По обе стороны ворот стояли на часах два орла со свежевыкрашенными крыльями и красными глазами. В глаза были вставлены лампочки, которые то гасли, то загорались, но в солнечном свете весь эффект этого подмигивания пропадал. Позади орлов выстроились распорядители празднества, которые, увидав, что шествие приближается, захлопали в ладоши, подавая условный знак. Тогда собравшиеся принялись вопить «ура» и выкрикивать здравицы и поздравления.
Народу собралось больше, чем было жителей в деревне, но односельчане крестьянина попадались реже других. Больше было жителей соседних селений, а еще больше – городских гостей-профессионалов. Отбор приглашенных производила жена ювелира. Она позвала всех, кого знала сама и кого назвал ей Трихвостень: своих родных и знакомых, известных и влиятельных персон, а также всех торговцев, у которых были приобретены утварь и драгоценности, оборудование и инструменты, ковры и мебель, скульптура. А кроме них – несколько музыкальных ансамблей, шутов и комедиантов, шоумэна, плясунов, циркачей с обезьянами и барабанами, звезд экрана, поющих в «индийском» стиле, звезд эстрады, выступающих в «драматическом» стиле, исполнителей, представляющих стиль рок, и прочих новомодных безголосых знаменитостей, которые вместо пения только завывают да трясут лохматым париком. Все они от мала до велика – непревзойденные таланты, все и каждый – наркоманы и спекулянты. А в дополнение к ним, как само собой разумеющееся, – полчище представителей и представительниц древнейшей в мире профессии, созванных при помощи изобретения Александра Грэхема Белла . Ведь стоит только проявить склонность к обществу фигляров, гомосексуалистов, потаскунов и потаскушек всех мастей, как их соберется отовсюду видимо-невидимо, так много, что и не перечесть.
Кортеж продвигался вперед под клики собравшихся. Но что за скопище, какие крики! Те, для кого восклицания и вопросы были привычным ремеслом, бросали цветы, рассыпали нокль , кричали, поскольку им было дано распоряжение кричать, в то же время они пребывали в замешательстве: никому из этой толпы не было известно, кто жених, – его опознавали лишь по высокому цилиндру. То и дело за жениха принимали ювелира и тогда говорили один другому: «Ишь, старый пес, какую куколку себе отхватил!» Поскольку невеста была маленького роста, головы столпившихся то и дело скрывали ее, тогда народ принимал за невесту супругу ювелира в ее красном платье и шляпке с драгоценной эгреткой и говорил: «Ну, у жениха нынче жаркая ночка будет!» Распорядители-заправилы изо всех сил старались предотвратить недоразумения, но это им не удавалось. Радость была столь велика, что собравшиеся ошибались беспрерывно – воздавали причитающиеся жениху почести то ювелиру, то Зейнальпуру Трихвостню, то юному искателю славы в мире искусства, подымали их на плечи и требовали по традиции свадебного выкупа.
Наконец процессия добралась до большой террасы перед домом. Там их ожидали скамья, четыре стула – все позолоченные – и стол, на котором стояли два золотых подсвечника и зеркало в золотой раме . Жених, подпрыгнув, вскочил на скамью и замер: он хотел сверху окинуть взглядом открывавшееся перед ним зрелище. Трихвостень поспешно схватил со стола зеркало и поднял повыше, дабы крестьянин не утруждал себя, вертя головой, а всего лишь устремил очи на зеркало, это ведь куда легче.
Удивленная резвым прыжком жениха, невеста спросила:
– Ты куда?
Жених, отведя взор от зеркала, заметил:
– Хорошо. Много народу пришло.
Сверху была видна вся площадь, заполненная колышущимися головами, машущими руками; лишь отдельные островки оставались незыблемыми – головы, руки и торсы статуй. Староста и Трихвостень наперегонки кинулись вытирать со скамьи следы пыльных башмаков жениха, но тот не стал дожидаться, опустился на сиденье – твердо, тяжело, удовлетворенно, хотя и в некотором отупении.
