Адресуя теплые слова в адрес Кмитича, участники сейма, как и Михал, конечно же, даже не догадывались, какая угроза висела над обожаемым всеми оршанским князем буквально месяц назад. И исходила эта угроза главным образом из… сердца самого Кмитича. Оно разрывалось. Князь любил Елену, сам признавался ей в этом, знал, что и она неравнодушна к нему, но… Их отношения не развивались никак. Елена всем своим видом давала понять, что от своего убеждения, о чем уже не раз говорила, не откажется. «У нас разные жизненные пути». Легкие темные круги под глазами Елены, однако, говорили Кмитичу, что молодой женщине совсем не просто говорить «нет», невероятно тяжело давить в себе чувства, отвечать дежурной улыбкой, когда хочется броситься в объятья, по-мужски жать руку, когда сердце жжет желание поцеловать его обветренные губы…
— Мы не должны обманывать хотя бы сами себя, — как-то сказал Елене Кмитич наедине, но та лишь нахмурилась, ничего не ответив полковнику.
Кмитич страдал, мучался, заставлял себя думать об Алесе, но ничего путного из этого не получалось. Или для того, чтобы больше обратить на себя внимание Елены либо разбудить в ней жалость, или же просто чтобы положить всему этому конец, Кмитич собрался с небольшим отрядом совершить налет на Борисов. Дело в том, что уже более года как отряд Багрова практически превратился в отряд пана Кмитича, как партизан Беловой все чаще и чаще называли местные жители Витебского и Полоцкого воеводств. Елена официально все еще считалась главным командиром, но на практике Кмитич был куда более авторитетным предводителем. Под рукой Кмитича находилось до полутора сотен человек, которые подчинялись непосредственно ему, оршанскому полковнику.
Слава о дерзких партизанах по Полоцкому, Витебскому и Менскому воеводствам была столь громка, что потери от боев отряд Багрова с лихвой восполнял постоянно прибывавшими в отряд крестьянами из разоренных московитами сел и хуторов или горожанами из захваченных местечек. Порой приезжали на повозках, груженных оружием и провиантом, люди, которых отряжали Кмитичу витебские и полоцкие шляхтичи. А однажды часовые привели в отряд двух французов в разукрашенных лиловыми перьями шляпах с высокими тульями. И Кмитич, и Елена были немало удивлены, услышав, что французы являются королевскими офицерами, приехавшими в отряд повстанцев по приказу Людовика в ответ на запрос Богуслава Радзивилла, чтобы обучать партизан Кмитича самим мастерить гранаты, делать разрывные ядра и обращаться с огнестрельным оружием.
В середине января Кмитич узнал, что его родное местечко Бабиничи, к югу от Орши, где он родился в фамильном поместье Кмитичей, занято московитским гарнизоном в триста стрельцов, пехотинцев и наемных казаков. Бабиничи, до сих пор божьими молитвами избегавшие сапога чужого солдата, были разорены, а староста Градович замучен до смерти. Кмитич со своей сотней лихо налетел на местечко ранним утром. Оккупанты, захваченные врасплох, были порублены саблями, поколоты пиками и посечены пулями. Лишь пару десятков спаслось бегством. Почти пятьдесят пленных были безжалостно казнены — повешены с табличками на груди, перечислявшими их преступления перед мирным населением Княжества. Впрочем, шестнадцать пленных казаков горячо высказывались за присоединение к отряду партизан, но Кмитич провел дознание, и местные жители подтвердили, что сии «добровольцы» особенно лютовали в Бабиничах по части грабежа и убийств. Разъяренный оршанский князь никого не пощадил.
Освобождение родного поместья, впрочем, не особо обрадовало князя: треть обитателей Бабиничей — более ста человек — либо были убиты, либо бежали, замучен старый добрый Градович, исчезли из отцовской конюшни все кони, а любимая мельница Кмитича сгорела. Теперь же Кмитич рвался напасть на Борисов, что многим казалось безумием. Безумием это и было.
— Город на ладан дышит. Один сильный удар — и мы ворвемся в Борисов, — запальчиво говорил Кмитич своим ратникам, — главное, договориться с горожанами, чтобы открыли ворота. И тогда смерть захватчикам!
— Это глупо. Гарнизон в Борисове силен и многочислен, а наших сил очень мало для штурма. Я не даю добро, — возражала Елена.
