Не то дым, не то утренний туман стелился по плоскому заросшему кустарниками и приземистыми деревьями берегу Лучесы. Сиреневые силуэты людей за белыми стволами берез суетливо выстраивались, готовясь отразить последнюю атаку врага. Последнюю атаку… Пороха и пуль хватало, чтобы двадцать пехотинцев дали залп, затем еще одиннадцать… И все! По два выстрела осталось на гусар и по одному для драгун. Четыре — для пушки… Далее в ход могли идти только клинки. План Кмитича был прост — отбиваемся и тут же атакуем гусарами, ибо без пороха сопротивление теряет всякий смысл. Кмитич пусть и не надеялся, но скорее мечтал, что может быть, на помощь придет Богуслав Радзивилл. Это был единственный человек, кто хоть как-то мог успеть… Михал? По другим сведениям Михал ушел в Польшу… Больше помочь было некому.
Хованский разворачивал для атаки последнюю сотню гусар, в основном состоящую из карел и двух десятков московских бояр. Еще четверо гусар было казаками. В утренней дымке 16 июня Кмитич расслышал ржанье коней, крики приказов, звук трубы…
— Приготовились! Идут! — крикнул он пехотинцам. Никто не имел понятия сколько ратников идут на них, поэтому в рядах литвинов воцарилась мертвецкая тишина. Пехотинцы припали к мушкетам. Пушкари замерли с фитилями, пригнувшись к шеям коней, настороженно всматривались вперед драгуны, нервно топтались кони засадной сотни гусар. Никто из гусар не говорил ни слова. Лишь фырканье скакунов, скрип ремней, позвякование уздечек… Порой с шумом колыхнет ветер хоругвь, кто-то нервозно закашляет…
И вдруг…
Или же польский жавнер, а может и ливтин, видимо, чтобы окрепнуть духом, а может для того, чтобы поднять дух других, срывающимся хриплым голосом запел «Богородицу», старый польско-литовский гимн, что ляхские и литвинские рыцари пели в былые времена перед важными битвами, пели перед Грюнвальдом, пели перед Оршей.
Одиноко звучал в сыром воздухе голос жавнера. И тут же хор литвинских гусар дружно подхватил поляка:
Странно… Казалось бы, старинный, давно забытый гимн, который не пели уже давным-давно, никто не забыл! За поляком и гусарами подхватили пехотинцы из простых городских мещан и крестьян:
Брови Кмитича взметнулись в удивлении и восхищение: жмайты из роты дивизии Паца также дружно запели:
Люди пели, кто сидел на земле или у дерева вставали один за другим, сжимая мушкеты и сабли. На глазах многих блестели слезы. Слезы навернулись и на глаза Кмитича. Он также стоял и пел, крепко вцепившись пальцами в рукоять своей карабелы. Кажется, в эту минуту все могли устремиться в бой на врага, и ни шквал пуль, ни каленые ядра, ни гранаты, ни сабли, ни пики не остановят этих людей в их праведном порыве разгромить опостылевших захватчиков, освободить милую Спадчину, истомившуюся, истосковавшуюся по мирному небу…
— Огня! — рубанул саблей воздух Кмитич. Туман высветил фигуры всадников в каких-то тридцати-сорока шагах от засеки… Рванул зал двадцати пехотинцев жмайтской роты. Люди стреляли прицельно, расчетливо, понимая, что стреляют в последний раз. Грянул второй залп, более тихий, хлопнул выстрел пушки… Слышно было, как ржут кони врага, как кричат люди, как мечутся в тумане их тени — практически вся середина гусарской сотни московитов была высечена пулями. Сам Черкасский был ранен в руку, пулей сбило и его высокую турецкую шапку.
— Атакуй!
— Руби!
Вперед кинулись драгуны и гусары. Их лава налетела на расстроенную поредевшую массу вражеских гусар, с грохотом сшиблась. Захлопали выстрелы седельных пистолетов. Литвины и московиты стреляли друг в друга почти в упор. Но окончательно опрокинуты были остатки новгородского полка. Его уже не было.
— Карата! — кричали в панике карелы, падая с коней, сбрасывая тяжелые кирасы и шлемы, мешавшие бежать. По ним били сабли и копья, топтали копытами кони. Не единого выстрела уже не звучало с литвинской стороны. Стрелять всем было больше нечем. Лишь зычный крик «Руби!», да свист, разрубающих воздух сабель, лязг металла по металлу, стук копыт да громыхание копий, бьющих по вражеским доспехам… Драгуны и гусары на плечах бегущих смяли московитскую пехоту, рубя ее, прокалывая копьями, топча копытами. Московитским ратникам досталось и от собственных гусар, в панике сметающих все на своем пути.
