История не знает примера такой войны, как мировая война 1914   1918 годов. В то же время история не знает примера такой путаницы, какая возникла в связи с вопросом о причинах, вызвавших мировую войну. Последнее тем более удивительно, что великая война застала высококультурное, просвещенное, политически развитое человечество и что причины мировой войны в сущности ясны и определенны. Поэтому кажущаяся запутанность июльского кризиса 1914 года не может никого ввести в заблуждение. Тогдашний обмен телеграммами между кабинетами великих держав и монархами, устные переговоры государственных и общественных политических деятелей с влиятельными представителями Антанты   все это, конечно, было чрезвычайно важно в связи с тем огромным значением, какое придавалось тогда почти каждому слову того или иного ответственного деятеля и каждой написанной или переданной по телеграфу строчке. Но основные причины войны от этого не изменяются. Они прочно установлены, и не надо бояться их вскрывать, спокойно и деловито высвобождая из запутанного клубка событий, предшествовавших началу войны.

Общее положение Германской империи складывалось в довоенное время блестяще. Именно поэтому становилось все более затруднительным ее положение на международной арене. Небывалый подъем промышленности, торговли и международных связей содействовал благосостоянию Германии. Кривая нашего развития все время шла вверх. Связанное с этим мирное завоевание значительной части мирового рынка соответствовало усердию и успехам немцев и должно было принадлежать им по справедливости. Но это не могло быть приятно более старым мировым государствам, в особенности Англии, что вполне естественно и не содержит ничего удивительного. Никому не доставляет радости обнаруживать, что вдруг у него под боком расположился конкурент и надо спокойно смотреть, как старая клиентура переходит к нему. Поэтому недовольство Англии успехами Германии на мировом рынке не может вызвать у меня никаких упреков в адрес Британской империи.

Если бы Англия сумела сбить или уничтожить немецкую конкуренцию, применяя более совершенные методы торговли, то это было бы ее правом, против которого нельзя ничего возразить. Наиболее сильный и ловкий и выиграл бы игру. В жизни народов нельзя считать предосудительным то, что в мирном соревновании состязаются на пользу своих народов два государства, пуская в ход одинаковые мирные средства, но применяя при этом разную степень энергии, смелости и организаторского таланта. Совершенно иначе обстоит дело, когда одна из состязающихся сторон, видя, что положению ее на мировом рынке грозит опасность из-за работоспособности, успехов и более совершенных торговых методов другой стороны, выступает против своего конкурента и, не умея состязаться с ним мирным путем, пускает в ход насилие, т. е. отказывается от мирных средств и прибегает к военным.

Наше международное положение еще больше затруднялось из-за того, что мы были вынуждены строить флот для защиты нашего благосостояния, которое в немалой степени базировалось на 19 миллиардах ежегодного германского экспорта и импорта. Предположение, будто мы строим флот для того, чтобы напасть на английские морские силы, далеко превосходившие наши, и уничтожить их, является абсурдным, ибо при фактическом соотношении сил на море мы не могли бы победить англичан. На мировом рынке мы все равно двигались вперед в соответствии с нашими планами, и в этом отношении нам не на что было жаловаться. Зачем же нам надо было ставить на карту плоды нашей мирной работы?

Во Франции с 1871 года заботливо лелеяли идею реванша. И в беллетристике, и в политической и военной литературе, в офицерском корпусе, в школах, в различных общественных организациях, в политических кругах   всюду эта идея культивировалась во всевозможных вариациях. Я могу понять это настроение. Исходя из здоровой национальной точки зрения, следует в конце концов признать, что для всякого народа гораздо почетнее желание уничтожить плоды нанесенного ему поражения, чем молча проглотить его. Но Эльзас-Лотарингия уже в течение многих столетий была коренной немецкой областью. Она была в свое время захвачена Францией, а в 1871 году мы взяли ее обратно, как принадлежащую нам по праву. Поэтому война с целью реванша, предпринятая для завоевания исконно немецкой области, была незаконной и антиморальной. Уступка с нашей стороны в этом вопросе явилась бы пощечиной и нашему национальному чувству, и чувству законности вообще. Поскольку Германия никогда не могла согласиться на добровольное возвращение Франции Эльзас-Лотарингии, французская мечта о реванше могла быть осуществлена лишь победоносной войной, которая должна была продвинуть французские границы до левого берега Рейна. Германия же, наоборот, не имела никаких причин ставить на карту свои завоевания 1871 года. Она должна была, несомненно, стремиться сохранить мир с Францией, тем более что объединение держав, направленное против германо-австрийского двойственного согласия, выступало все более отчетливо.

В России дела складывались так, что мощная царская империя стремилась к выходу в южные моря. Это стремление естественно, и его нельзя осуждать. Помимо того, вражда, возникшая между Россией и Австрией главным образом из-за Сербии, затрагивала в то же время и Германию постольку, поскольку последняя была в союзе с Австро-Венгрией. К тому же в царской России постоянно происходило внутреннее брожение. Поэтому каждое царское правительство считало полезным держать наготове опасность внешних конфликтов, чтобы иметь возможность в любое время отвлекать народ внешними затруднениями от внутренних проблем, создавая, таким образом, клапан для разряжения сгущенной политической атмосферы внутри страны. Огромная потребность России в займах покрывалась почти исключительно во Франции. В Россию перешли свыше 20 миллиардов французских золотых франков, расходованием которых Франция отчасти сама и распоряжалась. При этом имелось в виду использовать французские займы исключительно для стратегических мероприятий, направленных к подготовке войны. Золотой цепью французских миллиардов царская империя не только была прикована к Франции в финансовом отношении, но и связала себя с французской идеей реванша.

