Только ленивый не обсуждал отставку Яна Казимира и кандидатуру нового короля Речи Посполитой. Но вот что удивляло князя Богуслава Радзивилла: на Биржах, Дубинках, в Слуцке и Копыле кандидатура Яна Собесского совершенно никак и никем не вспоминалась и мелькала едва ли. О ней говорили лишь те, кому заплатил, либо с кем договорился сам Слуцкий князь либо его кузен Михал. На первое место среди претендентов на престол выходил… сам Богуслав. Ему конкуренцию составлял лишь ничем не знаменитый галицкий князь Михал Вишневецкий. Популярность Любомирского также росла, но на этого пана в Польше все больше смотрели как на знамя борьбы с опостылевшим Яном Казимиром (а скорее, с его женой), но не как на будущего короля.
Вроде странно: война шла к победе Речи Посполитой, но Яна Казимира никто: ни шляхтич, ни каменщик, ни пахарь — не мог назвать королем-победителем. Особенно слово «победа» как-то не получалось произнести у литвинских шляхтичей, в основном из-за катастрофических разрушений и потерь литвинского Княжества. Да и поляки полагали, что именно из-за глупых претензий Яна Казимира на шведский престол началась война с Карлом Густавом, из-за плохой политики на Руси — с Хмельницким, из-за недальновидности на востоке — с Московией. Поговаривали, что грядет война и с Турцией, с которой вроде как начали договариваться казаки против Польши. И вот тут-то даже иные враги Богуслава признавали, что этот литвин отличается крепким боевым духом, пластичным умом. Он никогда не был, в отличие от Яна Казимира, подкаблучником и уж куда как лучше справился бы с ролью короля.
Наверное, многим польским и литвинским шляхтичам нравилось, как Богуслав, пусть и отойдя от военных дел в своей родной стране, засучив рукава, помогает своему троюродному внуку, как, впрочем, и ровеснику, да и просто хорошему другу курфюрсту Фридриху Вильхельму лепить из получившей в 1657 году независимость от Речи Посполитой Пруссии не анархическую дворянскую республику, а совместно с Бранденбургом сильное и куда как более устойчивое централизованное государство.
Правда, и в Пруссии без кризиса не обошлось. Былой товарищ Богуслава по баталием против Яна Казимира Вильхельм потребовал, чтобы дворянские сословия присягнули ему, как ранее те присягали польской короне. Неожиданно ему отказали, и кульминацией противоборства стали 1662 и 1663 годы. Жители Кенигсберга, или все еще Крулевца, не желали, чтобы при объединение Бранденбургско-Прусского государства их права значительно ограничивались, чего не было при Речи Посполитой. Оба сословия Кенигсберга выдвинули своих предводителей опозиции. От бюргерства им стал Иероним Рот, являвшийся представителем партии общин в ратуше и пользовавшийся немалым авторитетом. Иероним Рот не признавал Оливский мир со Швецией, закрепивший права курфюрста на владение Пруссией, и обратился за помощью к Яну Казимиру, который искал, кто бы ему самому помог в его бедах и проблемах. Польский король, тем не менее, порывался поддержать оппозицию, но его руки были опутаны обязательствами по Велауско-Быдгощскому договору и Оливскому миру. Хотя обещания кенигсбержцам он все-таки дал.
В те дни самого курфюрста в Кенигсберге не было, и все дела за «внука» решал Богуслав Радзивилл и Отто Шверин. Однако Рот жутко мешал. Богуслав предложил его изолировать.
— Как? — спросил Шверин.
— В тюрьму упечь, и все дела, — пожал плечами Богуслав, — мы же либералы!
Но это сделать оказалось не просто. Сам Рот то скрывался в Кнайпхофе, то выезжал в Варшаву.
Все благополучно решилось, когда курфюрст, поддержанный драгунами Богуслава, с войсками в октябре 1662 года сам появился в Крулевце-Кенигсберге. Хвала Господу, до сражения или просто стычек дело не дошло. Пострадал один лишь Рот: его задержали, арестовали, судили, но затем, благородный Фридрих счел необходимым судебную сторону проблемы закрыть, но Рот, тем не менее, оставался пока что под стражей.
И вот, наконец-то, 17 и 18 октября 1663 года сословия принесли присягу курфюрсту в обмен на сохранение за Кенигсбергом его былых привилегий.
Благодарный Слуцкий князь выполнил просьбу Фридриха Вильхельма: повез своего внучатого родственника охотиться на зубра. Зубр, этот царь литвинских лесов, стал уже совсем редким зверем в лесах других европейских королевств, а в Пруссии, как и в Саксонии, его не стало и вовсе.