— Атакуй! — крикнул пехотинцам Сорока. Те с криками и саблями ринулись на позиции Хованского.
— Дьявол! — взвыл Хованский, глядя как повторяются Кушликовы горы. Повторяются ли? Нет! Только не сейчас!
— Резерв в бой! — кричал Хованский, глядя, как его оборона превращается в то, что он уже не раз видел: в столпотворение, в хаос. Но сейчас у него было достаточно сил, чтобы остановить этих наглых литвин. По его приказу легкая конница из татар и казаков бросилась на гусар. Их первые ряды тут же были смяты семиаршинными гусарскими пиками, смяты были и вторые ряды, но затем гусары сами увязли в московитской коннице, стрелявшей из пистолетов, мушкетов и луков. Выскочили стрельцы, загрохотали их пищали. Сильно потесненные позиции московитов уперлись, встали и теперь сами шли вперед. С отчаяньем раненных львов рубились гусары. Чтобы завалить одного такого бравого шляхтича московитам требовалось три-четыре человека, которых вперед зарубал опытный гусар. Московские кавалеристы предпочитали вышибать гусар не саблей, но выстрелом. Гусары также пустили в ход свои седельные длинноствольные пистолеты. Застучали их выстрелы. С криками вылетали под пулями казаки Хованского из седел. Вновь стали теснить литвинские гусары, вновь пошли вперед, протыкая своими пиками своих врагов, рубя в капусту карабелами.
— На гусар! Вперед! — посылал Хованский свой предпоследний конный резерв из тяжелой боярской конницы. Те несмело пошли вперед, но своей массой остановили продвижение гусар. Вновь закипела ожесточеннейшая рубка, и как бы храбро не бились конные литвины, как бы не рубили врага направо и налево, вновь их стали теснить. Здесь же рубился и Кмитич. Свой пистолет он уже разрядил в голову московитского всадника. Второй пистолет все еще торчал круглым наболдашником рукояти из седельной кабуры.
Хованский, сидя в седле белогривого коня, с ухмылкой осматривал сражение в подзорную трубу Он видел, как отчаянно сопротивляются литвины, видел в блестящей каске и самого Кмитича и также видел, что у его соперника нет резервов, а у самого Хованского в обозе еще стоит полтысячи пехоты и сотня драгун иноземного строя, стоят пять пушек… Да, победа будет тяжелой, это было очевидно уже сейчас, но Хованскому было плевать сколько он потеряет людей — четыре тысячи, пять тысяч или все семь. Не важно! Главное, этот ненавистный оршанский полковник будет разгромлен, и самого его, если повезет, бросят связанным к ногам князя Хованского. Убьют Кмитича — тоже хорошо. И даже мертвый оршанский князь будет хорошим подарком за годы поражений и унижений.
* * *
Богуслав все еще стоял под Двинском. Колеблющийся Мышкин его уже изрядно утомил. Теперь Слуцкий князь собирался оставить осаду и идти к Полоцку. По многочисленным донесением из города там уже назревало восстание, жители готовы поднять его, но ждут, кто бы их поддержал с другой стороны стен. Но не только из Полоцка шли гонцы. Неожиданно прискакал весь взмыленный курьер. Он просил помощи для Кмитича.
— Под Витебском на Лучесе идет жестокий бой. Решается судьба города. Часть дивизии Паца сражается против превосходящих сил Хованского, — говорил курьер, с трудом переводя дыхание, словно сам бежал, а не его конь.
— Пац? — усмехнувшись Богуслав взглянул на молодое лицо курьера, парня лет восемнадцати, не более. — Ну, что ж, пускай хоть раз в жизни попотеет наш Великий гетман. Это ему не к молоденьким паненкам приставать и не гусиную печенку жрать! Раз взял булаву, пусть старается. А я иду к Полоцку, мой любый пане. Там тоже решается судьба города. Там тоже нужна помощь. Разорваться на две части я не могу. Увы!..
Или курьер в спешке не успел сказать, или растерялся, или просто это вылетело из его головы, а может и не хватало ума этому молоду парню, но сей незадачливый гонец так и не сказал, что «корпус Паца» это вовсе не сам Великий гетман, это хоругвь Кмитича, где самого Паца вовсе и нет — только его знамена и пехота. Ох, если бы курьер не забыл сказать всех этих простых вещей!.. Ответ Богуслава был бы совсем иным, совсем по-другому спланировал бы он свой маршрут…
* * *
— Уводи пехоту! В рощу уводи! — кричал Кмитич ротмистру Сороке, видя, что жмайты со своими саблями абсолютно беззащитны против пуль московитских пехотинцев, против конных казаков и гусар Черкасского.