— Тогда я сам со своими хлопцами осуществлю задуманное, — пристально смотрел в глаза Елены Кмитич.
— Я запрещаю, — холодно отвечала Елена.
— А я и не спрашиваю. Просто ставлю тебя в известность, — холодно отвечал ей оршанский князь…
Из командиров лишь Сичко вызвался идти с Кмитичем, а его друг вилинец Плевако, к которому Кмитич уже начинал ревновать Елену, остался в лагере.
Два дня хоругвь в полтораста партизан кружила вокруг города, засылая в Борисов лазутчиков. Переодевшись в нищего, в город пробрался и сам Кмитич. Он встретился с бурмистром Тарасевичем и узнал, что борисовчане уже, в принципе, готовы к бунту, уже не раз пытались его поднять, но гарнизон московитов был недавно укреплен, а стены города слишком крепки для взятия Борисова такой небольшой хоругвью, как была у Кмитича. «Тут без пушек, без подкопов и без шанцев делать нечего», — думал и сам Кмитич, но все равно решил рискнуть и взять нахрапом упрямый город.
— Нам бы, главное, ворваться в ворота, — убеждал он бурмистра, — а ваша задача, пан Тарасевич, открыть нам эти самые ворота. Если мы беспрепятственно войдем, то штурма не потребуется, а мои хлопцы каждый трех московитов стоят.
Но умудренный житейским опытом, Тарасевич все равно колебался.
— Слишком уж малая у вас сила. Тут их почти пять тысяч, — говорил он, бросая на Кмитича недоверчивые взгляды. Однако темпераментный оршанец продолжал убеждать, говорил, что как только его хоругвь ворвется в город, то подоспеет и еще две сотни, а там и остальной отряд подойдет.
— Фактор неожиданности — великая вещь, — убеждал Кмитич бурмистра, и тот скрепя сердце согласился, предупредив, однако:
— Ворота я ночью распоряжусь тайно открыть, но сам буду делать вид, что ни при чем, что ничего не знаю. Если попытка сорвется, то ваши, кто случаем в плен угодит, не должны меня вспоминать вообще. Лады?
— Договорились, — кивал Кмитич, отчасти понимая, что рискует, подставляет под меч и пулю себя и своих людей, но уже ничего не мог с собой поделать: эта любовь скрутила его в бараний рог, мучила и терзала, словно палач, бьющий кнутом жертву, заставляла идти на безумные поступки. «Ничего, прорвемся, — говорил себе Кмитич, — я ей покажу, что значит Кмитич. Елена еще узнает меня, а если нет, то нехай меня убивают москали! И пусть она горько плачет!»
В середине марта снег все еще лежал на промерзлой за последний зимний месяц земле, а погода стояла, словно осенью, хмурая, небо заволокло серо-белесыми облаками, как будто все еще царил зимний февраль. Глядя из седла на изгиб узкой Березины, чернеющие на фоне все еще белых от снега крутых берегов голые деревья, словно аккуратным брадобреем подстриженные ровно сверху, с уже сидящими на мириадах голых веток грачами, Кмитич с тоской подумал, что его родная страна почему-то и представляется ему таким вот грустным зимним пейзажем, скупым, но до слез родным. Словно прощаясь, смотрел Кмитич на эти голые деревья, на темную воду реки, думая о том, что задумал безумие. «Ерунда! — гнал он тревожные мысли. — Безумие только и помогает выжить на этой войне. Мне же помогает если не Бог, то сам дьявол». Тем не менее чувство, что он прощается с родной стороной, не покидало полковника. «Может, повернуть назад? — задавал он себе вопрос, но тут же отвечал: — Обратной дороги нет! Или овею себя славой освободителя Борисова, или геройски сгину под стенами города!»
