В Красносельце размещались наше 74-е ВСО и 1-я рота, которая там строила через все тот же Ожиц высокий постоянный мост на месте взорванного. А движение осуществлялось через низкий временный мост.
Выяснилось, что снегу и здесь, и далее на восток выпало столько, что по всем дорогам было парализовано движение. Нашей роте предстояло расчищать главную шоссейную магистраль Млава — Красносельц. Пылаев нас встретил и оставил в Красносельце лишь мой 1-й взвод, а с остальными взводами поехал дальше на восток, остались тут под моей командой и почти все девчата, специально, чтобы ощипывать привезенные нами куриные тушки.
28 километров дороги от Красносельца на восток было приказано расчистить мне, и, само собой разумеется, в сверхкратчайшие сроки. В моем распоряжении было человек сорок бойцов мужчин, из коих многие страдали желудочными болезнями.
А снегу намело столько, что, как говорится, старожилы не запомнят, в отдельных местах навалило чуть ли не до двух метров; такие заносы я видел только в Сибири.
Но у меня были бумажки от руководства повета (уезда) двум войтам (волостным старшинам), а те должны были направить другие бумажки солтысам (сельским старостам). От каждого населенного пункта приказывалось выделять на расчистку дороги определенное количество людей с лопатами.
Собрал я своих бойцов и произнес перед ними пламенную речь, разумеется несколько раз помянув имя Сталина. Это сейчас в наших газетах смеются, что китайцы шагу не могут ступить, не сказав хоть несколько слов восхваления Великому Мао, а за 30 лет до того мы сами точно так же превозносили до небес мудрость нашего любимого вождя.
В своей речи я высказался и совершенно конкретно о том, что боец взвода превращается в командира и его дело — как собрать, как организовать местное население, лишь бы дорога была вычищена в кратчайшие сроки.
В тот же день на польских санях выехали мои ребята. В каждой деревне я оставлял по два, по три бойца, знакомился со всей трассой до конца и, признаться, испугался.
На следующий день достал я у поляка лошадку и маленькие санки. Два дня я носился так, что дух захватывало, никогда в жизни так не ездил. Санки с волчьей полостью были точно игрушечные, а лошадка оказалась просто прелесть. Поляк, сидевший рядом со мной, только трогал вожжами, и она мчалась как вихрь с сугроба на сугроб.
По всей трассе я видел толпы, народу работало, наверное, несколько тысяч. Я применял метод Пылаева — как командовать. Подъезжал к одной группе, отыскивал своего бойца и начинал его крыть, указывая — насколько на соседнем участке больше расчищено и как там умело организованы работы. Я уезжал и точно в таких же выражениях крыл бойца на следующем участке.
На последнем руководил Самородов. Крыть его не приходилось, народу у него было всегда больше, чем у других. Он вел меня в ближайший дом, где меня ждал обед с добрым стаканчиком польского самогону, который назывался «бимбер». Кучер поляк ужасался, как русские могут пить стаканами, сам он выпивал из крошечной чарочки грамм на 50. После обеда мы мчались обратно. По пути опять я нещадно крыл наших бойцов, хотя расчистка дороги проходила успешно.
На второй день к вечеру мой кучер взмолился: его лошадка была очень резва, но ведь ей приходилось отмахивать по 56 километров ежедневно. Он привел ко мне другого поляка, но у того лошадка была посмирнее.
Так я и ездил, один день на резвой лошадке, другой день на смирной. За неделю дорогу вычистили, но придется признаться, что тут помогла нам неожиданная оттепель с солнцем, снег быстро сошел на дорогах и на полях.
Главный инженер нашего 74-го ВСО майор Харламов нашел мне другую работу: доставать у поляков лошадей — возить землю на подходы к строящемуся мосту.
За такое дело мои бойцы, предвидя всевозможные подношения, взялись с энтузиазмом. Три дня ездило до 40 подвод. На третий день на мосту собралось множество народу: почти вся 1-я рота, подводы подъезжали и отъезжали, местные жители с интересом смотрели, как спорится работа у наших бойцов.
Срок окончания моста был назначен на вечер, а то крутые спуски к временному низкому мосту из-за оттепели стали совсем непроезжими, машины застревали, их вытаскивали с трудом. К закату солнца мост был закончен.
На следующий день вся 1-я рота мылась в бане, мылся и мой 1-й взвод. Я лично здорово парился вместе с инженером-фортификатором 1-й роты старшим лейтенантом Американцевым.