— Уходим! — кричал Сорока. Сигнальщик протрубил отход. Но драгуны и гусары продолжали сдерживать натиск вражеской массы. Какой-то казак выстрелил из пистолета прямо в лицо Кмитича. Полковник, защищаясь, машинально поднял руку. Пуля стукнула в металлический щиток, пробив его. Кмитич коротко вскрикнул — пуля обожгла руку. Но полковник тут же перехватил саблю левой рукой, полоснул врага по шее. Кровь хлынула изо рта и шеи казака на его черную бороду, и он с хрипом вывалился из седла. Кмитич, однако, выронил саблю, не удержав ее скользкими от крови пальцами. Он тут же выхватил панциропробойник. И вовремя: на Кмитича на полном ходу несся здоровенный благодаря зеленой фуфайке, одетой сверху доспехов, рыжебородый боярин. Кмитич выставил по направлению к нему длинный граненый клинок, но московит осадил коня и выхватил пистолет. Кмитич на мгновение опередил московита и резко подавшись вперед проткнул тяжелого всадника, как жука булавкой: острый панциропробойник прошел насквозь. Бах! — это выстрелил пистолет в руках поверженного врага. Кмитич вздрогнул — пуля попала в бедро. Московит с выпученными тазами вывалился на левую сторону, унося с собой и панциропробойник. Кмитич остался без оружия. Какой-то гусар тянул поводья его коня в сторону.
— Побережись, пане! — кричал гусар, но вздрогнув, ослабил руку и медленно упал с коня: их в упор из пистолетов расстреливала группа гусар с золочеными двуглавыми орлами на белых кирасах. Едва удерживался в седле и сам Кмитич — еще одна пуля попала в бок, но навылет. Согнувшись и припав к шее коня, оршанский полковник зажимал рану, чертыхаясь, что сил вести бой остается все меньше и меньше. Два гусара, заметив раненного безоружного командира стали защищать его, оттесняя в глубь строя. В этот момент натиск московитов усиливался. Гусар и драгун становилось все меньше и меньше, а к московитам подошло еще двадцать гусар новгородского полка. Их пики впивались в доспехи, сбивали на землю растерявших в пылу боя свои копья литвинских гусар, бьющихся уже одними саблями и панциропробойниками.
— Вот оно! — радовался Хованский, оборачиваясь на осиновую рощицу, где притаились пехотинцы с заряженными мушкетами в испанских касках и набедренных щитках. «Пущу и этих в бой, — думал Хованский, — пусть довершают разгром».
Бум-бум-бум… Словно отдаленный гром, где-то далеко за спиной литвинских позиций, которые уже и нельзя было назвать позициями: ратники Кмитича отступали, отбиваясь группами по десять, двадцать, тридцать человек. Что за грохот? «Что это?» — стали тревожно оборачиваться литвины. Неуж-то окружают? Но Кмитич узнал звук, это был грохот литавр, своих литавр… В какой-то момент в ожесточенном бое наступила пауза. Все, вставая в стременах смотрели, кто там идет под бодрый бой барабанов. Вот уже в воздухе замелькали хоругви на длинных древках… Бело-красно-белые знамена, блеск медных касок тяжелой кавалерии, перья на шляпах драгун…
— Наши! Наши! — кричали пехотинцы, бегущие с саблями вновь из рощи на поле боя.
— Литвины! Пац идет! Радзивилл! — кричали московиты, тревожно указывая пальцами туда, где развевались знамена с красными и белыми цветами, и разворачивался конный строй всадников в блестящих шлемах.
Хованский вскинул подзорную трубу. На хоругви он рассмотрел герб «Трубы». Но знамена виднелись не только с южного направления, но с западного. Литвины быстро шли двумя линиями, сжимая поля боя словно тисками.
— Дьявол! — скрипнул московский князь зубами. — Они повсюду! Это Радзивилл! Пехота вперед! Стреляйте, шельмы! Стреляйте, мать вашу!
