чертов млин, где располагались штаб и основная база партизанской бригады имени Яна Жижки, царило необычайное оживление. От бункера к бункеру сновали люди, выносили из подземных укрытий оружие, вещевые мешки с продуктами и толовыми шашками.

Солнце не успело еще скрыться за вершинами поседевших от снега гор, когда перед штабной землянкой выстроилось несколько небольших партизанских групп. По решению командования бригады эти группы должны были отправиться в различные районы Чехии и Моравии, чтобы по примеру Степанова и Грековского создать там крупные, боеспособные партизанские отряды.

Ян Ушияк обратился к партизанам с напутственной речью.

В первой шеренге одной из групп стояла невысокая, хрупкая на вид, совсем еще юная девушка. Это была Ольга Франтишкова. Она вступила в отряд еще под городом Мартин, отличилась в боях с карателями, вместе с другими проделала нелегкий путь из Словакии к подножию Бескидских гор. Теперь ее назначили командиром будущего партизанского отряда, которому предстояло действовать в районе города Кромериж.

Задача у Ольги была не из легких: ведь отряд еще предстояло создать. Надо было проверить каждого, кто придет в него, научить людей пользоваться оружием, сделать из вчерашнего крестьянина, рабочего или конторщика-горожанина настоящего бойца-партизана. Трудные испытания ждали впереди Ольгу. И Мурзин, краем уха прислушиваясь к речи Ушияка, вглядывался в нежное, но строгое лицо Ольги и в десятый раз задавался одним и тем же вопросом: «Выдержит ли?» И сам отвечал себе: «Выдержит! Девка с характером. И хлопцы ее слушаются!»

Вместе с Ольгой в ее группе уходили чехи Пепек и Вернер и бежавший из фашистского плена русский солдат Сергей Жуков. Тоже надежный, испытанный в боях народ. Будущий отряд должен был называться «Ольга».

Командиром другой группы партизан, направлявшейся в район Визовицы — Плоштина, был назначен летчик-истребитель Петр Будько — воспитанник Чугуевского авиационного училища, острослов и храбрец. За него Мурзин был абсолютно спокоен.

Ян Ушияк закончил свою речь и обратился к Мурзину:

— Юрий-братор! Может быть, ты что-нибудь скажешь?

— Нет, Ян. Ты сам уже все сказал. Разве что у кого-нибудь вопросы будут.

Но вопросов не было. Все понимали свою задачу. Начали прощаться. Группы смешались. Партизаны обнимались, пожимали друг другу руки, обменивались короткими напутственными словами. В это время из лесу показался один из дозорных и, запыхавшись, подбежал к Ушияку.

— Пан велитель! Мы там одного парня задержали. Петром назвался, вас спрашивает, — доложил он.

— Веди сюда, — распорядился Ушияк и повернулся к Мурзину. — Сейчас, Юрий-братор, я тебя с хорошим человеком познакомлю. Давно хотел это сделать, как раз теперь выпал случай.

Партизанские группы одна за другой скрылись в поредевшем осеннем лесу. А через некоторое время дозорный привел на поляну к штабному бункеру высокого, большелобого, с гладко зачесанными назад волосами парнишку. На вид ему было не больше шестнадцати: ямочки на щеках и пушок на верхней губе, к которой еще не прикасалась бритва, выдавали его возраст. И улыбка у него была мальчишеская: доверчивая, открытая.

— Знакомься, Юрий-братор! Это и есть наш Петр, — представил Ушияк парнишку.

— Честмир Подземный! — проговорил тот, протягивая Мурзину руку.

— А Петр — это его партизанская кличка, — пояснил Ушияк и спросил о чем-то паренька по-чешски. Тот ответил.

Ушияк перевел Мурзину:

— Он принес нам деньги и хочет сообщить кое-какие сведения.

Обняв паренька за плечи, Ушияк повел его к входу в штабную землянку.

В землянке Честмир Подземный подошел к большому деревянному столу и начал выворачивать свои потайные карманы. Неторопливо выкладывал он довольно объемистые пачки немецких оккупационных марок и чешских крон.

— Откуда столько? — полюбопытствовал Мурзин.

— Немного ребята собрали, остальные в полиции, — ответил Честмир по-чешски.

— Его подпольная группа разоружила полицию в Валашских Мезеричах. Забрали три автомата, шесть карабинов и эти марки, — перевел Ушияк.

— Рискованно действуют, — нахмурился Мурзин.

— Не, пан велитель. Без стрельбы обошлось. Всего шесть полицаев. Они просили, чтобы их крепче связали.

Подземный снова улыбнулся своей открытой, подкупающей улыбкой. На щеках еще отчетливее обозначились ямочки.

Ушияк сложил пачки денег в небольшой металлический ящик, в котором хранилась вся казна отряда.

Мурзин попросил:

— Переводи, Ян. Хочу с ним поговорить. Сколько ему лет?

Петр отвечал охотно.

— Скоро двадцать исполнится.

— И давно он в подпольной группе работает?

— С восемнадцати. Раньше его брат в подпольной организации компартии работал. А в сорок втором году его гитлеровцы расстреляли. Вот он и решил тогда заменить брата. Связался с его друзьями. Они его в группу зачислили. А теперь он сам руководитель подпольной диверсионной группы.

— Та-ак! А отец его знает об этом?

Когда Ушияк перевел вопрос Мурзина, Подземный усмехнулся. Но вдруг лицо его стало грустным.

— Его отец с тридцать девятого года в концлагере, — сказал Ушияк после паузы. — В Ораниенбурге, это возле Берлина. Неизвестно, жив ли он, давно писем не было.

— А что, им разрешают переписываться?

— Разрешают один раз в два месяца. Только писать надо на немецком языке. Петр этот язык знает, а отец нет. Ему письма сына товарищ читает, он же и за отца пишет.

— Та-ак! Сколько же в его группе людей?

— Теперь больше пятидесяти человек. На этих ребят положиться можно, — уже от себя добавил Ушияк. — У него, Юра, и фамилия правильная. Одно слово Подземный. То значит — он под землей пройдет, когда надо, а задание выполнит. Со Всетинского военного завода оружие и динамит доставал, с Пражским подпольным центром связь устанавливал. Здесь, в Валашском крае, он большим доверием пользуется у руководителей центра. Не смотри, что молодой. За брата и за отца мстит бошам...

Подземный поднялся с табуретки и стал застегивать пуговицы потрепанной куртки, собираясь в обратный путь. Ушияк стал его отговаривать. Нарвешься в ночное время на немецкий патруль, потом не выкрутишься.

— Верно, верно, — поддержал Ушияка Мурзин. — Пусть раздевается, сейчас чай вскипятим. Вместе поужинаем...

Подземный согласился.

Далеко за полночь затянулась беседа. Молодой чех расспрашивал о жизни в Советском Союзе, поделился своей мечтой — после окончания войны пойти учиться в Пражский университет. Умолкли они лишь тогда, когда Ян Ушияк сердито пробурчал, что ему надоела роль переводчика и хочется спать.

Украинский штаб партизанского движения одобрил деятельность командования бригады имени Яна Жижки по расширению партизанской борьбы на территории протектората Чехии и Моравии. В последней радиограмме генерал Строкач и Сланский поздравили Мурзина и Ушияка с награждением орденом Чехословацкий военный крест I степени. Предлагалось также немедленно отыскать в горах площадку для приема грузов с Большой земли. Самолеты должны были доставить партизанам новое питание для рации, взрывчатку, радиомины, противотанковые ружья и медикаменты.

Стояли последние дни бабьего лета. В прохладном воздухе солнце светило по-особому ярко. По ночам небо было чистым, звездным.

Чтобы не упустить благоприятную погоду, площадку для приема грузов необходимо было отыскать немедленно.

Густые сумерки опустились в горах, когда Ушияк и Мурзин вошли в огромную землянку, до отказа забитую партизанами. Здесь разместилось около ста человек. Вместе с вечерними сумерками землю окутал холод, который загнал сюда всех, кто был свободен от караульной службы и очередных диверсий.

Большая железная бочка из-под бензина, приспособленная под печку, раскалилась почти докрасна. Вокруг нее на нарах, на патронных ящиках плотным кольцом расположились партизаны. Одни сушили портянки, другие штопали износившееся белье, третьи просто курили. Над трехъярусными нарами, под самым потолком, висел плотный слой сизого махорочного дыма, перемешанного с копотью самодельных керосиновых ламп.

Завидев своих командиров, партизаны потеснились, уступая им место поближе к печке. Усевшись поудобнее на предложенный кем-то ящик и перебросившись парой шутливых фраз, Ушияк первым завел деловой разговор:

— Судруги! Кто из вас знает поблизости большую поляну, где можно принять грузы с Большой земли?

После недолгого молчания посыпались предложения. И сразу разгорелись жаркие споры, потому что каждый считал свое предложение лучшим. Мурзин молча прислушивался, взвешивал все «за» и «против». Многие из предложенных мест он знал и сам, о некоторых слышал впервые. Наконец партизаны единодушно признали, что лучшей площадкой для приема грузовых парашютов является та самая поляна на горе Княгиня, где когда-то английские самолеты бомбили их первый лагерь.

— Что ж, место, пожалуй, подходящее, — проговорил Мурзин. — Поляна большая. Кругом лес. И высота подходящая. Летчики издалека сигналы увидят.

Ушияк тоже согласился с этим предложением.

— Спасибо, судруги, за совет. Пойдем, Юра, на рацию, — сказал он Мурзину. — Надо теперь же сообщить в Киев координаты. Может, завтра ночью первые самолеты прилетят.

Попрощавшись с партизанами, они выбрались из землянки и тут же лицом к лицу столкнулись с надпоручиком Дворжаком.

— Добже, пан велитель! Я вас по всему лагерю разыскиваю, — обратился он к Ушияку. — В штабе сказали, что вы в землянку к партизанам пошли. А в какую, никто не знает. Я все обегал...

— Вернулся наконец, — перебил его Ушияк. — А мы уже беспокоились. Я думал, может, ты к бошам попал.

— Нет. Этого не случилось. Но до Праги добраться не так легко. Кругом немецкие патрули. В каждом поезде проверка документов. Во всех городах развешаны приказы Франка. Он за вашу голову большие деньги обещает. Нате вот, посмотрите. Я одно объявление со стены сорвал. — Дворжак передал Ушияку свернутый лист.

Но даже при ярком свете луны невозможно было что-либо разглядеть.

— Пойдем к нам в землянку, — предложил Ушияк, — там посмотрим.

Втроем они отправились по лесной тропинке. По дороге Дворжак рассказал, что встретился с представителями Пражского подпольного комитета компартии.

— Пражские товарищи хотят переговорить с вами лично. Прислали троих. Они остановились в селе Дольная Бычва у знакомого, — сказал Дворжак. — А завтра в восемь утра придут к стыку трех туристических троп возле опушки леса у замка на горе Княгиня.

— Та-ак! — Мурзин пристально посмотрел на Дворжака, но на непроницаемых очках того отражались лишь блики луны. — Послушай! А ты сам сходи туда утром и приведи этих людей куда-нибудь в другое место.

— Почему в другое? — торопливо спросил Дворжак. — Вы не хотите с ними встречаться? Я давно уже чувствую, что вы отвергаете любую связь с местными подпольными организациями.

— Постой, постой, — прервал его Ян Ушияк. — Я запрещаю тебе разговаривать с капитаном в таком тоне. — И, уже обращаясь к Мурзину, добавил: — Юра! Зачем в другом месте? Нам все равно надо пойти на гору Княгиня. Посмотрим площадку для грузов, наметим, где выставить людей, где разложить сигналы...

Разговаривая, они подошли к штабной землянке и в сопровождении Дворжака спустились в нее. Мурзин чиркнул спичкой, зажег фитилек светильника. Пламя тускло осветило землянку. Ушияк развернул принесенное Дворжаком объявление. Статс-секретарь протектората Чехии и Моравии доводил в нем до сведения жителей, что на территорию Моравии пробралась партизанская банда, которая совершает диверсии в районах Злина, Всетина и Моравской Остравы. Далее перечислялись страшные кары, ожидающие каждого, кто посмеет укрывать или поддерживать бандитов. А в конце объявления Карл Герман Франк обещал награду в сто тысяч крон тому, кто живым или мертвым доставит в руки германского командования партизанских командиров — надпоручика Ушияка и советского офицера Мурзина.

— Смотри-ка, Юрий-братор! Немцы уже и фамилии наши знают, — удивился Ушияк.

— Теперь им остается только узнать, где наша база, и тогда можешь с уверенностью ждать «гостей», — хмуро проговорил Мурзин.

— Ладно, Дворжак. Иди отдыхай, а утром приходи сюда. Пойдешь с нами на встречу с пражскими товарищами. Мы-то ведь их не знаем, — сказал Ушияк, отложив в сторону обращение Франка.

Оставшись вдвоем, Ушияк и Мурзин составили радиограмму в Киев, потом долго обсуждали вопросы, связанные с завтрашней встречей с пражскими товарищами. Даже укладываясь спать, продолжали они говорить об этом.

Рано утром в сопровождении Дворжака, прихватив с собой для охраны двенадцать партизан, Ушияк и Мурзин спустились с горы Чертов млин и стали подниматься по лесной туристической тропе на гору Княгиня.

Над землей стелился редкий туман. Чуть повыше, над лесом, он становился гуще. Сырой воздух неприятно холодил лицо и руки. Вскоре сквозь поредевший лес партизаны разглядели крутой косогор. На поляне сходились три туристические тропы, но на них никого не было видно.

— Ты ступай впереди, а мы пойдем за тобой на некотором расстоянии, — предложил Мурзин Дворжаку.

— Вы, наверно боитесь? Потому и хотите, чтобы я шел один.

— Иди вперед, раз тебе приказывают, — уже внушительнее сказал Мурзин и, расстегнув кобуру, вытащил пистолет. Он чувствовал, что сейчас что-то произойдет. Нет, это было не предвидение, просто каким-то внутренним чутьем он ощущал приближение опасности.

Дворжак неестественно дернул головой и покорно пошел вперед. Несколько поодаль за ним двинулись и остальные. Ушияк укоризненно покачал головой, но ничего не сказал Мурзину.

Дошли до середины поляны. Впереди, сквозь плотный туман прорезалась темная полоска густого леса. Навстречу партизанам вышли из-за деревьев три человека. Дворжак остановился, подождал остальных и, кивая на самого высокого из незнакомцев, сказал:

— Руководитель Пражского подпольного центра...

Но закончить фразу он не успел. Мурзин, разглядывавший гусиное перо на зеленой шляпе этого человека, увидел вдруг за его спиной вооруженных немцев. Они выбегали из леса и охватывали полукольцом столпившихся партизан.

— Засада! — крикнул он, хватаясь за автомат.

Дворжак и «представители пражского подполья» метнулись в сторону, мигом скатились в небольшой овражек. И тут же перестук пулеметных очередей врезался в тишину. Пули пронзительно засвистели над головами.

Мурзин кинулся на землю и дал по немцам длинную очередь. Открыли огонь и другие партизаны.

— Отходим назад! — крикнул Ушияк.

Короткими перебежками, отстреливаясь на ходу, они устремились назад через поляну к лесу. Но и там уже были немцы. Из-за деревьев вспыхивали желто-зеленые огоньки автоматных очередей. Партизаны, продолжая отстреливаться, ринулись в сторону, к обрыву. На дне явственно слышалось клокотливое урчанье горного ручья.

Вдруг Ушияк неуклюже взмахнул руками и повалился на землю. В одно мгновение Мурзин оказался возле него.

— Ян, что с тобой?

— Юра, беги в бункер, веди сюда ребят! Я продержусь...

— Нет. Я тебя не оставлю!

— Я ранен в обе ноги и, кажется, в бедро. Беги скорей за ребятами. Я тебе приказываю, — пересиливая боль, простонал Ушияк.

Мурзин с помощью двух партизан подтащил Ушияка к обрыву и, собираясь уже прыгнуть вниз, почувствовал острую боль в правой ноге. Одного взгляда на сапог было достаточно, чтобы понять, в чем дело. В голенище, чуть повыше ступни, виднелось два пулевых отверстия. «Это мелочь», — мелькнуло в сознании. И, подтянув Ушияка, он скатился с ним вместе в обрыв.

— Беги, Юрка, за ребятами. Я же приказываю, — уже со злостью сказал Ушияк.

— Берегите велителя! — приказал Мурзин партизанам и, превозмогая дикую боль в ноге, прихрамывая побежал к ручью.

Над обрывом продолжалась беспорядочная стрельба. Откуда-то издалека слышался лай собак. Стремясь запутать свой след, Мурзин зашел в воду и побрел вниз по течению. Быстрый поток обгонял его, нес впереди розовую струйку воды, перемешанной с кровью. А Мурзин все шел по скользкому каменистому дну ручья, спотыкаясь, припадая на раненую ногу, скрипя зубами от нестерпимой боли.

«Только бы хватило сил! Только бы не упасть!.. А может, вернуться и помочь Ушияку? Все-таки одним автоматом больше. Но немцев не меньше сотни. Что может сделать горсточка партизан? Нет. Возвращаться нельзя. Погибнут все! Надо быстрее поднять отряд. Тогда еще можно рассчитывать на спасение Ушияка. — Мурзин вспомнил партизана Козака, которого Ушияк оставил за себя в лагере на время отсутствия. — Эх! Если бы Козак услышал стрельбу! Он бы догадался поднять партизан. А может, он их уже ведет на гору Княгиня, может, они где-то здесь, совсем близко?»

Мурзин выбрался из ручья, пересек небольшую лощину и стал подниматься в гору. До партизанской базы оставалось совсем немного. Но что это? Там идет пальба. Неужели и туда подобрались немцы? Настороженный до предела слух уловил звуки лесного боя. Да, сомнений не было. На партизанский лагерь тоже напали каратели!

Мурзин, вконец обессиленный, опустился на землю возле высокой ели, оперся спиной о могучий ствол. Теперь выстрелы доносились совсем отчетливо. Боль становилась все сильней, отдавала в бедро, хватала за сердце. С трудом, не в силах сдержать стона, он стянул с ноги промокший, набухший кровью сапог. Испарина выступила на спине и на лбу. Но боль, казалось, поутихла.

Мурзин разделся, снял нижнюю рубашку, разорвав ее на полосы, кое-как обмотал ногу. Затем вновь надел гимнастерку, кожаную куртку и, затянув ее потуже ремнем, двинулся к лагерю. Продырявленный пулями сапог он засунул за пояс. Теперь идти стало немного легче. Между тем выстрелы, доносившиеся со стороны лагеря, стали удаляться.

Скрываясь за стволами деревьев, Мурзин все ближе и ближе подбирался к партизанским землянкам. Он уже миновал опустевший пост, где всего несколько часов назад его и Ушияка провожали дозорные. Чуть поодаль наткнулся на трупы двух партизан и трех немцев. До большого бункера оставалось не более пятисот метров, а перестрелка слышалась значительно дальше.

С величайшей предосторожностью прокрался Мурзин еще метров двести и явственно услышал отрывистую немецкую речь. Обойдя стороной опасное место, он еще ближе подобрался к бункеру, сквозь оголенные деревья разглядел множество немцев в эсэсовской форме. Никого из партизан возле бункера не было. Напрягая последние силы, Мурзин пополз назад, подальше от разгромленного партизанского лагеря. Мысль о раненом Ушияке не покидала его. Попадись ему сейчас на глаза надпоручик Дворжак, он, наверное, не раздумывая вцепился бы ему в глотку. «Вот тебе и народ, вот тебе и доверие», — вспоминал он недавний разговор с Ушияком... Успел ли Козак вывести людей из землянок? Судя по выстрелам, там в горах еще идет бой... Неожиданно обожгла мысль: «А почему же я здесь? Надо спешить к ним, чтобы принять на себя командование».

Мурзин остановился, хотел было вновь повернуть в горы, но вспомнил, что перед уходом из лагеря Ушияк приказывал Козаку в случае нападения немцев уводить отряд под Злин, к Степанову. А туда около пятидесяти километров. С перебитой ногой за ними теперь не угнаться. Главное сейчас где-то спрятаться, переждать, пока немцы уйдут из партизанского леса.

Он с трудом потащился к небольшой горной речушке, протекавшей поблизости, продрался сквозь густой кустарник на ее берегу и, выйдя к деревянному мостику, залез под него. Здесь он почувствовал себя в относительной безопасности. Необходимо было хоть немного передохнуть, собраться с силами. Но от большой потери крови он впал в беспамятство. В глазах стало темнеть, нескончаемой чередой поплыли то синие, то оранжевые круги. В голове стоял звон, слышались неестественно протяжные и какие-то звенящие выстрелы.

Мурзин очнулся лишь вечером. Все тело сковал леденящий холод. Но раненая нога горела по-прежнему.

Рядом приветливо бурлила горная речушка. В наступающих сумерках лес сливался в одну серую массу. Вокруг стояла гнетущая тишина. Потом откуда-то издалека донесся протяжный вой одинокой совы, и опять все стихло.

Он попробовал приподняться. Боль резанула с удвоенной силой.

«Та-ак! — мысленно произнес Мурзин. — Крепись, капитан! Не погибать же здесь. Надо встать, надо добраться до лагеря. Если немцы ушли, там кто-нибудь может появиться из наших».

Он нащупал обломок доски, оставленный кем-то возле самого моста, оперся на него и поднялся на ноги. И речка, и лес поплыли перед глазами. Тошнота подкатила к горлу. Захотелось пить. И хоть река была рядом, напиться стоило большого труда. Нагнувшись, он оперся руками о камни, склонился над самой водой и припал губами к ледяной влаге.

Утолив жажду, Мурзин заставил себя идти. Он карабкался вверх по склону, от дерева к дереву, от куста к кусту, цеплялся за оголенные ветки и упорно шел в сторону партизанского лагеря. Голода он не чувствовал. Боль в ноге, сознание собственного бессилия отвлекали его от мысли о пище.

Так он прошел около двух километров. Казалось, где-то здесь, совсем рядом, должен быть партизанский бункер. Но в кромешной тьме невозможно было что-либо разглядеть. Перед глазами беспрерывно плыли оранжевые круги. «Неужели это конец? Неужели никто не придет на помощь? Совсем один на чужой земле. Только бы живым не попасть к немцам». Хотелось лечь на сырую землю и хоть ненадолго забыться.

Вдруг до его слуха донесся монотонный рокот моторов. Далеко в звездном небе где-то летел самолет. «Может быть, это наш, с Большой земли летит на гору Княгиня?» Мурзин запрокинул голову, но ничего не увидел. Звезды путались в небе, цеплялись за ветви деревьев и вдруг разом закружились в гигантской карусели.

Мурзин упал и снова потерял сознание.

Утром на него наткнулся старый лесник Ян Ткач. Старик привел его в чувство. Это был все тот же Ян Ткач, который еще на горе Княгиня предупредил партизан о подходе немцев.

— Дякуем! — поблагодарил Мурзин.

— Добже, судруг капитан, добже.

Ян Ткач склонился над Мурзиным и размотал на ноге грязную рубаху. Оба пулевых ранения прошли навылет, не зацепив кости.

— То не так сильно, — сказал старик. Он объяснил Мурзину, что кругом рыщут немцы и потому выходить из лесу опасно. Посоветовал спрятаться здесь, подождать, пока он сходит в село и приведет своего товарища лесника Кржановского, у которого есть бинты и лекарства.

Прежде чем уйти, он отыскал деревянную оленью кормушку, перенес в нее Мурзина, сунул ему в руку кусок сала и краюху хлеба.

Не меньше четырех часов пролежал Мурзин в одиночестве. О чем он только не думал все это время! Порой ему мерещился лай немецких овчарок, порой казалось, что где-то рядом его окликают партизаны. Но оголенный осенний лес молчал по-прежнему.

Наконец неподалеку послышался тихий посвист. Мурзин настороженно прислушался. Посвист повторился. Сомнений больше не было. Это возвращался Ян Ткач. Вскоре старик показался среди деревьев. Рядом с ним шагал человек в зеленой форме лесника.

— Кржановский! — представился он, подходя вплотную.

Кржановский вынул из сумки термос с теплой водой, достал белые тряпки и стал промывать раны. От боли Мурзин стиснул зубы. Капельки холодного пота выступили на лбу, когда Кржановский плеснул на рану фиолетовую жидкость. «Наверно, марганцовка», — подумал Мурзин и почувствовал, что снова теряет сознание.

Когда он очнулся, Ян Ткач, склонившись над ним, участливо гладил его по голове.

— Спознал меня, Юрий-братор? — спросил он и ласково улыбнулся.

— А где Кржановский? — спросил Мурзин, увидев, что старик один.

— Той сейчас приде.

И действительно, вскоре появился Кржановский, о чем-то поговорил со стариком, который все время согласно кивал головой. Потом Ян Ткач объяснил Мурзину на смешанном русско-чешском языке, что они собираются перенести его в более безопасное место. Кржановский развернул свой свернутый в скатку брезентовый плащ, привязал его концы к толстым палкам и с помощью старого лесника уложил Мурзина в эту самодельную люльку.

Разом взвалив концы палок на плечи, Кржановский и Ткач потащили раненого еще выше в горы. Невысокий, худенький Ткач шел впереди, сгибаюсь под тяжестью ноши. Мурзин видел, каких трудов ему это стоит.

— Остановитесь, передохните немного, — просил раненый.

Но Ян Ткач только отмахивался. Он ускорял шаг, стараясь показать, что совсем не устал.

Вскоре они добрались до огромного дуба. Лесники положили Мурзина на землю, а сами подошли к могучему стволу. Почти до самого вечера ковыряли они ножами и палками землю под вековым красавцем дубом, пока между его корнями не образовалось маленькое убежище, способное вместить одного человека. Лесники натаскали сухой травы, перенесли туда Мурзина и замаскировали яму ветвями и прелыми листьями.

Прощаясь, они пообещали вернуться утром, принести еду и овчины.

Оставшись один, Мурзин начал обдумывать случившееся. «Основная база разгромлена. Ушияк неизвестно где. Может, его уже нет в живых. В каком положении остальные отряды партизан, уцелели или тоже подверглись нападению карателей? Успели ли радисты спасти рацию?»

Жгучая обида раздирала душу. Ведь, казалось бы, все было предусмотрено. За последнее время размах партизанской борьбы в Моравии ширился с каждым днем. Подготовка к вооруженному восстанию в Брно и других городах протектората шла полным ходом. Ждали только наступления Советской Армии, к которому решили приурочить начало восстания. И вдруг такая нелепость накануне решающих боев.

Мурзину казалось, что и другие отряды партизанской бригады разгромлены немцами. Ему мерещилось, что гестапо вскрыло и подпольные центры городских коммунистических организаций. Иначе почему же никто из связных не сообщил своевременно о подходе немецких карателей к партизанскому лесу? «Теперь все пропало, — думал Мурзин, — не оправдал доверие командования Украинского штаба партизанского движения. Зачем тогда жить?»

Он достал пистолет, положил его рядом. Вспомнил мать, отца, башкирское село, где родился и рос, босоногих мальчишек — закадычных друзей детства, с кем не раз ездил в ночное пасти табуны лошадей. В памяти возникли первые дни войны. Учебная рота 10-й стрелковой дивизии. В то лето они стояли в Прибалтике, всего в восемнадцати километрах от государственной границы. Утром 22 июня приняли первый бой возле города Плунге. За день отбили двенадцать танковых атак. И 23-го сумели продержаться до обеда. Но слишком неравными были силы. Немцы давили обилием техники. Танковые колонны нескончаемой лавиной двигались на восток, прогрызали нашу оборону. Дивизия, в которой служил Мурзин, с боями отступала. Через несколько дней докатилась до Риги. Но там уже были немцы. И советские воины с ходу ринулись в бой, ворвались в город. Два дня вели ожесточенные уличные сражения. В одной из рукопашных схваток Даян Мурзин был ранен штыком в шею. Упал, потерял сознание. Матрос Балтийского флота вынес его на руках о поля боя и доставил в больницу.

Вскоре и там появились немцы. Полтора месяца пролежал Мурзин на больничной койке. А когда крепко стал на ноги, вместе с одним балтийским моряком бежал из больницы. Ночью выбрались они из Риги и направились на юг, к Киеву. Слышали, что там фронт стоит крепко. Новый товарищ оказался старшиной первой статьи, умел ориентироваться по звездам. Да и мужества был необыкновенного. В ночной засаде возле Бобруйска подкараулили они немецкого офицера. Отомстили фашисту за свои раны. Так появился у них пистолет. С ним стало надежнее.

Шли лесами. Однажды на одной из дорог набрели на вражеского мотоциклиста, чинившего поломавшийся мотоцикл. Прикончили и этого, вооружились его автоматом. А потом в белорусском лесу повстречали трех окруженцев во главе с майором Солнцевым. Решили идти вместе. Глубокой осенью под хутором Михайловским набрели на Ямпольский партизанский отряд. Командир отряда, бывший секретарь райкома Гнебеда, и комиссар Красняк приняли всех пятерых в свою боевую семью. Там и провоевал Мурзин до конца сорок второго года.

Воевал бы и дольше, но в тяжелом, кровопролитном бою под городом Глуховом был ранен в левую ногу. Рана оказалась серьезной, потому и вывезли самолетом на Большую землю. До лета сорок третьего провалялся в московском госпитале. А когда поправился, откомандировали в распоряжение штаба партизанского движения.

В августе вместе с московской разведчицей Ольгой забросили в Донбасс под Макеевку. Приказали связаться с подпольной организацией города Шахты. Там в ту пору готовилось восстание в тылу гитлеровских войск. Мурзину надлежало командовать Рутченковской подпольной организацией. Задание это он выполнил. Отыскал в Шахтах товарища Шведова — руководителя Шахтинского подполья. Стал вести боевую работу в поселке Рутченково.

Устраивали побеги военнопленным, взорвали два склада с боеприпасами, а однажды ночью вырезали шесть метров подземного телефонного кабеля, который связывал ставку Гитлера с командованием группы армий «Юг». Переполох был страшный. Немцы расстреляли двадцать заложников, но так и не напали на след подпольщиков.

По заданию товарища Шведова Мурзин связался с солдатами двух власовских батальонов, готовил их восстание и переход на сторону Красной Армии. Все было предусмотрено. С началом наступления советских войск оба «добровольческих» батальона подняли восстание и сдались нашей армии. С ликованием встретила донбасская земля своих освободителей. Но война продолжалась. И Мурзин получил новое боевое задание.

Во главе группы из восьми человек его забросили во вражеский тыл под Одессу. В тяжелейших условиях оккупации создал он мощный партизанский отряд. Громил в Молдавии мелкие вражеские гарнизоны, вершил суд над предателями Родины, взрывал мосты и военные склады, устанавливал Советскую власть в населенных пунктах. Словом, делал все, что было в его силах, чтобы приблизить час нашей победы. А теперь вот в Чехословакии...

В памяти возникали то суровые, то радостные лица боевых друзей, костры на лесных привалах, лихие засады, после которых враги недосчитывались десятков, а то и сотен своих солдат и офицеров. Нет, не зря бродил он по тылам гитлеровской армии, не зря проливал свою кровь, терпел лишения. В победах советских войск есть небольшая крупица и его заслуг. А когда-нибудь настанет долгожданный день окончательной победы. Он придет обязательно!

Мурзин представил, каким праздничным будет этот день великой победы, и с грустью подумал о себе. «Так нет же, — твердо решил он, поглаживая холодную сталь пистолета, — застрелиться никогда не поздно. Если уж суждено погибнуть, так прихвачу с собой еще нескольких гадов. В автомате есть половина диска. Шестнадцать патронов в двух пистолетных обоймах. С таким арсеналом еще можно воевать. Только бы не потерять сознания, только бы немцы не застигли врасплох».

С этими мыслями он заснул. Спал долго. Проснулся от удушья. В тесной яме почти не было воздуха. Мурзин приоткрыл глаза и не увидел ни единого проблеска света. Думая, что еще ночь, он поднял вытянутую руку, попытался раздвинуть наваленные сверху ветви и листья. Пальцы вонзились в холодный и липкий снег. Слой снега оказался довольно толстым. Несколько минут орудовал он дулом автомата, пока проделал небольшое отверстие над головой. В него хлынул яркий дневной свет. Дышать стало легче. В лесу было тихо.