С Дмитрием Павловичем я был знаком еще с Горьковского рубежа, и хоть вместе работали мы редко, но встречались с ним постоянно.
Я пригласил его после бани к себе на обед, у меня береглись куры, варенье и добрая чарочка.
Жил я один у очень любезной польки. Забежал на минутку заказать ей обед через час и пошел вместе с Американцевым смотреть готовый мост.
Чистенькие сосновые бревна сверкали, два старичка бойца стругали перила. Мы прошлись по мосту туда, прошлись обратно, пошутили с бойцами.
— Сергей Михайлович, ну что по-вашему тут еще нужно добавить? — спросил меня Дмитрий Павлович с улыбкой.
— Да ничего не нужно, мост просто чудо, — ответил я.
Мы отправились на мою квартиру. Хозяйка нам поставила бутылку, разную закуску, жареную курицу. Мы чокнулись, выпили, вспоминая прежние совместные походы и разные эпизоды. Словом, у нас представилась редкая возможность провести время как нельзя лучше.
Вдруг мы услышали недалекий взрыв, потом другой. В доме задребезжали стекла. Да мало ли где взрывается, сидеть нам было так хорошо, а к взрывам мы за войну успели привыкнуть. Выпили по второй чарке…
И тут увидели за окном, что по направлению к мосту бегут наши майоры Елисеев и Харламов.
Американцев встал, за ним вскочил и я. Что-то случилось на мосту. Одели шинели и побежали, не докончив трапезы.
Картина нам представилась страшная. На обеих насыпях при подходах к мосту зияли две глубочайшие воронки, а сам мост, который час назад мне казался таким красавцем, был весь перекорежен взрывными волнами, часть бревен прогонов переломилась как спички, сваи покосились в разные стороны. Вокруг моста собралось много наших бойцов и поляков.
— Где? — закричал Американцев, называя фамилии старичков-плотников, час тому назад строгавших перила. Их не было. Вскоре далеко в стороне нашли солдатский ботинок со ступней внутри, а в другом месте обрывок кишок…
Американцев весь почернел. Ведь это он послал бойцов на мост.
Мы поняли, что немцы поставили у концов моста две мины замедленного действия. А если бы взрывы произошли накануне? Страшно подумать — сколько бы народу погибло. А если бы мины взорвались час тому назад, пожалуй, моя книга не была бы написана. Кстати, в тот же момент такие же взрывы произошли на трех или четырех других мостах. К счастью, жертв почти нигде не было. Немцы ошиблись в расчетах. Мосты мы умели строить быстрее, чем указывалось в их военных справочниках.
Прибыли минеры и с помощью миноискателей определили, что работать можно совершенно безопасно.
Майор Харламов сказал мне, что меня задерживает с 10 бойцами по моему выбору. Я должен опять мобилизовать польские подводы, чтобы подвозить землю засыпать воронки.
Ощипанных кур у меня отобрали в склад ВСО, за что меня впоследствии ругал Пылаев: почему не догадался заранее устроить второй тайный склад. Девчат и половину взвода я отправил под командой Литвиненко на нескольких подводах на соединение со всей нашей ротой, которая двигалась куда-то на запад, минуя Красносельц.
Оставил я при себе подводу с орденоносцем Недюжиным и лошадками Коршуном и Соловьем. Я любил этих лошадок нежно, постоянно кормил их хлебом. И они меня любили, когда я к ним подходил, они тыкались в меня мордами и ржали.
Ах, зачем я оставил их при себе, а не отправил с Литвиненкой?..
На следующее утро удалось мобилизовать множество польских подвод. Поляки, понимая серьезность обстановки, безоговорочно прибыли на место работы. А возить землю приходилось метров за 300. Нагружали воза мои бойцы, разгружали и трамбовали бойцы 1-й роты, и к вечеру обе воронки были засыпаны.
Я доложил майору Харламову, что боевой приказ выполнен и готов ехать догонять свою роту.
Майор сказал, что меня задерживает для выполнения другого боевого приказа, и велел мне вечером прийти в штаб ВСО.
К сведению будущих историков.
Попадутся им в военных архивах копии командировочных предписаний с надписью «направляется такой-то туда-то для выполнения особого задания командования военной части — полевая почта № такой-то». Историки, конечно, головы поломают, потому что никаких разъясняющих документов о таких особых заданиях они нигде не найдут.
Майор Харламов вручил мне подобное таинственное командировочное предписание и планшет части Восточной Пруссии.
Что же, собственно говоря, я должен был выполнить?
