Когда Томас подъехал к дому, который когда-то делил с Эмили и Натаном, в небе пророкотал гром. С грохотом, как будто ночь раздирали пополам, гроза разбушевалась не на шутку, обрушив на Тарритаун плотную стену проливного дождя. «Дворники» на Томасовом «вольво» уже который месяц требовали замены, но он каждый раз благополучно забывал о них, как только снова выглядывало солнце.

Теперь он пожалел об этом. Сквозь лобовое стекло он с трудом различал даже то, что свет его фар расщепляется и отражается от сплошной завесы дождя. Свернув на подъем к Таппан-хилл, он наехал на поребрик и едва не врезался в синий пузатый почтовый ящик.

Год назад его жизнь была настолько приближенной к идеальной, насколько вообще можно было на это надеяться: прекрасный дом, замечательная жена, чудесный малыш, играющий во дворе, и стремительно развивающаяся карьера на творческом, но при этом жестоком поприще, которое сокрушало большинство тех, кто отваживался вступить на него. Он был нарасхват. Журнал «Тайм» назвал его «Милном нового тысячелетия».

Неделю назад ему еще позавидовал бы почти любой из тех, кого он знал. В разводе, да, но с бывшей женой хорошие отношения, с сыном видится, киношники и телевизионщики наперебой предлагают сделки, и он даже может позволить себе роскошь подумывать о том, чтобы почить на лаврах.

Это все, разумеется, внешне. В душе Томас всегда оставался Томасом. Тем же мальчишкой, которого перетаскивали с одной базы на другую, когда его отец в очередной раз получал новое назначение. Когда его сын Натан завел себе воображаемого друга, Томасу это не показалось слишком странным. Дичок был порождением буйной фантазии, и Томас вполне это одобрял.

Какая-то его часть навсегда останется тем маленьким мальчиком, чьи лучшие друзья были обретены в библиотеках и в комиксах, купленных в ближайшем магазинчике за четвертак, а также на экране старенького черно-белого телевизора «Моторола», который они возили за собой с одного края света на другой.

Ти-Джей Рэнделл. Томас Рэнделл. Томми звала его мать, и ее одну он никогда не поправлял. В душе он испытывал все ту же неуверенность, все ту же боязнь, то же изумление, которые испытывал двадцать лет назад.

Именно эти струны и затронула в нем Эмили, став частью той чистой любви, которая до сих пор жила в глубине его души. Но лишь Натан обосновался там навечно. С самого своего первого вздоха, с той секунды, когда Томас впервые взял сына на руки, Натан единовластно занял это место в сердце Томаса.

В сущности, Натан стал его сердцем, он стал всем, что делало Томаса Томасом.

Теперь, когда Натан лежал в коме и будущее было мрачным и неопределенным, у Томаса появилось ощущение, как будто он заблудился. Все разваливалось, все, что он знал о жизни, во что верил и что считал незыблемым. Происходили вещи, которых он был не в силах постичь. Разумеется, это его сознание играет с ним злую шутку. Это единственно возможное объяснение.

Но все было таким реальным. Таким реальным, какими в детстве были друзья, которых он соткал из вымышленного материала, а эти эпизоды, галлюцинации, называй как угодно, они были еще более реальными.

Ему необходима помощь. Он отдавал себе в этом отчет. Но сейчас слишком поздно, и единственная доступная помощь – это единственная живая душа, которая сможет его понять, хотя бы отчасти.

Неисправные «дворники» широкими полотнищами смахивали влагу с лобового стекла, но этого было совершенно недостаточно. Выворачивая на подъездную дорожку к дому Эмили, он заехал на бордюр и врезался бы в зад ее машины, если бы не ударил по тормозам. Томас открыл дверцу, сунул в карман ключи и захлопнул дверцу. Потом сквозь пелену дождя вгляделся в дом. В нескольких окнах еще горел свет.

Некоторое время он не двигался с места, стоя под проливным дождем и чувствуя, как стремительно намокают волосы и одежда. На миг при взгляде на дом его охватила тоска, и он спросил себя, не оставил ли он здесь часть своей души, когда переезжал.

Потом он подбежал к парадному крыльцу; с промокшего пиджака ручьем лила вода. Шум дождя был таким громким, что он не расслышал, прозвонил ли звонок, когда он нажал на кнопку, поэтому он почти сразу же забарабанил в дверь.

Отчаянно.

Послышался скрежет отодвигаемого засова, и дверь раскрылась. Эмили предстала перед ним в одном халате, растрепанная, с размазанной по лицу косметикой, и Томас понял, что вытащил ее из постели. При виде спутанных волос, в живописном беспорядке рассыпавшихся по плечам, он почувствовал такой острый приступ ностальгии, что с трудом удержался от желания обнять ее.

– Господи, Томас! – лихорадочно проговорила она и потянула его в дом, от дождя. – В чем дело? Что-то с Натаном?