— У меня есть хорошее охотничье угодье под Гродно, — говорил Богуслав курфюрсту, — там леса дремучие, дичи полно, там и поохотимся. Местный лесник Адам Смоктунович опытный, каждую тропку там знает. Он и выведет нас на зубра…
Но Смоктунович, угрюмый и высокий рыжебородый мужик, кажется, не особо обрадовался высоким гостям.
— Зубр… — ворчал Смоктунович. — Мало и у нас осталось зубра. Московиты города пожгли да вески, а потом еду искали да немало зверя постреляли в лесах, когда были здесь. Поберечь бы.
— Мы только одного завалим, — успокаивал лесника Богуслав…
Курфюст лишь усмехнулся наблюдая, как Смоктунович вооружается луком. Но лесник пояснил:
— Лук бесшумно бьет, не то что стрэльба! Пуля — она дура, рана тут же затягивается жиром, а стрела рану держит, и кровь продолжает идти. Зверь и ослабнет. Жаль, что вы, паны ясновельможные, луком не владеете…
И вот кортеж охоты на месте. Осенний пожелтевший лес словно притих. Передав лошадей гайдукам и приказав им идти долиной, ясновельможные князья с лесником начали подниматься по заросшему откосу. Шли тихо, курфюрст — в середине, чуть приотстав от Смоктуновича… Прошли уже больше версты. Зубрами даже и не пахло. Хоть бы заяц или дикий кролик мимо пробежал за все время… Вильхельм усмехнулся, повернувшись к Богу славу, сказал по-немецки:
— Распугал московит ваших всех…
— Ш-ш! — Смоктунович не дал договорить, поднял предупреждающе руку. Все трое опустились, положив мушкеты на колено. Смоктунович достал из колчана стрелу и вставил в тетиву. На самой опушке леса, где большие валуны камней прорывали гущу ельника, испуганно переступали с ноги на ногу четыре косули.
— Аленяне, — прошептал охотник, — я подстрелю первого, а вы по тем двоим пуляйте.
— Найн, найн, — покачал длинными светло-рыжими волосами курфюрст.
— Будем стрелять, распугаем и зубра. Только на зубра охота. Никаких оленей, — погрозил пальцем Богуслав Смоктуновичу. Тот кивнул, мол, нет, так нет. Он убрал стрелу, обратно вставив ее в колчан.
Они вновь пошли вперед. Долго двигались вдоль заваленного камнями крутого склона холма, заросшего соснами и елями. Лес словно вымер. Было тихо и солнечно. Типичное бабье лето, пусть для него время было достаточно позднее. В бесплодном поиске зубра прошло почти пять часов. День стал клониться к закату. Небо затянуло, пейзаж сразу посуровел, а настроение прусского гостя явно испортилось, как и намокли полы его темно-зеленого охотничьего камзола.
— Нихт зубр, — разочарованно говорил он Смоктуновичу, — даст ист дрэнно.
— Я же говорил. Война и на звере отразилась, — оправдывался лесник.
Богуслав недовольно кривил губы:
— Ну, вот, привез, называется, гостя на зубра! Адамка, ты бы сам на себя шкуру накинул да зубра бы изобразил, а то позоришь перед паном курфюрстом! Кстати, опытные лесники так и делают, — шутил Богуслав. Смоктунович лишь виновато зыркал на панов, уходил вперед, возвращался…
— Животина же того, разумная, — продолжал оправдываться лесник, — мы за ним, а он от нас. А может и нет тут никакого зубра больше. Война прошла, и что сейчас в лесу творится один леший ведает.
— Ты на войну все не сваливай! — отчитывал лесника Слуцкий князь. — Тебя послушай, так московиты не против нас, а против зубров воевали.
— Так и есть, пан Богуслав…
Серые облака стали низко, словно крышей накрыло лес, пошел мелкий дождик, зашуршав вначале по листве деревьев, а потом и закапав на плечи, шляпы…
Богуслав и Вильхельим шли, прикрывая плащами мушкеты от редких капель воды…
Прусский курфюрст уже был не против вернуться: он дважды доставал из кармана часы в форме луковицы, смотрел на циферблат, сокрушенно качал головой, говорил негромко «шайзе», прятал часы обратно в карман, но продолжал терпеливо идти за лесником.
Богуслав брел последним, все время поглядывая на верхушки деревьев… Сзади что-то хрустнуло. Богуслав остановился. Тихо, не оборачиваясь, шагнул к сосне, прижался к стволу спиной, осторожно выглянул. Лиса или заяц? Может, хотя бы их пристрелить на зависть и Смоктуновичу, и Вильхельму?