Красным карандашом майор очертил на планшете кружок; там благодаря энергии штаба ВСО содержалось энное количество коров. И еще он очертил на планшете, на линии большой дороги два синих кружка, где находились КПП, то есть контрольно-пропускные пункты, через которые не пропускались из Восточной Пруссии никакие стада, никакие другие трофеи, заготовленные, так сказать, «неорганизованными» способами, и все эти богатства отбирались.
Так вот, мне поручается пригнать трофейных коров, минуя КПП, по второстепенным дорогам в Красносельц.
Я едва скрыл свое ликование. Возвращаюсь в Восточную Пруссию! Костюмы, пальто меня мало интересовали — как я с ними буду таскаться? И до Берлина еще далеко — успею набрать. Но зато индюшки, поросята, банки с вареньем — вот чего загребу столько, сколько найду.
Вдвоем с Харламовым мы разработали маршрут, и я ушел, с тем чтобы на следующее утро выехать выполнять «особое задание».
Помощником у меня был Самородов, всех остальных подобрал молодец к молодцу. Возчик Недюжин кичился своими богатырскими конями, на другой подводе ехал хороший старик-боец.
Вышли нас провожать майоры Харламов и Сопронюк. Я тогда не придал значения — почему наш замполит разговаривает с Недюжиным и оглядывает коней.
Совсем недавно мы покинули Восточную Пруссию. Теперь, вернувшись, я обнаружил вокруг себя большие изменения, и не только из-за того, что сошел снег. Все предыдущие дни мы видели на севере по ночам зарева, теперь воочию я убедился, что часть деревень, мимо которых еще так недавно проезжала наша рота, стойки в пожарищах. Запомнился мне один хутор, там в амбаре мы раньше обнаружили огромные закрома с горохом навалом, посмотри ли мы тогда на эти неисчислимые запасы и поехали дальше. А теперь вместо этого хутора и этого амбара я увидел одни пожарища. Да, да, конечно, месть местью, но жечь железнодорожные платформы с лесом и амбары с горохом было безрассудно; да наверное, и дом не нужно было уничтожать. А впрочем, политработники спохватились: всюду рядом с объявлениями «Rote Todt geht» были приклеены и наши не менее лаконичные лозунги: «Относитесь ко всему по-хозяйски». А как относиться к самим бывшим хозяевам — политработники не писали; очевидно, инструкция с верхов еще не была спущена. А впрочем, хозяев-то почти не оставалось.
Ехали мы теми второстепенными дорогами, по каким нам предстояло гнать стадо. Я присматривался — как и где погоним, не угрожает ли опасность натолкнуться на неизвестный майору Харламову КПП. По дороге мы проезжали мимо хуторов и деревень, где видели коров и кур, но в значительно меньшем количестве, чем две недели тому назад.
Через два дня прибыли на место назначения в брошенное Юрское поместье, где командовал коровами мой старый знакомый Гофунг.
Передавая мне коров, он сказал, что знает, сколько их штук, но мне не скажет, и предупредил, что в Красносельце он же их будет от меня принимать. Словом, я должен буду доставить стадо в целости и невредимости. Кроме коров, Гофунг передал мне еще четырех девушек-доярок.
Отправились мы в обратный путь. Мои бойцы с кнутами в руках окружили стадо, я ехал впереди на подводе рядом с Недюжиным, другая подвода замыкала путь. На подводах сидели девушки и лежали наши не очень объемистые пожитки, а также куры, банки с вареньем, копченым салом; индюшек и поросят достать не сумели.
Двигались мы настолько медленно, что я вскоре слез с подводы, предпочитая идти пешком впереди стада и показывая дорогу.
Сколько дней я исполнял обязанности главного пастуха сейчас не помню. А дело было весьма хлопотливое. Резвые телята постоянно отбегали в сторону, их приходилось пригонять. С первого же дня коровы начали падать. Ведь они привыкли к содержанию в стойлах, а на асфальтовых и булыжных шоссе разбивали до крови копыта и ложились на землю. Впрочем, я не особенно беспокоился, потому что в каждом населенном пункте мы доставали коровью замену, такой же бело-черной масти, предпочитая забирать бычков, телок и телят, как более выносливых. В одном хуторе мы забрали несколько овец и тоже присоединили их к стаду, с тем чтобы в Красносельце оставить себе. Встретилась нам машина-цистерна. Рядом с водителем сидел старшина. Я думал, везут бензин, и не обратил на нее внимания, но заметил, что она остановилась близ конца стада.
Вдруг меня догнал Самородов.
— Сергей Михайлович, у них спирт. Предлагают котелок за овцу.