Обрадованные неожиданной подмоге, воодушевленные солдаты Кмитича с криками и новой силой бросились на врага, теперь уже пятились московиты, а многие из них разворачивали своих коней и убегали вскачь. Подмога пришла совершенно неожиданно, словно шторм — со всех сторон, как будто вихрь накрыла московитов… На ошеломленных ратников московского князя обрушились хоругвь подоспевших драгун, лихо стрелявших на полном ходу, хоругвь пятигорцев, пять хоругвей венгерской пехоты, две рейтарские и татарские хоругви… К ним с запада присоединился и партизанский отряд в полуторасотню человек из Кривого Села. Как говорил позже командир отряда, к ним пришел неизвестный человек и сказал, чтобы шли на выручку Кмитичу. Командир и сам удивлялся, почему они тут же послушались незнакомца и ринулись на берег Лучесы…
И вот, словно по-новому, вспыхнула битва, захлопали повсюду выстрелы, зазвенела сталь… Ржанье коней и крики людей, выстрелы и бой барабанов заполонили все вокруг… Пехотинцы Хованского развернулись, дали залп, но пули в большей мере покосили убегающих своих же казаков, на чьи плечи напирали пятигорцы с радзивилловскими хоругвиями над гребенчатыми стальными шлемами. Казаки с переполоху посчитали, что в них стреляют литвяны, развернулись назад и угодили аккурат под все сметающие на своем пути длинные копья и рогатины тяжелых кавалеристов-пятигорцев… На различных участках завязались кавалерийские рубки, перестрелки пехоты и рукопашные бои. Поле боя вновь заволокло едким пороховым дымом, все смешалось в этом дыму… Хованский полностью утратил контроль над своей ратью. Повлиять на бой он уже никак не мог. Московиты недолго сопротивлялись. Подкрепление ударило неожиданно, быстро, не давая особенно опомниться, выстроиться и дать отпор. Смешались, расстроились ряды войска Хованского, бежали его ратники с поля боя… Летели, падая на всем скаку кони, летели через их головы седоки, кавалеристы Княжества быстро настигали убегающих пехотинцев, рубили саблями, кололи пиками, стреляли в упор из пистолетов…
— Резерв! В бой! — махнул саблей Хованский.
Последний резерв пехоты выскочил из рощи, но… Куда стрелять? Вперемешку со своими на них летели чужие, рубя вдогонку убегающего неприятеля, а сбоку из-за деревьев, и словно из-под земли, на пехотинцев Хованского с переделанными в пики косами с криками выскочили крестьяне из партизанского отряда… Паника охватила все войско Хованского. Сам князь уже и не помышлял о битве. Он развернул коня и бросился в сторону моста, куда также в полном беспорядке бежали его желдаки, стрельцы, казаки и все те, кто остался от Новгородского полка. Всех их уже нагнали литвинские драгуны, тяжелые кавалеристы, гусары чуть поотстали, но их выстрелы и длинные пики оказывались проворнее.
К лежащему на земле в одной разорванной на боку окровавленной рубахе Кмитичу, подлетел на взмыленном вороном скакуне длинноволосый молодой пан в черном платье и в шляпе с пышным пером. Двое пехотинцев перевязывали полковника, одновременно отпаивая его красным вином из фляги — Кмитич потерял много крови.
— Самуль! — крикнул длинноволосый.
— Михал?! Ты?! — Кмитич привстал на локте. Он сразу узнал друга. Михал спрыгнул с коня, бросился к Кмитичу на колени, бережно приподнял ему голову.
— Куда тебя?
— Пустяки, — ошарашено смотрел на друга Кмитич, — в руку, ногу и бок. И по бабашке заехали, — слабо улыбаясь Кмитич ткнул пальцем на спутанные в крови волосы на виске, — ротмистра Сороку не видел?
— Пока нет. Ты-то как?
— Не хвалюйся, Михась, раны не опасные, но на этой неделе я точно отвоевался…
Недалеко от них пятеро сердитых венгерских гайдуков вели пленных московитов, толкая мушкетами в спины. Все пленные, скорее пушкари в высоких черных шапках и в темных длинных кафтанах и несколько пехотинцев, были со связанными руками. Тут же вокруг Кмитича столпилось пятнадцать литвинских пехотинцев, взяв в круг своего раненного командира, бросая сочувственные взгляды. Но все, тем не менее, были в приподнятом настроение — враг разбит и бежал, хотя все шло к победе как раз его, врага.
Михал и Кмитич обнялись.
— Михал, — Кмитич все еще не верил, что видит своего старого сябра, — а ты как здесь? С неба упал? — плакал от счастья оршанский князь. И было от чего плакать! Только что он собирался умереть, а тут — спасение! Да еще не кем-нибудь, а его другом, его Михал ом!
— Ну, мы задали твоему Хованскому! — радостно говорил Михал, оборачиваясь на все новых и новых пленных, конвоируемых его мушкетерами. — Думаю, твой Хованский больше здесь не объявится.
— А мне кажется, не последний раз еще мы встретились, — ответил Кмитич, пока три мушкетера бережно перекладывали его на носилки.