Толпа рукоплескала, а молла с огромной книгой регистрации браков пробивался сквозь нее к террасе, но ему это плохо удавалось, так как книга была очень большая, а люди сгрудились очень плотно; продираясь вперед, он все время вылезал из своей абы. Вмешался староста, проложил ему дорогу. Молла добрался до стола, раскрыл книгу. Над толпой взмыл рев. Невеста кокетливо засмеялась и столь же кокетливо привела в движение все части своего тела. Шум и гам стоял такой, что сам молла не слышал молитвы, которую произносил. Невеста с первого раза сказала «да», но правила и обычаи, а также невероятный шум заставили моллу повторить и вопрос, и брачную формулу. Невеста поставила в книге подпись, а жених приложил к записи палец, точнее, все четыре пальца (один, показалось ему, будет недостаточно авторитетно).
Внезапно в разноголосицу приветственных криков вторгся свист, а потом из репродуктора раздался голос: «Алло… алло… Раз, два, три…» После нескольких свистков, хрипов и шипения, означавших проверку микрофона, зазвучал громкий голос оратора, пронесся над толпой, эхом отразился в горах и снова вернулся на площадь:
– Дамы и господа!
Говорил Зейнальпур Трихвостень. Но гомон не стих, он продолжался, все такой же громкий. Казалось бы, мощным динамикам легко перекрыть его, но на звук репродуктора накладывался его же собственный отзвук, отраженный горами, характерные для человеческого голоса частоты тонули в гуле и завывании, и речь становилась совершенно неразличимой. Вместо слов ухо улавливало только едва внятный набор звуков, но собравшимся и этого было достаточно. Голос вещал:
– Позвольте от лица всех многоуважаемых гостей, почтивших своим присутствием этот светлый праздник, от имени всех благородных жителей сих славных мест поздравить нашего достославного хозяина!
Однако, смущаемые нетерпеливостью досточтимых гостей и подталкиваемые разыгравшимся аппетитом, распорядители уже повлекли их к праздничным столам, ломившимся от еды, и это была отличная идея, на первый взгляд, быть может, несколько нарушавшая программу, но, если посмотреть в корень, соответствовавшая ей наилучшим образом, ибо главная цель подобных расточительных празднеств – это показуха и обжорство.
Но почтенных односельчан (будьте снисходительны к эпитету, ведь это всего лишь стилистический оборот, определение, которое придано существительному, но совсем не обязательно его определяет, поскольку предназначено не определять и разъяснять, а украшать слог) совсем не было видно. Из жителей деревни присутствовали только молла, староста да еще несколько важных особ (чем важных? для кого?!).
Жених повернулся к старосте и спросил:
– А что деревенские – не пришли? За оградой не видать.
Однако рев и рукоплескания наемных гостей были такими громкими, что староста, если и понял вопрос, предпочел сделать вид, что недослышал, и захлопал в ладоши.
Трихвостень теперь стоял у микрофона напротив жениха. Жених с невестой сидели на скамье. По одну сторону от них помещалась первая жена, за ней – супруга ювелира, по другую – ювелир и пустое кресло, ожидающее Трихвостня. Молла, едва закрыв свою книгу, удалился, дабы не присутствовать при этих распутных плясках, которые развернутся, он был уверен, когда он уйдет, а то и начнутся прямо сейчас. Он знал, что его присутствие или отсутствие не влияет на плотские желания. Ему не одолеть шайтана, это он понимал, значит, не стоит и связываться – потому и ушел.
Но за кольцом наемных крикунов, которых собрали, чтобы они вопили «ура» после каждой фразы выступающих, и выстроили вокруг микрофона, напротив почетного места для жениха, все огромное сборище уже атаковало столы с угощением.