Комната завертелась вокруг него: восточные гравюры, которые он купил ей в Лос-Анджелесе, здоровенный цветок в кадке – он появился в доме за неделю до того, как они разошлись, вешалка, которая была у него со времен учебы в колледже и которую ему даже в голову не пришло забрать с собой, диван, обитый плюшем с розочками, на котором он лежал с Натаном на груди, смотря по телевизору старые записи «Эббота и Костелло» и одновременно укачивая сына…

– Нет, – сказал он, и это короткое слово прозвучало в его устах, как скорбный стон. Он не мог винить ее за такую реакцию. Понимал, как он должен выглядеть, что покорность и горе на его лице должны были заставить ее подумать.

– Прости, Эмили, – сказал он, пытаясь сосредоточиться. – Это не… То есть с Натаном все в порядке.

В ее глазах загорелась надежда, и Томас тут же добавил:

– Все без изменений.

Эмили поджала губы, так что по краям образовались морщинки, глаза ее оледенели. Она стояла, теребя туго затянутый пояс халатика, и смотрела, как с его одежды на ковер течет вода. Томас заговорил было, попытался объяснить, но внезапно краем глаза уловил какое-то движение.

– Э-э?

Он стремительно обернулся, гадая, что это окажется. Еще какая-нибудь галлюцинация или преследователь во плоти за окном.

Но мужчина с копной рыжеватых волос стоял не за окном. Он не был преследователем. Судя по всему, он был преподавателем английского по имени Джо Хэйес, тем самым, который в настоящее время спал с бывшей женой Томаса.

– Черт побери, что ты здесь делаешь? – осведомилась Эмили. – Ты должен быть рядом с Натаном.

Томас изо всех сил попытался сохранить достоинство. Он распрямился и чуть повернул шею, чтобы изменить позу. Он с большим тщанием пробежал пальцами по мокрым волосам, стремясь привести их в приличный вид. Прежде чем снова обернуться к Эмили, он бросил быстрый взгляд на Джо.

– Понятно, почему ты так спешила начать ночевать дома, – бросил Томас.

Едва он произнес эти слова, как его замутило. Это было не только жестоко и по-детски, это было несправедливо. Ночевать в больнице попеременно было идеей Гершманна, и они вместе решили, что первой домой отправится она. Но не это главное. Иногда слова – это оружие, не больше и не меньше. Учитывая род его занятий, он понимал это лучше, чем кто бы то ни было.

– Томас… – начала Эмили.

Джо перебил ее.

– Не надо, – сказал преподаватель и, сделав шаг вперед, протянул Томасу руку. – Джо Хэйес.

Какое-то время Томас тупо смотрел на эту руку, совершенно ошарашенный. У Эмили вид был точно такой же. Хэйес никого из себя не строил. Томас внимательно пригляделся к нему и вдруг почувствовал себя скорее идиотом, чем праведным блюстителем нравственности.

– Томас Рэнделл, – произнес он едва ли не раньше, чем сообразил, что пожимает протянутую ему руку.

Хэйес не улыбнулся. Это понравилось Томасу. Никаких глупостей.

– Мне жаль, что вам пришлось познакомиться вот так, – сказала Эмили. – Но уже поздно, Томас. Я никогда бы…

– Проехали, – сказал Томас, отмахнувшись от ее извинений. – Ты права.

Он ощущал на себе взгляд Хэйеса, но не мог заставить себя еще раз посмотреть на него. Не сейчас. Томаса окружали смеющиеся призраки этого дома. Конечно, здесь обитали и призраки боли и грусти тоже, но те, которых он видел сейчас, пришли из счастливых времен. Он знал этот дом как свои пять пальцев, знал каждую половицу в коридоре, расстановку мебели, число ступенек, ведущих на чердак. Он помнил, как гремит вешалка для полотенец в главной ванной и насколько нужно повернуть краны, чтобы добиться идеальной температуры воды для купания Натана.

Томас тяжело опустился в ротанговое кресло-качалку, которую он купил Эмили в «Пиер», когда они только что въехали в этот дом. Он снова пробежал пальцами по волосам, потом по лицу и наконец выдавил из себя слабую задумчивую, улыбку.

– Прости, – сказал он снова, потом поднял глаза на Эмили и увидел, что ее гнев сменился тревогой. Она, конечно, очень красивая. И всегда будет красивой. Но сейчас ему больше всего нужно было поговорить с кем-нибудь, кто знал его по-настоящему.

– Думаю, я не в себе, Эм, – признался Томас. – Боюсь, что все это сводит меня с ума.

Эмили бросила взгляд на своего нового любовника. Томас отвел глаза и принялся разглядывать композицию из сухих цветов у противоположной стены. Она красовалась на антикварном буфете, рядом с которым стояло старое, но крепкое кресло-качалка и большущий цветок, который он заметил от входа. На стене над буфетом висело богато украшенное старинное зеркало. В нем отражалась вся комната. Ну почти вся. Он видел себя в ротанговом кресле-качалке и Хэйеса на другом краю отражения. Между ними стояла Эмили.

– Джо, можешь поставить чайник? – мягко попросила Эмили.

По ее тону Томас заключил, что она не знает точно, какой ответ может получить. Он знал ее достаточно долго, чтобы различать даже тончайшие оттенки интонации. Когда обращал на это внимание. В этом-то и была проблема, так ведь? Слишком часто он не обращал на нее внимания.

