Как всегда, ровно в восемь утра Георгий Николаевич забрался в свою светелочку. Утром за самоваром Настасья Петровна высказала ему много замечаний по его рукописи, замечаний частью мелких, частью серьезных.
Нужно добиться, чтобы ребята и подростки, к которым обращалась его будущая книга, поняли, какую бессмертную красоту создавали никому не известные зодчие в ту бурную эпоху, когда князья в своем не знающем меры властолюбии водили полки на полки родных братьев, когда понапрасну лилась кровь русская.
По мнению Настасьи Петровны, Георгий Николаевич недостаточно взволнованно и горячо описал те блестящие, славные и в то же время такие кровавые страницы русской истории.
Он понял, что придется согласиться с ее мнением и основательно поработать: кое-что написать заново, многое переделать, перетасовать.
Исполненный решимости, он сел за свой столик, взял авторучку, наклонился над рукописью…
Вдруг…
Опять, как тогда ночью, хрустнуло оконное стекло. И опять Георгий Николаевич вздрогнул, увидев в окошке лицо, на этот раз лохматое и бородатое.
Нет-нет, он испугался лишь на десятую долю секунды. Ведь лицо принадлежало его радульскому другу Илье Муромцу.
Старик был явно встревожен. Как всякий глухой, он заговорил чересчур громко.
— Твои-то, твои… на пойму через Клязьму перебрались. Там на моркови шкодят.
Георгий Николаевич тут же вскочил и, положив на рукопись камушек, выскочил из светелочки. Оба поспешили к месту происшествия.
За последние десятилетия левобережная клязьменская пойма все больше зарастала ольхою и разным кустарником, всё меньшие участки оставались под заливными сенокосными лугами. Тянулись эти луга узкими полянками меж густых зарослей, косить там было возможно только вручную.
И тогда человек сказал природе:
«Отдай тучные, зря пропадающие земли!»
Уже два года, как с весны и вплоть до глубокой осени колхозный тракторист Алеша Попович своим мощным бульдозером корчевал на пойме кустарник. Расчищенные площади колхоз засевал клевером с тимофеевкой, а ближе к берегу Клязьмы земля была распахана под огороды. В прошлом году брюква там выросла, как выражался Илья Михайлович, больше самовара каждая, а некоторые кочаны капусты были чуть поменьше колеса телеги.
Сам Илья Михайлович работал главным огородником в сельской бригаде. В этом году он впервые посадил на пойме морковь, собираясь вырастить ее размером, правда, не с самовар, но со свою могучую ручищу.
Понятно, почему неожиданное появление чересчур самостоятельных московских юных туристов на левом берегу Клязьмы так встревожило старика.
С горы Георгий Николаевич увидел ребят, но далеко. Протирал он очки, протирал, но никак не мог различить забрались ли они на морковные гряды или копошились где-то еще дальше, возле кустарника.
Как же они очутились на той стороне? Некогда и некому было задавать вопросы. Георгий Николаевич знал одно: придется все бросать и немедленно переправляться через Клязьму.
Следом за Ильей Михайловичем он поспешил к оврагу. Они почти сбежали с горы. Возле палаток никого не было. Верно, дежурные ушли в лес за дровами. Какая беспечность! Ну ладно, рыбаки-любители или папы с мамами, чьи детки живут в пионерлагерях, пройдут мимо и ничего не тронут. Но забредут колхозные телята, палатки повалят, все перетрясут, продукты подъедят, потом убытков не оберешься.
Некогда было искать дежурных. Оба поспешили к бухточке, где качались на воде принадлежавшие жителям Радуля лодки. Вся флотилия, в том числе и большой колхозный струг, были привязаны цепями к толстенной дубовой колоде.
Проворный Илья Михайлович быстро отвязал одну из лодок, сел на весла. Георгий Николаевич устроился на корме.
«Так как же ребята ухитрились переправиться на ту сторону?» — недоумевал он.
Илья Михайлович греб размашисто, весла в его ручищах мелькали, искрясь на солнце. Не так ли некогда рассекал волны богатырь Илья Муромец, когда на утлом долбленом челноке переправлялся через быстрые реки.
Вдруг старый радульский богатырь завопил страшным голосом, указывая веслом:
— Гляди, гляди! Горит!
На пойме внезапно поднялся к небу огромный столб густого черного дыма. Так горела некогда степь, подожженная дикими кочевниками половцами, а зоркий Илья Муромец, стоя на заставе богатырской, на страже земли русской, протягивал руку вперед и вещал: «Гляди, гляди! Горит!»
Заслоняла бровка берега, нельзя было понять, далеко ли горит или близко. Ближайшая деревня находилась за двенадцать километров. Нет, горело куда ближе.