На столах было все, что душе угодно: от калле-паче до авокадо, от огурцов и баклажанов до черной икры и блинов, от стамбульского плова до страсбургского паштета (с торговой этикеткой китайской лавки); сыры всех сортов, от лигванского до стилтона; большие подносы с китайским чаем (да не с дешевым, а с тем, на этикетке которого фазан и куропатка); горы фруктов, полные кувшины шербета; а вот вина представляло лишь кьянти, потому что его оплетенные соломкой бутылки – самые красивые на вид. Рыбы было столько, словно столы превратились в моря: и сиг, и кутум, и барабулька, рыба, жаренная целиком, под соусом, с картофельным пюре, которое волнами застыло на блюдах. Но первое место, конечно, принадлежало барашкам. Они возвышались на столах через каждые полтора-два метра, стояли на обернутых фольгой ножках, нагие и зажаренные от шеи до колен, и их тушки продолжали источать розовый, смешанный с жиром сок, тогда как головы, все еще венчавшие шеи, украшали чистые, блестящие шерстяные кудряшки; глаза барашков были открыты, а изо рта свешивались пучки люцерны и мяты. Жареные шеи и сырые головы были крепко сшиты друг с другом. На шеях болтались бубенчики. Каждого барашка водрузили на большое медное блюдо, под которым горела спиртовка, чтобы мясо не остывало, но при этом сама спиртовка была скрыта букетами цветов, петрушки, чабера, редиски, рейхана, так что язычок прозрачно-голубого пламени едва виднелся. Когда гости, вооруженные похожими на пилы ножами, налетели на мясо, бараньи головы закачались, а бубенцы зазвенели, как будто барашки снова начали пастись. Как будто они, притворяясь, что едят окружавшую их траву, хотели прогнать мысль, что едят-то их самих!… А может быть, они, кивая головами в такт перезвону бубенцов, подтверждали: да, верно, нас рвут на куски, именно так…
И вот тогда над гулом атаки на яства взвилась и покатилась, вырвавшись из магнетических глоток репродукторов, звонкая и мощная волна речи Трихвостня:
– Сегодня мы не только совершаем радостную церемонию этого благодатного брачного союза, но одновременно обретаем счастливую возможность приобщиться к чудесным и чарующим трансформациям в полной изобилия жизни нашего дорогого жениха.
Тут он задохнулся: такую длинную загнул фразу, что не хватило воздуха в легких. Пока он набирал в грудь новую порцию, стоящие вокруг захлопали, как бы ставя звучную точку в конце предложения.
Трихвостень опять пустился по просторам красноречия:
– Язык мой слаб, но велико могущество этого дворца, который с неизменным блеском повествует о силе и мощи, богатстве и славе, а также о светозарных планах своего дражайшего создателя; дворца, который ведет начало от чрева и чресел нашего древнего искусства, сочетает наследие предков с новейшими техническими достижениями и эстетическим замыслом признанных американских мастеров, таких, как Бакминстер Фуллер .
Жених, который ровным счетом ничего не понял (и не старался понять), улучив момент, когда Трихвостень переводил дух, повернулся к ювелиру:
– Что он говорит? Ты-то хоть понимаешь?
Ювелир, вовсе не слушавший речь, закивал, делая вид, что ему все ясно. Но ни он, да и никто из присутствующих, вероятно, не понимали ни слова. Возможно, что такая цель, как понимание, и не ставилась. Речь была своего рода шаманством, частью привычного обряда, который читают на особом языке. Кто бы и что бы ни произносил при подобных обстоятельствах, всегда и везде употреблял этот язык.
Трихвостень сделал рукой знак, утихомиривая крикунов, и снова начал:
– Если в прошлом главы наших великолепнейших построек венчали один купол и два минарета, символом сегодняшнего дня непременно должен стать один минарет и два купола. Два купола, которые в отличие от былых, пустых и ничтожных, полушарий стали ныне полными сферами. Этот кров зимой не протечет, поскольку вода не может задержаться на круглой поверхности. Окна в сферах такие редкие и маленькие, что изменения наружной обстановки, как, например, холод и жара или палящие лучи солнца, почти не проникают внутрь. Но этот тонкий замысел вызван к жизни не только климатической необходимостью: он соответствует застенчивому и стыдливому характеру, благородным воззрениям предков, которые велят нам отвращать взор от чужого.