Хэйес сделал глубокий вдох и кивнул – еле заметно, Томас даже не был уверен, что сам он это заметил. Глаза у него были странного тусклого цвета, и это придавало ему мудрое выражение. Он был всего на пять лет младше, чем сам Томас, но в эту минуту, глядя на него, Томасу казалось, будто эта разница была куда более существенной. Бремя страха и тревоги заставляло его чувствовать себя ужасно старым Хэйес же до сих пор вел себя с юношеской и дурашливой беспечностью.

Томас уже составил о нем мнение. Хэйес не производил впечатление дурака. Совсем не производил.

– Почему бы вам не поговорить наедине? – после секундной заминки предложил Джо. – А я пока приготовлю чай.

Эмили улыбнулась. Томас захлопал глазами.

На него что-то нашло. Он был не в себе. Осознание того, что только что произошло, запоздало, но теперь, когда оно наступило, он едва поверил этому. Не хочет он, чтобы любовник Эмили готовил ему чай. И Джо Хэйеса в своем доме не хочет, какого бы мнения он о нем ни был.

– Нет, я… – начал он, и Эмили нахмурилась, обернувшись к нему. Томас не договорил и закрыл рот.

Теперь это не его дом.

– Это было бы очень любезно, – сказал он им обоим, своей бывшей жене и мужчине, который теперь делил с ней то, что некогда было супружеским ложем Рэнделлов.

Джо развернулся и толкнул распашную кухонную дверь. Томас внимательно смотрел, как заработали петли. Он выложил за эту дверь немалые деньги. На ней было темно-зеленое украшение, которое Эмили сделала собственными руками. Еще тогда, когда у нее был досуг, который можно было тратить на подобные вещи.

Когда дверь перестала раскачиваться туда-сюда, Эмили подошла к нему. Она присела на подлокотник дивана и сложила руки на коленях, потом наклонилась и заглянула ему в глаза, точно так же как делала с Натаном, когда хотела привлечь его внимание.

– Томас, – сказала она ласково. – Что происходит?

И он рассказал ей. Рассказал ей все без утайки.

К тому времени, когда запел чайник, Джо Хэйес успел проглядеть газету от корки до корки, включая и те статьи, которые уже прочитал утром. Он проверил результаты своих любимых команд, хотя обычно интересовался только очками, которые они заработали накануне. Он порылся в ящиках и обнаружил пачку овсяного печенья, которое почти с полным правом можно было назвать залежалым, но он все равно его съел. Это помогало отвлечься, а в подобной ситуации любой повод отвлечься был хорош.

Она была абсурдной. Даже сюрреалистической. Такое определение было ближе к тому, что он подыскивал. Он не мог винить Томаса Рэнделла за то, что тот так распсиховался, учитывая все случившееся с Натаном. Не мог он винить его и за неловкость. Черт, мужик, скорее всего, до сих пор считает это место своим домом, а Эмили – своей женой. Во всяком случае, какая-то часть его. Это вполне естественно.

Все это заставляло Джо тоже испытывать крайнюю неловкость, и, читая в разделе «Культура» рецензию на какой-то иностранный фильм, который он совершенно точно никогда не увидит, он позволил себе задаться вопросом, какого черта он все еще здесь. Раньше он никогда не связывался с разведенными женщинами и матерями-одиночками. Он всегда полагал, что в его возрасте нужно начинать с кем-то с нуля.

Никакого прошлого. Вот что он искал. Ведь для него все только начинается. Он всю жизнь бежал впереди паровоза, обгонял других сначала в учении, потом в профессиональной деятельности. У него, как и у всех, случались трагедии – его старший брат сломал шею, неудачно нырнув в летнем лагере, когда они оба были мальчишками, и Джо первым понял, что он мертв. А теперь его мать отважно боролась с раком груди, вела войну, в которой, как утверждали доктора, у нее были все шансы победить. В этом смысле у Джо тоже имелось свое прошлое.

Но он всегда считал, что остановится на ком-нибудь точно в таком же положении, ком-нибудь, для кого все еще только начинается. Колледж он окончил в двадцать лет, в двадцать два получил магистра, и даже сейчас, занимая должность адъюнкт-профессора на кафедре английского языка в Мэримаунтском колледже, он готовил почву для получения степени доктора философии. Ему всего двадцать шесть. У него ни разу не было новой машины, он никогда не имел собственного дома, даже личной домашней зверюшки у него не было. Он всегда полагал, что разделит все эти вещи с той, для которой они тоже будут в новинку.

Это было до Эмили. До того, как он влюбился.

Когда они познакомились, он знал, что у нее есть прошлое. Она ничего от него не скрывала. Бывший муж, сын, идущая в гору карьера. Долги. Сомнения. Привязанности, к которым он даже не может надеяться иметь отношение.

Но так было до всего этого. До того, как Натан попал в больницу, до катавасии с этим ненормальным преследователем, до того, как Томас начал вести себя как сумасшедший. Сидя на кухне на жестком дубовом стуле, едва воспринимая слова Энн Лэндерс, Джо Хэйес вполне серьезно задумался, не попытать ли ему счастья где-нибудь в другом месте. Он вполне может это сделать. Взять и сбежать. Никто его не обвинит. Даже Эмили, хотя он был уверен, что это ее ранит. Он не нанимался терпеть все эти боль и страдания, не говоря уж о неловкости положения.