Весь день пролежал Мурзин, поджидая лесников. Время от времени он брал пригоршню снега и съедал его, чтобы утолить жажду. Но ни Ян Ткач, ни Кржановский не появлялись. Не пришли они и на второй, и на третий день. Откуда мог знать Мурзин, что все окрестные леса кишели карателями. Немецкие части, отведенные с фронта для отдыха, по приказу Карла Германа Франка прочесывали весь партизанский район. И Ян Ткач боялся оставить след на снегу, по которому немцы смогли бы обнаружить убежище партизанского командира.

С каждым днем Мурзину становилось хуже. Простреленная нога распухла и посинела. Раны все больше и больше наливались гноем. На память часто приходило страшное слово «гангрена», слышанное от врачей еще в московском госпитале. Тогда большинство смертельных исходов медики объясняли этим словом. И Мурзин понял, что сейчас он сам хозяин своей судьбы. Рассчитывать на чью-либо помощь было бессмысленно, и, доедая последний кусочек черствого хлеба — остаток запасов, оставленных лесниками, он решился на отчаянный шаг.

Разбив стекло ручного компаса, выбрал самый острый осколок. Этим нехитрым инструментом вскрыл себе рану и стал осторожно выскребать гной. От боли тело покрылось испариной, по лицу заструился пот. Но сознание работало четко. Он очистил раны от гноя, насухо вытер их носовым платком и вновь обернул тряпками. К вечеру стало легче, боль поутихла, и он повторил операцию.

Голодный и обессиленный, дважды проделал он то же самое и на следующий день. Это был пятый день его одиночества. В голове все настойчивее возникала мысль о самоубийстве. И вдруг его слух, привыкший к шорохам леса, уловил чьи-то шаги. Мурзин схватил автомат, приготовил его к стрельбе. Но тут же узнал знакомый голос лесника. Это был Ян Ткач. Он принес две овчины, сало, хлеб, колбасу, горячий чай в термосе.

Лесник долго рассказывал Мурзину, как свирепствуют немцы в округе. Перечислял повешенных, сожженные села. Сокрушенно покачивая головой, говорил о расстрелах подпольщиков и заложников. Объяснил, почему так долго не приходил.

С величайшей осторожностью подсунул, он под Мурзина одну из овчин. А когда тот удобно расположился на ней, прикрыл его второй овчиной. Покормив раненого, лесник заботливо разложил возле него принесенные свертки с продуктами, стал вновь маскировать яму ветвями и листьями.

Двадцать один день пролежал Мурзин в этой яме под могучим столетним дубом. Трижды за это время наведывался к нему Ян Ткач, приносил еду и тряпки для перевязок. Раны уже закрылись, нога начала заживать. Помогло и сырое сало, которое, по древнему башкирскому обычаю, Мурзин прикладывал к ранам.

В конце ноября неожиданно наступила оттепель. Сначала со снегового покрова над убежищем Мурзина начали падать крупные холодные капли. Потом по стенкам покатились целые струйки талой воды. Промокшая овчина стала не в радость. Яму почти наполовину затопило водой.

Мурзин уже собирался самостоятельно покинуть свое убежище, когда вновь появился Ян Ткач.

— Пан капитан! Я спознал, что боши вже вшли. Понесу тебе к мени, — радостно сообщил лесник. — Я теби бункер в сарае сробил.

Опираясь на палку и плечи лесника, все еще боясь ступить на раненую ногу, Мурзин лишь к вечеру дотащился до села, где проживал Ян Ткач. В темноте его провели в дом. Жена лесника Аничка Ткачева захлопотала возле ведер с горячей водой, приготовила большое деревянное корыто.

Приветливые хозяева раздели Мурзина, посадили в корыто и принялись отмывать. Такого наслаждения он уже давно не испытывал. Купание продолжалось почти до утра. Чистое белье лесника оказалось чуточку маловато, но это не имело никакого значения. После сытного ужина Ян Ткач проводил Мурзина в сарай и провел в бункер, вырытый под коровником. Там было темно, но тепло и сухо. Боль в ноге почти утихла. Мурзин растянулся на душистом сене и впервые за последнее время спокойно заснул.

На другой день услышал над головой торопливые шаги. Было обеденное время, и Мурзин решил, что это лесник принес ему поесть. Но Ян Ткач, спустившись в бункер, взволнованно проговорил:

— Пан капитан! Пришли двое хлопов.

— Кто? — насторожился Мурзин.

— Один великий, рус. Мает автомат. Другой чешский достойник. Мает пушку, то е пистолет.

— Что они хотят?

— Про теби пытают.

Мурзин задумался: «Кто бы это мог быть!..» И вдруг решился:

— Вот что, Ян. Ты иди в дом. Угости их малость. Ничего про меня не говори. Скоро темнеть начнет. Я тогда выйду и постучу в окно. Ты скажешь, что пришел лесник, откроешь мне дверь. А сам сразу в сторону отходи. Если это немецкие собаки, я стрелять буду. А если не выстрелю, значит, наши.

— Ано, ано!

Ян Ткач выбрался из сарая, а Мурзин стал дожидаться наступления темноты. Он знал, что немцы несколько дней назад покинули село, и потому не очень волновался за исход этой встречи с двумя незнакомыми людьми. Не впервой ему было вступать в единоборство с превосходившим по численности врагом. К тому же на его стороне была внезапность, а это, как правило, уже наполовину обеспечивало победу в короткой схватке. Но где-то в глубине души Мурзин надеялся, что это могут быть его партизаны. Иначе бы он не рискнул покинуть надежное убежище под коровником.

Когда сгустились сырые осенние сумерки, он выбрался из сарая во двор. Мглистые, темные облака распростерлись над горами. Под ногами чавкал талый снег. Мурзин проковылял к закрытому ставнями окну. Сквозь щель в них пробивалась только тоненькая полоска света. Мурзин постучал два раза. За окном послышался скрип половицы, затем дверь распахнулась, и на улицу вышел Ян Ткач.

Мурзин положил руки на автомат и, отстранив лесника в сторону, миновал сени, шагнул в комнату. Увидев вооруженного человека, двое мужчин вскочили из-за стола и... В тот же момент один из них радостно вскрикнул:

— Гляди-ка! Да это же наш капитан!

Теперь уже и Мурзин узнал здоровенного крепыша-ростовчанина Костю Арзамасцева, которого сам отправлял в отряд Степанова.

— Товарищ капитан! Живы! А мы вас уже который день по лесам шукаем.

Арзамасцев бросился в объятия Мурзина.

— Вот здорово! А капитан Степанов четырнадцать групп за вами на поиски отправил. Мы с судругом вторую неделю бродим вокруг да около. Собирались было ни с чем назад возвращаться.

В комнату вернулся Ян Ткач. Радостная улыбка сияла на его лице. Он тут же полез за старинный комод и достал заветную бутылку сливовицы.

— Спивай, пан капитан, що вояков спознал, — сказал он, ставя ее на стол.

Мурзин присел на скамейку, поудобнее вытянул больную ногу.

— Та-ак! Рассказывай, Арзамасцев, что у вас там творится? Где отряд? Где Степанов?

— Капитан Степанов в селе Гощалково. Поприжали нас было немцы, но мы вовремя из кольца вырвались. В другой район перешли. Кое-кто из ваших людей к нам пробрался. От них-то мы и узнали, что с вами беда стряслась.

— Об Ушияке ничего не слышал?

— Говорят, его немцы убили. Мы уж думали, что и вас нет в живых. Те, кто до нас добрались, рассказывали, что много ваших тогда полегло. Радисты все погибли. А про вас и про Ушияка никто ничего не знал. Потом уж связные из Всетина говорили, что Ушияка в какой-то деревне немцы застрелили. Вроде бы и вас там же убили. Степанов нас и послал выяснить обстановку да попробовать след ваш найти. По радио уже сообщили на Большую землю, что вы с Ушияком пропали. Теперь он сам принял командование бригадой.

— Откуда же вы радиостанцию раздобыли? Ты же сказал, что все радисты погибли. Наверно, и рация немцам досталась?

— А у нас своей станции нету, товарищ капитан. Мы в нашем районе группу наших десантников встретили. У них своя рация есть. По ней теперь и держим связь с Киевом.

Такие известия были сейчас нужнее любых лекарств. Мурзин забыл про ноющую боль в ноге, забыл о перенесенных невзгодах. Хотелось вот сейчас, не медля ни минуты, распрощаться с гостеприимными хозяевами и двинуться в путь, чтобы побыстрее встретить Степанова, связаться со штабом партизанского движения Украины.

Но и Арзамасцев, и второй партизан уговорили его дождаться утра. Да и растроганный Ян Ткач настойчиво просил, отведать душистой сливовицы, чтобы как-то отметить встречу.

Аничка Ткачева наварила картошки, нажарила колбасы. За ужином Арзамасцев разговорился, вспомнил о недавней диверсии на железной дороге, в которой сам принимал участие.

— Послал нас капитан Степанов мост разведать возле города Границе. Наши ребята его еще в начале октября подорвали. Семь суток железная дорога тогда не работала. А тут слух дошел, что немцы мост восстановили. Вот и пошли мы, узнать, как бы его опять ахнуть. Группу повел Петр Москаленко. Подобрались мы. Наблюдаем из леса. Охрана сильная. По четыре часовых с каждой стороны стоят. И в караульном помещении человек тридцать — сорок, не меньше. Мост как-никак больше восьмидесяти метров. Высмотрели мы все. Москаленко даже схему нарисовал. Пошли обратно. А он и говорит: «Давайте, ребята, на полустанок заглянем. Может, там чего-нибудь интересное подвернется». Свернули к полустанку. Еще издалека увидели эшелон с цистернами. Стоит. На мосту-то одна колея действует. Вот немцы с этого полустанка и регулируют, с какой стороны эшелоны на мост пускать. Подкрались поближе, глядим, охраны почти никакой. Всего шесть солдат на семнадцать цистерн. Нам сверху, с горы-то, все как на ладони видать... Посовещались мы малость... И решили этот бензинчик ахнуть... Одного парня с гранатами Москаленко послал вперед, поближе к путям. А мы все за деревьями попрятались. Потом по его команде как вдарили из автоматов по этим цистернам. Бензин будто из решета в разные стороны фонтанами хлынул. Немцы в стороны разбежались, залегли за насыпью. А нам-то сверху опять как на ладони их видно. Они наугад по лесу строчат, а мы прицельно. Только в азарт вошли, а на путях уже море разливанное. Бензин ручьями течет. Туда Толя Толстов и метнул две гранаты. Только, наверно, и одной бы хватило. Огонь-то сразу забушевал... Да такое пламя, что и в лесу жарко стало... Паровоз гады успели отцепить, угнали. А цистерны все начисто полегли. Мы в горы бежали, а позади все цистерны рвались... Вот так и долбаем проклятых бошей. — В голосе Арзамасцева звучало неподдельное удовольствие. Да и Мурзин радовался за своих питомцев. С такими ребятами можно смело идти на крупные диверсионные операции. Настроение омрачала лишь неоправданная гибель партизан в бункерах на горе Чертов млин, потеря рации и радистов и непонятное исчезновение Ушияка.

«Ведь если бы командир бригады был убит в перестрелке, то партизаны узнали бы об этом от местных жителей, — раздумывал Мурзин. — В таких случаях немцы широко рекламируют свои успехи. А может быть, Ушияк ранен и так же, как я, скрывается у кого-нибудь из селян? Может, все еще обойдется».

Мурзин вспомнил мягкий, приветливый голос Ушияка и неизменное «Юрий-братор», с которым тот все чаще обращался к нему в последнее время.

А с Ушияком произошло вот что.

Пока несколько партизан отстреливались от наседавших немцев, двое оставшихся с Ушияком успели отнести командира от злополучной поляны, где их так неожиданно атаковали каратели.

Ушияк чувствовал себя совсем плохо. Пуля, угодившая в бедро, раздробила кость. Каждое неловкое движение причиняло нестерпимую боль.

Партизаны смастерили самодельные носилки и собирались волоком тащить на них Ушияка, когда им повстречался связной из села Просредняя Бычва. Узнав, в чем дело, он посоветовал укрыть командира в лесу и обещал с наступлением темноты вернуться за ним с верными людьми. Партизаны согласились. Они бережно упрятали Ушияка в порослях пожелтевшего папоротника. А ночью вместе с сельскими подпольщиками перенесли его в Просреднюю Бычву и поместили в кладовой пекаря Махандры, за грудой мучных мешков.

Здесь-то после их ухода Ушияка и разыскал надпоручик Дворжак. Это не составило для него особого труда, потому что те немногие, кто знал о его предательстве, погибли. Дворжаку продолжали верить.

И Ушияк вновь попался на его удочку. Дворжак долго и довольно убедительно доказывал, что немцы появились совсем случайно, что он сам спасся с большим трудом.

— Все три представителя Пражского подполья погибли у меня на глазах. Вот единственное, что от них осталась. — Он показал Ушияку зеленую шляпу с гусиным пером, которую, не переставая, вертел в руках.

— Немцы одновременно напали на нашу базу. Отряд разгромлен. По лесам ходят каратели. Мурзина, наверно, уже схватили. И вам, пан велитель, здесь оставаться нельзя. Боши могут устроить проверку документов. А в этом селе нет даже врача. Если немцы вас не обнаружат, то вам все равно угрожает смерть от заражения крови. С такими ранениями без медицинской помощи не обойтись. Давайте я отвезу вас в деревню Горная Челанда. Там есть замечательный доктор, мой хороший знакомый. Он поставит вас на ноги за две-три недели.

Опустив усталые веки, Ушияк молча лежал на соломенной подстилке. В предложении Дворжака сквозило искреннее желание помочь. «Но можно ли вновь довериться этому человеку? А если он действительно провокатор, то зачем ему везти меня в Горную Челанду? Ведь он мог спокойно привести карателей сюда и выдать меня». Видимо, этот довод и заставил Ушияка еще раз поверить Дворжаку.

— А на чем ты меня повезешь в Горную Челанду? — спросил он.

— На грузовой машине. У пекаря Махандры есть хороший грузовик. Я думаю, он не откажет. Здесь не больше двадцати пяти километров.

— Хорошо! Я согласен.

Дворжак быстро договорился с пекарем. Машину тут же заправили горючим, набросали в кузов побольше сена и, положив туда Ушияка, завалили его пустыми мешками.

— Так будет спокойнее. Если немцы остановят, скажем, что за мукой едем, — объяснил Дворжак.

На другой день он доставил Ушияка в деревню Горная Челанда, к своему знакомому, где его бережно перенесли из машины в сарай, спрятали на сеновале. Когда же грузовик пекаря выехал со двора и отправился в обратный путь, Дворжак собрался идти за доктором.

— Сейчас я его приведу. Он живет почти рядом с этим домом, — пояснил он. — А вы пока подкрепитесь. Я договорился с хозяином. Он принесет вам чего-нибудь поесть. Человек он надежный, ему можно довериться.

И действительно, как только Дворжак ушел, хозяин забрался на сеновал, поставил перед Ушияком кринку молока, положил рядом большой ломоть хлеба.

— Вы идите. Я сам тут справлюсь, — попросил Ушияк, стараясь повернуться на бок, не потревожив бедро.

Молчаливый чех кивнул, покорно спустился по лесенке с сеновала. Ушияк прильнул к кринке пересохшими губами. Утолив жажду, поставил ее возле себя и огляделся. Через широкие щели сарая пробивались яркие полоски дневного света. Отодранная в одном месте доска открывала вид на ворота и прилегающую к дому улицу. Несколько кур мирно копались в придорожной грязи. Мимо дома то и дело проезжали подводы селян. По нескончаемым крышам домов, которые хорошо просматривались с чердака сарая, можно было определить, что деревня насчитывает много жителей.

Доедая свежий душистый хлеб, Ушияк неотрывно наблюдал за деревенской улицей. Словно и нет войны: кругом тишина и покой. Только воинственный петух с ярко-красным гребнем, оберегая своих подруг, то и дело вскидывал голову, словно ждал нападения неприятеля.

Вдруг из-за дальнего дома показалась группа немецких солдат. И среди них, кажется, Дворжак, издали не разберешь.

— Нет. Этого не может быть, — прошептал Ушияк.

Но немцы приблизились — и сомнения рассеялись. Коричневый берет, на глазах темные очки в роговой оправе и даже неизменная тросточка в руках — да, это был Дворжак. Он показывал рукой на сарай, где укрывался Ушияк, и что-то объяснял немцам.

В груди похолодело — это конец! В голове мелькнула мысль: «Почему же он не выдал меня еще там, в Бычве?»

Откуда было знать Ушияку, что Дворжак не хотел раскрывать своего лица перед подпольщиками Просредней Бычвы. По приказу Большого Франты, задание которого он выполнял, он собирался проникнуть еще в другие подпольные организации Валашского края. А Большой Франта — это был тот самый Франта Великий, о котором начальник гестапо города Брно штурмбанфюрер Козловский докладывал на совещании Карлу Герману Франку.

Теперь этот Большой Франта, или Франта Великий, или Шмидт — на все эти имена он носил в кармане заготовленные в гестапо документы, — выполняя задание своего шефа, собирался «возглавить» патриотическое движение в Чехии и Моравии. Но прежде ему необходимо было обезглавить партизанскую бригаду имени Яна Жижки, а для этого и нужен был Дворжак.

Между тем восемь солдат и ефрейтор подошли к воротам. Двое из них стали обходить сарай. Двое остались возле ворот на улице. А четверо вместе с Дворжаком и ефрейтором прошли во двор и приблизились к сараю.

Решение пришло мгновенно. Ушияк расстегнул кобуру и вытащил пистолет «ТТ». Орудуя локтями, он подтянулся к самому краю сеновала. И как только Дворжак с ефрейтором показались в дверях, Ушияк прицелился и с криком: «Подлец! Предатель! Теперь я знаю, кто ты такой!» — дважды нажал курок.

Оба выстрела грохнули почти разом. В кошачьем прыжке Дворжак метнулся под настил сеновала. Ефрейтор выбежал из сарая. За стеной послышалась его торопливая команда. В следующий момент солдаты распахнули широкую дверь и наугад пустили по сеновалу несколько коротких очередей.

Отстреливаться было нечем. В обойме оставался последний патрон. Думая, что Дворжак убит и тем самым он отомстил за себя и погибших товарищей, Ушияк приставил холодное дуло пистолета к виску и спустил курок...

Но Дворжак отделался только испугом.

Погибнет он значительно позже, на улице огромного города, где молодая чешская патриотка пристрелит его по заданию партизан.

...Путь к Степанову оказался нелегким. Девять суток по лесным горным тропам пробирался Мурзин в сопровождении двух партизан. Вначале шел сам, опираясь на палку. Но на третий день одна из заживающих ран открылась. Ступать на поврежденную ногу стало невмоготу. Пришлось лечь на самодельные носилки, которые смастерил из палок бывший черноморский матрос Костя Арзамасцев.

Выбиваясь из сил, делая частые остановки для отдыха, двое партизан упорно несли раненого командира... Только в конце пути, когда у лесных дорог стали встречаться дощечки с немецкими надписями «Внимание! Партизаны!», носилки подхватили заботливые руки связных из других отрядов партизанской бригады Яна Жижки. Словно эстафету передавали они Мурзина с рук на руки.

До партизанской базы Степанова было еще более тридцати километров, а потому вконец обессилевшего командира партизаны доставили поначалу в отряд Грековского.

Этот отряд располагался в лесу, почти у самого входа в горную лощину, в глубине которой разместил Степанов основную партизанскую базу. Из ближайшего села партизаны привели в лес чешского врача, и впервые после ранения Мурзину была оказана квалифицированная медицинская помощь.

Еще когда врач промывал и чистил открывшуюся рану, Мурзин обратил внимание на стоявшего рядом лейтенанта Будько. «А почему сам Грековский не пришел сюда в бункер?» — подумал он. Но в тот же миг нестерпимая боль загасила эту мысль. Когда же врач, обильно присыпав рану стрептоцидом, наложил повязку, Мурзин вновь вспомнил о Грековском.

— А где командир отряда? — опросил он у Будько.

Тот, словно провинившийся школьник, опустил голову и некоторое время стоял молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Что с командиром отряда? — нетерпеливо переспросил Мурзин.

— Не уберегли Грековского, — глухо выдавил Будько. — Только позавчера похоронили.

— Рассказывай все, как было.

— Повел он большую группу в район Злина. Засаду мы там устроили на шоссе. Немцы с заводов Бати обувь вывозят. А у нас половина людей почти босиком осталась. Зима впереди. Вот и заарканили на дороге две грузовые машины. Четырех немецких солдат и одного ефрейтора прикончили, машины под откос, а сами нагрузились сапогами — и в лес. Только на обратном пути на карателей напоролись. Началась перестрелка. Грековский приказал отходить в горы. Вроде бы ничего особенного. Мы отстреливались и уже отрываться начали от карателей. Тут ему один из наших в упор в спину и выстрелил. Думал, никто не заметит. А ребята видели. Чуть на месте его не прикончили. Я не дал... Скрутили мы этого гада — и в отряд. Грековского на руках принесли. Только не дожил он, в дороге скончался.

— Та-ак! — Мурзин опустил отяжелевшие веки. Перед глазами возникло исхудавшее волевое лицо капитана Грековского. Вспомнилось, как рассказывал он о жене и дочке. — Что же этот партизан случайно ему в спину попал? — спросил Мурзин, не открывая глаз.

— Да нет. Где там случайно. Я его сам допрашивал. Наперво он отпирался, а потом раскололся начисто. Его Кромерижский комендант окреса к нам заслал. Полковник Кобличек. Дал задание войти к нам в доверие, узнать расположение партизанского лагеря и при случае убить командира. Вот и решил он в перестрелке к немцам уйти, а по ходу дела пустил пулю в Грековского. Из лагеря-то ему трудно было выбраться — вокруг леса наши дозоры ходят. Думал, гад, что его не видят, когда он в спину командиру стрелял.

— Доверчивы мы, вот и расплачиваемся за это, — с грустью проговорил Мурзин и спросил: — А с предателем что сделали?

— И сейчас еще на сосне висит. Перед всем отрядом повесили.

Ошеломленный неожиданной вестью о гибели Грековского, Мурзин не заметил, как вышел из бункера врач. Только когда вновь скрипнула входная дверь, он повернул голову. Вместе с холодным ветром в землянку ворвался Костя Арзамасцев. В руках он держал дымящийся котелок и большой ломоть хлеба.

— Чайку горячего вам вскипятили, товарищ капитан! Подкрепитесь немного и отдыхайте. А я до Степанова сбегаю. Доложу командиру, что вас нашли, и обратно сюда вернусь.

— Ну ладно, ладно. Действуй, как наметил, — сказал Мурзин. — Смотри на карателей не нарвись, а то долго мне тебя ждать придется.

— Не-е. Еще Гитлер не отлил той пули, чтоб Костю Арзамасцева взять, — улыбнулся тот и выбежал из бункера.

Капитан Степанов приготовился к торжественной встрече Мурзина. В селе Гощалково, в домике матки Чешковой, где располагался партизанский штаб, свежевали заколотого по этому поводу кабана.

Несмотря на холодный декабрьский дождь, непрерывно ливший с самого утра, многие жители горного села Гощалково высыпали на улицу, когда из лесу вышли партизаны с носилками на руках. Сквозь толпы партизан Мурзина торжественно пронесли к домику матки Чешковой. На суровом, скуластом лице капитана Степанова партизаны впервые увидели слезы. Трогательная встреча заставила прослезиться и Мурзина. Степанов буквально затискал его в объятиях.

Позже, за празднично убранным столом, Мурзин познакомился с хозяйкой дома — Ольгой Чешковой, которую все партизаны, в том числе и Степанов, называли маткой.

— А это партизанская дочка Милка Чешкова. — Степанов кивнул на румяную девушку. — Она лучшая наша разведчица. Не смотри, что ей только семнадцать. Никому за ней не угнаться. Если надо самые точные сведения раздобыть, только Милку и посылаем. Ребята ее зовут «наша Милка», души в ней не чают.

— Я гляжу, вы тут неплохо устроились. Немцы не беспокоят?

— Им сейчас не до нас. Мелкими силами с нами не справятся. Мы по этим горам такие виражи научились закладывать, что не так просто к нашему хвосту подобраться. У нас здесь, как в авиации, и горизонтальный, и вертикальный маневр использовать можно. А крупные силы им уже негде взять. Союзники во Франции наступать начали. Теперь немцы отсюда на запад войска погнали. Глядишь, и наши скоро в наступление двинутся...

Степанов наполнил стакан Мурзина сливовицей, положил ему на тарелку кусок свинины.

— Ну что ж, с возвращением, товарищ капитан. С воскрешением, так сказать, из мертвых, — со стаканом в руке из-за стола поднялся незнакомый Мурзину невысокий, но плотный человек.

— Это кто? — тихо спросил Мурзин, наклонившись к Степанову.

— Старший лейтенант Надежный. Недавно прибыл с Большой земли с группой разведчиков. Заброшен штабом разведуправления Украинского фронта. И фамилия Надежный, и сам он человек надежный. А главное — у него рация есть. Вот мы и помогаем друг другу на взаимных условиях. Одному-то ему трудненько в здешних краях, а с нами не пропадет.

— Фамилия у него подходящая, — сказал Мурзин и громко добавил: — Давайте выпьем за дружбу. За наше фронтовое товарищество. За настоящих друзей, которые теплом своих сердец согревают нас здесь, вдали от родной земли.

В переполненной комнате раздались одобрительные возгласы. Партизаны встали. Только Мурзин остался сидеть за столом.

— Вы простите меня, товарищи, судруги. Сделайте скидку на раненую ногу. Но я попробую. — Он попытался было встать, но несколько рук протянулись к нему, удержали на месте.

Осушив стакан сливовицы, Степанов придвинулся к Мурзину:

— Юра! Разреши мне по-братски так тебя называть. И ты зови меня просто Иван.

Мурзин согласно кивнул.

— Так вот. О делах, как я понимаю, поговорим потом. А сейчас я просто хочу тебя обрадовать. Ровно месяц ты пропадал. Знаешь, сколько теперь наша бригада людей насчитывает?

Мурзин с любопытством посмотрел на Степанова.

— Больше двух тысяч бойцов, — сказал тот после недолгой паузы.

— Молодец, Иван. Молодец, что без меня и Ушияка не растерялся. От лица службы тебя благодарю. А от себя? Вот тебе моя благодарность. — Мурзин обнял Степанова и расцеловал его от души.

— Постой-ка. Тебя же самого надо поздравить, — сказал тот, освобождаясь от цепких объятий друга. — Чуть было не забыл. Тебя же наградили орденом Чехословацкий военный крест I степени.

— Это за какие же такие заслуги?

— За бои на моравской границе, за организацию партизанской борьбы в Моравии. По этому поводу есть радиограмма от Строкача. И Ушияк награжден тем же орденом. Только вот дожил ли он до своей награды?

— Надеюсь, Иван. Никак не верится, что его уже нет. Будем искать, все сделаем, что можем. А сейчас давай-ка сюда Надежного. Пусть расскажет, что на Большой земле делается.

— Это можно. — Степанов поднялся со стула, подозвал старшего лейтенанта и уступил ему свое место. — Садись, Надежный. Расскажи командиру бригады, что знаешь.

— Постой, постой, — перебил его Мурзин. — Что-то ты, брат, быстро от бригады отказываешься. Тебя еще никто от командования не отстранял.

— Отстранять-то не отстранял, но ведь и не назначал никто. А самодеятельность, она для сцены только годится, — ответил Степанов. — А ты, Юра, утвержденный начальник штаба бригады, первый заместитель командира. И пока Ушияка нет, ты и есть командир бригады. На помощь мою можешь всегда рассчитывать, а в самозванцы меня не зачисляй. Так-то, брат Юра. — Степанов положил руку на плечо Мурзина.

— Что, выпил стакан сливовицы и уже отказываешься работать? — пошутил Мурзин.

— А ты, когда выпьешь, работать можешь?

— Работать нет, а-а-а... руководить могу.

— То-то. Вот и руководи, — рассмеялся Степанов.

Он похлопал Мурзина по плечу и отошел к другому концу стола.

— Боевой мужик, — сказал старший лейтенант Надежный, кивая на Степанова.

— Цены ему нет. Одно слово — летчик, — поддержал Мурзин. — Ну да ладно. Не о нем сейчас речь. Как там наши? Когда наступать собираются?

— Точных сроков назвать не могу. Сам не знаю. Но наступление готовится. Разведуправление фронта поставило нам задачу вскрыть дислокацию войск противника в этом районе, сообщать о любых перемещениях воинских частей. Правда, выбросить нас должны были несколько западнее, да летчики что-то подпутали. Вот и приземлились мы в вашем районе.

— Значит, пехом на запад надо идти?

— Сейчас не могу. Радистка у меня неудачно прыгнула. Сильно ушиблась. Совсем передвигаться не может.

— Радистку можно оставить у нас...

— А зачем же я без нее на запад пойду? — перебил Мурзина Надежный. — Что толку в моей разведке, если я ее не смогу в штаб передать! Мы уже доложили в разведуправление фронта. Оттуда приказали действовать пока в вашем районе. Так что работать придется вместе.

— Ну, раз приказали, тогда все в порядке, — обрадовался Мурзин. — И нам с вашей рацией воевать спокойнее. Когда вы смогли бы связаться с Киевом? Надо же сообщить о моем возвращении.

— Хоть сейчас. Пишите радиограмму. Сегодня же вечером передадим.

Вскоре в Киев ушла радиограмма о возвращении Мурзина в бригаду. А на другой день утром уже был ответ:

«Капитану Мурзину принять командование бригадой имени Яна Жижки. Срочно представить на утверждение в Украинский штаб партизанского движения командный состав бригады. Донести о численном составе и о боевых действиях за истекший месяц».

Когда принесли эту радиограмму, в домике матки Чешковой находились Мурзин, Степанов и еще несколько партизанских командиров, зашедших попрощаться перед уходом из села Гощалково в расположение своих отрядов. Познакомившись с содержанием радиограммы, Мурзин вслух прочел ее всем присутствующим и спросил:

— Что докладывать генералу Строкачу о ваших делах?

— Доложим, как есть. У нас полный учет ведется, — ответил Степанов за всех. — Давай-ка, Настенко, свою тетрадку, — обратился он к молодому парню в потрепанной кацавейке.

Тот достал из полевой сумки замусоленную тетрадь.

— Так вот. Только в декабре мы сделали следующее... — начал Степанов, листая тетрадку. — Второго числа пустили под откос воинский эшелон с боеприпасами на линии Валашские Мезеричи — Границе. Это возле деревни Лешна. Уничтожено семнадцать вагонов с боеприпасами. Руководил группой лейтенант Долинов.

4 декабря группа под командованием Иозефа Вавры разоружила взвод венгерских солдат в деревне Карловице.

5 декабря партизан Гончарец со своей группой пустил под откос состав с бензином на участке Яблунка — Валашские Мезеричи. Уничтожено двадцать цистерн.

6-го числа отряд Вавры принял бой на высоте Яворина. Убито пятнадцать немецких солдат и человек двадцать ранено.

Вот за 8-е число записано: группа под командованием Яна Улеглы пустила под откос эшелон с боеприпасами на участке Всетин — Яблунка. Уничтожено шестнадцать вагонов с боеприпасами. Кстати, мы там и оружием разжились.

13 декабря возле города Преров группой Карела Бартонека пущен под откос воинский эшелон противника с военной техникой. Уничтожено четырнадцать грузовых автомашин, убито восемнадцать солдат и, наверное, около полусотни ранено. Эта группа из отряда Москаленко.

— Та-ак! А кто же у вас теперь отрядами командует?