— Слушай, — вновь повернулся к Михалу Кмитич, — как ты здесь оказался? Ты ведь в Польше должен быть! С Любомирским биться!
— Кто тебе такое сказал? — усмехнулся Михал.
— Курьер.
— Врал. Не пошел я в Польшу! Обойдутся без меня, — Михал вновь улыбнулся Кмитичу, встретив взгляд его серых глаз. — А ты хорошо выглядишь, даже в таком виде! Гораздо лучше, чем на портрете!
— Каком портрете? — не понял Кмитич.
— А, ерунда, — счастливо улыбнулся Михал, — предлагал мне король твой портрет в обмен на согласие пойти в Польшу, но я подумал, что живой ты мне больше нужен, чем этот дурацкий портрет…
Хованский и Черкасский имели двойное численное преимущество перед Кмитичем, но теперь, когда подоспело пятитысячное войско Михала Радзивилла, от этого перевеса не осталось и следа. Перевес, причем двойной, был уже на стороне литвинов: они наступали, а люди Хованского, отбиваясь, отходили, а то и в панике разбегались, бросались в воду Лучесы, бежали в сторону леса, падали на землю, накрыв голову или подымали руки, и вскоре уже никто не пытался сопротивляться. Литвины гнали неприятеля, взяв его на меч…
Хованский сам того не понимая как, остался совершенно один: без охраны, без офицеров, без знаменосца и сигнальщика. Все бежали, даже без оглядки на своего командира. Князь в панике стал хлестать своего коня, направляя его к спасительному мосту, видя, как Черкасский уже перемахнул на тот берег, но, не доезжая до реки, конь под московским воеводой вдруг встал на дыбы, заржал и рухнул — это литвинский драгун с шагов десяти достал-таки его пулей. Хованский вывалился из седла, покатился по траве, сильно ударив плечо, шапка слетела с головы… На четвереньках он быстро, превозмогая боль, пополз под мост. Драгун ринулся следом. Хованский скатился с крутого берега прямо в реку, нырнул в грязную у берега воду, перебрался по дну поглубже, предварительно набрав в легкие воздуха. Драгун подскочил к мосту, склонился, глянул вниз, посмотрел по сторонам.
— Утонул, что ли? — сказал он в воздух и пришпорил коня, нагоняя своих…
Фыркая и отплевываясь от водорослей, Хованский пробкой выскочил из воды, хватая ртом воздух. Здесь вода доходила до груди в самом глубоком месте, стоять было можно. Воевода простоял в тени моста некоторое время, лихорадочно прислушиваясь к грохоту удаляющейся погони, не понимая, или же это все еще гремят литавры литвин, или же это бешено стучит в висках его собственное сердце.
«Не будет он бежать и прятаться под мостом. Скорее мы побежим…» — вспомнились Хованскому слова его сына Петра про Кмитича. И в самом деле! Вот он, князь Иван Адреевич Хованский, вновь разбит, прячется под мостом, а Кмитич вновь на коне, размахивает знаменем… «Вот теперь действительно мне конец», — думал в отчаяньи неудавшийся мститель, представляя, что же с ним утварит разгневанный царь…
Мокрый и продрогший, чихающий и испытывающий мелкий озноб, Хованский правдами и неправдами пешком добрался до Витебска, куда бежали многие его недобитые ратники — не более тысячи человек. Другая часть побежала аж в Полоцк. Около ста человек ушли на север, за границу… Пролежав в Витебске в горячном бреду несколько дней, первое, что Хованский велел сделать, когда очнулся и пришел в себя, — позвать писаря.
— А ну, дурак, пиши государю срочное донесение, — говорил Хованский, тяжело переводя дух, — пиши, что был равный бой с Поцем… Продолжать бой из-за дезертирства новгородцев не решился. Ушел с обозом…
Обоз Хованский весь утратил, как и все десять пушек, включая пять взорванных Кмитичем, как и шестьдесят три штандарта, брошенных его ратниками на поле боя. Но московский князь более не просил подмоги. Тут главное, что ему виделось, это голову сохранить от царской плахи. Он знал, что сорвал переговоры, знал, что не оправдал доверие… И главное: проиграл Кмитичу. Сам же вызвал на поединок, и сам же проиграл, вновь потеряв все свое войско.
В результате поражения под Витебском, вместо атамана Якова Черкасского главным новгородским воеводой назначался теперь князь Юрий Долгоруков. Ну, а князя Хованского, которому было бы «невместно оказаться у князя Юрья в товарищах», отозвали в Москву. Царь был в бешенстве — Хованский так и не выполнил ни одного из своих обещаний. Тараруй!