Господи, ему ведь всего двадцать шесть! Эта мыльная опера не рассчитана на человека его возраста.

А теперь и у Томаса начинают немного пошаливать нервишки, а может, и не немного. Все может стать еще хуже.

Джо уткнулся лицом в ладони, уперся локтями в край кухонного стола. Он устал, раздосадован и слишком сильно влюблен. Потому что, когда он представлял себе Эмили, когда обводил взглядом эту кухню, когда думал о Натане, лицо которого видел лишь на фотографиях, как он лежит на больничной кровати… он просто не мог уйти.

Джо Хэйес был не так устроен.

Чайник все заливался – он не спешил его снимать, решив, что его свиста будет достаточно, чтобы позвать Эмили и ее бывшего мужа на кухню. Но теперь он поднялся, снял чайник с конфорки и налил себе чашку чаю. Чай был с ромашкой, и в его сознании этот вкус уже был прочно связан с Эмили.

Под стук дождя по подоконнику в другом конце кухни, держа в руках горячую дымящуюся чашку, Джо готовился пережидать грозу. Что бы ни случилось, пообещал он себе, он обосновался здесь надолго. Или, по крайней мере, до тех пор, пока этого хочет Эмили.

Прохладный ветерок дул с широкого озера за хижиной Ворчуна. На поляне перед хижиной, у самого Путаного пути, стоял генерал Арахисовое Масло, держа в правой руке зеленую фетровую шляпу Ворчуна, а левую положив на эфес спрятанного в ножны меча.

Апельсиновые вопильщики в кои-то веки молчали.

– Почему мы должны тебе доверять? – прорычал Брауни.

Все остальные один за другим согласно забормотали или просто закивали. Генерал прищурился; окружающее представало перед ним расчерченным нитями арахисового масла, протянувшимися от века до века Он этого, разумеется, не замечал: для него в этом не было ничего необычного. Досадливо ворча, генерал принялся пристально разглядывать собравшихся на поляне: среди них, разумеется, был гризли, танцующий медведь, которого все они так долго держали за дурачка; маленький музыкальный дракон – генерал припоминал, что его вроде бы звали Сморчком… нет, Смычком; ворон Дэйв; мистер Тилибом, маленький человечек с колоколом вместо брюха, который, возможно, был единственным уцелевшим в пожаре, уничтожившем край Колокольчиков и Свистулек. Человечек не улыбался, и генерал подумал, что это, возможно, только начало. Потом, разумеется, Хохотун, в котором было больше от гиены, чем от человека.

Все они глазели на него, и генерал Арахисовое Масло уставился на них в ответ. Сквозь деревья, окаймлявшие поляну, налетел порыв ветра Деревянные колокольцы, висевшие на стене хижины Ворчуна, мелодично динькнули, отчего все сразу же вспомнили, что гнома нигде не видно. За исключением этого на залитой солнцем поляне было тихо.

– Дэйв? – спросил генерал Арахисовое Масло. – Где твой брат?

Ворон каркнул, хлопнул лоснящимися черными крыльями и тяжело спорхнул на плечо Брауни.

– Не знаю! Карр! – ответил Дэйв.

– Ну а я знаю! – рявкнул генерал. – Он там же, где вы обнаружите гнома вместе с его несносным коньком.

Он подумал о Султанчике, пони, на макушке которого торчали зеленые перья, и о том, сколько раз Султанчик ускользал от него в прошлом.

– Там же, где вы обнаружите Боба Долгозуба и Скалоголового.

Все хором ахнули, к его немалому удовлетворению. Крылья Дэйва затрепетали, и Брауни, негромко заворчав, переступил с ноги на ногу. Смычок совершенно затих, а Хохотун даже не хихикнул.

– Кто в последнее время видел Тыквана? – хмуро спросил мистер Тилибом и тоже переступил с ноги на ногу, отчего язычок внутри него негромко бомкнул, прежде чем снова умолкнуть.

– Тише! – шикнул Брауни.

– Ага, – заметил генерал, – значит, Горлянкин тоже с ними. Вот видите, вам всем известно, что произошло. Украли мальчика Натана. В эту самую минуту Ворчун везет его в крепость шакала Фонаря.

– Обманный лес нужно спасти. С этим согласится каждый из нас. Но спасать его таким способом – не дело. Это просто неприемлемо и, вероятнее всего, принесет новые бедствия, а не вернет былую идиллию, которой мы наслаждались прежде. По правде говоря, возможно, уже слишком поздно и мы никогда больше не вернемся в ту счастливую пору. Случилось немыслимое. Я знаю, что вы пытались связаться с Томасом…

И снова он ошарашил их своей прямотой.

– С Нашим Мальчиком… – прорычал Брауни.

– Да-да, – отмахнулся от него генерал. – Я тоже пытался связаться с ним, но прорваться туда – дело непростое, как вы уже поняли. Попытки в этой области, разумеется, продолжатся, но мы не можем полагаться на Томаса, на Нашего Мальчика…

Генерал странно запнулся, как будто потерял нить рассуждений. Потом поспешно заговорил снова, надеясь, что никто ничего не заметит.

