Остланд, Южный регион
— Так значит, — говорю, — ты не видел, как воспитанник Белта укусил учителя?
— Не. Ниц я не видел, пан директор.
Смотрит в угол стола, странно как-то повернув голову, лицо тупое, как коровья морда. Толстые губы сжаты, для ответа на вопрос расклеиваются медленно, сжимаются снова.
— Ты же сидел со всеми на уроке. Как же ты мог не видеть?
— А я... в окно смотрел, пан директор. Там эти... птички.
— Птички, — говорю. Взять бы розог да выбить из них этого «пана»... пока не дошло до чужих ушей. Так ведь не выбьешь.
— Аха, — просиял. — Птички, пан директор... Спивают.
— Вон, — говорю. — Марш.
Со следующего еще меньше спросу — хотя по этому сразу видно, что белая кость. Один из самых старших в интернате, помнит еще отца и отцовские заветы. Франт с черными, непроглядными глазами. Жулья тут хватает, но этот — не жулье. Хуже.
— Дозвольте спросить, пан директор, — начинает прямо с порога. — Слухи о проступке воспитанника Белты... это вам пан учитель пожаловался или... непроверенные источники донесли?
— Сядь, Домбровский.
Садится. Прямой, как палка. Смотрит в глаза. А за окном и правда птички. Трещат оглушительно. Весна уже совсем.
— Ты, — чеканю, — видел, как воспитанник Белта напал на учителя?
— Я ничего не видел, пан директор. К сожалению, в тот момент я отвлекся от учебы. Как это ни прискорбно.
— И чем же, — спрашиваю, — ты отвлекся?
За окном птицы, скоро вечер наступит, Лина на веревке вывешивает бесконечное белье. Лучше б мне сидеть да смотреть на Лину, как она тянется, чтоб прицепить на веревку латаные подштанники.
— Я, с позволения пана директора, читал под партой некий роман. Какой — не скажу, ибо мне приличия не дадут...
Какие тут романы... В такой глуши и скудный запас школьной программы уже исчитан до дыр. Цесарь их знает, что это за отношения. Вроде бы внутри группы и колотят друг друга, и подлянки делают, и воруют — но перед начальством запираться будут до конца — если свой.
— Ты же его знаешь, Домбровский. Он же мухи не пристукнет лишний раз. Если там что-то серьезное было...
В первый раз глядит на меня без позерства:
— Ну честно, не было ничего. Пан учитель же не пожаловался? А непроверенным источникам... вы не верьте так уж.
— На вас пожалуешься. Вы бедного учителя с первых дней запугали.
— Мы не пугали, пан директор, — опять глаза непрозрачные. — Он приехал пуганый. А Белту вы оставьте. Не трогал он никого.
— Свободен. И вот что, Домбровский...
— Так, пан директор?
— С этого момента любой, кто скажет мне «пан», получит двое суток карцера. И передай это тем, кто там у двери.
— Обязательно, — вежливый кивок, — пан директор.
Непроверенный источник прибежал полтора часа назад, отчаянно крутя хвостом желтого, штопанного-перештопанного платья, унаследованного от пропавшей сестры. Вертелся, охал и ахал, рассказывая, как «Белта господина учителя за руку — хвать! А оттуда кровь как ливанет, ой-ой!».
Господин учитель, конечно, жаловаться не пошел — стоик. А разбираться надо все равно. И Белта в расстроенных чувствах, похоже, исчез со двора. Будет ему, голубчику, еще и за отлучку...
Появился он, когда совсем уже стемнело и я, кляня все на свете, собирался идти его искать — мало ли, близко лес, речка и деревня, куда эта группа голодного сопротивления недавно наведалась, — там с ребятами давнишние счеты...
Появился. Сам по себе забрел в кабинет, встал по стойке смирно, свесив голову. За окнами давно легла темнота, Лина погасила у себя окна, и птицы видели десятый сон.
— Извините, — говорит тихо.
— За что же, позволь узнать?
Вот к этому парнишке княжеский титул вообще не лепится. От предков только и осталось, что темные волосы. Курносый, глаза непонятного цвета, лицо простоватое. Адам Белта, десять лет, отец повешен за преступление против цесаря...
— Что ушел. И что господина учителя за руку того. Вы ребят допрашивали, а зачем? Я сам скажу. Я его укусил... нечаянно.
— Как это нечаянно?
— А чего он...
— Чего он чего? — Иногда я сам поражаюсь собственному терпению.
— Отобрать хотел...
— Что отобрать?
Интересно, в самом деле, — что у них отбирать. Крысы здешние и те богаче, у них хоть запас крошек есть.
— Ну... это... Я спрятал уже. Я для того ходил, чтоб спрятать...
И гордится, санкта симплицитас... И для полного аристократического впечатления рукавом под носом протирает.
— Сядь, — говорю. — Возьми уж салфетку. И рот вытер бы, перемазан до сих пор...
Мальчишка еще и бледный, под глазами круги. Вечно белолицый, оттого и освобожден от сдачи крови на армейские нужды. И красное на губах засохло — очень надеюсь, что никто из крестьян с ним в сумерках не повстречался.
— Получается, воспитанник Белта, что у тебя было что-то запрещенное. И ты мало того что не отдал это учителю, так еще и набросился на него...
Сидит на краешке стула и ногами под стулом возит. Босыми и грязными.
— Память, — говорит негромко. — От отца.
— Белта, — это я уж совсем спокойно. — Ты ведь прекрасно знаешь, что отца у тебя нет. А есть у тебя отечество и цесарь, которые одни о тебе заботятся, и кроме них нет у тебя никого.
Он как-то обмяк на стуле, будто бы с облегчением. Понимает, что в карцер я его посадить могу, а вот пан директор, рыщущий по лесу в поисках закопанного где-то сокровища, — это будет картинно.
— Марш спать. Без ужина. В любом случае ты его прогулял. Завтра извинишься перед учителем, а взыскание он сам тебе назначит. А в карцер я тебя лично засажу на двое суток.
То бишь — когда Домбровский оттуда выйдет.
— И вот что, воспитанник Адам Белта. Если ты посмеешь еще кого-нибудь укусить — сейчас же отправишься отсюда. Понял?
— Да, — говорит.
Но взыскания учитель так и не назначил; в тот же вечер пришел ко мне с перевязанной рукой и бутылкой темного самогона. С размаху поставил бутыль в центр стола и сообщил, что женится и увольняется.
***
Все-таки он долго продержался. От нас обычно бегут быстро; чаще всего не из-за воспитанников — не выдерживают здешней глуши. По мне, нам повезло, что интернат не забросили куда подальше и посевернее. Тут с земли хоть что-то собрать можно и зимой люди здесь живут, а не леденеют. Глушь, пожалуй, не в географии, а в настроении. Даже деревенским только в развлечение наших партизан погонять...
Удирают они по чужие огороды строго посменно: если сегодня ходил саравский корпус, завтра пойдут эйре, а на следующей неделе — белогорцы. Когда интернат только основали, они все жили вместе — но к моему приезду давно уж разбились на свои лагеря, у каждого свой барак, и как ни мешай — обратно не перемешаешь. Ни забор, ни колючая проволока вылазкам не помеха, а собаки давно приручены, ластятся к каждому, лишь бы обратил внимание и потрепал по загривку. Эта жажда ласки у них и у детей одинаковая.
Уходят вечером и возвращаются с добычей; а отвечать за то, что они добыли, должен, конечно, пан директор...
Правда, на зиму и весну они обычно прекращают вылазки: склады свои крестьяне берегут пуще военных. Потому я и удивился, когда Лина с недовольным видом пришла сказать, что господина директора люди ждут у ворот. Разбудила, хоть знает, что я этого не люблю...
Мой «источник информации», Марыля Макдун, была уже тут как тут. Появилась будто невзначай, стояла, ковыряя землю носком изношенного сандалика. И ведь не люблю доносов, но без нее — как узнаешь?
— Макдун, ночью кто-то из лагеря бегал?
Носок сандалика чертил круги. Марыля жевала травинку.
— Так Иво со своими ж лазил, господин директор.
Иво Антич — старший саравского корпуса. За этими надо глаз да глаз, они мне коня из деревни скоро приведут, и ладно, если не вместе с конюшней.