Из-за поваленного ствола старой ели, покрытой грязнозеленым мхом, торчал бурый горб чего-то живого. Богуслав присмотрелся… Вот показалось и два широко поставленных коротких рога. Зубр! Богуслав глянул в сторону лесника, но оба его товарища уже скрылись за стволами деревьев. Позвать их — спугнуть зубра. «Вот же! Везучий я, однако!» — подумал Богуслав, медленно поднимая мушкет, медленно взводя замок, осторожно насыпая на полку пороха. Для выстрела было может и далеко — пятьдесят шагов не меньше, но для отменного стрелка Богуслава попасть можно было и с такого расстояния. А вот убить на повал… «Нет, пусть подойдет, — думал Слуцкий князь, — это же вам не Михал Пац, что легко шлепнуть можно из пистолета. Это царь зверей! Его величество Зубр!»
Зубр вышел из-за ели, огромный, грозный, с блестящим влажным носом, сделал пару тяжелых шагов навстречу притаившемуся за деревом Богуславу… Это был первый зубр, которого Слуцкий князь видел так близко. Охоте на зубров, как и вообще на крупного зверя, князь всегда предпочитал охоту на куропаток или любую другую птицу: уток, вальдшнепов, фазанов, тетеревов… Зубры, олени, медведи… Богуслав питал к ним некое уважение за их мощь, красоту и силу, за их ум. Но убить зубра на первой же охоте — это несомненно большая удача, это уж точно подняло бы Богуслава в глазах всей шляхты еще выше…
Зубр ступал тяжело, словно устав от долгого трудного дня, шел на ночлег, уже засыпая на ходу. Это был зрелый бык со свалявшейся на боках черно-бурой шерстью, с короткой, но большой головой, с лохматой свисающей бородой. Своим мокрым носом с большими ноздрями он шумно вдыхал сырой воздух леса, как будто чуял опасность…
«Отличный экземпляр! — думал восхищенно Богуслав. — Это тебе не теленок, не жалкая самка, а самый настоящий бык! Его голова украсит мой кабинет. И вот же хитрец! Мы ходим за ним, а он следом за нами! Ну, настоящий литовский партизан!» Богуслав прицелился. Целился в самую голову, между глазом и ухом, чтобы свалить мощного зверя одним выстрелом, ибо его товарищи ушли далеко вперед и помочь явно не успеют. Большой сильный зверь находился в мгновении от смерти. Все зависело от того, попадет или промажет охотник… Богуслав зажмурил левый глаз, чуть-чуть надавил на курок мушкета… Сейчас стрелять уже можно было. Шагов сорок… Ствол заиграл в руках Богуслава. Он зажмурился, протер пальцами глаза, нахмурился, опустил мушкет… Чертовщина какая-то! Богу славу показалось, что там стоит не зубр вовсе, а Самуэль Кмитич со своей всегда приветливой белозубой улыбкой и умным взглядом светло-серых глаз и в мохнатой бурой шапке… «Настоящий партизан»… Как только Богуслав подумал так, в голове сразу всплыл образ оршанского полковника, героически сражающегося с неприятелем неизвестно где. У Богуслава тут же пропала всякая охота стрелять, как однажды пропало желание добивать в седле раненного Полубинского, которого в пылу боя готов был изрубить в капусту. Богуславу стало нестерпимо жаль зубра, он теперь думал о нем не как о звере, а как о партизане Кмитиче, как о гербе «Вянява», изображающим голову зубра на золотом щите. Этот герб, используемый восьмидесятью шляхетскими родами Литвы и Руси, стал вроде необъявленного второго герба Княжества после «Погони». И вот Богуславу стало казаться, что ему сейчас нужно не просто убить зубра, а убить «Вяняву», выстрелить в шляхтичей Белозоров, Лещинских, Длугашей, Менджиков, выстрелить в Кмитича… Всех их какая-то темная мутная сила предлагала Богуславу прострелить, убить одним выстрелом… Зубр сейчас был уже не просто великолепным экземпляром, быком, а олицетворением несчастной родины, большой, но беззащитной и многострадальной страны, изнывающей от ран, страны усталой и побитой, находящейся на грани гибели, как и этот несчастный зубр, даже не подозревающий, что из-за ствола сосны в него целится зоркий глаз меткого стрелка… Богуславу стало даже как-то стыдно перед самим собой, что он забросил дела на своей родине, всецело увлекся политикой в соседней Пруссии, что раньше времени посчитал войну с Московией уже практически выигранной, когда до полной победы еще на самом деле далеко… Слуцкий князь опустил голову, вновь взглянул на зверя… Зубр по-прежнему топтался на дистанции убойного выстрела, не замечая человека. Затем, словно учуяв что-то своим чутким носом, фыркнул, развернулся и побрел по лесу прочь от Богуслава. Слуцкий князь проводил глазами уходящего за деревья царя зверей, положил на локоть мушкет и, повернувшись, быстрым шагом пошел догонять Смоктуновича с Фридрихом.
