Кортеж короля Польши и Великого князя Литвы, Руси и Жмайтии миновал на въезде в Несвиж арку Слуцкая брама, служившую защитными воротами для города. Ян Казимир, с любопытством наблюдая из окна, обратил внимание, что остальные три арки были разрушены либо полностью, либо частично… Короля встречали пышно, но без былого довоенного «пускания пыли в глаза», что так любили, и так умели делать все Радзивил-лы. Приветствовали Великого князя знаменитые солдаты Михала, выстроившись вдоль моста с мушкетами на плечах под развевающимися знаменами с фамильным радзивилловским гербом «Трубы». Солдаты браво вытянулись в своих коротких коричневых казаках с множеством пуговиц, в маленьких шляпах с длинным пером. Это из-за них, этих бравых парней с мушкетами, приехал король в Несвиж, из-за них подметали и убирали от развалин улочки города, а мост окропляли французскими духами, потратив на это целый короб бутылочек. Не столько посмотреть Несвижский замок, сколько получить тысячу этих храбрых жавнеров стремился Ян Казимир. Он не без зависти рассматривал выстроившихся в два ряда высоких широкоплечих парней в начищенных желтых сапогах… Немногочисленные жители еще не оправившегося от войны Несви-жа высыпали на улицы, чтобы также приветствовать короля.

— Михал, коханку! Дзень добжи! — широко раскинув руки, жеманный и словно созданный для подобных приемов Ян Казимир приветствовал вышедшего лично его встречать крестного сына. На короле был его любимый огромный бурый парик со шляпой, лихо сдвинутой слегка на затылок. Михал вышел встречать короля в своем привычном черном венецианском платье, в шляпе с высокой тулью и узкими полями.

Они обнялись, поцеловались.

— В айна вайною, a Нясвіжскі палац як заўсёды цуцоўны! — говорил на русско-литовском, лучезарно улыбаясь, король.

Обычно Михал общался со своим крестным на польском. Король, сам на треть литвин, умел говорить на русинско-литовском, но не так, чтобы очень умело. Наверное, точно также неказисто всю жизнь проговорил по-польски литвин Ягайло, севший на польский трон в древнем Кракове в 1377 году. Лишь раз Михал слышал, как публично по-русински общался с народом Ян Казимир — это случилось после разгромной победы над Хованским под Куш-ликовыми горами в 1661-м. И тогда, обращаясь к литвин-скому войску, король вещал именно по-русско-литвински, чтобы польстить отважным воинам-победителям. «Сейчас вновь пытается угодить», — с улыбочкой подумал Михал, провожая короля внутрь своего замка.

Но Ян Казимир был не прост. Он понимал, что подходить к главному вопросу своего визита нужно постепенно, аккуратно, как бы невзначай. Король упорно делал вид, что желает поправить не только положение в Речи Посполитой, истерзанной войной то с королем Карлом Густавом, то с гетманом Богданом Хмельницким, то с царем Алексеем, но и с семьей Радзивиллов, коих любил и безмерно уважал.

Конечно же, Михал знал, что ему будет очень сложно отказать королю в предоставление военной помощи. Но панич кое-что задумал. Началась торжественная встреча с заслушивания доклада несвижского юриста пана Деружинского. По просьбе Михала Деружинский собрал статистические данные по экономическому положению в Великом княжестве Литовском и составил короткий доклад, чтобы обезоружить Яна Казимира до того, как тот начнет рассказывать про свои проблемы. И вот в гостиной король и Великий князь Речи Посполитой и Михал с Деружинским сидели за круглым столом, и пан юрист уже пять минут как читал с длинного бумажного листа:

— Все хозяйство страны в катастрофическом положении. Полностью разрушенными стоят Ошмянский повет, а также Браславский, Городзеевский, Волковыский, Слонимский и Мозырьский. Из воеводств самое плачевное состояние у Брестского. Опустошен Менск, где базыльяне, доминиканцы и бернардинцы своими собственными усилиями и на пожертвования местных жителей только недавно начали восстанавливать костелы и монастыри. Как пишет в эти дни в своих листах Августин Маерберг, — Деружинский уткнул нос в список, — проезжавший в Вильну через Менск, этот город, цитирую: «превращен в руины войском московским. Хмурым оком глядели мы на разрушения, причиненные этому городу». Да и от Вильны у спадара Маерберга осталось грустное впечатление — все, что деревянное выгорело… Я ума не приложу, Ваше величество, как мы выкарабкаемся из этой пропасти! Нет людей, нет рабочей скотины, нет денег! Половина посевных площадей от довоенного времени не орабатывается абсолютно никак, ибо некем и нечем это делать. В Витебской экономии не засеянными осталось до семидесяти четырех процентов земель. В Дубровенском графстве, в Пропойском и Крычевском староствах в запустении лежат, соответственно, семьдесят три, семьдесят два и шестьдесят процентов от всех сельских поселений. В некогда богатейшей Сморгоне осталось всего шесть коров, одиннадцать овец и четыре свиньи! Задумайтесь, Ваше величество! Словно речь идет об одном единственном хуторе, а не о целом городе! Ну, а земли трех фальварков, там же, вообще всеми брошены. В Борисовском повете осталось всего четырнадцать населенных людьми дворов! В Поставах и трех ближайших весках осталось всего лишь пять семей! Бурьяном заросли неубранные, незасеянные поля. Пинский униятский бискуп Мартин Белахор пишет, что селяне его бискупства с голоду поумирали, а другие из своих хат прочь ушли. Из Витебска и Полоцка в Москву вывезено шестьдесят восемь самых лучших мастеров. Общее же количество населения Литвы не привышает сейчас одного миллиона четыреста пятьдесят тысяч человек, то есть меньше половины от того населения, что мы имели до войны.

— Так, это мы слышали, — король опустил глаза, — эту статистику приводил Богуслав Радзивилл на сейме три года тому назад.

— Тогда, Ваше величество, ситуация была не столь горька, как сейчас. Возможно, что пан Богуслав Радзивилл кое-что умышленно преувеличивал, а я зачитываю Вашему величеству чистую и честную статистику. По моим подсчетам нам понадобится лет сто пятьдесят, чтобы восстановить довоенный уровень жизни. Но это с учетом активной финансовой помощи и привлечения людей, тех, кто покинул родину, и тех, кто мог бы сюда приехать.

— Решение соймом уже принято, — отвечал король, — двадцать особенно пострадавших городов BKJI освобождены от налогов полностью. А что касается Менска вашего, то город избавлен от обязанности выдавать хлеб и принимать войска на постой. Состояние катастрофы Литвы для нас не новы, пан Деружинский. Всем это известно, и работа по реставрации страны движется, пусть, увы, и не так как хотелось бы.

Все трое некоторое время сидели молча. Лишь было слышно, как с легким хрустом в колене нервно качает ногой король. Деружинский расправил долгие усы, кашлянул в кулак и продолжил:

— Ну, я на этом, с Вашего позволения, закончу с мрачной хозяйственной статистикой. Ее можно долго перечислять. Я о другом хочу поведать, Ваше величество. Трагедия войны отразилась и на религиозном фоне нашей страны. Если раньше, при первых Вазах, положение православных в Княжестве было нормальным и при Вашей милости они имели гарантии и свободу, то сейчас местные власти к православным поворачиваются спиной. И вот по какой причине: оккупанты переводили всех наших православных в свою московскую веру, как и некоторых протестантов и католиков. Теперь надо бы как-то нейтрализовать, а проще говоря, ликвидировать эту веру. Она не наша. Нужно вывести наших православных из-под подченения московскому царю и патриарху. И тут главное, не наломать дров.