Таким образом, в конечном счете Англия, Франция и Россия, как видно, по разным причинам преследовали одну общую цель   сломить Германию. Англия, руководимая в своей вражде к Германии мотивами торгово-политического характера, Франция   жаждой реванша, Россия, спутница Франции,   соображениями внутренней политики и желанием пробиться к южным морям. Эти три великие державы должны были встретиться на одном пути. Объединение всех этих устремлений для общих планомерных действий против Германии мы и называем политикой окружения.

В связи с этим нельзя не учесть значение только недавно ставшего известным и детально рассмотренного мною в главе «Гогенлоэ» «gentleman’s agreement» (джентльменского соглашения), о котором я во время моего царствования вообще ничего не знал. Услышав о нем, я тотчас же осведомился о подробностях у г-на фон Бетмана. Он несколько уклончиво ответил мне в письме, что кое-что в этом духе действительно имеется в документах Министерства иностранных дел. Тогдашний немецкий посол в Вашингтоне фон Голлебен действительно конфиденциально донес как-то об этом «gentleman’s agreement», но не сообщил источника своей информации. Поэтому Министерство иностранных дел не придало никакого значения всему этому делу, и мне о нем не сообщили. Таким образом, «gentleman’s agreement» фактически не оказало никакого влияния на политику Германии. Оно, однако, доказывает, что англосаксонский мир еще в 1897 году сомкнулся против нас, и вскрывает в то же время причины многих затруднений германской политики. «Gentleman’s agreement» объясняет также поведение Америки во время войны.

Зато об «Entente cordiale», его целях и причинах возникновения мы, напротив, очень хорошо знали, и именно оно имело решающее значение для определения направления всей нашей внешней политики.

Группировка Англии, Франции и России, т. е. трех сильнейших великих держав, заставила Германию сделать для себя лишь один политический вывод: надо во что бы то ни стало избежать решения вопроса о будущем Германии силой оружия до тех пор, пока мы в хозяйственном, военном, морском и национально-политическом отношении не завоюем себе такое реальное международное положение, что нашим противникам придется отказаться от риска проводить насильственную политику по отношению к нам и предоставить нам ту долю участия в хозяйственном мировом строительстве, которую мы заслуживаем.

Мы не хотели и не могли ставить на карту наше благосостояние, с таким трудом добытое. Таким образом, выросло следующее противоречие: цели Антанты могли быть достигнуты лишь посредством войны, Германия же могла добиться своих целей, только избежав войны. Об этом основном факте следует всегда помнить: он имеет гораздо более решающее значение, чем все остальное. Поэтому я здесь не вхожу в более детальное рассмотрение вопроса о возникновении войны, не касаюсь бельгийских или других донесений и телеграмм накануне войны. Основательная разработка этих исторических деталей   дело исторического исследования.

Мы правильно оценили свое положение и действовали соответствующим образом.

Мы всячески стремились к сближению с Англией. В свое время мы согласились на требование ограничить военно-морское строительство, о чем я уже говорил, описывая посещение Берлина Гальданом. Я пытался при этом использовать свои родственные связи в Англии. Все было напрасно. Деятельность короля Эдуарда VII объясняется прежде всего именно тем, что он был англичанином и стремился осуществить планы своего правительства. Немалую роль при этом сыграло политическое честолюбие короля, вступившего на престол лишь в немолодом возрасте. Мы во всяком случае делали все возможное, чтобы пойти навстречу Англии. Это было тщетно, ибо цифры германского экспорта росли. Мы же, понятно, не могли ограничить свою внешнюю торговлю только для того, чтобы сделать приятное Англии. Это уже значило бы требовать от нас слишком многого.

При обсуждении нашей политики по отношению к Англии всячески критикуется тот факт, что мы в свое время отклонили предложение английского министра колоний Чемберлена об англо-германском союзе. Однако, если внимательно присмотреться, то это дело рисуется совершенно в ином виде, чем его стремились представить. Во-первых, Чемберлен привез письмо английского премьера лорда Солсбери Бюлову, в котором лорд Солсбери давал понять, что Чемберлен действует лично от себя, а не от имени всего английского кабинета. В этом можно было видеть вполне допустимый дипломатический ход со стороны английского правительства, оставлявший свободу действий английскому кабинету, который, как известно, зависит от парламента. Однако впоследствии выяснилось, что либеральная партия в Англии относилась тогда к идее англо-германского союза отрицательно. И все же Бюлов с моего согласия вступил в детальные переговоры с Чемберленом, так как приходилось иметь в виду, что мы, быть может, имеем дело лишь с обычным, охотно практикуемым в Лондоне дипломатическим ходом: послав вперед с определенной миссией Чемберлена, английский кабинет все же хотел сохранить за собой полную свободу действий. Переговоры Бюлова с Чемберленом определенно выяснили, что англо-германское соглашение предполагалось направить против России. Чемберлен недвусмысленно говорил о войне, которую предполагалось объявить России после заключения англо-германского соглашения. Граф Бюлов в полном согласии со мной вежливо, но решительно отклонил эту попытку со стороны англичан нарушить европейский мир. Он поступил совершенно в духе великого канцлера. Ибо князь Бисмарк отчеканил свой взгляд на англо-германские отношения в следующем метком изречении, которое я сам неоднократно слыхал в бисмарковском семейном кругу: «Германия никогда не должна стать шпагой Англии на континенте». Мы, таким образом, последовательно проводили лишь нашу старую внешнюю политику, отклоняя всякое предложение, которое могло вызвать войну, не преследующую цели обороны родной страны. Отклонение предложения Чемберлена является доказательством миролюбия Германии.