Ночью ворота Борисова открыли, и хоругвь в сотню всадников влетела в город. Первая неудача — внезапности не получилось. Практически тут же в ночной тишине, нарушаемой только топотом копыт, громко бабахнули выстрелы мушкетов, пальнула пушка. Партизаны сшиблись с конными стрельцами, зазвенела сталь. В какой-то момент на темных улицах Борисова все смешалось, и нельзя было понять, где свои, а где чужие, кони храпели и ржали одинаково, одинаково громко кричали люди. Оставшиеся за стенами города пятьдесят человек под командованием Сичко бросились на выручку товарищам, но в хаосе ночного боя долго не могли сориентироваться, открыв стрельбу по своим же…
Кмитич бился в первых рядах. Он уже свалил ударом ка-рабелы с коня здоровенного бритоголового стрельца. Кмитич вообще обратил внимание, что в гарнизоне Борисова, похоже, сидит некий отборный полк головорезов — все московиты огромного роста, в черных, почти поповских рясах, вооруженные до зубов, многие с уже зажившими шрамами на лицах. Эти громилы дрались отменно. Партизаны начали медленно отходить. Но ворота захлопнули, и хоругвь Кмитича взяли в кольцо. Вскоре со стороны зазвучали новые выстрелы, и Кмитич понял, что люди бурмистра стараются как-то помочь ему.
— Пробивайтесь к воротам и откройте их. Взорвите гранатами! Я вас прикрою! — крикнул Кмитич Сичко. Тот кивнул и бросился выполнять приказ. Кмитич продолжал сдерживать напор врагов. Партизаны дрались самоотверженно, но московитов скопилось вокруг них втрое, а может, и вчетверо больше… Ухнула граната. Потом еще две. По крикам и шуму Кмитич, уже раненный в плечо и бедро, слышал, что Сичко удалось открыть ворота и отогнать от них московитов. Но надолго ли?
— Уходим! Все! Быстро! — кричал Кмитич своим ратникам.
Партизаны, с трудом отбиваясь и отстреливаясь, бросились обратно, вон из города, оказавшегося для них коварной мышеловкой. Кмитич яростно рубил своей верной саблей наседавших врагов, сжимая в левой руке мушкетерский дагой, которым орудовал также весьма умело — уже ранил им четверых.
— Уходим, полковник! — крикнули ему.
— Уходите! — ответил Кмитич. В этот самый момент он хотел лишь одного: остаться и умереть, умереть за все свои просчеты, за погибших товарищей, за любовь. Чувствуя свою роковую ошибку, Кмитич жаждал теперь искупить свою вину кровью. Погибли его люди, вероятно, треть от всей хоругви, и он, Кмитич, должен за это ответить.
К нему подскочил очередной вражеский всадник, вскинул пистолет. Выстрел. Но Кмитич успел пригнуться — пуля просвистела у самого уха. Однако, выпрямляясь, Кмитич угодил под удар ручкой пистолета по голове. Все закружилось и поплыло перед глазами. После яркой вспышки от удара Кмитич вообще утратил на какой-то момент способность видеть. Новый удар вышиб его из седла. Полковник потерял сознание.
Очнулся Кмитич на холодном каменном полу лютеранской кирхи, его окатили водой из лоханки. Перед ним стояли люди в черных и серых одеждах, перетянутые ремнями. Ближе всех, с лоханкой, склонилось лицо какого-то чудовища: красное, словно маска, без бровей и ресниц, со скошенным на бок носом. «Неужто черти? Неужто пекло?» — первое, что успел подумать полковник. Руки человека над ним были такими же, как и лицо: обожженно-багровыми, словно он недавно побывал в огненном пламени.
— Очнулся, литовская мразь! — щербатый рот краснолицего растянулся в кровожадной улыбке.
Рядом на полу, видимо, сильно избитый, лежал еще один человек… Кмитича спрашивали, били, спрашивали опять, что-то о численности отряда. «Какая разница, все равно убьют», — отрешенно думал оршанский князь и молчал.
— Да зачем нам знать, сколько их! — крикнул кто-то с легким донским акцентом. Видимо, казак.
— Мы и так бачили, что их две сотни, не боле! Отымите зараз сорок два и получите около полутора сотен. С такой силишкой они сюда не сунутся!
«Значит, наших погибло сорок два, — соображал Кмитич, — сорок два человека на моей совести».
— Верно! Давай на крест его, и пусть вороны глазенки ему повыклевывают! — вновь оскалился беззубым ртом краснолицый. — Мы так у Чернова часто делали. Умирать будет, сволочь, медленно и мучительно.
«Значит, вот где они, недобитки Чернова, окопались! — вновь как-то безразлично подумал Кмитич. — А этот краснорожий, видимо, в Казимире свою отметину получил». Кми-тичу стало жаль, жаль лишь того, что не сможет забрать с собой на тот свет хотя бы одного из этих головорезов.