– Апельсиновые вопильщики встали на нашу сторону, и их примеру последуют и другие. Как кое-кто из наших друзей переметнулся к Фонарю, так и некоторые из тех, кто доставлял вам хлопоты в прошлом, теперь станут вашими союзниками.

Генерал задержал взгляд на Брауни.

– Я не прошу вас поверить мне, – сказал он напрямик. – Я говорю о том, что неминуемо должно произойти, если вы хотите спасти этого мальчика и если хотите иметь хоть какой-то шанс сохранить Обманный лес и собственные жизни.

– Если мальчик умрет, – заключил он печально, – умрем и все мы.

Разношерстное сборище на поляне сначала никак не отреагировало, если не считать обмена неловкими взглядами друг с другом. Это не относилось к Смычку. Маленький дракончик сидел, словно каменное изваяние, в центре небольшой компании, на которую генерал теперь возлагал свою надежду на будущее. Кое-кто из них принялся перешептываться, но никакого ответа так и не последовало. Генерал уже собирался отчитать их, призвать к действиям, когда Смычок пошевелился.

Дракончик чуть выпрямился, сидя на задних лапах, и затрепыхал крылышками. Но музыка, которую они сейчас издали, была далека от нежного и звонкого пения арф, колокольчиков и скрипок. Звук, раздавшийся, когда его крылышки пошевелились за спиной, был безрадостным и зловещим. В конце концов дракон снова сник, но теперь к нему было приковано внимание всех собравшихся на поляне. Внезапно генералу, к немалому его удивлению, стало понятно, что это дружелюбное маленькое существо настолько близко к руководителю, насколько он вообще когда-либо был у обитателей Обманнего леса. Он куда скорее подумал бы на Ворчуна или даже на Брауни.

Смычок взглянул на генерала Арахисовое Масло.

– Если это спасет мальчика, – сказал Смычок, – мы готовы тебе подчиняться.

В среду утром Эмили стояла на задней террасе и пила уже вторую чашку кофе. Полы ее халатика разъезжались, коротенькая ночнушка под ним нескромно облегала грудь и едва прикрывала трусики. Ее соседи с обеих сторон запросто могли увидеть ее с крыльца или из боковых окон. Она не то чтобы не возражала против этого. Просто не задумывалась.

Голова у нее была занята другим. Она пристально смотрела на качели на заднем дворе; эбонитовые сиденья были совершенно неподвижны, легкий ветерок не шевелил их. Дождь уже несколько часов как кончился, но солнце еще не выглянуло, и по всей террасе стояли небольшие лужицы. По всей видимости, Томас правильно выбрал морилку, когда делали террасу. Надо будет летом проморить ее заново, подумала она.

За спиной у нее что-то негромко скрипнуло. Эмили казалось, она ощущает в воздухе волнение. Перед ее мысленным взором предстал дом: выкрашенный светлой краской, с темно-зелеными ставнями. Сдвижная дверь должна быть открыта, и сквозь нее можно увидеть почти всю кухню, которой она так гордится.

Если только на пути не стоит Джо.

Не оборачиваясь, Эмили произнесла:

– Разве у тебя сегодня нет занятий?

Она почти услышала, как он заскрежетал зубами.

– Зачем ты впутываешь меня во все это? – спросил он. – Я тут совсем ни при чем. Это даже не мое дело.

– Да, не твое, – отрезала она – В жизни есть не только черное и белое, Джо. Не пойми меня неправильно. Было бы замечательно, если бы все на свете было так просто, как это тебе, по-видимому, кажется.

Молчание.

– Неважно.

Опять скрип – он вернулся в дом. Послышался шорох задвигаемой двери.

Но он не договорил. Она знала это. Она уже узнала его достаточно хорошо, чтобы понимать: он не уйдет, пока не убедится, что она поняла его намерения.

Эмили ждала, прихлебывая кофе, и представляла, как Джо натягивает одежду, шнурует кроссовки. Через несколько минут она услышала, как стукнула входная дверь, и удивленно захлопала глазами.

Она сделала большой глоток кофе и развернулась к дому.

– Послушай.

Эмили вздрогнула и пролила кофе на бесстрастную морду Снупи, украшавшую грудь ночнушки.

– Не подкрадывайся ко мне так! – со смешанным чувством сказала она.

Джо предпочел ничего не отвечать. Он просто вздохнул и прислонил свой велосипед к бедру.

– Эмили, я не собираюсь с тобой спорить. Это не мой дом, а в сложившихся обстоятельствах я не уверен, что ты можешь быть объективной.

Она горячо запротестовала, но он поднял руку, прерывая поток ее возражений, и страдальческое выражение на его липе убедило ее позволить ему договорить.

– Судя по тому немногому, что ты рассказала мне о переживаниях Томаса, это куда серьезнее, чем простые галлюцинации. Я слыхал о людях, которым под влиянием стресса начинали чудиться всякие вещи, но не на таком уровне, – пояснил Джо. – Ты сама сказала, что ему нужна помощь.