С Францией мы пытались установить удовлетворительные отношения. Это было трудно, так как французы считали нас своими непримиримыми врагами и потому что мы не могли выполнить французских требований, связанных с идеей реванша. Мы мирно ликвидировали марокканский конфликт   ни один из руководящих деятелей Германии не думал о войне из-за Марокко. Именно из-за своего миролюбия мы тогда примирились с тем, что Франция, опираясь на заключенный с Англией тайный договор об обмене Египта на Марокко, нарушила чрезвычайно существенные законные интересы Германии в Марокко. Алжирская конференция уже выявила контуры великой войны. Без сомнения, не очень приятно делать такие политические отступления, какое сделали мы в марокканском вопросе, но германская политика все подчинила великой идее сохранения общего мира.

Стремясь установить хорошие отношения с Францией, мы пробовали прибегать и к актам вежливости, которые, однако, часто истолковывались превратно. Я напомню лишь о поездке в Париж моей матери   вдовствующей императрицы Виктории. Мы ожидали удовлетворительного приема, так как императрица была по рождению английской принцессой и приехала в Париж как художница, чтобы ознакомиться с французским искусством. Я дважды посетил императрицу Евгению, один раз в ее замке «Faruborough», приехав тогда из Альдершота, другой раз   на ее яхте в норвежских водах у Бергена. Этот акт вежливости казался мне само собой понятным, так как я в это время находился поблизости. Посетившие Берлин французский генерал Бонналь и несколько французских офицеров как-то обедали во 2-м гвардейском полку. Я присутствовал на этом обеде и произнес тост за французскую армию. Это, быть может, и было несколько необычно, но мой поступок был продиктован наилучшими намерениями. Я, между прочим, привлекал в Германию французских художников и художниц. Конечно, в большой политике все это имело малое значение, но, во всяком случае, все эти факты свидетельствуют о наших добрых намерениях.

В отношении России я проявлял чрезвычайные старания для поддержания дружбы с ней. Мои уже опубликованные письма, характеризующие мое отношение к России, разумеется, никогда не посылали без ведома рейхсканцлеров, а всегда с их согласия, часто даже по их инициативе. При Александре III Россия, конечно, никогда не вступила бы в войну с Германией, ибо он был достаточно устойчивым человеком. Император Николай II, наоборот, был человек слабый и колеблющийся. В его глазах был прав тот, кто последним уходил от него; этим последним я, естественно, мог быть не всегда. И по отношению к царю Николаю II я делал все возможное, чтобы восстановить традиционную дружбу между Германией и Россией, к чему, кроме соображений политического характера, меня побуждало обещание, данное мной моему деду на его смертном одре. Я неоднократно самым настойчивым образом советовал царю осуществить либеральные реформы и созвать так называемый Великий земский собор, существовавший еще при Иване Грозном. У меня, конечно, не было намерения вмешиваться во внутренние русские дела. Я хотел лишь в интересах Германии устранить опасность внутреннего брожения, часто приводившего, как я уже говорил выше, к внешним конфликтам. Я хотел содействовать устранению военной опасности, таившейся во внутриполитической ситуации в России. Я делал такие попытки еще и потому, что, поступая так, я оказывал одновременно услугу царю и России. Царь не послушал моего совета и создал новую Думу, которая оказалась совершенно не способной выполнить возложенные на нее задачи. Если бы царь, по моему совету, созвал старый Земский собор, то он обеспечил бы себе личное общение со всеми представителями своего обширного государства и восстановил полное доверие между царем и народом.

Когда Николай II решился начать войну с Японией, я уверил его, что сохраню полный нейтралитет и не причиню ему в тылу никаких неприятностей. Германия сдержала свое слово. Когда война приняла не тот оборот, какого ожидал царь, и обе армии, русская и японская, в течение многих недель стояли одна против другой в обстановке военного затишья, в Берлин приехал юный брат царя   великий князь Михаил. Князь Бюлов, бывший тогда канцлером, попросил меня осведомиться у великого князя, как, собственно, обстоят русские дела, ибо он, Бюлов, получил плохие известия и полагает, что для России пришла, наконец, пора прекратить войну. Я взял на себя это поручение. Великий князь явно почувствовал облегчение, когда я заговорил с ним откровенно. Он подтвердил, что дела России плохи. После этого я высказал свое мнение, что царь должен немедленно заключить мир, ибо ненадежность войск и офицерского корпуса, о чем сообщил мне великий князь, представляется мне столь же опасной, как и возобновившееся брожение внутри страны. Великий князь Михаил был благодарен мне за то, что я дал ему возможность откровенно поговорить со мной. Царь, как всегда, колеблется, сказал великий, князь, но он должен заключить мир, что он и сделает, если я ему дам такой совет. Великий князь попросил меня дать ему с собой письмо царю в этом духе. Я набросал черновик английского письма царю Николаю II, отправился с ним к Бюлову и, осведомив его о сообщениях великого князя, показал черновик моего письма. Бюлов поблагодарил меня за то, что я выполнил его поручение; посылку письма царю он нашел целесообразной. Великий князь, договорившись обо всем с русским послом в Берлине графом Остен-Сакеном и несколько раз поблагодарив меня, уехал к царю, который после этого и начал мирные переговоры. При встрече со мной граф Остен-Сакен сказал, что я оказал большую услугу Николаю II и России. Я был рад тому, что мои старания были по достоинству оценены, и мог, следовательно, надеяться, что они послужат восстановлению хороших отношений. Своей тактикой в данном случае я в то же время предотвращал опасность проникновения в Германию русской революции, которая могла начаться во время русско-японской войны. Германия не встретила благодарности, но наше поведение во время русско-японской войны остается доказательством нашего миролюбия.