— Макдун, пойди к ним и скажи, чтоб из корпуса ни ногой. А я с ними поговорю. Потом.
Взметнулась юбка — и нет Марыли.
У ворот ждал меня один из деревенских хозяев, человек обстоятельный и пьющий в меру. Разговор предстоял серьезный, и я пожалел, что не надел мундира. Крестьянин поздоровался почтительно, хоть и без раболепства, и на территорию зашел только после приглашения. Я пригласил его в кабинет, налил из бутылки, что оставил учитель.
— Я ж вот по какому делу, — сказал наконец мужик. — Тут такая вещь деликатная, господин прохвессор. Я уж и не знал, с кем посоветоваться.
Тут уж я ему плеснул и сам выпил. Забыл ты, пан директор, что у крестьян, помимо яблонь, дочки подрастают. А Антич и еще двое из их корпуса как раз в том самом возрасте. Не дай бог, какая из деревенских подарок принесла... Тут уж не до шуток, тут они за ружья схватятся.
— Если вы хотите говорить про моих воспитанников...
— Да цесарь с ними, с вашими воспитанниками, извиняюсь, господин директор. Пусть они подавятся тем петухом на здоровье. Тут посерьезнее дела...
Петух — при моем вмешательстве и при посредстве нескольких бутылок горячительного — был списан в пропавшие без вести. Но, как и на войне, здесь слишком хорошо знают, что это значит...
— Я говорю — дело деликатное, господин директор. — Мужик посуровел, одним глотком допил то, что оставалось в стакане. — Опять он появился.
— Он?
— Собака у меня была рыжая, помните? Приблуда, я пристрелить хотел, да пожалел. Ну вот убежала она у меня недавно, я и понять не мог — куда. Потом на дороге и нашел, на полпути к лесу. Сперва думаю — волки загрызли. Подошел. А ведь нет, не волки. Я волка-то узнаю, сколько их тут было. Зубы там, господин прохвессор. И не волчьи зубы-то. Человеческие. И крови-то в ней совсем не осталось. Даже с травы слизали. Я потому и говорю, что он опять вышел. Ох, защити нас...
Я сделал вид, что не заметил, как мужик осеняет себя Знаком — почему-то на портрет цесаря. Темные люди, темные...
— Отчего же вы ко мне с этим пришли?
— А к кому ж прийти? Вы грамотный человек. Ученый.
— Так вот я вам как ученый человек скажу: все это сказки, насчет вампиров. Даже б если они и существовали... они бы не прошли за Стену. А вашу собаку наверняка или волк порвал, или какое другое животное — лес здесь большой.
Крестьянин смотрел на меня с неодобрением, но возражать не стал.
— Оно что ж, — поднялся, надел шапку, — может, вы и правы. А только ваши детишки по той дороге шастают. Мы-то, в случае чего, и ружье прихватим с серебришком. А они... Вурдалаки-то не только на собак нападают.
Ясно все с вами, господин хороший.
— Скажу, — кивнул я. — Скажу им обязательно.
От стаканчика на дорожку мужик отказался. Я проводил его за ворота и долго смотрел вслед, думая — или правда хочет запугать... или действительно началось.
Крестьянин давно уже исчез, а я все глядел на пыльную тоскливую дорогу. И увидел, как идет по ней человек. Неказистая фигурка, в куцем пиджаке, с портфелем под мышкой.
Только когда он был уже у ворот, я сообразил, что это новый учитель.
***
Он зашел в кабинет и встал по стойке «смирно» — хотя по выправке сразу видно, что армия его стороной обошла. Молодой — ненамного старше моих воспитанников. Заклюют.
Отрекомендовался:
— Шимун Радевич. Прибыл к вам по направлению Цесарской попечительской комиссии.
Ясно. Из той же когорты, что и мой белогорский корпус. Это и без имени понятно, по его мягким «ч» и прицокивающим «т». Они там в Попечительском совете вообще разбираются, кого посылать?
— И за что же вас сослали в такую глушь, господин Радевич?
— Ну отчего же глушь, — сказал он. — Там, где я родился, вот там глушь. А тут... Я рад этой службе, господин директор.
Видно, в городе не так просто найти работу...
Он упорно не садился, пока я ему не предложил. И тогда не выпустил из рук портфельчика. Пожалуй, ему не хватало очков, которые он мог бы снимать и протирать при каждом удобном случае. Рассказал про себя коротко и сухо: сам родом из Казинки, из семьи потомственных учителей. Родители рано умерли, а сам он отправился учиться, милостью цесаря; теперь вот настал срок отблагодарить отечество.
Я подошел к окну, распахнул:
— А ну брысь!
Любопытная малышня прыснула в стороны. Домбровский с Античем стояли невдалеке, курили. Увидев меня, они с большой и демонстративной неохотой попрятали папиросы.
— Вот, вырастил на свою голову. Потом познакомлю...
В дверь постучали, и на пороге возник воспитанник Белта. Причесанный и в кои-то веки обутый. Иногда отсидка в карцере идет на пользу.
— Извините, пан директор, — затараторил он, во все глаза глядя на приезжего, — только Лина говорит, что ужин готов, и спрашивает, где пан учитель будет ужинать, в столовой или ему в комнаты подать?
Напросился. Лина прекрасно могла бы зайти сама.
Радевич тоже на него смотрел; и мне не понравился его взгляд. Будто он узнал Белту. Но где он мог раньше видеть мальчишку? На фамильное сходство с портретом не спишешь, в знаменитых своих предков Адам не пошел...
— Благодарю, — сказал учитель. — С удовольствием поужинаю в столовой, если господин директор разрешит.
Белта кивнул и убежал. По пути остановился рядом с Домбровским, проговорил что-то; тот рассмеялся и дал ему затянуться.
Я обернулся к Радевичу; он тоже смотрел в окно.
— Что ж, — сказал я, — за ужином и познакомитесь. И вот что еще, господин учитель. Ко мне сегодня приходил крестьянин предупредить, что по округе бродит вампир. Так что будьте осторожны...
Не знаю, чего я ожидал, смеха или подозрительного взгляда. Он сказал спокойно:
— Ах, вот как... Ну, у меня найдется серебро.
***
Только к ночи на интернат спускается тишина. В спальнях младших — уютная темнота и сопение, они бы и рады подурачиться, но слишком устали за день. У старших — негромкий разговор, в спальне собрались из разных бараков. Краткий момент перемирия, наступающий только вечером. В другое время эйре для белогорцев — варвары, белогорцы для эйре — завоеватели, а для саравов и те и другие — странные соседи, от которых добро лучше припрятать... Иногда мне кажется, что я стерегу тут границу трех государств. Смешно, если вспомнить, что стран этих на карте давно нет, теперь все это — Держава.
Низкое темное небо смотрит в окна; у самодельного портрета Матери зажжена свечка. Сидят на кроватях, на подоконниках. Дымят самокрутками — тут и розги не помогут... Болтать между собой им приходится на остландском — кто других языков и не помнит, кто спотыкается ежесекундно и переходит на свой. Обычно разговоры такие, что уши вянут и думаешь — как таких к людям выпускать. Но сегодня, кажется, шепчутся об учителе...
— А я вам кажу, не просто он здесь появился. Не бывает таких совпадений.
— Точно. Как поче всех убивать, так поймете... Пес — это так, что ему пес. Они до людей любят.
— Знак надень, да и все. Если из святого древа вырезать...
— Что ему твой знак...
— А може, не он вампир. Говорили, юж в тем року...
— А ты больше слухай.
— Та це вон Адька вампир, как учителя покусал! Солодкая у него кровь, а, Адька?
— Замкнише, — говорит почему-то не Белта, а Домбровский. — А то смотри, как бы тебя не покусали...
— Он може, — громким шепотом говорит сарав. — Предки-то у него... Про кнеза Белту у нас знали...
— Чего это знали? — спрашивает — без настороженности, с интересом.
Мальчишке здесь вообще быть не полагается. Его место — в спальне младших...
— Речили, да господарь Белта вампир... Затем дражанцы с ним и союз заключали. У них тоже кнезы вампиры были...
— Не так, — говорит Адам. Отчего-то все затихают. — Не стал он вампиром по-настоящему. Мог, но не захотел. Я знаю.
— Эй, полуночники, — говорю. — Папиросы выбросить. И постыдились бы, прикрыли икону. Из окна же любому видно...