Тут он, не давая рукоплескателям приступить к делу, жестом показал им, чтобы обождали, набрал побольше воздуху в грудь, как перед крутым подъемом, и выпалил:
– Итак, это здание является нашей высокой миссией в настоящем и нашей эстафетой в будущее!
Слово «будущее» зловещим уханьем отозвалось в ущелье, а Трихвостень махнул кулаком в сторону башни и двух шаровидных пристроек. Крики «ура» и хлопки столпившихся вокруг него людей стократно усилились микрофоном в замкнутом пространстве двора и выплеснулись из динамиков на горы и долины, на окружающую природу и на деревню. И хотя собравшиеся были поглощены едой, но, когда над женихом, его спутниками и окружением взмывали крики «ура», они тоже, продолжая чавкать, издавали рев.
Жених – возможно, из-за того, что аплодисменты предназначались Трихвостню, – вышел из терпения:
– Говорлив больно. Все болтает и болтает… Сколько можно!…
Супруга ювелира, ухватившись рукой за колено его первой жены, а голову возложив на грудь второй жены, дотянулась до уха жениха и наставительно заметила:
– Пускай говорит. Очень даже хорошо. Людям такая потеха нравится.
И вновь торжественно загудел электронный голос:
– Но два купола символизируют также дуализм миропорядка. Они выступают достойными представителями дня и ночи, добра и зла, старого и нового, левого и правого, Востока и Запада, тезы и антитезы, Ормузда и Ахримана – и так далее, и тому подобное… – Тут он приостановился, дабы великая ценность высказанной идеи вдохновила клакеров на крики «ура» и аплодисменты. Они тотчас вдохновились.
Жених покачал головой и, обращаясь к невесте, проговорил:
– Хоть и образованный, а болван. Я точно знаю!
На слове «я» он сделал ударение, да еще и ткнул пальцем себя в грудь. Невеста, не долго думая, залилась беспечным смехом человека, которому неведомы никакие заботы. Трихвостень опять заговорил:
– Этот высокий и могучий золотой столп служит символом человека между двух миров, воплощением острия решимости меж двух чашек весов, демонстрацией устремленных к небесам желаний; он подобен маяку на берегу бурного моря, он сверкает, как ракета, покоряющая космическое пространство, короче говоря, он – мужчина меж двух сказочных красавиц.
Стало ясно, что речь движется к концу; это вызвало целый шквал оваций и приветственных криков. Благодарно склонивший голову Трихвостень, упустив из виду, что шумное одобрение – результат тренировки, и поверив в искренность слушателей, так и расплылся в улыбке. Уже направившись было к своему месту, он вернулся к микрофону и принялся раскланиваться. Окружающим пришлось опять надсаживать глотки, вопить «ура». Но чуткий разум одержал все же победу над слепым тщеславием: Трихвостень прочел в глазах крестьянина, что пора освобождать площадку. На этот раз он сообразил, что приветственные шум и гам взяты напрокат, что они не имеют никакого значения. Тогда он шагнул к почетному месту, повернулся к публике задом и, заслонившись таким образом, поцеловал крестьянину руку.
– Изволите видеть? – Заглядывая ему в глаза, он показал рукой на собравшихся. – Все они преисполнены почтения и симпатии к вашему превосходительству.
Крестьянин не разобрал ни слова, но отлично понял, к чему тот ведет. А Трихвостень окинул крестьянина и женщин веселым и довольным взглядом и, переводя глаза с одного на другого, проговорил:
– Как я счастлив! А теперь примите мои личные поздравления.
Он все еще произносил каждое слово внятно, «интеллигентно», так, как он выговаривал их в своей речи, все еще не мог отрешиться от литературного слога.
Тут супруга ювелира поднялась, выбрала среди бесчисленных цветочных корзин и букетов прозрачный футлярчик, оторвала с веточки орхидею, понюхала разок-другой, а потом вдела в петлицу Трихвостня, приговаривая:
– Молодец, дорогуша, речь – просто конец света! Вот тебе в награду.