И сидевшие в лодке поняли, кто были поджигатели.
Переправились. Илья Михайлович остался привязывать лодку, а Георгий Николаевич бегом поднялся на берег.
В кустах тарахтел невидимый Алешин бульдозер. Но сейчас было не до бульдозера.
Где горело?
Дым клубился уже не черный, а светло-серый. И горело так за километр, притом не в одном месте, а прерывистой полосой, несколькими кострами. Отдельные языки пламени были хорошо заметны.
И тут Георгий Николаевич увидел, что вокруг костров прыгали и бесновались никакие не половцы, а знакомые синие фигурки.
Идти прямиком через гряды он не мог, пришлось ему обходить.
Еще в прошлом году бульдозер, расчищая площади, наворочал длинные валы вырванного с корнем кустарника, за год все это основательно подсохло. Эти-то бесформенные рогатые ветви и корни жгли ребята.
Пыльные, закоптелые, самозабвенно веселые синие поджигатели работали без устали. Из куч земли они вытаскивали отдельные ветви и целые деревца, волокли к кострам. Вот, как муравьи мертвого жука, целая ватага их облепила упавшую сухую ветлу. Игорь и Миша туристскими топориками принялись неистово рубить цеплявшиеся за землю сучья.
— Раз, два — взяли! Еще — взяли! — громко пела стоявшая в стороне Галя-начальница, остальные подхватывали песню, орали хриплыми, удалыми голосами.
Потащили, потащили к самому жаркому пеклу… Пламя взвилось куда выше, чем на прощальных пионерских кострах, сухие обгорелые листья черными ласточками полетели к небу…
Пламя взвилось куда выше, чем на прощальных пионерских кострах.
Подошел Георгий Николаевич, следом за ним Илья Михайлович. Двумя руками старик держался за низ своей рубахи и нес в подоле целый ворох очищенных от ботвы и свежевымытых оранжевых молоденьких морковок.
— От колхоза трудовому люду за усердную работу! — неестественно громко гаркнул старик и вывалил всю морковь на землю. — Никакой шкоды нет, как посадили с весны рядками, так и растет, — сказал он улыбаясь. И улыбка его была самая широкая и благодушная, как у древнего русского богатыря Ильи Муромца в мирные дни застольных пиров светлого князя Владимира Красное Солнышко.
В азарте ребята не замечали его богатырской улыбки. Георгий Николаевич поймал Мишу за рукав и показал ему колхозные дары. Мальчик увидел, но не закричал, а подбежал к Гале-начальнице, также поймал ее за рукав и показал на кучу.
Галя погладила свои и без того гладкие светлые волосы, подошла к моркови, деловито осмотрела ее, потом повернула голову к Георгию Николаевичу и строго спросила:
— Откуда это?
Он поспешил рассеять ее подозрения, кивнул на Илью Михайловича и объяснил, за что подарок.
Галя-начальница поняла, выпрямилась и скомандовала:
— Объявляется перерыв!
Убедившись, что ее услышали, она присела на корточки и начала делить подарок на тридцать кучек.
Ребята подбегали один за другим, ахали, но ни один из них не нагнулся, чтобы схватить даже самую тоненькую морковку. Они принялись рассказывать Георгию Николаевичу; рассказывая, так рьяно перебивали друг друга, что он не понимал ничего.
Галя-начальница поднялась. Поручив медсестре Алле раздачу разделенной моркови, она сказала:
— Замолчите, я сама все расскажу писателю.
Под дружный хруст моркови он узнал, как начался у ребят сегодняшний день.
В виде исключения штаб назначил подъем не в семь, а в восемь утра.
— Вследствие крайней напряженности предыдущего дня, — пояснила Галя-начальница.
Члены штаба отправились к колхозному бригадиру договариваться о работе, но его не застали — он уехал еще на рассвете на покос в какую-то «Агафьину луку».
Это вверх по Клязьме, — пояснил Георгий Николаевич, — там русло реки огибает заливной луг.
Ребята помнили, что с утра ни в коем случае нельзя беспокоить писателя. Проходя мимо его забора, они издали увидели, что он сидел в своей будочке и сочинял новую книгу. Галя-начальница, понятно, забеспокоилась: чем же им заняться?
На заседании штаба было вынесено решение устроить санитарный день. Девочки стирают все свое, а также ковбойки и майки мальчиков; мальчики стирают свои трусы и носки, шаровары остаются грязными до самой до Москвы. Мише с Игорем штаб поручил обследовать дно реки против палаток.
— Как самым смелым пловцам. — не удержался Миша.
