Данте стоял перед башней Гаризендой недалеко от Порто Равеньяно в Болонье. По узкому переходу в Апеннинах, соединяющему Флоренцию с северной Италией, он добрался до столицы Романьи всего несколько дней тому назад. Данте сравнивал мысленно эту башню, сильно покосившуюся, с другой, высившейся рядом с городскими воротами, высокой и стройной, которую по имени ее строителя называли Азинелла.

Странное дело — если закрыть глаза и перестать смотреть на Гаризенду и скользящие над ее вершиной в пасмурный день облака, а затем открыть их, то кажется, что башня сейчас рухнет на тебя. Как все впервые посетившие Болонью, Данте заинтересовался этим феноменом. Ему представилось, что башня превращается в огромного гиганта, гигант наклоняется, хватает его и уносит за пределы города. Кто-то схватил Данте за рукав и спросил: «Данте, что ты видишь?» Образ гиганта исчез — рядом стоял и теребил его румяный мальчик, которому казалось никак не более пятнадцати лет. Это был один из студентов, с которым Данте познакомился. Он уже второй год учился в Болонье и потому смотрел на старшего годами Данте покровительственно. «Великана», — отвечал Данте. «Ты увидел великана, но посмотри, что ты проморгал». Юноша указал на прекрасную даму в богатых одеждах, которая удалялась от них. «Ты знаешь, — заметил он поучительно, — она из семьи Гаризенда. Вот Гаризенда, поистине достойная созерцания!» Данте усмехнулся, и у него в голове пронеслись две-три строчки для будущего сонета. «Слушай, Чино, ты прав, — сказал Данте, — ты прав, но я всегда вижу только то совершенно ясно, что далеко от меня». И они, смеясь, пошли по улицам Болоньи.

Данте очень полюбил общество веселого студента. Звали его Чино деи Сигибульди, был он родом из Пистойи, сравнительно небольшого городка, на который Флоренция постепенно накладывала свои руки. Чино, так же как и Данте, гордился тем, что отдаленные предки его были римляне. Семья Чино, довольно состоятельная, принадлежала по давней традиции к гвельфам. В аудитории, где студенты сидели на скамьях, а не на соломе, как в Париже, нельзя было найти более прилежного студента, чем Чино. Он все записывал, подчеркивал, сверял. Однажды после лекции знаменитого Аккурсио-младшего Данте спросил своего друга, кем он собирается быть — судьею или нотариусом. «Судьею, может быть, — ответил Чино, — но я учусь не для этого. Я хочу быть профессором права и читать лекции, как наш славный учитель». — «Но это трудно, — заметил Данте, — и для этого потребуется много-много времени». — «А зачем же я записался в университет?» — отвечал Чино.

В тетрадях с конспектами лекций, которые Данте брал у своего старательного друга, он как-то обнаружил множество стихов, большинство их было написано Гвидо Гвиницелли, славным болонским поэтом, но попадались и собственные стихи Чино. «Разве можно писать на полях важных юридических документов любовные сонеты?» — спросил с улыбкой Данте. «Это прекрасный обычай Болоньи, — не смутившись, отвечал Чино. — Здесь все судьи и нотариусы любят поэзию и записывают стихи, особенно на полях завещаний, чтобы какой-нибудь урод не приписал что-либо сбоку, что нарушило бы права наследников».

Вскоре на деловых бумагах болонцев появились и стихи Данте Алигьери. Когда в XIX веке Кардуччи и другие ученые основательно исследовали архивы Болоньи, они на завещании, составленном в 1287 году нотариусом Энрикетто делле Кверче, открыли неизвестный, полный молодого озорства сонет Данте Алигьери о Гаризенде:

Вовек не искупить своей вины Моим глазам: настолько низко пали Они, что Гаризендой пленены, Откуда взор охватывает дали, Проспали (мне такие не нужны!) Ту самую, которая едва ли Не краше всех, и знать они должны, Что сами путь погибельный избрали. А подвело мои глаза чутье, Которое настолько притупилось, Что не сказало им, куда глядеть. И принято решение мое: Коль скоро не сменю я гнев на милость, Я их убью, чтоб не глупили впредь. [2]

В регистре дел нотариуса Пьетро ди Аллегранца найдены отрывки из канцоны Данте «Владеющие разумом любви», которая, очевидно, была написана в 1289 году. Как явствует из этих фактов, стихи Данте пользовались популярностью среди болонских любителей поэзии.