Наблюдавшие эту сцену гости снова закричали «ура». Тем временем толпа, заполнившая пространство между накрытыми столами, пришла в движение, аплодисменты стали громче, послышались «добро пожаловать», «милости просим», и люди расступились, пропуская вновь прибывшего именитого гостя, который, шутливо смеясь, хотя и с трудом, пробивал себе дорогу к террасе. Трихвостень представил его, оказалось, что господин – давний и закадычный друг такого-то и всех прочих. После обмена приветствиями, раздачи автографов поклонникам, объятий и поцелуев вновь прибывший подошел к микрофону, собрался с мыслями, кашлянул, как положено, и начал:
– Я, как и мой друг, любезнейший Зейнальпур… – Тут он замолчал, а Трихвостень в смущении заерзал. Новоприбывший, очевидно, считал момент подходящим для криков «ура», однако собравшиеся, основываясь на собственном опыте и профессиональном чутье, его таковым не сочли, так что оратору пришлось начать в новый кон: – Я поздравляю прекрасную невесту и счастливого жениха!
Теперь грянуло «ура».
А знаменитый гость продолжал:
– Если и существует повод для стихов, то таким поводом является сочетание узами брака прекрасной невесты и достойного жениха. Я испытываю истинное наслаждение от этого великолепного празднества и поэтому прочту вам свое стихотворение, но поскольку… поскольку… – Он запнулся: шум молодых кутил, дробь барабанов и подзадоривающие выкрики не давали ему сосредоточиться. Жених забеспокоился. Трихвостень, помявшись немного, предложил гостю продолжать. Гость, который был знаменитым поэтом, опять заговорил: – Обычай требует, чтобы я сам прочитал свои стихи, – на столь пышном собрании поэт непременно должен читать лично. Но чтобы придать стиху большую красоту, я прошу разрешения у жениха и невесты поручить это дело одной прекрасной девушке, присутствующей здесь. – Тут он извлек из кармана листок и вручил его девушке.
Девушка, после полагающихся в таких случаях аплодисментов, улыбкой поблагодарила собравшихся, огляделась и приступила к декламации. Она была хороша собой и держалась совсем просто. Во время чтения она не складывала губки бантиком, нет, ее уста раскрывались и закрывались, словно китайские бумажные веера, а ресницы взмахивали не томно, а весьма решительно, она не принимала живописных поз в конце каждого бейта , когда звучал аккомпанемент, не опускала очи долу, не выжимала из себя профессионального оживления и пафоса, суровости и мистической отрешенности, не изображала Нефертити, супругу Аменхотепа, не говорила голосом простуженной девчушки, которая переминается с ноги на ногу и молит отпустить ее поскорее, она не повторяла по два раза каждое полустишие, читала не при свете свечей, не под соловьиные трели, розовые бутоны не распускались при звуках ее голоса, солнце также не устремлялось по волнам горизонта на челне заката… Словом, она была красивой и естественной, ничуть не походила на профессиональную чтицу. Возможно, все это происходило оттого, что ей просто было холодно, а может быть, она была начинающей. Вот что она прочла:
Жениху, однако, не хватило терпения внимать дальше, да и с самого начала он не очень-то слушал. Мысли его были заняты кое-чем поважнее. Нагнувшись к Трихвостню, он произнес:
– Деревенские-то не пришли. Зачем же я проволоку натягивал?
– Вы ведь изъявили желание, чтобы их не было, – возразил Трихвостень. – Вот они и не пришли. По собственному почину остались по ту сторону проволоки.
Жених, вспылив, рявкнул:
– Все дело испортили! Они должны были прийти, это мы их оставили бы за колючей проволокой.
Трихвостень, который всячески пытался жестами призвать его к молчанию – ведь стихи же читают! – тихо и строго сказал:
– Их собственная ограда гораздо надежнее. Да и вам забот меньше.