Духом такого же миролюбия был проникнут и выдвинутый мною проект соглашения в Бьерке (июль 1906 года). Проект этот имел в виду заключение договора между Германией и Россией о совместных действиях, но оставлял полную возможность примкнуть к соглашению как союзникам этих держав, так и другим государствам. Проектируемый договор, однако, не был ратифицирован из-за противодействия со стороны русского правительства (группа Извольского).

Остается еще сказать несколько слов об Америке. Несмотря на упомянутое уже «Gentleman’s agreement», устанавливавшее принципиальное решение Америки в случае мировой войны выступить на стороне Англии и Франции, Америка все же не принадлежала к основанной королем Эдуардом VII по инициативе его правительства «Entente cordiale». Америка, насколько это можно было до сих пор проследить, не участвовала в возбуждении пожара мировой войны. Неприязненный ответ, полученный в начале войны германским правительством от президента Вильсона, вероятно, был связан с «Gentleman’s agreement», но нет никакого сомнения в том, что вступление Америки в войну и снабжение ею Антанты огромным количеством вооружения и прочих военных припасов в значительной степени уменьшили шансы центральных держав на успешное окончание войны. Несмотря на это, необходимо избегать по отношению к Америке всякой критики, основанной на чувстве; в мировой политике следует считаться лишь с реальными факторами. Америке (несмотря на «Gentleman’s agreement») предстоял свободный выбор: либо остаться нейтральной, либо вступить в войну на нашей или на вражеской стороне. Нельзя упрекать какое-либо государство за его суверенное решение о войне или мире, поскольку это решение не стоит в противоречии с твердыми договорами. Такое нарушение точно зафиксированных договоров в данном случае не имело места. Необходимо все же отметить, что Джон Кеннет Турнер в своей упомянутой уже книге «Shall it be again» на основании обширных материалов доказывает, что все указанные Вильсоном причины вступления Америки в войну не соответствуют действительности и что Вильсон действовал исключительно в интересах влиятельных высших финансовых кругов Уолл-Стрита.

Америка извлекла из мировой войны значительные выгоды: она сконцентрировала у себя почти 60% всего мирового золотого запаса, и теперь уже не английский фунт, а американский доллар определяет валютный курс во всем мире. Но и это обстоятельство не может вызвать ни малейшего упрека по отношению к Соединенным Штатам, ибо и всякое другое государство, если бы только оно было в состоянии, с радостью использовало бы выгоды такого прироста золота и влияния на мировом денежном рынке. Для нас, конечно, очень печально, что Америка осуществила свое выгодное дело, не находясь на стороне центральных держав. Германия вполне справедливо протестует против того, что Антанта противодействовала ее мирному развитию не мирными, а военными средствами. В такой же степени Германия может и должна (как это уже и указывается прессой) все снова и снова протестовать против одной коренной несправедливости со стороны Америки, а именно   против нарушения ею прав при заключении мира. Я лично не думаю, что американский народ солидаризуется с политикой Вильсона в этом вопросе; особенно не одобрили бы отказ президента Вильсона от 14 пунктов американские женщины, если бы они тогда были осведомлены обо всех обстоятельствах дела. Америка больше, чем все другие страны, находилась под впечатлением английской пропаганды и позволила поэтому наделенному неслыханными полномочиями президенту Вильсону действовать в Париже самодержавно, дав ему возможность произвольно истолковать свои 14 пунктов. Со своими 14 пунктами господин Вильсон поступил точно так же, как с вопросом об английской блокаде, против которой он раньше протестовал и о которой позже даже не упоминал.

Германское правительство приняло 14 пунктов Вильсона, несмотря на то что они были для нас достаточно тяжелы. Эти пункты были приняты и союзниками, за исключением одного лишь пункта о свободе морей. Вильсон твердо гарантировал их, и все же важнейших из них я не вижу в Версальском договоре, содержащем лишь те из вильсоновских пунктов, которые соответствовали планам Антанты, да и то в сильно извращенном виде. Полагаясь на гарантии Вильсона, Германия очистила занятые ею неприятельские области и сложила оружие, став, таким образом, беззащитной. В этой доверчивости Германии и в отказе Вильсона от своих 14 пунктов, с одной стороны, и в германской революции   с другой, лежит ключ к пониманию нашего теперешнего положения. Как пишет в своей книге Турнер, 14 пунктов уже при выработке условий перемирия были для Вильсона лишь средством побудить Германию сложить оружие. Когда эта цель была достигнута, Вильсон отказался от них. Очень значительная часть американского народа уже выступила против г-на Вильсона, не желая быть дискредитированной вместе с ним.

Я, конечно, не мечтаю о бескорыстной американской помощи Германии. Я рассчитываю лишь на трезвый разум американского народа, который должен исправить чудовищную вину своего бывшего президента по отношению к Германии, ибо атмосфера победы не будет продолжаться вечно, и впоследствии не только в Германии, но и в других странах всякий раз, когда речь будет идти о важных политических вопросах, вспомнят о коварстве американского

президента, и ответственным за него будет считаться весь американский народ. А это, конечно, не в интересах американского народа. Такое тяжелое пятно на государственной политике любого народа не может быть выгодным для него. В будущем при оценке американской политики ведь забудут, что далекий от действительности г-н Вильсон в сущности попался на удочку Ллойд Джорджа и Клемансо. Я был знаком, особенно во время «Кильских недель», со многими американцами и американками, политическая прозорливость которых ни в коем случае не могла бы одобрить из соображений политического престижа Америки такое грубое нарушение доверия, какое совершил Вильсон. Я жду облегчения для нашего отечества со стороны Америки, которая окажет ему помощь, исходя не из каких-либо сентиментальных, а из практических государственно-эгоистических соображений.