С уст Чино и других студентов-правоведов не сходило имя Гвидо Гвиницелли. Все усердно переписывали его стихи, но, когда Данте спросил у одного местного студента, как найти Гвиницелли и как с ним встретиться, болонец умолк и перевел разговор на другое. Чино объяснил Данте, в чем дело. Известный поэт Гвидо Гвиницелли ди Маньяно, которого флорентийцы считали зачинателем сладостного нового стиля, исполнял обязанности судьи и был юридическим советником болонской коммуны. Так как он был гибеллин, то при окончательном торжестве гвельфов в 1270 году поэт был выслан вместе с другими гибеллинами из Болоньи. Он умер в изгнании через шесть лет после того, как вынужден был покинуть родной город. Данте помнил, что стихи Гвиницелли произвели большое впечатление на его флорентийского друга Гвидо Кавальканти, хотя по существу были ему чужды. От этого замечательного художника слова Кавальканти воспринял только изысканность и чистоту поэтического стиля, стремление к краткости и выразительности стиха. Не так было с Данте. Он изучал Гвиницелли так, как он изучал Вергилия. В «Божественной Комедии» Данте назовет никогда им не виданного Гвиницелли «мой отец» и скажет тени болонского поэта: «И самый след чернил ваших сладостных стихов будет нам дорог, пока длится нынешний язык».

Гвидо Гвиницелли был первым, кто восстал против абстрактности и расплывчатости старой тосканской школы, поэтике гвиттонианцев он противопоставил точность и ясность выражений. Метафоры болонца возникали чаще всего из сопоставлений с огнем, небесными светилами, лучами солнца. «Любовь так возвышается над благородным сердцем, его питающим, — говорит он, — как пламя над светильником. Такова природа огня — стремиться ввысь». Гвидо отверг пространные причитания своих предшественников на любовные темы. Его сравнения удивляют и остаются в памяти. Итальянский стих в поэзии Гвиницелли впервые приобрел ту гибкость и звучность, благодаря которым через столетие прославился Петрарка.

В канцонах поздних трубадуров и некоторых продолжателей провансальской поэзии в Италии, как, например, Ланфранко Сигала, возлюбленная претворяется в небесное видение; от нее исходит свет, нестерпимый для смертного взора. Оживленная и воплощенная в образ прекрасной дамы идея средневековых неоплатоников лишь в стихах Гвидо Гвиницелли превратилась в поэтическое видение, воспламеняющее фантазию. Сопутствуемая звездой Дианы, Прекрасная дама сонетов Гвиницелли смиряет гордость тех, кто приветствует ее появление, внушает им высокие помыслы, одаряет вдохновением. Данте в «Новой Жизни» завершил начатое болонским поэтом. Беатриче воплотила все добродетели, она — чудо, колеблющее законы природы.

Последователи Гвиттоне д'Ареццо, которым не нравилась новая школа в поэзии, уверяли, что Гвиницелли слишком учен и рационален и что его стихи непонятны. Бонаджунта да Лукка, преданнейший гвиттонианец, утверждал, что болонская ученость Гвидо Гвиницелли не нужна для поэзии и что «он извлекает канцоны с помощью разных сочинений». Действительно, Гвидо был учен. Он вырос и приобрел обширные познания в окружавшей его с детства среде юристов, архитекторов, математиков, художников-миниатюристов, медиков и богословов.

В наследии Гвидо Гвиницелли можно найти стихи, в которых торжествует страстная земная любовь.

Бог любви — Амор, гордый и жестокий, опаляет пламенем. Его взор «проникает, как молния через окно башни, пронизывая и испепеляя все, что встречает на своем пути». «И вот я пребываю, — говорит поэт, — неодушевленный и бездыханный, словно статуя из латуни». Это переживание свойственно и юному Данте. В самой известной своей канцоне, «Амор всегда возвращается к благородному сердцу», Гвидо Гвиницелли вообразил, что после смерти душа его предстанет перед престолом вседержителя и небесный владыка скажет поэту с укором: «О чем ты думал? Ты прошел через небеса, ты достиг меня, но не смог придумать ничего другого, как взять меня за образец тщетной твоей любви. Ты забыл, что хвала подобает только мне и царице небесного царства, прекращающей всяческую ложь. На эти упреки я смогу ответить ему: „Подобная ангелу, она принадлежала к твоему царству. Я не ошибся, ее любя“.