— Пожалуйста, — ответил Степанов. — После гибели Виктора Грековского, а погиб он в бою возле Ратибор от предательской пули в спину...

— Это я уже знаю.

— Вместо него командовать отрядом я назначил лейтенанта Москаленко. Парень что надо. В бою не теряется. Народ ему доверяет, поддерживает. Вторым отрядом командует лейтенант Будько. Вот он перед тобой. Третьим командует Иозеф Вавра — кличка Старик. Четвертым я сам. Появилась у нас и еще одна партизанская группа, в самой Праге. Руководит ею бывший летчик гражданской авиации Чехословакии Франтишек Фоукал. Эту подпольную группу они называют «Брды-Права». Есть у нас еще и немецкий батальон. Там немцы-антифашисты собраны. Тоже неплохо воевать начали. Но постоянного командира я им еще не назначил. Пока сам ими командую. Перед твоим приходом думал еще отдельную диверсионную группу создать. И командир есть подходящий. Младший лейтенант Зимин. Из плена недавно бежал, но парень аховый. Он на этих днях Всетинскую водонапорную башню взорвал. Оставил военный завод без воды. Но это теперь на твое усмотрение. Как решишь, так и будет.

— А ты что же? Ты ведь помогать мне обещал, — напомнил Мурзин.

— Я и не отказываюсь, Давай отпустим ребят и займемся делом.

— Ладно! — Согласился Мурзин. Он попрощался с каждым, поблагодарил за встречу, а когда все ушли, обратился к Степанову: — Слушай, Иван! Коли называемся мы бригадой, давай теперь и отряды батальонами величать. Создадим организованное партизанское войско.

— Я не против. Только начинать надо со штаба бригады. По существу, у нас такового пока нет. Пора бы иметь и твоего заместителя и комиссара бригады. Тогда и людям спокойнее, и делу польза. Не то, случись опять такая история, как у тебя с Ушияком, снова самозванца искать придется.

— Дело говоришь. Это предложение принимается. Ты и будешь первым моим заместителем...

— А я бы решил не так, — вставил Степанов. — Подумай. Мы с тобой небось вместе жить будем. Здесь, в моем отряде. А что, если вместе и погибать придется? Опять бригада без командира останется. Второй раз такого допускать нельзя. На ошибках учиться надо.

— Что же ты предлагаешь?

— Твоим заместителем надо назначить командира первого батальона. Он и располагается вдали от нас, и меньше вероятности, что с нами разом погибнуть может.

— Верно говоришь. Раз ты такая голова, быть тебе комиссаром бригады. — Мурзин пристально посмотрел на Степанова.

— Что ж, — улыбнулся тот. — Я согласен.

Долго обсуждали они кандидатуры других командиров, иногда спорили, иногда понимали друг друга с первого взгляда. К обеду расписали все должности, наметили районы дислокации батальонов.

Начальником штаба партизанской бригады был назначен лейтенант Василий Настенко, уже зарекомендовавший себя хорошим организатором. Его заместителем стал начальник разведки Куликов. При штабе же были созданы комендантское отделение, группа связных и продовольственный взвод.

Командиром первого батальона Мурзин и Степанов утвердили лейтенанта Петра Будько, его же назначили и первым заместителем командира бригады. Батальон этот действовал в районе Злина, Визовиц и Великих Карловиц.

Вторым батальоном назвали отряд Степанова, располагавшийся возле Всетина, Валашских Мезерич. Согласившись стать комиссаром бригады, Степанов не хотел расставаться со своими партизанами и потому вызвался и дальше командовать этим батальоном.

Отряд Иозефа Вавры, действовавший в треугольнике: Напаедла, Градище, Всетин, стал третьим батальоном бригады. Им по-прежнему должен был командовать Иозеф Вавра.

Четвертым, самым дальним батальоном продолжал командовать бывший гражданский летчик Франтишек Фоукал. Его люди должны были действовать в окрестностях Праги, Пльзене и Рокицанах.

Кроме этих батальонов были выделены еще отдельные отряды Петра Москаленко, Честмира Подземного и других.

Всем батальонам и отрядам партизанской бригады Яна Жижки определили боевые задачи. Несмотря на непогоду, связные в тот же день отправились в путь с боевыми приказами Мурзина. До нового, 1945 года оставалось всего несколько дней. И Мурзину, и Степанову очень хотелось отметить новогодний праздник целой серией диверсионных актов.

И этот фейерверк удался на славу. В новогоднюю ночь зажглись не только празднично украшенные елки. На железнодорожных перегонах Моравии было взорвано два туннеля и один мост. Сгорели четыре воинских эшелона, пущенные под откос партизанами Мурзина. На шоссейных дорогах в партизанские засады попало несколько легковых автомобилей. Многие офицеры гитлеровской армии так и не добрались до новогоднего стола. А несколько мелких немецких гарнизонов, расквартированных в горных селениях, были атакованы партизанами в тот самый момент, когда часы пробили полночь.

К середине января ослепительно-белый искрящийся снег покрывал не только вершины Бескидских гор. Плотным слоем улегся он и на пологих скатах, в ущельях и просторных долинах. В бодрящем морозном воздухе все чаще слышался звенящий перестук автоматных очередей, гулким эхом перекатывались в горах громовые раскаты далеких взрывов.

В партизанской бригаде имени Яна Жижки с радостью восприняли весть о новом наступлении Советской Армии. Войска 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов прорвали оборону немцев. Геббельсовская пропаганда, трубившая в последние дни о крупных успехах германской армии в Арденнах, заговорила о вынужденном сокращении линии фронта на востоке. Остатки разгромленных немецких частей отступали под ударами советских танков. Некоторые из них отводились на отдых и пополнение в Чехию и Моравию. Но и здесь доблестных солдат фюрера настигали пули чехословацких патриотов. Воодушевленные успешными действиями советских войск, партизаны Моравии усиливали удары по вражеским коммуникациям.

Мурзин уже окончательно оправился после ранения. Опираясь на сосновую палку, он все чаще покидал гостеприимный домик матки Чешковой, ходил на встречи с представителями подпольных организаций, принимал связных с донесениями от командиров партизанских отрядов и батальонов.

Из Украинского штаба партизанского движения регулярно поступали радиограммы. Ставились новые задачи на разведку. Да и сам Мурзин отчетливо понимал, какие ценные сведения может он сообщить советскому командованию, находясь в глубочайшем тылу германской армии. Поэтому с особым вниманием выслушивал он сообщения разведчиков об интенсивных перевозках немецких войск, о местах дислокации воинских гарнизонов и баз снабжения. Эти данные немедленно передавались в Киев, генералу Строкачу.

Но чем бы ни занимался Мурзин, из головы не выходил Ян Ушияк. Мурзин уже направил нескольких партизан в район горы Княгиня с поручением выяснить судьбу командира бригады. Со дня на день он ожидал их возвращения, а потому оживился, когда ему доложили, что трое неизвестных пришли в село Гощалково и хотят разговаривать только с ним.

— Веди их сюда! — приказал Мурзин связному, сообщившему эту весть.

Вместе со Степановым он был в штабном бункере, вырытом посредине лесистого горного ската, сбегавшего к селу Гощалково.

Вскоре в распахнувшуюся дверь землянки вошли трое — двое мужчин и женщина. Одежда, оборванная о лесные сучья, измученные, исхудалые лица, ввалившиеся глаза... Мурзин не сразу узнал тех, кого всего полтора месяца назад отправляли они вместе с Ушияком в глубь Моравии для организации нового партизанского отряда. Только когда тусклый свет керосиновой лампы упал на бледное девичье лицо, Мурзин разглядел большие карие глаза, длинные ресницы и узнал Ольгу Франтишкову, которую уже считал погибшей. Вместе с ней пришли чех Пепек и Сергей Жуков.

Опершись на палку, Мурзин торопливо поднялся со стула, обнял девушку.

— Молодец, Ольга! Молодец, что живая! А я уж думал, что никогда тебя не увижу... Где же вы, черти, так долго пропадали?

— Мы вас уже две недели разыскиваем, — ответила за всех Ольга. Голос у нее был слабый, хриплый, видимо, основательно простыла во время многодневных скитаний по зимнему лесу. — Пришли на гору Чертов млин, а там только ветер в бункерах. С большим трудом ваш след отыскали.

— Та-ак! Хорошо хоть нашли. Чего же мы стоим, садитесь на топчан. Степанов! Принимай гостей, — обрадованно проговорил Мурзин. — А теперь рассказывайте, — добавил он, когда все уселись.

— Пусть Серко Жуков докладывает. Ему легче по-русски, — смущенно сказала Ольга.

— Серко? По-своему, значит, переименовали? Ну, пусть будет так, — засмеялся Мурзин. — Давай, Серко, докладывай!

— Тогда я по порядку, — сказал тот, глянув на Ольгу. Девушка согласно кивнула. — Так вот. Почти неделю добирались мы до границы Вышковского района. Под горой Боржи наткнулись на деревню Немоховицы. Здесь и нашли пристанище. Потом жители Немоховиц с гордостью говорили своим соседям, что в их деревне есть партизаны.

— Не очень хорошее начало, если вас так рекламировали, — вмешался Степанов.

— Нет, нет. О том они шепотом говорили. То не для немцев, а для своих, — вставила Ольга.

— Так вот, — продолжал Жуков. — Именно в Немоховицах, в домике Поспешилов, и родился наш партизанский отряд «Ольга». В этот домик сносили мы добытое оружие и прятали его в стене, здесь отдыхали после операции. В погребе Поспешилов устроили госпиталь для раненых.

— Значит, вы и повоевать успели? — не вытерпел вновь Степанов.

— Подожди, Иван! — вмешался Мурзин. — Пусть рассказывает все по порядку.

— Пришлось и повоевать, — ответил Жуков. — Первым к нам в отряд пришел чех Каменный. Он скрывался от тотальной мобилизации в Германию. Потом Иозеф Бартош, местные жители: Брженек Швейдлер, Руда Венгуда, хозяин нашего домика Поспешил и Милан Диас из ближайшей деревни Бранковице.

— Еще Йозеф Малинка из Бухловиц, — добавила Ольга.

— Да, да. И этот тоже. Словом, больше десяти человек стало в отряде. Однажды вечером собрали мы всех партизан у Поспешилов. Я развернул красный флаг, который сделал из красного ситца. И перед этим флагом все принесли присягу. Новые партизаны поклялись, что будут верно служить своей родине и беспощадно уничтожать фашистских захватчиков, что будут карать смертью предателей и никогда не сдадутся живыми фашистам.

На другой день мы выехали на лошади Поспешила в лесничество и отобрали там у лесников ружья, которыми вооружили отряд. А на обратном пути заехали в Цеховицы и расстреляли помещика Шимона за его подлое выступление в Лизе против большевизма. О нем нам местные жители рассказывали.

Постепенно к нам приходили новые люди. Среди них Тимофей Гоучаров родом откуда-то из-под Омска. Из немецкого плена бежал. Сейчас у нас в отряде двадцать один человек. В Нижковицах разоружили полицию и доставили для всех оружие. Имели бой с полицейскими в лесничестве Золотой олень. Убили четырех жандармов и потеряли одного партизана.

— Его, раненого, захватили. Ему был только двадцать один год. Он был студентом экономической школы в Пржерове, — тихо сказала Ольга.

— Да, его, раненого, стали пытать, — продолжал Жуков, — власовец Зыканов топтал ему пальцы кованым сапогом, а наш Иржи Ировский молчал. Только когда стало невыносимо больно, он крикнул власовцу: «Перестань, собака. Не видишь, я умираю». И умер, так и не выдав наше пристанище. За этим власовцем Зыкановым наши партизаны теперь охотятся. Хотим отомстить за Иржи Ировского.

— Ему только двадцать один год был, — повторила Ольга. Видно было, что она с трудом сдерживает слезы.

— А тебе-то сколько? — спросил Мурзин.

— Мне уже двадцать два.

— Три партизана были легко ранены в этом бою, — продолжал Жуков. — А однажды наш связной из Морковиц Иржи Глоза сообщил, что на запасных путях между Морковицами и Незамыслицами немцы держат несколько вагонов с боеприпасами. Мы посовещались и решили совершить диверсию. Поздно вечером шесть наших партизан арестовали служащих вокзала в Морковицах, в том числе и начальника станции. Тот сообщил, что на путях стоят тридцать четыре цистерны с горючим. Охрана — всего несколько венгерских солдат. А вагоны с оружием уже отправлены. Тогда мы решили выпустить бензин из цистерн. Сняли охрану. Гаечными ключами открыли краны цистерн, и очень весело было смотреть, как вытекало на землю немецкое горючее. Бензин прямо рекой лился по железнодорожным путям. Всего на двадцать восемь миллионов крон бензина вылили.

— Откуда такие точные сведения? — спросил Степанов.

— То правда же! — воскликнула Ольга. — То нам потом железнодорожные служащие рассказывали.

— Та-ак! Начало хорошее, — сказал Мурзин. — Командовать тебе, Ольга, большим партизанским отрядом...

— Не-е. Я то хочу попросить. Назначьте командиром кого-нибудь из мужчин, а я ему помогать буду.

— Почему? — удивился Мурзин. — В новой, свободной Чехословакии мужчины и женщины будут равны, я так думаю.

— То будет потом, — перебила его Ольга. — А теперь еще рано. Некоторые селяне сомневаются. Вот если бы мужчина отрядом командовал, к нам бы больше людей пришло. То правда же.

— Да! Это так, товарищ капитан, — поддержал Ольгу Жуков. — Я сам слышал. Народ здесь еще с буржуазными пережитками.

— Та-ак! А ты, комиссар, как думаешь? — спросил Мурзин у Степанова.

— Думаю, что им виднее. Раз сами просят, надо удовлетворить.

— Хорошо! Согласен. Кого рекомендуешь командиром назначить? — Мурзин пристально посмотрел на Ольгу.

— Пусть Серко Жуков командует. Он смелый...

— Зачем же я, — перебил Ольгу Жуков. — Вот Пепек. Он коммунист, чех. Ему легче с местными жителями, разговаривать. Да и смелости ему не занимать.

— Та-ак! А ты, Ольга, как думаешь?

— Можно и Пепека. Тоже хорошо.

— А как думает сам Пепек? — обратился Мурзин к сидевшему молча невысокому, коренастому партизану.

— Я коммунист, — ответил тот. — Как прикажете, так и будет.

Мурзин и Степанов не стали возражать. Пепек был утвержден на должность командира отряда «Ольга». А Ольгу Франтишкову назначили его заместителем.

Учитывая малочисленность отряда «Ольга», Мурзин и Степанов посоветовали Пепеку не засиживаться на одном месте, чаще менять базы отдыха и стоянки партизан, но постоянно действовать в районе Кромериж, Вышков, вдоль горной цепи Хржиб.

Договорившись о местах встречи связных отряда с представителями штаба партизанской бригады, Пепек, Жуков и Ольга распрощались с Мурзиным и Степановым и отправились в обратный путь к своему отряду. И хотя все напутственные слова были сказаны, Мурзин вместе с ними вышел из бункера и, спускаясь по горной тропе к селу Гощалково, вновь и вновь призывал Пепека к бдительности и к тщательной проверке новых людей, которые будут приходить в отряд «Ольга».

Проводив партизан до домика матки Чешковой, Мурзин обнял каждого из них на прощанье. Когда же Пепек, Ольга и Жуков скрылись за поворотом улицы, он поднялся на-крыльцо дома и тут столкнулся в дверях с Костей Арзамасцевым, которого посылал на поиски Ушияка.

— Ты уже здесь? — удивленно воскликнул Мурзин.

— Так точно. Задание выполнил, товарищ капитан.

— Заходи в дом, докладывай.

Мурзин нетерпеливо увлек Арзамасцева в небольшую комнату и усадил на скамью. Сам, опираясь на палку, уселся рядом.

— Ну, говори. Что узнал? Где Ушияк?

— Хорошего мало, товарищ капитан. Нет больше Яна Ушияка.

Арзамасцев подробно рассказал Мурзину о том, что произошло с Ушияком. Мурзин слушал не перебивая, печально опустив голову. «Эх, Ян-братор, сгубила тебя твоя доверчивость! Слишком уж ты был чист душой, чтобы поверить в чужую подлость».

Чувство вины одолевало Мурзина: надо было настоять на своем, надо было любыми способами убедить Яна, что Дворжак враг! И как это Ушияк мог во второй раз поверить этому негодяю?

— Та-ак! — протянул Мурзин, когда Арзамасцев замолк. Но это мурзинское «та-ак» прозвучало не как обычно — раздумчиво, а решительно, угрожающе. — Дворжака надо поймать во что бы то ни стало и повесить. Надо предупредить все отряды, дать им точное описание этого провокатора...

— Я еще одну печальную весть принес, — проговорил Арзамасцев.

Мурзин настороженно повернул голову в его сторону.

— Немцы лесника Яна Ткача увезли в гестапо. За то, что он вас укрывал.

— Откуда они про это узнали?

— А парень-то тот, что со мной за вами ходил, уже больше двух недель в Злине в гестапо сидит. Ранили его в перестрелке, вот и попался к ним в руки. Видно, пыток не выдержал, продал Яна Ткача. А может, и кто другой выдал, сейчас трудно гадать.

— Та-ак!

Погибнет старик. Будь прокляты эти фашисты! Сколько замечательных людей истребили они, сколько истребят еще!.. Вспомнилось ласковое прикосновение стариковских рук там, в убежище под старым дубом, вспомнилось, как, надрываясь, из последних сил тащил он в гору самодельные носилки.

— А что с женой его, Аничкой Ткачевой? — тихо спросил Мурзин.

— Дома она. Ее пока не тронули. Может, еще и сам Ткач вернется, может, выкрутится? — с надеждой в голосе проговорил Арзамасцев.

Откуда было знать Косте Арзамасцеву, что еще вчера, не выдержав зверских пыток, Ян Ткач повесился в своей камере.

Однажды Мурзин и Степанов в сопровождении небольшой группы партизан отправились в отряд Петра Москаленко. Мурзин уже твердо стоял на ногах и ходил без палки. После ранения это был его первый выход из села Гощалково. Ему хотелось лично побывать в каждом отряде и батальоне, познакомиться с обстановкой на месте, поговорить с людьми.

До отряда Москаленко было еще далеко, когда наступили сумерки, и Степанов предложил переночевать в доме лесника Свачина, что жил в лесу неподалеку от города Голешов.

Чувствуя усталость после непривычного перехода по заснеженным горным тропам, Мурзин согласился. Вся группа, около тридцати человек, пожаловала в гости к леснику Свачину, который уже давно сотрудничал с партизанами. После нехитрого ужина, состоявшего из брынзы и хлеба, спать улеглись прямо на полу, вповалку, поближе к жарко натопленной печке.

Ночь прошла спокойно. Наутро, когда партизаны, поблагодарив хозяина, собирались двинуться дальше в путь, к леснику пришел учитель Плойгер из города Голешов. Он-то и сообщил Мурзину и Степанову, что на окраине города Фриштак живет в своем имении помещик Попежик, который дружит с гестаповцами и издевается над крестьянами окрестных сел.

Среди сопровождавших Мурзина партизан был матрос Михаил Журавлев. Он бежал из немецкого плена и, прежде чем попасть в партизанскую бригаду имени Яна Жижки, долгое время скрывался в этом районе. Услышав рассказ учителя о помещике Попежике, Журавлев сказал, что и он знает о жестокости этого выродка, и предложил его наказать. Остальные партизаны, в том числе и Степанов, поддержали бывшего матроса. Да и сам Мурзин понимал, что для поднятия духа у местного населения необходимо заглянуть в имение помещика.

До города Фриштак было около десяти километров, и Мурзин решил переждать день в домике лесника Свачина. К обеду вместе со Степановым он разработал подробный план визита в помещичье имение, а с наступлением темноты повел партизан к городу Фриштак.

Решили использовать Попежика как приманку и захватить в его доме нескольких жандармов.

К имению Попежика добрались лишь в полночь. Помещик уже спал. Когда его разбудили, он долго протирал глаза, стараясь понять, кто стоит перед ним. Наконец пришел в себя, быстро вскочил с постели и трясущимися руками стал натягивать одежду.

— Та-ак! Это ты хозяин имения? — спросил Мурзин.

Попежик молча кивнул. Рука его никак не могла попасть в рукав куртки.

— Почему ты издеваешься над своими рабочими? Почему притесняешь крестьян, которые у тебя работают?

— Ни-и, ни-и... То не есть правда. Я есть честный человек... Я хочу помогать партизан...

— Хорошо! Посмотрим, как у тебя это получится. — Мурзин убрал в кобуру пистолет, уселся в мягкое кресло. Степанов и около десятка партизан стояли рядом. — Так вот, господин Попежик, сейчас ты пойдешь к телефону и позвонишь в полицию города Фриштак. Скажешь, что к тебе в имение зашли два раненых партизана и нужно срочно приехать, чтобы захватить их врасплох. Понял?

Попежик растерянно озирался по сторонам.

— Ну, ну, решайся. Где у тебя телефон?

— Телефон там... Во дворе... В другом помещении...

— Значит, пойдешь туда и позвонишь. Журавлев, Арзамасцев! Проводите барина. И смотрите, если начнет дурить, кончайте его на месте. Понял, Попежик?

Когда Журавлев и Арзамасцев увели Попежика из спальни, Степанов, в чем был, развалился на мягкой пуховой постели.

— Вот ведь как живут люди! Не то, что мы, на голых нарах да на полу.

— Ничего. Живы будем, и мы после войны отоспимся, — ответил Мурзин. — А сейчас давай-ка расставляй народ. Надо же с почестями встретить господ жандармов.

Через несколько минут, когда в спальне остался Мурзин с двумя партизанами, вернулся Попежик в сопровождении Арзамасцева и Журавлева.

— Пан велитель! — обратился он к Мурзину еще с порога. — Сейчас приедут. Будут здесь через полчаса. Вы спрячьтесь в соседних комнатах, а я пойду их встречать к воротам...

— Нет, судруг Попежик. Не будет по-твоему. Раз нам оказана такая честь, мы сами встретим жандармов. Вы, — обратился Мурзин к Журавлеву и Арзамасцеву, — оставайтесь с ним здесь, а мы пойдем встречать гостей.

Четверых партизан Степанов поставил возле ворот. Несколько человек остались в темном коридоре. А сам Степанов вместе с Мурзиным и остальными разместились возле окна в кабинете Попежика, чтобы схватить жандармов живыми, когда они войдут в кабинет.

Вскоре на дороге к имению засветились фары легкового автомобиля. Выхватывая из темноты кружащиеся снежинки, лучи света приближались к воротам усадьбы. Наконец машина остановилась возле самых ворот, фары потухли, и вместе с темнотой на землю опустилась напряженная тишина. Четыре темные фигуры направились через двор к флигелю.

Неожиданно у входа в дом раздался чей-то возглас на немецком языке и началась свалка. Мурзин, Степанов, а за ними и остальные партизаны бросились опрометью из кабинета на улицу. Степанов с ходу кинулся на здоровенного фашиста, пытавшегося вытащить из кобуры пистолет. Через мгновение тот лежал уже на снегу, а Степанов, усевшись на него верхом, закручивал ему руки за спину. С остальными тремя тоже справились без единого выстрела.

Оторопевших жандармов привели в кабинет помещика. Из соседней комнаты ввели перепуганного хозяина. Жандармский офицер со связанными позади руками стал истошно кричать на трясущегося Попежика. Он ругал его то на немецком, то на чешском языке и все норовил высвободить руки.

— Ну ладно! Хватит! — прервал его Мурзин и стукнул рукояткой пистолета по письменному столу.

Жандармский офицер умолк, презрительно оглядел партизан. Фуражку он потерял во время борьбы, белесые волосы его были взлохмачены. Из-под густых нависших бровей на партизан глядели сверкающие ненавистью голубые глаза.

— Настоящий ариец! — уже спокойнее проговорил Мурзин.

— Партизан! Бандит! Капут! — выкрикнул тот. Слезы бессильной ярости стремительно покатились по его гладко выбритым щекам к подбородку.

— Юра, с этим все ясно. Как они, так и мы, — сказал Степанов и, подняв пистолет, выстрелил в грудь фашиста.

Немец вздрогнул, ноги его подкосились, и он грохнулся навзничь. Трое других жандармов, молча наблюдавшие эту сцену, словно по команде упали на колени и стали молить о пощаде.

— Я есть только шофер машина! — неустанно твердил один из них.

А жандарм так рьяно плюхнулся на колени, что не удержал равновесия и, ткнувшись лицом в дощатый пол, в кровь разбил себе нос. Руки его были связаны за спиной, и партизанам пришлось поднимать его с пола.

У Мурзина вдруг зародился дерзкий план.

— Слушай, Иван, подойди-ка сюда, — позвал он своего друга. И, когда Степанов подошел, добавил: — А что, если нам с их помощью прорваться в здание жандармерии? Сейчас ночь. Там только дежурные могут быть, остальные спят. Вот шуму-то понаделаем.

— Что ж, дело говоришь, — согласился Степанов.

Он повернулся к жандарму, из носа которого все еще капала кровь, и приказал ему следовать в соседнюю комнату. Тот испуганно втянул шею в плечи, покорно побрел к двери.

Мурзин пошел за ними.

Оказавшись в спальне помещика, немец начал молить Степанова сохранить ему жизнь. Степанов молча развязал ему руки и лишь потом объяснил, что партизаны оставят его в живых, если он проведет их в помещение жандармского участка.

Сержант согласно кивнул, в глазах его затаилась надежда. Достав из кармана платок, он приложил его к носу.

...А через двадцать минут от ворот помещичьего имения отъехал легковой автомобиль немецкой жандармерии города Фриштак. За рулем, переодетый в форму жандарма, сидел Костя Арзамасцев. Рядом с ним ерзал на сиденье пленный жандармский сержант. Позади восседали Мурзин и Степанов, причем Степанов напялил на себя шинель и фуражку расстрелянного жандармского офицера. Вслед за ними со двора имения выехал небольшой реквизированный у помещика автобус, в котором разместились остальные партизаны.

Около двух часов ночи оба автомобиля въехали в спящий город Фриштак, миновали несколько пустынных улиц и остановились неподалеку от жандармского участка. Выбравшись из машин, партизаны построились в колонну по три. Под руководством Степанова и пленного сержанта подошли они к будке караульного.

Завидев жандармского офицера и сержанта, караульный собрался было докладывать, но тут же выскочивший из строя Журавлев сбил его с ног, а чех Карел проворно засунул в рот фашиста кляп. Теперь путь был свободен. Партизаны бросились в помещение, где жили жандармы. Разбуженные шумом, немцы вскакивали с постелей, растерянно метались по комнатам, кричали, ругались, некоторые становились на колени и плакали, глядя на черные дула направленных на них автоматов.

Неожиданно пленный сержант, находившийся возле Мурзина, закричал дурным голосом: «К бою!» — и вцепился Мурзину в шею. В тот же момент Михаил Журавлев стукнул сержанта прикладом по голове. Разжав пальцы, немец плюхнулся на пол. Несколько жандармов, попытавшихся броситься к пирамиде с оружием, упали, сраженные автоматной очередью, выпущенной Степановым. Будто по сигналу, и остальные партизаны открыли уничтожающий огонь по жандармам.

За одну-две минуты с фашистами было покончено. Забрав около тридцати винтовок, десяток автоматов и несколько ящиков патронов, прихватив с собой секретные документы жандармерии, партизаны покинули жандармский участок и на тех же машинах благополучно выбрались из города.

К рассвету, пустив автомашины под откос, Мурзин со своими друзьями уже входили в лес. После удачной ночной операции было решено отдохнуть в доме лесничего Минкуса. К нему добрались только в полдень. В комнате, где партизаны расположились на отдых, говорило радио. Скорбным голосом диктор сообщил, что этой ночью в городе Фриштак партизаны злодейски напали на жандармский участок. «Весь личный состав жандармерии во главе с начальником участка героически, до последнего патрона, сражался с превосходившими силами бандитов. Все погибли смертью храбрых, как и подобает солдатам великой Германии».

«Это вам за Ушияка», — думал Мурзин, укладываясь поудобнее на полу возле Степанова.

Весть об успешном ночном нападении небольшой группы Мурзина на жандармерию города Фриштак быстро разнеслась по батальонам и отрядам партизанской бригады имени Яна Жижки. Даже в немногочисленном отряде «Ольга» с завистью поговаривали об этой смелой операции. Видимо, поэтому Пепек и Ольга Франтишкова решили последовать примеру Мурзина.

После недолгого отдыха в деревне Роштине отряд «Ольга», насчитывавший уже более тридцати человек, совершил переход в район города Здоунков. С наступлением темноты партизаны остановились на опушке леса, неподалеку от горной деревушки. Чтобы выяснить возможность разместиться на ночь в этом населенном пункте, двое партизан, Карел Поспешил и Милан Диас, отправились в разведку.

Подобравшись поближе к деревне, разведчики разглядели одинокую фигуру часового, который расхаживал вдоль околицы. Судя по форме, это был венгерский солдат. Очевидно, здесь разместился венгерский гарнизон.

Поспешил и Диас залегли за огородами. За плечом солдата в лунном свете поблескивал штык винтовки. Два десятка шагов в одну сторону, остановка, поворот кругом, и солдат возвращается обратно.

Больше часа пролежали разведчики, выясняя обстановку. Все это время перед их глазами, словно маятник — туда, обратно, — вышагивал часовой.

Потом из темноты послышались голоса. Черными тенями обозначились на снегу две человеческие фигуры. Разводящий подвел к часовому смену и, оставив на посту другого солдата, увел прежнего с собой. Новый часовой тоже стал прохаживаться по протоптанной дорожке.

Ползком, подтягиваясь на локтях, Поспешил и Диас стали подбираться к нему. Снег поскрипывал под их телами, собственное дыхание казалось им слишком шумным, и они сдерживали его, почти задыхаясь, с колотящимися сердцами. Но ничего не привлекало внимание часового. Вот он приблизился почти вплотную. До него оставалось не больше трех метров. Сейчас увидит распластанные тела партизан... Нет. Повернулся спиной, шагнул в обратную сторону... И в следующее мгновение Поспешил и Диас набросились на него сзади. Кляп в рот. Придавили прикладом к земле. Но солдат уже не сопротивлялся. Он только мычал что-то невнятное.

Милан Диас стащил с часового шинель, надел ее на себя, кинув пленному свою короткую курточку, поднял отброшенную в снег винтовку и стал на пост. А Карел Поспешил, как и было условлено, повел солдата в лес к партизанам.

Ольга Франтишкова еще с детства знала венгерский язык. А пленный венгр и не собирался молчать. Охотно рассказал он партизанам, что в селении расположилась на ночевку венгерская рота в сто пятьдесят человек. Около шестидесяти солдат находятся в здании школы, примерно столько же спят в трактире, остальные группами разбрелись по хатам. Пленный назвал хаты, где остановились офицеры.

— Давайте и мы, как капитан Мурзин, будем действовать, — предложил Сергей Жуков.

Пепек и Ольга согласились с ним. Слишком удачный случай выпал на их долю, чтобы отказаться от него.

Действовать надо было тут же. Командир отряда отдал короткие приказы. Группа под руководством Скопоуна отправилась к зданию школы. Несколько партизан побежали на помощь Милану Диасу, чтобы встать на охрану деревни. Карел Поспешил повел людей в деревенскую корчму. А сам Пепек и Ольга взяли на себя два дома, где расположились венгерские офицеры.

Перед корчмой стоял часовой. На окрик партизана-венгра Михала он покорно поднял руки и дал себя разоружить. С необычайной легкостью были разоружены и пятьдесят венгров в корчме. Солдаты, размещенные в школе, тоже не оказали сопротивления.

Не в состоянии унести все захваченное оружие, партизаны вытащили затворы из всех винтовок. Двадцать винтовок забрали с собой. Да еще прихватили два немецких автомата, офицерские пистолеты, множество ручных гранат. Но, конечно, самой ценной добычей оказался ручной пулемет с патронами — это был первый пулемет в отряде «Ольга».