— Панове! Здесь нет зубра! Давайте возвращаться! — нарочито громко обращался он к своим товарищам по охоте…
Утерев пот от суетных дел своего немецкого родственника, Слуцкий князь вновь обратил лицо в сторону заросших бурьяном неубранных полей родной отчизны, развалин ее замков и хат, пепелищ брошенных хуторов.
Теперь Богуслав возвращался на театр военных действий в Литве. Его возмущал факт, что соседний задвинский Дюнабург (или по-русски Двинск) все еще под московитами, и Слуций князь снарядил и отправил туда свою хоругвь, чтобы громить всех фуражистов и все разъезды неприятеля на всех дорогах к городу. Этим полезным делом радзивилловские драгуны и занимались долгое время. Своими дерзкими рейдами и наскоками на отряды и обозы московитов Богуслав застращал московитский гарнизон Дюнабурга настолько, что когда он с ротмистром Сливой и Отто Шверином подъехал к стенам города, осматривая в подзорную трубу его бастионы, то из ворот Дюнабурга выехало несколько всадников с белым флагом. Они предложили обсудить условия сдачи города.
— Кажется, у меня получается брать города без боя, — усмехнулись тоненькие аккуратно подстриженные усики Богуслава, когда он поворачивался к Шверину. Намекал же Слуцкий князь на то, что и напуганный гарнизон Вильны сдался ему без боя.
Воевода московского гарнизона Мышкин пригласил Богуслава для разговора внутрь города. «Они гостеприимны. Это хорошо, — думал про себя Слуцкий князь, — значит худо им там, в городе. Они в моих руках». Московскому гарнизону и в самом деле было худо. Враждебное отношение горожан, угроза восстания, опасные засады литвин на дорогах, а тут еще и Радзивилл со своей знаменитой хоругвью. Знал Мышкин, что нет и не будет ему помощи, что московитские полки стянуты боями по всему Витебскому воеводству, и что до задвинского княжества им уж точно нет дела. Пришло время сдавать город. Однако — и тут Богуслав явно торопился одевать себе на голову лавровый венок — сдавать город на определенных условиях. История с отсечением головы Шейна за то, что не смог захватить Смоленск тридцать лет назад, надолго въелась в память всем воеводам Московии. И несмотря на то, что, как казалось, Алексей Михайлович не страдал увлечением отрубания голов за подобные вещи, воеводы предпочитали перестраховываться и не накликать царского гнева. Вот и у Мышкина, чтобы царь не карал его за трусость, созрел план.
— Вы нас отпускаете с оружием и под знаменами, — предлагал воевода Богу славу, — ну, а мы без боя отдаем вам город.
Богуслав задумчиво почесывал свой решительный квадратный подбородок с ямочкой, что так нравилась всем светским дамам.
— Меня гложат большие сомнения, — отвечал Радзивилл, — вы, московиты, настолько плохо зарекомендовали себя здесь, что я опасаюсь, что вы не будете по дороге грабить и убивать тех, кто еще остался в нашей несчастной стране. Нет. Оружие я вам брать не разрешу. Только знамена, да и то не все.
«Что же я скажу царю? Взял, и ушел из города?» — в отчаянье думал Мышкин.
— Нет, господин Радзивилл, я на это пойти не могу, — отвечал московский воевода…
Переговоры затягивались. Богуслав не мог отпустить московитов с оружием, и у него на то были веские причины, но и не менее веские причины заставляли Мышкина не сдавать оружие. Пока шли переговоры, драгуны Богуслава перехватили двух царских курьеров и разбили авангард шедшего к Дюнабургу подкрепления, заставив подмогу ретироваться.
— А скажите, что порох и пули у вас все вышли, что только из-за этого и отступили, а мушкеты побросали, чтобы легче было уйти от преследования, — предлагал Богуслав Мышкину.
Теперь задумчиво чесал бороду Мышкин. Ему предложение Слуцкого князя понравилось.
— Но тогда вы оставьте нам знамена, — торговался воевода.
— Нет, не могу. Знамена вы тоже, скажите, что побросали, когда спешно отступали.
— Незавидное же вы мне оступление предлагаете, — ворчал обиженно Мышкин.
— А вы что хотели? — усмехался Богуслав, не имея желания уступать каким-то варварам. — Хотя можно пару знамен и оставить. С условием, что вы прежде торжественно, официально, перед воротами города покладете все свои хоругви у моих ног. Я подчеркиваю — все! Потом я вам кое-какие разрешу забрать и адью!
— И что? — не понял Мышкин.
— Уезжайте! Sine omni intermissione, что значит хутенько, без передышки…
Мышкин думал. Думал, что, возможно, Богуслав снимет осаду и уйдет, тогда и сдавать ничего не надо. Пугало Мышкина и то, что для царя Двинск, он же Дюнабург, являлся городом важным… Вот так дни шли, а осада Богуслава мирно стояла у стен задвинской столицы.