Идеализация прекрасной дамы встречалась и ранее, в поэзии провансальцев и даже у Гвиттоне д'Ареццо, но от нас не должно ускользнуть то новое, что открывается в стихах Гвиницелли — улыбка, которая слегка колеблет уста поэта перед престолом всевышнего, оправдывая земные чувства, нарушая богословские запреты.

Образ прекрасной дамы, превращающейся в ангела, восходит, по-видимому, к поэтическому тексту Бернарда Клервосского, утверждавшего, что после падения Люцифера и его сторонников праведные души людей пополняют образовавшуюся на небесах пустоту. У философа-францисканца Бонавентуры да Баньореа Гвиницелли и Данте могли прочесть: «Возносящийся человек восполняет пустоту, возникшую после того, как ангелы были низвержены». Поэты сладостного нового стиля уверяли в своих стихах, что занять пустующие на небесах места призваны не праведники, а возлюбленные поэтов — прекрасные дамы, которых они воспевают. Мнение, конечно, произвольное и едва ли не еретическое, если рассматривать его с позиций средневековых теологов. Поэты сладостного нового стиля, особенно Данте и Чино, не подчинились схоластическому мышлению, а противопоставили — сознательно или стихийно — свое мироощущение идеям богословов.

Данте любил бродить по улицам Болоньи, то сопутствуемый Чино, то в одиночестве, наблюдая за жизнью этого необыкновенного города. Он сравнивал все время Болонью с Флоренцией: те же узкие улицы, те же башни, однако без снесенных верхушек; башни такой высоты, как Азинелла во Флоренции, не было. На улицах Болоньи, пожалуй, царило еще большее оживление, чем во Флоренции. В тавернах все время сидели и шумели посетители. Слонялось много незанятого или кажущегося таким народа. Звучали разные речи, непривычные для флорентийского уха, — немецкие, английские, французские, польские, чешские, далматинские. Данте понимал только французскую. Представители разных «наций» в университете очень часто объяснялись на средневековом текучем и гибком латинском языке, впрочем, вульгаризованном и забывшем о строгих правилах Квинтилиана и Цицерона. Сам Данте после известных усилий заговорил и на этом интернациональном наречии. На средневековой латыни звучали песни голиардов, издевающихся над Римом, папою и всем святым на свете. Веселые студенческие песни славили совсем земного Амора, вино и нестрогих красавиц. Что же касается нравов Болоньи, то они были еще более распущенными, чем в родной Флоренции. Женщины были милы и податливы, но далеко не бескорыстны. Сводники Болоньи славились по всей Италии.

Многих из известных ему болонских сводников поэт соберет впоследствии в первом рве Злых Щелей своего «Ада». Среди нещадно бичуемых бесами окажется Венедико Каччанемико, знатный болонец-гвельф, бывший подеста в разных городах Италии. Этот синьор принудил свою сестру Гизолабеллу стать любовницей феррарского маркиза Обиццо д'Эстэ. Данте обращается к нему с ироническим вопросом: «Чем он заслужил приправу столь крутую?» Приправой — «сальсе» — называли в Болонье ров, куда бросали трупы казненных преступников и самоубийц. Это проклятое место находилось за церковью Санта Мария ин Монте.

В своих произведениях Данте обнаруживает отличное знание топографии Болоньи, а также особенностей болонских диалектов. Поэт умел различать говор жителей пригорода Сан Феличе от речи горожан центра — Прадо Маджоре. По словам Каччанемико, болонцев набралось в аду такое множество, что оно превышает количество жителей этого города. Таков был горестный итог наблюдений Данте над нравами Болоньи.

Данте поместил в аду среди лицемеров и двух бывших студентов Болонского университета — Лодеринго и Каталано, принадлежавших к полусветскому монашескому ордену гаудентов.

Юридический факультет, восстановивший изучение римского права в Европе, был для болонцев не только источником доходов, но и предметом муниципальной гордости. На площади около монументальной церкви св. Франциска, воздвигнутой в память посещения города святым из Ассизи, возвышаются гробницы великих людей Болоньи. Там покоятся ученые мужи, «светочи права»: Аккурсий Старший и Одофредо, умершие в середине XIII века, и «цвет всех докторов» Ролландино де Романци, преподававший в университете в начале столетия.