Девушка, заканчивая чтение, проговорила:
Тут собравшиеся, которые каждый бейт сопровождали возгласами одобрения и криками «браво», разразились бурей аплодисментов. Жених поднялся с места, чтобы, как велит хорошее воспитание, поухаживать немного за девушкой, но та, едва завершив декламацию, очутилась в мощных объятиях ювелирши, которая тискала и целовала ее. Таким образом, жених оказался не у дел, однако спорить он не стал, а волей-неволей принялся благодарить поэта. Теперь и он почувствовал, что вокруг довольно холодно. Трихвостня от этой сцены стал разбирать смех. Желая скрыть улыбку, он наклонил голову и принялся нюхать подаренный ему цветок, чтобы спрятать лицо в лепестках орхидеи. Однако это ему не удалось. С саркастической усмешкой он покосился на супругу ювелира: ее орхидея была пластмассовой!
Жених совсем замерз. Потирая руки, он съежился, тихонько пробормотал:
– Похоже, холодает… – Потом набрал побольше воздуху в грудь, повернулся к Трихвостню: – Холодновато… – И наконец твердо опустился на свое место и приказал: – Зажигайте огонь!
Разом вокруг всей площадки и в самом центре ее – повсюду – взмыли вверх языки пламени. Поскольку торжество происходило днем и фейерверк не был бы виден, решено было вместо ракет, шутих, огненных колес зажечь костры. Заранее разложили кучи дров – посреди площадки и между всех трех рядов колючей проволоки, окружавшей усадьбу. Как только хозяин отдаст приказ, сначала плеснут на поленья горючим, а потом поднесут спичку, так чтобы костры сразу занялись ярким пламенем. Условились также, что, когда загорится огонь, музыкальные ансамбли со всех сторон заведут песни-пляски. И тотчас слились воедино визг, изображающий страх перед высоко взметнувшимся пламенем, крики одобрения, так как огонь сулил собравшимся тепло, и аплодисменты, поскольку перед ними развернулось яркое, захватывающее зрелище, сопровождаемое рокотом барабанов, музыкой флейт, таров и аккордеонов, на которых каждый ансамбль играл свое.
Отчасти по этой причине, а также по причине того, что публика уже устала поглощать пищу, толкотня и давка вокруг накрытых столов понемногу улеглись. Чрево пресытилось яствами, взор переполнился зрелищем красот, мозг утомился, следуя за комментарием и разъяснениями гениальных проектов и ценными идеями, которые развивали светлые умы, душа устала от поэзии и от блеска таланта; теперь настал черед низменным плотским развлечениям, время насладиться соразмерными телодвижениями. Начались танцы.
Музыканты дергались в центре площадки, и люди невольно втягивались в игру: притопывали ногами, подпевали, а те жарили вовсю – кто на барабане, кто на бубне, кто на таре, кто на кеманче , на кларнете, на аккордеоне, – не снимая при этом черных очков, которые носили все поголовно. Увидев это изобилие черных очков, жена ювелира спросила:
– Отчего это все артисты слепые?
А Трихвостень в соответствии с обычаем прикрывать ярлыком всякое событие или предмет, придавая им иное значение, ответил ей:
– От чистосердечия! – но потихоньку добавил: – Зрячие не соглашались, заняты, говорят.
А танцы разворачивались все шире. Теперь за банкетными столами не видно было людей, пришла очередь кошек и собак, которые, чуя запах съестного, перебрались через огненные заграждения и отважно ринулись на остатки пиршества. Уплетали вовсю. Те из четвероногих разбойников, что были посильней, оседлали барашков, другие, поднявшись на задние лапы, рвали зубами остатки мяса с оголившихся ребер. Некоторые барашки все еще сохраняли равновесие, хотя от них уже ничего не осталось, кроме обернутых фольгой копыт да сырых голов, уже утративших первоначальную свежесть. Но глаза их были по-прежнему открыты, бубенцы по-прежнему звенели. При каждой атаке собак головы все так же покачивались, бубенчики позвякивали, как будто вновь и вновь вызванивая: все-рав-но, даже теперь, когда от них остались одни лишь кости, они всe-рав-но на-но-гах, все-рав-но устоят, дин-дон-дон. Но нот хруст разгрызаемых ребер заглушил перезвон…
Жениху пришлось по душе, что столько людей отплясывают в его честь. Он принялся прищелкивать пальцами в такт мелодии и все подталкивал сидящих справа и слева
от него:
– Здорово играют, верно говорю, да?