— Скажи, мало. Два котелка, — ответил я.
Обмен совершился. Обе стороны, очень довольные, разошлись в разные стороны. В тот же вечер мы устроились ночевать в одном большом хуторе в стороне от дороги. Пир мы организовали лукуллов, но Самородову я приказал отлить отдельно бутылку спирта и хранить ее как НЗ.
В том же хуторе ночевала группа поляков, возвращавшихся из немецкой неволи, мы и их угостили спиртом. А одна полячка вызвалась быть у нас кухаркой и сумела изготовить из баранины необыкновенно вкусное кушанье. Она рассказывала нам о той панике, которая охватила местных немцев, когда им пришлось удирать ночью на подводах. Старик поляк, знавший по-русски, нам переводил ее рассказ.
Так мы и двигались с криками, с матерной руганью, хлопая кнутами. Девчата на стоянках доили коров, чаще прямо на землю. Одни коровы падали, но являлись другие. Несколько раз я пытался сосчитать — сколько же их было штук. Шли они шли, одни обгоняли других, телята вовсе отбегали. Так я и не мог их сосчитать, выходило что-то около двухсот.
Не помню на какой день мы наконец благополучно прибыли в Красносельц. Тут сплоховал Самородов, он не успел отогнать овец во двор моей бывшей квартиры. Все стадо ринулось по главной улице прямо к штабу ВСО. Выскочивший оттуда Гофунг повел его к заранее приготовленному обширному двору, запер ворота, а коров пропустил через калитку, на ходу считая скотину. Их действительно оказалось двести с небольшим, даже на несколько голов больше, чем я принял, да плюс еще овцы.
Тут ко мне подскочил вестовой из штаба.
— Вас требует майор Сопронюк!
Ох, как мы все боялись, когда кого-либо из нас вызывал замполит ВСО! Я шел с тяжелым сердцем, припоминая — о каких таких моих грешках Сопронюк сумел дознаться.
— Товарищ майор, по вашему приказанию командир взвода такой-то явился, — отрапортовал я, держа пальцы у виска и глядя прямо в выпученные рыбьи глаза Сопронюка.
— С сегодняшнего дня Недюжин будет моим кучером, — сказал Сопронюк. Он и моих любимых коней Коршуна и Соловья отбирал и — равнодушный к моим чувствам — приказал мне отправиться в своей коляске за 80 километров на запад, куда переезжал штаб ВСО. Сам он собирался ехать на автомашине. А Самородов с бойцами пусть догоняют роту.
— Есть отправиться в вашей коляске! Разрешите идти? — отчеканил я, повернулся и ушел.
На душе у меня было очень горько.
На следующий день перевод Недюжина в состав штаба ВСО был оформлен. Выписали ему и мне на неделю продукты, посмотрев ведомость, мы гордо отказались их получать.
— Фу, свиная тушенка и ячневая крупа! — Мы взяли только хлеб.
И я отправился в последнюю поездку с Недюжиным, Коршуном и Соловьем. В кармане у меня было командировочное предписание, разумеется, «для выполнения особого задания», для вящего веса, кроме Сопронюка, документ подписал еще наш уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Чернов — для всех личность бесцветная и загадочная. К нему время от времени доставлялись немногие остававшиеся на местах старики немцы, и он с помощью переводчика — бывшего нормировщика нашей роты Кулика их допрашивал. В Особом отделе опасались немецких партизан. Но, насколько я знаю, нигде никогда никаких партизан в Германии не было — слишком немцы привыкли беспрекословно исполнять приказы любой власти.
Если бы, конечно, не приказ Сопронюка о Недюжине и конях, путешествие в коляске было бы очень приятным. Я сидел, развалясь, как некогда сиживал мой дед, погода стояла солнечная, теплая, начиналась весна. Мы ехали по Западной Пруссии, где население было смешанным — поляки и немцы. Последние в большинстве своем не убежали отсюда, и поляки их оберегали и даже прятали. Были ли злодейства с нашей стороны — не видел и не слышал, но о подобных поступках не рассказывается. А дома оставались целыми.
Путешествуя в коляске, я твердо решил и себе непременно добыть легкий экипаж и пару лошадей, притом обязательно белых.
По дороге нас обогнали танки, их было больше сотни, наверное, целый танковый корпус. Они мчались из Млавы на запад. Впечатление от мощных KB, наверху которых размещались молодцы воины, было большое; машины победно гудели, гусеницы скрежетали, за танками следовали грузовые машины. А потом впечатление смерклось, когда поехали машины легковые со штабным начальством и ППЖ этого начальства.