Наряду с несправедливостью, связанной с отказом от 14 пунктов, следует отметить и то, что г-н Вильсон первый выставил требование свержения германской династии, дав понять, что германскому народу будет в таком случае обеспечен более выгодный мир. Прежде чем выдвинуть и со своей стороны впервые сформулированное Вильсоном требование моего отречения от престола под тем предлогом, будто в этом случае Германия получит более выгодные условия мира (необходимость избежать гражданской войны явилась лишь вторым средством воздействия на меня), правительство принца Макса было обязано обеспечить себя какими-то реальными гарантиями со стороны Вильсона. Так или иначе, но утверждения о необходимости моего отречения от престола для обеспечения Германии более выгодного мира становились все более настойчивыми и заставили меня решиться уехать из своей страны, ибо я вынужден был поверить тому, что оказываю этим большую услугу своему отечеству. Я поставил на задний план интересы свои и своей династии и решил, конечно, после тяжелой внутренней борьбы подчиниться желанию руководящих германских деятелей. Впоследствии выяснилось, что германское правительство не имело никаких реальных гарантий. Для меня при тогдашнем стремительном ходе событий ясное и определенное заявление канцлера не могло не иметь решающего значения. Поэтому я и не мог тогда проверить правильность его утверждений.

Теперь уже ясно, почему Антанта через г-на Вильсона требовала моего отречения от престола. Она прекрасно понимала, что после этого Германия и в военном, и в политическом отношении вступит в полосу полной неустойчивости, отчего можно будет навязать не более выгодные, а более тяжелые условия мира. Революция тогда еще не пришла на помощь Антанте. Таким образом, и сама Антанта как бы косвенно признала, что если бы я остался на троне, то это было бы выгоднее для Германии. Я, конечно, присоединяюсь к этому взгляду Антанты, после того как выяснилось, что правительство Макса Баденского не имело никаких фактических оснований для своего утверждения, будто мое отречение принесет моему отечеству более выгодные условия мира. Я иду еще дальше и утверждаю, что неприкосновенной, возглавляемой кайзером Германской империи Антанта вообще не осмелилась бы предложить подобные условия мира. Она не посмела бы поступить таким образом с кайзеровской империей, последняя борьба которой за свое существование не была бы отягчена навязанной ей немецкими утопистами парламентарной системой, и с монархом, который не был бы лишен команды над армией и флотом. Тяжкая вина американского экс-президента кроется, следовательно, и в том, что он потребовал моего отречения от престола под лживым предлогом более выгодных для Германии условий мира. Во всяком случае и в этом обстоятельстве следует искать точку опоры для того мощного рычага, который должен освободить Версальский договор от скрепивших его печатей. Однако немцы никогда не должны смешивать г-на Вильсона с американским народом.

Свои политические принципы я излагаю здесь исключительно для того, чтобы доказать невиновность Германии в возникновении мировой войны. С самого начала моего царствования политика Германии была направлена на примирение противоречий и улаживание конфликтов, которые я застал при вступлении на престол. Общее направление моей политики носило, таким образом, исключительно миролюбивый характер. Такой же тенденцией к примирению противоположных интересов отличалась и моя внутренняя политика, о чем свидетельствует мое рабочее и все социальное законодательство Германии, поставившее ее в деле социального обеспечения во главе всех цивилизованных народов. Общие примирительные тенденции моей внутренней политики шли так далеко, что в отношении численности нашей армии мы далеко не исчерпали всех возможностей, которые давали всеобщая воинская повинность и численность народонаселения. В этом вопросе, как и в вопросе о военно-морском строительстве, коррективы рейхстага неизменно принимались во внимание короной и правительством. Уже тогда вопросы обороны Германии подлежали санкции со стороны народного представительства. Государство, которое стремилось бы к войне и готовило ее, избрало бы совершенно иную тактику.

Чем яснее Антанта обнаруживала по отношению к Германии свою агрессивную политику окружения, тем больше приходилось думать с целью самосохранения об усилении защиты нашего благосостояния. Эту естественную заботу о самозащите на случай вражеского нападения мы осуществили лишь в самой ничтожной мере.

Миролюбие Германии привело к тому, что для организации нашей обороны на суше и на море были исчерпаны далеко не все наши финансовые и национальные ресурсы, причем в должной степени был принят во внимание тот риск, которому должно было подвергнуться наше национальное достояние в случае войны. Мы, следовательно, страдаем теперь не из-за завоевательных тенденций, ложно приписываемых нам, а, как раз наоборот, расплачиваемся за наше почти невероятное миролюбие и доверчивость. Совершенно иными были политические принципы Антанты. О них, как и о наших непрерывных усилиях завязать дружественные сношения с отдельными странами Антанты, я уже говорил ранее. Я не хотел бы здесь, однако, оставить совершенно без внимания и те малые дела в рамках высокой политики, которые были выполнены Германией все с той же целью сгладить по возможности имевшиеся тогда противоречия и разногласия. «Кильская неделя» привлекала к нам гостей из всех стран. Мы, между прочим, искали сближения с другими народами и в нейтральной области спорта, и в области науки, устроив, например, обмен профессорами между германскими и американскими университетами; охотно разрешали посторонним офицерам знакомиться с организацией наших военных учреждений. Пусть, оглядываясь теперь назад, многие считают это ошибкой, но все это является несомненным доказательством нашего честного желания жить в мире со всеми народами.

