Михал решил все же забрать картину у Тарковского и спрятать ее в обозе Яна Казимира. «Хорошая идея! Почему она сразу не пришла мне в голову? — спрашивал сам себя Михал. — Этот старик Тарковский меня сбил с толку, не дал даже подумать самому!» Но осуществить идею молодой князь Несвижа так и не успел. Неожиданно под Варшавой появился Карл Густав с войском. Все по тревоге стали собираться и выезжать навстречу вражеской армии, приближающейся к столице с севера. 18 июля, в пятницу, у Бялолукского леса, армия шведов заняла прочную позицию шириной десять верст, выстроившись между лесом, дюнами с одного боку и восточным берегом Вислы с другого.
На солнце блестели стройные ряды касок шведских мушкетеров и кирасир, слегка колыхались на робком ветру знамена, били барабаны, играли флейты, слышались громкие гортанные команды офицеров… Правда, шведской эту армию можно было назвать весьма условно. Скорее она была немецкой: из 19 ООО лишь 3500 были шведами из личной гвардии Карла Густава — кирасиры и конные гренадеры. Брандербурж-ские же немцы курфюрста Фредерика Вильхельма насчитывали до 9000 конницы и пехоты. Шведская часть пехоты состояла из 3000 человек, набранных в Швеции, Финляндии, Карелии и Эстонии. Две тысячи литвинских гусар и драгун привел на помощь шведскому королю и брандербургскому курфюрсту Богуслав Радзивилл. Так уж получилось, что все три военачальника — шведский, немецкий и литвинский — являлись родственниками по германским династическим бракам, а из-за хитросплетений этих самых дворянских немецких браков Фредерик Вильхельм, будучи ровесником Богуслава, приходился ему… троюродным внуком! Из-за чего Богу слав не упускал случая, чтобы не подшутить над «внучонком».
У Яна Казимира собралась армия на тысячу солдат больше. Польский король считал, что победа у него уже в кармане, но Кмитич, пользуясь своим авторитетом у короля Речи Посполитой, пытался развенчать это убеждение.
— Шведы и немцы очень хорошие солдаты, Ваше величество, и прекрасно умеют воевать и обороняться. У них артиллерия лучше. Поэтому нам не следует атаковывать их первыми, — советовал оршанский полковник.
— Мой друг, — снисходительно улыбался Ян Казимир, умиленно взирая на полковника своими большими влажными глазами, — разве ты не видел, с каким патриотизмом мои солдаты шли на Варшаву? Они даже не жалели своих жизней! Моральный дух увеличивает наши силы втрое. Посмотрите, князь! — король протягивал Кмитичу подзорную трубу. — На берегу Вислы у этих германцев совершенно тонкая линия обороны: пикинеры, мушкетеры и строй драгун. Как мне доложили, все они финны, эсты да балты Ливонии, вояки слабые. Мы их сомнем одной лишь атакой.
На восточном берегу реки линия обороны Карла Густава и в самом деле представляла из себя достаточно узкую линию мушкетеров с пикинерами и латышскими драгунами. Это не ускользнуло от внимания не только Яна Казимира.
— Мы их враз разобьем! — заверяли короля почти все офицеры, зная, что шведская пехота набрана из финнов да карелов — «плохих вояк», как характеризовали их сами поляки. Теперь и Кмитичу стало казаться, что победа вполне по зубам польской коннице и будет достаточно легко достигнута.
— Тогда я атаковал бы как можно быстрее, пока они не укрепились, — высказал свое мнение Кмитич.
Приказ атаковать последовал незамедлительно. Польские гусары, кирасиры и драгуны под развевающимися знаменами храбро ринулись на этот узкий участок обороны альянса. Поляки обошли кустистые участки, стали подниматься на пологий берег. Гусары и драгуны наскочили на узкие позиции пикинеров, преодолевая ожесточенный огонь мушкетеров и… отскочили назад. Вновь, разогнав коней, налетели под огнем своих драгун и снова отпрянули. С какой бы стороны ни налетали тяжелые всадники, их встречали мушкетные залпы и острые длинные пики. Узкая полоска вражеских копейщиков стояла на удивление твердо: второй ряд пикинеров выставил свои пики между двумя первыми рядами, а третий ряд прилег так плотно, что пики второго и третьего рядов выходили наравне, и польская конница не могла прорвать этот частокол. Острые пики впивались в морды коней, те вставали на дыбы, сбрасывая седоков… Огонь польских драгун частично расстроил ряды эстляндских, финских и карельских пикинеров и пехотинцев, но, тем не менее, «плохие вояки» под четкие команды своих офицеров быстро перестраивались, оттаскивая убитых и раненых, и держали оборону крепко. Пришлось под ключить пехоту и кавалерию Са-пегй. И лишь после этого к вечеру солдаты Карла Густава оставили позиции и отступили. На этом день и закончился, хотя и с некоторым конфузом, но с позиционной победой Яна Казимира, пусть в стане польского короля все были несколько обескуражены таким неудачным началом первого дня боя.
— Не все так уж гладко проходит, как нам казалось, — говорил своим офицерам Ян Казимир, — срочно пошлите гонцов за Чарнецким. Пусть прибудет на помощь.