Кмитич молчал. Молчал, когда прижигали его огнем, когда, вытащив за ноги во двор, нещадно хлестали спину кнутом, да так, что кровь брызгами летела во все стороны… Молчал и второй истязаемый. Кто это был — Кмитич не мог видеть, лишь слышал глухие всхлипы этого человека и свист кнута, разрубающего воздух, вонзающегося в плоть. Пошел дождь. Первый весенний дождь. «Ангелы плачут по погибшим, может, и по мне», — вновь как-то без эмоций думал Кмитич, чувствуя, как дождевая вода капает на иссохшие губы.
Длинные волосы оршанского полковника превратились в мокрые спутанные струи — продолжение дождя. Дождь, похоже, торопил и палачей побыстрей заканчивать казнь. Все происходило во дворике лютеранской кирхи, уцелевшей лишь только потому, что она была построена из камня. Остальные расположенные рядом пять строений были сожжены до основания. Напротив кирхи стоял большой деревянный крест, также полностью уцелевший. На него и уложили истерзанное тело оршанского князя. Гвоздей не нашлось, и Кмитича крепко привязали к кресту веревками за руки и ноги. Вновь установили крест. Кмитич не чувствовал ни боли, ни страха, ни каких-либо других значимых ощущений. Он с трудом повернул голову и сквозь упавшие на глаза мокрые спутанные локоны волос посмотрел, как рядом возвышается второй крест. На нем висел человек с чубом на бритой макушке и безвольно обвисшими длинными усами. Кмитич узнал бурмистра Тарасевича.
«Сорок два… На моей совести. Но и за этого несчастного бурмистра я достоин казни», — подумал полковник. Палачи толпились внизу, громко хохоча. Их было около десяти — двенадцати человек. Кажется, они были все бывшими черновскими головорезами. Один из них с огорчением выкрикнул:
— Зря все это! Говорил я вам, зажарить бы их да сожрать! Мяса в городе и так нет, а эти вон каковы боровы! А челове-чинка, она того, сладкая!
— Дурак! — ругнул его краснолицый каратель. — Жрать этих латинян?! Чтобы заразиться их чертовой богохульной противной Богу ересью?! Ну уж нет!
Кмитич все это слышал, и ему вдруг стало смешно. Словно он подслушивал разговор двух монашек. Это надо же! Люди с обличием нехристей и убийц вдруг боятся какого-то богохульства! Кмитич усмехнулся. Ослабший, он уже не мог сдержать смеха, что лился из его груди, словно кровь из раны. Московиты с испугом уставились на Кмитича. Их всех обуяло суеверное жутковатое чувство при виде распятого, словно Христос, длинноволосого человека, который смеялся непонятно над чем. Глядя в страхе снизу вверх, они даже интуитивно сделали шаг назад, все десять человек, словно и в самом деле увидали Христа. Эти огрубевшие на войне люди привыкли не бояться ни пуль, ни стали, привыкли не обижаться на оскорбительные и бранные слова. Они привыкли лишь к крикам и мольбам о помощи, к тщетным просьбам о пощаде, но когда их жертва рассмеялась — в их грешные души закрался предательский страх.
А Кмитич, уже не в силах остановиться, ощущая при этом странную свободу от всего, что могло касаться человека, продолжал смеяться, его грудь сотрясалась, слезы текли по окровавленным щекам, падая вниз вместе с дождевыми каплями.
Первым пришел в себя краснолицый.
— Замолчи, сука латинская! — он выхватил саблю, чтобы рубануть наглеца по ногам, но…
Потусторонний страх охватил московитов, когда раздался жуткий протяжный вой. Каратели переглянулись.
— Волки?
— Вроде!
Вой повторился ближе. Длинный волчий вой, от которого холодела кровь в жилах. Вот он уже где-то совсем близко, словно из-за развалин самой дальней сожженной хаты. Казалось, огромная стая страшных волков без всякой боязни окружала людей, прячась за струями дождя, за кустами, за развалинами домов… Московитяне испуганно оглядывались, их руки машинально опустились на эфесы сабель.