— Это Матери нас стыдиться нужно, — вполголоса говорит Домбровский — но кто-то уже послушно лезет прикрыть лик портретом цесаря. Свечка гаснет.
— Белта, ты что здесь делаешь? Иди к себе.
— Я... можно, я только доскажу? И пойду, господин директор.
— Воспитанник Адам Белта!
Неохотно сползает с кровати, шлепает ко мне и без всякого смущения при всех берет за руку.
— А вы при малышне сказки эти не повторяйте. Женщинам потом простыни стирать.
— Как бы после нас не пришлось стирать, — говорит кто-то с боковой койки. — А то вы как вошли... не слышно же...
— Аха, — подхватывает кто-то из глубины. — Гульк, аж дывлюсь! Я злякатився...
***
Пришлось вести мальчишку по коридору, по залитым луной доскам, которые скрипели на каждом шаге.
— Нечего тебе в их спальне делать, — прошептал я.
— Аха, — отозвался Белта. На уме у него явно было другое. И у самой двери он выпалил: — А чего бы вы сказали, если б... ну... вам предложили бессмертие?
— Что это ты вдруг — о таком?
Не то чтоб они не знали, что такое смерть. Не то чтоб они ее не видели. Просто в их возрасте с этим живут, об этом не думают.
— Если б вам предлагали, вы бы отказались?
— Ты же веришь в Мать. Разве бессмертие — для человека?
— Я ведь не у Нее... я у вас хочу спросить, господин директор. — Он поднял на меня глаза, и в них сверкнуло что-то требовательное, властное, родовое — такое и через поколения не стирается. — У Нее я уже спрашивал...
***
Радевича не заклевали. Видно, в самом деле испугались слухов. Были поначалу их обычные штучки, так что Макдун прибегала рассказать несколько раз на дню, но он на них просто не реагировал. Руки не распускал, да и, кажется, вовсе обходился без взысканий. Только раз, когда Античу вздумалось на уроке поиграть самодельным ножиком, он отобрал нож и отвел сарава прямо в карцер — за ухо, как малолетку.
Дело было даже не в силе, которой от такого заморыша не ожидаешь. Как-то раз я поймал его взгляд — взгляд человека, которого невозможно удивить или испугать, ибо все это он уже видел, и не раз, и в десятикратном размере. В его биографии указано было только «Школа Зеленого Лога, город Казинка», но я уже не сомневался — это тоже интернат.
Так и прижился. Даже белогорцы мои к нему не цеплялись и не звали предателем. Как-то раз Макдун прибежала после ужина, сунула голову в открытое окно и радостно доложила:
— А учитель говорит, что при Креславле белогорцы победили!
Вечер за спиной Марыли шелестел новой листвой, благоухал яблонями. Настольную лампу облепили комары.
— Ну и что?
— Так ведь в книжке не так написано!
— Бывает, что у учителя другая трактовка... А ты, Марыля, перестала б доносить...
Она наклонила голову к плечу:
— Как же не доносить, когда сами спрашиваете?
Тоже верно.
— Ну хоть когда не спрашиваю, просто так не ябедничай... Зачем тебе?
— Жить-то надо, — вздохнула она. — А вы хороший, только вас уберут.
— С чего бы это?
— Ну, — она перебирала пальцами по подоконнику, — хороших всегда убирают. С армии же вас убрали?
— Не «с армии», — сказал я, — а «из армии». И не «убрали», а уволили в запас.
Но ее уже и след простыл.
В тот же вечер я пригласил Радевича в кабинет — поговорить о методах преподавания.
— Я сказал правду. — От предложенной выпивки он не отказался, но сделал всего два глотка. — Кшеславль был крупной победой воеводы Яворского. Зачем же лгать, если все равно известно, чем кончилось его восстание? Как и все остальные белогорские восстания...
«Белогорские», не «наши». Уже слава цесарю...
— В книге, — сказал учитель, все так же придерживая на коленях портфельчик, — все это объясняется как-то слишком упрощенно.
— Господин Радевич. Вам не приходит в голову, что ваша работа — преподавать историю как можно проще? Так, чтоб у этой братии не возникало вопросов? Для них и так все это... слишком сложно.
— Понимаю. Я вот все хотел спросить... Ваш Домбровский — сын того самого Домбровского?
— Господин Радевич, у меня здесь половина — те самые. Поэтому мне и кажется, что вы недостаточно ответственно подходите к своей задаче.
Он кивнул, будто что-то для себя уяснил.
— А что, выкрасть никого не пытались?
— Этих красть уже некому.
Он сделал еще один глоток — видно, что для порядка, — и сказал равнодушно:
— Хорошо. Отныне я буду строго придерживаться учебника.
***
Славное время — раннее лето, трава клубится, зеленеет, сочная — так бы и пошел щипать вместе с коровами. Особенно в сумерках привольно, тепло, зябкий весенний ветер уже улегся, и по полю ходишь, как по натопленному дому.
Уроки мы на лето не отменяем. Поди отмени, найдут, чем заняться. И без того находят: окна корпусов и днем и ночью настежь, Марыля то и дело бегает сообщить, кто там в поле с кем обжимался, — а у самой платье сзади зеленое. Как ни старайся уберечь — все равно придется бабам по осени для красавиц наших ванну с хиной готовить.
Только про деревенских я своих предупредил. Собрал в кабинете старших, взял со стены ружье. Старое, хорошо пристрелянное.
— Если только услышу, что вы в деревне кого-то охмурять пытались, возьму это ружье — и прибью. Закопаю на погосте и спишу на чахотку. Никто и не спросит. Я понятно выразился?
Крупный светловолосый Грицько Макдиармада неуютно повел плечом и сказал: «Та шо ж...» Антич пробормотал: «Карам ту стару», облизал губы и кивнул. Домбровский посмотрел на меня исподлобья и проговорил:
— А зачем нам это, пан директор?
Ему будто и в самом деле было незачем. По крайней мере, в ночных пикантных вылазках в поле он не участвовал.
Отпустил я их, а на душе спокойней не стало. Но пусть хоть боятся моего ружья, если слухов о вампире не поняли и их не испугались.
Разговоры о кровососах не прекращались, но из четкого предупреждения стали страшной сказкой. О вампирах болтали у костров, которые повадились разжигать прямо на территории.
— И вы им это позволяете? — удивился учитель. Был теплый вечер. Мы с ним вынесли стулья к стене главного корпуса, прямо под развесистую, оглушительно пахнущую сирень.
— По меньшей мере, мне видно всех, кто сидит у костра.
И слышно тоже. Костры разрешались до отбоя, а отбой летом поздно. Впрочем, они не шумели особо. Шептались между собой — будто было еще, что таить.
Когда полоски неба, которые виднелись сквозь сирень, стали совсем темными, из щели в заборе просочились четверо белогорцев. Думая, как обычно, будто я их не вижу.
Кивнул Радевичу:
— А вон и партизаны наши из набега возвращаются...
Судя по довольным измазанным мордам, набег прошел успешно. Когда-нибудь они нарвутся...
— Мастера... Группа Домбровского, одно слово. Казинскую резню мне тут устроят и не поморщатся.
Зато Радевич поморщился. Уставился себе в колени.
— Зачем вы теперь... об этом.
Вот пес; он же сам из Казинки.
— Что, видели?
Он мотнул головой:
— Не имел чести.
— А я имел... скажу вам по правде, ну ее, такую честь.
— Служили? — звонко спросил Радевич. Взглянул на меня — и снова опустил голову. Взгляд его напомнил мне Домбровского — ненависть, замаскированная под равнодушие. Или под любопытство.
«Выкрасть никого не пытались?»
Он не выделял Белту среди других — хоть тот и просился, как обычно малышня, провожать учителя до класса или до столовой. Но впечатление, что Радевич его знает, — оставалось.
Не хватало мне еще забытого родственника князя Белты, явившегося спасти последнюю надежду Бялой Гуры...
Он спросил, как нарочно:
— А почему школа так плохо охраняется? Они же могут сбежать в любую секунду...
— Куда им бежать? В таком виде да с их акцентом... Любой крестьянин пристрелит такого раньше, чем тот успеет хлеба попросить. А если доберутся до города и там их изловят — им эта школа раем покажется... Здесь им безопаснее. И они это знают. Не идиоты.