Расстался я в пункте Н. с Недюжиным и лошадками самым сердечным образом и на попутной машине догнал свою роту.
Пылаев меня выругал за то, что упустил кур, упустил овец и самое главное — упустил Недюжина с Соловьем и Коршуном и вообще ничего ему не привез, кроме двух банок варенья.
Оказывается, без меня рота занималась ремонтом и укреплением маленьких мостиков, раздавленных нашими танками, иногда строила новые мосты. Бойцы понимали, что работа эта не столь сверхспешная, как в дни начала наступления, когда танки и пушки задерживаются из-за недостроенного моста. И работали бойцы явно вполсилы. Пылаев все это мне высказал и добавил, что очень недоволен Литвиненкой; без меня он плохо командовал взводом.
Я, разумеется, обещал поднять дисциплину. Меня обеспокоило отсутствие Самородова, который выехал из Красносельца за день раньше меня. Вообще отыскивать свои воинские части было нетрудно, потому что везде на развилках и на перекрестках каждая часть ставила свои указатели со стрелкой. Наши указатели — «Хозяйство Елисеева-2» стояли повсюду. Почему же Самородов заблудился?
Через два дня он явился со своими бойцами на немецкой подводе и на немецких лошадях, а их шинели вместо воинских ремней были подпоясаны какими-то эрзацами. Оказывается, по дороге они забрались в немецкий хутор и стали там в присутствии хозяев шарить по шкафам и курятникам. Их накрыл какой-то лейтенант с солдатами и забрал, угрожая судом военного трибунала за мародерство. Их посадили в погреб, забрав коней, подводу, ремни и мою бутылку со спиртом. Но в ту же ночь они убежали. Самородов уверял, что все обойдется, так как допроса с них не снимали, не спрашивали их фамилии и из какой они военной части.
И еще Самородов мне рассказал, что в то же утро он с бойцами забрался в другой немецкий дом, конфисковал там пару лошадей и подводу, наверное, еще кое-что и вот явился в роту, как говорится, «цел и невредим».
Случай этот заставил нас впредь заниматься мародерством осторожнее, хотя тогда все воинские части второго эшелона занимались этим «позорящим советского воина» делом не менее рьяно.
Кстати, передислокация всего нашего 74-го ВСО из Восточной Пруссии связана была со скандалом в 1-й роте, когда их бойцы были задержаны как мародеры и новый командующий 48-й армией генерал-лейтенант Глебов отказался от всего нашего ВСО, то есть попросту нас прогнал. Так из армейских саперов мы вновь стали саперами фронтовыми, выполняющими те или иные строительные и другие работы по заданию штаба инженерных войск 2-го Белорусского фронта.
Продвигалась 2-я рота медленно, от моста к мосту. Пылаев продолжал посылать своего холуя Зимодру с двумя-тремя бойцами за разными «трофеями», но с предупреждением — брать только из пустых домов, а если встретятся немцы, относиться к ним повежливее и конфисковать у них лишь имущество, которое можно было назвать «военным», то есть лошадей и повозки.
Я спохватился, а у меня-то никаких трофеев нет, и еще я мечтаю о паре белых лошадей и коляске.
Однажды наша рота строила совсем маленький мостик, и я отпросился у Пылаева поехать в сторону километров за 15. Взял Литвиненко, Самородова, Кузьмина, еще кого-то, и мы поехали.
Тут деревень не было, а все хутора. Мы заезжали в хутора польские, спрашивали — где немецкие, и ехали дальше. К этому времени все пустые немецкие жилища были уже изрядно пообчищены, в шкафах и комодах оставалось лишь разное тряпье. Наверное, тут до нас действовали не столько наши военные, сколько местные поляки. В одном пустом доме я увидел ножную швейную машину и решил ее взять в подарок жене. И еще я увидел половник. У меня с женой в довоенном хозяйстве половника не было, а разливать суп столовой ложкой оказалось очень хлопотно. Дуршлаги, то есть те же половники, но с дырочками, до войны продавались всюду, а вот половник без дырочек мы нигде не могли купить. Взял я его и сунул в свой вещмешок.
Забегая вперед, скажу, что швейная машина мне впоследствии причинила немало огорчений, я ее поместил на подводе под брезентом, но брезент протекал и весь механизм так проржавел, что пришлось машину выбросить. А половник я привез в Москву и с торжеством подарил жене. Это был мой единственный военный трофей. А вот ножик, сколько я ни искал, так и не мог найти, ни в Белоруссии, ни в Польше, ни в Германии.