Кмитич, истратив последние силы, уронил голову на грудь. Он продолжал улыбаться, словно уже был в другом мире, недосягаем ни для палачей, ни для дождя, ни для чего на свете. Оршанский князь уже не видел, как с жутким хрипом упал на колени краснолицый, сжимая своими багровыми ручищами стрелу, пробившую ему горло насквозь, как черная кровь хлестала из его беззубого рта… Вжик! С предсмертным криком упал и второй каратель — стрела торчала из его груди. Третий упал, четвертый, пятый… Стрелы летели со всех сторон, словно рождаясь из дождевых струй. Еще два московита рухнули лицами в мокрую грязь, пронзенные стрелами: один в спину, другой сбоку в шею. Оставшиеся пятеро, словно завороженные, стояли на месте, остолбенев, скованные непонятным суеверным ужасом, повисшим тяжелыми гирями на их ногах. И только когда прозвучал выстрел и рухнул с пробитой пулей головой очередной московит, кто-то закричал:
— Спасайтесь! Партизаны!
Четверо оставшихся карателей бросились к стенам города. Засвистели новые стрелы. В один миг от отряда палачей остался лишь один человек. Он последним из убегающих остановился и обернулся. К нему сквозь аспидные струи дождя приближались страшные тени — люди с волчьими головами. Московит перекрестился и замертво рухнул ничком в лужу…
Михал и Сапега с пятитысячной хоругвью отправились в место сбора войск, к Слониму, что в 130 верстах от Гродно.
Туда же 14 июня 1660 года прибыла четырехтысячная армия Степана Чарнецкого, ожидалась дивизия Паца и пехота полковника Войниловича. И почти сразу же появились две сотни загадочных всадников, вооруженных до зубов мушкетонами, копьями, палашами, карабелами и пистолетами. Михал сидел в седле и с любопытством рассматривал это пестрое воинство, напоминающее гусар и панцирных товарищей одновременно.
— Михал!
Несвижский ординат обернулся. К нему подъехал статный широкоплечий всадник в песочного цвета камзоле. Его серо-голубые глаза светились на фоне бронзового от загара лица. Светло-рыжая живописная борода, длинные усы и волосы, ниспадающие ниже плеч из-под собольей шапки с ястребиными перьями… Ястребиные перья были также заплетены и в концы волос этого странного вида молодца, а на широком плече висела колесная лира, словно бравый всадник собирался на свадьбу или Коляды. Этот экзотический всадник смотрел прямо на Михала и улыбался лучезарной белозубой улыбкой. «Мы знакомы?» — всмотрелся Михал в веселого бородача и…
— Матка Боска! — Михал спрыгнул с коня, протянул руки. Всадник также спрыгнул с коня, и оба крепко обнялись, поцеловались.
— Самуль!
— Михась!
— Самуль, ты стал медведем! Похудел, чертяка! — смеялся Михал, хлопая друга по крепким плечам. — Ну, вылитый лесной житель! Хотя тебе идет борода! Ужасно идет! Вылитый князь Витовт перед Грюнвальдом!
— А ты не изменился ничуть! — смеялся Кмитич. — Слышал я, ожанился ты?
— Верно, — улыбался Михал, — теперь я с тобой уравнялся во всем — тоже полковник и тоже женат.
— Я уже и отец.
— Так и я отец. Катажина недавно родила мне мальчика! Богуслава Кристофа!
— В честь твоего кузена, надо полагать? — рассмеялся Кмитич. — Ну, поздравляю, братко! Слушай, у тебя тоже мальчик! Вот что значит война! Женщины одних хлопцев рожают! Но это и верно, ведь так много мужей гибнет! Вилли Дрозд… В моем отряде был. Погиб.
Михал смотрел на Кмитича широко открытыми глазами. Он не мог поверить.
— Вилли Дрозд был в твоем отряде?!
— Так, Михал, был. Царствие ему небесное.
— Он все-таки сделал то, о чем мечтал! Умер за радзиму, — резко загрустил Михал. — Умер великий художник. Как несправедливо и глупо! Я не хотел… Я не хотел, чтобы он воевал.
— Он сам хотел. А это поважнее будет того, чего хотим мы от своих близких, — вздохнул Кмитич, — пусть Вилли не стал великим художником, зато стал великим героем. А насчет несправедливости… Очень много я повидал, сябр, несправедливого и глупого на этой войне. Видел, как от города Казимира одни кочки остались. Глупо? Несправедливо? Конечно! Видел, как женщины за оружие берутся. Тоже несправедливо.