— А в банды? Не сбегают?
— Сбегают, конечно. Но таких ни заборами, ни собаками не остановить. Или что — вы предлагаете по детям стрелять?
Радевич молчал; в какой-то момент мне показалось, что он спросит сейчас, за что меня «убрали с армии». Но он торопливо откланялся и пошел спать. Не надо мне было все-таки поминать Казинку...
Вроде и сегодня у белогорцев на прутиках жарились только куски хлеба, но уж слишком веселые и счастливые у них были морды, слишком сытые. И на губах остался жир... Что ж; зря крестьяне заламывают за птиц такие цены — мои возьмут бесплатно. Ладно, хоть хватило ума в лагерь свой трофей не тащить...
Потом притихли — слушали историю. Рассказывали ее уверенным голосом, хоть и совсем детским. Удивительно, как они все замолкали, слушая Белту. Ведь прыщ же, от горшка два вершка — а никто не перебивает.
Я подошел поближе. Говорили по-белогорски, хотя Антич и кто-то из его дружков подошли и тоже сели у костра.
— ...и не знал никогда. Он в Мать верил сильно... в книжке сказано, потому и отказался. Но когда узнал — сделал все, чтоб привлечь вампиров на свою сторону, раз уж он им получался родней. Без дражанцев в том восстании вообще делать было нечего... Людей-то мало. А сам князь со своими взял Швянт. Только удержать не смог...
— Сколько мог, столько и держал. — На Домбровского не шикнули. Явно не в первый раз они это обсуждали. — А сдаваться нельзя было. Как бы его брат вел войско, если б ему сообщили, что князь у остландцев? Вообще бы ничего не вышло.
— Я знаю, Южка, — тихо сказал Белта. — Только... если б он превратился, и сдаваться было бы не надо. Вампиры... они ж вообще по воздуху летать могут. Улетел бы из города и к брату... И вместе бы... А так...
— А так все равно лучше, чем никак, — резко сказал Домбровский. По-хозяйски обнял Адама за плечи. Вытянул из костра еще один прутик и сунул ему. Спасибо, хоть с рук не кормит...
Теперь ясно, что за сокровище Белта с боем вырывал у учителя. И протащил же как-то с собой в школу... Написанное каким-то романтиком жизнеописание несчастного князя Белты. Белогорского национального героя, не к ночи будь помянут. Им с братом на двоих удалось вырвать для княжества несколько лет независимости — с вечными сварами на границах, пока Остланд не выдохнул и не смял княжество заново.
Говорили, что несвоевременная смерть князя Белты подкосила повстанцев.
Видел я уже эту книжку. В опустевшем доме в Казинке, после всего, когда мы убивали время, ожидая, пока нас отзовут. Делать было нечего — только смотреть в окно на тихий опустевший двор. К тому времени весь город стих, и даже мы боялись разговаривать в полный голос. Как на погосте.
Книга называлась «Жизнь и деяния князя Стефана Белты» или что-то в этом роде. Запрещенная, естественно, но не думаю, что ее прежнего хозяина это волновало. И содержание ее казалось на первый взгляд суеверным бредом. Автор писал, что бунтовщик Белта родился якобы в тайном браке и по матери был наполовину «принцем крови». Так у западных соседей называют вурдалаков. И именно потому он смог заключить с оппозиционным кланом Драгокраины «договор о дружбе и поддержке». Последствия того договора и Остланд, и Драгокраина потом расхлебывали долго... если расхлебали.
Бунтовщик Белта, естественно, был расписан в самых лучших красках. Якобы только чистая его душа и верность Доброй Матери не позволили Белте окончательно признать свою кровь и стать вампиром. А иначе, мол, и судьба Бяла Гуры сложилась бы по-другому...
***
У костра повздыхали.
— А мож, он и не сам умер. Мож, его Ядран нагнал...
— Какой такой Ядран?
Сарав повозился, устраиваясь у костра в позе рассказчика.
— У нас что говорят? Говорят, вампиры всегда были и всегда будут. И данас есть, только прячутся в склепах и в старых шахтах. А кто на солнце выходит и живет, как човек, только на закат и рассвет прячется. А затем есть такой орден, да их ловить. Орден святого Ядрана, и все, кто там, зовесе Ядраны.
— Анджей, — шепотом сказал Белта.
— Ну, у вас Анджей. А у нас речат, Ядран. Так вот Ядран учится вампиров ловить, а потом его посылают. В какой семье вампир растет, может, даже родители не знают, а Ядран чует. И приходит потом. Его по знаку можно узнать, у него овай знак... как солнце на рассвете, с лучами... Проверяет и, ако вампир настоящий, онда забивает... — Антич споткнулся — и вовсе перешел на саравский, причем, кажется, белогорцы понимали его без труда.
— Почему разговариваем не по-остландски? Давно взысканий не получали?
— Ой! Что ж вы всегда так пугаете, пан директор?
Смех. Чумазые лица, блестящие от жира губы.
— Дурачье, — сказал я. — Вот подрастете, к ним же вас отправлю работать. И как вы думаете, хорошо вас там встретят?
— А цо мы? Мы ниц...
Запереглядывались, пряча улыбки. Ясно; младшие думают, что никогда не вырастут, а старшие знают, что уйдут в леса.
И уйдут, скорей всего.
— Отбой через пять минут, — сказал я. — Времени у вас — ровно погасить костер.
***
С Домбровским я на следующий день все-таки поговорил.
— Ты вчера эту вылазку устроил?
— Я.
— Ребенка зачем с собой потащил?
— Белту? — ухмыльнулся нехорошо. — Какой он ребенок...
Странный взгляд: по-детски наглый, но дети так смотрят, когда понимают что-то, чего не знают взрослые. И обычно оказываются правы...
— Такой, что мал ночью по лесам бегать. А сам ты... не брезгуешь краденую курицу есть?
— А она не краденая, пан директор, — прищурился Домбровский. — Она трофейная.
— Вот как. И когда же вы успели объявить военные действия?
— А мы их не прекращали.
И не прекратим.
— Ясно, — сказал я. — А не посидеть ли вам, господин полководец, денечек в карцере?
Он застыл.
— Как прикажете, пан директор.
***
Назавтра я пожалел, что не засадил его на подольше. Потому что собакой, конечно, не обошлось. Поутру в деревне нашли еще один труп. Местный пьянчужка уединился на кладбище с бутылкой — да так там и остался, примкнул к молчаливым обитателям. Рассказала мне об этом Лина, побывавшая в деревне, — как там бабы плевались и крестились, того покойника вспоминая, и как мужики собрались, чтоб пропороть тело железом да гроб привалить камнем, дабы мертвец не вылез. Бабы же ей и поведали, что в пьянчужке том ни кровинки не осталось — даром что кровь была напополам с брагой.
А потом учитель доложил мне, что Белта отсутствовал на утренней линейке и, похоже, вовсе в корпусе не ночевал. А непроверенный источник сообщил, что и Домбровский тоже.
Оба, конечно, отрицали, что вылезали в лес и тем более — вместе.
— Что ж тебя на перекличке не было?
У Белты соврать не получилось. Стиснул губы, смотрит в пол.
— Он проспал, пан директор.
— Тебя не спрашивают. Распустились к такой-то матери. Знаете, что в деревне случилось?
Оба молчали — и каким-то образом молчание их было одинаковым.
— Если крестьяне увидят, что вы там рядом шатались, — они сюда даже не с вилами придут, а с огнем. И подожгут тут все. Ладно, Белта мал еще мозги иметь, но ты-то...
Они не реагировали. Как та стенка, об которую горох.
— Еще раз уйдете — можете не возвращаться. Лучше вам будет — не возвращаться.
Из кабинета оба вышли притихшие и будто пришибленные.
— Вот за этими двумя смотрите, — сказал я Радевичу после обеда. — Возраст у них разный, интересы... тоже. Нечего им вместе ошиваться. Ничего... хорошего их связывать не может. А что может...
Тот поморщился. Сам рос в интернате, знает.
— Ну вот... сами понимаете. Не книжки ж вместе читают.
Тут я едва не засмеялся: вспомнил ту самую книжку, что Белта спрятал от прежнего учителя. И смех, и грех.
Радевич кивнул, потер усталые глаза. Вид у него был осунувшийся, веки — воспаленные.