Опешивших от неожиданности венгерских солдат не тронули. Их собрали на школьном дворе. Ольга Франтишкова объявила им, что они могут считать себя демобилизованными, и посоветовала быстрее убираться домой, в Венгрию. Но предупредила, чтобы они не вздумали преследовать партизан. Правда, не располагая оружием, те и без того не собирались этого делать. Их главной заботой было укрыться от гнева своего командования.

Заперев предварительно обезоруженных солдат в школьном здании, партизаны взяли с собой переводчиком местного жителя Бароуша и быстро отошли обратно в лес. Однорукий Бароуш бесстрашно провел партизан по незнакомому лесу. В кромешной тьме увешанным тяжелыми трофеями людям было трудно идти по горным лесным тропам. Но воспоминания о блестяще проведенной операции придавали партизанам силы.

К утру они выбрались из лесу и расположились на отдых в нескольких домиках на окраине деревни Уездско. Весь день проспали беспробудным сном. Только часовые бдительно охраняли товарищей.

К вечеру, в наступающих сумерках, за околицей раздались беспорядочные выстрелы. Прервав ужин, партизаны с оружием в руках выбежали из домов и кинулись в прилегающие дворы. Началась перестрелка. К деревне короткими перебежками продвигалась цепь венгерских солдат. Чех Индра первым сразил одного из венгров. Крик раненого на секунду заглушил короткую трескотню автоматных очередей и одиночные винтовочные выстрелы.

Неожиданно неподалеку от околицы партизаны заметили новую группу венгерских солдат. Те подобрались уже совсем близко. Индра, а за ним и Сергей Жуков бросили гранаты в самую гущу атакующих. И это решило исход боя. Противник откатился назад за дорогу. Стрельба начала затихать, а с наступлением темноты и вовсе прекратилась. Венгры подбирали своих раненых.

А партизаны отряда «Ольга» стянулись после боя в конец деревни и, подождав отставших товарищей, двинулись в горы в направлении села Миловицы.

Глубокой ночью на мельнице около Цетоховиц им повстречались трое неизвестных. Это были Матоушек, Гремлица и Кржепелка. Все трое бежали из концентрационного лагеря и, вооружившись охотничьими ружьями, разыскивали партизан. Пепек и Ольга согласились принять их в отряд после соответствующей проверки.

На другой день отряд «Ольга» добрался до Миловиц. После небольшого отдыха командир отправил трех новичков в ближайший населенный пункт Троубки с задачей добыть себе автоматы. Вместе с ними на выполнение задания пошли партизаны Ярда Кристек и два неразлучных друга Сергей Жуков и Тимофей Гоучаров. Винтовок в отряде теперь хватало, но все еще ощущался недостаток автоматов и автоматических пистолетов.

В Троубках новички обезоружили трех немецких офицеров. Подвергшиеся нападению фашисты пытались сопротивляться и были уничтожены партизанами. Матоушек, Гремлица и Кржепелка вернулись в отряд с новенькими немецкими автоматами. У каждого из них на боку висели офицерские пистолеты.

После такой проверки все трое были зачислены в партизанский отряд «Ольга». Когда новички приняли партизанскую присягу, командир отряда обратился к ним с короткой речью. Закончил он ее словами: «Вы пришли к партизанам. Не думайте, что мы можем спасти вас от гестапо. В партизаны идут по велению сердца. А уходят от них только с пулей в груди».

Между тем немцы искали партизан. Карательные команды забирались все глубже и глубже в горы. И Пепек увел отряд «Ольга» на свою первую базу в село Немоховицы. Здесь, в домике Поспешила, партизаны разместили раненых. Ольга Франтишкова отправила связного к Мурзину с донесением о боевой деятельности отряда. Здесь же, в Немоховицах, решено было разделить разросшийся до шестидесяти человек отряд на три взвода.

Первым взводом поручили командовать Карелу Поспешилу, вторым — Иозефу Скопоуну, а третий принял на себя новичок Йозеф Матоушек, отличившийся в боях при переходе отряда на основную базу в Немоховицах. Кроме того, при штабе отряда создали ударную группу, в которую вошли Сергей Жуков с пулеметом, чех Ярда вторым номером и Индра. Эту группу назвали «Ударка», и возглавил ее Тимофей Гоучаров.

Пепек и Ольга Франтишкова разослали доверенных людей в окрестные населенные пункты с призывами к населению о вступлении в партизанский отряд. В деревне Селаш на этот призыв откликнулось около двадцати местных жителей различного возраста. Люди приготовились идти в лес и ждали лишь представителей партизанского отряда.

Февральское солнце растопило снег. Вдоль деревенской улицы зажурчали первые ручьи. Люди толпились возле домов, кое-кто забрел в корчму. В это время на окраине деревни показались вооруженные солдаты. Одеты они были в потрепанную форму старой чехословацкой армии. Изодранные шинели, обросшие щетиной лица, прохудившаяся обувь — все говорило о том, что люди долгое время скитались в лесу.

— Мы партизаны! — представился один из них. — Кто из вас пойдет в партизанский отряд? Кто хочет освобождать нашу землю от проклятых бошей? — спросил он.

Думая, что эти люди пришли за ними из отряда «Ольга», селяне дружелюбно встретили незнакомцев. Вскоре все добровольцы собрались возле корчмы. Один из пришельцев произнес перед ними краткую речь, призвал к смертельной борьбе с оккупантами. Говорил он на русском языке, а один из сопровождавших его переводил эту речь на чешский.

— Фронт уже близко. Наши армии наступают. И ваш долг с оружием в руках бить нашего общего врага — немецких фашистов! — закончил оратор.

Лесник Коварж попросил было показать документы, но агитатор дружелюбно рассмеялся ему в ответ:

— Какие же партизаны носят при себе документы? Вот они, наши документы, — он похлопал по висевшему на груди автомату. — Итак, всех, кто хочет бороться с германской армией, прошу собираться! Мы отправимся в лес, где нас ждут партизаны и наш командир. Там получите оружие.

Добровольцы разошлись по хатам и вскоре вернулись с котомками и вещевыми мешками. Пришельцы построили их в колонну и повели в лес. Среди добровольцев был и секретарь селашского самоуправления Пржеровский. Проходя мимо лесника Коваржа, который в нерешительности стоял возле своего дома, он стал его уговаривать идти вместе с ними. Но, почувствовав что-то недоброе, лесник наотрез отказался.

Остальные тоже стали его уговаривать, но, не добившись согласия, оставили Коваржа в покое. В последний момент Коварж успел бросить предостерегающий взгляд Пржеровскому, и тот, незаметно выйдя из строя, зашел в его дом.

Добровольцы бодро направились к лесу. Вскоре все они скрылись за массивными стволами деревьев.

А минут через двадцать из того же леса вышли четыре немецких солдата и, спустившись в долину, пошли к Бабьему Коуту, где размещался небольшой немецкий гарнизон. Увидев их из окна своего дома, лесник Коварж решил послать человека в партизанский отряд «Ольга», чтобы сообщить о случившемся. Но в это время в лесу рассыпалась частая дробь автоматных очередей.

Селянка Алоизия Шпачкова, полагая, что это немцы напали на партизан и селашских добровольцев, схватила корзину, с которой часто ходила за еловыми шишками, и побежала в лес, на грохот выстрелов, чтобы посмотреть, что там происходит.

Но к месту разыгравшейся трагедии она подоспела слишком поздно. Она не видела, как мнимые партизаны, подосланные фашистским агентом Франтой Великим, довели селашских добровольцев до перекрестка лесных дорог на Бунч и усадили их на опушке большой поляны. Тот, кто всего тридцать минут назад переводил речь русского «партизана», снял с плеча немецкий автомат и начал объяснять селянам, как пользоваться этим оружием. Он же сообщил, что сейчас его товарищи принесут автоматы для всех добровольцев.

Неторопливой походкой к нему подошел высокий человек в кожаном пальто и шляпе, из которой торчало небольшое перо.

— Генук! — резко оборвал он своего товарища и, повернувшись к добровольцам, уже на чешском языке добавил: — Комедия окончена. Вы в руках гестапо!

В тот же миг они оба отскочили в сторону и вместе с другими провокаторами открыли огонь по сгрудившимся на земле селянам.

Ужас охватил безоружных людей. Немецкие пули косили их, опрокидывали наземь.

Франтишек Млынек и Иозеф Мошнярж, еще не задетые пулями, поднялись на ноги и бросились наутек. Мошнярж помчался к дороге, ведущей в деревню. Но и там в кювете уже засели в засаде немцы. Бедняга, обливаясь кровью, упал в подтаявший снег с простреленной головой.

А Млынек, метнувшийся в другую сторону, устремился к лесной чаще. Все свои силы вкладывал он в этот бешеный бег. Ветер свистел в ушах, пули звенели над головой. Но видимо, он родился под счастливой звездой — ни одна пуля не коснулась его. Франтишек Млынек, единственный из всех добровольцев Селаша, остался в живых. Он-то и поведал партизанам и местным жителям об этой трагедии.

Алоизия Шпачкова подошла к месту гибели односельчан, когда с ними все уже было покончено. Гестаповцы задержали ее неподалеку от окровавленных трупов. Фашисты не пожелали оставить в живых свидетельницу этой бойни. И хотя Алоизия Шпачкова говорила, что пришла в лес только за еловыми шишками, слезно молила о пощаде, ее не помиловали. Надругавшись над женщиной, гестаповцы зверски убили ее. Изуродованное, исколотое ножами тело несчастной нашли потом возле перекрестка лесных дорог. Это была двадцатая по счету жертва села Селаш.

После расстрела добровольцев убийцы ограбили мертвых. Они сняли со всех жертв часы, кольца, из карманов забрали деньги, не забыли выломать у мертвецов золотые зубы.

Злодейское убийство чешских людей потрясло не только жителей окрестных сел. Весь отряд «Ольга», узнав о случившемся, поднялся по тревоге. Все партизаны, кроме часовых, бросились преследовать фашистских агентов. В короткой схватке они уничтожили нескольких гестаповцев. Остальным удалось скрыться в лесной чащобе.

На трех повозках перевезли в деревню Селаш погибших в лесу добровольцев. Их с почестями похоронили на местном кладбище. Весь партизанский отряд «Ольга» собрался в деревне. Велико было горе родных, близких. Ненавистью к фашистам горели сердца односельчан, и почти все уцелевшие мужчины деревни Селаш записались тогда в партизаны.

Партизанская война на Моравской земле разгоралась с новой, невиданной силой.

 

VIII

Карл Герман Франк нервно теребил клочок бумаги с донесением службы безопасности. Перед разгневанным статс-секретарем протектората стоял навытяжку оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке.

— Еще два месяца назад вы лгали мне, что эти бандиты Ушияк и Мурзин уничтожены вашими людьми. А сегодня вы смеете утверждать, что не в состоянии с ними справиться.

— Смею доложить, господин группенфюрер, Ушияк и Мурзин действительно уничтожены. Их банда разбита и больше не существует.

— Кто же тогда, по-вашему, действует в нашем тылу? Вы хоть отдаете себе отчет в том, что происходит? Наступление советских армий с рубежа Вислы уже сказалось на положении наших войск в Арденнах. Заботясь о дальнейшем ходе событий на фронте, германское командование срочно перебрасывает войска с запада на восток. И в это критическое для нас время на наших коммуникациях свободно, да, да, свободно действуют партизанские банды. Вы только взгляните, что они сделали! — Франк потряс в воздухе листком с донесением. — Вот, полюбуйтесь! Возле деревни Штечки уничтожено двадцать грузовых автомобилей и шесть бронемашин! Это 8 января. А 10-го взорван воинский эшелон под городом Липник. Еще через день, 12 января, под откос полетел эшелон с танками в окрестностях Моравской Остравы! Взорваны мосты на железнодорожных линиях Всетин — Злин — Границе — Рожнов! Партизанские банды обнаглели настолько, что безнаказанно спускаются с гор и врываются в крупные населенные пункты с немецкими гарнизонами. В городе Фриштак бандиты уничтожили в ночном бою целое подразделение нашей фельджандармерии. Где-то там же разоружили целую роту венгерских солдат... Москва и Лондон трубят во все голоса об этих событиях... Не кажется ли вам странным, что все это происходит в вашем районе?..

— Осмелюсь заметить, господин группенфюрер! Венгерская рота была разоружена в районе Брно. За этот район отвечает штурмбанфюрер Козловский.

— Да! Но он, не в пример вам, принимает решительные меры. Банда, разоружившая венгерских солдат, уже уничтожена. Его люди расстреливают этих бандитов еще до того, как они успевают уйти в лес. Вот, можете убедиться. — Франк взял со стола одно из очередных донесений и протянул его Гельмуту Хайнеке. — Только вчера служба Козловского ликвидировала в деревне Селаш целую группу потенциальных бандитов. Наши люди сами увели их в лес, не дожидаясь, пока это сделают партизаны...

— Осмелюсь доложить, господин группенфюрер! Мои люди тоже уничтожили большую банду вместе с Ушияком и Мурзиным.

— Если вы действительно уничтожили этих бандитов, то кто же действует в вашем районе? Кто взрывает мосты? Кто взрывает эшелоны? Кто, наконец, совершил нападение на жандармерию в городе Фриштак? Уж не этот ли мифический Черный генерал?

— Да, да! Видимо, это он, — поспешно проговорил Гельмут Хайнеке. В глубине души он поблагодарил бога за то, что статс-секретарь протектората напомнил ему о Черном генерале, на которого можно было теперь свалить все беды.

— Какие же меры вы принимаете? — уже мягче спросил Карл Герман Франк.

— В-настоящее время, господин группенфюрер, я не располагаю достаточными силами, чтобы прочесать Бескидские горы. В моем распоряжении есть только несколько малочисленных групп СС и агентурная сеть гестапо...

— И этого вам кажется мало? — перебил его Франк. — Вы просто разучились работать. Я даю вам последнюю возможность доказать свою преданность фюреру и фатерланду. В этот исторический момент, когда враги великой Германии стоят у порога нашего дома, необходимы самые радикальные меры. Возьмите группу Просковца и направьте его людей в горы. Пусть они под видом партизан установят контакт с этими бандитами. Поручите им поймать этого Черного генерала. Я полагаю, не нужно большой фантазии, чтобы заманить его в подготовленную ловушку. Было бы хорошо доставить его в Прагу живым. Но в крайнем случае я буду рад услышать, что он уже мертв.

— Яволь! Мы постараемся доставить вам эту радость, господин группенфюрер!

— Да! Чуть не забыл. У вас же есть, наконец, батальон «Зюйд-Ост», который расквартирован в Визовицах. Этот батальон можно тоже привлечь для карательных операций.

— Никак нет, господин группенфюрер! Батальон «Зюйд-Ост» находится в личном распоряжении оберштурмбанфюрера Скорцени. А Скорцени сейчас нет в Моравии. Без его приказа командир батальона не станет мне повиноваться.

Карл Герман Франк задумался. Оберштурмфюрер Хайнеке был прав. Да к тому же от батальона «Зюйд-Ост» фактически осталось одно только название.

Это был один из тех батальонов, которые Скорцени повел в тылы армий союзников. Пользуясь беспорядочным отступлением английских и американских войск в Арденнах, батальоны Скорцени незаметно влились в потоки деморализованных дивизий союзников и вышли в тыл армейских группировок Бредли и Монтгомери. Одетые в форму солдат и офицеров союзных армий, немцы, сея панику, приступили к диверсиям на дорогах.

Они давали ложные приказы, нарушали телефонную связь, переставляли дорожные указатели, направляя отступающие дивизии по пересекающимся маршрутам, перекрывали дороги, создавали пробки у переправ, минировали железнодорожные пути. Военная форма союзников, безукоризненное знание английского языка позволяли им действовать почти безнаказанно. И это продолжалось несколько дней.

Но очень скоро агентам Скорцени пришлось поплатиться жизнью. Английская разведка Си-Ай-Си во время проверки документов обнаружила на дороге одну из таких групп Скорцени. По всему фронту союзников разнесся предостерегающий сигнал. В течение последующих дней почти все молодчики Скорцени были выловлены и предстали перед военно-полевыми судами английской армии. Уцелели немногие. Жалкие остатки батальонов Скорцени вернулись в Германию и разместились на отдых. Среди них был и батальон «Зюйд-Ост», который теперь не насчитывал и роты. Все это хорошо знал Карл Герман Франк.

Но вопреки логике он сказал:

— Прекрасно! Я постараюсь связаться со Скорцени. Быть может, он разрешит воспользоваться батальоном «Зюйд-Ост». Кроме того, я переговорю с генерал-фельдмаршалом Шернером. Думаю, что и он не откажет нам в поддержке. Таким образом, подкрепление вы получите. Но если и в этом случае вы не расправитесь с бандами Черного генерала, берегитесь. Тогда, вам придется держать ответ перед самим рейхсфюрером Гиммлером. Я не буду объяснять, чем это может для вас закончиться! Идите!

Когда оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке скрылся за массивной дверью, статс-секретарь протектората вызвал своего адъютанта.

— Соедините меня с генерал-фельдмаршалом Шернером, — приказал он, подходя к висевшей на стене огромной карте.

На этой карте, утыканной маленькими нацистскими флажками, обозначалась линия восточного фронта к исходу минувшего дня. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить создавшуюся обстановку. Русские танки вышли к Одеру в районах Глогау и Штейнау. Нависли с севера над крупным промышленным городом Бреслау. А еще южнее советские войска в нескольких местах форсировали Одер и кое-где перешли восточные границы Моравии. Правда, здесь, в Моравии, продвижение русских армий незначительно. Но зато на севере они, словно занесенный меч, нависли над всей Моравией. Теперь Силезский промышленный район оказался у русских. Их армии продолжают наступать на тысячекилометровом фронте.

Карл Герман Франк напряженно всматривался в названия немецких городов, оставленных солдатами фюрера. «Если так пойдет дальше, что же останется от империи? Нет, эти русские и впрямь научились воевать». Телефонный звонок прервал его мысли.

— Господин группенфюрер! Генерал-фельдмаршала сейчас нет. Он выехал на командный пункт 17-й армии, — доложили Франку. — Можно соединить вас с начальником штаба.

— Хорошо! Я буду говорить с генералом Нацмером.

Через несколько секунд в трубке послышался старческий дребезжащий голос начальника штаба группы армий «Центр».

— Дорогой Нацмер! Я решился побеспокоить вас по очень важному делу. У нас в Моравии в тылу ваших армий действуют партизанские банды. Они нарушают наши коммуникации, терроризируют население. Служба безопасности не располагает в настоящее время достаточными резервами для их полного уничтожения. Я хотел бы просить генерал-фельдмаршала выделить нам резервные части для карательной операции. Быть может, вы доложите ему о моей просьбе?

— Нет, нет. Сейчас говорить об этом бесполезно. Разве вы не знаете, что здесь у нас творится? Русские упорно стремятся окружить Бреслау. Генерал-фельдмаршал запросил у ставки новые войска. И пока их не перебросят к нам с запада, мы не в силах дать вам ни одного солдата.

— Дорогой генерал! Но у вас же миллионная армия.

— Господин группенфюрер! Вы бы лучше посчитали, сколько бросили против нас русские. С начала их наступления мы потеряли больше двухсот тысяч солдат. Почти пять тысяч орудий и минометов осталось по ту сторону фронта. Я понимаю ваше положение, но постарайтесь обеспечить тылы группы армий «Центр» силами СД и тайной полевой полиции.

Понимая, что дальнейший разговор ни к чему не приведет, Карл Герман Франк молча опустил на рычаг телефонную трубку и сел писать срочное донесение рейхсфюреру СС господину Гиммлеру.

Оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке вернулся из Праги в Злин мрачный.

В том, что партизаны из всей Моравии избрали именно этот район, Хайнеке винил только свою судьбу. Он был фаталистом и твердо верил, что каждому начертано нести свой крест. Даже когда американские «летающие крепости» Б-29 бомбили Злин и вместо военных заводов, производивших детали для подводных лодок, начисто снесли несколько корпусов обувной фабрики «Батя», Гельмут Хайнеке расценил это как волю судьбы, карающей жадного фабриканта Батю. Ему и в голову не пришло, что ведущим группы американских бомбардировщиков руководили совсем иные мотивы.

Просто командир эскадрильи американских военно-воздушных сил, получивший в эту ночь задание бомбить военные заводы Злина, был одновременно владельцем крупных обувных предприятий в Америке и Европе. А всемирно известная фирма «Батя» была давнишним его конкурентом на рынках по сбыту обуви. Поэтому и произошла небольшая «ошибка» в расчетах на бомбометание, в результате которой конкуренту был нанесен чувствительный удар. Крупнейшая обувная фабрика Бати была разрушена, а военные заводы продолжали выпускать оборудование для немецких подводных лодок.

Но Гельмут Хайнеке не вдавался в анализ происходящих событий. Даже крупное поражение германских армий на восточном фронте беспокоило его постольку, поскольку он сам, при соответствующих обстоятельствах, мог угодить на фронт — в самое пекло войны. Поэтому думы его были заняты только одним: как можно быстрее мобилизовать имеющиеся в его распоряжении силы и окончательно разделаться с партизанами во вверенном ему районе Злина и Всетина.

Приехав в свою резиденцию, расположенную в самом центре города Злин, оберштурмфюрер СС Хайнеке вызвал ближайших своих помощников. После длительного совещания был разработан план хитроумной операции по борьбе с партизанами. А через два дня в Злине, Всетине и других населенных пунктах, разбросанных неподалеку, появились крупные объявления. От имени германского командования в них сообщалось, что за поимку Черного генерала — руководителя партизанских банд в Моравии — будет выплачена награда в один миллион оккупационных марок.

Примерно в это же время в окрестностях Злина и Всетина начала действовать новая партизанская группа «русских» под командованием Просковца.

Шеф гестапо города Брно, развалясь, сидел в огромном кресле, обитом телячьими шкурами. Против него, по другую сторону невысокого кофейного столика, на самом краю точно такого же кресла примостился огромный, двухметрового роста, мужчина. Он был почти на две головы выше своего собеседника, но ему явно хотелось казаться ниже: он сидел сгорбившись, ссутулив плечи и, опустив голову, заискивающе поглядывал на всемогущего шефа гестапо.

— Так вот, дорогой Франтишек Шмидт! — обратился к нему шеф гестапо Козловский, когда адъютант, оставив на столике поднос с уже начатой бутылкой французского коньяка и двумя дымящимися чашечками кофе, скрылся за дверью. — Вы славно поработали. Статс-секретарь протектората Карл Герман Франк просил передать вам свою благодарность. Давайте выпьем за ваши успехи, а потом продолжим наш разговор.

Шеф гестапо наполнил коньяком небольшие узкие рюмки.

— За великого фюрера великой Германии!

Они оба отпили из рюмок ароматную крепкую жидкость.

— А теперь о делах, дорогой Франта Великий!

— Сегодня я уже Франц Брин, — робко поправил шефа Франтишек Шмидт.

— Да, да! Я знаю много ваших имен. Франта Веселый, Новак, Покорный. Но для меня вы всегда Франта Великий. Вы великий агент и по росту и по делам. Служба безопасности никогда не забудет ваших услуг. Ведь если бы не вы, нам вряд ли удалось бы раскрыть коммунистическое подполье в городе Брно. И сегодня вы продолжаете преданно служить на благо великой Германской империи. Я хочу выпить за ваши прошлые и будущие заслуги.

Штурмбанфюрер Козловский и Франтишек Шмидт да дна осушили рюмки.

— Так вот, дорогой мой Франтишек Великий. Группенфюрер Карл Герман Франк и я представим вас к награде Железным крестом, если вы доставите нам живым или мертвым Черного генерала. Конечно, лучше живым.

— А кто это такой? — спросил шефа Франтишек Шмидт.

— В лесах, на склонах Бескидских гор, обосновались наиболее активные партизанские банды. Ими командует какой-то Черный генерал. Во всяком случае, так информировал статс-секретаря протектората оберштурмфюрер Гельмут Хайнеке. И хотя за район Бескидских гор отвечает Хайнеке, я хочу, чтобы именно мои люди поймали Черного генерала...

— Но никакого Черного генерала в Моравии не существует, — сказал Франтишек Шмидт. Узкие длинные губы его растянулись в усмешке. — В Бескидах партизанскими бандами командует советский майор Мурзин. Вот его фотография. Она попала ко мне случайно от одного из моих людей.

Франтишек Шмидт достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, выложил на стол несколько паспортов и извлек из одного из них любительскую фотографию.

Штурмбанфюрер Козловский торопливо взял фото и стал разглядывать изображенного там чернобородого человека.

— Его-то вы и должны доставить ко мне в Брно, — оказал он после паузы.

— Хорошо, господин штурмбанфюрер! Я постараюсь выполнить ваше задание. Имейте в виду, что банды, которые действуют в районе Брно и Кромерижа, тоже подчиняются этому человеку. А я уже связался с одной группой английских парашютистов. Они в полной уверенности, что я представляю центральный штаб Сопротивления и прибыл в Моравию из Праги. Через них мои люди устанавливают контакт с одной из партизанских банд. Постепенно я доберусь и до самого Мурзина. Думаю, он клюнет на мою приманку...

— Желаю успеха! — Шеф гестапо поднялся с кресла.

Вслед за ним вскочил и Франтишек Шмидт. Разница в их росте была поразительной. Рядом с невысоким штурмбанфюрером Франта Великий выглядел исполином. Он смотрел на шефа гестапо сверху вниз, наклонив голову.

Козловский дружелюбно спросил:

— Дорогой Франтишек! Какой же у вас рост?

— Два метра пять сантиметров, — смущенно ответил тот.

— Великий, поистине великий! — воскликнул Козловский, восхищенно оглядывая своего агента. И вдруг, спохватившись, добавил: — Вам, видимо, потребуются деньги?

— Деньги никогда не бывают лишними.

Шеф гестапо подошел, к сейфу. Щелкнул замок.

— Вот, возьмите. — Козловский протянул Шмидту пачку оккупационных марок.

— Господин штурмбанфюрер! Ваши деньги не пропадут. К концу февраля Мурзин будет доставлен в этот кабинет.

— Ступайте, Франтишек. Да хранит вас бог!

 

IX

Зима выдалась на редкость теплая и сырая. Частенько снежные бураны со штормовыми ветрами навалами заметали дороги в горах. Но стоило небу очиститься от хмурых туч, как яркие солнечные лучи растапливали снега, образуя множество журчащих ручейков. Хвойные леса, синевшие шапками на вершинах и склонах гор, быстро сбрасывали снежный наряд и сияли изумрудными красками на белом фоне горных лугов.

Партизанские батальоны и отряды бригады имени Яна Жижки обосновались в высокогорных селениях. Местные жители всячески поддерживали партизан, укрывали их от полиции и карателей, снабжали продовольствием и медикаментами. Подпольные патриотические организации Моравии провозгласили лозунг: «Ни одного килограмма продовольствия бошам. Все излишки отдавать партизанам!» С каждым днем отряды и батальоны партизан пополнялись все новыми и новыми лесными бойцами.

К началу февраля только батальон Степанова насчитывал около восьмисот человек. Пришлось сформировать из него четыре отдельные роты. Первую, названную штурмовой, возглавил капитан Ременный. Вторую и третью — подрывные — взяли на себя лейтенанты Зимин и Долинов. Во главе четвертой поставили бежавшего из плена младшего лейтенанта Владимира Толстого.

Теперь партизаны отдельными боевыми группами опускались с гор, выходили на вражеские коммуникации, где почти ежедневно совершали смелые диверсии.

Немцы шли на различные хитрости. Впереди каждого воинского эшелона стали пускать платформы, груженные балластом. Но ни это, ни усиленная охрана железнодорожных перегонов не спасали гитлеровцев от участившихся взрывов на железных дорогах.

Каратели неистовствовали. Гестапо расстреливало заложников, ввело смертную казнь за малейшую провинность. Появился на улице города после комендантского часа — расстрел. Задержан без соответствующих документов на проезжей дороге — расстрел. А тех, кто попадался в руки карателей в лесу или в поле, убивали на месте без суда и следствия.

Все это происходило внизу, в густо населенных долинах. А в горах властвовали партизаны. На всех горных тропах, берущих начало у шоссейных дорог, пестрели предостерегающие немецкие надписи на дощечках: «Внимание! Остерегайтесь! Партизаны!»

И было чего остерегаться. В конце января партизаны только второго батальона взорвали несколько металлических опор высоковольтной линии Брно — Моравская Острава. Металлургический комбинат и шахты Остравы три дня стояли без электроэнергии. В селе Кашава, что неподалеку от Злина, партизаны захватили обоз и, разоружив тридцать венгерских солдат, отпустили их по домам. А одна группа под непосредственным руководством комиссара Степанова взорвала казарму истребительной команды войск СС в селе Гощалково.

Это случилось так. Староста села, дружелюбно приютивший партизан в своем селении, сообщил Степанову, что немцы распорядились приготовить помещение для карательной команды, которая на днях прибудет в Гощалково. Посовещавшись с Мурзиным, партизанские командиры решили подготовить карателям достойную встречу. Под здание двухэтажной школы, где староста собирался разместить гестаповскую команду, заложили солидную порцию взрывчатки. Весь партизанский батальон Степанова перевели в лес, в заранее подготовленные для маневра землянки. А когда зимним вечером разведчики донесли, что карательная команда эсэсовцев пришла в Гощалково, Степанов повел туда специально подготовленную группу партизан.

Глубокой ночью они незаметно подкрались к зданию школы, бесшумно сняли часовых и подпалили запрятанный бикфордов шнур. Мощный взрыв прокатился в горах. Под обломками школьного здания навсегда остались лежать больше пятидесяти эсэсовцев. Уцелевшие каратели выскакивали из охваченных пламенем окон, но и этих косили партизанские пули.

В те же дни полетели под откос несколько воинских эшелонов противника. У деревни Брнев был подорван эшелон с пушками и тягачами. Возле села Дубна наскочил на партизанскую мину эшелон с бронемашинами и живой силой. Партизаны взорвали железнодорожный мост на линии Всетин — Валашские Мезеричи. В деревне Яблунка разгромили склад с боеприпасами. А в это самое время Советская Армия теснила немцев всего в ста километрах северо-восточнее района, где действовали партизаны бригады имени Яна Жижки.

Мурзин был счастлив от сознания, что и его люди в меру сил помогают советским войскам громить врага. Кроме боевых действий партизаны вели усиленную разведку. Из Украинского штаба партизанского движения регулярно поступали запросы о перебросках фашистских войск, о местах сосредоточения резервов.

Однажды командир одного из отрядов Франтишек Фоукал доложил Мурзину через связного, что в село Троубек прибыли два полка венгерских солдат. При штабе одного из полков находится офицер генерального штаба венгерской армии, который только недавно прибыл из ставки главного командования германских вооруженных сил. Этот офицер хочет встретиться с партизанским командиром. Мурзин согласился на эту встречу, рассчитывая, что ему удастся раздобыть важные сведения.

В сопровождении группы партизан Мурзин отправился в условленное место, куда Фоукал должен был доставить венгерского капитана. Встреча состоялась в небольшой деревушке, в доме партизанского связного Швеглы.

Пройдя через сени в комнату, венгерский офицер увидел сидящих за столом партизанских командиров и, щелкнув каблуками, приложил руку к фуражке.

— Капитан Тибор Стеленцзы! — бойко представился он.

Мурзин встал и протянул ему руку.

После знакомства венгерский капитан, не снимая шинели, подсел к столу и заговорил, путая немецкие и чешские слова. Франтишек Фоукал еле успевал переводить Мурзину непонятные фразы.

Выяснилось, что капитан Стеленцзы долгое время находился в ставке главного командования гитлеровских войск в качестве постоянного представителя генерального штаба венгерской армии. Считая войну проигранной и ненавидя немцев за то, что они установили в Венгрии фашистскую диктатуру, капитан Стеленцзы решил сообщить советскому командованию важные военные сведения.