Возвращаюсь к прерванному рассказу. Расспрашивая поляков о том, не стоят ли где в немецких хуторах лошади, особенно белые, мы заехали довольно далеко. Одну белую лошадь видели, да такую старую, что пришлось от нее отказаться. Тогда я решил отказаться от своей мечты о белых лошадях и сказал, что хочу коней любой масти и хочу коляску. В конце концов, в своей же роте я всегда сумею обменять лошадей на более подходящих по масти и по резвости.
Поляки нам указали один хутор, где, по их словам, немец хозяин не успел убежать и прячет двух лошадей. Поехали. Я пошел прямо в дом, мои спутники стали заходить в надворные постройки. Старик-хозяин выскочил, прошел мимо меня.
В большой комнате я застал женщину с двумя детьми. Она смотрела на меня испуганным, измученным взглядом.
— Kein Angst? Kein Angst? — повторил я несколько раз.
Она села, трехлетний мальчик забрался к ней на колени и уставился на меня недетскими, ненавидящими глазками, старшая девочка лет семи по приказу матери подошла ко мне, сделала книксен, я ее погладил по головке.
Женщина предложила мне кофе, я отказался и, с трудом подбирая немецкие слова, заметил, что раньше, наверное, нашим военнопленным она вряд ли давала хотя бы картофельные очистки. Она что-то ответила — я не понял. Потом она сказала, что старик — это ее свекор, а муж на фронте во Франции.
Вообще, где бы я ни разговаривал впоследствии с немками — везде их мужья, отцы, братья и сыновья сражались только на Западных фронтах. Они лгали из страха перед нами.
Вошли старик-немец, Литвиненко и Самородов.
— Сергей Михайлович, старик плачет, не хочет коней отдавать, а кони, как птицы, и коляска есть мировая, — сказал Литвиненко.
Я встал, погладил по головкам детей и пошел вместе со всеми в конюшню. Старик плача говорил, что кони молодые, им только по три года, их никогда не запрягали. Самородов тотчас же полез коням в пасть. Все убедились, что зубы были сточенными.
Я дотронулся до автомата Вани Кузьменко и, погрозив старику пальцем, стал его хлопать по спине.
Кончилось тем, что мы запрягли коней в коляску и поехали. А старику в утешение я оставил записку, что он «содействовал успеху Советских войск».
По дороге мы еще прихватили у немцев пару коней и подводу, в пустом доме разыскали овец, несколько кур и сало и с торжеством въехали в расположение роты. С того дня я стал ездить в коляске. Кучером назначил нашего дневального (денщика), старика Куковицкого.
Надо сказать, что тогда и в других воинских частях широко практиковалась конфискация лошадей у немцев. Иногда этим злоупотребляли, забирали коня, а за несколько километров меняли его у поляков на литр бимберу — такова была неофициальная такса.
А вот как однажды при моем непосредственном, но невольном участии мы забрали коня у поляка.
Во время одной из экспедиций за конями разговорились мы с поляком-хозяином хутора. Он сам предложил нам сменять своего коня на одного из тех, которые были запряжены в мою коляску. Он вывел не коня, а прямо Сивку-бурку игреневой масти с сединой по бокам, звездочкой на лбу. Я поглядел на нее и пришел в восторг.
— Сергей Михайлович, тебе нравится? Только нам не мешай, — сказал Самородов, он повернулся к поляку и предложил ему испытать резвость его коня.
И тут же Самородов вскочил на польского коня и поскакал, а Литвиненко вскочил в коляску, взял у Куковицкого вожжи и тоже помчал во весь опор.
— Да ты что? Ведь мы освободители! — кричал я, дергая Литвиненко за рукав.
— Потом, потом, — отмахивался Литвиненко и хватил кнутом по лошадям.
Фигура отчаянно размахивавшего руками поляка постепенно уменьшалась.
С того дня игреневая лошадка запрягалась в мотоколяску справа от дышла.
К себе в коляску я позвал Пугачева. Уже давно мне пришлось признать его техническое превосходство, а он простил мои на него прежние нападки. Мы сделались друзьями и во время этих поездок много разговаривали по душам.
К сожалению, не более недели пришлось нам ездить вдвоем в коляске.
Однажды ехали мы впереди роты и остановились возле одного немецкого хутора. Зашли вдвоем в дом, заказали немке сварить нам кофе, а я разложил провизию и стал угощать Пугачева. Всегда угощал я, Алексей Андреевич был такой удивительный бессребреник, что никогда никаких запасов не держал.