— Что такое? Довели вас дети?
— Луна у вас неприятная, — просто сказал Радевич. — Полнолуние сейчас, так она на полнеба. Очень мешает спать.
И в самом деле полнолуние.
— Вот как. Что ж, в Казинке у вас луны не было?
Он зевнул:
— Она там меньше. И вдобавок — у вас здесь ставни не закрываются...
Луна, и верно, была огромной. Бледная, слабо светящаяся, с серыми проплешинами, она зависла прямо над крышей главного корпуса — того и гляди, свалится. Вечером я долго стоял, любуясь на нее, и не сразу увидел, что не один такой созерцатель. Верхом на стволе старой яблони сидел воспитанник Белта и завороженно таращился в небо. Отбился от своих — белогорцы, сгрудившись у костра, доигрывали последнюю перед отбоем партию в карты. А этот вцепился в яблоню, смотрит вверх. Лицо, и без того обычно белое, теперь стало серебряным, как профиль на монете.
Я его окликнул — Белта не пошевелился. Позвал погромче — безответно. Еще одного лунатика нам в доме не хватало... Потрогал осторожно за ногу — не навернулся бы...
Он услышал наконец.
— Ой! А я... на нее засмотрелся. Она такая...
— Такая, — я кивнул. — Вредно много на луну смотреть. Прыгай.
Мальчишка свалился прямо на меня. Ухватил руками за шею.
— Ну, здравствуй, — говорю.
Улыбается. Слезать не хочет. Нечасто им здесь приходится на ком-то виснуть.
Перехватил его поудобнее.
— Ты как себя чувствуешь, Белта? Что-то ты бледнее, чем обычно...
— Нормально. А Южка говорит, на юге всех сирот зовут детьми луны. Говорит, легенда такая есть.
— Южка твой много чего говорит... только не обязательно его все время слушать. Что вас с ним в лес понесло?
— Это не нас... Это я один пошел. А он искал меня потом.
— Час от часу... Ночью в лесу, знаешь, и на других детей луны можно наткнуться. Здесь так обычно нечисть называют...
— Интересно, — сказал он мне в воротник, — как это... быть нечистью.
— Думаю, не слишком весело...
Я пронес его мимо отблесков костров и приземлил на ступеньки корпуса. Тут горел фонарь, но его жидкий огонек ни в какое сравнение не шел с озарившим все, как днем, лунным светом.
— Что это ты все про нечисть? Никак князя Белту забыть не можешь?
Он сел на ступеньки, обхватил руками колени. Заявил безапелляционно:
— Он испугался.
— Вроде он был не робкого десятка...
— А вы откуда знаете?
— А я все знаю.
Мальчишка облизнул губы и сказал упрямо:
— Испугался. Что попадет во тьму, когда умрет. Только он мог же не умирать...
— Знаешь, — я примостился рядом на ступеньке, — я сам не очень верующий. Но вроде, если душа добровольно уйдет во тьму, она уже не вернется к свету.
— Одна душа! — звонко сказал Белта. — А от него... на нем все княжество было.
— Нечистью быть неприятно. Чтоб жить, придется убивать других. Все время. Думаю, князю этого не хотелось...
Мальчишка пожал плечами:
— Все убивают.
— Ты бы, значит, не испугался...
Он поглядел на меня и помотал головой. Лицо его все еще было серебряно-бледным, словно луна оставила на нем свой отпечаток. На далекой церкви — на полпути от нас к деревне — глухо пробили часы. Отбой.
***
На следующее утро Лина и девочки, вернувшись с рынка, сказали, что видели в деревне «ту машину» и знакомую медсестру; велели ждать их в гости.
Марыля, вертевшаяся неподалеку, обрадовалась и побежала к девчачьему корпусу.
Больница в городе — единственная на всю округу. Туда свозят раненых после рейдов по лесам. Крови у них часто не хватает, вот и ездят к нам. Дети у меня давно уже разучились бояться иглы, радуются, когда их оттуда навещают, — оттого что после процедуры получают булки, сахар и даже конфеты, невидаль этакую.
— Кровь брать! — разнеслось по территории. — Кровь брать едут!
— Это их имели в виду ваши крестьяне, когда говорили о вампирах? — поинтересовался Радевич.
Я обернулся и поглядел на него. Прямо.
— Господин учитель. Я понимаю, что вы пытаетесь шутить. И понимаю, что сам слегка... либерален и, возможно, создал у вас неверное впечатление. Но я вас попрошу воздержаться при мне от таких высказываний. Во избежание.
Он, кажется, устыдился.
— Простите, господин директор.
Я послал его собрать младших и умыть, чтоб они хоть отдаленно напоминали человеческих существ.
Приехали они часа через два — две медсестры, приставленная к ним дама из попечительского совета и могучий шофер. Медсестры уже привычно разложили инструменты в медицинском кабинете. Я оставил Радевича наблюдать и увел высокую гостью потчевать к Лине. Если честно, не люблю я созерцать эти процедуры.
Белта, который от сдачи крови был освобожден, занял Марылин наблюдательный пункт, хотя вряд ли мог увидеть или услышать что-то необычное. С дамой-попечительницей разговор у нас всегда одинаковый. Она умиляется деткам, хвалит наш огород, воздух, речку и Линины кулинарные таланты. Я пытаюсь донести до Совета, что детям нужна одежда, учебники и какая-то еда, кроме выращенной на огороде. В ответ мне снова начинают хвалить лес и речку.
— Если б не моя работа, — говорила дама, — я б сама с таким удовольствием сюда переехала! Ну посудите сами, разве можно это сравнить с го...
В этот момент до нас донесся крик. Отчаянный, ненавистный, во все легкие; так кричат люди, доведенные до предела.
— Мало вам? Еще надо, гады? Не хватило? На, берите, вот вам, упейтесь! Пейте, упыри, когда вам уже достанет! Вот вам, пся крев!
Голоса я сначала не узнал — у Домбровского не в привычках было кричать, как истеричная девица. Когда я добежал до кабинета, Радевич уже скрутил его, заломив руку за спину, прихлопнул рот.
Но было поздно, в хор вступил Антич. Теперь он схватил скальпель и не глядя колотил себя лезвием по запястью. На тоскливо-желтый, выскобленный пол кабинета летели яркие капли.
— Вот, берите, залейтесь, курвы, чтоб вы с этой кровью сгнили, чтоб вы...
Этого я сам обезвредил, только искра уже пошла: кто-то тут же подхватил, малышня запищала, девчонки завыли, кто-то еще попытался цапнуть скальпель. Сестричка помладше испуганно вжалась в стену, белая косынка съехала набок. Старшая деловито сгребала со стола пробирки, чтоб не попали под горячую руку.
— Тихо! Тихо, сказал!
Лина в дверях отпихивала прибежавшего на помощь шофера.
— Молчать! Спокойно, я сказал! А ну!
Через пару минут все стихло. Домбровский перестал вырываться, обмяк и уставился в стену. Антича я тоже отпустил. Лина утешала расплакавшуюся малышню. Сестричка отлепилась наконец от стены, но и у нее глаза были на мокром месте. Из-за водительского локтя в дверь протиснулся Белта и стоял молча.
— Да что здесь произошло?
— Мальчик, — испуганный взгляд на Домбровского, — у него вена исколота, брать неудобно... ну я у него попросила... может, другую руку... а он...
— Ну тише, тише. — Мне хотелось поправить косынку на ее светлых волосах. Стой; не до этого сейчас.
Мальчишек заперли. Дама-попечитель тут же прекратила восторгаться и стала мне выговаривать:
— Вы должны понимать, попечительский совет долгое время закрывал глаза на... некоторые нарушения. Скажем, отсутствие охраны здесь выглядит просто вопиющим. Не мне же вам рассказывать о врагах Державы.
— Действительно, — сказал я. — Не вам.
Она поджала губы:
— Мы сносили это, потому что ваш интернат казался нам образцовым. Но после сегодняшнего инцидента... не стану скрывать, вы меня огорчили. Если такое повторится, мы должны будем принять меры...
Я наконец усадил ее в машину, а сестры все еще возились в медпункте. Я собрался было идти за ними, но тут старшая выбежала сама.