Беседа Мурзина с Тибором Стеленцзы продолжалась около двух часов. Венгр назвал все воинские части и соединения, расквартированные в районе озера Балатон. Он передал Мурзину совершенно секретную карту, на которой были указаны места дислокации воинских формирований гитлеровцев и их союзников на территории Венгрии.

От одного взгляда на карту у Мурзина перехватило дыхание. О таких ценных сведениях он и мечтать не мог. На этой карте были обозначены номера дивизий, их численный состав. Были помечены вражеские аэродромы с указанием количества самолетов и их типов. Желтым карандашом были обведены базы снабжения войск.

— Спасибо! Большое спасибо! — Мурзин долго тряс руку венгерскому капитану.

Но оказалось, что и это еще не все. Капитан Стеленцзы сообщил партизанам о большом складе с оружием и боеприпасами, который находился поблизости. Он назвал пароль, по которому в ближайшие сутки должна была происходить смена часовых возле этого склада.

Чтобы успеть воспользоваться паролем, Мурзин распрощался с капитаном Стеленцзы и, договорившись с ним о новой встрече в следующее воскресенье, поторопился на партизанскую базу.

Испытывая в последнее время недостаток оружия, партизаны намеревались разгромить какой-нибудь небольшой немецкий гарнизон. А теперь Мурзин и Степанов решили пополнить свои арсеналы за счет этого склада. Пока ночью две боевые группы партизан, сняв часовых, вывозили со склада оружие и боеприпасы, в штабе бригады шла напряженная работа. Разбирались и суммировались новые данные о расположении немецких войск, полученные от капитана Стеленцзы. Утром в Киев ушла длиннейшая радиограмма с обобщенными разведывательными сведениями. Как выяснилось впоследствии, эти сведения сыграли немаловажную роль при разработке боевых операций 2-го и 4-го Украинских фронтов.

Как-то капитан Степанов принес в землянку немецкое объявление, которое партизанские разведчики сорвали в городе Всетин.

— На вот. Смотри, как тебя высоко оценили боши. Целый миллион обещают за твою голову, — сказал он Мурзину.

— Та-ак! А почему ты решил, что это за мою голову? — спросил Мурзин, вглядываясь в объявление. — Тут про Черного генерала пишут.

— А ты читай. Здесь точные приметы указаны. Черная борода, черные усы, черная кожаная куртка, черный шлем. Только глаза серые. Все точно как у тебя.

— Но про Черного генерала я еще раньше слышал. Помнишь, связной приходил недавно от полковника Асмолова. Он тоже рассказывал, что у них в Словакии немцы Черного генерала разыскивают. И там за него миллион дают... Я думаю, что полковника Асмолова они так прозвали. У него тоже борода не меньше моей и усы длинные, такая же черная куртка и глаза тоже серые. Да мало ли таких.

— Что ж, неплохо, если немцы советского полковника в генералы произвели. Значит, здорово им от него достается.

— Да! У страха глаза велики, — согласился Мурзин. — А что нового еще принесли разведчики?

— Они сейчас лейтенанту Настенко докладывают. Но я успел с ними поговорить. Рассказывают, что немцы усиленно перебрасывают войска на север. Видно, готовят удар по нашим регулярным частям с фланга. Смотри-ка на карту. Вот что получается: наши уже клином в Германию ворвались, вся Моравия на их левом фланге осталась. Отсюда немцам удобно под самое основание нашего клина ударить.

— Значит, надо немедленно передать эти новые данные в Киев. На то мы здесь и поставлены.

— Настенко в штабе телеграмму готовит. А я с тобой о другом сейчас поговорить хочу. Ко мне утром подпольщики из Валашских Мезерич приходили. Говорят, у них там представитель из Праги приехал. Имеет полномочия от подпольного ЦК Компартии Чехословакии. Имеет большое желание с тобой встретиться. Как ты на это смотришь?

— От ЦК Компартии, говоришь? Непременно надо принять. Хотя они обычно через наших связных действуют. Ну да ладно. Повидаемся — выясним. Договаривайся с ребятами из Валашских Мезерич о месте встречи, сходим с тобой на это свидание. А как его зовут, ты знаешь?

Степанов достал из кармана измятый листок бумаги и, взглянув на него, неуверенно проговорил:

— Какой-то Франц Брин. Ребята у него документы проверили. Как будто бы все в порядке.

— Хорошо! Давай завтра или послезавтра с ним повидаемся.

Но уже на следующее утро Мурзин отказался от мысли встретиться с Францем Брином. Он только что поднялся с деревянных нар и вышел из бункера, чтобы обтереться снегом, когда его окликнул запыхавшийся Честмир Подземный.

— Товарищ капитан! Срочное дело! — сказал он, едва переводя дыхание.

— Та-ак! Видно, действительно срочное, раз ты так бежал. Ну говори, что случилось?

Мурзин обтер снегом руки, нагнулся за другой пригоршней и протер лицо. Честмир стоял молча, в затруднении переминаясь с ноги на ногу. Он за прошедшее время уже довольно сносно стал понимать русский язык, но говорить ему еще было трудно.

— Валашские Мезеричи человек пришел, — сказал он, медленно подбирая слова. — Из Праги...

— Знаю! Представитель подпольного ЦК Компартии Чехословакии товарищ Франц Брин, — перебил его Мурзин и, вытираясь полотенцем, пошел к бункеру.

— Нет! Нет! — взволнованно замотал головой Подземный.

Они уже зашли в землянку и присели на нары. Степанов еще на рассвете ушел в село Гощалково к матке Чешковой, где должен был встретиться со связным из отряда Петра Будько. Поэтому в бункере никого больше не было.

— Ну, рассказывай дальше, — сказал Мурзин. — Только не волнуйся и не торопись.

Из сбивчивого, из русских и чешских слов, рассказа Подземного Мурзин понял следующее: у одной из подпольщиц остановился на квартире чешский гестаповец. По приказу Честмира подпольщица ночью обыскала портфель офицера. Рассчитывали найти какие-нибудь ценные документы. А нашли фотографию того самого человека, который явился к подпольщикам как представитель ЦК компартии.

— Та-а-ак! — взволнованно протянул Мурзин. — Значит, надо предупредить товарища, что за ним гестапо следит.

— Он сам гестапо! — выпалил Честмир Подземный. Он быстро стянул с ноги сапог, достал из портянки завернутую в тряпочку фотографию и отдал ее Мурзину. — Вот!

Мурзин буквально впился глазами в изображение.

— Нет, нет! — заволновался Честмир. — Оборот!

Он взял у Мурзина фотографию, перевернул ее. На обороте было написано карандашом: «Франц Брин. Б-105».

— Агент, гестапо, номер! — сказал Подземный и ткнул в подпись пальцем. — Сюда смотри!

— А зачем мне с оборота смотреть? — недобро усмехнулся Мурзин. — Я этого гада и по лицу вижу. Мы с ним уже однажды встречались. Тогда он тоже будто бы из Праги пожаловал.

Мурзин вспомнил большую лесную поляну на скате горы Княгиня, куда Дворжак привел его и Ушияка на встречу с представителями подпольной организации Праги, вспомнил и этого высокого человека в шляпе с птичьим пером. Вспомнил и сразу узнал.

— Это, видимо, крупный агент гестапо. Не понимаю только, почему его фотография оказалась в портфеле у вашего квартиранта? Я думал, что гестапо чище работает. Ну да ладно. Будем считать, что нам повезло... — Мурзин задумался, потом пристально посмотрел в юношеское лицо Подземного, заглянул в его улыбчивые глаза. — Та-ак! Ты, Честмир, парень крепкий, проверенный вояка. Я тебе, как брату, доверяю. Поэтому и поручаю тебе важное боевое задание... Подбери двух-трех ребят поздоровее и доставьте этого негодяя сюда. Понял? Его — ко мне, — Мурзин ткнул пальцем в фотографию, потом себе в грудь. Повторил: — Его — ко мне!

Подземный торопливо закивал головой:

— Ано, ано!

— В крайнем случае убейте его. Но чтобы из Валашских Мезерич он живым не ушел. Не то много еще лишней крови пролить нам придется. Ясно тебе, Честмир?

— Понятно, судруг капитан!

— И знай, упустишь этого Франца Брина — лучше на глаза мне не попадайся. Это из-за него погиб Ушияк. И из-за Дворжака. Значит, если ты ему за Ушияка отомстишь, тогда у нас только за Дворжаком долг останется. Понял?

— Приведу или убью! — коротко сказал Подземный.

— А фотографию возьми с собой. Для верности, чтоб не перепутать. — Мурзин отдал Подземному фотокарточку. — А то притащите кого-нибудь из его помощников, а самого Брина спугнете.

Партизаны отряда «Ольга» ушли из деревни Немоховицы на выполнение боевого задания. В домике Поспешила остались только раненые: харьковчанин Иван Корж с простреленной левой рукой и Ладислав Вернер с перебитым запястьем. За ранеными ухаживали сестры Тесаржик — двадцатилетняя Нина и восемнадцатилетняя Ольга, отец которых уже второй год находился в концентрационном лагере.

Девушки жили с матерью в бывшем поместье, расположенном как раз напротив домика Поспешилов, и уже давно сотрудничали с партизанами. В последнее время Иван Корж все чаще поглядывал на младшую Тесаржик. Он и не скрывал от друзей, что ему полюбилась эта сероглазая девушка с пухлыми щечками и непослушной прядью волос, свисавшей на лоб.

Поэтому, когда ее сестра Нина забежала в дом Поспешилов и взволнованно рассказала, что только сейчас трое гестаповцев арестовали Ольгу и повели ее через всю деревню по направлению к Бранковицам, Иван Корж схватил пистолет и выбежал из дома. Вслед за ним бросился и Ладислав Вернер.

В конце деревни Иван Корж увидел привязанного к плетню оседланного коня, принадлежавшего жителю Градечному. Не раздумывая, Корж отвязал коня и, вскочив в седло, помчался догонять гестаповцев. Он настиг их в нескольких сотнях метров от деревни и выхватил пистолет. Прицелившись в старшего, Иван Корж нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало, пистолет дал осечку. Пользуясь замешательством гестаповцев, Ольга успела спрятаться за лошадью, а Иван Корж, прижав пистолет раненой рукой к бедру, пытался его перезарядить.

Но гестаповцы уже оправились от растерянности и открыли огонь. Изрешеченный пулями Иван Корж рухнул с коня на землю. Испуганное животное поднялось на дыбы, опрокинув Ольгу в кювет. Гестаповцы подскочили к распростертому телу Ивана, выпустили по нему еще одну автоматную очередь и принялись обыскивать карманы убитого.

Неожиданно из густого кустарника раздались одиночные выстрелы. Это ударная группа Сергея Жукова, возвращаясь с задания, увидела немцев и открыла огонь.

Между тем в Немоховицах поднялась тревога. Возвращавшиеся с задания партизаны устремились на выстрелы. Первым к месту схватки подоспел Ярослав Пржикрыл. Но вражеская пуля попала ему в бедро. Завязалась интенсивная перестрелка. Гестаповцы перебрались к высохшему руслу речки и, отстреливаясь из зарослей ивняка, отступали к селу Бранковицы. Густые ветви кустарника и довольно глубокое русло реки служили им хорошим укрытием.

И хотя Ольга Тесаржик была уже в безопасности, партизаны не прекращали боя. Необходимо было уничтожить всех гестаповцев, чтобы они не привели в Немоховицы карателей. Отстреливаясь, немцы все же достигли Бранковиц. Вслед за ними ворвались в деревню и партизаны. Разделившись на две группы, они продолжали преследовать гитлеровцев. Одна группа начала продвигаться вдоль реки Литавы, другая — по дороге, ведущей в центр Бранковиц.

Партизан Милан Диас попытался обойти гестаповцев со стороны железнодорожной станции. Но у здания почты стоял грузовик с немецкими солдатами. Немцы повернули против партизан станковые пулеметы. И первым под их очередями пал Милан Диас, сраженный в голову. Часть гитлеровцев, выбежав из здания почты, попыталась пробраться к своему грузовику. Но четверо из них остались лежать на мостовой со смертельными ранами.

А в это время на берегу Литавы разгорелась ожесточенная перестрелка. К трем гестаповцам подоспела подмога. Партизанам грозило окружение. Немцы на почте звонили во все стороны, вызывая подмогу.

Сергей Жуков и Пепек, подоспевшие к месту боя, отдали команду стянуться к околице деревни. Там уже были подготовлены три повозки. Первой правил старый коммунист Цирил Пржикрыл, другими — крестьяне Рудольф Заводный и Богуслав Вельнер. Оставив на поле боя трех убитых товарищей, партизаны погнали лошадей по дороге на Немоховицы.

Не доезжая до деревни, остановились возле тела Ивана Коржа, положили его на повозку. Потом остановились возле дома семьи Тесаржиков, спешно собрали Ольгу и Нину, чтобы вместе с матерью увезти их в партизанский лес.

На опушке леса под старым дубом с почестями похоронили Ивана Коржа и пешком отправились в лесную чащу на заранее подготовленную запасную базу.

Примерно через час после ухода партизан из Бранковиц к немцам подоспела подмога. Но было уже поздно. Они смогли только подобрать полтора десятка убитых гитлеровцев. Офицер-гестаповец обратил внимание на огромную немецкую овчарку, которая сидела возле убитого партизана и протяжно выла.

Когда убитого бросили в кузов грузовика и повезли к зданию почты, собака побежала за автомашиной. Немецкие солдаты несколько раз пытались прогнать пса, но тот не отходил от грузовика ни на шаг.

Это был Ральф, любимая собака одного из партизан — Тимофея Гоучарова. Вот уже около трех месяцев неотлучно следовала она за партизанами по лесным горным тропам, вместе с людьми делила радости и невзгоды, предостерегала их от опасности. А люди делились с ней последним куском. И всюду, где бы ни был Тимофей Гоучаров, его верный Ральф следовал рядом. Только в этом бою, в диком посвисте пуль, в грохоте и треске автоматных очередей Ральф растерялся и стал ошалело метаться от одного партизана к другому. А когда обнаружил убитого хозяина, остался возле него.

Ральф привел немцев к дому Цихра, где после боя скрылся партизан Благош из Бранковиц. Войдя в сени, Ральф принялся лаять у двери на чердак. Положение Благоша было критическим, но его спасла хозяйка дома — пани Цихрова. Ей удалось уверить немцев, что во время боя к ней в дом забегал какой-то партизан напиться воды, но сразу же ушел. Немцы поверили ей.

А Благош просидел на чердаке до темноты. Вечером он выбрался из дома и побежал в Немоховицы, где рассчитывал выяснить, куда ушли партизаны. В Немоховицах он встретил помощника командира отряда Ольгу Франтишкову, вернувшуюся из штаба бригады от Мурзина, и вместе с ней двинулся вслед за отрядом.

Тем временем Ральф, поводив немцев по Бранковицам, снова вернулся к дому Цихра. Там он почуял новый след Благоша и повел по нему немцев до самых Немоховиц. Каратели уже рассчитывали, что без особого труда неожиданно обрушатся на партизан и покончат с ними. Но партизанский связной Штепан Голосек из Немоховиц, предупрежденный бранковицкими полицейскими о том, что немцы идут с собакой по партизанскому следу, поспешил в Цетиховицы, возле которых в лесу расположились на ночь партизаны.

В отряде «Ольга» тотчас была объявлена тревога. Командир отряда повел партизан в горы. Только Благош вернулся по своему следу и на месте последнего привала бросил кусок отравленного мяса.

К утру немцы добрались до этого места. Расположившись на отдых, они послали двух солдат за карателями, с помощью, которых намеревались окружить и уничтожить партизан; Но дальше по следу они так и не двинулись: Ральф околел у них на глазах еще до прихода карателей.

А отряд «Ольга», совершив за ночь длительный переход, достиг лесистых вершин горной цепи Хржиб. Здесь партизаны почувствовали себя в безопасности и расположились на отдых в окрестностях деревни Селаш под Велеградом.

Целых три дня наслаждались они покоем. И каждый день все новые и новые люди приходили в отряд и просили оружие, чтобы сражаться с гитлеровскими захватчиками.

Пополнив свои ряды в Хржибских лесах, передохнув после недавних боев, партизаны отряда «Ольга» вновь отправились в долину, поближе к немецким коммуникациям. Взвод Матоушека спустился с гор в окрестностях деревни Кудловицы и уже под утро совершил нападение на бронемашину с зенитным орудием на прицепе. Сопровождавшие орудие восемь немцев подняли руки. Захватив одиннадцать винтовок, семь пистолетов и около тридцати ручных гранат, Матоушек повел своих партизан в направлении Кромерижа.

Тем временем взвод Поспешила занял верхний конец деревни Костеляны. Но перед полуднем с нижнего конца деревни показались немецкие танки. Было бессмысленно вступать с ними в бой, и Поспешил задними дворами увел партизан своего взвода в лесную чащу. Немецкие танкисты расположились на ночь в деревне Костеляны, и только на второй день Поспешил вывел из лесу людей и повел их по заранее намеченному маршруту к селу Собесуки. Там их поджидал взвод Матоушека.

В маленьком тесном домике на окраине села Собесуки партизаны отдыхали после утомительного перехода: одни дремали сидя, притулившись к стене и опираясь на свое оружие, другие разговаривали вполголоса, вспоминали родных и близких. Неожиданно в тишине прогремел выстрел. Мигом погасла керосиновая лампа над столом. Партизаны схватились за оружие, застыли в немом оцепенении. И в этот момент все услышали прерывистый голос, говоривший на ломаном чешском языке:

— Комрады! Не бойтесь... Это я... Нечаянно сам себя стрелил...

В темноте блеснули лучи нескольких фонариков, и все увидели Сергея Жукова, лежавшего в луже крови. Партизаны бросились к нему.

— Как то случилось, Серко? — воскликнул Матоушек.

На полу рядом с Жуковым валялся его пистолет. Сергей всегда носил его во внутреннем кармане пиджака. И сейчас, когда Сергей Жуков задремал, сидя на стуле, пистолет вывалился из его кармана и, ударившись об пол, выстрелил. Пуля пробила Сергею легкое и вышла под лопаткой.

Партизаны перевязали ему рану, остановили кровь. Жуков задыхался. Борясь со смертью, он судорожно раскрывал рот, глотая воздух. Партизаны собрали все подушки, которые были в доме, уложили раненого на них. Но Сергей продолжал задыхаться и просил, чтобы его пристрелили.

Никто из партизан не решался на это. Тогда, собрав последние силы, Сергей Жуков обратился к своему второму номеру по пулемету.

— Ягда, друг! Покончи мои мучения! Выстрели мне в висок, — простонал он.

Со слезами на глазах Ягда стал утешать Сергея. Он обещал, что доставит его в больницу, что тот еще будет жить.

Но Сергей не унимался:

— Эх, Ягда!.. Если уж ты, лучший друг, не можешь выполнить... мою последнюю просьбу... то хоть подай мне пистолет... Я сам... Сам разделаюсь...

Потрясенные волей и мужеством этого простого советского солдата, стояли над ним чешские партизаны. Они не в силах были выполнить его просьбу.

Наконец Сергей Жуков потерял сознание. Партизаны осторожно перенесли его на кровать хозяина дома. Раненый то приходил в себя, то вновь забывался в беспамятстве.

На рассвете партизаны собрались уходить. Посовещавшись, они решили оставить раненого у хозяина. Леснику Ганаку, в доме которого произошел этот несчастный случай, вручили пистолет Сергея Жукова и посоветовали:

— Если нагрянут немцы, застрели хлопца. Тогда скажешь, что партизан все время держал тебя под угрозой этого пистолета и ты не мог донести о нем в гестапо.

Молчаливо, с глубоким волнением прощались партизаны с Сергеем Жуковым. Столько кровопролитных боев с честью и невредимым прошел этот бесстрашный русский солдат, а теперь погибал от нелепого случая, от своей же пули! Партизаны по очереди подходили к кровати и, постояв недолго над Сергеем, выходили на улицу.

Вскоре оба взвода, растянувшись цепочкой, двинулись в путь к подернутому сизой дымкой лесу. А двое — связной Карел Пеликан и Александр Халупа — направились по приказу Матоушека в город Здоунки за доктором Зламалом.

Доктор Зламал не стал расспрашивать о подробностях. Он собрался и немедленно отправился к леснику Ганаку. Все, что мог, сделал он для спасения раненого партизана. Но случай был настолько тяжелым, что Жукова необходимо было переправить в больницу. Тогда несколько местных жителей — друзья лесника — перенесли раненого партизана в корчму Ковача в селе Уездско и там положили на телегу с пивными бочками.

Кучер Иозеф Мадерка осторожно тронул лошадей. Хозяин корчмы поехал впереди повозки на велосипеде, чтобы в случае необходимости подтвердить, что раненого подобрали на дороге. Так Сергея Жукова довезли до города Кромериж и, снабдив чужими документами, под видом власовца поместили в городскую больницу.

Через несколько дней кризис миновал, состояние раненого стало заметно улучшаться. Не прошло и десяти дней, как он начал подниматься с постели. Со дня на день партизаны собирались вывезти его в лес. Но... Гестаповцы нагрянули в городскую больницу неожиданно. Они увели раненого партизана и доставили его в известную своими зверствами Литенчицкую ягдкоманду. Жукова сразу же подвергли допросу. Немцам важно было узнать, где скрываются партизаны, где расположены их основные базы. Превозмогая адскую боль, Жуков молчал.

После ужасных пыток, избитого и полуживого, его посадили в автомашину и стали возить по ближайшим деревням, требуя назвать жителей, у которых останавливались партизаны. И вновь Жуков не проронил ни слова. Он переносил нечеловеческие мучения и молчал.

Взбешенные гестаповцы раскалили докрасна стальной прут и вонзили его в еще не зажившую рану партизана. Этой зверской экзекуцией руководил немецкий комендант города Кромериж полковник Кобличек. Советский солдат Сергей Жуков умер в руках гестаповских палачей, сжав кулаки, накрепко стиснув зубы, но никого не выдал.

Несколько местных жителей, невольные свидетели дикой расправы над раненым партизаном, рассказывали потом Ольге Франтишковой и Матоушеку о том, как геройски погиб их русский товарищ. Партизаны отряда «Ольга» поклялись отомстить за смерть Сергея Жукова.

Имя предателя, который привел гестаповцев в больницу, осталось неизвестным.

Честмир Подземный вернулся от Мурзина в город Валашские Мезеричи уже под вечер. Прежде чем направиться домой, он зашел к своему товарищу Рудольфу Петрвальскому, который до последнего времени был членом подпольной организации в Моравской Остраве и только недавно перебрался на жительство в Валашские Мезеричи, где сразу же вступил в диверсионную группу Честмира Подземного.

— Послушай, Рудольф! — без обиняков обратился Подземный в Петрвальскому. — Нам надо захватить одного провокатора. Есть приказ доставить его живьем в лес к партизанскому командиру.

— Раз надо, то будем делать... А ты, Петр, знаешь того человека?

Все члены диверсионной группы называли своего командира только его подпольной кличкой.

— Я-то знаю, — ответил он хмуро. — На вот. Можешь и ты посмотреть, — Подземный протянул Рудольфу фотографию.

— Так это же Павел! — удивленно воскликнул тот. — То руководитель всех подпольных организаций западной и южной Моравии!

— Откуда ты это взял?

— То правда же! Он приходил к нам в Остраву, встречался с нашим руководителем. Я сам при том присутствовал. Он еще просил списки нашей организации...

— Вот поэтому подпольная организация в Остраве и была разгромлена. А тебе пришлось бежать к нам в Валашские Мезеричи...

Петрвальский помрачнел. Сказал:

— Наверно, так то и есть. Меня потом предупредили, что это подозрительный человек. А я не поверил. Кто-то даже сказал, что он есть немецкий агент Большой Франта.

— Очень может быть. Тем более мы должны постараться захватить его живым. Он много может рассказать. Завтра утром Жозофия Сикорова передаст тебе, куда ты должен прийти. Возьмешь с собой пистолет.

— Хорошо! Я буду ждать ее дома. Но, Петр, ты знаешь, что у этого Павла под пиджаком, на груди висит бельгийский пистолет ФН? Я сам видел. На встрече в Остраве он показывал нам эту пушку. Ремень через плечо, а на уровне сердца кобура с пистолетом. Это лучший крупнокалиберный пистолет в Европе. И говорят, стреляет он из него без промаха... Хвастал, что пистолет ему подарил сам доктор Бенеш.

— Спасибо за предупреждение. Это надо учесть. А если он действительно Большой Франта, то он еще прекрасно владеет приемами дзю-до. Об этом я тоже кое-что слышал.

— Возьми побольше ребят, Петр.

— Ладно. Итак, до завтра. И никому ни слова.

Честмир Подземный распрощался с Рудольфом и направился на конспиративную квартиру, куда на другой день должен был явиться Франц Брин — Большой Франта.

Эта конспиративная квартира находилась в центре города, поэтому необходимо было предупредить хозяйку, чтобы она отвела Франца Брина на другую конспиративную квартиру, находившуюся в небольшом отдельном домике почти на самой окраине Валашских Мезерич. Но не успел Подземный окончательно договориться с хозяйкой, как в дверь постучали четыре раза.

— Это кто-то из наших, — сказала хозяйка, услышав условный сигнал, и направилась к двери.

— Подожди! — удержал ее Подземный. — Я спрячусь в спальне. Может быть, это кто-нибудь от Франца Брина. Скажешь тогда, что я приду сюда завтра утром.

Честмир Подземный скрылся за портьерой спальни. Послышался скрежет отодвигаемой задвижки, легкий поскрип отворяемой двери, и мужской голос вежливо спросил:

— К вам можно?

— Проходите! — ответила хозяйка. — Но мы вас ждали завтра.

— А разве Петр еще не вернулся?

Подземный узнал голос Франца Брина. Сердце его учащенно забилось.

— Нет, не вернулся. Он должен прийти сюда завтра утром, — сказала хозяйка.

— Разрешите присесть?

— Пожалуйста.

Из темной спальни через просвет в портьере Подземный увидел, как Франц Брин подошел к столу, выдвинул стул и присел, не снимая пальто.

— Понимаете, мне довольно опасно долго находиться в вашем городе. К тому же завтра днем я должен уйти на встречу с английскими парашютистами, чтобы передать информацию в Лондон для доктора Бенеша. Наш президент очень интересуется движением Сопротивления в Моравии. Вот я и думал, что Петр уже вернулся и можно еще сегодня узнать место и время встречи с Мурзиным.

— Нет, Петр придет только завтра утром.

Брин расселся на стуле по-хозяйски, широко раздвинув ноги, плотно упершись в пол огромными, на толстой подошве солдатскими ботинками. Цедил слова неторопливо, спокойно.

Подземный еле удерживался от желания сейчас же, немедленно влепить пулю в его узкий, сдавленный лоб. Он вслушивался в нагловатый, с хрипотцой голос, и его трясла дрожь от сдерживаемой с трудом ярости. Вот он, убийца Яна Ушияка, сидит в двух шагах от него, ни о чем не подозревая. А расправиться с ним нельзя! Надо ждать до завтра! Надо взять живым!

— А вы не могли бы сказать, как далеко от Валашских Мезерич находится штаб Мурзина? — лениво и вроде бы без особого интереса опросил Брин. И пояснил: — Меня беспокоит, что если завтра утром придется туда идти, то я могу не успеть на встречу с английскими парашютистами...

— Я даже не представляю, в какой это стороне, — ответила хозяйка. — Мне никогда не приходилось туда ходить.

— А сам Мурзин не приходит сюда? Вы его когда-нибудь видели?

— Нет. Я знаю только Петра и еще трех его товарищей. В прошлый раз вот с вами еще познакомилась.

— Это хорошо. В нашем деле нужна строжайшая конспирация. Я сам каждую ночь меняю квартиры, чтобы гестапо на след не напало. Еще не знаю, где эту ночь провести придется. А вы бы не разрешили у вас переночевать?

Хозяйка промолчала. Брин приметил ее замешательство и сказал успокаивающе:

— Не беспокойтесь. Я не требовательный постоялец. Сейчас я должен уйти на встречу с одним человеком. И, если вы не против, потом вернусь. Мне только бы поспать ночь. Я чертовски устал, — он зевнул, прикрыв рот огромной ладонью.

— Конечно, конечно. Пожалуйста. Можете сегодня переночевать здесь, — наконец согласилась хозяйка. — Ведь завтра утром Петр придет сюда, чтобы встретиться с вами.

— Благодарю! Вы очень любезны. Я скоро вернусь.

Франц Брин поднялся со стула и направился к выходу. Когда дверь за ним захлопнулась, Подземный вышел из спальни. В раздумье остановился посреди комнаты. Что делать? Мысль захватить Франца Брина ночью спящим казалась очень заманчивой. «Но это же центр города! Как потом провести его по улицам? Кругом немцы. Ночью множество патрулей. И главное — за этой квартирой, возможно, уже следят, — раздумывал Честмир Подземный. — Нет. Лучше действовать, как намечено. За ночь предупредить Эмиля Гонзика. Еще двух товарищей. С рассветом собраться на конспиративной квартире в отдельном домике. Там сразу же за огородами начинается лес. Да, так и нужно делать. К тому же, пока его поведут на ту квартиру, можно проследить, не тянется ли за ним гестаповский хвост».

— Это хорошо, что он переночует здесь у тебя, — сказал Подземный, приняв окончательное решение. — Завтра, когда он проснется, скажешь ему, что от меня приходил человек и передал, чтобы он шел на вторую конспиративную квартиру. Он не знает, где она находится. Поэтому ты проводишь его сама к Яну Плахетке. Доведешь до дома и уйдешь. В дом он пусть войдет один. Поняла? И ни о чем ему не рассказывай. Не знаю, мол, ничего, вот и весь разговор. До свидания! — Честмир Подземный крепко пожал ей руку.

Рано утром Рудольф Петрвальский, Эмиль Гонзик и еще два подпольщика сидели за столом в аккуратно прибранной горнице. Хозяин дома только что отправился на работу, и Честмир Подземный давал последние указания своим ребятам. На столе дымился чугунок с вареной картошкой, на большом блюде были разложены ломти свеженарезанной ветчины, рядом стояла уже начатая литровая бутылка сливовицы.

Когда в дверях послышался условный стук, Честмир Подземный спрятался в соседней комнате, а Эмиль Гонзик — невысокий, коренастый крепыш — поспешил открыть дверь долгожданному гостю.

Франц Брин уверенной походкой, громко стуча своими тяжелыми ботинками, прошел в горницу и, окинув взглядом присутствующих, спросил:

— А где же Петр?

— Он вот-вот должен прийти. Садитесь с нами завтракать, — предложил Гонзик Брину.

— А-а! Старый знакомый! — воскликнул Франц Брин, снимая пальто, и, подойдя к Рудольфу Петрвальскому, протянул ему руку. — Давно не виделись. Как идут дела у вас в Остраве?

— Плохо. Руководители подполья арестованы, — сказал Петрвальский и осторожно добавил: — Вскоре после вашего отъезда...

Франц Брин и глазом не моргнул. Подсел к столу. Гонзик пододвинул ему тарелку, наполнил рюмку прозрачной желтоватой сливовицей...

— Это никуда не годится. Видимо, люди пренебрегли конспирацией, — строго сказал Брин. — И это в такой напряженный момент, когда со дня на день из Лондона может последовать приказ переходить к активным действиям!

— Скажи-ка, Павел... так тебя, кажется, звали в Остраве... почему ты здесь, в Мезеричах, назвался Францем Брином? — неожиданно спросил Рудольф Петрвальский.

Франц Брин раскатисто рассмеялся:

— К чему такой глупый вопрос? Ты что, не знаешь, что условия конспирации требуют частую смену документов? Учить тебя надо? Я и Павел, я и Франц Брин! Понятно? А если хочешь знать, могу сообщить тебе по дружбе, что на самом деле я Франтишек Новак, инженер из Праги. Старейший член социал-демократической партии Чехословакии... Так-то вот! Теперь, надеюсь, ты все понял?

— Но ты же говорил в Остраве, что являешься представителем подпольного ЦК Компартии, — перебил его Петрвальский.