Долгое время средоточием адвокатов, судей, нотариусов, которые следовали римскому праву, несмотря на варварские завоевания, была древняя Равенна. Книги, заключающие римское право, в редакции юристов императора Юстиниана были перенесены из Равенны в Болонью. Из Болоньи эти книги распространились по всей Европе, неся с собой новое для средних веков гражданское (или императорское) право, независимое от церкви. Первым учителем права в Болонье предание называет господина Пеппо; он преподавал еще частным образом. Истинным создателем болонской юридической школы следует считать Ирнерия, жившего в конце XI века. Он создал новый метод изучения римского права и воспитал своих многочисленных учеников в традициях античной юриспруденции. Ирнерий разработал форму глосс — ясных и логичных примечаний, которые объясняли смысл законов. Кроме глосс, болонская школа оставила более развернутые комментарии, «примеры», объяснения, лекции.

Изучение риторики, логики и других свободных наук стояло в Болонье также на большой высоте, но все эти подготовительные науки должны были помочь триумфу богини правосудия. С XII века, с тех пор как магистр Ирнерий открыл болонскую студию, началось обновление римского права не только в Италии, но и во всей Европе. Римское право становилось могучим стимулом общественных перемен. Болонья стала великим светочем возрождающейся науки; оттуда Данте вынес любовь к точным выражениям и юридическим формулам и ненависть к церковному праву, которую он не раз выражал в своих произведениях. Но в Болонье изучалось не только гражданское, но и церковное право. Свое основное произведение «Декрет» Грациан написал в начале XII века в болонском монастыре Сан Феличе; таким образом, один из главных ревнителей модернизированного канонического права являлся современником первых цивилистов Болоньи. Данте ненавидел специалистов, изучавших папские декреты, и часто обрушивался на «декреталистов». В своем трактате «Монархия» Данте напал на тех болонских учителей канонического права, которые защищали абсолютную власть папы, как, например, Маттео д'Акваспрата. Во всех философских произведениях Данте, недоучившегося студента Болонского университета, так и не получившего ученой степени, чувствуется мышление юриста. Данте часто цитирует дигесты в «Пире» и в «Монархии», а цитату из глосс мы находим в «Новой Жизни», написанной вскоре после возвращения из университета. Многие выражения в стихах и прозе Данте представляют собою пересказы из юридических сочинений, которые он изучал в Болонье. Так знаменитый стих «Ада» «Не госпожа народов, а кабак» является пародией на одну из попавших в глоссы поговорок. Сама его утопическая концепция империи и универсальной монархии была в значительной степени навеяна изучением римского права.

Императоры священной Римской империи, поняв важную роль гражданского права в борьбе империи с папством, с первых шагов университета поддерживали его особыми грамотами и привилегиями, обеспечивавшими университет от всякого вмешательства местных властей. В XIII веке знаменитый и старейший в Европе университет привлекал к себе студентов из разных стран и других итальянских городов.

Учебный распорядок был довольно строг. Утром профессора читали ординарные лекции, то есть обязательные, по главным предметам. Лекции продолжались три часа, и студенты внимательно следили, чтобы профессор не ушел ранее положенного времени, — в те времена профессоров выбирали и приглашали студенты, они же могли их уволить, если были ими недовольны. Лекции были длительны, так как студенты хотели получить за свои деньги как можно больше знаний. Занятия начинались рано по звону колокола на башне св. Петра.

Послеобеденные лекции, менее длительные, на второстепенные и специальные темы, посещались не столь охотно; многие профессора отказывались их читать, ибо студенты плохо и неаккуратно платили за то, без чего они могли обойтись. Учебный год был очень долог и кончался в августе, а уже 10 октября начинался новый. Правда, в течение года было много святых дней, которые почитались бездельем. В четверг обыкновенно лекции не читались.

Студенты определяли предмет лекции, которую профессор будет читать, — это было нетрудно, так как существовала определенная и строго разработанная программа. Юристы должны были проштудировать Кодекс Юстиниана, Дигесты, декреты, а медики — Авиценну и Галена. Чтения эти иногда продолжались по нескольку лет, так как не дозволялось пропустить ни одной страницы. Профессорам надлежало также в известные дни, обычно после карнавалов, организовывать диспуты и оппонировать студентам.

Понятие «университет» в средние века не связывалось с каким-либо определенным зданием или группой зданий, как в настоящее время. Университет означал первоначально содружество студентов и профессоров. Если профессора или студенты были недовольны городским управлением, они могли перейти в другой город и там основать новый университет.