Куковицкий распряг лошадей пастись и присоединился к нашей трапезе. Тут мы услышали шум и увидели, что мимо дома промчалось, поднимая пыль, несколько танков Т-34.
Когда же мы после обеда вышли наружу, то вместо коляски увидели сплошное месиво из деревяшек и железок. По гусеничному следу мы поняли, что один из танков свернул с дороги, переехал через кювет и нарочно раздавил наш экипаж. Пришлось нам дожидаться ротного обоза.
С тех пор я никогда в жизни не ездил в коляске.
Остановились как-то ночевать в одном помещичьем имении. К этому времени я научился хорошо понимать по-польски, сам разговаривал неуверенно, однако поляки меня понимали. Разговорился с бывшими батраками помещика — немецкого барона, который успел убежать с семьей.
Все наши учебники истории и политграмоты, основываясь на цитатах из классиков марксизма, твердят о классовой ненависти, об эксплуатации, но вот любопытно — сколько раз мне приходилось беседовать с поляками-батраками, и везде они превозносили своих господ, даже если те оказывались немцами. Поляки говорили, что быть батраком гораздо спокойней, чем крестьянином, не нужно заботиться о сбыте продукции, о топливе, о налогах, помещик предоставляет тебе дом, дрова и жалование платит.
В том имении, где мы тогда остановились, поляки, собравшись кучкой, единодушно высказывали свои прямо противоположные марксизму взгляды и окончательно убедили меня в своей правоте.
Однажды мы задержались — строили заново мост. Вернее, строился он взводом Пугачева, а все остальные занимались подсобными работами: заготовляли и подвозили лес, насыпали подходы к мосту.
К вечеру мост был закончен. Усталые, мы разместились в деревне, в бывших немецких опустевших домах. В той же деревне жили и поляки.
Дом, который занял 1-й взвод, был большой, двухэтажный. Литвиненко, Самородов и я выбрали спальню с широкой — человек на пять — кроватью, с пышными перинами, сложили вещи и пошли на кухню ужинать при свете единственной нашей лампы, сделанной из гильзы снаряда.
Тусклый ее свет плохо освещал мерцающим огнем просторное помещение. На огромной плите бойцы жарили какие-то свои яства. Стоял чад от подгорелого сала. Втроем мы сели за стол, собираясь распить по чарочке самогону.
Куковицкий поставил на стол сковороду с салом, Литвиненко разлил самогон, мы чокнулись, выпили, собрались выпить по второй…
А надо сказать, что наши бойцы, останавливаясь ночевать в пустом доме, тут же начинали его обшаривать от подвала до чердака, иногда находили что-либо ценное из съестного. Так, не сразу мы догадались, что дымоход на чердаке нередко проходил через специальный металлический шкаф, в котором коптились окорока и грудинка. Впоследствии, когда разрешено было отправлять домой посылки весом до 6 кило, я отправил копченое сырое сало, но не жене и сыновьям в деревню, а матери в голодную Москву, она его разделила между всеми родными, а мне написала, как все были довольны.
В тот же раз мы закусывали жареным салом, и вдруг раздался непонятный шум.
Вбежал один боец с криком:
— Трех человек в подвале нашли!
— Ведите их сюда, — приказал я, продолжая ужинать.
И они предстали перед нами. Молодая девушка — писаная, как мне тогда показалось, красавица, девушка-подросток и пожилая женщина. Их окружали наши бойцы.
Оказывается, забрались они шарить в подвале, набрали там сколько кому требовалось картошки на ужин и увидели в углу кучу перин. Кто-то дернул одну из перин за угол и обнаружил под нею этих трех немок.
Я смотрел на них, они на нас. Очевидно, так же смотрела на разбойников Стеньки Разина пленная персидская княжна со своими рабынями. Мерцающий свет лампы-гильзы, наверное, усугублял их ужас…
— Разденем их догола, — сказал Литвиненко.
— Ну да, нам с тобой на двоих старшую, Сергею Михайловичу младшую, а старуху Куковицкому, — согласился Самородов.
— Не хочу старуху, — проворчал Куковицкий.
И тут я увидел, что пожилая женщина вся дрожит мелкой-мелкой дрожью. Я вспомнил, что так когда-то дрожала моя мать, когда пришли арестовывать моего отца и моего старшего брата…
«Черт знает что! — подумал я, — их надо спасти во что бы то ни стало».