— Нам нужно отступать, мой король! — тревожно говорил Фредерик Вильхельм Карлу. — Обоз с провиантом мы оставили в Модине. Пищи у солдат всего на три дня.
— Ни шагу назад! — сдвигал гневно брови Карл. — Строить редуты напротив польских! Мы продолжим битву до полной победы с едой или без еды!
Следующий, субботний день начался с того, что брандер-буржский командующий Фредерик Вильхельм занял холм для своих пушек, которые принялись тут же активно обстреливать с высоты польские позиции около Бялолукского леса. Чарнец-кий все еще не появлялся. Попытки атаковать пушки польскими хоругвиями вновь не принесли успеха. Более того, пока поляки тщетно атаковывали батарею немцев, шведско-немецкие кавалерия и пехота незамеченными прошли по правому флангу и заняли новую позицию под носом у Яна Казимира, что сделало невозможной оборону польского короля на этом не готовом для защиты участке. Этот дерзкий маневр шведского короля стал самым неприятным сюрпризом для Яна Казимира. Благодушное настроение главнокомандующего Речи Посполитой окончательно улетучилось. Польский король даже и предположить не мог, что количество сил и диспозицию его войска Карлу выдал французский представитель де Лумбре, отряд которого шведы и немцы встретили под Варшавой. Узнав от де Лумбре, что у Яна Казимира до тысячи литвинских элитных гусар, Фредерик Вильхельм стушевался:
— Предлагаю все-таки отступить, — советовал он шведскому королю, — поляков и литвин больше, и я, Ваше величество, не горю желанием сталкиваться с литвинскими гусарами Радзивилла и Сапеги.
— Нет, мы примем битву! — настаивал Карл Густав. — Разве не прекрасно, мой друг, что поляки уже не воюют с нами как разбойники, а собрались на честный бой!..
Увидев перед собой вражеские шеренги, Ян Казимир тут же приказал Яну Павлу Сапеге без промедления атаковать новые позиции врага, боясь, что шведы атакуют первыми.
— Пусть атакуют, — попытался спорить Сапега, — нам обороняться здесь, среди дюн выгодней, чем штурмовать их в лоб.
Но Ян Казимир настаивал на атаке. Гусарская хоругвь Сапеги развернулась к штурму неприятельских укреплений. Здесь в первых рядах рядом с гетманом находились и русский галицкий князь Собесский, и племянник Сапеги Александр Полубинский, и Михал Радзивилл с боевым товарищем, бравым гусаром Яном Ковалевским — всего девятьсот пятьдесят «крылатых гусар», элита литвинской тяжелой кавалерии, молодые шляхтичи, в основном католики, полные решимости порубать чужие латы за славу короля и отечества. Сапега их всех намеревался бросить в бой, но Полубинский, не в пример своему дяде, трезво оценив не очень подходящий для атаки ландшафт, убедил атаковывать силами не более шести сотен, а в случае неудачи тремстам остальных поддержать их. В случае же прорыва три сотни также должны были помочь довершить разгром врага, по мнению Полубинского. Однако триста пятьдесят гусар, оставшихся в резерве, Ян Казимир тут же распорядился перебросить на другой фланг, боясь прорыва.
— Но ведь там их тысячи две, не меньше! — высказывал опасение Михал, указывая пальцем на неприятельские позиции у Бялолукского леса. — Нас мало против них. Нужна поддержка, Ваше величество!
— Ерунда! Это пехота и пикинеры! Прорвем по фронту и погоним прочь, — успокаивал крестника Ян Казимир, — в случае чего я лично со своей хоругвью поддержу вас.
И вот шестьсот гусар спешно выстраивались для атаки. Мимо Михала Радзивилла проскакивали незнакомые и знакомые шляхтичи-католики: вот усатый и улыбчивый Кржижановский, вот молодой Ежи Выговский, дважды бывавший вместе с отцом в гостях у Радзивиллов в Несвиже, вот хороший знакомый менский шляхтич Ян Хлебович, у которого гостил не раз сам Михал… Над головами в блестящих шлемах шумели на ветру белоснежные Георгиевские знамена и двуострые белые с красными крестами прапора на концах пик. Нетерпеливо фыркали кони, позвякивали уздечки.
Михал оглядывался, то и дело приветствуя кивком головы знакомых. Он нервничал и, чтобы укрепить свой дух, бросил взгляд на своего старшего товарища, двадцатипятилетнего русинского князя Яна Собесского, человека уверенного, с сильным характером. Правда, лица Галицкого князя Михал так и не увидел из-за лицевого щитка богато инкрустированного шлема. Михал перевел взгляд на Яна Ковалевского, молодого и вечно веселого пана, с каким-то буйным цыганским темпераментом и такими же цыганскими темными локонами, выбивающимися из-под островерхого шлема. На веселых балах Ковалевский всегда был заводилой и автором различных шуток и смешных розыгрышей, парнем он был лихим и неунывающим, и его белозубая улыбка и весело блеснувшие навстречу взгляду Михала карие глаза в самом деле чуть успокоили Несвижского ордината. Но далеко не совсем. Ковалевский был все-таки ровесником Михала и, возможно, просто скрывал за своей веселостью такие же волнение и страх, что сейчас так не вовремя предательски скребли Михала по спине острой кошачьей лапой.