В то же время Германия не воспользовалась ни одной из представлявшихся ей возможностей начать войну тогда, когда она могла быть уверена в своей победе.

Говоря о русско-японской войне, я уже отметил доброжелательный нейтралитет Германии по отношению к России.

Когда Англия была всецело поглощена бурской войной, мы могли бы начать войну с ней или с Францией, которая тогда, конечно, не рассчитывала бы на английскую помощь. Мы этого не сделали. Точно так же и во время русско-японской войны мы могли выступить не только против России, но и против Франции. И опять-таки не сделали этого. После того как мы преодолели описанный уже мной марокканский конфликт, во время которого отклонили мысль о войне, мы далее продемонстрировали свои мирные устремления и при дипломатическом разрешении боснийского кризиса. Теперь я обозреваю и логически объединяю все эти совершенно ясные политические события, присоединяя сюда заявления государственных деятелей Антанты   Пуанкаре, Клемансо, Извольского, Тардье и др. и, невольно потрясенный, я спрашиваю себя: как можно было строить и проводить в жизнь мирный договор, исходя из принципа германской «вины»? Несправедливый Версальский приговор не будет оправдан судом истории.

Француз Луи Гетан, лионский делегат Лиги прав человека, недавно следующим образом высказался о мировой войне: «Если мы без предубеждения, вне зависимости от того, к какому лагерю прибило нас случайностью рождения, совершенно свободно и откровенно отнесемся к делу, то прежде всего невольно напрашивается мысль о том, что война 19И года является последствием войны 1870 года, ибо с того момента идея реванша, замаскированная в большей или меньшей степени, уже больше никогда не покидала нас». Войну же 1870 года вызвало и объявило французское правительство.

Французская империя, как известно, нуждалась в войне, чтобы бороться со все возраставшими внутренними затруднениями и все усиливавшейся нелюбовью к империи со стороны общественного мнения. Сам Гамбетта, неистовый трибун оппозиции, как-то воскликнул: «Если империя доставит нам левый берег Рейна, то я примирюсь с ней». Речь, стало быть, шла тогда о завоевательной войне. Во Франции тогда не считались с тем, что скажут завоеванные народы. «Мы сломим их волю»   так гласило право победителя. И вдруг возможность осуществления завоевательных планов ускользает от Франции. Принц Леопольд изъявил готовность снять свою кандидатуру на испанский престол ввиду вызванных этим затруднений, грозящих войной. Дело приняло для Франции плохой оборот: не стало предлога для войны. С Францией случилось то же, что с молочницей и ее разбитым кувшином в известной басне; только вместо «Прощай, теленок, корова, свинья, куры и цыплята» французы вынуждены были сказать: «Прощай, кровавые барыши, слава, победы, левый берег Рейна, даже Бельгия», ибо ведь Бельгия тоже лежит на левом берегу Рейна, о котором мечтала Франция.

Однако французам это представлялось слишком жестоким. Разочарование их было слишком велико, и надо было найти новый повод к войне. Вся шовинистическая пресса, вся хвастливая свора старалась изо всех сил, и вскоре выход был найден. Министр иностранных дел Грамон поручил послу Бенедетти посетить короля Вильгельма в Эмсе, где тот находился на курортном лечении, и потребовать от него письменного обещания, что он как глава династии примет свои меры в случае, если принц Леопольд изменит свое решение отказаться от испанской короны. Отказ принца Леопольда был заявлен Франции юридически в безупречной форме, а испанское правительство официально приняло его. Не могло быть сомнения в искренности этого отказа. Несмотря на это, почти все без исключения парижские газеты подстрекали к войне. Ругани на всех перекрестках подвергался тогда всякий, кто, подобно Роберту Митшелю в «Constitutionell», позволял себе высказывать свою радость и удовлетворение по поводу мирных перспектив. После статьи Митшеля сам Гамбетта воскликнул по его адресу: «Вы удовлетворены?! Какое гнусное выражение!» Номера газет со статьей Митшеля расхищали из киосков, выбрасывали в Сену, а выловленные оттуда швыряли ему в лицо. В ответ на статью Митшеля Эмиль де Жирарден писал ему: «Теперь представляется единственный в своем роде, совершенно неожиданный случай. Если государство сейчас не воспользуется им, оно погибнет». Уже тогда фактически началась подготовка к войне 1914 года.

Подобные словам Жирардена голоса, раздававшиеся далеко не в единственном числе и во Франции, и в Англии, должны служить дополнительными доказательствами того, что не мы являемся виновниками войны.

Наши политические и дипломатические комбинации в течение нескольких десятилетий, конечно, были задуманы и проведены далеко не безошибочно. Но если нами и были сделаны ошибки, то они всегда вытекали из чрезмерных стараний сохранить общий мир. Такие ошибки не могут быть поставлены нам в вину.

Я считаю, например, Берлинский конгресс, о чем я уже говорил, ошибкой, ибо он ухудшил наши отношения с Россией. Конгресс этот явился победой Дизраэли   англо-австрийской победой над русским государством, вызвавшей озлобление России к Германии. Но чего только не сделала в дальнейшем Германия, чтобы помириться с Россией! Я уже отчасти указал выше на сделанные нами шаги к этому. И сама цель, которую преследовал князь Бисмарк на Берлинском конгрессе, была направлена, как я уже доказывал выше, исключительно к тому, чтобы отвести угрозу мировой войны.