Университетские власти по договору и по согласию с городской коммуной Болоньи устанавливали цены на прокормление студентов и на квартиры, сдаваемые студентам внаем. Запрещалось их повышать или отдавать квартиру тем, кто платит больше. Увеличить квартплату можно было лишь в случае значительных перестроек, улучшающих жилище. Студенты были богатые и бедные. Богатые прибывали в Болонью со слугами и лошадьми, тратили много и приносили городу значительный доход. Бедные студенты занимались всякого рода ремеслами и даже нанимались в слуги.

Болонья росла и богатела, хотя торговый ее оборот не мог сравниться с объемом флорентийского. Размеренная монотонность университетских занятий часто нарушалась сражениями и кровопролитиями на улицах, которыми изобиловала бурная политическая жизнь города. Данте приехал в то время, когда в Болонье царил относительный мир. Верх в коммуне одержали гвельфы. Позади была страшная, продолжавшаяся сорок дней резня 1274 года, после которой из города были изгнаны 12 тысяч граждан, сторонников гибеллинов и богатого древнего рода Ламбертацци. Победителями руководил другой патриций, гвельф Джеремеи. Ролландино был выбран старшиною пожизненно в 1280 году, через два года составлены «святые постановления» против изгнанников и нобилей, не записанных в корпорации. Лишь дома Аккурсиев были спасены от разрушения в память великого комментатора римского права.

На юридическом факультете, главном и наиболее уважаемом, занятия продолжались от шести до семи лет. Потом проводился очень строгий экзамен; чтобы быть допущенным к нему, нужна была рекомендация по крайней мере одного профессора. Выдержавшие экзамены получали звание лиценциата. Уже через два дня лиценциат имел право приступить к сдаче экзаменов на доктора, которые происходили публично в церкви св. Петра. Все присутствующие могли вмешиваться в диспут и задавать вопросы соискателю. Докторат давался очень торжественно. Заключительную речь в конце процедуры произносил болонский архидиакон. Экзамены эти обычно обходились очень дорого, так как кончались торжественным пиром за счет нового доктора.

Чино продолжал писать стихи. Легкие, почти всегда насмешливые, столь не похожие на стихи Кавальканти, что и понятно, так как учителем его был Гвидо Гвиницелли. Не раз в течение жизни встречался Данте на своих трудных путях с веселым юристом, стихи которого особенно ценил впоследствии знавший его лично Петрарка. Прекрасный поэт Чино да Пистойя, ученик славных болонских магистров Франческо д'Аккурсио-младшего, Дино дель Муджелло и Ламбертино де Рампони, стал и прекрасным правоведом, одним из самых известных докторов юридических наук в Италии. Он преподавал в Сьене, Перудже, Неаполе, и слава его как легиста распространилась по всей Европе. Многие его слушатели стали сами знаменитыми юристами, как, например, Бартоло да Сассоферато. В родном городе Чино воздвигли памятник не как поэту, а как юристу: мраморный магистр восседает на кафедре, окруженный жадно внимающими ему учениками.

Нам не известно, почему Данте прервал свое учение в Болонье. Можно предположить, что его заставили вернуться домашние дела, которые в руках родственников не могли не прийти в упадок. После ранней смерти отца Данте был старшим в семье и должен был заботиться о брате, двух сестрах и мачехе. Может быть, он надеялся снова вернуться в ученую Болонью и закончить там свое образование, чтобы получить возможность записаться в важный цех юристов и нотариусов, состоявший почти из одних нобилей. Ученому юристу во Флоренции были обеспечены немалые заработки, а также политическая карьера. Быть может, Данте привлекал образ Беатриче, несколько забытый в эти студенческие годы. Над ним висело также обязательство женитьбы на Джемме Донати, и не исключено, что семья Донати напоминала об этом отсутствующему студенту-жениху. Мы думаем, что Данте нелегко было покинуть Болонью: бросать начатое было не в его характере. Как раз в то время, когда Данте покидал Болонью, по городу распространилась трагическая весть о том, что в ближнем Римини прекрасную Франческу, дочь сеньора Равенны, убил из ревности муж, правитель этого города, который не пощадил и своего родного брата Паоло. Данте уезжал исполненный сожаления, и, возможно, тогда сложились строки:

Я родилась над теми берегами, Где волны, как усталого гонца, Встречают По…