Младший сын Римко Шулковича, семнадцатилетний Якуб, парень с длинными белокурыми волосами, похоже, тоже волновался, нервно сжимая сигнальный горн. Михал кивнул Якубу, затем оглянулся и отсалютовал левой рукой в железной рукавице Александру Полубинскому, который улыбнулся в ответ, подъехал. На левое плечо Полубинского была наброшена леопардовая шкура, подбитая темно-красным бархатом. Смотрелся польный писарь как сошедший с небес Архангел: нарукавники, набедренники, кираса, шлем — все новенькое, все ярко блестит на солнце… Опытный Полубинский видел, что Михал волнуется, знал, что парень еще не очень опытен в кавалерийских рубках, и поэтому тщательно проверил оснащение седла Несвижского князя: подергал, проверяя на прочность, нагрудный и подхвостный ремни его коня. Ремни сидели прочно, они должны были обеспечить всаднику твердую опору при ударе копьем на полном ходу. Проверил Полубинский, есть ли пистолет у левой седельной луки, приторочен ли кончар — четырехгранный панциропробойник… Миха-лу при этом стало даже как-то неудобно.
— Вы, право, пан Алесь, меня смущаете. Как нянька, меня проверяете. Не первый год уже… — тихо произнес Несвижский князь, бросая смущенные взгляды на Ковалевского, с ироничной улыбочкой наблюдавшего за ними.
— Ладно-ладно, — буркнул в ответ Полубинский, — я командир сотни, я знаю, что делать. У всех уже проверил, кроме тебя. Крепче при ударе копье держи. Ремни у тебя крепкие, конь хорошего хода. Все будет добра. А нервы… у хорошего воина перед хорошей битвой нервы должны пошаливать. Иначе ты и не воин, а дурень полный. Уразумел, пан Михал?
— Так, — кивнул Радзивилл в ответ, пряча вспыхнувшее красной краской лицо.
И Полубинский тоже кивнул в ответ своей блестящей новенькой каской, рифленой под еловую шишку, отчего шлем польного писаря блестел, как церковный купол. Левую щеку Полубинского «украшал» шрам, нанесенный зимой Богуславом под Тикотином.
— С Богом! — крикнул Сапега, выкинув вперед руку с блеснувшей на солнце острой карабелой. Якуб Шулкович, приложив мундштук к губам, уже давал сигнал атаки, как вдруг с удивленным лицом опустил горн. Лошадь гетмана, слишком сильно потянутая за повод, заржала, дернулась, встала на дыбы, а Сапега, как-то нелепо взмахнув руками, вывалился из бархатного седла и рухнул в траву, громко закричав:
— Ох! Нога! Нога!
Несколько гусар бросились к упавшему гетману.
— П-р-р! Сто-ой! — осадил коня Полубинский, натянув повод. — Черт! Шулкович! Отбой! Что там такое? — воскликнул он раздраженно, все еще успокаивая своего горячего скакуна, рванувшего было с места. Конь храпели недовольно косился на своего седока.
— Кажется, сломал ногу! — крикнул Сапега. Ему быстро поднесли носилки, положили. Михал стоял дальше других на левом фланге, он, привстав в стременах, склонился к шее коня, пытаясь увидеть, что же там происходит в центре.
— Что случилось? — крикнул он хорунжему Хворостовскому, что со знаменем в руке стоял ближе к позиции гетмана.
— Кажется, наш гетман сломал ногу! Плохая примета, пан Михал! — ответил хорунжий.
Два гусара бегом пронесли Сапегу прямо мимо Михала. Гетман, без шапки, полулежал на носилках, опираясь на локоть. Его белоснежные долгие усы и такие же седые и длинные на затылке волосы колыхались в такт быстрым шагам гусар. На лице гетмана Михал прочел… облегчение!
— Ave caesar imperator! Morituri te salutant! — к чему-то негромко произнес Хворостовский.
Михал нахмурился. Иронию Хворостовского понял, но не одобрил.
— Пан Полубинский! Командуй, племянник! Не подведи! — кричал гетман с носилок.
«Не специально ли он упал? — мелькнула мысль в голове Михала, и враз в памяти всплыли все недобрые слова, что говорил о Сапеге Кмитич. — Нет, не может быть! Случайность… Досадная случайность…»
Полубинский поднял высоко саблю, привстал в стременах, его шлем блеснул солнечными зайчиками.
— Хоругвь! Вперед! — громко прокричал Полубинский. Сигнальщик тут же протрубил атаку.
Строй вздрогнул. Шух-шух-шух! Крылья за спинами гусар, прикрепленные к седлам, издавали характерный шум, когда кони неспешной рысью сорвались с места. Передние ряды ощетинились длинными копьями. Второй ряд высоко воздел вверх сабли, отражающие солнечные лучи теплого летнего дня. Шесть сотен «крылатых всадников» на рослых жеребцах приближались к шведско-немецкому строю, поднимая клубы пыли. Из-за пыли уже не было видно задних рядов гусарской конницы.