Он повернулся к ювелиру:
– Эх, жаль, что Ахмад-Али нету… Да, шибко жалко. Все ж дите… Вот сидел бы он сейчас тут… Верно говорю? Кабы он здесь был – красота! Ему бы понравилось. Верно говорю, да?
Ювелир улыбнулся, показывая, что разделяет его чувства. Жених обратился к его супруге:
– Надо будет сказать, чтоб в Тегеране, ну, в школе теперешней, научили его на трубе играть. Ему та дудка очень полюбилась. Нет, ты послушай, как ладно играют! Вот и ему бы так навостриться… – Но тут он заметил, что жена, мать его ребенка, совсем приуныла. – Эй ты, кончай дуться да кривиться! Погляди-ка – все пляшут. А сына твоего в городе обучат как следует. Другой раз он тоже вместе с ними играть пойдет. Давай-ка подымайся! И вы тоже – попляшите во имя Аллаха! Ступайте плясать, все ступайте! – И он старался жестами расшевелить почетных гостей, заставить двигаться. Впрочем, они и так двигались: покачивались, наклонялись, можно сказать, танцевали сидя. Но зато прочие гости отплясывали лихо. Танцевали кому что заблагорассудится. Даже стражи, которые несли службу у колючей проволоки, наблюдая, чтобы, не дай Бог, не затесался кто-нибудь незваный, – даже они понемногу пустились в пляс. Танцевали, конечно, лезгинку, наслаждались ею, забыв об уроках истории… Трихвостень поднялся, собираясь вовлечь в пляску тех, кто сидел за почетным столом, как вдруг в одной из групп танцующих произошло какое-то замешательство, оттуда выскочил брат первой жены и сразу поднял шум.
Сначала невозможно было разобрать, что он выкрикивает, но, когда он пробился ближе, а находившихся рядом настолько разобрало любопытство, что общий гвалт немного улегся, стали долетать и слова:
– Эй, люди! Да не выламывайтесь вы так! Хватит, кончайте! Вы зачем сюда собрались? Клянусь Аллахом, одурачат вас тут… Голову-то вам вскружат…
Но голос его был слышен только тем, кто стоял совсем близко, горстке людей, и кругом опять закипела пляска – все быстрее и быстрее. Уже никто вокруг не обращал внимания ни на него, ни на его тычки и толчки, ни на то, что он хрипло вопил, напрягая из последних сил голос. А чуть подальше танцующие вообще и думать забыли, что они на свадьбе. Все их мысли сосредоточились на самом танце. В конце концов крестьянин, которого разгневали вопли шурина, приказал выгнать его вон. Однако ювелирша придерживалась мнения, что надо всякую мелочь обращать на потеху, присовокупляя ее к праздничному веселью. Она распорядилась, чтобы Трихвостень поднес шурину микрофон: пусть вся публика при помощи динамиков, развешанных тут и там на площадке, услышит, о чем толкует этот болван, услышит и посмеется. Она говорила:
– Как только ты подсунешь ему микрофон, люди решат, что он выступает, подумают, что мужичонка этот клоун, участник представления. И тогда от его слов никакого вреда не будет, все за шутку сойдет.
Трихвостень так и сделал. И результат оказался в точности таким, как ожидали. Трихвостень поручил юноше, взыскующему славы, держать перед шурином микрофон, а сам до предела отвернул ручку регулятора громкости. Голос парня, словно раскат грома, перекрыл шум пляски, звуки музыки и смех. Он вещал:
– …не соглашайтесь! Ай-вай, да что же вы творите, несчастные, ай-вай!… Да разве это по-людски?… Ишь как выкаблучиваются! Да будет вам, будет! Перестаньте, ради Аллаха!