— Яна Замойского помнишь?
— А то как же! Дружком у меня на свадьбе был!
— Тоже погиб.
— Эх, жаль! — Кмитич перекрестился. — Ну, царствие ему небесное тоже. Славный пан был! Добрый воин. Сожалею!
— Жаль, — кивнул своей широкополой черной шляпой Михал, — женился-то он буквально на три месяца раньше меня. На красотке фрейлине королевы Марии д’Аркьен. Но нет худа без добра. Зато мой родственник Собесский теперь на вдовушке собирается жениться! Они еще до свадьбы Замойского любили друг друга!
— Вот оно как! — невесело усмехнулся Кмитич. — Повезло Собесскому хоть в этом!
— Твоя Иоанна тоже овдовела. Погиб Лещинский тоже, — как-то тихо и осторожно сказал Михал, пристально глядя на Кмитича. Искорки вспыхнули в светло-серых глазах оршанского князя. Он резко посмотрел на Михала:
— Не говори так, друже, не моя она. Былое все. Я Алесю кахаю. У нас сын. Назвал в честь Януша, кузена твоего. Но Иоанну жаль. А где Лещинский погиб?
— Где-то в Руси, на Укрании, в армии Потоцкого, при встречном бою с казаками и московитами. Там жарко. Как и здесь. Так что… твоя первая любовь теперь вдовушка!
— Вдовье счастье несладкое, — Кмитич, держа за узду коня, грустно опустил голову, — значит, Иоанна еще раз замуж не вышла?
— Нет, — улыбнулся Михал, видя, что воспоминания нахлынули на Кмитича, — но я позабочусь о ней, не хвалюйся. Я хотел, чтобы Собесский женился на Иоанне. Но его первая любовь Марыся д’Аркьен еще при жизни Замойского взяла с него клятву, чтобы он ни на ком не женился, а сама дала слово: как только овдовеет, выйдет только за Яна Собесско-го. Вот и овдовела.
— Это намек, что ли?
— Нет, — Михал покраснел и опустил голову, — просто рассказываю.
— Нельзя такие клятвы давать, — невесело усмехнулся Кмитич, — она что же, смерти пожелала Замойскому? Нехорошо это. Накликала, получается, смерть на мужа, баба дурная!
— Согласен, не есть это хорошо, — вздохнул Михал, — но война! Сколько нашего брата полегло! Я вот только что с сейма приехал из Варшавы. Там такая ужасная новость прозвучала от нашей делегации — от трех миллионов жителей Княжества на данный момент в стране не более полутора миллионов осталось. Половины нет! О чем тут говорить! И я, и ты — мы все женились на вдовушках! Не забывай.
— Прав ты, Михал, — покачал головой Кмитич, — прав. Ну, да ничего. Мы им зададим зараз. За все ответят…
Поговорив, они разъехались по своим подразделениям. Кмитич, впрочем, не стал рассказывать о причинах, что подтолкнули его примкнуть к Сапеге и Чарнецкому. Да, в первую очередь Кмитич желал присоединиться к силе, что собиралась выбросить захватчиков вон из родной земли, но к тому же… после безрассудного штурма Борисова, едва вылечившись, Кмитич решил покинуть на время отряд, чтобы и впредь не натворить глупостей из-за Елены и своей неразделенной любви. Елена, конечно же, жалела Кмитича, ругала его за авантюру, едва не стоившую жизни ему и бурмистру Борисова, но в их отношениях все равно ничего не сдвинулось с той мертвой точки, на которую Елена эти отношения поставила сама. «Забыть мне ее надо. Ведь у меня жена есть!» — думал Кмитич и по первому же зову собрал охотников для воссоединения с Сапегой, Пацем и Чарнецким.
Теперь Речь Посполитая располагала более чем 12 ООО солдат, тогда как в передовых полках Хованского насчитывалось немногим более 9000.17 июня, оставив для продолжения осады несгибаемых Ляховичей до полутора тысяч новгородских драгун и солдат, Хованский с 4500 кавалерии и 4000 пехоты выступил навстречу польско-литвинским войскам. Сапега, Чарнецкий с Михалом Пацем были уже наготове. Они проводили смотр обновленных войск.