— И это тебе надо объяснять? Пожалуйста, объясню: в настоящее время перед лицом общего врага — германского фашизма, наши партии действуют единым фронтом! И я имею полномочия возглавлять патриотическое движение в Моравии и от социал-демократов, и от подпольного ЦК Коммунистической партии.

— А кто же тогда выдал членов национальных комитетов в Брно, Всетине, Злине, Остраве? — вмешался вдруг в разговор молчавший до этого Эмиль Гонзик. — Ведь вы их всех знали...

Франц Брин нахмурил брови. На каменных скулах его заходили желваки.

— А это уже оскорбление, — сказал он жестко. — И знаешь, как отвечают на такие оскорбления?.. Но ты еще слишком молод, а интересы нашего дела выше самолюбия — для меня, во всяком случае. Поэтому я отвечу на твой вопрос: наша разведка доподлинно установила, что наших людей в Остраве и Злине предала Маняка Седлачкова из села Горние Слоупнице. Она была связной между нашими подпольными комитетами и выдала их гестаповцам. Могу назвать еще и других предателей...

Франц Брин говорил неторопливо, подчеркивая каждое слово, и они в его устах звучали довольно убедительно.

— Ладно! Давайте выпьем за наши успехи, — предложил Рудольф Петрвальский, вспомнив указания Петра.

— Давно бы пора! — сразу меняя интонацию, дружелюбно воскликнул Франц Брин. — А то пригласили к столу, а сами пристаете о глупыми подозрениями. Хотя в общем-то вы молодцы: бдительность в нашем деле необходима.

Выпив рюмку вместе со всеми, Эмиль Гонзик вышел из-за стола, прошел в соседнюю комнату.

Честмир Подземный с пистолетом в руке стоял за дверью и, стиснув зубы, прошептал ему злобно:

— Что вы медлите? Зачем завели с ним эти разговоры?

— Слушай, Петр! Оказывается, он не предатель. Он говорит, что функционеров выдала Маняка Седлачкова, — зашептал в ответ Гонзик.

Едва сдерживая закипевшую ярость, Честмир Подземный прильнул к его уху и крепко выругался.

— Ты что, не слышал приказ? — сказал он. — Ударь его чем-нибудь тяжелым по голове, и быстро связывайте его... Только смотри не убей... Он мне живой нужен.

Взгляд Подземного упал на брусок для точки косы.

— Возьми вот этот брус... Бей по затылку... Скорей...

Эмиль Гонзик покорно взял брусок, сунул его в карман брюк и вернулся в горницу. За окном неожиданно грянул духовой оркестр. Гонзик подошел к окну, приподнял занавеску.

— Какая-то немецкая часть входит в город, — сказал он, разглядывая нестройные ряды солдат, шагающих за изгородью палисадника.

Франц Брин, повернувший было голову на звуки музыки, сразу отвернулся и обратился с каким-то вопросом к Рудольфу Петрвальскому. Теперь Гонзик оказался за его спиной. Он шагнул к столу, выхватил из кармана брусок, занес руку над головой провокатора и резко опустил ее для удара. Но в самый последний момент, словно предчувствуя надвигающуся опасность, Франц Брин уклонился в сторону, вскочил со стула и молниеносно ударил Гонзика ногой в пах.

Крепко стукнувшись о стену спиной, Гонзик не потерял самообладания. Он быстро швырнул брусок в сторону Брина. Но и на этот раз Франц Брин увернулся от удара. Брусок, пролетев через всю комнату, ткнулся в стену и упал на пол. Рудольф Петрвальский и два других подпольщика вскочили из-за стола, собираясь броситься в драку. В это время дверь соседней комнаты распахнулась — в горницу с пистолетом в руке шагнул Честмир Подземный.

— Дураки! Вот мои документы! — Франц Брин быстро сунул руку за пазуху.

Мгновенно оценив обстановку, Честмир Подземный нажал спусковой крючок. Грохнул выстрел, Франц Брин дернулся. Из его руки выскользнул уже выхваченный из кобуры пистолет и громко стукнулся о половицу. Одновременно прозвучали еще два выстрела. Это Рудольф Петрвальский и Эмиль Гонзик выпустили в провокатора по пуле. Падая, Франц Брин схватился рукой за голову.

— Быстро заберите у него документы, возьмите пистолет! И бегом в окно, на задний двор! — скомандовал Честмир Подземный.

Эмиль Гонзик подскочил к убитому. Изо рта Франца Брина струилась кровь.

— Быстрее, быстрее! — торопил Подземный.

Рудольф Петрвальский высадил раму. Подпольщики выбрались наружу и огородами побежали к лесу. Духовой оркестр, удаляясь, все еще продолжал играть бодрый походный марш. Пронзительные трубные звуки неслись над окраиной города.

Укрывшись за первыми деревьями, Честмир Подземный и его друзья остановились.

— Посмотри, Петр, за нами никто и не гонится, — сказал Эмиль Гонзик.

— А тебе хотелось бы, чтобы нас поймали? — шутливо проговорил Подземный. Нервная улыбка скользнула по его побледневшему лицу. — Где документы этого проходимца?

— На. Вот его бумажник.

Честмир Подземный взял черный кожаный бумажник из рук Эмиля Гонзика. Раскрыв его, он вытащил несколько паспортов. На каждом из них красовалась фотография Франца Брина, и в каждом были вписаны различные имена и фамилии.

— Франтишек Покорный, Франтишек Шмидт, Франц Брин, — вслух перечислял Честмир Подземный. — А вот и Франта Великий. Конечно же это он. А вы завели там с ним глупые разговоры. Хорошо еще, что я успел в него первым выстрелить. А то бы он пострелял вас, как диких коз.

— Да! От этих пуль уцелеть трудно, — сказал Рудольф Петрвальский, разряжая пистолет Брина. — Калибр девять миллиметров. Я думаю, что это разрывные пули.

— Петр! Смотри, к дому Плахетки даже никто не подходит. Может быть, никто не слышал, как мы стреляли? — сказал Эмиль Гонзик.

— То правда же! — поддержал его Рудольф, вглядываясь в домик Плахетки.

— Я сам вижу. Но если туда зашли люди, пока мы бежали? Давайте подождем еще немного, тогда вернемся.

— Представляю, какое выражение лица будет у Яна Плахетки, когда он придет с работы и увидит у себя в горнице убитого человека, — усмехнулся Гонзик.

— Надо его предупредить, а то, чего доброго, может наделать глупостей. Ты, Рудольф, давай пистолет и отправляйся к нему на работу. Скажи, чтоб до вечера он домой не ходил, — распорядился Честмир Подземный. Потом, задумавшись на минуту, добавил: — Постой! Ты теперь без оружия. Зайди сейчас в дом. Если в нем никого нет, оставайся там и махни нам рукой из окна. Отсюда хорошо видно. Тогда мы сейчас же придем. А если там немцы, скажешь, что пришел к товарищу и ничего не знаешь. Понял?

Рудольф Петрвальский кивнул. Выйдя из лесу, он неторопливой походкой спустился по открытому склону. Честмир Подземный и его друзья напряженно следили за каждым движением Рудольфа. Вот он свернул на городскую улицу, подошел к домику Плахетки, вот скрылся за дверью дома. Не прошло и минуты, как он высунулся в окно, призывно помахал рукой.

Отдаленные звуки оркестра доносились теперь из самого центра города. Видимо, этот оркестр и заглушил громкие выстрелы в доме Плахетки.

Четверо молодых подпольщиков во главе с Честмиром Подземным гурьбой ввалились в горницу. Каждому из них не исполнилось еще и двадцати. И хотя им и раньше приходилось убивать врагов своей родины, но в тех случаях поверженные фашисты оставались лежать на затемненных улицах города или в поле, а теперь они впервые увидели убитого ими человека, раскинувшегося на полу в луже крови. Зрелище это было непривычным и пугающим.

— Теперь тащите его в сени. В чулане спрячем, а ночью на огороде зароем, — распорядился Честмир Подземный и первым подхватил тело убитого под мышки.

Впятером затащили в чулан тяжелую ношу. Больше часа мыли подпольщики крашеный пол, затирая на досках пятна крови. К приходу хозяина конспиративной квартиры пол горницы был надраен до блеска. Правда, исчезла ковровая дорожка, в которую завернули труп Брина. Но, узнав, в чем дело, Ян Плахетка не рассердился. С наступлением темноты он помог товарищам вырыть яму на своем огороде. Большой Франта оказался настолько велик, что его с трудом втиснули в нее. Так бесславно закончил свой жизненный путь один из лучших агентов штандартенфюрера Отто Козловского, профессиональный провокатор, прозванный гестаповцами Франтой Великим.

Весна пришла неожиданно рано. Мартовские дожди начисто смыли снежный покров. Теплый бархатный ветерок разгуливал в горах Моравии, а командир партизанской бригады имени Яна Жижки майор Мурзин (это звание ему присвоили неделю назад) опять метался в бреду на кровати чешского лесника Павла Резничека.

Только вчера с группой партизан участвовал он в диверсии на железнодорожном перегоне Всетин — Яблунка. Пустив под откос в речку Горная Бычва эшелон с немецкими танками, партизаны возвращались на базу, когда им повстречались каратели. В завязавшейся перестрелке фашистская пуля опять угодила Мурзину в ногу. Партизаны унесли раненого командира в горы и оставили в одинокой небольшой хате лесника, расположенной на отшибе в горном лесу, в нескольких километрах от села Гощалково.

К вечеру температура у раненого подскочила до сорока. Требовалась срочная медицинская помощь. Узнав об этом, Степанов отправил к Резничеку разведчицу Надю Струкову, которая еще в начале войны прошла курсы санитарных инструкторов. Врачей в партизанской бригаде не было.

Когда Надя добралась к хате лесника, Мурзин был в полусознательном состоянии. На заросшем лице горели блестящие от жара, казавшиеся огромными глаза.

— Товарищ командир! Покажите ногу, — робко попросила девушка.

— Уходи отсюда! Что ты понимаешь в медицине? — с трудом ворочая языком, сквозь зубы процедил Мурзин.

— Я санинструктором раньше была.

— Уходи! Я же ясно сказал. — Горящие глаза его со злостью глянули на маленькую, невзрачную на вид партизанку.

Надя ушла. На этом закончилось ее первое знакомство со злым и непонятным командиром бригады. Если бы в ту пору кто-нибудь сказал Наде, что майор Мурзин будет ее мужем, что многие годы проживет она счастливо с этим человеком, Надя рассмеялась бы, приняв это за шутку. Она была уверена, что больше никогда уже не встретится с Мурзиным.

Но на другой день состояние командира бригады еще больше ухудшилось. Нога распухла, рана стала гноиться. Оказалось, что врач, которого партизаны собирались привезти из Всетина, арестован немцами. Теперь Мурзин сам попросил прислать к нему Надю Струкову.

Дрожащими руками девушка промыла рану раствором марганцовки, обильно присыпала стрептоцидом, единственным лекарством, которым располагали партизаны, и накрепко забинтовала.

Через сутки жар заметно начал спадать. Все это время Надя неотлучно дежурила возле постели больного.

Когда боль в ноге поутихла, из глаз Мурзина исчез злой огонек. Коротая бессонные ночи, он уже дружелюбно расспрашивал Надю о ее партизанской жизни. А однажды сказал:

— Как же это ты, такая маленькая, оказалась в этих огромных горах? И как родители тебя отпустили в это пекло?

— А я их и не спрашивала. Когда началась война, я окончила девять классов. Пошла на курсы медицинских сестер в городе Дзержинске. В марте сорок второго мне уже исполнилось семнадцать лет. Я попросилась в армию. Зачислили в батальон связи в Горьком, потом служила санинструктором в штабе ПВО... А в начале сорок четвертого откомандировали в распоряжение штаба 1-го Украинского фронта. Приехала в Киев и узнала, что здесь готовят специальные группы для работы в тылу врага... Написала рапорт, чтобы меня приняли. А потом прилетели мы сюда. Семь человек нас было. Командир группы капитан Калинов. Имели мы задание приземлиться в районе города Брно. Только, когда линию фронта перелетели, зенитный снаряд попал в мотор самолета. Поэтому нас выбросили раньше времени. Где-то в районе Всетина. Приземлилась я на Липтальских пасеках. Наверно, знаете? В горах это.

— Знаю, знаю. Бывал в тех местах.

— Так вот. Приземления у меня не получилось, потому что парашют мой зацепился за дерево и я повисла над крутым обрывом... Нас учили, что после приземления надо скорее парашют прятать и своих разыскивать. А я вишу на самом виду, всем на обозрение... Да-а... Сообразила я, значит, что висеть-то мне долго ни к чему. Вытащила из-за голенища сапога финку и махнула по стропам... Вот здесь-то мои мучения и начались. — Надя глубоко вздохнула, перевела дух. — Рухнула я, как птица подшибленная, на землю. Головой обо что-то ударилась и покатилась вниз по склону горы. Видно, сознание от удара потеряла. Очнулась от холода. Лежу в ручье. Голова от боли раскалывается. А кругом ночь. Прыгали-то мы в темноте, часов в десять вечера... А я никак не соображу, где я и что со мной. Потом очухалась, вспомнила все. Пошла в гору, чтобы увидеть сигнальные ракеты, которые наш командир группы обещал давать. Да где там, какие ракеты! Много времени, видно, прошло, пока я в себя приходила.

— Та-ак! Не сладкое приземление у тебя получилось, — сочувственно проговорил Мурзин.

— Где уж там. В голове гудит, ничего не слышу, лицо в кровь изодрано... А за плечами груз килограммов тридцать. Сами небось знаете... Автомат, две сотни патронов, пистолет, мина, детонирующий шнур, санитарная сумка — и ни одного сухаря. Вот так я одна на чужой земле оказалась... Уж сколько раз за ту ночь маму-то вспомнила, — Надя улыбнулась, потом умолкла, задумалась о чем-то своем. — А наутро послышался лай собак. Сначала обрадовалась, что слышу. А потом испугалась: вдруг это немцы со своими овчарками рыщут? Забралась поглубже в лес. И там на дом лесника набрела... Два дня все вокруг да около ходила, боялась зайти... Потом голод заставил. Взяла пистолет в руку, на всякий случай гранату приготовила и пошла к дому. Постучала в окно. Вышла пожилая женщина. Перепугалась: в доме-то кроме нее трое ребятишек были... Накормила она меня, отмыла, одежонку свою дала... А вечером ее муж домой возвратился. Он-то и рассказал, что немцы двух русских парашютистов убили. Он же меня к вам в бригаду привел...

Надя замолкла. Мурзин тоже долгое время лежал, не проронив ни слова. Судьба девушки тронула его огрубевшее за войну сердце. Молчание прервал вошедший в избу Степанов. За ним порог комнаты переступила Ольга Франтишкова.

— Ну как, Юра, здоровье? — спросил Степанов!

— Сейчас уже лучше. Спасибо Наде, она меня выходила.

— А я к тебе с Ольгой пожаловал. Хочу, чтобы ты сам послушал, как немцы свирепствуют.

— Что ж, садитесь, рассказывайте.

Ольга Франтишкова поведала Мурзину о трагической гибели Сергея Жукова.

— Я бы на вашем месте поймал этого полковника Кобличека и повесил его на первой осине, — отрывисто проговорил Мурзин.

— То правда же! Мы так и сделаем, — пообещала Ольга Франтишкова.

Больше часа беседовали они с выздоравливающим командиром бригады, намечали, где лучше проводить новые диверсии. А когда собрались уже уходить, капитан Степанов воскликнул:

— Да, чуть было не забыл. Тут в нашем районе еще одна партизанская группа появилась. Какой-то Просковец ею командует. Ребята говорят, местные жители на него жалуются. Отбирает продукты, одежду, а денег не платит. Надо бы выяснить, что у него за люди.

— Просковец, Просковец! Где-то слышал я эту фамилию, — в раздумье сказал Мурзин. — Нет, не могу припомнить. Но оставлять их без надзора никак нельзя. Если это честные люди, призовем к порядку. Если нет — разговор короткий: порочить партизанскую славу мы не позволим!

— Давай, Юра, пошлем к этим бродягам своих связных. Пусть договорятся о встрече. Прощупаем этого Просковца. Может, он парень дельный.

— Та-ак! Я согласен, послать к ним людей можно. Но об этом Просковце надо сообщить на Большую землю. Может быть, там его знают.

Так и порешили. А через несколько дней из Киева получили предостерегающий ответ. Оказывается, партизанская группа Просковца, он же Пинкас, являлась частью шпионской организации гестапо. Под видом партизан группа Просковца уже действовала в Польше, где выдавала немцам польских патриотов.

Вскоре агенты Просковца-Пинкаса сами попытались войти в переговоры с командованием бригады имени Яна Жижки. Они передали через партизанских связных, что Просковец предлагает встретиться где-нибудь в условленном месте с командиром бригады и хочет договориться о совместных действиях против немцев. Местом встречи партизаны избрали деревню Костелец, расположенную в окрестностях Злина. Но Степанов не пустил Мурзина на эту заранее продуманную встречу.

— Посиди дома, Юра! — сказал он, когда обсуждали состав группы, выделенной для уничтожения банды Просковца. — Ты еще с палкой ходишь, а в этом деле быстрые ноги потребоваться могут. Я сам поведу ребят.

К назначенному времени капитан Степанов, лейтенант Москаленко и еще шесть партизан пришли в деревню Костелец. Короткий мартовский день подходил к концу, приближались сумерки. Четверо молодчиков Просковца поджидали партизан на окраине деревни.

— Ну, где ваше начальство? — дружелюбно спросил Степанов.

— А где ваш командир? — спросил в ответ один из встречавших.

— Я командир, партизанской бригады имени Яна Жижки, — хмуро ответил Степанов.

— Нет, ваш командир имеет черную бороду.

— Для соблюдения маскировки иногда приходится расставаться с бородой. — Степанов провел рукой по выбритой щеке.

— Ладно! Пойдемте. Просковец дожидается вон в той хате.

Партизаны гурьбой направились к деревянному дому. Четверо представителей Просковца шли рядом с ними.

Пройдя через сени, они вошли в просторную комнату. За длинным столом, уставленным бутылками со сливовицей и нехитрой крестьянской закуской, сидели еще шестеро. Увидев вошедших, они поднялись навстречу, стали приветливо здороваться. С первых же слов можно было понять, что среди них были русские и украинцы. Лишь один, державшийся развязнее остальных, оказался грузином. Он-то и предложил:

— Садитесь, гости дорогие! По грузинскому обычаю, надо выпить за нашу встречу.

— Кто же из вас Просковец? — поинтересовался Степанов, присаживаясь к столу и кивая своим товарищам, чтобы и те занимали места.

— Зачем торопиться, дорогой? Зачем сразу дела решать? Когда друзья встречаются, они вино пьют, потом о делах говорят, — сказал грузин, придвигаясь к Степанову.

По всему было видно, что он старший в этой компании. Остальные заискивающе поглядывали на него, разливали сливовицу в стаканы и чашки.

— Предлагаю пить за встречу советских людей на чужой земле, за крепкую партизанскую дружбу! — сказал грузин, поднявшись из-за стола. — И еще за нашу победу!

Все встали. Степанов одобрительно подмигнул товарищам и, осушив половину стакана, закусил куском ветчины.

— Шунка выборна! — похвалил грузин закуску.

— Да! Неплохая свинина, — согласился Степанов. — Откуда такую достали?

— Кабана закололи. Для гостей ничего не жалко.

— А кабана где взяли?

— Зачем, кацо, спрашиваешь! Много будешь знать — скоро состаришься... Ешь, раз нравится.

— Спасибо за угощение. — Степанов оценивающим взглядом обвел незнакомых людей. На шее у каждого висел немецкий автомат. — Настоящих-то друзей с оружием не встречают. Да и раздеться бы гостям не мешало. — Он первым вышел из-за стола, снял автомат и поставил его у стенки, сбросил ватную куртку.

Грузин в недоумении вскинул густые черные брови, потом рассмеялся и тоже последовал его примеру. Вслед за ним сняли оружие и верхнюю одежду остальные. Это-то и нужно было Степанову. Примерно через полчаса штурмовая группа партизан должна была окружить хату.

— Вот теперь и еще можно выпить, — Степанов поднял недопитый стакан. — За скорейший разгром фашистской Германии!

— Стой, кацо! Такой тост сказал, так мало вина пьешь! Давай стакан... До краев налью.

Грузин взял бутылку, налил Степанову и себе. Его люди усиленно ухаживали за партизанами.

— Что ж мы? Второй тост пить собрались, а еще толком не познакомились, — весело проговорил Степанов. — Кто же из вас Просковец? Ты, что ли? — глянул он на грузина.

— Зачем я? Просковец сегодня занят. Меня за себя послал. Твой командир тоже, наверное, занят?

— Нет, почему же? Я и есть командир партизанской бригады. А ты кто?

— Просковец слышал? Я его правая рука. Зовут Вано Качубария. А тебя как называть?

— Иван Степанов.

— А твой командир как звать?

— Я же тебе сказал, что я и есть командир...

— Зачем так говоришь, зачем друга обманываешь? Мы ваш командир хорошо знаем. Черный ус, черный борода, черный кожаный куртка.

— Бороду я давно сбрил, — попытался отвертеться Степанов.

— Брей не брей, все равно видно. У тебя волос светлый. Откуда черный борода может быть?

— Ну, как знаешь. Можешь верить, а можешь нет. Только я на самом деле командую партизанской бригадой. И без Просковца никаких переговоров мы вести не будем.

— Зачем такой несговорчивый? Просковец мне поручил договориться с вами. Вместе мы крепче будем бить немцев. Хочешь, мы к тебе в отряд своих людей приведем?

— А много у тебя народу?

— Народ есть. Сразу не могу сказать. Сначала договориться надо. Просковцу доложить. А у тебя людей сколько?

— И у меня народ есть. Около десяти тысяч вооруженных бойцов, — соврал Степанов. — Но прежде чем решить вопрос о наших совместных действиях, я должен знать: из кого состоит ваш отряд, по чьему заданию вы работаете, кому подчиняетесь?

— Как из кого? Из советских людей. Сам видишь. Вот они, здесь сидят. Другие с Просковцом задание выполняют. Все бывшие военнопленные. Из лагерей бежали. Понимаешь? Фашистов бить хотят. Понимаешь?

— Это мне ясно. А вот кому вы подчиняетесь?

— Как кому? Советской власти подчиняемся.

— А связь с Большой землей имеете?

— Какая может быть связь? Мы все из плена бежали. Немцы нам радиостанций не давали. Они нам только автоматы выдали.

Степанов так и не понял, то ли Качубария в запальчивости проговорился насчет оружия, то ли вложил в последнюю фразу иносказательный смысл. Но не это сейчас было главным. Степанову важно было затянуть разговор, усыпить бдительность этих фашистских наемников до подхода штурмовой партизанской группы. Поэтому он вновь обратился к грузину:

— Хорошо, кацо! Если я тебя правильно понял, вы хотели бы влиться в мою бригаду. А как вы это себе представляете? На каких условиях? Просковец предлагает совместные действия?

— Зачем вливаться? Река Кура в море вливается. Вода из пресной соленой становится. Мы так не хотим. Хотим своей рекой в вашем море остаться. Наши люди будут подчиняться только Просковцу и мне. Просковец станет твоим заместителем. Все приказы нашему отряду будешь давать через него. На таких условиях Просковец согласится привести людей к вам в лагерь. Отдельно нам располагаться опасно. В Моравию много немецких войск прибывает. Одни мы против карателей не выстоим...

— Ясно! Значит, своей рекой наше море рассечь хотите, — прищурив глаз, Степанов испытующе посмотрел на грузина.

— Зачем рассекать? Пополнять будем. Соглашайся, Иван Степанов. Или еще с Черным генералом говорить будешь? — лукаво ухмыльнулся Качубария.

— А ты без Просковца можешь этот вопрос решить?

— Просковец мне... — начал было Качубария, но в это время за окном хлопнул выстрел.

Через мгновение ему ответил дробный перестук автоматных очередей. Грузин вскочил с места и бросился к автомату. Степанов ловко подставил ему ногу и, выхватив из кармана пистолет, навалился сверху на растянувшегося возле стены Качубария. В переполненной комнате началась свалка, раздались первые выстрелы. Чьи-то цепкие пальцы обхватили шею Степанова. Медлить было нельзя. Он спустил курок пистолета, приставленного к затылку грузина.

— Товарищи дорогие! Бейте их, гадов! Это же предатели! — раздался над ним незнакомый осипший голос.

Пальцы, сжимавшие Степанову шею, ослабли, скользнули вниз. Кто-то всей тяжестью рухнул на него и скатился на пол. Над головой со звоном разлетелось оконное стекло. С улицы еще явственней донеслась перестрелка. Степанов поднялся на ноги. Рядом перекатывались клубком два сцепившихся человека. В одном из них Степанов опознал Москаленко. Не медля ни секунды, он схватил за руку его противника и заломил ее за спину. Взвыв от боли, тот выпустил Москаленко, который тут же вскочил с пола и всадил нож в спину своего противника.

Степанов огляделся. В распахнувшуюся дверь ввалились несколько партизан. Перед ними с поднятыми руками стояли четверо бандитов из группы Просковца. На полу, между распластанными телами, валялась перебитая посуда. Один из сдавшихся громко без умолку твердил:

— Молодцы ребята! Ой молодцы! Так их, предателей! Это же гестаповские агенты! Я же сразу хотел вас предупредить, да случая не представилось.

Степанов узнал этот осипший голос, который всего минуту назад слышал над своей головой.

— Это ты вон того гада пристукнул? — спросил Степанов, кивая на труп, валявшийся рядом с телом грузина.

— Я его, я! Это телохранитель Качубария. Он вас душить начал.

— Опусти руки, — разрешил Степанов. — Остальных обыскать. Посмотрите, кто из наших погиб. Раненые есть?

В этой операции группа Степанова потеряла всего одного бойца, двое получили легкие ранения. Зато уничтожено было одиннадцать бандитов, включая и тех, кто охранял хату снаружи. Четверо сдались на милость победителей, и среди них Нечипуренко, который выручил комиссара Степанова в критический момент.

Ему-то и сохранили жизнь, поверив, что в боях он искупит свою вину перед Родиной. Остальных трех, заядлых власовцев, расстреляли после допроса. К сожалению, на этот раз самого Просковца уничтожить не удалось. Его схватили значительно позже. 18 мая в освобожденной Праге партизаны Мурзина поймали этого матерого агента гестапо и передали его в руки правосудия.

...К середине марта погода резко ухудшилась. Низкие хмурые тучи в течение нескольких дней непрерывно сеяли снег. На горных дорогах появились завалы. Огромные сугробы сделали дороги непроезжими. Даже пешком стало трудно спускаться с гор. Партизаны были вынуждены резко сократить активность боевых действий.

А успешные операции в последние дни февраля и в начале марта многим вскружили голову. Еще бы! В боях с карателями группа Яна Улеглы возле деревни Липа уничтожила семнадцать эсэсманов и двух офицеров. Подрывники партизана Гоуфека сожгли тридцать цистерн с бензином в деревне Московице. А партизаны отряда «Ольга» разоружили в деревне Льгота под городом Кромериж восемнадцать венгерских солдат, которые пошли сражаться вместе с партизанами против немцев. И в этом не было ничего удивительного.

Крах третьего рейха надвигался стремительно. Советская Армия, закончив Нижне-Силезскую операцию, вышла к реке Нейсе на широком фронте. И хотя немцы все еще упорно сопротивлялись, исход войны был уже предрешен. Не понимали этого лишь те, кто не хотел ничего понимать, да те, у кого руки были в крови и кому, кроме бессмысленного отчаянного сопротивления, ничего больше не оставалось делать.

Одним из таких оказался и власовец Нечипуренко. Около недели провел он в партизанском лагере, вошел в доверие к добродушному, отзывчивому парню — лейтенанту Долинову, которому поручили его охранять. Он сумел убедить Долинова в том, что многие из его друзей, находящиеся во власовском батальоне, расположенном неподалеку, с радостью перейдут на сторону партизан.

Привести целый батальон раскаявшихся власовцев в партизанский лагерь было очень заманчиво. С этим предложением Долинов и явился к Мурзину в бункер.

Командир бригады уже отбросил палку и твердо стоял на окрепших ногах.

— Товарищ майор! Разрешите мне пойти с Нечипуренко в долину. Там, возле Всетина, власовский батальон стоит. Нечипуренко говорит, что они запросто перейдут на нашу сторону.

— Та-ак! А если не перейдут? Если твой Нечипуренко все это придумал для того, чтобы от нас убежать? А потом приведет сюда карателей. Тогда что? Ты подумал, чем рискуешь? Ладно, своей жизнью не дорожишь. Но ведь рядом село. Жители нас пригрели, последним куском делятся. Мы уйти можем от карателей, а они как?

— Да вы его просто не знаете, товарищ майор! Он парень наш. К власовцам случайно попал. Вот и хочет вину свою искупить. И других от позора избавить.

— Нашел надежных друзей среди власовцев, — укоризненно проговорил Мурзин. — А я им не верю. Они и наших ребят загубили немало. Словом, запрещаю я тебе эту необдуманную операцию.

— Товарищ майор! Он же честно хочет, — взмолился Долинов.

— Нет! Не проси. Не могу я на такой риск пойти. Это мое решение твердое. И Нечипуренко выход из лагеря пока запрещен. Ступай!

Долинов виновато опустил голову и вышел из командирской землянки. Несмотря на запрет командира бригады, он решил еще переговорить с комиссаром Степановым. Но и тот был против рискованного похода во власовский батальон.

Тогда Долинов решился на отчаянный шаг.

Рано утром, когда все еще спали, он воспользовался своим положением командира группы и, зная установленный пароль, ушел вместе с Нечипуренко из лагеря. С собой он прихватил еще двух партизан, с которыми всегда ходил на боевые задания. Ни Мурзин, ни Степанов не ожидали от лейтенанта Долинова такой вопиющей недисциплинированности. Поэтому и командир, и комиссар бригады, узнав о его исчезновении, были буквально потрясены случившимся. Необходимо было принять срочные меры предосторожности.

Мурзин приказал готовить батальон Степанова к перебазированию. С наступлением темноты он намеревался увести людей на заранее подготовленную запасную базу. Но к вечеру вернулись в лагерь разведчики, которых посылали по свежим следам Долинова. Взволнованно доложили они Мурзину и Степанову о том, что Нечипуренко сбежал.

— А где Долинов? — спросил Мурзин.

— Сейчас придет. Он позади с ребятами тащится. Боится вам на глаза показываться, — сказал один из разведчиков.

Вскоре и сам Долинов предстал перед командиром и комиссаром. Нет, он не смог стоять. Подойдя к Мурзину, он упал на колени, бил себя кулаком в грудь, размазывал по лицу слезы.

— Встань, гадина! — приказал Мурзин.

Долинов поднялся. Из толпы партизан, сгрудившихся вокруг, слышались укоризненные возгласы. Долинов покаянно склонил голову, ссутулил плечи, исподлобья поглядывал на своих боевых соратников.

— Товарищ майор! Расстреляйте меня. Я заслужил ваше презрение, — глухо выдавил он из себя.

Мурзин подошел к нему.

— По суду военного времени его расстрелять мало. По партизанскому закону на первой осине вздернуть надо бы. Но жалко же стервеца. Он же фашистов лютой злобой ненавидит, сколько славных подвигов совершил... Расскажи хоть, черт, как ты этого гада упустил? — почти закричал Мурзин.

— Он меня с ребятами на опушке леса попросил остаться, — начал Долинов. — А сам пошел к бараку, где власовский батальон стоит. Нам из леса-то всю местность видно. Отошел он от нас подальше — да как кинется бежать к воротам. Я даже не сообразил, что к чему. Скрылся он за воротами, а вскорости, смотрим, оттуда человек тридцать выбежало — и в цепь. Стали нас в клещи брать. Дали мы по ним несколько очередей и скорей в горы.

— Хитрая бестия, — проговорил Степанов. — Ведь он ради своего спасения прикончил одного власовца, когда в той хате свалка началась.