— Руби! — прокричал Полубинский. Гусары перешли на галоп, воздух наполнился хором громких криков подбадривающих себя всадников. Нарастал бег коней, дрожала земля под копытами сотен конников. Крылья за спинами кирас издавали уже не ритмичный шум, но свистящий гул, слившийся с протяжным криком людей в мистический вой. Михал дал шпоры коню и несся как ветер по полю на железную стену немецких рейтар. Волнение полностью исчезло, появился лишь азарт предстоящего боя.
Т-т-тах! Брандербужцы с колена дали залп из мушкетов, чтобы не мешать второму ряду стрелять стоя. Засвистели злые пули. Вываливались из седел раненые и убитые гусары, падали, спотыкаясь, сраженные кони, всадники летели через их головы. Но пули уже не могли остановить железную лаву. Впереди размахивал саблей Полубинский. Он что-то кричал, но Михал ничего не мог разобрать: в этот миг раздались новые залпы мушкетов. Рядом с Михалом, между ним и Ковалевским, вылетел из седла гусар — пуля попала ему в голову. Загрохотали пушки где-то со шведской стороны. Михал летел вперед, не понимая, в кого же бьют эти орудия. Ж-ж-ж-ж-ж! — артиллерийская граната пролетела прямо над головой. Где-то сзади послышались разрывы. «По нам бьют», — успел подумать Михал. Но ему было уже не до этого. Несвижский князь несся, выставив вперед копье, перекладывая длинную шпагу из-за бедра на правую кисть, чтобы иметь руку свободной для копья. «Руби-и-и!» — взревел могучий хор шестисот голосов.
Гусары с громким боевым кличем обрушились на правый фланг брандербужцев и смяли один за другим первых шесть-семь рядов. Многие гусары из первого ряда при этом сами остались на вражеских копьях пикинеров, но их кони, уже без седоков, мощным тараном прошли вперед. Задние ряды чуть притормозили, чтобы не создать толчею. Началась жестокая рубка. Немцы, среди которых были и жители Инфлян-тов, стали быстро отступать под чудовищным напором сотен железных всадников. Весь фронт шведско-брандербужского войска стал пятиться, обещая вот-вот показать спину.
— Ага! Что я говорил! Полубинский их бьет! Наступают наши! Ничего не вышло у нашего друга Карла! — радостно кричал Ян Казимир, отрывая глаз от подзорной трубы, оборачиваясь к своей хоругви. Он вытащил из ножен саблю, готовясь отдать полякам команду поддержать победный триумф их братьев-литвин.
Ситуация для Карла Густава и Фредерика Вильхельма становилась критической. Кажется, все шло к победе железных литвинских всадников. Правда, численный перевес на этом участке все-таки был за шведской стороной. Но гусары Литвы оборачивали это преимущество в ничто. Шаг за шагом теснили литвины врага. Карл Густав выхватил саблю, сигналами собрал вокруг себя офицеров и громко прокричал:
— Widerstehen! - король говорил по-немецки, чтобы понимали и брандербуржцы, и саксонцы, и пруссы, и рижские немцы, и сами шведы. — Wir haben keinen anderen Auswahl! Sterben wit oder kämpfen und siegen!
Карл Густав со своими кирасирами пошел навстречу литвинам, сам возглавляя атаку. Сшиблись два закованных в сталь конных ряда. Развернулись и сошлись с гусарами немецкие конные гренадеры, а также драгуны Богуслава Радзивилла. Сам Богуслав старался держаться рядом с королем — Карл Густав отвел ему роль личного охранника. Здесь литвины Полу-бинского уступали числом в три раза.
Вокруг Михала стоял грохот и лязг металла, слышались крики и брань на немецком, русском, шведском, польском, финском, латышском… словно рухнула Вавилонская башня, смешав все народы в одну огромную разноязычную толпу. Раздавались выстрелы седельных пистолетов немецких гренадер, кто-то из гусар вываливался из седла. Вскрики людей, хрип и ржанье коней слились в единый гул жестокого боя. Чуть ли не каждую секунду падал литвинский гусар — враг напирал со всех сторон. Михал тревожно оглядывался, выставив вперед руку с карабелой. Тревожиться было от чего: куда ни кинь взгляд — напирают ряды вражеской конницы. Справа, слева, по центру… Кто-то стукнул Михала по голове палашом, и шлем слетел с Несвижского князя. На пару секунд Михал был оглушен ударом. Копье вывалилось из рук.
Атака тяжелой конницы уперлась в жесткое сопротивление. Теперь вперед продвигаться не было никакой возможности. Гусары сами отбивались от «девятого вала» атаки врага. Вновь захлопали пистолетные выстрелы — на этот раз со стороны шведских кирасир. Под хорунжием Хворостовским вздыбился сраженный пулей конь, рухнул мертвым наземь. Хворостовский и его красно-белая хоругвь с «Погоней» исчезли из поля зрения.
— Глядзі! Наш сябар Карла! — крикнул Ковалевский, указывая пальцем Михалу.
Михал вытянул шею и впервые увидел шведского короля. До него было не более десяти-двенадцати шагов. Карл Густав оказался вовсе не таким, каковым его представлял себе молодой хозяин Несвижского замка. Это был вовсе не высокий атлетически сложенный блондин-скандинав, но достаточно тучный человек с длинными темными волосами и черными усиками. В черных блестящих латах, которые мог носить только король, и в шляпе вместо шлема, Карл Густав являл собой очень бравого командира, резко двигался в седле, кричал, распоряжался, махая палашом. Его охраняла группа высоченных кирасир, стараясь заблокировать подступы к королю со стороны гусар По-лубинского, но храбрый король сам лез на переднюю линию.