— Что значит, не наломать дров? — сдвинул брови король. Его глаза сверкнули двумя злыми молниями:

— Вот, панове, наша боль и наша проблема! Православные! Они не знают чести! Я не могу быть уверенным ни в одном православном, ибо сегодня он друг, завтра враг! Почему православные смотрели на царя как на своего заступника? Почему Могилев сам открыл ворота царской орде? Разве не он вешает и убивает наших людей? Разве я хоть одного православного посадил в тюрьму или казнил за его веру? Нет же! Это делает царь, но это быдло, прошу прощение за резкое слово, так легко предает то, за что иные умирают с оружием в руках! Свобода вероисповедания Литвы, чем вы, литвины, так гордитесь, не есть благо для вас! Это вред! Эта свобода разбивает нашу страну на куски — кто-то за шведов, кто-то за московитов, кто-то за Корону!..

Михал нахмурился. Ему не понравилось, что его крестный говорит «вы, литвины», словно в его жилах и не текла больше лит-винская кровь. Да и претензии к православным показались Михалу явно не обоснованные. Как тут не поменяешь веру, когда на тебя наставлены сабли да жерла пищалей. Ведь под давлением царя в схизматическую веру переходили даже иудеи с католиками. «Это все из-за казаков православие действует на короля, как на собаку кошка, — думал Михал, — не известно сколько бы людей точно также предало католицизм, объявись московский царь в Польше!»

— Тут дело в том, — вновь кашлянул в кулак Деружин-ский, — оно нельзя сказать, что все православные пошли на соглашательство с Московией. Так, Слуцкий архимандрит Феодосий Василевич не покинул Януша Радзивилла, а митрополит Сильвестр Косов до самой насильственной смерти не желал переходить на сторону царя и его веры. Тем не менее, многие православные священники запятнали себя соглашательством с оккупантами. Таких отстранять надо, убирать из церкви, или как? Может заставлять публично покаятся?

Деружинский вопросительно смотрел на Яна Казимира. Тот также вопросительно взглянул на Михала. Несвижский князь лишь развел руками, мол, а что я могу поделать?

— Верно, — вновь посмотрел на юриста король, явно успокоившись после своего гневного спича, — не надо ломать дров. Нужно аккуратно к каждому делу подойти, каждого такого священника рассмотреть, — сменил гнев на милость король, — ведь среди них наверняка есть те, кто просто спасал свою жизнь, переходил в другую веру под давлением. Были и просто заблуждающиеся, думающие, что московское православие точно такое же, как и наше. Вообще, хорошо, что вы мне все это зачитали до сейма, пан юрист, — потряс Ян Казимир пальцем в воздухе, — я сей вопрос обязательно еще до слушаний обсуждать буду в Варшаве. Надо сию деликатную проблему и решать деликатно, не рубить с плеча.

Михал одобрительно взглянул на Деружинского, также призывно кашлянул в кулак, и когда на него обернулся король, вставил и свое мнение:

— Ваше величество, один из артикулов последних переговоров с московской комиссией стоял так, что Москва берет под свою опеку православных жителей нашей страны. А это ведь, как я вижу, подрывает наш суверенитет! Как могут эти запятнанные кровью лотры еще брать кого-то под свою опеку здесь, у нас? Мы что, сами не можем заботиться о своих гражданах? Мы, правда, к этому пункту так и не подошли, ибо остановились на условиях нового межевания границ. Но на будущих переговорах этот артикул вновь всплывет! Как быть?

— Ну, на такие шаги мы, конечно же, не пойдем, — король откинулся на спинку высокого стула. Он задумался. А ведь этот «девятый пункт» требований царя был уже ему известен, и король, по убедительному совету своей жены, как раз собирался полностью сей пункт удовлетворить. «Спорить с Михалом? Нет, не сейчас», — решил король… Он чуть устало и даже раздраженно кивнул Михалу, мол, все? Или еще что-то?

— Я думаю, достаточно! Дзякуй, пан Деружинский, — встал Михал и прошелся по залу.

— Как там у Шекспира, Ваше величество? «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — Михал всплеснул руками, резко повернувшись к королю. — Но вот, пан Великий князь, самая печальная повесть на свете из всех, что я читал, — он ткнул пальцем в список Деружинско-го, что все еще лежал на столе перед паном юристом, — здесь речь идет не о двух умерших влюбленных, а о сотнях тысяч! О полуторе миллионе человек! Печальней лишь Всемирный потоп из Ветхого завета! Не так ли, мой король?