— Час от часу не легче, — сказала она, поравнявшись со мной. — У меня две пробирки с кровью пропали! Мы с Анной обыскались, по сто раз все пересчитали. Как я отчитываться буду, господин директор? Ну я понимаю, сережки у меня увели в прошлый раз, но кровь-то им зачем?
***
Вот жара поднялась. Душно, и нигде не укрыться. Задернул занавески, а солнце настырно лезет в окно. Сияет, слепит, даже мошкара попряталась. Хорошая погода, так ее...
— Что ж вы, сволочи, делаете?
Они молчали. Антич сидел пристыженно, голову в плечи втянул, смотрел на свои колени. Домбровский поскребывал ногтями по бинтам, на меня не глядел.
— Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить...
Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.
— Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.
— Простите, пан директор, — хрипло сказал Домбровский.
— Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие, отправят в городские школы. И ладно вас, по вам школа и так плачет — а малышню-то за что?
— Простите, — сказал Домбровский.
— Я прощу... А остальные вас простят, как думаете?
Антич — громоздкий, с пробивающимися усами Антич — вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.
— Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь... Домбровский, стой.
Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.
— Я виноват. Я не подумал.
— Ты пробирку с кровью взял?
Тут он вскинулся:
— Мне-то зачем?
И на миг глаза прикрыл — будто понял что-то — и испугался.
— Так. Белта, значит?
— Белта? — идеально-невинный взгляд. — Зачем это Адьке? И вообще... он не вор. Вы же знаете, пан директор.
Вор не вор... а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.
— Юзеф, — у него спина напряглась, — вот объясни мне, почему ты все еще здесь?
— Прошу... извините.
— Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются — наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?
Он стиснул порезанное запястье.
— Кто ж от такого добром уйдет?
— Ты уйдешь, Юзеф, — сказал я. — Если я еще раз от тебя — или про тебя — что-то услышу.
***
Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость — я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят — нашли, слава тебе цесарь, полнокровных...
Естественно, больше всего я гневался на себя.
Нельзя допускать такого гнева — клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.
***
От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.
— А шо я? — завертелся, захныкал он. — А шо я-то сразу?
— Что взял?
— Шо я взял, не брал я, пустите...
Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.
— Силен... Стекляшки же одни, зачем тебе?
Он пожал одним плечом и снова захныкал.
— Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку стащил?
— Шо, я брал? Я не брал, шо я опять...
А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.
— Но видел ведь, кто взял, — сказал я осторожно.
— Та видел... а вы не поверите.
Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.
— Чего ж ты боишься, Черненко?
Ребенок поежился и сказал почти шепотом:
— Вомпера боюсь...
Вот теперь и пожалеешь, что они наслушались сказок. Я присел с ним рядом.
— Ну-ка, Черненко, скажи мне на ухо, кто у нас вампир. А я уж сам с ним справлюсь.
Он прижал губы к моему уху и прошептал несколько слов. И исчез с глаз, едва я отпустил его рукав.
Вот оно как. Вот оно, значит, как...
***
Лина снова разбудила меня днем, хоть я и просил сто раз этого не делать. Я не стал ругаться: Лина, обычно невозмутимая и спокойная, как камни северного моря, захлебывалась словами, говорила неразборчиво, так что я не сразу понял, что случилось.
— Кто? Лина, да успокойтесь же вы! Кого убили?
Она всхлипнула, вздохнула, провела рукой по глазам — и снова стала камнем.
— В городе опять говорят, что это вампир. Шофера и медсестер не тронули, только эту... дамочку.
Я выслушал Линин рассказ — она быстро успокоилась и говорила четко, будто докладывала. Пришлось тут же подниматься и созывать собрание. Пришли все: Лина, ее помощницы — прачка и кухарка, двое воспитательниц, глухой сторож и Радевич. Если не считать, конечно, притаившуюся под окном Макдун. Все выглядели потрясенными и встревоженными, когда Лина пересказала им то, что говорила мне. Все — кроме учителя.
— Вы будто не удивились, — сказал я ему после.
— Чего же тут удивляться, — ответил он сухо. — Насколько я знаю, два нападения вампира уже было. Отчего же не быть третьему?
— Так вы в самом деле считаете, что это вампир?
— А кто же еще? — Он посмотрел мне в глаза, будто бы с вызовом.
— Богатое воображение здешних приставов. Они не чураются рюмочки, что поделаешь, место глухое, тоскливое...
— Возможно, — сказал Радевич. — Что интересно, среди воспитанников ходят слухи, будто вампир среди нас...
— Вы об Адаме Белте? Что ж... немного уважения от сверстников ему не помешает. Что до вас, господин учитель, не советую вам прислушиваться ко всему, что говорят воспитанники.
— Я видел его книгу, — тихо сказал Радевич.
— Надеюсь, вам не пришло в голову ее конфисковать? Прежний учитель за это... пострадал.
— Воспитанник Белта, очевидно, дорожит своим знаменитым предком.
— Дорожит, — сказал я. — Только это не его предок. Я вас, пожалуй, успокою, если вы думаете, что ночью Адам может явиться и вас загрызть. Он правнук не «вампира» Белты, а его брата. О подвигах комманданта вы наслышаны, я полагаю.
Радевич кивнул.
— И вы должны знать, что он еще долго жил в эмиграции... умер, наплодив детей, и, насколько мне известно, с тех пор из земли не поднимался. И в детях его никакого вампиризма не проявилось. У старшего же Белты детей не было, он рано умер и не успел жениться.
— Вы на удивление хорошо знаете генеалогию проклятых родов...
— Постольку, поскольку это касается моих воспитанников. Можете поинтересоваться у них — они вам подтвердят, что директор знает все.
***
Дети собрались во дворе, встали кружком, притихли — видно, чувствовали, что дело серьезное.
— Никто, — сказал я, — не станет выходить с территории без сопровождения старшего. И я не старших корпусов имею в виду. И о похождениях ваших ночных забудьте. Все. Набегались.
— Это не мы, — по привычке отозвалось несколько голосов.
— Вы боитесь, господин директор, — насмешливо, — что на нас нападет вампир? Да он подавится...
— Не разумеешь, — сказал Домбровский. — Пан директор боится, как бы нас самих не сочли за вампиров...
Дыру, через которую ходили в деревню мои партизаны, мы со сторожем и Радевичем заделали в тот же вечер. Разумеется, захотят — вынесут вместе с забором. Но в корпусах было непривычно тихо. Похоже, настоящее убийство их напугало. Будут теперь несколько вечеров подряд болтать о призраках. Сделают из несчастной попечительницы Белую даму, что бродит по коридорам корпусов и набрасывается на детей с криком: «Отдай твою кровь!»
Будто вампиров им не хватило.
— Вы ведь не думаете на самом деле, что здесь замешан кто-то из воспитанников? — спросил Радевич, приколачивая для верности еще одну доску по диагонали.
Я почесал голову под шляпой. Вечер наступил, а жара не спадала, хорошо хоть, солнце зашло.
— Я думаю, господин учитель, что в таких случаях слишком быстро находят виноватых. А виноватыми, как правило, оказываются самые беззащитные.
Серые глаза сверкнули злым серебром:
— Они — не беззащитны.
— Я говорю о детях. Вы что-то потеряли, господин учитель?
Радевич с растерянным видом шарил за пазухой.
— Нет, — сказал он, опуская руку.
Но уже глубоко ночью я видел, как он разыскивал что-то в траве у забора.
***
А утром по двору паучком пробирался маленький Черненко, зажав что-то в кулаке.
— Что взял?
Он без сопротивления разжал кулак. На ладошке лежал небольшой серебряный медальон на цепочке: рассветное солнце и меч.
— И у кого ж ты это стащил?
— Та не тащил я, — пробубнил Черненко. — Це ж талисман. Не можно чужой талисман тащить, счастья не будет. Я учителю хотел отдать. Учитель потерял...
***
Гарды заявились позже. Прикатили на старинной поцарапанной машине — гордости управы. Из школы, где шел урок, на них смотрели молча и с неодобрением. Только Марыля вертелась рядом и строила глазки тому, что помоложе, пока я не пригрозил, что накажу за прогул.
От кружечки оба отказались: на службе.
— Что я мог увидеть, господа гарды? Я же в городе почти не бываю, просто времени нет.
— Допустим. Но, может, вы здесь что заметили? — спросил старший.