— Йяху-у-у! — воскликнул Ян Ковалевский, вскинул свою пику и направил коня прямо на шведского короля. Словно молот, врубился литвинский гусар в гущу вражеских всадников и ткнул пикой в бок Карла Густава. Король вздрогнул и подался назад. Пика увязла в латах короля, между левой рукой и боком, едва ли задев его тело либо ранив незначительно.
— Ян! Назад! — крикнул Ковалевскому Михал, ибо его товарищ опасно увяз во вражеском строе и, кажется, не собирался уступать.
— Ян! Назад!
Ковалевский отдернул пику и замахнулся для нового удара, уже более точного и наверняка смертельного, но… Бах! Рядом прозвучал пистолетный выстрел, Ковалевский вскрикнул, выронил копье и, схватившись за окровавленное лицо рукой, упал вниз под копыта коней. Михал тут же оглянулся на выстрел.
— Богуслав! — он узнал кузена, с его каштановой буйной шевелюрой с красными бантами и в щегольской шляпе с загнутым вверх бортом.
Богуслав все еще держал дымящийся пистолет в руке, пристально вглядываясь — кого же он только что подстрелил? Кажется, он узнал Ковалевского, с которым не раз встречался на балах в Вильне и Варшаве. Два года назад Ковалевский даже выполнял роль секунданта Богуслава на одной из дуэлей… Стрелял же Слуцкий князь в Ковалевского примерно с шагов десяти-двенадцати, и для него, прекрасного стрелка, промахнуться с такого расстояния было бы сложно. Как и не узнать Ковалевского. Карл Густав не ошибся, когда поручил свою охрану именно Богуславу. Слуцкий князь сквозь грохот боя, тем не менее, услышал крик Михала и посмотрел в его сторону.
Однако Михал уже не смотрел на кузена, он направлял своего коня к Ковалевскому, чтобы поднять того с земли, но… На том месте стучали подковы вражеской конницы. Ковалевского, даже если он был только ранен, уже наверняка затоптали кони. Литвинских гусар уверенно теснили шведские кирасиры с одного боку, брандербуржские конные гренадеры с другого, и собственные земляки под командованием Богуслава — с третьего. С тыла вдарили летгальские драгуны, чьи пистолеты дали рваный залп. Один за другим падали штандарты литвин… Вот уж их нет и вовсе. Полубинский лихорадочно озирался.
— Шулкович! Труби отступление! — крикнул он, оглядываясь на только что маячившего сзади молодого сигнальщика. Но там, сзади, уже никого не было.
— О, дьявол! — взревел Полубинский. Даже подать сигнал к отступлению было больше некому.
— Где поляки, черт бы их побрал! — кричал Полубинский, непонятно кого спрашивая. Поляков Яна Казимира и в самом деле видно не было. Как и не было куца отступать. Либо сдаться, либо умереть. Похоже, оставшиеся в живых гусары выбрали второе.
Кмитич в это время стоял во главе крымских татар, пытаясь определить издалека, как разворачивается битва. Он видел, как врубились в строй шведов и немцев гусары, как смяли ряды врагов, но, похоже, сейчас дела там обстояли не лучшим образом.
— Скачи к королю, спроси, можно ли поддержать наших атакой, — приказал полковник своему заместителю, и тот мгновенно, пришпорив коня, умчался…
Ян Казимир в свою подзорную трубу отлично видел, что атака Полубинского захлебывается, гусар берут в кольцо, еще чуть-чуть — и литвины будут полностью окружены. Великий князь Речи Посполитой быстро сложил подзорную трубу, поднял саблю, повернулся к польской хоругви.
— Pomóc naszym braciom! (Помочь нашим братьям! — полъск.) — крикнул он, призывая всех к атаке. Ответом королю была странная тишина. Сигнальщик вновь протрубил атаку, но никго не двинулся с места. Молодые всадники растерянно оглядывались, непонимающе взирая на своих товарищей, которые лишь угрюмо бросали молчаливые взгляды из-под плоских козырьков шлемов. Резко подул ветер, колыхнулось обвисшее было красное полотнище с белым орлом, но сами всадники так и не пошевелились, не решаясь присоединиться к боевым товарищам, которых считали, видимо, уже обреченными на смерть… Возмущению Яна Казимира не было предела. Он развернул коня и поскакал галопом вдоль молчаливого строя, размахивая саблей, призывая помочь Полубинскому и Радзивиллу с Собесским:
— Polak, jeśli ma w ręku nawet tylko szable, broni do ostatka swego honoru! (Поляк, если у него в руках хотя бы сабля, до конца защищает свою честь! — полъск.) — кричал король, взывая к совести своих кавалеристов при помощи крылатого выражения, что так часто повторяли польские шляхтичи… Тщетно. Лишь ветер отвечал Яну Казимиру, трепля его бурую буйную шевелюру парика. Огромная шляпа с пером съехала на затылок… Никто не тронулся с места. Тут же прискакал человек от Кмитича с просьбой поддержать гусар.