— Расстреляйте меня, товарищ майор! — вновь тихо попросил Долинов. — Струсил я там. Хотел сам застрелиться. Только подумал: «Мертвым к врагам попаду». Решил, уж лучше пусть свои похоронят. Вот и пришел.

Партизаны умолкли. Свежий мартовский ветерок холодил их обветренные, загорелые лица.

— Расстрелять тебя еще успеем. Скажи лучше, что теперь делать? Ведь этот карателей сюда приведет, — сказал Степанов.

— Та-ак! Обязательно приведет, — согласился с ним Мурзин.

Долинов поднял голову.

— Товарищ майор! Просить вас не смею. Но если бы вы разрешили, этот батальон начисто уничтожить можно. У них барак на отшибе стоит, почти возле самого леса. Дайте мне людей. Я этой ночью власовцев навсегда спать уложу!

— Да кто же теперь с тобой пойдет? — с презрением спросил Мурзин.

Долинов с мольбой оглядел хмурые лица партизан.

— А что? Я пойду, — неожиданно сказал один из них.

— И я!

— И я!

— И я тоже!

Вызвалось сразу несколько человек.

— Как думаешь, комиссар? — обратился Мурзин к Степанову.

— Надо рискнуть. Нам с этими власовцами по соседству теперь не жить. Да и селян выручать надо.

— Тогда объявляйте сбор! Всем батальоном по ним ударим!

В полночь партизанский батальон Степанова внезапно обрушился на спящих власовцев. Над крышей барака взметнулось пламя. Предатели Родины в одних подштанниках выскакивали из горящих окон. Шквальным огнем встречали их партизаны. Спаслись бегством немногие.

В этом коротком ночном бою погиб лейтенант Долинов. Рискуя жизнью, он первым подкрался к бараку и снял часового, стоявшего у ворот. Потом бросился в казарму предателей. По единодушному мнению партизан, он кровью искупил свою вину перед ними.

Все длиннее становились дни, все сильнее припекало весеннее солнце. Как только растаял снег, вновь участились диверсии партизан на железных дорогах Моравии.

Подрывники первого батальона пустили под откос немецкий эшелон с бронемашинами и грузовиками на участке Говези — Всетин.

На линии Границе — Моравская Острава Карел Вертронек со своей группой уничтожил семнадцать вагонов с боеприпасами и продовольствием. От взрыва возле станции Белотин пути были выведены из строя на двое суток.

А у города Валашский Клобоук партизаны атаковали из засады немецкую автоколонну. В результате скоротечного боя больше сотни гитлеровских солдат остались лежать на дороге.

И все это только отдельные эпизоды из целой серии смелых и решительных операций, проведенных в ту пору партизанами бригады имени Яна Жижки. Они действовали в обширном районе. То тут, то там раскатывалось эхо взрывов, поднимавших на воздух склады и воинские эшелоны. Партизаны совершали налеты на небольшие гарнизоны врага в мелких селениях.

Гестапо и полиция СД городов Злина, Всетина, Брно, Моравской Остравы буквально сбились с ног, отыскивая в горах партизанские становища. Терпению Карла Германа Франка пришел конец, когда он узнал о нападении партизан на воинский эшелон с живой силой возле деревни Полична. В этом дневном бою партизаны убили около пятидесяти солдат и тридцать двух немецких офицеров.

Статс-секретарь протектората приказал связать его по прямому проводу с начальником службы безопасности Злина. Но вскоре ему доложили, что секретный подземный кабель на линиях Прага — Злин, Брно — Злин, Голешов — Злин и Злин — Визовицы нарушен партизанами во многих местах. Карл Герман Франк приказал немедленно, как только будет восстановлена прямая связь, соединить его с замком Визовицы, где с недавнего времени обосновался оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени.

Но пока немецкие связисты устраняли повреждения, произошло новое дерзкое нападение партизан, в результате которого командир 16-й танковой дивизии немцев генерал-майор фон Мюллер попал к партизанам в плен. Это произошло так неожиданно, что даже много повидавший на своем веку майор Мурзин был удивлен не меньше, чем сам Карл Герман Франк.

Командование отряда «Ольга» поручило взводу Иозефа Матоушека привести в исполнение смертный приговор, который партизаны вынесли полковнику Кобличеку.

Неподалеку от города Кромерижа, где находилась ягдкоманда, зверски расправившаяся с Сергеем Жуковым, располагался красивый замок графа Дубского. Партизанские разведчики доложили Матоушеку, что в этом замке часто бывает полковник Кобличек.

Дочь графа Дубского, стройная двадцатидвухлетняя голубоглазая блондинка Элизабет Дубская-Эйхлер, муж которой пропал без вести на восточном фронте, работала в гестапо города Кромериж. Полковник Кобличек часто по вечерам после работы отвозил ее на своей машине в замок.

Этим и решил воспользоваться Иозеф Матоушек. Он намеревался захватить замок и под страхом смерти заставить Элизабет Дубскую-Эйхлер позвонить в Кромериж полковнику Кобличеку и попросить его срочно приехать к ней. По мнению партизан, это был самый надежный способ захватить коменданта живым, затем доставить его в лес, где и должно было свершиться правосудие.

Старинный родовой замок Дубских был обнесен высокой каменной оградой. Въезд в усадьбу был только один — через массивные железные ворота, которые почти всегда заперты. В ночь, назначенную для проведения операции, тридцать два партизана во главе с Матоушеком вышли из Хржибского леса, подступавшего почти к самому замку, и при помощи принесенных с собой самодельных деревянных лестниц перебрались через ограду в сад.

Подняв с постели старого графа и его близких, партизаны обнаружили, что графини Элизабет в замке нет. По словам насмерть перепуганного графа, она осталась ночевать в городе. Тогда Матоушек приступил к допросу членов графской семьи. Его интересовало, в каких отношениях находится полковник Кобличек с графом Дубским и как его можно заманить в этот замок. На всякий случай по приказу Матоушека партизаны перерезали телефонные провода, а весь обслуживающий персонал замка согнали в одну комнату и выставили надежную охрану.

После допроса, длившегося до самого утра, Иозеф Матоушек решил не уводить партизан из замка, а дождаться вечера в надежде, что полковник Кобличек пожалует сюда сам. Выставив караульных в саду и внутри двора, он разрешил остальным укладываться спать. Он и сам собирался уже отдохнуть, когда запыхавшийся партизан вбежал в кабинет графа Дубского и, схватив Матоушека за руку, подвел к окну.

— Смотри, пан велитель!

Из окна второго этажа замка был хорошо виден остановившийся возле ворот сверкающий лаком легковой автомобиль. Из него выходили увешанные крестами немецкие офицеры.

Раздумывать было некогда. После нескольких тихих, но четких команд партизаны в считанные секунды заняли необходимые позиции. Служанка Аничка Выкоукалова, жительница деревни Гонетицы, помогавшая Матоушеку во время допроса графской семьи, была послана к воротам, чтобы от имени графа встретить «дорогих» гостей.

Командир 16-й танковой дивизии немцев генерал-майор фон Мюллер в сопровождении высших штабных офицеров своей дивизии вошел в распахнувшуюся калитку и направился к зданию. Его шофер оставался сидеть за рулем. Но Аничка Выкоукалова сумела уговорить и его. Обер-ефрейтор выбрался из машины и последовал в вестибюль замка вслед за начальством.

Едва Аничка успела запереть входную дверь, как из-за длинных портьер и из соседних комнат выскочили партизаны.

— Хенде хох! — властно скомандовал Иозеф Матоушек.

Увидев угрожающие дула винтовок и автоматов, генерал Мюллер и его офицеры подняли руки. Только генеральский шофер схватился было за кобуру пистолета, но тут же, пронзенный партизанским штыком, повалился на пол.

Генерал-майор фон Мюллер дрожащей рукой протянул Матоушеку свои документы. Куда девалась его генеральская спесь!

Когда офицеров штаба дивизии увели в подвал замка, генерал безропотно развернул перед партизанским командиром оперативную карту и стал пояснять значение отдельных пометок. Указал он и на тройную красную черту, которой был обведен город Брно. Он признался, что именно его танковой дивизии поручено защищать город Брно, превратив его в неприступную крепость.

Свой визит в замок графа Дубского генерал Мюллер мотивировал тем, что давно знаком с графом и хотел спросить разрешение хозяина на размещение штаба 16-й танковой дивизии в этом замке.

Еще не окончился допрос пленного генерала, как к воротам замка подкатила вторая легковая машина. Генерал-майор фон Мюллер тут же сказал, что это остальная часть офицеров его штаба.

И опять служанка Аничка Выкоукалова выбежала к воротам встречать гостей.

— Милости прошу, господа, входите! Пан граф с генералом ожидают вас!

Пройдя через двор, офицеры в нерешительности остановились возле парадного входа.

От имени графа Дубского Аничка настойчиво попросила их войти в дом. Распахнув перед офицерами дверь, она вдруг увидела на нижней ступеньке лестницы пятно крови, оставленное генеральским шофером. И Аничка не растерялась. Она подбежала к лестнице и, наступив ногой на пятно, не сходила с места, пока все четверо офицеров не прошли мимо нее.

Партизаны мгновенно обезоружили немцев и тем же порядком отправили в подвал, откуда для представителей расы господ уже не было выхода. К счастью, за рулем второго автомобиля сидел один из этих офицеров, так что шофера не пришлось уговаривать пройти в замок.

А Иозеф Матоушек продолжал допрос пленного генерала. Оказалось, что генерал-майор фон Мюллер, чью грудь украшали Железный крест с дубовыми листьями и множество других фашистских наград, во главе 16-й танковой дивизии совершил поход в Советский Союз. Его солдаты безуспешно штурмовали неприступные окраины Ленинграда. А совсем недавно советские войска, начав наступление, нанесли гитлеровцам ряд ощутимых ударов.

Потеряв больше половины личного состава своей дивизии, генерал фон Мюллер собрал остатки разгромленной 17-й танковой дивизии, пополнил их случайно отставшими подразделениями и, восстановив таким образом 16-ю танковую дивизию, двинулся в бесславное отступление. В марте 1945 года его вновь сформированная танковая дивизия прибыла в Моравию и получила боевую задачу оборонять-город Брно.

— Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Шернер лично приказал мне любой ценой удерживать этот промышленный центр, — признался генерал Мюллер.

Он рассказал также, что не впервые попал в Моравию. Еще в 1939 году он участвовал в оккупации Чехии и Моравии, некоторое время являлся начальником немецкого гарнизона в городе Кромериже. Здесь-то он и подружился с фашистским прислужником графом Дубским, в замке которого намеревался сегодня разместить свой штаб. Он слышал о действиях партизан в горах Валашского края, но их появление в замке графа Дубского явилось для него полнейшей неожиданностью.

После допроса генерала Мюллера. Иозеф Матоушек вновь взялся за графа Дубского. Не прошло и часа, как граф согласился позвонить в Кромериж и пригласить в замок полковника Кобличека. Партизаны соединили перерезанные телефонные провода, и граф Дубский, не спуская глаз с наведенного на него пистолета, пригласил полковника Кобличека к себе в гости.

Едва он успел положить трубку, как затрезвонил телефон. Графа Дубского вызывали из ягдкоманды.

— Все ли у вас в замке спокойно? — спросил встревоженный мужской голос.

— Да! — заметно волнуясь, ответил граф. — У меня гостит генерал-майор фон Мюллер со своим штабом.

Во время этого разговора Матоушек не опускал пистолета. А граф Дубский старался изо всех сил. Партизаны пообещали ему, что если он беспрекословно выполнит их требования, то и он, и члены его семьи останутся живы.

Через несколько минут телефон затрезвонил вновь. Звонили из 16-й танковой дивизии и просили к аппарату генерала Мюллера. Он взял трубку, испуганно поглядывая на пистолет Матоушека, довольно спокойно ответил, что чувствует себя превосходно и, видимо, вместе с офицерами останется ночевать в замке графа.

Уже под вечер в замок приехала Элизабет Дубская-Эйхлер. Несмотря на свои двадцать два года, она успела прожить бурную жизнь. Первый ее муж был убит на восточном фронте, второй оказался замешанным в заговоре против Гитлера, и его расстреляли в конце 1944 года, а третий пропал без вести. И графиня Элизабет Дубская благосклонно принимала ухаживания коменданта города Кромериж.

Неожиданная встреча с партизанами в замке отца ошеломила молодую графиню.

— Папа! Что здесь происходит? — вскрикнула она, увидев дрожащего, подавленного графа Дубского.

— То, что видишь. Возьми себя в руки, Элизабет. Это судьба.

Но графиня совсем потеряла самообладание, когда увидела в окно машину полковника Кобличека.

И на этот раз Аничка Выкоукалова проворно выбежала к воротам замка и отворила калитку перед комендантом города Кромериж. Полковник Кобличек в сверкающем, свежевыутюженном мундире бодро вошел в вестибюль. Но вместо прелестных голубых очей Элизабет на него смотрели черные глазки автоматных дул. Он так растерялся, что забыл даже схватиться за свой роскошно отделанный пистолет, который тут же перекочевал из кобуры коменданта в карман Иозефа Матоушека.

Вся спесь мгновенно слетела с полковника. В кабинете во время допроса он пообещал партизанам достать для населения вагоны сахару, испуганно лепетал, что сам давно уже искал встречи с партизанскими командирами и хотел установить с ними тесную связь. Он клялся помогать партизанам в борьбе против немцев и готов был сделать все, что угодно, лишь бы его отпустили подобру-поздорову.

Телефон звонил все чаще. И Матоушек решил не испытывать больше судьбу.

Партизаны поспешно оставили замок перепуганного графа. Они не тронули графа Дубского и его семью. Ему вручили письмо, в котором содержалось предупреждение гестапо: если хоть один волос упадет с головы жителей деревни Гоштицы, возле которой стоял замок Дубского, партизаны немедленно казнят генерала Мюллера и уничтожат прочие немецкие семьи в этой округе.

Прихватив с собой пленного генерала фон Мюллера и полковника Кобличека, партизаны покинули замок графа и беспрепятственно скрылись в Хржибских лесах. С ними ушла и графская служанка Аничка Выкоукалова.

На другой день после событий в замке графа Дубского фашисты-каратели ворвались в деревню Гоштицы. Они согнали всех жителей в замковый парк и заставили невинных людей копать себе братскую могилу.

Но в самый последний момент, когда каратели выстроились для расстрела жителей Гоштиц, граф Дубский подошел к фашистскому офицеру, который командовал этой расправой, и поручился графской честью, что никто из гражданского населения деревни не принимал участия в действиях партизан. Одновременно он вручил офицеру письмо, оставленное Матоушеком.

Посовещавшись, гестаповцы отпустили заложников и вскоре уехали из замка, увозя с собой трупы семерых офицеров штаба 16-й танковой дивизии.

...Иозеф Матоушек через связного известил командира отряда «Ольга» об успешно проведенной операции.

По приказу Ольги Франтишковой партизаны срочно заняли село Уездско. Первый и второй партизанские взводы позаботились о том, чтобы в этот населенный пункт никто не смог проскочить незамеченным.

Здесь, на месте гибели Сергея Жукова, должен был состояться партизанский суд над полковником Кобличеком.

Стоял теплый апрельский вечер, когда на единственной улице села Уездско показался взвод Матоушека. Все жители вместе с партизанами высыпали из домов и с любопытством разглядывали это необычное шествие.

Впереди взвода с гордо поднятой головой, улыбаясь, вышагивал Иозеф Матоушек. Во всей его невысокой худощавой фигуре чувствовалось торжество победителя. Вслед за ним, в окружении партизан, ссутулясь, шествовал высокий холеный генерал. На его груди в лучах заходящего солнца поблескивали гитлеровские ордена и медали. А позади него, со связанными за спиной руками, в щеголеватом, но теперь уже помятом мундире, плелся комендант города Кромериж полковник Кобличек. Опустив голову, он смотрел под ноги, наверное боясь встретиться с ненавидящими взглядами селян.

Той же ночью в Уездско состоялся партизанский суд. На суде присутствовали и представители местного населения. Заседали недолго. После короткого совещания Ольга Франтишкова огласила приговор:

— Коменданта города Кромерижа полковника Кобличека, как предателя чешского народа и нацистского пособника, совершавшего злодейские казни партизан, суд приговорил к повешению. А генерал-майора германской армии фон Мюллера, учитывая его ценные показания и смирение, не убивать, а содержать как пленного и принять меры к скорейшей передаче его в руки советского командования.

Приговор суда был воспринят с единодушным одобрением. К утру тело полковника Кобличека раскачивалось в лесу на толстом суку развесистой сосны.

Той же ночью взвод Матоушека с пленным генералом покинул Уездско и направился в глубь Хржибских гор. Тем временем Поспешил и Скопоун увели свои взводы в другом направлении, чтобы сбить немцев со следа.

Через сутки все три взвода встретились в партизанской деревне Миловицы. Сюда же местные жители доставили трех русских летчиков, сбитых над Хржибском лесом. Один из них, капитан Жешко, вызвал у партизан особое доверие, и командир отряда «Ольга» назначил его своим заместителем.

Переждав в Миловицах затяжной дождь, весь отряд отправился дальше в горы. Во время перехода командир отряда ушел в Здоунки на встречу с представителем штаба Мурзина, а партизан повели заместители командира — Ольга Франтишкова и советский капитан Жешко.

Тут-то и настигли их немецкие каратели, рыскавшие в лесах в поисках генерала Мюллера.

Во время короткого привала, когда капитан Жешко, воспользовавшись случаем, начал доклад о политической и боевой обстановке на фронтах войны, неподалеку вдруг прогремело несколько выстрелов. Вслед за ними послышались очереди станкового пулемета.

Партизаны, прихватив пленного генерала и небольшую охрану, стали пробираться в сторону деревни Кунковицы, где в лесной чаще был сооружен просторный партизанский бункер.

Весь отряд вступил в бой с карателями, прикрывая отход советского капитана с важным трофеем. Перестрелка усилилась. Около пятидесяти немецких солдат атаковали залегших в лесу партизан. Немцы падали один за другим, но не прекращали своих атак.

Вскоре к карателям подошло подкрепление. В бой вступили минометы и скорострельные орудия.

Взвод Матоушека с пулеметом остался прикрывать отход основных сил партизанского отряда «Ольга». Короткими перебежками лесные бойцы углублялись все дальше и дальше в лес, но и там появились каратели. Интенсивная перестрелка продолжалась до поздней ночи. Только под покровом темноты партизанам удалось выскочить из кольца окружения.

В этом тяжелейшем бою отряд «Ольга» уничтожил много карателей, но и сами партизаны потеряли несколько боевых товарищей. Однако немцам так и не удалось освободить из плена генерала фон Мюллера. Он сидел в глубоком подземном бункере под усиленной охраной, с надеждой прислушиваясь к звукам отдаленного боя.

А немцы неистовствовали. Они согнали в полицейский участок многих жителей окрестных деревень и сел и, угрожая расстрелом, полным уничтожением жилищ, требовали назвать место, где спрятали партизаны командира 16-й танковой дивизии. Но никто из жителей не знал этого.

Тем временем остатки отряда «Ольга» под командованием Ольги Франтишковой добрались до своей основной базы в селе Селаш под Велеградом. Иозеф Матоушек и капитан Жешко доставили туда же и пленного генерала фон Мюллера.

К великой радости партизан оказалось, что житель Селаша Франтишек Трубачек уже несколько дней укрывает у себя в хате семерых советских парашютистов, заброшенных в окрестности Селаша командованием 2-го Украинского фронта. По их рации партизаны передали радиограмму на имя маршала Малиновского, в которой сообщили о поимке немецкого генерала фон Мюллера.

 

X

После гибели офицеров штаба 16-й танковой дивизии и пленения партизанами генерала фон Мюллера генерал-фельдмаршал Шернер, не стесняясь в выражениях, высказал Карлу Герману Франку все, что он думает о гестапо и службе безопасности Злина и Всетина. Статс-секретарь протектората даже не попытался оправдывать своих людей. Он выполнил давнишнюю угрозу и подписал приказ об отстранении от должности начальника службы безопасности города Злин оберштурмфюрера СС Гельмута Хайнеке.

Одновременно он пригласил к себе в Прагу оберштурмбанфюрера СС Отто Скорцени, который обосновался в покоях замка Визовице. Скорцени и сам нуждался теперь в помощи статс-секретаря протектората Чехии и Моравии. Чувствуя близкий крах гитлеровской империи, начальник полиции безопасности и службы безопасности Кальтенбруннер поручил Скорцени перебросить в «Альпийскую крепость» остатки разгромленных эсэсовских частей. Здесь, в труднодоступных районах альпийских гор, гитлеровцы рассчитывали продолжать войну до последнего человека.

Для этого рейхсфюрер СС Гиммлер передал Кальтенбруннеру свои полномочия в этом районе. Кальтенбруннер приказал заложить динамит на всех перевалах и горных дорогах, ведущих в «Альпийскую крепость». Скорцени был избран надежным исполнителем планов эсэсовского руководства.

Прибыв в замок, где рядом с прислугой барона фон Вальдека в дворовых постройках разместились остатки батальона «Зюйд-Ост», Скорцени начал налаживать дело. Из замка, из окрестных эсэсовских гарнизонов потянулись в горы вереницы грузовых автомашин, груженных динамитом. Для прокладки взрывных тоннелей не хватало людей. И Скорцени сам собирался обратиться за помощью к статс-секретарю протектората Чехии и Моравии. Таким образом, просьба Карла Германа Франка посетить его в Праге оказалась весьма кстати.

В один из солнечных дней апреля Скорцени подъехал к Чернинскому дворцу в своем черном «мерседесе». Карл Герман Франк встретил его, как и прежде, в своем кабинете. Правда, вид у него был не тот, что раньше. Высокая фигура Франка утратила свою статность. На землистом лице сквозило выражение беспокойства и явной растерянности. Из разговора с Берлином он только что узнал, что русские армии прорвали фронт немецкой обороны в Германии и развивают наступление на Берлин.

Когда Скорцени вошел в кабинет, Франк рассеянно оглядывал огромные стеллажи с книгами. Может быть, в эти минуты статс-секретарь впервые пожалел, что он больше не простой карлововарский книготорговец...

— Рад видеть вас в Праге, дорогой Скорцени! — Он протянул гостю свои длинные руки. — Я попросил вас заехать в это тяжелое для всех нас время только потому, что хочу попросить об одной услуге.

Скорцени насторожился. За последнее время уже многие бонзы фашистской Германии обращались к нему с различными просьбами. Одни просили упрятать за границей накопленные капиталы; другие беспокоились о новых поддельных документах, изготовлением которых занимался в свое время оберштурмбанфюрер СС Скорцени; третьи поручали ему укрыть в горах Чехословакии кое-какие архивы.

— Что вы имеете в виду, господин группенфюрер? — сдержанно спросил Скорцени после паузы.

Странно, но в это тяжелое время, когда многие самые высокопоставленные чиновники третьего рейха один за другим теряли голову и власть, он, Отто Скорцени, чувствовал, что входит в еще большую силу. Раз ты кому-то нужен, — значит, ты обрел над ним власть. Все они у него в руках, эти просители!

— Сущие пустяки, — сказал Франк. — Для вас это не составит труда, дорогой Скорцени... В окрестностях Злина и Всетина действуют партизанские банды. Мои люди не в силах справиться с ними. Генерал-фельдмаршал фон Шернер уже жаловался в Берлин. Эти бандиты активно действуют на его коммуникациях. Они совсем обнаглели. Два дня назад они разгромили штаб 16-й танковой дивизии. Убито семь старших офицеров. А сам командир дивизии генерал-майор фон Мюллер попал к ним в плен. Только подумайте, до чего дошли немецкие генералы! Мюллер приказал расположить свой штаб в отрыве от боевых частей дивизии! И вот вам результат... Я не ставлю под сомнение честь генерала Мюллера... Но представьте себе, дорогой Скорцени, какими важными сведениями будет располагать советское командование, если генерал Мюллер заговорит...

— Я знал Генриха Мюллера и не думаю, чтобы с ним это случилось. Он скорее даст себя растерзать, но не раскроет рта, — перебил Франка Скорцени. — Жаль беднягу. Видимо, его уже нет в живых.

— Напротив. Мои агенты доносят, что партизаны сохранили ему жизнь и до сего дня водят генерала Мюллера за собой. Я распорядился любой ценой отбить его у этих бандитов. Но пока моим людям это не удалось. А генерал-фельдмаршал фон Шернер несколько раз в день звонит мне вот по этому телефону и справляется о судьбе генерала Мюллера.

Франк с ненавистью глянул на телефонный аппарат, как будто в нем было все дело.

— О! Я припоминаю. Они, кажется, женаты на сестрах. Во всяком случае, генерал Мюллер является каким-то дальним родственником фельдмаршала Шернера, — сказал Скорцени.

— Я сомневаюсь в этом, — раздумчиво проговорил Карл Герман Франк и уже решительнее добавил: — Дело в том, что генерал-фельдмаршал Шернер приказал уничтожить генерала Мюллера, если не представится возможным освободить его из рук этих бандитов. Командующий группой армий «Центр» опасается, чтобы генерал Мюллер не попал к русским.

— Видимо, для этих опасений есть основания. Возможно, он слишком много знает, этот командир 16-й танковой дивизии.

— Быть может, быть может. — Франк задумчиво посмотрел на Скорцени. — Теперь вы догадываетесь о моей просьбе? Я убедительно прошу вас, дорогой Скорцени, помогите мне в этом деле. Вы моя последняя надежда. Надо изничтожить эти партизанские банды и, если удастся, освободить генерала Мюллера.

— Я попробую, господин группенфюрер, — снисходительно процедил Скорцени и откинулся на мягкую спинку просторного кожаного кресла.

— В вашем распоряжении находятся батальон «Зюйд-Ост» и другие подразделения войск СС, — продолжал Франк. — Я подчиню вам все карательные команды. Я уверен, что под вашим руководством мы быстро расправимся с этими бандами. Ведь они действуют прямо у нас под носом.

Карл Герман Франк с надеждой смотрел на Скорцени. Тот молчал, лениво поглядывая в большое стрельчатое окно.

— Эта моя просьба диктуется срочной необходимостью. В создавшихся условиях наступления русских армий на Берлинском направлении многие полагают, что необходим переезд имперского правительства сюда, в Прагу. Ведь только группа армий «Центр» прочно удерживает свои позиции. Что ни говорите, а генерал-фельдмаршал Шернер оказался большим стратегом. И наша обязанность всемерно помочь ему. Быть может, Прага временно станет столицей империи.

— Безусловно! Я постараюсь осуществить ваше желание. Но помогите и мне, господин группенфюрер. Я выполняю секретный приказ господина Кальтенбруннера, но не хватает рабочих рук. Распорядитесь, чтобы мне передали три тысячи военнопленных из лагерей, расположенных на территории протектората.

— О! Это будет сделано сегодня же, дорогой Скорцени. Скажите, куда доставить вам этот скот?

— Я хотел бы получить их в районе Моравской Остравы. И желательно, чтобы это были шахтеры.

— Можете завтра же выслать своих людей в Остраву. Я дам соответствующие указания службе безопасности.

— Безусловно! А я завтра же займусь партизанами, господин группенфюрер, — уже решительно сказал Скорцени и поднялся с кресла, собираясь покинуть кабинет статс-секретаря. — Война еще не окончена, — добавил он. — И если нам суждено уйти, мы громко хлопнем дверью.

Глубокий рубец на его лице побагровел.

— Дорогой Скорцени! Там в Злине есть оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке. Это бывший начальник полиции безопасности Злина. Только вчера я отстранил его от занимаемой должности. Но он должен знать агентурную сеть в районе Злин — Всетин — Визовицы. Можете привлечь и его к вашей карательной операции.

— Я воспользуюсь вашим советом, господин группенфюрер. Хайль Гитлер! — Скорцени вскинул руку, щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

В ночь на 19 апреля в небольшой шахматной комнате замка Визовицы допоздна горел свет. Старый барон фон Вальдек, проиграв Скорцени партию в шахматы, отправился в свои покои, а его партнер долго еще сидел, удобно расположившись в кресле, и ждал кого-то.

Наконец ему доложили о прибытии оберштурмфюрера СС Гельмута Хайнеке.

— Попросите его войти! — приказал Скорцени.

Но эсэсовец пришел не один.

— Олдрих Батя! — представил он тощего, одетого в потрепанную крестьянскую одежду человека, вошедшего вместе с ним. — Это мой агент, который только сегодня вернулся из партизанской банды.

— О! Значит, мы не будем как слепые котята. Меня интересует, где партизаны, сколько их, как они вооружены? — Скорцени с любопытством разглядывал заросшее щетиной лицо агента, его разорванный рукав. Того явно смущал пристальный, насмешливо-холодный взгляд Скорцени. Он стоял вытянувшись, опустив длинные, вылезающие из коротких рукавов руки с неестественно большими красными кистями. Скорцени не предложил ему сесть. Этот агент был слишком мелкой сошкой, чтобы сидеть в присутствии оберштурмбанфюрера СС.

— Господин оберштурмбанфюрер! — начал свой доклад Батя. — Я был в партизанском отряде Иозефа Вавры. Его кличка Старик. Эта банда обосновалась в селе Плоштина. Их там около двухсот человек. Вооружены автоматами и винтовками. Имеют несколько станковых и ручных пулеметов. Надо торопиться, господин оберштурмбанфюрер. После того как они обнаружат мое исчезновение, они наверняка уйдут в горы. У них есть и другие банды. Но там я не был.

— А где они скрывают пленного немецкого генерала?

— Да, я слышал на днях о каком-то генерале. Его взяли в плен партизаны отряда «Ольга». Они находятся где-то в районе Хржибских лесов. Но самого генерала, наверное, там уже нет. Его должны были переправить в штаб партизанской бригады имени Яна Жижки. Командир бригады, кажется, майор Мурзин.

— Где располагается штаб этой бригады?

— До сих пор они были недалеко от Всетина, в Бескидских горах. А совсем недавно ушли оттуда на новую базу. Я еще не узнал, где она. Но в отряде Иозефа Вавры есть люди, которые знают это. Если в селе Плоштина вы захватите кого-нибудь из связных, они расскажут, куда перебрался Мурзин и весь штаб бригады... Возможно, они знают, где находится генерал...

— Хорошо! Завтра мы прочешем леса вокруг Плоштины. Вас, оберштурмфюрер Хайнеке, я назначаю командиром роты истребительного батальона «Зюйд-Ост». Я сам поеду с вами на эту охоту. А ты, — обратился Скорцени к агенту, — будешь показывать нам дорогу. Утром все соберетесь здесь, в замке Визовицы, и уточним задачу.

Когда Хайнеке и Батя ушли, Скорцени, продумывая завтрашнюю операцию, еще долго расхаживал по роскошным покоям родового замка баронов фон Вальдек, с дорогими фресками на стенах и расписными потолками. За окнами слышались гулкие шаги часовых. Наконец, около двух ночи, он прошел в свою комнату.

Рано утром командиры рот батальона «Зюйд-Ост» и командиры еще нескольких подразделений СС выслушали указания Скорцени. Все было разработано и продумано до мельчайших деталей. Синие стрелы на карте нацелились на село Плоштина со всех сторон.

Совещание длилось всего полчаса. Гестаповцы Злина и эсэсовские команды могли приступить к карательной операции.

Длинная вереница грузовиков и вездеходов вытянулась по дороге из Визовиц. Вскоре колонна разделилась. Часть машин направилась в район села Высокое Поле, другая повернула к городу Тихов, а большинство грузовиков и вездеходов продолжало следовать по проселку на Поздехов. Это были исходные пункты для окружения лесного района вокруг Плоштины.

Подъехав к окраине села, машины остановились. Эсэсовцы выскочили из них и побежали к хатам, где попрятались перепуганные жители. Выбрался из легкового автомобиля и сам Скорцени. Он неторопливо оглядел замершее село. Цепкий его взгляд ухватил в конце опустевшей улицы две одинокие фигуры — мужчину и женщину. Скорцени молча махнул в их сторону снятой с руки замшевой перчаткой.