— Так, коханку, так, — грустно кивнул Ян Казимир, — и сие разрывает мне сердце не меньше, чем тебе. Но на сейме, и ты это слышал, я уже выдвигал предложения путей спасения Литвы от катастрофы. На том и остаюсь нынче. Привилегия в торговле, деньги, наем рабочих, ссуды… Мы вытащим нашу любимую Литву из ямы войны. Обещаю.

— Добре, — Михал вернулся за стол и сел, — на этом официальная часть моего приема окончена.

Несвижский князь уже вполне приветливо улыбнулся Яну Казимиру. Деружинский встал, поклонился и вышел. Ян Казимир тоже встал. Его лицо выражало глубокую озадаченность.

«Вот теперь, любый мой крестный, ты мне не особо поплачешься о горестных делах Польши», — злорадно думал Михал торжествуя, что мастерски предупредил «атаку» короля на свою хоругвь.

Во время обеда Ян Казимир, правда, вновь стал плавно подводить к Любомирскому, но Михал сидя по другую сторону стола, прервал короля, поднимая бокал с вином:

— Любый мой крестный! Давайте помянем Януша! Знаю, в последние дни вы оказались врагами, но… все-таки он мой кузен. И все-таки, признайтесь, не как король, а как мой родной человек, прав же был Януш Радзивилл?

Ян Казимир залпом осушил свой бокал, пригладил усы.

— Если бы Януш сейчас воскрес, я бы упал перед ним на колени. Я ничего не смог сделать тогда в 54-м. Я даже собирался в отставку. Страна была на гране краха. И он, великий гетман, все делал верно, думая лишь только о защите Литвы. Я бы поступил на его месте точно также. Не его вина, что его союзник Карл пошел на нас войной.

— Вспомните из-за чего? — Михал также допил свое вино в память об Януше.

— Так, — покраснел Ян Казимир, — из-за моей глупой гордыни. Из-за нелепейшей претензии на шведский трон. А все Мария подталкивала! Все она!

— Крестный! Имеет ли смысл Люблинская уния в наши дни?

— Оно верно, коханку, верно! — Ян Казимир чувствовал жуткую неловкость под логичными и одновременно жестокими вопросами крестника, под его пытливыми взглядами. «Не тот уже наивный мальчик наш Михал, не тот!» — думал Ян Казимир.

— Ты прав, Михал, — продолжил король, ставя локти на стол и сцепливая пальцы рук перед лицом, — даже самые близкие родственники, братья, что были неразлучны в детстве, вырастают, заводят семьи, и им надо жить отдельно, каждому иметь свой дом. Верно это все. А ведь Люблинская уния рождалась самим Богом! Вспомни Грюнвальд, историю Ливонской войны, битв на Улле и под Оршей. Мы вместе отражали нападения крестоносцев, нападения Московии, турок, плечом к плечу бились, и пусть Уния тогда еще не была заключена, она уже была в наших сердцах и наших умах. Сейчас Уния переживает кризис. Это так. Но ты клонишь к тому, нужен ли Литве свой король, а стало быть, полная независимость от Короны?

— Мне это, по крайне мере, очень интересно, — ответил Михал, аккуратно отрезая кусочек мяса ножом, придерживая его вилкой. Ян Казимир несколько секунд наблюдал за этими действиями, словно видел впервые, как за столом орудуют ножом и вилкой. Слуга выплыл из угла комнаты и наполнил бокал короля новым вином.

— Вероятно, что это было бы нужно для Литвы, — согласно кивал Ян Казимир, — но ведь сейчас я помогаю вам. Поляки помогают вам одолеть московитов.