— Прошу не перебивать! — отрезала Галя-начальница и продолжала рассказывать.
Оба мальчика направились пешком через реку. Думали, что будет очень глубоко, а оказалось, посреди реки было по грудь и только у самого противоположного берега по шейку. Тогда штаб решил стирку отставить, а всем переправиться на ту сторону вброд и посмотреть, какие там цветы растут. Ведь Петру Владимировичу скоро придется нести новый букет. Игорь и Миша сказали, что на том берегу много комаров. Решили переправляться в трусах или в купальниках, накрутив свои спортивные костюмы вокруг головы, а связанные кеды перекинув через шею. Переправлялись одной цепочкой, каждый крепко обнимал за плечи обоих своих соседей…
— Половецким способом. Это я предложил. Я вычитал в «Вокруг света», — не удержался Игорь. — Так переправлялись через реки древние половцы, когда нападали на Русь. Коней переправляли отдельно.
— Прошу не перебивать! — вторично отрезала Галя-начальница и продолжала рассказывать.
Они благополучно вышли на берег, поднялись и тут увидели, как она выразилась, «морковные плантации».
— В нашем пищевом рационе преобладают консервные продукты и ощущается острый недостаток витаминов, — рассказывала Галя…
Они постояли в раздумье возле грядок. Но ведь колхозную собственность расхищать нельзя никак; они самоотверженно отошли и направились в глубь поймы, не выдернув ни одной морковки. Да, да, честное пионерское — ни одной! Тут они услышали, как работает трактор, прошли немного и увидели, что это не трактор, а бульдозер, который валит и расчищает кустарник. Было так интересно смотреть, как самую мировую кинокартину про войну или про разведчиков. Потом бульдозерист остановился на перекур, и ребята с ним познакомились. Он и посоветовал им жечь прошлогоднюю сухую расчистку. Они получили от него в подарок коробку спичек, а чтобы легче загорались костры, он отлил им полведра горючего.
Миша потянул Георгия Николаевича за брюки:
— Пойдемте, пойдемте смотреть! Там бульдозер атакует, как наши солдаты фашистов.
Отряд разделился. Часть ребят повели Георгия Николаевича на место сражения, часть остались жечь сушняк.
Удалец Алеша Попович своим бульдозером крошил направо и налево ольху, лозняк, дикую смородину, шиповник и всякие другие тесно переплетенные, колючие и неколючие и, в общем-то, малополезные кусты.
— Раз-раз! — огромный блестящий лемех бульдозера со скрежетом и треском шел вперед, подминал зеленые ветви, вспахивал тучную черную землю. Алеша не видел, что у него творится по сторонам, не замечал зрителей, глядел только вперед. Вот он спешно переставил рычаги, бульдозер лязгнул, немного отступил и с удвоенной силой яростно бросился на заросли кустарника. Не только ребята, но и Георгий Николаевич закаменел, в восхищении глядя на поединок человека с природой.
— Он танкист. Он в танковых частях служил! — кричал Миша.
Нет, не современные танковые бои, когда огромные стальные махины со скрежетом и ревом давят и сокрушают все на своем пути, вспоминались сейчас Георгию Николаевичу.
«Есть упоение в бою», — прошептал он слова поэта.
Нет, не колхозный тракторист Алеша, а древний богатырь Алеша Попович или сказочный витязь — основатель Радуля с таким же самозабвенным упоением врезались в самую сечу битвы. А справа и слева от них русские воины разили мечами, кололи копьями, колошматили вражеские шлемы топорами, а то и просто дубинами. Не выдержав натиска, в смертельном ужасе бежали и падали враги…
Наконец Алеша Попович увидел Георгия Николаевича. Загорелый, улыбающийся, испачканный автолом, он остановил мотор, соскочил на землю, подошел. Воцарилась внезапная тишина, но пыл битвы еще кипел в озорных глазах радульского богатыря.
— Ну, каково ваше впечатление? — спросил он Георгия Николаевича.
— Здорово! — только и нашелся тот ответить.
Алеша закурил, угостил Илью Михайловича. Ребята обступили взрослых, ожидая, о чем они будут разговаривать. А взрослые молчали. После такого яростного побоища никто из них просто не находил слов.
— А ну, братва, дайте один экземпляр морковки! — вдруг брякнул Алеша.
Несколько рук с готовностью протянулось к нему. Хрустя морковкой, он повел с Георгием Николаевичем деловой разговор:
— Экономически очень правильно, что братва произведет сожигание кустарника, а то в колхозе систематическая нехватка рабсилы. Валы с прошедшего года числятся; теперь я получу возможность произвести их разглаживание бульдозером. И второй вопрос — как известно, зола является ценным дополнительным удобрением.