– Я сказала еще, что он ее и получит, – отозвалась она холодно. – Я не очень понимаю, что происходит, Джо, но Томас до сих пор занимает большое место в моей жизни. Я не влюблена в него, но я его люблю, и он отец Натана. Я уверена, что сейчас он пытается проконсультироваться у кого-нибудь, ради Натана и ради себя самого. Ты не имеешь права…

– Я знаю это, – рявкнул Джо, теперь настала его очередь злиться. – Именно это я и пытаюсь тебе сказать, если только ты возьмешь на себя труд выслушать!

Они обменялись сердитыми взглядами. Джо взъерошил волосы и вздохнул, потом покачал головой.

– Послушай, – сказал он. – У меня сейчас урок, а если Томас сегодня не у дел, тебе надо ехать в больницу. В общем, я хочу сказать, если он на грани срыва, неплохо бы тебе начать обдумывать интересы Натана и то, в состоянии ли Томас сделать то же самое.

Эмили закусила губу, на глазах у нее выступили слезы.

– Неужели ты считаешь, будто я об этом не думала? – сказала она дрожащим голосом. – Я почти не спала ночь, потому что все это постоянно крутилось у меня в голове. Но опека – не такое дело, в котором стоит принимать поспешные решения. Даже если у него более серьезные проблемы, чем те, при которых достаточно просто хорошенечко отоспаться, я не могу взять и оспорить договор об опеке на ровном месте. Это убьет его, как ты не понимаешь? – пыталась объяснить она. – Если он уже сходит с ума оттого, что Натан заболел, это окончательно его доконает.

Джо был не в силах посмотреть ей в глаза. Очевидно, он все сказал.

– Черт побери, – прошипела Эмили. – Ты прав. Это не твое дело.

Она развернулась, чтобы уйти в дом, но двигалась медленно, обречено. Натан ждал ее в больнице, но Эмили хотелось лишь упасть в постель – в одиночестве – и уснуть.

– Эм, – мягко сказал Джо. – Мы еще увидимся?

Эмили задвинула дверь, а затем заперла ее и посмотрела на него, пытаясь вызвать в своем сердце какой-то отклик.

– Не сегодня, – ответила она наконец.

Тротуары Нью-Йорка были запружены деловыми людьми и бездомными, продавцами фалафелей и хот-догов и полицейскими. Наконец-то выглянуло солнце и небо стало ярко-голубым. Влага, которая еще ощущалась в воздухе, быстро испарялась; Франческа Кавалларо торопливо шагала по 47-й Западной улице. Она еще раз взглянула на часики и едва не налетела на юнца, барабанившего по перевернутому бочонку из-под соленых огурцов.

Фрэнки выругалась себе под нос и свернула на Бродвей. Закусочная располагалась на другой стороне улицы по диагонали, и она завертела головой, оценивая обстановку на дороге. Этому ее научила отнюдь не мама. Этому ее научил Нью-Йорк. Даже автобус собьет тебя, если ты будешь переходить улицу на красный свет.

На нее неслось такси, едущее по Бродвею на юг, и Франческа прибавила ходу. Она то и дело поглядывала на дверь в закусочную. Похоже, у нее даже не было названия – вывески, во всяком случае, не имелось. Вроде бы она называлась «Клеос», но за точность Франческа бы не поручилась. Важно было то, что она уже почти на двадцать пять минут опаздывала на встречу с Томасом, и это начинало входить у нее в привычку. Честно говоря, она удивилась, когда утром он позвонил ей и попросил позавтракать с ним в половине одиннадцатого. Он собрался в город по делам – что это за дела, он не уточнил, – и это, откровенно говоря, было ей очень кстати. Так или иначе ей нужно было пересечься с ним, но она не знала, как лучше к этому подойти.

Его звонок с предложением встретиться избавил ее от хлопот.

Она со вздохом протянула руку к входной двери «Клеос». И лишь по чистой случайности оглянулась через плечо. Пара несущихся наперегонки такси засигналила друг другу, взвизгнули шины, послышались возгласы, и Франческа обернулась посмотреть.

На углу Бродвея и 48-й улицы стоял Томас и пытался поймать такси, не участвующее в смертоносном дерби.

– Черт!

Франческа рванулась к нему, ускорила шаг. Она уже была совсем близко, когда такси в трех полосах от нее вильнуло к обочине и притормозило.

– Томас, подожди!

Он круто обернулся, и его вид ошеломил Франческу. Он осунулся и зарос. Под глазами залегли темные крути, и он, казалось, молчаливо веселился, глядя, как она бежит к нему.

– Прости, я опоздала, – выпалила она и умолкла. В обычных обстоятельствах можно было с уверенностью ожидать, что он дружески побранит ее, а потом они вместе вернутся в ресторан. Но сейчас он только пожал плечами.

– Слишком поздно, Фрэнки. Мне пора, – сказал он безо всякого выражения на лице. Вид у него был – краше в гроб кладут.

Такси скользнуло к обочине, вхолостую тарахтя мотором, и Томас потянулся открыть дверцу.

– Что? Погоди, мне надо с тобой поговорить!

– У меня назначена встреча, – сказал зомби, который когда-то был одним из самых крупных ее клиентов.