Канцлер фон Бетман-Гольвег, получивший от меня строгий приказ сохранить по возможности мир, сделал немало ошибок в 1914 году. В политическом отношении он ни в какой мере не дорос до того, чтобы справиться с мировым кризисом. Но нельзя же приписывать нам вину в возникновении войны только потому, что противники воспользовались нашими ошибками. Бетман, как и все мы, хотел воспрепятствовать войне. Это видно уже хотя бы из того, что вплоть до 4 августа он продолжал вести переговоры с Англией, все еще надеясь удержать ее от выступления. По этому поводу я вспоминаю также и о том заблуждении относительно англо-германских отношений, в каком находился немецкий посол в Лондоне князь Лихновский. Вскоре после вступления его в должность король Георг явился к обеду в немецкое посольство. Примеру короля последовало лучшее общество Лондона. К князю Лихновскому и его супруге сразу же хорошо отнеслись, и их прекрасно принимали в обществе. В связи с этим немецкий посол вывел заключение, что наши взаимоотношения с Англией улучшились. Однако накануне войны сэр Эдуард Грей холодно заявил послу, что из приема, оказанного ему в обществе, и хорошего отношения к нему лично князь Лихновский не должен делать никаких политических выводов. В поведении Грея сказывается разница между англичанином и немцем. Немец принял предупредительное к себе отношение за желание идти ему навстречу в политических вопросах, ибо немец привык открыто выражать свое расположение или нерасположение, проявляя их своим внешним поведением. Он не таит в своем сердце змеи. Англичанин, наоборот, поступает иначе. Он скорее даже рад, когда человек, с которым он имеет дело, смешивает форму с содержанием, принимая внешнее поведение за выражение политических настроений и взглядов. С английской точки зрения упомянутые выше слова сэра Эдуарда Грея были большой откровенностью.

Тот факт, что мы не возобновили соглашения с Россией о взаимном доброжелательном нейтралитете на случай войны, нельзя считать, однако, настолько решающим, чтобы от него могли зависеть вопросы войны и мира. Соглашение это, по моему мнению, не удержало бы Россию Николая II от выступления совместно с Антантой, а при Александре III оно было излишним. Мнение князя Бисмарка, что русский посол граф Шувалов возобновил бы соглашение о взаимном нейтралитете только с ним, но не с его преемником, является добросовестным чисто субъективным заблуждением князя. В действительности мнение Бисмарка в то время не соответствовало намерениям ни России, ни Германии.

Помощник статс-секретаря граф Берхем подчеркнул, например, в официальном докладе князю Бисмарку, что договор нельзя возобновить. Значит, было очевидно, что этого нельзя будет достигнуть и при помощи Шувалова. Я полагал, что возможно будет заключить новый, несколько видоизмененный договор, к которому необходимо привлечь и Австрию, подобно тому, как это было при старом союзе трех императоров. Но, как я уже отмечал, договоры с Николаем II не казались мне безусловно прочными, тем более после того, как во влиятельных кругах русского генералитета обнаружились антигерманские настроения.

Наш образ действий определялся ясным сознанием того, что Германия может достигнуть нужного ей международного положения и влияния исключительно при условии сохранения общего мира. Мои личные настроения еще более укрепляли во мне это сознание. Мой отец во времена моей молодости нарисовал мне ужасные картины сражений войны 1870   1871 годов, и я не испытывал никакого желания навлечь на немецкий народ и все цивилизованное человечество такое же бедствие и притом в еще более грандиозном масштабе. Старый фельдмаршал граф Мольтке, которого я глубоко почитал, как-то высказал следующее пророческое предостережение: «Горе тому, кто зажжет пожар европейской войны». Я не забывал также политического завещания князя Бисмарка, выразившегося в его словах о том, что Германия никогда не должна начинать войну первой. Таким образом, и политическое благоразумие, и личные мои склонности, и завещания двух великих людей   Бисмарка и Мольтке, и желания немецкого народа заниматься мирным трудом и избегать авантюр – все это направляло курс немецкой политики по пути сохранения общего мира. Те слухи, которые распространялись в недоброжелательных по отношению к нам кругах о существовавшей якобы у нас военной партии, были сознательной или бессознательной ложью. В каждой стране имеются элементы, которые при всех конфликтах начинают бряцать оружием   иногда по честному убеждению, а иногда из других, менее высоких побуждений. Но на ход германской политики подобные круги никогда не имели влияния.

Особенно неосновательны обвинения, выдвинутые против Генерального штаба, будто он подстрекал к войне. Прусский Генеральный штаб в соответствии со своим долгом служил королю и отечеству. Упорным и тяжелым трудом он организовывал во время своей долгой мирной деятельности обороноспособность Германии. Но политическое влияние его было равно нулю. Интерес к политике, как известно, никогда не был особенно велик в прусско-немецкой армии. Оглядываясь назад, можно даже теперь сказать, что для нас было бы лучше, если бы в руководящих военных кругах больше занимались вопросами внешней политики. Могло бы показаться неразрешимой загадкой, каким образом удалось при столь ясном положении вещей построить Версальский мирный договор, исходя из принципа германской «вины». Но нам бросается в глаза чудовищное влияние того нового орудия войны, каким является широко организованная беззастенчивая политическая пропаганд а Англии против Германии. Я не могу отмахнуться от этой пропаганды при помощи таких словечек, как «подлость» и т. п.