— Да, да, — поддакивал Илья Михайлович, хотя вряд ли что слышал.
Передохнувший Алеша вскочил в кабину и ринулся в новую битву. Ребята побежали «производить сожигание».
Переправившись вместе с Ильей Михайловичем обратно через Клязьму, Георгий Николаевич отправился в свою светелочку работать. Но сегодня опять у него не клеилось никак. То он сидел опустив руки и думал, то принимался писать, то крест-накрест все перечеркивал. Его все время тянуло взглянуть на часы.
Ровно в два ребята будут снова переправляться через Клязьму, и ему очень хотелось поглядеть на это наверняка занятное зрелище.
Без десяти два он вскочил, с досадой отбросил несколько перечеркнутых листов бумаги и через заднюю калитку собрался уходить.
— Ты куда? — раздался за его спиной голос Настасьи Петровны. — Обедать пора. Вернись!
Но он сделал вид, что не расслышал, и поспешил на самый взлобок горы.
Отсюда, с высоты, ему хорошо была видна широкая голубая Клязьма и вся левобережная пойма — ближе к берегу огороды, дальше луга, разделенные валами сушняка и земли, — следы сокрушительных побед бульдозера. Кое-где выделялись темно-зеленые пятна. Это добросовестный Алеша оставлял отдельные купы дубов и лип, ольху и лозу вокруг озер-стариц. В нескольких местах поднимались дымки костров, а вдали тянулась сплошная нетронутая чаща кустарника.
Георгий Николаевич немного запоздал. Ребята уже спустились к реке и начали переправляться этим самым половецким способом наискось русла. Каждый из них крепко обнимал плечи обоих соседей. Получилась этакая сплошная ребячья гусеница, казавшаяся мохнатой, с синими и розовыми крапинами.
Вода доходила ребятам до груди, потом до шеи, опять до груди. Гусеница медленно приближалась, извиваясь, повизгивая, хохоча. Одежда была накручена вокруг головы каждого. Георгий Николаевич не знал, какие именно головные уборы носили половцы; возможно, вот эдак — просто тряпки на головы накручивали. Остроконечных шлемов, как у русских воинов, у них не было.
Первым брел, как самый сильный, Миша, за ним толстяк Игорь, еще мальчик, потом девочки; хвост гусеницы замыкали опять три мальчика.
Вдруг на реке показалась моторка. Она мчалась, тоненько звеня, высоко подняв нос, вспенивая воду. Моторист, завидев ребят, должен был затормозить или хотя бы замедлить ход, а он, наоборот, прибавил скорость и промчался в двух шагах от Миши.
Ребят окатило волной, визг поднялся отчаянный, гусеница закачалась, закачалась, готова была вот-вот разорваться на части…
— Уму непостижимо!
Георгий Николаевич оглянулся: сзади стояла Настасья Петровна и держала Машуньку за ручку.
— Дедушка, дедушка, смотри! — кричала в восхищении девчурка.
Но ему было не до разговоров… Он задержал дыхание… Нет, гусеница выдержала натиск волны, двинулась дальше. Опасность миновала. На поясницах мальчиков показались темные полоски трусов. Стало еще мельче. По команде Гали-начальницы гусеница расцепилась, и ее отдельные звенья наперегонки побежали к берегу.
— Это ухарство к добру не поведет, — проворчала Настасья Петровна. — Обругай их как следует.
— Не ухарство, а смелость и дисциплина, — ответил Георгий Николаевич.
— «Дисциплина»! — передразнила его жена. — А кто первый нарушитель? Ты. Мне приходится с утра до вечера о тебе беспокоиться. Взрослый человек пошел работать и тут же упорхнул. Машунька ко мне прибежала, говорит: «А наш дедушка с дедушкой Ильей Муромцем на лодочке катаются». Я ведь все знаю. Зачем ты на ту сторону переплывал?
— Ну ладно, ладно, — с тоской перебил Георгий Николаевич жену. Конечно, жена, как всегда, была права.
Но тут, видно, ей стало жалко мужа. Она сказала:
— Пойдем обедать.
Сидя на веранде за обеденным столом, он старался не думать о всяких неприятных вещах. Мысленно представились ему ребята, как они разместятся сейчас с мисками и ложками за своей зеленой скатертью, как ответственный дежурный возьмет подарок Настасьи Петровны — половник и начнет раздавать очередное блюдо, может, божественно вкусное, а может, подгорелое или пересоленное. Но каким бы ни было их кушанье, Георгий Николаевич наверняка знал одно — едоки уплетут его подчистую, будут просить добавки, еще раз добавки…