– Послушай, ребята из «Фокс» ухватились за твое предложение – поспешно заговорила она. – Когда я рассказала им про Натана, они согласились приехать сюда. Завтра днем прилетают. У них будут и другие дела, но они хотят встретится в пятницу утром.

Он некоторое время смотрел на нее, как будто не понял ни слова из того, что она сказала.

– Эй, или едем, или нет, приятель, – буркнул водитель.

Франческа наклонилась и неприятно улыбнулась шоферу, типичному нью-йоркскому таксисту в кепке с эмблемой «Янки», надетой чуть набекрень.

– Заводи счетчик, придурок, – рявкнула она. – Можешь включить этот разговор в наш счет.

Водитель промямлил что-то относительно того, что это против правил, но счетчик все же запустил. Фрэнки была удивлена, что он не нажал на газ и не укатил. Томас как будто ничего и не заметил.

– Это важно, да? – спросил он.

Франческа уставилась на него.

– Томас, ты что, не в себе? – спросила она. – Ты же знаешь, как это важно.

– В пятницу, в полдень. Обедаем в «Кинсе», – механически проговорил Томас – Зарезервируй столик сама. Мне сейчас просто не до этого.

– Да что такое, Томас? – спросила она. – Ты что, получил плохие новости о… о Натане?

Томас сел в такси.

– Зарезервируй столик, Фрэнки. Прости. Мне надо ехать.

Он закрыл дверцу, и такси покатило прочь.

– О господи, – пробормотала Франческа себе под нос. – И что мне с тобой делать?

После разговора с доктором Мицелл Томас почувствовал себя значительно лучше. Не совершенно нормальным, конечно, но, с другой стороны, галлюцинации у него начались, казалось, уже много дней назад. Пожалуй, еще до того, как с его сыном случился этот ужас, эта непонятная кататония.

Сначала он позвонил Рэйчел Моррисси, которая занималась Натаном, когда они развелись. Доктор Моррисси была детским врачом, но хорошо помнила и Натана, и его родителей. Когда Томас начал объяснять ей природу своего беспокойства, доктор Моррисси фактически организовала ему встречу с доктором Мицелл в тот же самый день. Из уважения к Моррисси Мицелл даже пропустила обед.

Томас опасался, как бы она не выкатила ему счет в двойном размере.

Однако доктор Мицелл оказалась совсем не такой, какой он себе ее представлял. Она была молодой и очень красивой, но совершенно не в духе всех стереотипов модных журналов. Ее черные волосы были коротко подстрижены, а оливковую кожу усеивала россыпь мелких веснушек, которые показались ему очаровательными. У нее был заразительный смех, который ложился ему на душу как бальзам, и через несколько минут после того, как он устроился в кресле напротив Ли Мицелл, Томас проникся к ней полным доверием.

– Кроме вас и Натана кто-нибудь был свидетелем тех странных событий, которые предшествовали его кататонии? – спросила она его.

Томас предугадывал следующий вопрос.

– Нет, – признался он. – И Натан тоже никому о них не рассказывал, насколько мне известно. Но они произошли, доктор.

Мицелл спокойно кивнула, ее карие глаза горели пониманием. На ней было бордовое платье, в котором не было ни намека на легкомыслие, и все же Томас не мог не любоваться ею. Писатель в его душе не преминул заметить, что старая поговорка относительно того, как легко влюбиться в своего врача или психолога, весьма верна.

Ей по долгу службы положено проявлять сочувствие. И беспокоиться о его благополучии тоже.

Это очень обнадеживало.

После долгого молчания она сказала:

– И все же все остальные случаи, которые, по вашему утверждению, являются галлюцинациями, были столь же реальны, как и те, свидетелями которых, как вы говорите, был Натан.

Томас опешил.

– К чему вы клоните? – спросил он ее почти сердито. – Выходки какого-нибудь шутника или даже преследователя, который перемазал арахисовым маслом мою лужайку и мое окно, это одно дело, а слышать, как с тобой говорят птицы, или видеть наяву героев своих книг – совсем другое.

– Ну разумеется, – согласилась доктор Мицелл. – Я просто привожу пример того, как трудно провести грань между реальностью и фантазией, когда эта грань начинает стираться. У меня как-то была одна пациентка, которая считала, что ее преследуют призраки. Они мерещились ей повсюду. В конце концов ей начал мерещиться призрак ее матери, бодрой пожилой дамы восьмидесяти трех лет от роду, которая была вполне жива и здорова. Несколько недель спустя, когда мать этой пациентки умерла, бедная женщина обвинила себя в том, что это явление к ней призрака как-то повлекло за собой кончину ее матери.

Томас нахмурился.

– И что с ней случилось?

Доктор Мицелл вскинула брови и чуть склонила голову набок, как будто предпочла бы не слышать этого вопроса. В конце концов она ответила:

– Она покончила с собой.

Чувствуя себя последним мерзавцем, но не в силах удержаться, Томас рассмеялся.

– Ну, – сказал он, – по крайней мере, меня не тянет на самоубийство. И то ладно.

Мицелл с улыбкой согласилась.