Собаки и кошки, забравшиеся на столы, перепугались рева динамиков, прыснули во все стороны, сталкивая и колотя тарелки и бутылки, опрокидывая пустотелых барашков, головы которых свалились, позакатились под столы. А женин брат все ораторствовал, подстрекал, предостерегал, драл глотку. Жениху стало невтерпеж от его воплей и от его противной рожи, он нервничал и злился и в конце концов зашипел:
– Это что ж такое?! Люди пришли потанцевать, значит, пусть танцуют, вот так. Нечего тут штуки свои выкидывать!…
В это время по знаку ювелирши музыканты стали сходиться к источнику крика, а стало быть, к микрофону. По мере их приближения из динамиков послышался сначала слабый, а потом все более звонкий напев таснифов и барабанная дробь, которые вскоре заглушили голос парня. Яростные крики смешались с чинно-благородной мелодией, которая затем полностью вытеснила их. Воздух снова огласился веселыми восклицаниями, а перерыв, смахивавший на нарушение порядка, превратился в минутную заминку, недоразумение, которое тотчас было улажено, исчерпано, ликвидировано.
Кошки и собаки опять вернулись. На этот раз они забились под столы и там занялись сырыми бараньими головами, на которых звенели бубенцы. А брат жены, продолжавший витийствовать, из-за рева динамиков сам уже не слышал, когда он вопит, а когда замолкает, в результате чего он полностью сосредоточился на себе, был нейтрализован. Его крики служили лишь индикатором собственных ощущений, только и всего. А воздействовать на других, если таково было его намерение, он не мог никак, поскольку собравшиеся здесь «другие» ничуть не интересовались подобными речами. Их не трогали его слова, а его не занимало, что они чувствовали и о чем говорили. Следовательно, слову не дано было установить между ними контакт. Жених был прав: они пришли потанцевать. Шурину следовало бы сообразить, что к чему. Но он ничего не соображал.
Зато они отлично сориентировались. Когда его речь накрыло волной музыки, наиболее мускулистые из гостей подхватили смутьяна и на плечах понесли в самую середину плясавших. Возвышаясь на их плечах над окружающими, шурин видел, что публика поглощена лишь танцами. Но он все говорил как заведенный, а разглядев за танцующими мужа своей сестры, стал обращаться непосредственно к нему, хотя тот его совершенно не слышал:
– Думаешь, ты пролез, до самого верху добрался? Давай-давай! Пока на свете ослы не перевелись, садись да погоняй! Гляди только, чтобы подпруга не лопнула!…
Так он распинался, воображая, что его подняли на плечи и понесли через толпу от великого уважения, в знак почета, а также с целью пропаганды его идей…
Его дотащили таким манером до самого центра площадки. Прокричали «Раз, два, три!», подбросили его в воздух, и он взлетел высоко-высоко. Это повторялось несколько раз, а тем временем другие раздобыли ковер, поставили шурина на середину и, опять приговаривая «Раз, два три!», хорошенько дернули за углы ковра, подкинули парня к небесам. Ковер внес в дело рационализацию, и теперь жертву стало легче ловить после вознесения, чтобы опять запустить вверх. Взлетая в воздух, он понемногу разглядел, что пляска продолжается, постепенно разобрал, что крики и восклицания вовсе не выражают почтения. Но это ничуть не смягчило его ярость и злобу, не заставило его замолчать. Характер обуревавших его чувств не изменился, изменилось только их направление. Что ж, это было естественно, ведь раньше, втиснутый в толпу, он смотрел лишь на одного человека, теперь же, взлетая над ней, он мог видеть всех.
Под столами собаки и кошки старались вовсю, в погоне за ошметками запекшейся крови, за хрусткими хрящиками катали в пыли украшенные бубенчиками головы.
Жених прищелкивал пальцами, невеста хохотала, плясуны перебирали ногами, музыканты наяривали, брат жены все порхал над толпой, а собравшаяся публика смотрела на все это как на представление.
Никому и в голову не приходило, что будет, что произойдет, если брат жены вдруг замрет в процессе полета, взлетев вверх, не опустится вниз и не улетит в бесконечность, а просто застынет на месте. Они утратили веру даже в чудеса…