Кое-как подбирая слова, я начал их расспрашивать по-немецки. Пожилая так дрожала, что не могла произнести ни слова, она вытащила из-за пазухи пачку документов, передала их старшей девушке, та выступила вперед! Весь разговор пошел у меня только с нею. Она смело глядела мне в глаза, смело отвечала на вопросы.
Я узнал, что пожилая — это ее мать, младшая девушка ее сестра, ей самой 18 лет, сестре 15, их отец находится на Западном фронте (разумеется, на Западном). На мой вопрос, почему они спрятались, она отвечала скоро и многосложно, я ничего не понял, все протягивала мне документы.
Я их взял, стал читать, оказалось, что это нечто вроде наших паспортов с фотографиями. Я прочел «Folksdeutsch». Мне было известно, что по гитлеровской терминологии это значит неполноценные немцы с примесью крови низшей расы, в данном случае польской.
— Ребята, они ненастоящие немки, их бабушка была полькой, — сказал я.
Но мои слова никого не удовлетворили.
В это время опять раздался шум и в комнату ворвался пожилой поляк с бело-красной повязкой на рукаве — солтыс.
Он быстро-быстро стал тараторить, говорил, какие немцы хорошие, как полякам помогали.
Один из наших бойцов затряс перед его носом автоматом. Я резко оборвал бойца, но решительно не знал, что делать с несчастными полукровными немками.
Тут примчалась Даша — вестовая Пылаева.
— Вас вызывает капитан, — крикнула она мне.
Я не знал, то ли один из моих недоброжелателей успел на меня донести Пылаеву за немок, то ли это был обычный вызов чисто делового порядка.
Я заколебался, что лучше — оставлять ли немок на попечение бабника Литвиненко или вести их с собой к бабнику Пылаеву. Решил повести с собой. Повел под конвоем двух бойцов; сзади увязался солтыс.
Пылаев остановился неподалеку от меня в таком же пустом доме вместе с Виктором Эйрановым. Я вошел к нему один. Оба они сидели в одних нижних рубашках и ужинали, на столе стояли пустые стаканы.
— Что ты там с немецкими девочками сделал, — спросил меня Пылаев.
— Ничего не сделал, вот к вам привел, — ответил я.
— Они тут! Ого! — воскликнул Пылаев и тотчас же вскочил, надел свой китель с погонами и орденами, его примеру последовал и Виктор. — Давай их сюда.
Я было стал объяснять, что они полунемки — полупольки, что спрятались под периной. Пылаев не стал меня слушать. — Давай, давай их скорее! — говорил он.
И они предстали. Сзади столпились конвойные, солтыс, Даша, другие девчата.
А надо сказать, что, отправив забеременевшую Лидочку в тыл, Пылаев не имел постоянной ППЖ и удовлетворялся разными другими связями, от случая к случаю.
Он уставился на старшую девушку.
— Переведи ей, что я зову ее с собой ужинать, — были его первые слова.
Я перевел. Мать обняла девушку, закричала диким голосом. Пылаев вскочил, наставил на мать револьвер, крикнул что-то. Она притихла, а дочь очень спокойно поблагодарила Пылаева и сказала, что совсем сыта.
Когда я перевел ее слова, он усмехнулся, сказав, как она может быть сыта, когда вместо ужина пряталась под периной. Я ей перевел. Она снова повторила, что сыта. А мать опять задрожала мелкой дрожью, у младшей девушки потекли по щекам слезы.
Но, верно, в тот день, после многочасового стояния на мосту во время строительных работ Пылаев устал, да и от самогону разомлел, может, просто жалость еще теплилась в его душе. К тому же Виктор все время гадливо морщился.
— Да ну их к черту! — сказал Пылаев. — Пусть идут — куда хотят. А ты их не смей портить.
Я ответил, что, наоборот, хочу их спасти. Выйдя с ними из дому, я объяснил солтысу, что несчастных необходимо спрятать в любом польском доме, хотя бы на несколько дней. И все четверо скрылись в темноте…
Я описал этот случай так подробно, как он запечатлелся в моей памяти. Может быть, и те три немки также его не забыли, если только в течение последующих дней, вплоть до изгнания с родной земли, не обрушились на них такие ужасы, которые затмили в их памяти переживания того вечера.
На другой день мы двинулись дальше на запад. Пришел нам приказ идти как можно скорее на строительство моста через Вислу в городе Кульме.
Не помню уж — почему. Кажется, заехали мы за рамку планшета, а местные поляки указали нам неверное направление. Словом, приперлись мы к Висле намного выше по течению и, сделав крюк километров на 50, подошли наконец к старинному немецкому городу Кульму.