— Разрешаю! — крикнул король. — Требую!
— Вперед, басурмане! — скомандовал своим всадникам Кмитич.
— Алла! — татары без колебаний ринулись лавой вперед, чтобы спасти гибнущих товарищей.
Увы, первая атака нарвалась на кинжальный огонь латышских драгун и пехоты. Прицельно били брандербуржские пушки с холмов. Гранаты разрывались в самой гуще конной лавы, разметая коней и людей. Татарские лучники выпустили тучу стрел по стрелявшим по ним драгунам. Это древнее оружие оказалось не таким уж безнадежным, как изначально полагал Кмитич — стрелы со свистом впивались в морды и крупы коней, ранили всадников и причинили-таки некоторый урон драгунам.
Но все равно, то была капля в море. «Позапрошлый век против нынешнего», — в сердцах подумал про себя Кмитич, глядя на вооружение крымчан и их тактику, которая предусматривала лишь большое численное превосходство. Но его, увы, не было. Драгуны альянса, дав два залпа, с клинками наголо ринулись в контратаку на расстроенную пулями и ядрами лаву татар, отчаянно уклонявшуюся от смертоносного свинца. Пехота продолжала поддерживать атаку драгун стрельбой из мушкетов. Татары храбро набросились на неприятеля, зазвенела сталь, захрапели злые кони, заряженные от своих седоков бешеным азартом боя… Но Кмитич, чтобы не загубить всю конницу, приказал отходить. Затем он повторил атаку, и вновь его встретил пистолетный огонь драгун и мушкетный пехоты. И третья атака была отбита неприятелем.
Понеся значительные потери, Кмитич вернул крымскую конницу назад на позиции, понимая, что все тщетно. Хотя кое-какую пользу эти атаки принесли — хотя бы как-то отвлекли драгун от избиения гусар Полубинского. Если бы не крымские татары под командованием Кмитича, то с тяжелой конницей литвин уже давно расправились бы.
В это время гусар Полубинского взяли в плотное кольцо. Подоспели ливонские драгуны, расстреливая литвинов с близкого расстояния из длинных кавалерийских пистолетов. Ожес-точенный бой перешел в стадию избиения панцирной конницы Полубинского. Михал без шлема с растрепавшимися длинными волосами, запекшейся кровью на губе и порезом от сабли на левой щеке остервенело отбивался, прижимаясь к Полубинскому, который дрался с отчаянностью льва. Болтался в седле, похоже, серьезно раненый Собесский с залитыми кровью руками и лицом. Михал испугался за жизнь Собесско-го. Их семьи дружили, но рано умер отец Яна, затем двадцатилетний Ян Собесский был тяжело ранен в Берестейской битве, а еще через год в жестокой сече у Багота погиб его младший брат Марек.
— Ян! Держись, сябар! — крикнул Собесскому Михал и направил своего коня к галицкому князю.
Рослые шведские кирасиры на огромных конях, не менее рослые немецкие гренадеры, летгальские всадники, прусские и саксонские наемники, литвины Богуслава плотнее и плотнее сжимали кольцо вокруг лихорадочно отбивающихся гусар, которых уже оставалось двадцать с небольшим человек от шести сотен! Исход битвы не предвещал им ничего хорошего.
— Где наши?! — как заведенный повторял Полубинский. — Какого черта! Где поляки?!
Полубинского уже однажды разбил Богуслав Радзивилл. «Этот дьявол непобедим!» — с отчаяньем думал Полубинский, мысленно прощаясь с жизнью. Сдаваться он был не намерен. Смирился со смертью и Михал. «Кажется, это все!» — с ужасом думал он, видя плотный круг вражеских кавалеристов вокруг себя, прикрывая корпусом своего коня подступы к раненому другу. Ян Собесский уже не сопротивлялся, он склонил голову к шее коня, обхватив ее руками, и просто пытался удержаться в седле. Михал выхватил пистолет из кобуры у седла и выстрелил в набросившегося на беззащитного друга усатого гренадера с красным лицом. Дым заслонил все перед глазами юноши.
— Михал! — неожиданно услышал Несвижский ординат зычный окрик. Это кричал Богуслав, Михал сразу узнал его голос. Юный князь повернулся — Богуслав высоко привстал в стременах и куда-то указывал пальцем, крича:
— Уходите быстрее! Быстро, кому говорю!
Михал оглянулся назад, куда тыкал пальцем его двоюродный брат. Там, куда указывал перст кузена, литвинские драгуны — союзники шведского короля — расступились, давая гусарам Полубинского возможность вырваться из кольца. Дважды повторять Михалу не пришлось. Он из последних сил пришпорил своего коня и потянул за собой поводья коня Собесского.
— Пан Полубинский! За мной! Уходим! — крикнул Несвижский князь, обернувшись на польного писаря. Полубинский уже не рубил, а просто, выставив саблю, защищался от ударов. Он, однако, тут же откликнулся на призыв Михала и поскакал за ним следом. И еще пятеро литвин успели проскользнуть в спасительную «дверь», устроенную их земляками. Остальных это уже не спасло…
— Дзякуй! — крикнул Михал, пролетая мимо драгуна Богу с лава…
Ян Казимир не узнал Михала: все лицо в крови, волосы растрепались и слиплись от кровавых брызг, вся кираса порублена саблей.