«Опять эти «вы» и «мы», — с горечью подумал Михал, — какое уж это объединенное государство!» Но вслух он произнес:

— Так, мой король, но вспомните 55-й год! Мы тоже помогали полякам, коща наша собственная отчизна лежала в руинах под сапогом схизматов азиатских! Лично я думал, что буду оборонять Польшу от немцев и шведов. Но там, за мурами Ясной Гуры, я видел все тех же поляков, штурмующих наши бастионы. Я видел, что участвую в каком-то рокоше, гражданской войне! Уже тогда я задумался, а правильно ли я все делаю? Почему не послушался Януша и Богуслава? Почему проигнорировал Кмитича? Сколько нам еще разгребать гражданские внутренние конфликты Польши?

Михал мысленно улыбнулся. Он вновь подводил короля к мысли, что людей для борьбы с Любомирским не даст. И этим сам же спровоцировал тему.

— Что было, то было, любы мой коханку, — покивал своим кучерявым париком король, — глупостей много произошло. Ошибок и глупостей. А все из-за неограниченных свобод нашей шляхты, которым я вынужден потакать, вынужден смотреть, чтобы не обидеть того, другого, третьего… Нужно как Кромвель в Англии сделать — стукнуть по столу кулаком да узурпировать власть. Вот тогда сразу хорошим станешь! А так, чем лучше, тем хуже, как не парадоксально это звучит. Ро-кош, говоришь? Вот и сейчас мы имеем рокош. И что с ним прикажешь делать? Не замечать? У меня в коронном войске три тысячи человек погибло из пяти тысяч! Нельзя допускать продолжения этой трагедии.

— Верно, допускать нельзя, — соглашался Михал, делая глоток из бокала, — но почему-то, уже допустили.

— Любомирский слишком агрессивен, — оправдывался король, — и он смелеет, глядя, что у меня нет войска, что все имеющиеся силы задействованы в Литве или в Руси. Вот если бы вы с Богуславом мне помогли! Любомирский убежит от одного лишь вида твоих, Михал, храбрых жавнеров!

— Я против братьев-поляков поворачивать оружие не хочу, — отвечал Михал, разрезая ножом кусок жареной свинины.

— Любомирский литвин.

— Тем более, — кивнул Михал, — против своих и подавно. II Любомирского, кстати, поддерживают в основном поляки!

— Но что делать? — уставился на крестного Ян Казимир, сидя на другой стороне длинного стола. — Война уже идет, Михал! Уже есть одно поражение! У меня погибло три тысячи человек из имеющихся пяти! — повторил король.

— Что делать? — рука Михала с вилкой и наколотым на нее кусочком мяса замерла в воздухе. — Договориться, мой король, мирно договориться.

Ян Казимир раздраженно откинулся на стуле.

— Вы, мой милый крестный, поймите одно, — продолжал мирно завершать обед Михал, — я принципиально не хочу, чтобы литвины стреляли в поляков. Ведь там у Любомирско-го много шляхтичей, у которых есть своя правда, свои права. Давайте их выслушаем! Может, они кое в чем правы? Вероятно, Вы сегодня точно также ошибаетесь, как десять лет назад с моим покойным кузеном Янушем, да вознагродит его Богородица за все его немалые заслуги перед отечеством. А если не избежать конфликта, то просите солдат у Михала Казимира Паца. Он Великий гетман, он пусть и выделяет солдат.

Михал, кажется, впервые после обиды из-за польной булавы тонко указал на это своему крестному. Ян Казимир понял и явно смутился.

— Пац… Ну, да, Пац… — пробубнил король, рассеянно размахивая рукой в воздухе, словно вспоминая утраченную мысль. — Оно верно, обнаглели малость Пацы после вручения булавы Михалу. Это все Мария… Зря послушал ее… Клянусь, польным гетманом будешь ты, Михал. И очень скоро.

— Дзякуй, не стоит, — Михал сокрушенно усмехнулся, — вы лучше помогите приструнить этот зарвавшийся род. Подняли уши! И пусть пока отрабатывает Михал Пац вверенную ему булаву. Пусть дает солдат и разгребает ваши внутренние проблемы.