Те отвратительные формы, в какие вылилась английская пропаганда, сделали ее фактором, с которым нельзя не считаться и который доставлял нам больше вреда, чем военное оружие противника. Нам, немцам, подобное орудие лжи, извращения истины и лицемерия не симпатично; это не в характере немецкого народа. Мы стараемся убедить даже наших противников орудием истины. Но война   суровое искусство, и, чтобы победить, приходится прибегать ко всему. Стрелять из тяжелых орудий в образованных людей и по прекрасным старинным городам тоже не симпатично, однако обе воевавшие стороны вынуждены были это делать. Впрочем, мы не могли развить во время войны пропаганду в таком крупном масштабе, как наши противники, хотя бы уже потому, что последние были спокойны за свой тыл, в то время как мы были окружены со всех сторон.

Кроме того, немцы в своем большинстве не умеют вести пропаганду среди других народов и учитывать при этом в каждом отдельном случае их специфические особенности. Англичане превосходили нас своим ужасным орудием войны   танками, которым мы не могли противопоставить ничего равнозначащего. Но не менее ужасным орудием войны в их руках была и пропаганда. Это оружие продолжает действовать и теперь, и против него мы неустанно должны защищаться. Ибо не может быть сомнения в том, что несправедливое Версальское решение невозможно было бы мотивировать германской «виной», если бы пропаганда предварительно не сделала своего черного дела, причем отчасти с помощью немецких пацифистов: она перевернула мозги свыше 100 миллионам людей и убедила их в «вине» Германии настолько, что многим несправедливый Версальский приговор показался даже обоснованным. Теперь положение изменилось. Преграды между народами пали, и постепенно среди них пробуждается сознание того, насколько они были введены в заблуждение из-за своей доверчивости. Отрезвление введенных в заблуждение народов будет иметь убийственные последствия для зачинщиков Версальского мира и поможет Германии.

Само собой разумеется, что ни один из компетентных государственных деятелей, политиков и публицистов Антанты не убежден на самом деле в виновности Германии в мировой войне. Всем им знакома подлинная причинная связь событий. И, конечно, никогда еще столько авгуров не подмигивали друг другу, хитро улыбаясь по поводу одной общей тайны, как в вопросе о виновниках войны. В данном случае можно даже прямо говорить о целом хоре таких авгуров   ведь в мировой войне против Германии стояли 28 государств. Но при помощи самых хитрых их улыбок нельзя в конце концов творить историю. Истина пробьет себе дорогу, и тогда Германия добьется своего права.

Отдельные пункты Версальского договора в сущности бесцельны, ибо ни Антанта, ни Германия не могут выполнить их. Уже в течение многих месяцев можно наблюдать, какие трудности вырастают из столь невыполнимого акта не только для Германии, но и для победителей. Многие бреши пробиты в договоре и самой Антантой. Причина этого очень проста. При нынешнем высоком развитии культуры, покоящемся на планомерном обмене материальными и духовными благами, регулируемом лишь продукцией, совершенно немыслимо, чтобы три человека, какими бы выдающимися людьми они ни были, предписывали всему миру законы, диктуя ему свою волю. Но именно этого добивается Версальский договор, причем не только по отношению к Германии, но косвенно и по отношению к Антанте и Америке, ибо всякого рода хозяйственные вопросы могут быть разрешены лишь обеими сторонами, а не какой-либо одной из них. Жизнь народов никогда, и особенно в наше время не определяется теми или иными параграфами, а регулируется лишь их интересами. Временно можно, конечно, применить насилие над какими-либо народами, навязав им невыполнимые решения, но в таком случае от этого страдают и победители, и побежденные.

В таком положении находится в данный момент весь мир, но долго так продолжаться не может. Ни орудия, ни танки, ни аэропланы не могут сделать нынешнее положение вещей вечным. Пересмотр старых решений уже начинается, ибо если бы Версальский мир был таким мудрым, благодетельным для народов, безупречным актом, каким его хотят изобразить, то не приходилось бы постоянно собираться на бесконечные конференции, совещания и свидания по поводу этого превосходного акта. Необходимость все новых интерпретаций кроется именно в том, что при редактировании мирного договора не были приняты во внимание жизненные интересы высокоразвитых, цивилизованных наций. Не надо при этом фарисействовать: чрезмерность требований победителей после мировой борьбы не на жизнь, а на смерть в известной степени является естественным следствием радостного чувства избавления от смертельной опасности. Несмотря на это, я твердо знаю, что в случае счастливого для нас исхода войны Германия выставила бы совершенно иные, более справедливые и выполнимые условия мира. Брестский и Бухарестский мирные договоры   впрочем, совершенно несравнимые с Версальским   не могут служить обвинением против нас. Они были заключены тогда, когда война еще не была закончена, и должны были предоставить нам условия, которые помогли бы нам закончить войну.

При заключении нами общего мира со всеми нашими противниками мирный договор с востоком носил бы совершенно иной характер. Если бы война окончилась счастливо для нас, мы бы сами пересмотрели заключенные нами на востоке мирные договоры. Тогда, когда эти договоры были заключены, необходимо было выдвинуть на первый план чисто военные интересы.

Выяснение вопроса о неправильности Версальского решения уже началось, и скоро насущные жизненные интересы всех народов выявятся с такой повелительной силой, что не только побежденные, но и победители вынуждены будут с ними считаться. За периодом самых тяжелых испытаний последует освобождение от того ига, которое несправедливо было навязано великому, сильному, честному народу. Тогда каждый в Германии будет горд тем, что он немец.