Через минуту мужчина и женщина стояли перед ним. Это были супруги Рангли — Ладислав и Власта.

— Допросить! — коротко бросил Скорцени.

Но Рангли ничего не знали, да и не могли знать о партизанах. Иозеф Вавра еще вчера увел своих людей в леса. К тому же Рангли были не из этих мест и оказались в селе Плоштины случайно. Но эсэсовцев это не интересовало. Не спасло супругов и то, что документы их были в порядке.

Их избивали. Сначала Скорцени молча наблюдал за этой сценой, но потом ему, очевидно, показалось, что его подручные действуют недостаточно энергично. Он сам начал избивать Ладислава, пока тот, потеряв сознание, не упал на землю. Тогда Скорцени принялся за Власту. Крики ее, казалось, только подзадоривали нацистского палача. Не выдержав избиения, женщина упала рядом с мужем. Скорцени приказал прикончить обоих. Разом прогремело несколько выстрелов.

Между тем кольцо вокруг крестьянских домов Плоштины сжималось все плотнее. Солдаты с рвущимися на поводках овчарками согнали в село всех жителей, работавших в поле. Эсэсовцы врывались в дома и вместе с гестаповцами производили обыски. Но ни партизан, ни оружия обнаружить не удалось.

Неудача привела Скорцени в бешенство: ведь он обещал Карлу Герману Франку, что без особого труда расправится с партизанскими бандами, обещал вызволить из плена генерала фон Мюллера.

— А ну допросите этих скотов! — приказал он гестаповцам, кивая на перепуганных жителей, сгрудившихся на небольшой площадке возле домов. — Если эти свиньи не скажут, где партизаны, мы изжарим их на огне.

Гестаповцы с гиком набросились на людей. Мужчин вырывали из толпы и избивали прикладами. Одному старику отрезали ухо. Но никто и словом не обмолвился о партизанах. Тогда гестаповцы стали избивать женщин. Детский плач и стоны разносились по всей окрестности.

Ничего не добившись, каратели начали поджигать крестьянские хаты.

Они обливали стены домов бензином и чиркали спичками. Над крышами взвились первые языки пламени. Гестаповцы и эсэсовцы старались отличиться перед своим кумиром — Отто Скорцени. Оберштурмбанфюрер, заложив руки за спину, неотрывно смотрел спокойными, насмешливыми глазами на яростные языки пламени, пожиравшие крестьянские дома.

Трое гестаповцев выхватили из толпы селянина Яна Маху и приказали: «Партизанская свинья! Ну, быстро в огонь!» Полуобезумевший от побоев Маху в отчаянии побежал к горящему дому. Под улюлюканье распоясавшихся эсэсовцев он прыгнул в пламя. Вслед ему полетели пули. Потом гестаповцы выволокли из толпы Франтишека Трчку.

— Беги и ты в огонь! Свинья! Партизан! — кричали они, подталкивая его прикладами автоматов.

Но Франтишек Трчка не мог решиться на это. Он упал на колени, начал молить о пощаде. Оберштурмфюрер Гельмут Хайнеке подошел к нему, не торопясь вытащил из кобуры пистолет и выстрелил Франтишеку в голову. Двое эсэсовцев подхватили тело и бросили в бушующее пламя.

Через час из жителей Плоштины в живых осталось немногим более двадцати человек. Они просили палачей сжалиться над ними, призывали на помощь бога. Но торопливые залпы эсэсовских автоматов заставили их замолчать.

На том месте, где минуту назад жались друг к другу испуганные люди, лежала теперь гора трупов. Молодчики Скорцени подхватывали еще не остывшие тела и волокли их в огонь. Кровавые следы тянулись по земле.

Через два часа вместо села Плоштины остались лишь обугленные, дымящиеся развалины. Скорцени не очень огорчило, что в Плоштине не было обнаружено ни одного партизана. Устрашающая карательная операция должна была воодушевить палачей на новые подвиги.

Поделив награбленную добычу, эсэсовцы разместились в грузовиках и вездеходах. Взревели моторы. Колонна двинулась обратно в Злин и Визовицы. За рулем черного, сверкающего лаком «мерседеса», подаренного самим фюрером, восседал оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени.

Отстраненный от должности оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке с радостью принял известие о том, что по указанию статс-секретаря протектората он поступает в распоряжение оберштурмбанфюрера Отто Скорцени. Втайне Хайнеке мечтал с помощью Скорцени вновь добиться расположения своего могущественного шефа.

Но после безуспешного похода в село Плоштина, где каратели так и не обнаружили ни одного партизана, Гельмут Хайнеке понял, что планы его покоятся на зыбкой почве. Один из платных агентов службы безопасности Злина сообщил ему, что завтра утром по дороге в дачный поселок Бунче под Велеградом пойдет грузовая машина с партизанами, переодетыми в форму эсэсовцев. В том месте, где лес подступает вплотную к шоссе, машину должны встретить партизаны, которые приведут с собой пленного немецкого генерала. Этого генерала намереваются перевезти в Голешовский район, куда за ним прилетит самолет русских.

Новая надежда затеплилась в сердце Гельмута Хайнеке. Быстро оценив обстановку, он кинулся к автомобилю. От Злина до замка Визовицы было всего четырнадцать километров.

Стрелка спидометра приблизилась к цифре «сто». Шины «опель-капитана» взвизгивали на поворотах, а Гельмут Хайнеке все поторапливал шофера. Наконец машина влетела на опустевшие улицы Визовиц, миновала площадь и резко затормозила у ворот замка. В окнах второго этажа еще горел свет.

Скорцени и барон фон Вальдек доигрывали очередную партию в шахматы. На этот раз положение Скорцени было критическим. Он только что вынужден был пожертвовать ферзя и начал понимать, что партия проиграна, когда в дверь без стука ворвался Гельмут Хайнеке.

— В чем дело? — еле сдерживая гнев, спросил Скорцени. Он не любил проигрывать. Его угловатые брови вскинулись, покатый лоб сжался в гармошку, шрам на щеке побагровел.

— Господин оберштурмбанфюрер! Исключительно важное сообщение! — выпалил Гельмут Хайнеке.

— Докладывайте! От барона Вальдека у меня нет секретов.

— Есть возможность освободить генерала Мюллера. Завтра утром... — И Гельмут Хайнеке рассказал Скорцени все, что узнал от своего агента.

— Прошу извинить меня, дорогой барон. Как видите, я не смогу закончить эту партию. Отложим ее до завтра. — Скорцени поднялся с мягкого стула и направился к двери.

Оберштурмфюрер Хайнеке последовал за ним. Когда они зашли в комнату Скорцени, тот сразу же подошел к развешенной на стене карте.

— Где это? — спросил он.

Гельмут Хайнеке отыскал город Велеград.

— Вот здесь, господин оберштурмбанфюрер! Если вы разрешите, я позволю себе высказать свои соображения. Мне кажется, что мы должны немедленно оцепить эту местность и захватить бандитов врасплох...

— Поэтому вы и не могли до сих пор с ними справиться, — резко перебил его Скорцени. — Вы действуете в лоб, Хайнеке. А в этом деликатном деле нужна хитрость. Если вы бросите туда подразделения СС, партизаны поймут, что мы в курсе дела. Они не так глупы, как вам кажется. Силой мы ничего не добьемся. Повторяю, нужна хитрость... Когда я проводил операцию «Дуб», мне тоже предлагали использовать силу...

Гельмут Хайнеке давно уже слышал об этой операции. В результате ее Отто Скорцени выкрал из-под ареста итальянского дуче Муссолини и доставил его в Берлин к Гитлеру. А Скорцени продолжал:

— Генерал Штудент советовал использовать крупные силы, чтобы овладеть фуникулером на горе Абруццо, и лишь потом штурмовать вершину горы, где располагался отель, в котором карабинеры содержали под стражей вождя итальянской нации. Я отверг этот сомнительный план. Я отказался от тысячи парашютистов и отобрал всего несколько десятков преданных нашему делу людей. И мы с честью выполнили личный приказ фюрера, — голос Скорцени смягчился. Это были приятные воспоминания. — В данном случае для освобождения генерала Мюллера тоже не потребуются крупные силы. Этим все можно испортить.

А теперь слушайте меня внимательно, Хайнеке. Я немедленно распоряжусь, чтобы ни один автомобиль не был пропущен на дорогу, ведущую к дачному поселку Бунче. У нас достаточно сил, чтобы перекрыть всякое движение. По этой дороге проедет только один грузовик, ваш грузовик, Хайнеке. Я дам вам из батальона «Зюйд-Ост» пятнадцать крепких эсэсманов. Вместе с ними вы заберете у этих бандитов генерала Мюллера и доставите его ко мне, в замок.

— Конечно! Я сделаю все, чтобы выполнить ваш приказ, господин оберштурмбанфюрер!

— Пойдемте, Хайнеке! Я сам отберу людей для этой операции.

Они вышли из комнаты и спустились вниз, где в полутемных мрачных галереях замка размещались головорезы Скорцени.

 

XI

Ежедневно в штаб партизанской бригады имени Яна Жижки приходили связные с донесениями от батальонов и отдельных отрядов. Мурзин и Степанов сами принимали ходоков, подолгу беседовали с ними. Мурзин уже окончательно окреп после ранения. Хорошие вести с фронта радовали и бодрили его. Советские войска освободили территорию Венгрии. Части Советской Армии выбили немцев из столицы Словакии — Братиславы.

Да и сами партизаны наращивали удары по врагу. Иозеф Вавра докладывал, что на аэродроме Брно особой группой чешских патриотов сожжено три немецких истребителя «Фокке-Вульф-190», уничтожено восемьдесят аппаратов Морзе, приготовленных для отправки в Германию. Захвачены трофеи: один тяжелый и три легких пулемета, восемь автоматов и тринадцать винтовок.

Командир первого батальона сообщил, что его люди разоружили в деревне Поздехов сто шестьдесят венгерских солдат и захватили пять тысяч патронов, семьдесят гранат, множество винтовок и автоматов. А в районе города Валашские Мезеричи Честмир Подземный со своими ребятами уничтожил легковую автомашину с немецким полковником и двумя майорами.

Вся тетрадь начальника штаба бригады была испещрена пометками о новых взрывах на вражеских коммуникациях, о нападениях на обозы и отдельные команды гитлеровских войск. Мурзин уже привык к подобным сообщениям. Но донесение из отряда «Ольга» о пленении немецкого генерала фон Мюллера удивило и особенно обрадовало его.

В Киев немедленно была отправлена радиограмма об этом событии. А через несколько часов радисты приняли радиограмму от маршала Малиновского. Командование 2-го Украинского фронта объявляло благодарность партизанам за пленение командира 16-й танковой дивизии немцев и предлагало срочно подготовить генерала Мюллера для отправки на Большую землю.

Второй батальон партизанской бригады имени Яна Жижки во главе со Степановым и штабом Мурзина перебрался к этому времени в леса Голешовского района. Здесь, в районе деревни Луковечки, партизаны выбрали подходящую поляну для приземления самолета, который должен был прилететь за пленным немецким генералом.

Но партизанский отряд «Ольга», где до сего времени содержался генерал-майор фон Мюллер, действовал более чем в ста километрах от деревни Луковечки. Для быстрейшей доставки генерала в штаб Мурзина и была разработана хитроумная операция.

По замыслу командования бригады имени Яна Жижки, группа партизан, переодетых в форму немецких санитаров, должна была приехать на санитарной машине в условленное место встречи с отрядом «Ольга» и, приняв усыпленного и перебинтованного до неузнаваемости немецкого генерала, доставить его к Мурзину. Агент, донесший Гельмуту Хайнеке о готовящейся операции, допустил неточность: в его донесении говорилось о грузовике, а не о санитарной машине.

В назначенный день, около семи часов утра, взвод Матоушека занял дачный поселок Бунче, находившийся вблизи шоссе. Вооруженные партизаны расположились в сторожевых дзотах, выкопанных еще немцами в ту пору, когда в дачном поселке размещалась какая-то воинская часть. Под усиленным караулом в поселок доставили генерала Мюллера. Приняв, таким образом, необходимые меры предосторожности, партизаны приготовились к встрече санитарной машины.

В томительном ожидании время тянулось нестерпимо медленно. Моросил мелкий, но по-весеннему теплый дождь. Прошло уже более двух часов, и за все время на дороге не показалось ни одного автомобиля. Решив, что группа партизан, которая должна была приехать за генералом, могла перепутать место встречи, Матоушек приказал рядовому Млынеку проехать на велосипеде по шоссе в направлении к Здоункам, откуда ожидалась санитарная машина. Но не успел Млынек скрыться из глаз, как со стороны Велеграда показался грузовик.

«Быть может, они не достали санитарную и едут на грузовике», — подумал Матоушек. Он неотрывно следил за вахмистром сельской полиции Выкидалом, которого заранее выставил у перекрестка дорог. Тот должен был сообщить прибывшим, куда им следовать за пленным генералом.

Вахмистр Выкидал уже давно сотрудничал с партизанами. Облаченный в соответствующую форму, он имел право проверять машины, проезжающие по шоссе. Проверка документов была обычным делом на дорогах Моравии, и потому вахмистр полиции не мог вызвать подозрений у случайных проезжих.

Грузовик, не сбавляя скорости, приближался к перекрестку дорог. Вахмистр Выкидал вышел на середину шоссе и поднял руку. Машина замедлила бег и остановилась в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от партизанских позиций. В ее кузове Матоушек разглядел солдат со знаками войск СС. Выкидал подошел к кабине. Офицер, сидевший рядом с водителем, распахнул дверцу и предъявил документы. Глянув на них, вахмистр Выкидал по-военному вытянулся в струнку, вскинул руку в фашистском приветствии...

Но как только грузовик тронулся с места, Выкидал сделал партизанам условный предостерегающий знак, мигом прыгнул в придорожную канаву и распластался в ней. По сигналу Матоушека партизаны ударили по немцам со всех сторон. До машины оставалось не больше тридцати метров, когда в нее полетели гранаты. Все это произошло так быстро, что шофер не успел даже затормозить. Грузовик съехал в кювет и завалился набок. Уцелевшие эсэсовцы укрылись за ним и открыли ответный огонь из пулемета. Гулкое эхо выстрелов перекатывалось в густых Хржибских лесах.

Короткими перебежками партизаны приблизились к перевернутому грузовику и в упор расстреливали фашистов. Ни один из них не успел бежать с поля боя. На мокром от дождя асфальте и возле шоссе остались лежать семнадцать мертвых эсэсовцев из прославленного батальона Скорцени. Вместе с ними закончил свой жизненный путь и бывший начальник службы безопасности города Злин оберштурмфюрер СС Гельмут Хайнеке.

А партизаны Матоушека ушли с поля боя, увешанные трофейным оружием. Так и не дождавшись санитарной машины, которую гитлеровцы вместе с другими случайными автомобилями задержали у въезда на это шоссе, они направились на основную базу отряда к деревне Селаш.

В центре партизанской колонны понуро шагал генерал фон Мюллер. Его вели обратно в лесной подземный бункер «Королевский стол», который предоставил в распоряжение партизан лесничий Станислав Ганек. Этот бункер был хорошо замаскирован и настолько просторен, что в нем с удобствами разместилась и вся охрана плененного генерала.

В двадцатых числах апреля партизанские разведчики доложили Мурзину и Степанову о трагедии, разыгравшейся в селе Плоштина. Стало известно, что карательной операцией в селе руководил огромного роста эсэсовский офицер с большим рубцом во всю щеку. По данным разведки, фамилия его была Скорцени и разместился он вместе с командой карателей в замке барона фон Вальдека в Визовицах.

В ту пору события на фронте развивались с неимоверной быстротой. Советские войска устремились к столице фашистской Германии — Берлину. И Мурзин считал, что настало время для еще более решительных партизанских действий. Он предложил атаковать родовой замок барона фон Вальдека крупными силами, захватить там Скорцени и судить его партизанским судом.

В штабе бригады имени Яна Жижки состоялось короткое совещание. Узнав о зверствах карателей в селе Плоштина, партизанские командиры единодушно постановили отомстить за безвинно погибших селян. Тут же наметили ряд ударов по эсэсовским командам и полицейским участкам. Но главный удар решено было нанести по замку барона.

На подготовку к этой крупной операции Мурзин дал всего два дня. За это время Степанов связался с подпольщиками Злина и Визовиц. Мурзин собрал партизан и лично распределил задачи между подразделениями. Для отвлечения внимания немцев от района Злин — Визовицы он направил одну партизанскую роту к городу Преров. Эта рота под командованием младшего лейтенанта Толстого должна была ворваться ночью в город Преров и удерживать его как можно дольше.

В эту же ночь комиссар Степанов с другой ротой партизан должен был атаковать небольшой гарнизон карателей в соседнем населенном пункте. А Мурзин с основными силами партизанской бригады намеревался к утру с боем взять город Визовицы и овладеть замком барона фон Вальдека.

Операцию решили начать в ночь на 1 мая.

Весна уже была в разгаре. Зацвели черешневые и вишневые сады. Солнце с каждым днем пригревало все сильней. И так же неотступно, как весна, приближалась окончательная победа.

В самый канун первомайского праздника стало известно, что советские воины ворвались в Берлин и ведут напряженные бои на его улицах.

В приподнятом настроении отправились партизаны бригады имени Яна Жижки на выполнение задуманной операции.

Первым отличился капитан Степанов. На околице населенного пункта, куда он привел своих партизан, их встретила восемнадцатилетняя подпольщица Милка Чешкова, служившая прачкой в небольшом гарнизоне карателей. Она сообщила, что с наступлением темноты немцы собрались в солдатское кино.

Воспользовавшись тем, что двенадцать партизан были одеты в немецкую форму, Милка Чешкова провела их в помещение, где начался просмотр кинофильма. Когда те скрылись за дверью, двое партизан ворвались в кинобудку и зажгли свет.

В зале тускло засветилась электрическая лампочка. Перед экраном немцы увидели шеренгу незнакомых солдат, которые стояли, направив в зал приготовленные к бою автоматы.

— Хенде хох! — властно крикнул Степанов.

Каратели нехотя подняли руки. Один из унтер-офицеров потянулся рукой к кобуре с пистолетом, но автоматная очередь тут же пригвоздила его к скамье. Перепуганные каратели, полагавшие до этого, что все происходящее — всего лишь шутка их товарищей, ринулись к выходу. В спины им ударили автоматные очереди. Так сорок два гитлеровских солдата в последний раз в жизни побывали в кино.

А в полночь партизанская рота младшего лейтенанта Толстого ворвалась в город Преров. Без особых потерь партизаны захватили городскую радиостанцию и передали по городу ложное сообщение о капитуляции фашистской Германии. В результате к рассвету около полутора тысяч солдат и офицеров немецкого гарнизона в Прерове сложили оружие и сдались в плен партизанам.

Этим оружием младший лейтенант Толстой вооружил местных патриотов. В городе Преров началось народное восстание. На прилегающем к городу аэродроме партизаны захватили пятнадцать исправных самолетов-истребителей, восемь бронеавтомобилей и тридцать семь грузовиков.

На подавление восставших германское командование группы армий «Центр» бросило к Прерову регулярные части. Из окрестностей Злина, Всетина, Брно потянулись к восставшему городу колонны автомашин с войсками и техникой. На улицах Прерова разгорелись ожесточенные бои. В течение всего дня партизаны Толстого и местные жители удерживали город в своих руках. Баррикадные бои продолжались до поздней ночи. Но силы были слишком неравны. В ночь на 2 мая младший лейтенант Толстой вынужден был отдать приказ об отходе и увел своих партизан вместе с восставшими в горы.

Но перед уходом партизаны успели уничтожить самолеты на преровском аэродроме, а из городского банка забрали с собой всю обнаруженную там валюту.

А в это самое время основные силы партизанской бригады под командованием Мурзина штурмовали родовой замок барона фон Вальдека.

По разработанному плану батальон Василия Лавришева отрезал пути отхода из города Визовицы. Отряды Мурзина ворвались на улицы города и с боем продвигались к замку.

Девять часов продолжалось это кровопролитное сражение. Не выдержав натиска партизан, гитлеровцы оставили улицы города и укрылись за толстыми каменными стенами замка.

Подтянув силы, Мурзин повел партизан на штурм почти неприступных стен. Но немцы сопротивлялись с ожесточением обреченных. И чем яростнее они сопротивлялись, тем с большим воодушевлением атаковали их партизаны. Когда же несколько партизан сумели подложить взрывчатку под стеной замка и после гулкого взрыва в стене образовалась брешь, гитлеровцы не выдержали. Подняв руки, они выходили из своих убежищ и сдавались.

С группой партизан Мурзин кинулся в покои замка в надежде захватить самого Скорцени. В одной из комнат второго этажа он обнаружил перепуганного до смерти старого барона фон Вальдека. Но Скорцени так и не удалось поймать. Начальник главного управления имперской безопасности Кальтенбруннер, находившийся в «Альпийской крепости», назначил Скорцени на пост начальника военного управления имперской безопасности. И еще за сутки до партизанского штурма Визовиц обер-диверсант Гитлера Отто Скорцени срочно покинул гостеприимный кров барона фон Вальдека и укатил на своем черном «мерседесе» из Визовиц в Австрию, чтобы приступить к исполнению своих новых обязанностей.

Так всего за несколько дней до окончания второй мировой войны оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени стал руководителем всего военного аппарата секретной службы СС. Отныне он уже официально принадлежал к самому высшему кругу эсэсовской элиты.

По приказу Кальтенбруннера он рыскал по горным ущельям «Альпийской крепости» в поисках надежных убежищ, в которых необходимо было упрятать ящики с совершенно секретными документами государственной важности. Банда палачей скрывала следы своих преступлений.

В боях за Визовицы партизаны уничтожили более двухсот гитлеровцев. Трупы немецких солдат валялись на улицах города и возле древних стен замка. А тех, кому удалось бежать из города, перехватили на дорогах партизаны батальона Василия Лавришева. Около сорока эсэсовцев было захвачено в плен.

Когда их привели в партизанский лес, с востока уже доносился отдаленный гул артиллерийской канонады — советские войска приближались к партизанским становищам, разбросанным в районе Злина и Всетина.

Разгоряченный недавним боем Мурзин и Степанов, успевший вернуться после проведенной операции, спустились в штабной бункер. Они еще не решили, что делать с пленными эсэсовцами, и собирались обсудить этот вопрос.

Неожиданно за порогом послышались глухие беспорядочные выстрелы. Выскочив из бункера, Мурзин и Степанов увидели, как разбегаются по лесу пленные немцы.

— В погоню! Чтобы ни один не ушел! — крикнул Мурзин, вскидывая автомат.

Но партизаны и сами уже припустились вслед за удиравшими. Лесная чаща наполнилась трескотней автоматных очередей, одиночными винтовочными залпами.

Бежавший впереди Мурзина Степанов неожиданно взмахнул руками и, споткнувшись, ткнулся лицом в землю.

Мурзин подбежал к другу. Степанов лежал на спине лицом вверх. Широко открытые глаза его смотрели в небо, посиневшие губы вздрагивали.

— Иван, родной! Как же это? — в отчаянии проговорил Мурзин.

— Прощай, Юрка! Не поминай лихом, — прохрипел Степанов. Он уже не в силах был приподнять голову. Широко открытые глаза его начала заволакивать мутная пелена. Это была смерть. За четыре года Мурзин не раз видел, как она приходит.

Партизаны толпой сгрудились вокруг комиссара. Кто-то, с силой рванул на нем гимнастерку. Скорей остановить кровь, перевязать рану! Но все старания были напрасны.

Печальным взором оглядел Мурзин сбежавшихся партизан. Рядом с ним стояла его недавняя спасительница Надя Струкова. Взгляды их встретились. Не в силах сдержаться, Надя шагнула к Мурзину и разрыдалась.

Какое-то нежное чувство шевельнулось в душе Мурзина. Он подошел к девушке, невольно снял руку с висевшего на груди автомата и нежно стал гладить разметанные шелковистые волосы на ее голове.

Уже давно прекратились выстрелы в партизанском лесу. Тяжело дыша, подходили все новые и новые люди, возвращавшиеся после погони за бежавшими немцами, а Мурзин все не мог оторвать взгляда от погибшего друга.

— Товарищ командир! Ни один не ушел. Всех уложили, — доложил кто-то из партизан, прервав тягостное молчание.

Мурзин словно очнулся от глубокого сна.

— А как же могло случиться, что они разбежались? — спросил он и суровым взглядом обвел партизан.

— Они часового ножом прикончили и побежали в разные стороны, — сказал русский партизан лет сорока, из бывших военнопленных, и кивнул в сторону дерева, возле которого лежал труп часового.

— Мы их наскоро обыскивали. Оружие отобрали, карманы сверху прощупали, а у кого-нибудь небось за голенищем нож оказался. Вот и расплачиваемся, — добавил кто-то из толпы, окружившей Мурзина.

— И какого человека потеряли!

— Душа был человек!

Капитана Степанова похоронили с партизанскими почестями. Могилу отрыли на склоне высокой горы, с которой хорошо просматривались просторные луга и долины Моравии. Не раз приходил сюда раньше Мурзин вместе со своим комиссаром. Глядя на убегающую к горизонту долину, Степанов частенько говаривал: «Если не доживу я, Юра, до светлого дня нашей победы, если придется сложить здесь голову, то пусть меня похоронят на этой горе».

Партизаны выполнили завет своего комиссара. Прогремел троекратный салют. А Мурзин стоял у могилы боевого друга и вспоминал о суровых днях, проведенных с ним вместе в этих чужих, но ставших родными горах.

Первого мая наступающие с фронта части Советской Армии ворвались в Велеград. Вместе с ними в освобожденный город вошли и партизаны отряда «Ольга». Сюда же из лесного убежища перевели и пленного генерал-майора фон Мюллера. Его должны были передать в руки советского командования.

В местном монастыре, где расположился пленный под неусыпной охраной партизан, Матоушек сам почистил генеральский мундир и фуражку с фашистской кокардой. Он считал, что, чем наряднее будет выглядеть генерал Мюллер, тем значительнее покажется и сам факт его пленения.

А бывший командир 16-й танковой дивизии нервничал. Он с раздражением воспринял сообщение партизан о том, что его просьба о передаче в руки английской или американской армии не принята во внимание. Генерал фон Мюллер имел, видимо, основания бояться встречи с советским командованием. Ведь за все злодеяния, совершенные им на оккупированной советской земле, ему предстояло держать ответ перед советским правосудием.

Во второй половине дня в Велеград приехали представители штаба 2-го Украинского фронта, которым Маршал Советского Союза Малиновский поручил принять от партизан пленного генерал-майора фон Мюллера.

Бедный Иозеф Матоушек никогда не думал, что ему придется отчитываться почти за каждую пуговицу на генеральском мундире, за каждую царапину на теле фашиста. Ему казалось, что легче было захватить этого генерала в плен, чем разобраться в целой кипе исписанных протоколов. Но вскоре все формальности были закончены. Генерал-майор фон Мюллер любезно распрощался со своими конвоирами и, перейдя под охрану трех советских офицеров, отправился вместе с ними в штаб 2-го Украинского фронта.

Часы на башне Лоретты гулко пробили шесть раз. Послышался мелодичный перезвон колокольчиков. Первые лучи восходящего солнца уже коснулись верхних этажей Чернинского дворца, а статс-секретарь протектората Карл Герман Франк все еще не ложился спать. Он медленно подошел к окну и, откинув штору, оглядел пробуждающийся город.

Мрачные мысли одолевали его. Еще вчера вечером его ошеломила неожиданная весть о самоубийстве обожаемого фюрера. Со смертью Гитлера рушились последние надежды. Союзные войска рассекли великую Германскую империю на две части. Где-то на севере адмирал Дениц формирует новое правительство. На юге Герман Геринг пытается наладить прямые контакты с союзным командованием англо-американских войск. А в «Альпийской крепости» орудует Кальтенбруннер.

Карл Герман Франк решил не испытывать больше судьбу. Он вызвал адъютанта и приказал привести в кабинет своего личного парикмахера. Настала пора изменить внешность и покинуть просторные залы Чернинского дворца. Причем сделать это нужно как можно скорее. На узеньких улочках чешской столицы раздались первые выстрелы восставших.

Чтобы выиграть время, Карл Герман Франк отдал распоряжение начать переговоры с повстанцами.

— Восстание в Праге должно быть подавлено всеми средствами, — распорядился генерал-фельдмаршал фон Шернер, к которому перешла теперь вся полнота власти на территории протектората.

— Конечно! — ответил ему начальник штаба группы армий «Центр» генерал Нацмер.

И с трех сторон двинулись немецкие войска к восставшей Праге. Столице Чехословацкой Республики и ее жителям угрожала гибель. Но танкисты маршала Конева уже спешили на помощь чешским патриотам.

А война все еще продолжалась. И хотя советские воины разгромили фашистские армии, оборонявшие Берлин, и овладели столицей Германии, в Чехии и Моравии миллионная армия генерал-фельдмаршала Шернера сопротивлялась с прежним упорством. И вместе с советскими регулярными войсками мужественно сражались с врагом бойцы партизанской бригады имени Яна Жижки.

5 мая они первыми ворвались на улицы Всетина. Букетами цветов, приветственными возгласами встретили их жители освобожденного города. Казалось, дружеским объятиям не будет конца. Но партизан ждали новые битвы. Земля Чехии и Моравии стонала еще под пятой озверелых фашистов.

Соединившись с частями Советской Армии, Мурзин повел своих партизан на запад, к Злину и Праге. В скоротечном бою сопротивление немцев в долине Злина было сломлено. На улицы города на встречу со своими освободителями высыпали ликующие толпы горожан. И опять цветы и объятия, объятия и цветы. Казалось, само майское солнце скатилось на праздничные улицы Злина.

А к вечеру на центральной площади города состоялся парад войск, освободивших Злин от оккупантов. Вместе с солдатами регулярных частей Советской Армии в торжественном строю стояли и партизаны бригады имени Яна Жижки. Их колонну возглавлял бородатый, невысокого роста командир Даян Баянович Мурзин. Радостно поблескивали его глаза, руки замерли на вороненой стали автомата.

Он оглядывал лесистые горы Моравии, возвышавшиеся вокруг освобожденного города, и вспоминал погибших товарищей — партизан, отдавших молодые жизни за торжество общей победы. За громовыми раскатами духового оркестра, за шумным гомоном многотысячной толпы ему вдруг явственно послышался мягкий, дружеский голос Яна Ушияка:

«Юрий-братор! Наша земля встретит вас, как самых дорогих гостей. Мы ведь братья в этой борьбе с фашизмом».

— Как жаль, что не дожил ты, Ян, до этого весеннего, солнечного дня. До этого дня победы! — прошептал Мурзин, вглядываясь в многоликую бушующую толпу.

И конечно же не думал тогда советский офицер Даян Баянович Мурзин, уроженец далекой Башкирии, что именно эту площадь назовут благодарные жители Злина его именем.

Если вам доведется побывать в Чехословацкой Социалистической Республике, обязательно посетите город Готвальдов (во время войны он назывался Злином), пройдите на площадь имени майора Мурзина и молча постойте возле величественного памятника Партизану. Пусть этот монумент напомнит вам о суровых годах войны с фашизмом, о мужестве и бесстрашии народных бойцов, о тех, кто отдал жизнь за то, чтобы жили на земле мы с вами.

А местные жители не забыли легендарного командира партизанской бригады имени Яна Жижки. Пачки писем следуют из Чехословакии в СССР, в город Уфу, где живет и работает ныне Даян Баянович Мурзин. Чешские и словацкие ветераны войны, бывшие партизаны, часто приглашают Мурзина к себе в гости. И почти ежегодно Даян Мурзин навещает своих боевых товарищей.

Он ныне почетный гражданин восьми чехословацких городов, награжден многими орденами Чехословацкой Социалистической Республики.

Слава тебе, советский человек, поднявшийся, словно орел, над лесными вершинами Бескидских гор!

Генрих Гофман