— Пац не может, — буркнул Ян Казимир, — у него там не армия, а толпа изнуренных голодных людей. Он даже Кми-тичу помочь не может, хотя миссия у Кмитича самая важная сейчас — дать отпор Хованскому под Витебском. Иначе, прощай Витебск, прощай Полоцк…

— Как? — Михал со звоном уронил нож и вилку на фарфоровую тарелку и даже встал, отбрасывая в сторону салфетку. — Разве Кмитич не с Пацем?

— Нет. Кмитич пошел под Витебск. К реке Лучеса. У села Устье. Он там должен сдержать Хованского. Положение твоего сябра не завидное, надо отметить. Пять тысяч против десяти. И нет пушек, холера ясна!

— И почему же Вы мне этого раньше не сказали? — Михал продолжал сверлить глазами короля.

— Я… я думал тебе это известно?

— Нет! Не известно! Я был полностью уверен, что Кмитич находится с Пацем!

— Так, был, но… Видишь, как не просто все! Послал я подкрепление к Кмитичу с Полубинским, а оно увязло в боях с Долгоруковым. Пац охраняет дороги от Березины до Днепра. Зализывает раны, толстый обжора. Богуслав не известно где вообще. Говорят, воюет его хоругвь под Дюнабургом, а сам он готовится к свадьбе.

— Какого черта! — Михал уже не мог сдержать раздражения и гнева. — Вот к кому я должен идти на помощь! К Кмитичу!

— Поздно уже, — Ян Казимир старался не смотреть в глаза крестнику, — сражение состоится не сегодня-завтра. А вот с Любомирским…

— К чертям собачьим Любомирского! Забудьте Ваше величество про мою хоругвь! Я должен быть рядом с Кмитичем! Не Любомирский грозит потерей городов и огромных территорий Речи Посполитой, а именно Хованский!..

Высокие резные двери вдруг с легким скрипом распахнулись. Михал вскинул голову:

— Какого…

Два королевских жавнера в синих жипунах и низеньких шапках с длинным пером внесли что-то большое, плоское и прямоугольное, покрытое черным шелковым покрывалом. Вроде как упакованная картина.

— Что это? — недоуменно спросил Михал, глядя то на Яна Казимира, то на предмет под черной материей. — Картина? Точно, картина!

— А, — сказал небрежно Ян Казимир, как бы говоря «дело пустяковое», — поставте у стены! Можете идти! — махнул он платком жавнерам. — Я же знаю, коханку, — повернулся король обратно к Михалу, — что ты увлечен живописью, вот и решил подарить тебе кое-что особенное. Вот, полюбуйся.

Михал пусть и был взволнован новостями про Кмитича, и готов был отправиться к нему на вырочку не медля, тем не менее, медленно, словно боясь чего-то, подошел к запакованной картине, аккуратно прислоненной солдатами к стене. Материал ничем не связанный просто обволакивал раму, ниспадая мягкими прямыми складками к полу. Михал потянул за кончик шелка, и тот сам собой поехал вниз, с мягким тихим шелестом упал на пол. Михал стоял, словно громом пораженный. Перед ним была… картина Вильяма Дрозда «Литовский всадник», или же, как ошибочно называл ее Тарковский, «Польский всадник» Рембрандта, или, как еще более ошибочно называл сам Рембрандт, «Огненный всадник». На картине, словно живой, был изображен двадцатилетний пан Кмитич с легкой улыбкой Джаконды, улыбкой неуловимой и загадочной, и так похожей на него, на Кмитича… Нашелся! Нашелся…

Михал почти в ужасе смотрел на картину, не веря своим глазам, не веря, что все это происходит на яву: «Может, я сплю?» Сколько же лет он искал это полотно? Восемь? Девять… Да, нет же! Все десять лет! Почти пол жизни! Михал сглотнул и медленно повернулся в сторону Яна Казимира. Король, явно довольный собой и явно довольный произведенным впечатлением, улыбался, сидя на стуле, закинув ногу за ногу.

— Ну, каково? — спросил он.

— Frappant! Феноминально! Где… как Вы ее нашли?