– Мистер Рэнделл, люди с развитым воображением нередко под давлением стресса теряют связь с реальностью и ищут какого-то утешения в мирах, которые кажутся им более надежными. У вас немного иная, немного более агрессивная ситуация, но в сложившихся обстоятельствах просматривается определенный принцип. Вы чувствуете себя неспособным вылечить вашего сына, и образы, порожденные вашим воображением, снова и снова появляются, мучая вас предположением, что только вы можете «спасти» его. Весьма вероятно, это результат вашего неуместного чувства вины. Если мы сможем попытаться поработать с этим и, возможно, обсудить вашу привязанность к этим персонажам, скорее всего, нам удастся добиться полного прекращения приступов.

– Что-то многовато «если», – заметил Томас.

– Вы предпочли бы, чтобы я объявила вас буйнопомешанным и упекла в «Бельвю»? – невинно осведомилась доктор Мицелл.

После этого все прошло довольно гладко.

Скоро Томасу придется позвонить Эмили и сказать ей, что он подменит ее на эту ночь. После такого денька посидеть с Натаном будет почти отдыхом. Ему нужно побыть с сыном, присмотреть за ним. Что бы ни сказала доктор Мицелл, он все еще отец Натана и ощущает необходимость защищать своего малыша. Может, и не в его силах приблизить выздоровление Натана, но ему под силу посидеть с ним, поговорить – а вдруг он услышит?

Он споет, подумалось ему вдруг. Точно так же, как в младенчестве пел Натану на ночь. Джеймса Тэйлора, Бонни Райт и «Иглз». Тогда он помнил их песни наизусть. Он найдет что спеть.

Несмотря на тревогу за Натана и на боль, которую вызывало у него состояние сына, на сердце у Томаса было легче, чем вот уже много дней. Он купил у торговца в парке копченую колбаску и, потея, зашагал дальше по широкой вымощенной дорожке под палящим солнцем. Стало жарковато, но он был не против. Истекая потом, он словно очищался. Когда с колбаской было покончено, он купил еще у одного торговца лимонаду и свернул на узенькую тропинку, которая, как он считал, должна была вывести его обратно на Пятую авеню, где он рассчитывал без особых затруднений поймать такси.

Дорожка петляла среди густых куп деревьев и зарослей кустарника, где мог скрываться потенциальный грабитель. Томасу стало немного не по себе. Хотя в дневное время в Центральном парке обычно было безопасно, Томас ускорил шаг. В зарослях послышался шепот. Вместо того чтобы остановиться, Томас прибавил шагу. Кто бы там ни скрывался, он не хотел, чтобы они думали, будто он обращает внимание на то, что они затевают. Может, это влюбленная парочка, или наркоманы, да кто угодно, но, так или иначе, он не хотел их видеть.

Казалось, шепот преследует его, похожий на шелест ветра в листве. Но это был голос. Томас слышал его. Звуки, которые не имели совершенно ничего общего с ветром. Несколько секунд спустя он различил одно слово, которое повторялось вновь и вновь. Его собственное имя.

– Томас, – прошелестел парк.

– Оставьте меня в покое! – крикнул он, заткнув ладонями уши и зажмуриваясь так крепко, как только мог, чтобы полностью не лишить себя обзора.

Он подавил желание броситься бежать, повторяя про себя слова доктора Мицелл почти как мантру.

«Тревога, чувство вины и стресс. В определенных обстоятельствах любая из этих причин может вызвать галлюцинации. Ваши видения очень яркие, но, возможно, эта яркость – всего лишь игра вашего собственного воображения. А с галлюцинациями – как с обмороками; если это случается с вами однажды, химические процессы в вашем мозгу идут по определенному пути, и это может повториться вновь уже с большей вероятностью».

Томас замедлил шаг, стараясь не бежать. Огромным усилием воли он отрешился от этого шепота и перестал его слышать. Совсем.

Глубоко вздохнув, он огляделся по сторонам и зашагал по тропке дальше, надеясь, что она вот-вот выведет его на одну из главных аллей, а там и до Пятой авеню недалеко.

– Томас!

Он остановился как вкопанный, закусил губу и закрыл глаза. По его левой щеке скатилась слезинка. Он сходит с ума. Вот так. Он понимал, что совершенно теряет разум.

Томас Рэнделл медленно обернулся. Посреди дорожки, где он только что прошел, стояло дерево. Нет, не дерево. Не такое дерево, как все остальные в этом парке. Во-первых, оно не росло из земли, а стояло на мощных корнях. Дерево слегка склонилось, так что глазки в его коре уставились на Томаса, а ветви и листья заслонили солнце. Это был Толстосук, командир лесных стражей.

– Наш Мальчик, – возвестил он торжественно, – ты должен вернуться в Обманный лес. Если ты не вернешься, твой сын неминуемо погибнет.

Вскрикнув, Томас ничком бросился на дорожку и лежал, всхлипывая, до тех пор, пока не появилась парочка молодых бегунов. Мужчина остался с ним, а женщина побежала за помощью. Некоторое время спустя мужчине удалось поднять его на ноги, и они вдвоем пошли по тропинке. Но он был вынужден вести Томаса под локоть, пока они не очутились на волнистой лужайке Центрального парка.

Томас не раскрывал глаз, пока деревья не остались далеко позади.