— Кто вы? — удивленно спросил король.
— Ваше величество! У нас нет больше тяжелой конницы, — почти в истерике кричал Михал, и слезы, перемешанные с кровью, капали с его щек, — лучших сынов Литвы… Все шесть сотен! Почему нас никто не поддержал?
Только сейчас, по голосу, король признал в окровавленном всаднике своего крестника.
— О, Матка Боска! Простите! — лишь простонал великий князь, обхватывая Михала руками и прижимая к груди…
Всего лишь восемь гусар спаслись из этой адской мясорубки, да и то благодаря не Яну Казимиру, и даже не Кмитичу, а Богуславу. Хотя оршанский полковник, как бы там ни было, подстраховал своего друга, вновь и вновь атакуя с фланга позиции кавалерии неприятеля, что хотя и не дало значимых результатов, но все-таки отвлекло всадников Карла и Фредерика от преследования. Из офицеров после этой жуткой рубки остались лишь Михал, Собесский и Александр Гилларий Полубинский. На шлеме польного писаря литовского зияла вмятина, а вся левая щека и сторона шеи были залиты кровью. Шлем спас Полубинского от удара, по-видимому, скользнувшей пули, но очередную контузию князь-таки получил.
Уже сгущались сумерки, а Кмитич еще дважды остервенело налетал с татарской конницей на шведско-немецкие позиции, но успеха это так и не принесло. От двух тысяч крымской конницы осталась едва ли половина. Но перед глазами Кмитича стояла только что погибшая пацирная кавалерия литвин. Пятьсот девяносто два молодых шляхтича сгинули под жерновами мощной шведско-немецкой военной машины. «А ведь не один полк царский эти шесть сотен могли бы опрокинуть там, в Литве!» — горестно думал Кмитич.
День прошел в полной конфузии войска Речи Посполитой. Армия потеряла только за один день две с половиной тысячи человек убитыми. Двадцатитысячная польско-литвинская армия, на тысячу превосходившая шведско-немецко-литвинскую Карла Густава и, кажется, имевшая все преимущества еще сутки назад, сейчас уже почти на две тысячи уступала армии врагов, а от морального духа не осталось и следа. Поэтому Ян Казимир приказал срочно уводить свой обоз из Варшавы и всю пехоту срочно переправлять через Вислу под покровом короткой июльской ночи, пока Кмитич отвлекал неприятелей своими атаками. Это вызвало недовольство в стане польского короля. Многим казалось целесообразней укрыться за стенами Варшавы и оборонять город. Увы, Ян Казимир уже был полностью разочарован в своей армии и не верил в ее стойкость. Едва часть обоза с имуществом короля покинула столицу, Варшаву стали в панике покидать и остальные войска. На мосту через Вислу образовалась давка, в которой уже погибло несколько десятков солдат и несколько лошадей. Офицеры сорвали голоса, наводя порядок на переправе. Солдаты, ратники и ополченцы разбегались из Варшавы. Панику усугубляла вражеская артиллерия, которая с рассветом, около четырех часов утра, начала интенсивный обстрел города. Ян Казимир построил за городом отряды прикрытия и лично готов был повести их навстречу врагу, но полевой маршалок брандербуржцев фон Спарр более часа бомбил из пушек позиции польского войска, а затем атаковал конницей, вклинившись в строй поляков, вновь внеся панику и разгром. Бегство по мосту из Варшавы продолжалось. Утром город оставили остатки посполитого рушения. Степан Чарнецкий, едва появившись, чтобы поддержать своих товарищей, теперь увел все свои двенадцать полков кавалерии. Последними Варшаву покидали, как ни странно, части Павла Сапеги и полк Ми-хала Радзивилла.
Организованного отступления никак не получалось. Поддерживать порядок и как-то контролировать ситуацию на мосту пытался лишь пан Ревера, как поляки прозвали князя Станислава Потоцкого.
— Nerwem! - кричал Станислав Потоцкий своим офицерам и солдатам, торопя их, но, кажется, лишь все окончательно испортил.
Солдаты, те, что еще держали строй и порядок, посчитали, что их торопят, потому как в Варшаву вступили шведы с немцами. Началась жуткая паника, все с криками бросили выставленные Потоцким заслоны, люди вываливались через перила в воду, с громким плеском упала в реку пушка, испуганно ржали кони. Один вороной жеребец, обезумев от криков и давки, сам прыгнул в Вислу…
— Не стважать тулму!- слышались команды польских и литвинских офицеров, но, увы, поздно. Давка увеличивалась, мост грозил вот-вот рухнуть.
— Остановитесь! Что вы делаете! — в ужасе кричали офицеры, пытаясь сдержать обезумевших людей, которые переваливались через перила, падали под ноги своих же товарищей, толкали друг друга в спину… Вниз, в Вислу падали лошади, пушки, трещали опоры моста…
— Nie dalej do mostu! Może zapaść!- закричал Потоцкий, но его уже никто не слушал.