Молоденький все таращился в окно, искал глазами Макдун.
— Это что же? Или вы думаете, кто-то из моих совершил убийство?
— Ну отчего же сразу убийство?
— Отсюда до города путь неблизкий, а машины у моих детей нет. На вечерней перекличке присутствовали все, на утренней — тоже, можете спросить воспитательниц и прислугу. Даже если кто-то и ушел самовольно в город, он вряд ли вернулся бы до утра.
— Ну отчего же сразу? — снова сказал второй, почесав под нашивкой на плече. Кажется, сестрички не сообщили ему про скандал, иначе он не выглядел бы таким смущенным.
— У нее что-нибудь украли?
— В том и дело, что ничего, — оживился младший. Он тер в пальцах обломок сиреневой ветки. — Но зато...
Он осекся. Старший поглядел на него и покрутил пальцем у виска.
— У нее выпили кровь, — сказал я.
— Вот проклятый хутор, — выругался гард. — И вы все знаете.
— Женщины болтают. И все ж таки я не понимаю — что ж она, ночью по улицам одна гуляла?
Выходило, что дама-попечительница пошла вечером в единственный ресторан городка. Сестричек с собой не взяла, а шофер ждал ее на улице — да так и не дождался. А тело нашел в проулке патрон ресторанчика, когда уже после закрытия выставлял туда мусорные мешки.
— Раз не крали, значит, точно не мои. — Выходит, сестрички не проговорились. Одно хорошо в этом деле — про те пробирки теперь и вовсе не вспомнят.
Гарды дождались перерыва. Сперва они хотели допрашивать детей поодиночке, но, когда их окружило выбежавшее из школы воинство, растерялись. И вопросы, кажется, задавали уже больше для очистки совести.
Малышня вертелась вокруг стражей порядка без всякого стыда, глазела на нашивки и блестящие пуговицы.
— Дяденька, он у вас настоящий? — приплясывал Черненко вокруг младшего, разглядывая торчащий из кобуры «зигзаг». — А вы с него убивали? Дяденька, а можно пострелять?
Гард рассеянно отпихивал Черненко и солнечно улыбался Марыле.
***
Ночью хорошо. Здесь темнота не еле брезжущая, как на севере, а густая, черная. Ею можно дышать — воздух совсем иной, чем днем, бархатный, ласковый. Живность щелкает, щебечет, тявкает четче и привольнее, чем днем. Да и живность другая.
Отдыхает нажарившаяся за день душа, расслабляется. И глаза отдыхают. Я даже шляпу снял, ветер так приятно раздувает волосы на макушке — будто Лина рукой гладит. Да только Лина уже третий сон видит...
Я стоял за воротами интерната, на дороге. Загляделся на луну, пошедшую на убыль, и едва не прозевал Радевича. Учитель спокойно закрыл за собой ворота, подхватил под мышку неизменный чемоданчик и зашагал к городу.
— И куда же это вы среди ночи, господин Радевич?
Он не растерялся.
— Я думал, на преподавателей запрет не распространяется.
— Я бы на вашем месте все-таки поостерегся. Мы сейчас все под подозрением... И что вам понадобилось в городе?
— У меня свидание.
— Свидание? Уж не с сестричкой ли? Ну позвольте хотя б вас проводить...
Мы пошли вдоль придорожных кустов.
— Все хотел спросить, господин директор. Почему вас уволили из армии?
Спасибо, хоть не «убрали», как Марыля говорит.
— За неуставное поведение, — сказал я. — Честно говоря, я тогда совсем потерял контроль над собой. Наказание могло быть и построже. Просто начальство ко мне благоволило. Вот и услали сюда.
— Охотно верю, — сказал Радевич, не глядя на меня.
— Тому, что благоволило?
— Тому, что контроль потеряли. Трудно, когда столько крови — а вам нельзя, правда?
Хорошо их в Ордене учат, зараз. Я опомниться не успел — а в лицо мне уже смотрел шестизарядный «маршал».
— Я нашел ваш медальон, — сказал я, сделав вид, что не замечаю револьвера. — Вернее, Черненко нашел...
— Лучше не двигайтесь, — сказал Радевич. — Там серебро. Я не буду рисковать и подходить к вам близко.
Разумное решение, коли уж он без медальона...
— Я полагал, что найду здесь одного человека вашей крови. Не ожидал, если честно, что обнаружу двоих.
— Вампир здесь один — это я. В этом вы, думаю, успели убедиться.
— Лапшу мне на уши не вешайте. — Так резко обычно съезжают на грубость только следователи. — Ваш Белта накинулся на те пробирки, как кот на сметану.
Неудивительно. Даже ребенок, который никогда не голодал, вряд ли удержится и не возьмет конфету, оставленную на видном месте.
— Белте десять.
— Он вампир, — сказал Радевич, — и я доложу о нем в Орден по всей форме.
«Доложу», а не «доложил». Так я и думал, этот молодец пробирался на почту, а не к гардам. В Ордене предпочитают решать такие вопросы без судебных приставов...
— Вообще-то я мог бы сразу догадаться. Интернат, полный детей врагов Державы — и без всякой охраны... Вы, я думаю, им без труда глаза отвели...
«В какой семье вампир растет, может, даже родители не знают, а Ядран чует. И приходит потом...»
— Что до вас, — анджеевец поднял пистолет, — вам уже и молиться поздно.
— Пан учитель! — знакомый голос из-за спины.
Радевич обернулся. У анджеевцев хорошее зрение, он наверняка увидел то же, что и я: как слегка дрожит шестизарядный «зигзаг».
Реакция у анджеевцев тоже хорошая, но Радевич выстрелить первым не успел. Наверное, слишком вжился в роль учителя.
«Зигзаг» дрогнул и пальнул. Домбровского тряхнуло отдачей, он едва не выронил револьвер из рук, но снова поднял и снова выстрелил.
Учитель стоял молча, ощупывая грудь, как тогда, когда потерял медальон. Потом он упал.
«По меньшей мере, — подумал я — будто это было утешением, — он не стал стрелять в спину».
***
Домбровский выпростался из кустов, подошел ближе. Он глядел на тело со смесью удивления и непонимания.
— Он... не живет?
— Не живет. Мертвый.
Наверное, надо было перевернуть его, чтоб убедиться; но и по позе учителя было ясно, что тот бесповоротно мертв.
Снайпер белогорский, так его и растак.
Я знал, что мальчишка чувствует. Сейчас ему не верится, что он сделал непоправимое. Радевич ему не раз приснится — живой или мертвый, но во сне его легко будет оживить. Вряд ли Домбровский раскается в убийстве, но непоправимость повиснет на нем как камень — и тайно он много раз захочет вернуться в то время, когда выстрелы еще не прозвучали.
Потом он привыкнет.
Потом пойдут следующие.
Рано или поздно это случилось бы — и все равно было горько. Я его упустил.
— Почему ты это сделал?
— Он за Адамом охотился, — сказал Домбровский, по-прежнему глядя на труп. Кажется, он хотел толкнуть его ногой, но при мне постеснялся. — Я Адама в обиду не дам. Я ему клялся.
— Клялся?
— Гербом и отцовским именем, — сказал он с легким вызовом. Но всякое позерство из его тона исчезло, как не было. Говорил он, несколько запыхавшись, на губе и на лбу блестел пот. — Мой дед дал такую клятву его деду. Князю Белте. Их в одном бою убили.
— Так ты знаешь?
Вместо ответа Домбровский оттянул вверх рукав рубашки на здоровой руке. Все правое предплечье было в следах порезов и укусов — совсем свежих и старых, еле угадывавшихся на коже.
— Адька... с ним бывает. Ему плохо иногда. Тогда только это помогает.
— Только перепаивать его не надо было, он же непривыкший. Он оттого и пошел по лесу бродить. И еще легко отделался.
Мальчишка растерялся:
— Так он из-за этого? А мы не знали...
Я едва не сказал: «Вот будете знать теперь».
Только никакого «теперь» не будет. По меньшей мере, для них двоих.
— Постой-ка! — до меня только сейчас дошло. — Так это ты потому комедию с кровью устроил? Чтоб на эту руку не посмотрели?
— Так... — Он засмущался почему-то. — Она говорит: давай правую! А я же знаю, что там... Увидит — крик подымет...
Вот ведь артисты...
— А можно тоже спросить? Та дама... из совета... ее ведь не Белта?..
— Нет, — сказал я. — Не Белта.
***
Мы закопали учителя у дороги. Интернат, глухо-черный, спал, закрыв ставни. Но я почти уверен, что слышал шелест платья, когда доставал лопаты из подсобки. От непроверенного источника информации никуда не скроешься.
Ночь совсем загустела; скоро рассвет. Я вынес Домбровскому пакет с едой и одеждой.
— Уходи.
У него лицо затвердело:
— Без Адама не пойду.
— Пойдешь. Через два дня мне придется сообщить об исчезновении учителя. Гарды захотят найти убийцу — ты хочешь, чтоб они и Белту с тобой искали?
— А как же он?
— Белта тоже уедет. Но у него другой путь. Я о нем позабочусь.
Очевидно, Домбровский достаточно знал о нашей крови, чтоб не сомневаться в моих словах. Он кивнул.
— Зачем ты вообще давал ему клятву? Ты же понимал, кто он есть.
Мальчишка подобрался:
— Потому и дал. Он не умрет. Нас перебьют, а его не смогут. А он князь. С соколом на гербе. Если мы ничего не сможем, так Адам сможет.
— Ты соображаешь, что говоришь, Домбровский? И кому говоришь?
Он улыбнулся:
— А что? Вы своих не сдаете, пан директор.
***
Я не видел, как они прощались. Мне надо было подготовить отъезд Белты, пока не рассвело. Раньше, чем я рассчитывал, — но что делать...
В конце концов он сам явился ко мне в кабинет. Полностью одетый, серьезный.
— Южка ушел, — сказал он, глядя в пол.
— И правильно сделал.
Прямо в кабинете Адам переоделся в белую рубашку с коричневым галстуком, вельветовые брючки и скрипучие кожаные ботинки. Все было чуть велико, но брюки мы подвернули, а ботинки зашнуровали потуже. Вышел вполне добропорядочный остландский ребенок. А в фуражке со значком «юных орлят» — и вовсе картинка.
В кармане его нового ранца лежали документы на имя Адама Грауба, уроженца Дольной Брамы, сына Франца Грауба, цесарского инженера, и Марии Дзыгоевской, швеи.
— Сейчас я разбужу Лину. На рассвете она попросит Никке-молочника взять тебя с собой в город. — Лине бы что-то наплести тому молочнику... но она придумает. — На вокзале купишь билет до Лехтена, оттуда идет прямой поезд до Швянта. В Швянте тебе нужна улица Цесарской Пехоты, дом два. — Я сунул ему в нагрудный кармашек бумажку с адресом и короткую записку. — Там живет Лотта Грауб, отдашь ей записку, она знает, что надо делать. Если по пути будут спрашивать — она твоя тетя, сестра отца, тебя к ней отправили до конца каникул.
— А зачем вам это?
— Ты же сам спрашивал, что я буду делать с бессмертием...
— А вы... тоже?
— Что значит «тоже»? Это ты пока — тоже. А я — уже.
— И тетя Лотта? Она...
— Да. Она нашей крови.
Он водил пальцем по ободку фуражки.
— А что мне у нее делать?
— Жить, Белта. Пока что это главное.
***
Через два дня я отправил Лину в город заявить о пропаже учителя и двух учеников. К нам снова явились гарды, на сей раз — вместе с начальством. Я выстроил детей во дворе. Черненко, которому я наглядно показал, как воровать у должностных лиц оружие, держался вдалеке и только ненасытно поглядывал на кобуру.
— Ну что, дети? Кто-нибудь что-нибудь видел?
Все угрюмо и нарочито тупо молчали. Только Марыле не терпелось, она все ковыряла землю сандаликом и на начальство смотрела умоляюще.
— Ты что-то знаешь, девочка? Скажи нам...
— Я хотела господину учителю сказать, а он не слушает, — затараторила Марыля. — Я видела ночью, господин учитель Белту разбудил и с собой увел. Наверное, он его забрал, потому что они оба белогорцы.
— Как интересно, — сказал пристав. — А куда они отправились, не знаешь?
— Я слышала, вроде как учитель говорил, что в Дун-Руа поедут. Вроде как друзья там у него... Но я, может, ошиблась, господин пристав, они шепотом разговаривали, а я так-то не подслушиваю...
Дун-Руа. Бывшая столица Эйреанны. В противоположном направлении от Швянта. Молодец, девочка...
— А как же другой воспитанник? Домбровский, кажется...
Все отчего-то посмотрели на Антича. Тот сделал большие глаза. Вместо него заговорил обычно немногословный Грицько Макдиармада:
— Так вы хватились... Он давно хотел к своим уйти. А тут же ж казали, банда рядом. Так он левольверт, извиняюсь, спер и тикал... — Грицько насмешливо посмотрел на младшего гарда, тот стоял красный, как рак. — Я б тоже тикал. Тильки у меня оружия нема... Ну — шукайте теперь...
— Макдиармада, — сказал я, — за языком-то следи. Посидишь у меня без ужина, может, научишься разговаривать.
***
И Радевича, и Домбровского искали — но без успеха. Недели через две все успокоилось. А потом наступила осень, пошла страда, и крестьяне стали приходить один за другим и просить у меня воспитанников в подручные, забыв летние обиды. Петухи петухами, а такой дешевой рабочей силы им здесь больше не найти. От Лотты пришла весточка: Белта добрался благополучно.
Автор той книги написал, что у покойного князя не было детей, но кое-чего он не знал. Стефан Белта действительно полагал свое происхождение проклятием и отпрысков заводить не собирался. Но при всей его порядочности князь был живым человеком. Одна из девиц, которых он посещал, то ли не подумала предостеречься, то ли ей просто хотелось ребенка — так или иначе, у князя родился сын, о котором он сам не знал. Узнал о нем — уже после смерти Стефана — его брат, Марек Белта. Усыновил, признал за своего и дал фамилию.
Наверное, о нашей крови ни ему, ни его сыну не рассказывали. Возможно, она не успела проявиться — обоих убили в достаточно молодом возрасте...
А вот Адаму достались и кровь, и знание. Посмотрим, что он будет теперь делать.
Прадед его отказался от бессмертия — и возможно, именно из-за этого мы потеряли поддержку Бялой Гуры и не смогли снова овладеть Драгокраиной. И пришлось нашему роду опять ютиться по склепам и соляным шахтам... служить в чужой армии, если на то пошло. Может быть, я зря злюсь на Стефана. Может быть, он просто не мог поступить по-другому.
Адам — сможет.
***
В октябре к нам снова приехали брать кровь, и на сей раз мне удалось перемолвиться словом со светловолосой сестричкой. Скандалов больше не было, а сестричка привезла настоящих шоколадных конфет, и даже старшие ели и облизывались, как четырехлетние.
— А ведь потом обязательно наплетут, — сказал я как-то вечером Лине, — что это я, злой надзиратель, у детишек кровь сосал...
— Вы-то? — Лина в шутку шлепнула меня чьей-то мокрой свернутой рубашкой. — Да будто неизвестно, что вы своих не трогаете...
— Людская молва, Лина, вещь страшная, — сказал я, поднялся с кресла и ушел в дом: начинался закат. Обычное солнце я еще могу переносить, а вот закат с рассветами — увольте. Не в том возрасте уже.
Примечание автора
Этот рассказ — неожиданный сиквелл к роману о вампире, который я сейчас пишу. Действие романа происходит в мире Шестиугольника — фэнтези-мире, отдаленно (а иногда и очень!) похожем на наш. Поскольку я обычно приспосабливаю мир под идею, а не наоборот — то иногда он бывает средневековым, иногда — похожим на Возрождение, а порой и вовсе напоминает недавнее прошлое. По Шестиугольнику у меня есть целая серия рассказов, но, согласно концепции «Талейдоскопа», в эту книгу вошел только один из них. Быть может, в свое время они тоже увидят свет.
О героях рассказа я почти ничего не знаю — я просто лежала на диване, и тут они взяли и возникли передо мной — учитель, Белта и «пан директор». Пришлось вставать и записывать. Поэтому не могу сказать, что с ними будет дальше. Но роман о предке молодого Адама, Стефане Белте, я надеюсь-таки в скором времени закончить — тогда и увидим, куда может завести «наша кровь».