Армии не было, была перепуганная толпа людей. Потоцкий пришпорил коня и также бросился на мост, боясь, что тот рухнет раньше, чем он перейдет сам. Но… пан Ревера просчитался. Мост, по которому в этот момент перевозили пятнадцать пушек, со страшным треском и грохотом рухнул. Груды человеческих тел, орудия, повозки, кони — все с ужасным плеском ухнуло в черную воду главной польской реки. Потоцкий также оказался в воде. Он начал тонуть под грузом намокшего плаща, тяжелой сабли, сапог и камзола.
— Помочь! — кричал несчастный пан, барахтаясь в мутной воде, кишащей головами солдат и офицеров. Крики и шум заглушали все на свете. Пан Потоцкий умудрился отстегнуть саблю, но избавиться от намокшего плаща не получалось, и тот тянул князя ко дну, словно ужасное морское чудовище… Потоцкого спас его конь, за уздечку которого судорожно уцепился пан Ревера, уже хлебая ртом воду. Добрый конь, сделав полукруг, вернулся к берегу.
За всем этим с ужасом наблюдали Михал Радзивилл и Со-бесский с западного берега. Их как раненых перевезли в первую очередь на повозках.
— Матка Боска! — с возмущением и горечью восклицал Михал. — С таким трудом взяли город, и вот!..
Вдруг он вспомнил, что так и не смог повторно посетить Тарковского. «Огненный всадник» вновь ускакал в дымку неизвестности.
— Столько трупов, и все зря! — слабым голосом отозвался с соседней телеги перевязанный Ян Собесский. — Как крысы, бежим! Михал, ради чего мы положили почти щесть сотен наших парней?!
— Шесть сотен… Десять тысяч, — глухо отозвался Михал, — десять тысяч, дорогой мой Ян. Столько полегло, штурмуя Варшаву.
Польские драгуны не без труда, неся потери, сдерживали шведско-брандербуржские атаки. Но это дало возможность отремонтировать мост. Наконец на противоположный берег переправили-таки оставшуюся артиллерию и пехоту. Перешел и Кмитич, бледный, как полотно, проклинающий все на свете, более всего жалеющий, что вообще поддался уговорам Михала и встал в строй этой неорганизованной толпы — так называемой армии Яна Казимира.
Ну, а сам Ян Казимир настолько обезумел, что приказал быстро поджечь мост, не то позабыв, не то не обращая внимания, что на восточном берегу все еще оставалось до десяти тысяч польских драгун, сдерживающих неприятеля. Драгуны, лишенные возможности переправиться, бросились отступать в южном направлении по узкой дороге, представляя для шведов и немцев очень удобную мишень для атаки. Офицеры Карла Густава немало удивились такому странному маневру поляков и не преминули этим воспользоваться. По драгунам, уходящим тонкой колонной, вдарила кавалерия альянса, тогда как сами драгуны не могли выстроиться на узкой дороге в привычный строй для мало-мальской обороны. Все закончилось разгромом и бегством польской кавалерии и большим количеством пленных. Пятьдесят орудий было разбито, захвачено либо утонуло в Висле. Варшава вновь сдалась шведам.
Карл Густав, Богу слав Радзивилл и Фредерик Вильхельм провели на улицах вновь захваченного ими города торжественный парад победителей. Все три предводителя войск альянса при полном параде, в широкополых шляпах с пышными перьями гордо возвышались на быстро сооруженном помосте, украшенном знаменами Радзивиллов, Швеции и Брандербурга, окруженные охраной в белой офицерской форме. Перевязанный бок Карла Густава немного болел, когда он поворачивался в сторону Фредерика Вильхельма, высокого широкоплечего мужчины с длинными светло-рыжими волосами, ниспадавшими ниже плеч, и крупным лицом. В отличие от Карла и Фредерика, чьи лица светились гордостью победителей, Богуслав взирал на парад победы с печалью. Богуслав смотрел на бравых немецких и шведских кавалеристов, мушкетеров, а видел окровавленных литвин-ских гусар Полубинского, устлавших своими телами красную от крови траву. Вновь в памяти всплыл эпизод с умершим на морозной дороге мальчиком. Богуслав тряхнул головой и зажмурился, чтобы отогнать видения и разогнать грустные мысли. Он обернулся на Фредерика. Тот, глядя, как мимо них под звуки флейт и барабанов проходят шведские и саксонские кирасиры, будучи заметно выше шведского короля, чуть наклонился к Карлу Густаву и негромко сказал:
— Нужно все-таки было преследовать и добить поляков, Ваше величество. Они были в наших руках.
— У нас не так уж много людей, герр курфюрст, — улыбаясь, отвечал Карл Густав, гордо взирая на кирасир.
— Мы потеряли всего 1 300 человек. Это очень мало.
— Это много, герр курфюрст. В Польше становится невыносимо воевать. Я собираюсь заключить с поляками мир.
Богуслав, услышав эти слова, улыбнувшись, не то поклонился, не то просто кивнул шведскому королю. Именно он, Слуцкий князь, несколькими днями ранее уговорил короля заключить мир с поляками в случае победы. Карл Густав сдержал слово.
И в самом деле, шведский король предложил Яну Казимиру заключить мир, но предложение было отвергнуто. Нет, не самим Яном Казимиром, а его решительной женой, а также Степаном Чарнецким. Их не устраивали условия Карла Густава, поляки не намерены были уступать своих земель.
Война продолжалась.